Рассказ приемыш мамин сибиряк читать

Дождливый летний день. Я люблю в такую погоду бродить по лесу, особенно когда впереди есть теплый уголок, где можно обсушиться и обогреться. Да к тому же летний дождь — теплый. В городе в такую погоду — грязь, а в лесу земля жадно впитывает влагу, и вы идете по чуть отсыревшему ковру из прошлогоднего палого листа и осыпавшихся игл сосны и ели. Деревья покрыты дождевыми каплями, которые сыплются на вас при каждом движении. А когда выглянет солнце после такого дождя, лес так ярко зеленеет и весь горит алмазными искрами. Что-то праздничное и радостное кругом вас, и вы чувствуете себя на этом празднике желанным, дорогим гостем.

Именно в такой дождливый день я подходил к Светлому озеру, к знакомому сторожу на рыбачьей сайме (стоянке) Тарасу. Дождь уже редел. На одной стороне неба показались просветы, еще немножко — и покажется горячее летнее солнце. Лесная тропинка сделала крутой поворот, и я вышел на отлогий мыс, вдававшийся широким языком в озеро. Собственно, здесь было не самое озеро, а широкий проток между двумя озерами, и сайма приткнулась в излучине на низком берегу, где в заливчике ютились рыбачьи лодки. Проток между озерами образовался благодаря большому лесистому острову, разлегшемуся зеленой шапкой напротив саймы.

Мое появление на мысу вызвало сторожевой оклик собаки Тараса, — на незнакомых людей она всегда лаяла особенным образом, отрывисто и резко, точно сердито спрашивала: «Кто идет?» Я люблю таких простых собачонок за их необыкновенный ум и верную службу.

Рыбачья избушка издали казалась повернутой вверх дном большой лодкой, — это горбилась старая деревянная крыша, поросшая веселой зеленой травой. Кругом избушки поднималась густая поросль из иван-чая, шалфея и «медвежьих дудок», так что у подходившего к избушке человека виднелась одна голова. Такая густая трава росла только по берегам озера, потому что здесь достаточно было влаги и почва была жирная.

Когда я подходил уже совсем близко к избушке, из травы кубарем вылетела на меня пестрая собачонка и залилась отчаянным лаем.

— Соболько, перестань… Не узнал?

Соболько остановился в раздумье, но, видимо, еще не верил в старое знакомство. Он осторожно подошел, обнюхал мои охотничьи сапоги и только после этой церемонии виновато завилял хвостом. Дескать, виноват, ошибся, — а все-таки я должен стеречь избушку.

Избушка оказалась пустой. Хозяина не было, то есть он, вероятно, отправился на озеро осматривать какую-нибудь рыболовную снасть. Кругом избушки все говорило о присутствии живого человека: слабо курившийся огонек, охапка только что нарубленных дров, сушившаяся на кольях сеть, топор, воткнутый в обрубок дерева. В приотворенную дверь саймы виднелось все хозяйство Тараса: ружье на стене, несколько горшков на припечке, сундучок под лавкой, развешанные снасти. Избушка была довольно просторная, потому что зимой во время рыбного лова в ней помещалась целая артель рабочих. Летом старик жил один. Несмотря ни на какую погоду, он каждый день жарко натапливал русскую печь и спал на полатях. Эта любовь к теплу объяснялась почтенным возрастом Тараса: ему было около девяноста лет. Я говорю «около», потому что сам Тарас забыл, когда он родился. «Еще до француза», как объяснял он, то есть до нашествия французов в Россию в 1812 году.

Сняв намокшую куртку и развесив охотничьи доспехи по стенке, я принялся разводить огонь. Соболько вертелся около меня, предчувствуя какую-нибудь поживу. Весело разгорелся огонек, пустив кверху синюю струйку дыма. Дождь уже прошел. По небу неслись разорванные облака, роняя редкие капли. Кое-где синели просветы неба. А потом показалось и солнце, горячее июльское солнце, под лучами которого мокрая трава точно задымилась.

Вода в озере стояла тихо-тихо, как это бывает только после дождя. Пахло свежей травой, шалфеем, смолистым ароматом недалеко стоявшего сосняка. Вообще хорошо, как только может быть хорошо в таком глухом лесном уголке. Направо, где кончался проток, синела гладь Светлого озера, а за зубчатой каймой поднимались горы. Чудный уголок! И недаром старый Тарас прожил здесь целых сорок лет. Где-нибудь в городе он не прожил бы и половины, потому что в городе не купишь ни за какие деньги такого чистого воздуха, а главное — этого спокойствия, которое охватывало здесь. Хорошо на сайме! Весело горит яркий огонек; начинает припекать горячее солнце, глазам больно смотреть на сверкающую даль чудного озера. Так сидел бы здесь и, кажется, не расстался бы с чудным лесным привольем. Мысль о городе мелькает в голове, как дурной сон.

В ожидании старика я прикрепил на длинной палке медный походный чайник с водой и повесил его над огнем. Вода уже начинала кипеть, а старика все не было.

— Куда бы ему деться? — раздумывал я вслух. — Снасти осматривают утром, а теперь полдень. Может быть, поехал посмотреть, не ловит ли кто рыбу без спроса. Соболько, куда девался твой хозяин?

Умная собака только виляла пушистым хвостом, облизывалась и нетерпеливо взвизгивала. По наружности Соболько принадлежал к типу так называемых «промысловых» собак. Небольшого роста, с острой мордой, стоячими ушами, загнутым вверх хвостом, он, пожалуй, напоминал обыкновенную дворнягу с той разницей, что дворняга не нашла бы в лесу белки, не сумела бы «облаять» глухаря, выследить оленя, — одним словом, настоящая промысловая собака, лучший друг человека. Нужно видеть такую собаку именно в лесу, чтобы в полной мере оценить все ее достоинства.

Когда этот «лучший друг человека» радостно взвизгнул, я понял, что он завидел хозяина. Действительно, в протоке черной точкой показалась рыбачья лодка, огибавшая остров. Это и был Тарас. Он плыл, стоя на ногах, и ловко работал одним веслом — настоящие рыбаки все так плавают на своих лодках-однодеревках, называемых не без основания «душегубками». Когда он подплыл ближе, я заметил, к удивлению, плывшего перед лодкой лебедя.

— Ступай домой, гуляка! — ворчал старик, подгоняя красиво плывшую птицу. — Ступай, ступай. Вот я тебе дам — уплывать бог знает куда. Ступай домой, гуляка!

Лебедь красиво подплыл к сайме, вышел на берег, встряхнулся и, тяжело переваливаясь на своих кривых черных ногах, направился к избушке.

Старик Тарас был высокого роста, с окладистой седой бородой и строгими большими серыми глазами. Он все лето ходил босой и без шляпы. Замечательно, что у него все зубы были целы и волосы на голове сохранились. Загорелое широкое лицо было изборождено глубокими морщинами. В жаркое время он ходил в одной рубахе из крестьянского синего холста.

— Здравствуй, Тарас!

— Здравствуй, барин!

— Откуда бог несет?

— А вот за Приемышем плавал, за лебедем. Все тут вертелся в протоке, а потом вдруг и пропал. Ну, я сейчас за ним. Выехал в озеро — нет; по заводям проплыл — нет; а он за островом плавает.

— Откуда достал-то его, лебедя?

— А бог послал, да! Тут охотники из господ наезжали; ну, лебедя с лебедушкой и пристрелили, а вот этот остался. Забился в камыши и сидит. Летать-то не умеет, вот и спрятался ребячьим делом. Я, конечно, ставил сети подле камышей, ну и поймал его. Пропадет один-то, ястреба заедят, потому как смыслу в ем еще настоящего нет. Сиротой остался. Вот я его и привез и держу. И он тоже привык. Теперь вот скоро месяц будет, как живем вместе. Утром на заре поднимается, поплавает в протоке, покормится, потом и домой. Знает, когда я встаю, и ждет, чтобы покормили. Умная птица, одним словом, и свой порядок знает.

Старик говорил необыкновенно любовно, как о близком человеке. Лебедь приковылял к самой избушке и, очевидно, выжидал какой-нибудь подачки.

— Улетит он у тебя, дедушка, — заметил я.

— Зачем ему лететь? И здесь хорошо: сыт, кругом вода.

— А зимой?

— Перезимует вместе со мной в избушке. Места хватит, а нам с Собольком веселей. Как-то один охотник забрел ко мне на сайму, увидел лебедя и говорит вот так же: «Улетит, ежели крылья не подрежешь». А как же можно увечить божью птицу? Пусть живет, как ей от господа указано… Человеку указано одно, а птице — другое… Не возьму я в толк, зачем господа лебедей застрелили. Ведь и есть не станут, а так, для озорства.

Лебедь точно понимал слова старика и посматривал на него своими умными глазами.

— А как он с Собольком? — спросил я.

— Сперва-то боялся, а потом привык. Теперь лебедь-то в другой раз у Соболька и кусок отнимает. Пес заворчит на него, а лебедь его — крылом. Смешно на них со стороны смотреть. А то гулять вместе отправляются: лебедь по воде, а Соболько — по берегу. Пробовал пес плавать за ним, ну, да ремесло-то не то: чуть не потонул. А как лебедь уплывет, Соболько ищет его. Сядет на бережку и воет. Дескать, скучно мне, псу, без тебя, друг сердешный. Так вот и живем втроем.

Я очень люблю старика. Рассказывал он уж очень хорошо и знал много. Бывают такие хорошие, умные старики. Много летних ночей приходилось коротать на сайме, и каждый раз узнаешь что-нибудь новое. Прежде Тарас был охотником и знал места кругом верст на пятьдесят, знал всякий обычай лесной птицы и лесного зверя; а теперь не мог уходить далеко и знал одну свою рыбу. На лодке плавать легче, чем ходить с ружьем по лесу, и особенно по горам. Теперь ружье оставалось у Тараса только по старой памяти да на всякий случай, если бы забежал волк. По зимам волки заглядывали на сайму и давно уже точили зубы на Соболька. Только Соболько был хитер и не давался волкам.

Я остался на сайме на целый день. Вечером ездили удить рыбу и ставили сети на ночь. Хорошо Светлое озеро, и недаром оно названо Светлым, — ведь вода в нем совершенно прозрачная, так что плывешь на лодке и видишь все дно на глубине несколько сажен. Видны и пестрые камешки, и желтый речной песок, и водоросли, видно, как и рыба ходит «руном», то есть стадом. Таких горных озер на Урале сотни, и все они отличаются необыкновенной красотой. От других Светлое озеро отличалось тем, что прилегало к горам только одной стороной, а другой выходило «в степь», где начиналась благословенная Башкирия. Кругом Светлого озера разлеглись самые привольные места, а из него выходила бойкая горная река, разливавшаяся по степи на целую тысячу верст. Длиной озеро было до двадцати верст, да в ширину около девяти. Глубина достигала в некоторых местах сажен пятнадцати. Особенную красоту придавала ему группа лесистых островов. Один такой островок отдалился на самую середину озера и назывался Голодаем, потому что, попав на него в дурную погоду, рыбаки не раз голодали по нескольку дней.

Тарас жил на Светлом уже сорок лет. Когда-то у него были и своя семья и дом, а теперь он жил бобылем. Дети перемерли, жена тоже умерла, и Тарас безвыходно оставался на Светлом по целым годам.

— Не скучно тебе, дедушка? — спросил я, когда мы возвращались с рыбной ловли. — Жутко одинокому-то в лесу.

— Одному? Тоже и скажет барин. Я здесь князь князем живу. Все у меня есть. И птица всякая, и рыба, и трава. Конечно, говорить они не умеют, да я-то понимаю все. Сердце радуется в другой раз посмотреть на божью тварь. У всякой свой порядок и свой ум. Ты думаешь, зря рыбка плавает в воде или птица в лесу летает? Нет, у них заботы не меньше нашего. Эвон, погляди, лебедь-то дожидается нас с Собольком. Ах, прокурат!

Старик ужасно был доволен своим Приемышем, и все разговоры в конце концов сводились на него.

— Гордая, настоящая царская птица, — объяснил он. — Помани его кормом да не дай, в другой раз и не пойдет. Свой характер тоже имеет, даром что птица. С Собольком тоже себя очень гордо держит. Чуть что, сейчас крылом, а то и носом долбанет. Известно, пес в другой раз созорничать захочет, зубами норовит за хвост поймать, а лебедь его по морде. Это тоже не игрушка, чтобы за хвост хватать.

Я переночевал и утром на другой день собирался уходить.

— Ужо по осени приходи, — говорит старик на прощанье. — Тогда рыбу лучить будем с острогой. Ну, и рябчиков постреляем. Осенний рябчик жирный.

— Хорошо, дедушка, приеду как-нибудь.

Когда я отходил, старик меня вернул:

— Посмотри-ка, барин, как лебедь-то разыгрался с Собольком.

Действительно, стоило полюбоваться оригинальной картиной. Лебедь стоял, раскрыв крылья, а Соболько с визгом и лаем нападал на него. Умная птица вытягивала шею и шипела на собаку, как это делают гуси. Старый Тарас от души смеялся над этой сценой, как ребенок.

В следующий раз я попал на Светлое озеро уже поздней осенью, когда выпал первый снег. Лес и теперь был хорош. Кое-где на берёзах еще оставался желтый лист. Ели и сосны казались зеленее, чем летом. Сухая осенняя трава выглядывала из-под снега желтой щеткой. Мертвая тишина царила кругом, точно природа, утомленная летней кипучей работой, теперь отдыхала. Светлое озеро казалось большим, потому что не стало прибрежной зелени. Прозрачная вода потемнела, и в берег с шумом била тяжелая осенняя волна.

Избушка Тараса стояла на том же месте, но казалась выше, потому что не стало окружавшей ее высокой травы. Навстречу мне выскочил тот же Соболько. Теперь он узнал меня и ласково завилял хвостом еще издали. Тарас был дома. Он чинил невод для зимнего лова.

— Здравствуй, старина!

— Здравствуй, барин!

— Ну, как поживаешь?

— Да ничего. По осени-то, к первому снегу, прихворнул малость. Ноги болели. К непогоде у меня завсегда так бывает.

Старик действительно имел утомленный вид. Он казался теперь таким дряхлым и жалким. Впрочем, это происходило, как оказалось, совсем не от болезни. За чаем мы разговорились, и старик рассказал свое горе.

— Помнишь, барин, лебедя-то?

— Приемыша?

— Он самый. Ах, хороша была птица! А вот мы опять с Собольком остались одни. Да, не стало Приемыша.

— Убили охотники?

— Нет, сам ушел. Вот как мне обидно это, барин! Уж я ли, кажется, не ухаживал за ним, я ли не водился! Из рук кормил. Он ко мне и на голос шел. Плавает он по озеру, — я его кликну, он и подплывет. Ученая птица. И ведь совсем привыкла. Да! Уж на заморозки грех вышел. На перелете стадо лебедей спустилось на Светлое озеро. Ну, отдыхают, кормятся, плавают, а я любуюсь. Пусть божья птица с силой соберется: не близкое место лететь. Ну, а тут и вышел грех. Мой-то Приемыш сначала сторонился от других лебедей: подплывет к ним, и назад. Те гогочут по-своему, зовут его, а он домой. Дескать, у меня свой дом есть. Так дня три это у них было. Все, значит, переговариваются по-своему, по-птичьему. Ну, а потом, вижу, мой Приемыш затосковал. Вот все равно как человек тоскует. Выйдет на берег, встанет на одну ногу и начнет кричать. Да ведь так жалобно кричит. На меня тоску нагонит, а Соболько, дурак, волком воет. Известно, вольная птица, кровь-то сказалась.

Старик замолчал и тяжело вздохнул.

— Ну, и что же, дедушка?

— Ах, не спрашивай. Запер я его в избушку на целый день, так он и тут донял. Станет на одну ногу к самой двери и стоит, пока не сгонишь его с места. Только вот не скажет человечьим языком: «Пусти, дедушки, к товарищам. Они-то в теплую сторону полетят, а что я с вами тут буду зимой делать?» Ах, ты, думаю, задача! Пустить — улетит за стадом и пропадет.

— Почему пропадет?

— А как же? Те-то на вольной воле выросли. Их, молодые, которые, отец с матерью летать выучили. Ведь ты думаешь, как у них? Подрастут лебедята, — отец с матерью выведут их сперва на воду, а потом начнут учить летать. Исподволь учат: все дальше да дальше. Своими глазами я видел, как молодых обучают к перелету. Сначала особняком учат, потом небольшими стаями, а потом уже сгрудятся в одно большое стадо. Похоже на то, как солдат муштруют. Ну, а мой Приемыш один вырос и, почитай, никуда не летал. Поплавает по озеру — только и всего ремесла. Где же ему перелететь? Выбьется из сил, отстанет от стада и пропадет. Непривычен к дальнему лету.

Старик опять замолчал.

— А пришлось выпустить, — с грустью заговорил он. — Все равно, думаю, ежели удержу его на зиму, затоскует и схиреет. Уж птица такая особенная. Ну, и выпустил. Пристал мой Приемыш к стаду, поплавал с ним день, а к вечеру опять домой. Так два дня приплывал. Тоже, хоть и птица, а тяжело со своим домом расставаться. Это он прощаться плавал, барин. В последний-то раз отплыл от берега этак сажен на двадцать, остановился и как, братец ты мой, крикнет по-своему. Дескать: «Спасибо за хлеб, за соль!» Только я его и видел. Остались мы опять с Собольком одни. Первое-то время сильно мы оба тосковали. Спрошу его: «Соболько, а где наш Приемыш?» А Соболько сейчас выть. Значит, жалеет. И сейчас на берег, и сейчас искать друга милого. Мне по ночам все грезилось, что Приемыш-то тут вот полощется у берега и крылышками хлопает. Выйду — никого нет.

Вот какое дело вышло, барин.

Рассказ об удивительной и трогательной дружбе между лебедем и человеком. Однажды дед Тарас спас от верной смерти птенца, вырастил его и сильно привязался к лебедю. Но время шло, приемыш рос и, однажды, на озеро прилетела стая сородичей. Лебедь хоть и любил своего названного отца, но покинул родные места и отправился в теплые края с другими лебедями…

Приемыш читать

Дождливый летний день. Я люблю в такую погоду бродить по лесу, особенно когда впереди есть теплый уголок, где можно обсушиться и обогреться. Да к тому же летний дождь — теплый. В городе в такую погоду — грязь, а в лесу земля жадно впитывает влагу, и вы идете по чуть отсыревшему ковру из прошлогоднего палого листа и осыпавшихся игл сосны и ели. Деревья покрыты дождевыми каплями, которые сыплются на вас при каждом движении. А когда выглянет солнце после такого дождя, лес так ярко зеленеет и весь горит алмазными искрами. Что-то праздничное и радостное кругом вас, и вы чувствуете себя на этом празднике желанным, дорогим гостем.

Именно в такой дождливый день я подходил к Светлому озеру, к знакомому сторожу на рыбачьей сайме (стоянке) Тарасу. Дождь уже редел. На одной стороне неба показались просветы, еще немножко — и покажется горячее летнее солнце. Лесная тропинка сделала крутой поворот, и я вышел на отлогий мыс, вдававшийся широким языком в озеро. Собственно, здесь было не самое озеро, а широкий проток между двумя озерами, и сайма приткнулась в излучине на низком берегу, где в заливчике ютились рыбачьи лодки. Проток между озерами образовался благодаря большому лесистому острову, разлегшемуся зеленой шапкой напротив саймы.

Мое появление на мысу вызвало сторожевой оклик собаки Тараса, — на незнакомых людей она всегда лаяла особенным образом, отрывисто и резко, точно сердито спрашивала: «Кто идет?» Я люблю таких простых собачонок за их необыкновенный ум и верную службу.

Рыбачья избушка издали казалась повернутой вверх дном большой лодкой, — это горбилась старая деревянная крыша, поросшая веселой зеленой травой. Кругом избушки поднималась густая поросль из иван-чая, шалфея и «медвежьих дудок», так что у подходившего к избушке человека виднелась одна голова. Такая густая трава росла только по берегам озера, потому что здесь достаточно было влаги и почва была жирная.

Когда я подходил уже совсем близко к избушке, из травы кубарем вылетела на меня пестрая собачонка и залилась отчаянным лаем.

— Соболько, перестань… Не узнал?

Соболько остановился в раздумье, но, видимо, еще не верил в старое знакомство. Он осторожно подошел, обнюхал мои охотничьи сапоги и только после этой церемонии виновато завилял хвостом. Дескать, виноват, ошибся, — а все-таки я должен стеречь избушку.

Избушка оказалась пустой. Хозяина не было, то есть он, вероятно, отправился на озеро осматривать какую-нибудь рыболовную снасть. Кругом избушки все говорило о присутствии живого человека: слабо курившийся огонек, охапка только что нарубленных дров, сушившаяся на кольях сеть, топор, воткнутый в обрубок дерева. В приотворенную дверь саймы виднелось все хозяйство Тараса: ружье на стене, несколько горшков на припечке, сундучок под лавкой, развешанные снасти. Избушка была довольно просторная, потому что зимой во время рыбного лова в ней помещалась целая артель рабочих. Летом старик жил один. Несмотря ни на какую погоду, он каждый день жарко натапливал русскую печь и спал на полатях. Эта любовь к теплу объяснялась почтенным возрастом Тараса: ему было около девяноста лет. Я говорю «около», потому что сам Тарас забыл, когда он родился. «Еще до француза», как объяснял он, то есть до нашествия французов в Россию в 1812 году.

Сняв намокшую куртку и развесив охотничьи доспехи по стенке, я принялся разводить огонь. Соболько вертелся около меня, предчувствуя какую-нибудь поживу. Весело разгорелся огонек, пустив кверху синюю струйку дыма. Дождь уже прошел. По небу неслись разорванные облака, роняя редкие капли. Кое-где синели просветы неба. А потом показалось и солнце, горячее июльское солнце, под лучами которого мокрая трава точно задымилась.

Вода в озере стояла тихо-тихо, как это бывает только после дождя. Пахло свежей травой, шалфеем, смолистым ароматом недалеко стоявшего сосняка. Вообще хорошо, как только может быть хорошо в таком глухом лесном уголке. Направо, где кончался проток, синела гладь Светлого озера, а за зубчатой каймой поднимались горы. Чудный уголок! И недаром старый Тарас прожил здесь целых сорок лет. Где-нибудь в городе он не прожил бы и половины, потому что в городе не купишь ни за какие деньги такого чистого воздуха, а главное — этого спокойствия, которое охватывало здесь. Хорошо на сайме! Весело горит яркий огонек; начинает припекать горячее солнце, глазам больно смотреть на сверкающую даль чудного озера. Так сидел бы здесь и, кажется, не расстался бы с чудным лесным привольем. Мысль о городе мелькает в голове, как дурной сон.

В ожидании старика я прикрепил на длинной палке медный походный чайник с водой и повесил его над огнем. Вода уже начинала кипеть, а старика все не было.

— Куда бы ему деться? — раздумывал я вслух. — Снасти осматривают утром, а теперь полдень. Может быть, поехал посмотреть, не ловит ли кто рыбу без спроса. Соболько, куда девался твой хозяин?

Умная собака только виляла пушистым хвостом, облизывалась и нетерпеливо взвизгивала. По наружности Соболько принадлежал к типу так называемых «промысловых» собак. Небольшого роста, с острой мордой, стоячими ушами, загнутым вверх хвостом, он, пожалуй, напоминал обыкновенную дворнягу с той разницей, что дворняга не нашла бы в лесу белки, не сумела бы «облаять» глухаря, выследить оленя, — одним словом, настоящая промысловая собака, лучший друг человека. Нужно видеть такую собаку именно в лесу, чтобы в полной мере оценить все ее достоинства.

Когда этот «лучший друг человека» радостно взвизгнул, я понял, что он завидел хозяина. Действительно, в протоке черной точкой показалась рыбачья лодка, огибавшая остров. Это и был Тарас. Он плыл, стоя на ногах, и ловко работал одним веслом — настоящие рыбаки все так плавают на своих лодках-однодеревках, называемых не без основания «душегубками». Когда он подплыл ближе, я заметил, к удивлению, плывшего перед лодкой лебедя.

— Ступай домой, гуляка! — ворчал старик, подгоняя красиво плывшую птицу. — Ступай, ступай. Вот я тебе дам — уплывать бог знает куда. Ступай домой, гуляка!

Лебедь красиво подплыл к сайме, вышел на берег, встряхнулся и, тяжело переваливаясь на своих кривых черных ногах, направился к избушке.

II

Старик Тарас был высокого роста, с окладистой седой бородой и строгими большими серыми глазами. Он все лето ходил босой и без шляпы. Замечательно, что у него все зубы были целы и волосы на голове сохранились. Загорелое широкое лицо было изборождено глубокими морщинами. В жаркое время он ходил в одной рубахе из крестьянского синего холста.

— Здравствуй, Тарас!

— Здравствуй, барин!

— Откуда бог несет?

— А вот за Приемышем плавал, за лебедем. Все тут вертелся в протоке, а потом вдруг и пропал. Ну, я сейчас за ним. Выехал в озеро — нет; по заводям проплыл — нет; а он за островом плавает.

— Откуда достал-то его, лебедя?

— А бог послал, да! Тут охотники из господ наезжали; ну, лебедя с лебедушкой и пристрелили, а вот этот остался. Забился в камыши и сидит. Летать-то не умеет, вот и спрятался ребячьим делом. Я, конечно, ставил сети подле камышей, ну и поймал его. Пропадет один-то, ястреба заедят, потому как смыслу в ем еще настоящего нет. Сиротой остался. Вот я его и привез и держу. И он тоже привык. Теперь вот скоро месяц будет, как живем вместе. Утром на заре поднимается, поплавает в протоке, покормится, потом и домой. Знает, когда я встаю, и ждет, чтобы покормили. Умная птица, одним словом, и свой порядок знает.

Старик говорил необыкновенно любовно, как о близком человеке. Лебедь приковылял к самой избушке и, очевидно, выжидал какой-нибудь подачки.

— Улетит он у тебя, дедушка, — заметил я.

— Зачем ему лететь? И здесь хорошо: сыт, кругом вода.

— А зимой?

— Перезимует вместе со мной в избушке. Места хватит, а нам с Собольком веселей. Как-то один охотник забрел ко мне на сайму, увидел лебедя и говорит вот так же: «Улетит, ежели крылья не подрежешь». А как же можно увечить божью птицу? Пусть живет, как ей от господа указано… Человеку указано одно, а птице — другое… Не возьму я в толк, зачем господа лебедей застрелили. Ведь и есть не станут, а так, для озорства.

Лебедь точно понимал слова старика и посматривал на него своими умными глазами.

— А как он с Собольком? — спросил я.

— Сперва-то боялся, а потом привык. Теперь лебедь-то в другой раз у Соболька и кусок отнимает. Пес заворчит на него, а лебедь его — крылом. Смешно на них со стороны смотреть. А то гулять вместе отправляются: лебедь по воде, а Соболько — по берегу. Пробовал пес плавать за ним, ну, да ремесло-то не то: чуть не потонул. А как лебедь уплывет, Соболько ищет его. Сядет на бережку и воет. Дескать, скучно мне, псу, без тебя, друг сердешный. Так вот и живем втроем.

Я очень люблю старика. Рассказывал он уж очень хорошо и знал много. Бывают такие хорошие, умные старики. Много летних ночей приходилось коротать на сайме, и каждый раз узнаешь что-нибудь новое. Прежде Тарас был охотником и знал места кругом верст на пятьдесят, знал всякий обычай лесной птицы и лесного зверя; а теперь не мог уходить далеко и знал одну свою рыбу. На лодке плавать легче, чем ходить с ружьем по лесу, и особенно по горам. Теперь ружье оставалось у Тараса только по старой памяти да на всякий случай, если бы забежал волк. По зимам волки заглядывали на сайму и давно уже точили зубы на Соболька. Только Соболько был хитер и не давался волкам.

Я остался на сайме на целый день. Вечером ездили удить рыбу и ставили сети на ночь. Хорошо Светлое озеро, и недаром оно названо Светлым, — ведь вода в нем совершенно прозрачная, так что плывешь на лодке и видишь все дно на глубине несколько сажен. Видны и пестрые камешки, и желтый речной песок, и водоросли, видно, как и рыба ходит «руном», то есть стадом. Таких горных озер на Урале сотни, и все они отличаются необыкновенной красотой. От других Светлое озеро отличалось тем, что прилегало к горам только одной стороной, а другой выходило «в степь», где начиналась благословенная Башкирия. Кругом Светлого озера разлеглись самые привольные места, а из него выходила бойкая горная река, разливавшаяся по степи на целую тысячу верст. Длиной озеро было до двадцати верст, да в ширину около девяти. Глубина достигала в некоторых местах сажен пятнадцати. Особенную красоту придавала ему группа лесистых островов. Один такой островок отдалился на самую середину озера и назывался Голодаем, потому что, попав на него в дурную погоду, рыбаки не раз голодали по нескольку дней.

Тарас жил на Светлом уже сорок лет. Когда-то у него были и своя семья и дом, а теперь он жил бобылем. Дети перемерли, жена тоже умерла, и Тарас безвыходно оставался на Светлом по целым годам.

— Не скучно тебе, дедушка? — спросил я, когда мы возвращались с рыбной ловли. — Жутко одинокому-то в лесу.

— Одному? Тоже и скажет барин. Я здесь князь князем живу. Все у меня есть. И птица всякая, и рыба, и трава. Конечно, говорить они не умеют, да я-то понимаю все. Сердце радуется в другой раз посмотреть на божью тварь. У всякой свой порядок и свой ум. Ты думаешь, зря рыбка плавает в воде или птица в лесу летает? Нет, у них заботы не меньше нашего. Эвон, погляди, лебедь-то дожидается нас с Собольком. Ах, прокурат!

Старик ужасно был доволен своим Приемышем, и все разговоры в конце концов сводились на него.

— Гордая, настоящая царская птица, — объяснил он. — Помани его кормом да не дай, в другой раз и не пойдет. Свой характер тоже имеет, даром что птица. С Собольком тоже себя очень гордо держит. Чуть что, сейчас крылом, а то и носом долбанет. Известно, пес в другой раз созорничать захочет, зубами норовит за хвост поймать, а лебедь его по морде. Это тоже не игрушка, чтобы за хвост хватать.

Я переночевал и утром на другой день собирался уходить.

— Ужо по осени приходи, — говорит старик на прощанье. — Тогда рыбу лучить будем с острогой. Ну, и рябчиков постреляем. Осенний рябчик жирный.

— Хорошо, дедушка, приеду как-нибудь.

Когда я отходил, старик меня вернул:

— Посмотри-ка, барин, как лебедь-то разыгрался с Собольком.

Действительно, стоило полюбоваться оригинальной картиной. Лебедь стоял, раскрыв крылья, а Соболько с визгом и лаем нападал на него. Умная птица вытягивала шею и шипела на собаку, как это делают гуси. Старый Тарас от души смеялся над этой сценой, как ребенок.

III

В следующий раз я попал на Светлое озеро уже поздней осенью, когда выпал первый снег. Лес и теперь был хорош. Кое-где на берёзах еще оставался желтый лист. Ели и сосны казались зеленее, чем летом. Сухая осенняя трава выглядывала из-под снега желтой щеткой. Мертвая тишина царила кругом, точно природа, утомленная летней кипучей работой, теперь отдыхала. Светлое озеро казалось большим, потому что не стало прибрежной зелени. Прозрачная вода потемнела, и в берег с шумом била тяжелая осенняя волна.

Избушка Тараса стояла на том же месте, но казалась выше, потому что не стало окружавшей ее высокой травы. Навстречу мне выскочил тот же Соболько. Теперь он узнал меня и ласково завилял хвостом еще издали. Тарас был дома. Он чинил невод для зимнего лова.

— Здравствуй, старина!

— Здравствуй, барин!

— Ну, как поживаешь?

— Да ничего. По осени-то, к первому снегу, прихворнул малость. Ноги болели. К непогоде у меня завсегда так бывает.

Старик действительно имел утомленный вид. Он казался теперь таким дряхлым и жалким. Впрочем, это происходило, как оказалось, совсем не от болезни. За чаем мы разговорились, и старик рассказал свое горе.

— Помнишь, барин, лебедя-то?

— Приемыша?

— Он самый. Ах, хороша была птица! А вот мы опять с Собольком остались одни. Да, не стало Приемыша.

— Убили охотники?

— Нет, сам ушел. Вот как мне обидно это, барин! Уж я ли, кажется, не ухаживал за ним, я ли не водился! Из рук кормил. Он ко мне и на голос шел. Плавает он по озеру, — я его кликну, он и подплывет. Ученая птица. И ведь совсем привыкла. Да! Уж на заморозки грех вышел. На перелете стадо лебедей спустилось на Светлое озеро. Ну, отдыхают, кормятся, плавают, а я любуюсь. Пусть божья птица с силой соберется: не близкое место лететь. Ну, а тут и вышел грех. Мой-то Приемыш сначала сторонился от других лебедей: подплывет к ним, и назад. Те гогочут по-своему, зовут его, а он домой. Дескать, у меня свой дом есть. Так дня три это у них было. Все, значит, переговариваются по-своему, по-птичьему. Ну, а потом, вижу, мой Приемыш затосковал. Вот все равно как человек тоскует. Выйдет на берег, встанет на одну ногу и начнет кричать. Да ведь так жалобно кричит. На меня тоску нагонит, а Соболько, дурак, волком воет. Известно, вольная птица, кровь-то сказалась.

Старик замолчал и тяжело вздохнул.

— Ну, и что же, дедушка?

— Ах, не спрашивай. Запер я его в избушку на целый день, так он и тут донял. Станет на одну ногу к самой двери и стоит, пока не сгонишь его с места. Только вот не скажет человечьим языком: «Пусти, дедушки, к товарищам. Они-то в теплую сторону полетят, а что я с вами тут буду зимой делать?» Ах, ты, думаю, задача! Пустить — улетит за стадом и пропадет.

— Почему пропадет?

— А как же? Те-то на вольной воле выросли. Их, молодые, которые, отец с матерью летать выучили. Ведь ты думаешь, как у них? Подрастут лебедята, — отец с матерью выведут их сперва на воду, а потом начнут учить летать. Исподволь учат: все дальше да дальше. Своими глазами я видел, как молодых обучают к перелету. Сначала особняком учат, потом небольшими стаями, а потом уже сгрудятся в одно большое стадо. Похоже на то, как солдат муштруют. Ну, а мой Приемыш один вырос и, почитай, никуда не летал. Поплавает по озеру — только и всего ремесла. Где же ему перелететь? Выбьется из сил, отстанет от стада и пропадет. Непривычен к дальнему лету.

Старик опять замолчал.

— А пришлось выпустить, — с грустью за

говорил он. — Все равно, думаю, ежели удержу его на зиму, затоскует и схиреет. Уж птица такая особенная. Ну, и выпустил. Пристал мой Приемыш к стаду, поплавал с ним день, а к вечеру опять домой. Так два дня приплывал. Тоже, хоть и птица, а тяжело со своим домом расставаться. Это он прощаться плавал, барин. В последний-то раз отплыл от берега этак сажен на двадцать, остановился и как, братец ты мой, крикнет по-своему. Дескать: «Спасибо за хлеб, за соль!» Только я его и видел. Остались мы опять с Собольком одни. Первое-то время сильно мы оба тосковали. Спрошу его: «Соболько, а где наш Приемыш?» А Соболько сейчас выть. Значит, жалеет. И сейчас на берег, и сейчас искать друга милого. Мне по ночам все грезилось, что Приемыш-то тут вот полощется у берега и крылышками хлопает. Выйду — никого нет.

Вот какое дело вышло, барин.

Дождливый летний день. Я люблю в такую погоду бродить по лесу, особенно когда впереди есть теплый уголок, где можно обсушиться и обогреться. Да к тому же летний дождь — теплый. В городе в такую погоду — грязь, а в лесу земля жадно впитывает влагу, и вы идете по чуть отсыревшему ковру из прошлогоднего палого листа и осыпавшихся игл сосны и ели. Деревья покрыты дождевыми каплями, которые сыплются на вас при каждом движении. А когда выглянет солнце после такого дождя, лес так ярко зеленеет и весь горит алмазными искрами. Что-то праздничное и радостное кругом вас, и вы чувствуете себя на этом празднике желанным, дорогим гостем.

Именно в такой дождливый день я подходил к Светлому озеру, к знакомому сторожу на рыбачьей сайме (стоянке) Тарасу. Дождь уже редел. На одной стороне неба показались просветы, еще немножко — и покажется горячее летнее солнце. Лесная тропинка сделала крутой поворот, и я вышел на отлогий мыс, вдававшийся широким языком в озеро. Собственно, здесь было не самое озеро, а широкий проток между двумя озерами, и сайма приткнулась в излучине на низком берегу, где в заливчике ютились рыбачьи лодки. Проток между озерами образовался благодаря большому лесистому острову, разлегшемуся зеленой шапкой напротив саймы.

Мое появление на мысу вызвало сторожевой оклик собаки Тараса, — на незнакомых людей она всегда лаяла особенным образом, отрывисто и резко, точно сердито спрашивала: «Кто идет?» Я люблю таких простых собачонок за их необыкновенный ум и верную службу.

Рыбачья избушка издали казалась повернутой вверх дном большой лодкой, — это горбилась старая деревянная крыша, поросшая веселой зеленой травой. Кругом избушки поднималась густая поросль из иван-чая, шалфея и «медвежьих дудок», так что у подходившего к избушке человека виднелась одна голова. Такая густая трава росла только по берегам озера, потому что здесь достаточно было влаги и почва была жирная.

Когда я подходил уже совсем близко к избушке, из травы кубарем вылетела на меня пестрая собачонка и залилась отчаянным лаем.

— Соболько, перестань… Не узнал?

Соболько остановился в раздумье, но, видимо, еще не верил в старое знакомство. Он осторожно подошел, обнюхал мои охотничьи сапоги и только после этой церемонии виновато завилял хвостом. Дескать, виноват, ошибся, — а все-таки я должен стеречь избушку.

Избушка оказалась пустой. Хозяина не было, то есть он, вероятно, отправился на озеро осматривать какую-нибудь рыболовную снасть. Кругом избушки все говорило о присутствии живого человека: слабо курившийся огонек, охапка только что нарубленных дров, сушившаяся на кольях сеть, топор, воткнутый в обрубок дерева. В приотворенную дверь саймы виднелось все хозяйство Тараса: ружье на стене, несколько горшков на припечке, сундучок под лавкой, развешанные снасти. Избушка была довольно просторная, потому что зимой во время рыбного лова в ней помещалась целая артель рабочих. Летом старик жил один. Несмотря ни на какую погоду, он каждый день жарко натапливал русскую печь и спал на полатях. Эта любовь к теплу объяснялась почтенным возрастом Тараса: ему было около девяноста лет. Я говорю «около», потому что сам Тарас забыл, когда он родился. «Еще до француза», как объяснял он, то есть до нашествия французов в Россию в 1812 году.

Сняв намокшую куртку и развесив охотничьи доспехи по стенке, я принялся разводить огонь. Соболько вертелся около меня, предчувствуя какую-нибудь поживу. Весело разгорелся огонек, пустив кверху синюю струйку дыма. Дождь уже прошел. По небу неслись разорванные облака, роняя редкие капли. Кое-где синели просветы неба. А потом показалось и солнце, горячее июльское солнце, под лучами которого мокрая трава точно задымилась.

Вода в озере стояла тихо-тихо, как это бывает только после дождя. Пахло свежей травой, шалфеем, смолистым ароматом недалеко стоявшего сосняка. Вообще хорошо, как только может быть хорошо в таком глухом лесном уголке. Направо, где кончался проток, синела гладь Светлого озера, а за зубчатой каймой поднимались горы. Чудный уголок! И недаром старый Тарас прожил здесь целых сорок лет. Где-нибудь в городе он не прожил бы и половины, потому что в городе не купишь ни за какие деньги такого чистого воздуха, а главное — этого спокойствия, которое охватывало здесь. Хорошо на сайме! Весело горит яркий огонек; начинает припекать горячее солнце, глазам больно смотреть на сверкающую даль чудного озера. Так сидел бы здесь и, кажется, не расстался бы с чудным лесным привольем. Мысль о городе мелькает в голове, как дурной сон.

В ожидании старика я прикрепил на длинной палке медный походный чайник с водой и повесил его над огнем. Вода уже начинала кипеть, а старика все не было.

— Куда бы ему деться? — раздумывал я вслух. — Снасти осматривают утром, а теперь полдень. Может быть, поехал посмотреть, не ловит ли кто рыбу без спроса. Соболько, куда девался твой хозяин?

Умная собака только виляла пушистым хвостом, облизывалась и нетерпеливо взвизгивала. По наружности Соболько принадлежал к типу так называемых «промысловых» собак. Небольшого роста, с острой мордой, стоячими ушами, загнутым вверх хвостом, он, пожалуй, напоминал обыкновенную дворнягу с той разницей, что дворняга не нашла бы в лесу белки, не сумела бы «облаять» глухаря, выследить оленя, — одним словом, настоящая промысловая собака, лучший друг человека. Нужно видеть такую собаку именно в лесу, чтобы в полной мере оценить все ее достоинства.

Когда этот «лучший друг человека» радостно взвизгнул, я понял, что он завидел хозяина. Действительно, в протоке черной точкой показалась рыбачья лодка, огибавшая остров. Это и был Тарас. Он плыл, стоя на ногах, и ловко работал одним веслом — настоящие рыбаки все так плавают на своих лодках-однодеревках, называемых не без основания «душегубками». Когда он подплыл ближе, я заметил, к удивлению, плывшего перед лодкой лебедя.

— Ступай домой, гуляка! — ворчал старик, подгоняя красиво плывшую птицу. — Ступай, ступай. Вот я тебе дам — уплывать бог знает куда. Ступай домой, гуляка!

Лебедь красиво подплыл к сайме, вышел на берег, встряхнулся и, тяжело переваливаясь на своих кривых черных ногах, направился к избушке.

II

Старик Тарас был высокого роста, с окладистой седой бородой и строгими большими серыми глазами. Он все лето ходил босой и без шляпы. Замечательно, что у него все зубы были целы и волосы на голове сохранились. Загорелое широкое лицо было изборождено глубокими морщинами. В жаркое время он ходил в одной рубахе из крестьянского синего холста.

— Здравствуй, Тарас!

— Здравствуй, барин!

— Откуда бог несет?

— А вот за Приемышем плавал, за лебедем. Все тут вертелся в протоке, а потом вдруг и пропал. Ну, я сейчас за ним. Выехал в озеро — нет; по заводям проплыл — нет; а он за островом плавает.

— Откуда достал-то его, лебедя?

— А бог послал, да! Тут охотники из господ наезжали; ну, лебедя с лебедушкой и пристрелили, а вот этот остался. Забился в камыши и сидит. Летать-то не умеет, вот и спрятался ребячьим делом. Я, конечно, ставил сети подле камышей, ну и поймал его. Пропадет один-то, ястреба заедят, потому как смыслу в ем еще настоящего нет. Сиротой остался. Вот я его и привез и держу. И он тоже привык. Теперь вот скоро месяц будет, как живем вместе. Утром на заре поднимается, поплавает в протоке, покормится, потом и домой. Знает, когда я встаю, и ждет, чтобы покормили. Умная птица, одним словом, и свой порядок знает.

Старик говорил необыкновенно любовно, как о близком человеке. Лебедь приковылял к самой избушке и, очевидно, выжидал какой-нибудь подачки.

— Улетит он у тебя, дедушка, — заметил я.

— Зачем ему лететь? И здесь хорошо: сыт, кругом вода.

— А зимой?

— Перезимует вместе со мной в избушке. Места хватит, а нам с Собольком веселей. Как-то один охотник забрел ко мне на сайму, увидел лебедя и говорит вот так же: «Улетит, ежели крылья не подрежешь». А как же можно увечить божью птицу? Пусть живет, как ей от господа указано… Человеку указано одно, а птице — другое… Не возьму я в толк, зачем господа лебедей застрелили. Ведь и есть не станут, а так, для озорства.

Лебедь точно понимал слова старика и посматривал на него своими умными глазами.

— А как он с Собольком? — спросил я.

— Сперва-то боялся, а потом привык. Теперь лебедь-то в другой раз у Соболька и кусок отнимает. Пес заворчит на него, а лебедь его — крылом. Смешно на них со стороны смотреть. А то гулять вместе отправляются: лебедь по воде, а Соболько — по берегу. Пробовал пес плавать за ним, ну, да ремесло-то не то: чуть не потонул. А как лебедь уплывет, Соболько ищет его. Сядет на бережку и воет. Дескать, скучно мне, псу, без тебя, друг сердешный. Так вот и живем втроем.

Я очень люблю старика. Рассказывал он уж очень хорошо и знал много. Бывают такие хорошие, умные старики. Много летних ночей приходилось коротать на сайме, и каждый раз узнаешь что-нибудь новое. Прежде Тарас был охотником и знал места кругом верст на пятьдесят, знал всякий обычай лесной птицы и лесного зверя; а теперь не мог уходить далеко и знал одну свою рыбу. На лодке плавать легче, чем ходить с ружьем по лесу, и особенно по горам. Теперь ружье оставалось у Тараса только по старой памяти да на всякий случай, если бы забежал волк. По зимам волки заглядывали на сайму и давно уже точили зубы на Соболька. Только Соболько был хитер и не давался волкам.

Я остался на сайме на целый день. Вечером ездили удить рыбу и ставили сети на ночь. Хорошо Светлое озеро, и недаром оно названо Светлым, — ведь вода в нем совершенно прозрачная, так что плывешь на лодке и видишь все дно на глубине несколько сажен. Видны и пестрые камешки, и желтый речной песок, и водоросли, видно, как и рыба ходит «руном», то есть стадом. Таких горных озер на Урале сотни, и все они отличаются необыкновенной красотой. От других Светлое озеро отличалось тем, что прилегало к горам только одной стороной, а другой выходило «в степь», где начиналась благословенная Башкирия. Кругом Светлого озера разлеглись самые привольные места, а из него выходила бойкая горная река, разливавшаяся по степи на целую тысячу верст. Длиной озеро было до двадцати верст, да в ширину около девяти. Глубина достигала в некоторых местах сажен пятнадцати. Особенную красоту придавала ему группа лесистых островов. Один такой островок отдалился на самую середину озера и назывался Голодаем, потому что, попав на него в дурную погоду, рыбаки не раз голодали по нескольку дней.

Тарас жил на Светлом уже сорок лет. Когда-то у него были и своя семья и дом, а теперь он жил бобылем. Дети перемерли, жена тоже умерла, и Тарас безвыходно оставался на Светлом по целым годам.

— Не скучно тебе, дедушка? — спросил я, когда мы возвращались с рыбной ловли. — Жутко одинокому-то в лесу.

— Одному? Тоже и скажет барин. Я здесь князь князем живу. Все у меня есть. И птица всякая, и рыба, и трава. Конечно, говорить они не умеют, да я-то понимаю все. Сердце радуется в другой раз посмотреть на божью тварь. У всякой свой порядок и свой ум. Ты думаешь, зря рыбка плавает в воде или птица в лесу летает? Нет, у них заботы не меньше нашего. Эвон, погляди, лебедь-то дожидается нас с Собольком. Ах, прокурат!

Старик ужасно был доволен своим Приемышем, и все разговоры в конце концов сводились на него.

— Гордая, настоящая царская птица, — объяснил он. — Помани его кормом да не дай, в другой раз и не пойдет. Свой характер тоже имеет, даром что птица. С Собольком тоже себя очень гордо держит. Чуть что, сейчас крылом, а то и носом долбанет. Известно, пес в другой раз созорничать захочет, зубами норовит за хвост поймать, а лебедь его по морде. Это тоже не игрушка, чтобы за хвост хватать.

Я переночевал и утром на другой день собирался уходить.

— Ужо по осени приходи, — говорит старик на прощанье. — Тогда рыбу лучить будем с острогой. Ну, и рябчиков постреляем. Осенний рябчик жирный.

— Хорошо, дедушка, приеду как-нибудь.

Когда я отходил, старик меня вернул:

— Посмотри-ка, барин, как лебедь-то разыгрался с Собольком.

Действительно, стоило полюбоваться оригинальной картиной. Лебедь стоял, раскрыв крылья, а Соболько с визгом и лаем нападал на него. Умная птица вытягивала шею и шипела на собаку, как это делают гуси. Старый Тарас от души смеялся над этой сценой, как ребенок.

III

В следующий раз я попал на Светлое озеро уже поздней осенью, когда выпал первый снег. Лес и теперь был хорош. Кое-где на берёзах еще оставался желтый лист. Ели и сосны казались зеленее, чем летом. Сухая осенняя трава выглядывала из-под снега желтой щеткой. Мертвая тишина царила кругом, точно природа, утомленная летней кипучей работой, теперь отдыхала. Светлое озеро казалось большим, потому что не стало прибрежной зелени. Прозрачная вода потемнела, и в берег с шумом била тяжелая осенняя волна.

Избушка Тараса стояла на том же месте, но казалась выше, потому что не стало окружавшей ее высокой травы. Навстречу мне выскочил тот же Соболько. Теперь он узнал меня и ласково завилял хвостом еще издали. Тарас был дома. Он чинил невод для зимнего лова.

— Здравствуй, старина!

— Здравствуй, барин!

— Ну, как поживаешь?

— Да ничего. По осени-то, к первому снегу, прихворнул малость. Ноги болели. К непогоде у меня завсегда так бывает.

Старик действительно имел утомленный вид. Он казался теперь таким дряхлым и жалким. Впрочем, это происходило, как оказалось, совсем не от болезни. За чаем мы разговорились, и старик рассказал свое горе.

— Помнишь, барин, лебедя-то?

— Приемыша?

— Он самый. Ах, хороша была птица! А вот мы опять с Собольком остались одни. Да, не стало Приемыша.

— Убили охотники?

— Нет, сам ушел. Вот как мне обидно это, барин! Уж я ли, кажется, не ухаживал за ним, я ли не водился! Из рук кормил. Он ко мне и на голос шел. Плавает он по озеру, — я его кликну, он и подплывет. Ученая птица. И ведь совсем привыкла. Да! Уж на заморозки грех вышел. На перелете стадо лебедей спустилось на Светлое озеро. Ну, отдыхают, кормятся, плавают, а я любуюсь. Пусть божья птица с силой соберется: не близкое место лететь. Ну, а тут и вышел грех. Мой-то Приемыш сначала сторонился от других лебедей: подплывет к ним, и назад. Те гогочут по-своему, зовут его, а он домой. Дескать, у меня свой дом есть. Так дня три это у них было. Все, значит, переговариваются по-своему, по-птичьему. Ну, а потом, вижу, мой Приемыш затосковал. Вот все равно как человек тоскует. Выйдет на берег, встанет на одну ногу и начнет кричать. Да ведь так жалобно кричит. На меня тоску нагонит, а Соболько, дурак, волком воет. Известно, вольная птица, кровь-то сказалась.

Старик замолчал и тяжело вздохнул.

— Ну, и что же, дедушка?

— Ах, не спрашивай. Запер я его в избушку на целый день, так он и тут донял. Станет на одну ногу к самой двери и стоит, пока не сгонишь его с места. Только вот не скажет человечьим языком: «Пусти, дедушки, к товарищам. Они-то в теплую сторону полетят, а что я с вами тут буду зимой делать?» Ах, ты, думаю, задача! Пустить — улетит за стадом и пропадет.

— Почему пропадет?

— А как же? Те-то на вольной воле выросли. Их, молодые, которые, отец с матерью летать выучили. Ведь ты думаешь, как у них? Подрастут лебедята, — отец с матерью выведут их сперва на воду, а потом начнут учить летать. Исподволь учат: все дальше да дальше. Своими глазами я видел, как молодых обучают к перелету. Сначала особняком учат, потом небольшими стаями, а потом уже сгрудятся в одно большое стадо. Похоже на то, как солдат муштруют. Ну, а мой Приемыш один вырос и, почитай, никуда не летал. Поплавает по озеру — только и всего ремесла. Где же ему перелететь? Выбьется из сил, отстанет от стада и пропадет. Непривычен к дальнему лету.

Старик опять замолчал.

— А пришлось выпустить, — с грустью за говорил он.

— Все равно, думаю, ежели удержу его на зиму, затоскует и схиреет. Уж птица такая особенная. Ну, и выпустил. Пристал мой Приемыш к стаду, поплавал с ним день, а к вечеру опять домой. Так два дня приплывал. Тоже, хоть и птица, а тяжело со своим домом расставаться. Это он прощаться плавал, барин. В последний-то раз отплыл от берега этак сажен на двадцать, остановился и как, братец ты мой, крикнет по-своему. Дескать: «Спасибо за хлеб, за соль!» Только я его и видел. Остались мы опять с Собольком одни. Первое-то время сильно мы оба тосковали. Спрошу его: «Соболько, а где наш Приемыш?» А Соболько сейчас выть. Значит, жалеет. И сейчас на берег, и сейчас искать друга милого. Мне по ночам все грезилось, что Приемыш-то тут вот полощется у берега и крылышками хлопает. Выйду — никого нет.

Вот какое дело вышло, барин.

• Полный текст
• Емеля-охотник
• Постойко
• Приемыш
• Серая Шейка
• В глуши
• Вертел
• Старый воробей
• Богач и Еремка
• Волки
• Лесная сказка
• Сказка про царя Гороха

Приемыш

(Из рас­ска­зов ста­рого охотника)

I

Дожд­ли­вый лет­ний день. Я люблю в такую погоду бро­дить по лесу, осо­бенно когда впе­реди есть теп­лый уго­лок, где можно обсу­шиться и обо­греться. Да к тому же лет­ний дождь — теп­лый. В городе в такую погоду — грязь, а в лесу земля жадно впи­ты­вает влагу, и вы идете по чуть отсы­рев­шему ковру из про­шло­год­него палого листа и осы­пав­шихся игл сосны и ели. Дере­вья покрыты дож­де­выми кап­лями, кото­рые сып­лются на вас при каж­дом дви­же­нии. А когда выгля­нет солнце после такого дождя, лес так ярко зеле­неет и весь горит алмаз­ными искрами. Что-то празд­нич­ное и радост­ное кру­гом вас, и вы чув­ству­ете себя на этом празд­нике желан­ным, доро­гим гостем.

Именно в такой дожд­ли­вый день я под­хо­дил к Свет­лому озеру, к зна­ко­мому сто­рожу на рыба­чьей сайме[1] Тарасу. Дождь уже редел. На одной сто­роне неба пока­за­лись про­светы, еще немножко — и пока­жется горя­чее лет­нее солнце. Лес­ная тро­пинка сде­лала кру­той пово­рот, и я вышел на отло­гий мыс, вда­вав­шийся широ­ким язы­ком в озеро. Соб­ственно, здесь было не самое озеро, а широ­кий про­ток между двумя озе­рами, и сайма при­ткну­лась в излу­чине на низ­ком берегу, где в залив­чике юти­лись рыба­чьи лодки. Про­ток между озе­рами обра­зо­вался бла­го­даря боль­шому леси­стому ост­рову, раз­лег­ше­муся зеле­ной шап­кой напро­тив саймы.

Мое появ­ле­ние на мысу вызвало сто­ро­же­вой оклик собаки Тараса, — на незна­ко­мых людей она все­гда лаяла осо­бен­ным обра­зом, отры­ви­сто и резко, точно сер­дито спра­ши­вала: «Кто идет?» Я люблю таких про­стых соба­чо­нок за их необык­но­вен­ный ум и вер­ную службу…

Рыба­чья избушка издали каза­лась повер­ну­той вверх дном боль­шой лод­кой, — это гор­би­лась ста­рая дере­вян­ная крыша, про­рос­шая весе­лой зеле­ной тра­вой. Кру­гом избушки под­ни­ма­лась густая поросль из иван-чая, шал­фея и «мед­ве­жьих дудок», так что у под­хо­див­шего к избушке чело­века вид­не­лась одна голова. Такая густая трава росла только по бере­гам озера, потому что здесь доста­точно было влаги и почва была жирная.

Когда я под­хо­дил уже совсем к избушке, из травы куба­рем выле­тела на меня пест­рая соба­чонка и зали­лась отча­ян­ным лаем.

— Соболько, пере­стань… Не узнал?

Соболько оста­но­вился в раз­ду­мье, но, видимо, еще не верил в ста­рое зна­ком­ство. Он осто­рожно подо­шел, обню­хал мои охот­ни­чьи сапоги и только после этой цере­мо­нии вино­вато зави­лял хво­стом. Дескать, вино­ват, ошибся, — а все-таки я дол­жен сте­речь избушку.

Избушка ока­за­лась пустой. Хозя­ина не было, то есть он, веро­ятно, отпра­вился на озеро осмат­ри­вать какую-нибудь рыбо­лов­ную снасть. Кру­гом избушки все гово­рило о при­сут­ствии живого чело­века: слабо курив­шийся ого­нек, охапка только что наруб­лен­ных дров, сушив­ша­яся на кольях сеть, топор, воткну­тый в обру­бок дерева. В при­от­во­рен­ную дверь саймы вид­не­лось все хозяй­ство Тараса: ружье на стене, несколько горш­ков на при­печке, сун­ду­чок под лав­кой, раз­ве­шан­ные сна­сти. Избушка была довольно про­стор­ная, потому что зимой во время рыб­ного лова в ней поме­ща­лась целая артель рабо­чих. Летом ста­рик жил один. Несмотря ни на какую погоду, он каж­дый день жарко на тап­ли­вал рус­скую печь и спал на пола­тях. Эта любовь к теплу объ­яс­ня­лась почтен­ным воз­рас­том Тараса: ему было около девя­но­ста лет. Я говорю «около», потому что сам Тарас забыл, когда он родился. «Еще до фран­цуза», как объ­яс­нял он, то есть до наше­ствия фран­цу­зов в Рос­сию в 1812 году.

Сняв намок­шую куртку и раз­ве­сив охот­ни­чьи доспехи по стенке, я при­нялся раз­во­дить огонь. Соболько вер­телся около меня, пред­чув­ствуя какую-нибудь поживу. Весело раз­го­релся ого­нек, пустив кверху синюю струйку дыма. Дождь уже про­шел. По небу нес­лись разо­рван­ные облака, роняя ред­кие капли. Кое-где синели про­светы неба. А потом пока­за­лось и солнце, горя­чее июль­ское солнце, под лучами кото­рого мок­рая трава точно зады­ми­лась. Вода в озере сто­яла тихо-тихо, как это бывает только после дождя. Пахло све­жей тра­вой, шал­феем, смо­ли­стым аро­ма­том неда­леко сто­яв­шего сос­няка. Вообще хорошо, как только может быть хорошо в таком глу­хом лес­ном уголке. Направо, где кон­чался про­ток, синела гладь Свет­лого озера, а за зуб­ча­той кай­мой под­ни­ма­лись горы. Чуд­ный уго­лок! И неда­ром ста­рый Тарас про­жил здесь целых сорок лет. Где-нибудь в городе он не про­жил бы и поло­вины, потому что в городе не купишь ни за какие деньги такого чистого воз­духа, а глав­ное — этого спо­кой­ствия, кото­рое охва­ты­вало здесь. Хорошо на сайме!.. Весело горит яркий ого­нек; начи­нает при­пе­кать горя­чее солнце, гла­зам больно смот­реть на свер­ка­ю­щую даль чуд­ного озера. Так сидел бы здесь и, кажется, не рас­стался бы с чуд­ным лес­ным при­во­льем. Мысль о городе мель­кает в голове, как дур­ной сон.

В ожи­да­нии ста­рика я при­кре­пил на длин­ной палке мед­ный поход­ный чай­ник с водой и пове­сил его над огнем. Вода уже начи­нала кипеть, а ста­рика все не было.

— Куда бы ему деться? — раз­ду­мы­вал я вслух. — Сна­сти осмат­ри­вают утром, а теперь пол­день… Может быть, поехал посмот­реть, не ловит ли кто рыбу без спроса… Соболько, куда девался твой хозяин?

Умная собака только виляла пуши­стым хво­стом, обли­зы­ва­лась и нетер­пе­ливо взвиз­ги­вала. По наруж­но­сти Соболько при­над­ле­жал к типу так назы­ва­е­мых «про­мыс­ло­вых» собак. Неболь­шого роста, с острой мор­дой, сто­я­чими ушами и загну­тым вверх хво­стом, он, пожа­луй, напо­ми­нал обык­но­вен­ную двор­нягу с той раз­ни­цей, что двор­няга не нашла бы в лесу белки, не сумела бы «обла­ять» глу­харя, высле­дить оленя, — одним сло­вом, насто­я­щая про­мыс­ло­вая собака, луч­ший друг чело­века. Нужно видеть такую собаку именно в лесу, чтобы в пол­ной мере оце­нить все ее достоинства.

Когда этот «луч­ший друг чело­века» радостно взвизг­нул, я понял, что он зави­дел хозя­ина. Дей­стви­тельно, в про­токе чер­ной точ­кой пока­за­лась рыба­чья лодка, оги­бав­шая ост­ров. Это и был Тарас… Он плыл, стоя на ногах, и ловко рабо­тал одним веслом — насто­я­щие рыбаки все так пла­вают на своих лод­ках-одно­де­рев­ках, назы­ва­е­мых не без осно­ва­ния «душе­губ­ками». Когда он под­плыл ближе, я заме­тил, к удив­ле­нию, плыв­шего перед лод­кой лебедя.

— Сту­пай домой, гуляка! — вор­чал ста­рик, под­го­няя кра­сиво плыв­шую птицу. — Сту­пай, сту­пай… Вот я тебе дам — уплы­вать бог знает куда… Сту­пай домой, гуляка!

Лебедь кра­сиво под­плыл к сайме, вышел на берег, встрях­нулся и, тяжело пере­ва­ли­ва­ясь на своих кри­вых чер­ных ногах, напра­вился к избушке.

II

Ста­рик Тарас был высо­кого роста, с окла­ди­стой седой боро­дой и стро­гими боль­шими серыми гла­зами. Он все лето ходил босой и без шляпы. Заме­ча­тельно, что у него все зубы были целы и волосы на голове сохра­ни­лись. Заго­ре­лое широ­кое лицо было избо­рож­дено глу­бо­кими мор­щи­нами. В жар­кое время он ходил в одной рубахе из кре­стьян­ского синего холста.

— Здрав­ствуй, Тарас!

— Здрав­ствуй, барин!

— Откуда бог несет?

— А вот за При­е­мы­шем пла­вал, за лебе­дем… Все тут вер­телся в про­токе, а потом вдруг и про­пал… Ну, я сей­час за ним. Выехал в озеро — нет; по заво­дям про­плыл — нет; а он за ост­ро­вом плавает.

— Откуда достал-то его, лебедя?

— А бог послал, да!.. Тут охот­ники из гос­под наез­жали; ну, лебедя с лебе­душ­кой и при­стре­лили, а вот этот остался. Забился в камыши и сидит. Летать-то не умеет, вот и спря­тался ребя­чьим делом. Я, конечно, ста­вил сети подле камы­шей, ну и пой­мал его. Про­па­дет один-то, яст­реба заедят, потому как смыслу в ем еще насто­я­щего нет. Сиро­той остался. Вот я его при­вез и держу. И он тоже при­вык… Теперь вот скоро месяц будет, как живем вме­сте. Утром на заре под­ни­мется, попла­вает в про­токе, покор­мится, потом и домой. Знает, когда я встаю, и ждет, чтобы покор­мили. Умная птица, одним сло­вом, и свой поря­док знает.

Ста­рик гово­рил необык­но­венно любовно, как о близ­ком чело­веке. Лебедь при­ко­вы­лял к самой избушке и, оче­видно, выжи­дал какой-нибудь подачки.

— Уле­тит он у тебя, дедушка… — заме­тил я.

— Зачем ему лететь? И здесь хорошо: сыт, кру­гом вода…

— А зимой?

— Пере­зи­мует вме­сте со мной в избушке. Места хва­тит, а нам с Соболь­ком весе­лей. Как-то один охот­ник забрел ко мне на сайму, уви­дал лебедя и гово­рит вот так же: «Уле­тит, ежели кры­лья не под­ре­жешь». А как же можно уве­чить божью птицу? Пусть живет, как ей от гос­пода ука­зано… Чело­веку ука­зано одно, а птице — дру­гое… Но возьму я в толк, зачем гос­пода лебе­дей застре­лили. Ведь и есть не ста­нут, а так, для озорства…

Лебедь точно пони­мал слова ста­рика и посмат­ри­вал на него сво­ими умными глазами.

— А как он с Соболь­ком? — спро­сил я.

— Сперва-то боялся, а потом при­вык. Теперь лебедь-то в дру­гой раз у Соболька и кусок отни­мает. Пес завор­чит на него, а лебедь его — кры­лом. Смешно на них со сто­роны смот­реть. А то гулять вме­сте отпра­вятся: лебедь по воде, а Соболько — по берегу. Про­бо­вал пес пла­вать за ним, ну, да ремесло-то не то: чуть не пото­нул. А как лебедь уплы­вет, Соболько ищет его. Сядет на бережку и воет… Дескать, скучно мне, псу, без тебя, друг сер­деш­ный. Так вот и живем втроем.

Я очень любил ста­рика. Рас­ска­зы­вал уж он очень хорошо и знал много. Бывают такие хоро­шие, умные ста­рики. Много лет­них ночей при­хо­ди­лось коро­тать на сайме, и каж­дый раз узна­ешь что-нибудь новое. Прежде Тарас был охот­ни­ком и знал места кру­гом верст за пять­де­сят, знал вся­кий обы­чай лес­ной птицы и лес­ного зверя; а теперь не мог ухо­дить далеко и знал одну свою рыбу. На лодке пла­вать легче, чем ходить с ружьем по лесу, а осо­бенно по горам. Теперь ружье оста­ва­лось у Тараса только по ста­рой памяти да на вся­кий слу­чай, если бы забе­жал волк. По зимам волки загля­ды­вали на сайму и давно уже точили зубы на Соболька. Только Соболько был хитер и не давался волкам.

Я остался на сайме на целый день. Вече­ром ездили удить рыбу и ста­вили сети на ночь. Хорошо Свет­лое озеро, и неда­ром оно названо Свет­лым, — вода в нем совер­шенно про­зрач­ная, так что плы­вешь на лодке и видишь все дно на глу­бине несколько сажен. Видны и пест­рые камешки, и жел­тый реч­ной песок, и водо­росли, видно, как и рыба ходит «руном», то есть ста­дом. Таких гор­ных озер на Урале сотни, и все они отли­ча­ются необык­но­вен­ной кра­со­той. От дру­гих Свет­лое озеро отли­ча­лось тем, что при­ле­гало к горам только одной сто­ро­ной, а дру­гой выхо­дило «в степь», где начи­на­лась бла­го­сло­вен­ная Баш­ки­рия. Кру­гом Свет­лого озера раз­лег­лись самые при­воль­ные места, а из него выхо­дила бой­кая гор­ная река, раз­ли­вав­ша­яся по степи на целую тысячу верст. Дли­ной озеро было до два­дцати верст, да в ширину около девяти. Глу­бина дости­гала в неко­то­рых местах сажен пят­на­дцати… Осо­бен­ную кра­соту при­да­вала ему группа леси­стых ост­ро­вов. Один такой ост­ро­вок отда­лился на самую сере­дину озера и назы­вался Голо­даем, потому что, попав на него в дур­ную погоду, рыбаки не раз голо­дали по нескольку дней.

Тарас жил на Свет­лом уже сорок лет. Когда-то у него были и своя семья и дом, а теперь он жил бобы­лем. Дети пере­мерли, жена тоже умерла, и Тарас без­вы­ходно оста­вался на Свет­лом по целым годам.

— Не скучно тебе, дедушка? — спро­сил я, когда мы воз­вра­ща­лись с рыб­ной ловли. — Жутко оди­но­кому-то в лесу…

— Одному? Тоже и ска­жет барин… Я тут князь кня­зем живу. Все у меня есть… И птица вся­кая, и рыба, и трава. Конечно, гово­рить они не умеют, да я‑то пони­маю все. Сердце раду­ется в дру­гой раз посмот­реть на божью тварь… У вся­кой свой поря­док и свой ум. Ты дума­ешь, зря рыбка пла­вает в воде или птица по лесу летает? Нет, у них заботы не меньше нашего… Эвон, погляди, лебедь-то дожи­да­ется нас с Соболь­ком. Ах, прокурат!..

Ста­рик ужасно был дово­лен своим При­е­мы­шем, и все раз­го­воры в конце кон­цов сво­ди­лись на него.

— Гор­дая, насто­я­щая цар­ская птица, — объ­яс­нил он. — Помани его кор­мом да не дай, в дру­гой раз и не пой­дет. Свой карак­тер тоже имеет, даром что птица… С Соболь­ком тоже себя очень гордо дер­жит. Чуть что, сей­час кры­лом, а то и носом дол­ба­нет. Известно, пес в дру­гой раз созор­ни­чать захо­чет, зубами норо­вит за хвост пой­мать, а лебедь его по морде… Это тоже не игрушка, чтобы за хвост хватать.

Я пере­но­че­вал и утром на дру­гой день собрался уходить.

— Ужо по осени при­ходи, — гово­рит ста­рик на про­ща­нье. — Тогда рыбу лучить будем с остро­гой… Ну, и ряб­чи­ков постре­ляем. Осен­ний ряб­чик жирный.

— Хорошо, дедушка, при­еду как-нибудь.

Когда я отхо­дил, ста­рик меня вернул:

— Посмотри-ка, барин, как лебедь-то разыг­рался с Собольком…

Дей­стви­тельно, сто­ило полю­бо­ваться ори­ги­наль­ной кар­ти­ной. Лебедь стоял, рас­крыв кры­лья, а Соболько с виз­гом и лаем напа­дал на него. Умная птица вытя­ги­вала шею и шипела на собаку, как это делают гуси. Ста­рый Тарас от души сме­ялся над этой сце­ной, как ребенок.

III

В сле­ду­ю­щий раз я попал на Свет­лое озеро уже позд­ней осе­нью, когда выпал пер­вый снег. Лес и теперь был хорош. Кое-где на бере­зах еще оста­вался жел­тый лист. Ель и сосны каза­лись зеле­нее, чем летом. Сухая осен­няя трава выгля­ды­вала из-под снега жел­той щет­кой. Мерт­вая тишина царила кру­гом, точно при­рода, утом­лен­ная лет­ней кипу­чей рабо­той, теперь отды­хала. Свет­лое озеро каза­лось больше, потому что не стало при­бреж­ной зелени. Про­зрач­ная вода потем­нела, и в берег с шумом била тяже­лая осен­няя волна…

Избушка Тараса сто­яла на том же месте, но каза­лась выше, потому что не стало окру­жав­шей ее высо­кой травы. Навстречу мне выско­чил тот же Соболько. Теперь он узнал меня и лас­ково зави­лял хво­стом еще издали. Тарас был дома. Он чинил невод для зим­него лова.

— Здрав­ствуй, старина!..

— Здрав­ствуй, барин!

— Ну, как поживаешь?

— Да ничего… По осени-то, к пер­вому снегу, при­хвор­нул малость. Ноги болели… К непо­годе у меня завсе­гда так бывает.

Ста­рик дей­стви­тельно имел утом­лен­ный вид. Он казался теперь таким дрях­лым и жал­ким. Впро­чем, это про­ис­хо­дило, как ока­за­лось, совсем не от болезни. За чаем мы раз­го­во­ри­лись, и ста­рик рас­ска­зал свое горе.

— Пом­нишь, барин, лебедя-то?

— При­е­мыша?

— Он самый… Ах, хороша была птица!.. А вот мы опять с Соболь­ком оста­лись одни… Да, не стало Приемыша.

— Убили охотники?

— Нет, сам ушел… Вот как мне обидно это, барин!.. Уж я ли, кажется, не уха­жи­вал за ним, я ли не водился!.. Из рук кор­мил… Он ко мне и на голос шел. Пла­вает он по озеру, — я его кликну, он и под­плы­вает. Уче­ная птица. И ведь совсем при­выкла… да!.. Уж в замо­розки грех вышел. На пере­лете стадо лебе­дей спу­сти­лось на Свет­лое озеро. Ну, отды­хают, кор­мятся, пла­вают, а я любу­юсь. Пусть божья птица с силой собе­рется: не близ­кое место лететь… Ну, а тут и вышел грех. Мой-то При­е­мыш сна­чала сто­ро­нился от дру­гих лебе­дей: под­плы­вет к ним, и назад. Те гого­чут по-сво­ему, зовут его, а он домой… Дескать, у меня свой дом есть. Так дня три это у них было. Все, зна­чит, пере­го­ва­ри­ва­ются по-сво­ему, по-пти­чьему. Ну, а потом, вижу, мой При­е­мыш затос­ко­вал… Вот все равно как чело­век тос­кует. Вый­дет это на берег, вста­нет на одну ногу и нач­нет кри­чать. Да ведь как жалобно кри­чит… На меня тоску наго­нит, а Соболько, дурак, вол­ком воет. Известно, воль­ная птица, кровь-то сказалась…

Ста­рик замол­чал и тяжело вздохнул.

— Ну, и что же, дедушка?

— Ах, и не спра­ши­вай… Запер я его в избушку на целый день, так он и тут донял. Ста­нет на одну ногу у самой двери и стоит, пока не сго­нишь его с места. Только вот не ска­жет чело­ве­чьим язы­ком: «Пусти, дедушки, к това­ри­щам. Они-то в теп­лую сто­рону поле­тят, а что я с вами тут буду зимой делать?» Ах, ты, думаю, задача! Пустить — уле­тит за ста­дом и пропадет…

— Почему пропадет?

— А как же?.. Те-то на воль­ной воле выросли. Их, моло­дые кото­рые, отец с мате­рью летать выучили. Ведь ты дума­ешь, как у них? Под­рас­тут лебе­дята, — отец с мате­рью выве­дут их сперва на воду, а потом нач­нут учить летать. Испод­воль учат: все дальше да дальше. Сво­ими гла­зами я видел, как моло­дых обу­чают к пере­лету. Сна­чала особ­ня­ком учат, потом неболь­шими ста­ями, а потом уже сгру­дятся в одно боль­шое стадо. Похоже на то, как сол­дат мушт­руют… Ну, а мой-то При­е­мыш один вырос и, почи­тай, никуда не летал. Попла­вает по озеру — только и всего ремесла. Где же ему пере­ле­теть? Выбьется из сил, отста­нет от стада и про­па­дет… Непри­вы­чен к даль­нему лету.

Ста­рик опять замолчал.

— А при­шлось выпу­стить, — с гру­стью заго­во­рил он. — Все равно, думаю, ежели удержу его на зиму, затос­кует и схи­реет. Уж птица такая осо­бен­ная. Ну, и выпу­стил. При­стал мой При­е­мыш к стаду, попла­вал с ним день, а к вечеру опять домой. Так два дня при­плы­вал. Тоже, хоть и птица, а тяжело с своим домом рас­ста­ваться. Это он про­щаться пла­вал, барин… В послед­ний-то раз отплыл от берега этак сажен на два­дцать, оста­но­вился и как, бра­тец ты мой, крик­нет по-сво­ему. Дескать: «Спа­сибо за хлеб, за соль!..» Только я его и видел. Оста­лись мы опять с Соболь­ком одни. Пер­вое-то время сильно мы оба тос­ко­вали. Спрошу его: «Соболько, а где наш При­е­мыш?» А Соболько сей­час выть… Зна­чит, жалеет. И сей­час на берег, и сей­час искать друга милого… Мне по ночам все гре­зи­лось, что При­е­мыш-то тут вот поло­щется у берега и кры­лыш­ками хло­пает. Выйду — никого нет…

Вот какое дело вышло, барин.

---

[1] Сай­мой на Урале назы­вают рыбац­кие сто­янки. (прим. автора)