Рассказ про барина в бане

А.Н.ТОЛСТОЙ

БАНЯ

Фроська тихо вошла в баню и в нерешительности остановилась.

Барин лежал на лавке на животе, и две девки — Наташка и Малашка тоже голые, стояли с боков, по очереди ожесточенно хлестали вениками по раскаленной багрово-розовой спине, блестевшей от пота. Барин блаженно жмурился, одобрительно крякал при особенно сильном ударе. Наконец, он подал им знак остановиться и, громко отдуваясь, сел, опустив широко раздвинутые ноги на пол.

— «Квасу!» — Хрипло крикнул он.

Быстро метнувшись в угол, Наташка подала ему ковш квасу. Напившись, барин заметил тихо стоявшую у дверей Фроську и поманил ее пальцем.

Медленно переступая босыми ногами по мокрому полу, стыдливо прикрывая наготу руками, она приблизилась и стала перед ним, опустив глаза. Ей стало стыдно смотреть на голого барина, стыдно стоять голой перед ним. Она стыдилась того, что ее без тени смущения разглядывают, стоя рядом две девки, которые не смущаются своей наготы.

«Новенькая!» — Воскликнул барин. «Хорошая, ничего не скажешь!». «Как зовут?» — Скороговоркой бросил он, ощупывая ее живот, ноги, зад.

«Фроськой», — тихо ответила она и вдруг вскрикнула от неожиданности и боли: барин крепко защемил пальцами левую грудь. Наслаждаясь ее живой упругостью, он двинул рукой вверх и вниз, перебирая пальцами вздувшуюся между ними поверхность груди, туго обтянутую нежной и гладкой кожей. Фроська дернулась, отскочила назад, потирая занывшую грудь.

Барин громко засмеялся и погрозил ей пальцем. Вторя ему, залились угодливым смехом Малашка и Наташка.

«Ну, ничего, привыкнешь, — хихикая сказала Наташка, — и не то еще будет», — и метнула озорными глазами на барина.

А он, довольно ухмыляясь, запустил себе между ног руку, почесывая все свои мужские пренадлежности, имеющие довольно внушительный вид.

«Ваша, девки, задача, — обратился он к Малашке и Наташке, — научить ее, — кивнул он на Фроську, — всей нашей премудрости». Он плотоядно улыбнулся, помахивая головкой набрякшего члена.

«А пока, — продолжил он, — пусть смотрит да ума набирается. А, ну, Малашка, стойку!» — Вдруг громко крикнул барин и с хрустом потянулся своим грузным телом. Малашка вышла на свободную от лавок середину помещения и согнувшись, уперлась руками в пол.

Он подошел к ней сзади, громко похлопывая по мокрому ее заду, отливавшему белизной упругой мокрой кожи и, заржав по жеребиному, начал совать свой, торчащий как кол, член под крутые ягодицы Малашки, быстро толкая его головку в скользкую мякоть женского полового органа. От охватившего вожделения лицо его налилось кровью, рот перекосился, дыхание стало громким и прерывистым, а полусогнутые колени дрожали. Наконец, упругая головка его члена раздвинула влажный, но тугой зев ее влагалища, и живот барина плотно прижался к округлому заду девки. Он снова заржал, но уже победно и, ожесточенно двигая низом туловища, стал с наслаждением предаваться половому акту. Малашку, видно тоже здорово разобрало. Она сладострастно начала стонать при каждом погружении в ее лоно мужского члена и, помогая при этом барину, двигала своим толстым задом навстречу движениям его тела.

Наташка смотрела на эту картину, целиком захваченная происходящим. Большие глаза ее еще больше расширились, рот раскрылся, а трепетное тело непроизвольно подергивалось в такт движениям барина и Малашки. Она как бы воспринимала барина вместо подружки.

А Фроська, вначале ошеломленная, постепенно стала реально воспринимать окружающее, хотя ее очень смутило бестыдство голых тел барина и девки. Она знала, что это такое, но так близко и откровенно видела половое сношение мужчины и женщины впервые.

Когда барин прилип к заду Малашки, Фроська от смущения отвернулась, но любопытство пересилило, и она, искоса кинув взгляд и увидев, что на нее никто не смотрит, осмелев, стала смотреть на них во все глаза. Не испытав на себе полноту мужской ласки, она воспринимала все сначала спокойно, но затем стала чувствовать какое-то сладостное томление, и кровь горячими струями разлилась по всему ее телу, сердце забилось, как после бега, дыхание стало прерывистым. Для всех перестало существовать время и окружающее, все, кроме совершающегося полового акта, захватившего внимание и чувства.

Вдруг барин судорожно дернулся, глаза его закатились и он со стоном выпустил из груди воздух. «Все» — вздохнул он тяжело и раслабленной походкой подошел к лавке, затем тяжело опустился на нее.

Малашка выпрямилась, блаженно потянулась и села на другую лавку. «Наташка, водки!»- Приказал барин. Та, юркнув в предбанник, вынесла на подносе бутылку водки и миску с огурцами. Барин налил себе стакан, залпом выпил и захрустел огурцом. Затем он налил его снова и поманил пальцем Малашку. Та подошла и тоже привычно залпом осушила его. За ней ту же порцию приняла Наташка.

Умильный не обманул — лес вдоль реки стоял крепкий, сосновый, пахнущий сухим мхом и покрякивающий на ветру стройными вековыми стволами. От границы поля до воды было около километра, так что особо опасаться за бор не стоило: деревня в семь дворов не способна разорить такие заросли ни на дрова, ни на хозяйственные постройки, даже если очень постарается. Лумпун оказался вполне приличной речушкой: метров пять шириной, с прозрачной водой и песчаным дном, над которым шастала рыбья мелочь. Андрею сразу захотелось на рыбалку — но он даже не представлял, имелись ли в шестнадцатом веке такие простые вещи, как леска или рыболовный крючок. Хотя — крючок всегда у кузнеца заказать можно, а вместо лески тонкую бечеву использовать. Грузило добыть можно точно — раз пищали есть, должен быть и свинец.

Старательно отворачиваясь от моховиков и маслят — что он тут с ними делать станет? — Матях прошел пару километров вдоль берега, потом повернул назад к деревне, остановился на краю желтого поля ржи.

— Мое поместье! — торжественно произнес он и прислушался к происходящему в душе.

Ничего. Как чувствовал себя двадцатилетним сержантом-срочником, так и чувствует. Хотелось домой. Обнять маму, подпоить и потискать Верку из квартиры напротив, погонять «Формулу-1» на компьютере, завалиться в ночной клуб. Дать в лоб какому-нибудь лоху, вообразившему себя крутым Рэмбо. В душе постоянно сохранялось такое чувство, что до приказа осталось всего полгода. Вот-вот служба закончится — и тук-тук, замелькают елочки за окнами скорого поезда.

Андрей тряхнул головой, двинулся вдоль поля до ближайшей межи и повернул к Порезу. Он и так часов пять погулял. Конец лета на дворе. Скоро стемнеет.

Правда, время сержант рассчитал все-таки плохо, и когда дошел до дома, то действительно начало смеркаться.

— Батюшка! — разглядела его с крыльца Лукерья. — Мы уже затревожились. Варька баню стопила, как велено, свечи жжет. Как тебя по отчеству величать, боярин?

В первый миг Андрей удивился, что женщина чуть не в полтора раза старше его собирается обращаться по имени-отчеству, собрался было отмахнутся — но вовремя спохватился. Все-таки не просто сосед он здесь, а боярин. Хозяин. И Лукерья, кстати, его рабыня, как это ни странно звучит. Боярин Умильный подарил.

Как раз по имени боярина он отчество и выбрал:

— Андрей Ильич! — В случае чего всегда можно сказать, что не вспомнил отца своего и в честь спасителя назвался.

— Так ступал бы париться, Андрей Ильич. Справы на тебе никакой, а вода остывает.

— Где?

— Так за домом, батюшка. Промеж яблонь. Не дай Бог, пожар, так на дом бы не перекинулось…

Оказалось, что баню с дороги не видать из-за дома, заслонявшего ее вместе со всем садом своей громадиной. Подсвеченная изнутри дверь выделялась четким прямоугольником, и сержант в очередной раз удивился, какими ослепительными кажутся в темноте свечи. В предбаннике он скинул поясной набор, разделся, прихватил свечу и прошлепал босыми ногами в парилку. Тут было не то чтобы жарко, но продолговатая печь со вмазанным посередине котлом давала достаточно тепла, чтобы всласть расслабиться и пропотеть. Но стоило ему вытянуться на полке, как громко хлопнула входная дверь. Матях приподнялся на локтях, кляня себя за то, что не взял оружия, и окидывая взглядом помещение. Два деревянных ковша, три бадьи, кадушка, корыто. Бадьей кое-как можно отмахаться, коли противник один и без копья или меча…

Но внутрь быстро просочились две обнаженные фигуры, причем обе были Андрею уже достаточно знакомы.

— Э-э… вы чего? — хрипло поинтересовался он, прикрывая руками срам. Между тем «срам», не видевший женского тела уже неведомо сколько месяцев, прятаться ни в какую не желал, напрягался изо всех сил, норовя выглянуть хоть краешком плоти.

— Это мы, — бодро сообщила Варя, словно это хоть что-то объясняло, и плеснула на печь возле трубы. Послышалось грозное шипение, помещение заволокло клубами кисло пахнущего пивом пара, и теперь в бане стало действительно жарко.

— Сейчас пропарим… — Лукерья зашелестела веником, придвинулась ближе, решительно уложила не знающего, как поступить, сержанта на полку, прошлась горячили листьями по самой коже. — Варя, ты посмотри, межа-то как вкопана. Мы тут осторожненько…

Андрей почувствовал, как ветки веника щекочут мошонку, касаются его мужского достоинства, уже готового взорваться от долгого воздержания и столь нечеловеческих издевательств.

— Андрей Ильич. — Варя приблизилась вплотную, скользнула по плечу розовыми сосками крупных, но хорошо удерживающих форму девичьих грудей, потянула его с полки. — Ты и меня веничком парни…

Она развернулась к Матяху спиной, наклонилась, едва не отпихнув еще прохладной розовой попкой, и сержант более выдержать не смог. Отдавшись извечным инстинктам, одним сильным ударом он ломанулся к зовущей плоти, и если бы промахнулся — то, наверное, все равно пронзил бы крестьянку насквозь. Варя взвыла, заскребла ногтями сырую стену — но молить о пощаде было поздно. Андрей не смог бы сейчас остановиться даже под страхом смерти, он бился вперед раз за разом, чувствуя, как все внизу живота словно каменеет, твердеет, становится бесчувственным — пока вдруг не взорвалось жарким блаженством, отнимающим все силы до последней капли.

Матях отступил, осел на полок, не имея больше возможности ни смущаться, ни наслаждаться, ни радоваться — и им тут же завладела Лукерья:

— Счас пару добавим… От хорошо… И веничком, веничком…

Истома сменялась теплом, тепло — удовольствием. А его тем временем пару раз слегка простегали березовыми ветками, окатили, перевернули, снова высекли и окатили. На этот раз он смог перевернуться сам.

— Межи совсем не видно… — тихо спела пышнотелая женщина и что-то быстро прошептала девушке на ухо. Та хихикнула, придвинулась ближе, горячей водой полила Андрею на голову, навалилась на грудь, заодно прижав к доскам правую руку:

— Ай, боярин, бороды еще совсем нет. Но мы волосы помоем, волосы почистим, волосы причешем…

Под ее прибаутками Матях почувствовал, как к его мужскому достоинству опять кто-то проявляет живой и вполне осязаемый интерес. И последнее быстро откликается взаимностью. Но грубо отталкивать занимающуюся волосами девушку он не мог. Тем более что никаких неприятных чувств пока не испытывал. Скорее наоборот. Андрей вообще быстро перестал понимать — его ласкают или насилуют?

Впрочем, один из главных органов тела, как нередко бывает, имел на этот счет собственное мнение, и вскоре волна наслаждения опять прокатилась снизу вверх, сметая глупые мысли. Варя плеснула на печь еще пива, они с хозяйкой начали поочередно охаживать вениками друг друга, обливаться. А когда спустя некоторое время снова вспомнили про помещика, Матях почти полностью пришел в себя.

— Ты смотри, как растет… — кивнула девушке Лукерья, с нахальной непосредственностью поглаживая мужское достоинство молодого человека.

— А чего ему вянуть… — Не дожидаясь, пока с ним сотворят чего-нибудь еще, Андрей спрыгнул с полки, обнял Варвару, посадил ее на свое место, не спеша огладил одну грудь, вторую, скользнул ладонью вниз, промеж ног. Стряпуха жалобно пискнула, но противиться не посмела. Сержант развел ей колени, так же неспешно вошел и начал короткими сильными ударами пробиваться к неизвестной, но желанной цели, одновременно гладя волосы, касаясь кончиками пальцев сосков, плеч, губ. Теперь настала очередь девушки стонать от бессилия и наслаждения, и ощущение бесконечной власти над ней позволило опять взорваться безмерной сладостью и утонуть в блаженной неге.

Немного придя в себя в третий раз, Матях торопливо ополоснулся и вышел из парилки прочь. Он понял, что такого «мытья» долго не выдержит. Здоровья не хватит. С трудом различая в темноте дорогу, он дошел до крыльца, поднялся, нырнул в сени, на ощупь повернул налево, нашел топчан и вытянулся на нем.

Свеча в дверях появилась, когда он почти задремал.

— Щучьи головы принести, Андрей Ильич? — узнал он Варин голос.

— Неси, — поднялся Матях, тряхнул головой, отгоняя сон. — И топчан мне постелить вели.

— Сделаю, Андрей Ильич, — послушно кивнула девушка, и в голове сержанта внезапно появилась веселая, задорная мысль: «А хорошо быть помещиком…»

* * *

Проснулся Матях еще до рассвета, измученный плотными, словно каменными, комьями слежавшегося сена, упирающимися в ребра. Вечером, укладываясь спать распаренным и размякшим, да еще после четырех рюмок, принятых под рыбье заливное, он никаких неудобств не заметил. Однако к утру кинутый поверх топчана старый тюфяк стал казаться чем-то вроде кровати Рахметова.

Андрей поднялся, пошарил по столу, надеясь найти крынку с квасом, вытребованную вчера у Лукерьи, но хозяйка успела навести порядок.

— Ночью, что ли, приходила? — удивился сержант. Сразу вспомнилась вчерашняя баня, и он передернул плечами: — Хорошо хоть, с «межой» своей больше не приставала.

Правда, настроение от воспоминания ничуть не ухудшилось. Скорее — наоборот.

Хорошо быть помещиком…

Найдя штаны и рубаху, он оделся, застегнул тяжелый пояс, вышел на крыльцо. Поежился от освежающей прохлады. Окружающий мир, все еще погруженный в мягкий серый полумрак, напоминал огромное сонное море. Светлый туман, из которого, подобно островам, выглядывали далекие рощи, отдельные возвышенности, крыши домов и пышные березовые кроны, медлительно смещался куда-то на восток, перекатываясь пологими комковатыми волнами.

«Покурить бы сейчас…» — неожиданно подумалось Матяху, и он, уже вслух, посетовал:

— А ведь Колумб уже лет пятьдесят, как Америку открыл. Лет сто всего потерпеть, и вся Европа никотином травиться начнет. А через двести — картошку станет сажать где ни попади. Триста лет тому вперед паровой двигатель будет изобретен. Потом — двигатель внутреннего сгорания. Может, мне бензиновый двигатель изобрести?

В принципе, схема обычного двигателя проста и известна любому школьнику: поршни крутятся в цилиндрах, искра поджигает. Электросхема элементарна: прерыватель, катушка зажигания, свеча. Вот только если медную проволоку еще можно, наверное, как-то сделать и катушку намотать, то как изготовить свечу? Фарфоровый изолятор, внутри которого электрод впаян… Это в домашней печи не слепишь. Дизель проще — там электрической схемы нет. Но зато стоит насос высокого давления, с очень высокой точностью обработки сопрягаемых деталей. Да еще топливо. Где его взять? Нужно привозить, подвергать крекингу, разделять. Короче, в лавке не купишь, автозаправок на каждом углу нет. Через двести лет будет проще — сперва появится сеть по продаже керосина, целые озера отходов — того самого бензина и солярки. А уже потом, на все готовое, придут машины. Так что если подумать о топливе, то проще паровоз сделать, он на дровах ездить может. Правда, на этакой штуковине по здешним проселкам и тропам не покатаешься. К паровозу понадобятся рельсы. Причем много. Тысячи тонн хорошей стали. На кузнях столько не выкуешь. Значит, прежде чем изобретать паровоз, нужно построить мощный прокатный стан. Можно, конечно, поставить паровой двигатель на корабль и возить товары по той же Волге куда-нибудь в Персию и обратно. Правда, отсюда к Каспийскому морю несложно и без всяких машин вниз по течению скатиться, а обратно… А обратно подняться не получится, потому как в низовьях Волги с лесами, а значит, и дровами — напряженка.

* * *

Андрей в сердцах сплюнул в траву и пошел обратно в избу, сунулся на кухню, надеясь раздобыть-таки квасу и промочить пересохшее горло.

— Ой! — испуганно вскрикнула стоящая у печи в одной рубашке — правда, почти до пят — простоволосая Лукерья и торопливо запахнулась в платок. — Чего не спите, батюшка Андрей Ильич?

— Поспишь тут, на комках этаких, — поморщился Матях. — Не видела, что стелила?

— Прости, батюшка, но нет другого. Сам посмотри, на чем почиваем, — кивнула женщина в сторону второй двери, уходящей из кухни. — Ждан вернется, свежего сена набьет, душистого.

— А помягче ничего нет? Ну, перина там или вроде подушки. Подушка-то мягкая, не сваливается.

— Помилуй, Андрей Ильич. — Поняв, что помещик застрял рядом с ней надолго, Лукерья накинула платок на голову, завязала, поправила разрез на рубашке, чтобы не раскрывался на груди, и наклонилась вперед, чем-то чиркая в дровах. — Нет у нас перьевика. Дому-то, почитай, двух лет не набралось. А кур всего полста будет. Сколько с одной возьмешь? На четыре подушки нащипала, а больше нет. Пока еще на перьевик али одеяло накопится…

Она замолкла на полуфразе и принялась что-то старательно раздувать. Поднесла к занявшемуся крохотному огоньку тонкую полоску березовой коры, дала ей разгореться, кинула в топку.

— Квасу дай, — попросил сержант.

— Здесь он, батюшка Андрей Ильич. — Лукерья на полминуты вышла во двор, тут же вернулась с крынкой. — Варвара ввечеру пироги с репой оставила, кушайте.

— Угу, — кивнул Матях, жадно прильнув к крынке. Потом взялся за пирог, пахнущий медом, но вкус имеющий не просто сладкий, а с некой горчинкой — странный, но приятный. — А скажи, Лукерья, что ты вчера за разговоры такие вела, все «межа» да «межа»?

— Дык, батюшка, — широко улыбнулась хозяйка, отправляя ухватом в топку один за другим четыре крупных чугуна. — Мы в нее по зиме часто играем, в межу-то. Соберемся с бабами, парня какого холостого заманим, на лавку привяжем, лицо платком закроем, да хер-то наружу и выпустим. Это межа, стало быть, лежит. Ну, и трогаем по очереди, кто как исхитрится. У кого «межевой столб», стало быть, поднимется, тот и выиграл. «Межу вкопал».[103]

Андрей представил себя на месте этого парня и почувствовал, как у него самого стала активно «устанавливаться межа».

— Ладно, — решил он не уточнять подробнее правила игры. — Пойду прогуляюсь.

На улице выглянувшее из-за горизонта солнце активно разгоняло остатки тумана, по дворам старательно голосили петухи. Из труб поднимались сизые и черные дымы. Похоже, не одна только Лукерья топила печь с утра пораньше. Сержант миновал сырую ложбинку, над которой стоял колодец с высоким «журавлем», стал подниматься на взгорок, приглядываясь к домам.

Жилища местных смердов более всего напоминали маленькие усадьбы, выстроенные по одному проекту. Собственно дом, примерно пять на шесть метров, крытый соломой и с парой окон, затянутых промасленной тканью или тонкой, тщательно выскобленной кожей. Шагах в десяти от него, под прямым углом к жилью, возвышался амбар — в ширину тоже метров пять, но в длину — не меньше пятнадцати. Дом и амбар соединялись воротами и калиткой — места только на них и хватало. Параллельно дому, шагах в десяти от амбара, находился сарай — то ли коровник, то ли свинарник. Между ним и домом стоял еще сарай, а потому внутреннее пространство двора надежно закрывалось от посторонних глаз. Дальше, огораживая сад и грядки, от двора к двору тянулся плетень. В огороде у каждого хозяина стояло еще по две-три постройки. Видимо, огнеопасные — бани, овины.

Скрипнула калитка одного из домов, показался Трифон, поклонился, скинув шапку:

— Не меня ищете, боярин?

— Может, и тебя, — пожал плечами сержант, подошел ближе, привалился плечом к столбу плетня — тот податливо откачнулся. — Скажи, староста, как бы мне перьевик получить? Ночевать, боюсь, придется здесь часто. Хочется все-таки на мягком спать, а не ломать ребра на комьях.

— Такого у нас в уговоре не было, — мотнул головой смерд. — Наша деревня ни тюфяков, ни подушек, ни перин поставлять не должна.

— Я же не говорю, что должна, — пожал плечами Матях. — Я говорю, что ночевать не на чем.

— Купить в Богородицком можно али в Хлынове, — кивнул староста. — Капустой торговать поедем, справиться можно, сколько просят за них сейчас. На оброчные деньги сразу купить можно, коли велите. А как со стряпухой быть? Мы подряжались девку на приезды редкие давать, а не постоянно кормить. Коли жить здесь станешь, боярин, толковать про это надобно. Не по уговору получается.

— Понял, — вздохнул Матях. — Потом потолкуем, ступай. Нет, постой. А Гриша ваш, баламут, где обитает?

— Дальше, — махнул рукой Трифон в сторону новостройки. — У россоха на Комарове.

Дом Тетерина заметно отличался от всех прочих. В первую очередь — жердяные стены сарая оказались тщательно проконопачены и замазаны глиной. Плетень понимался на высоту человеческого роста, и заглянуть через него на огород было трудновато. Ворота не просто сколочены из тонких жердей, а сбиты из плотно подогнанных досок и расписаны оранжево-синими сказочными птицами с орлиным телом и женским лицом. Похожие птицы, но только резные, украшали и столбы калитки. Андрей постучал, толкнул незапертую створку.

— Господи святы, батюшка боярин пожаловал. — При виде помещика смерд все-таки поднялся, скинул шапку и поклонился. Потом сел и снова взялся за корытце, что держал на коленях, наматывая на него тонкую суровую нить. Двое мальчишек лет по пяти торопливо шмыгнули в амбар и теперь опасливо выглядывали сверху, из щели под стрехой.

— Что делаешь?

— Поилку для кур, — поднял глаза на гостя Григорий. — Они ведь, дуры, вечно в воду с лапами лезут. Утром нальешь, к полудню два раза менять приходится. А я нитку-то натяну, им и не влезть. Только голову опустить можно. Утром налил, и до вечера можно не смотреть.

— Хитро… — Матях пересек двор, выглянул в огород. Неподалеку от дома, в копанке метров пяти диаметром, плавали гуси, довольно окатываясь водой. — Не загаживают?

— А за пару дней я ее вычерпываю всю, огород теплой водой полить, — усмехнулся Тетерин. — Новую потом из колодца сливаю. И репе хорошо, и птице, и я с прибытком.

— Молодец. — Андрей вернулся к хозяину. — Куры, гуси. Так у тебя, наверное, пера птичьего просто завал? А я на жестких досках сплю. Может, выручишь?

— Чего стараться-то? — пожал плечами мужик. — Оброк я, почитай, весь старосте свез. Юрьева дня дождусь, да и поеду новой доли искать. Сад мне попортили, овин спалили. Да и нет у меня пера, потрачено все.

— Овин спалили, дом и сараи остались. С собой не увезешь. И копанку не захватишь, и колодец. Сад порченый за пару лет опять разрастется, а с нового урожая еще лет десять ждать, — присел рядом с Гришей на скамейку Матях. — Тебе это надо? Опять же, люди хорошие куда дороже земли свежей будут. Кого ты там найдешь, Тетерин? На одном месте и камень мхом обрастает, а ты с себя сам весь мох ободрать норовишь.

— Хитрые речи ведешь, боярин, — отложил готовую поилку крепостной и взялся за другую. — К чему бы?

— Бока отлежал, — пожал плечами сержант. — Перьевик вместо тюфяка хочу и одеяло теплое. И не потом как-нибудь, а на днях.

— Так ведь нет же у меня.

— Ай, Гриша, — наклонился вперед Андрей, поставив локти на колени. — Навидался я людей разных. И таких, как ты, тоже встречал. Ты мужик хитрый, находчивый, хваткий. А я ведь с тебя не требую ничего. Просто с просьбой пришел. Жизнь, она ведь такая, Гриш… Сегодня я тебя о чем-то попрошу, завтра ты меня…

Матях усмехнулся и, понимая, что сказал вполне достаточно, поднялся:

— Ладно, пойду я. Дела…

Ответа он дожидаться не стал. А то ведь ляпнет человек что-нибудь второпях, а потом от своих слов отказываться неудобно будет. Тут лучше терпение проявить, пусть подумает.

На улице под присмотром двух десятилетних пострелят с длиннющими кнутами уходило в луга стадо, собранное из коров, коз и овец. В сторону Лумпуна катились две телеги, человек по пять в каждой. Судя по торчащим в сторону вилам, крестьяне собирались за сеном. У нового дома опять стучали топоры. Хозяин доделывал мелочи, на которые бросаться всем миром смысла не имело. Что касается Матяха, то он вроде бы никаких дел в деревне больше не имел.

Сержант вернулся в дом, доел пироги, запивая квасом, потом спустился во двор и вывел из загородки коня. Вспоминая, как правильно пользоваться упряжью, он накинул каурому оголовье, затянул ремешок, перекинул поводья на гриву. На спину сперва положил потник, потом седло. Со всей силы натянул под брюхом подпругу. Бердыш он повесил на переднюю луку, щит на заднюю, чересседельную сумку кинул на холку. Кажется, все.

— Куда ты, батюшка? — Из дома, с лукошком в руках, появилась Лукерья. — Я как раз яйца собрала. Сварить могу в дорогу.

— Спасибо, — покачал головой Матях. — Сыт. Илья Федотович сегодня к себе в усадьбу требовал. Пойду.

— Постой, я хоть сала принесу…

Сала Андрей дождался — надо хоть какой-то провиант с собой захватить! Кинул тяжелый сверток из серой новины[104] в сумку, кивнул на прощание перекрестившей его женщине и вывел скакуна со двора.

Садиться в седло сержант не собирался — пусть отбитая задница хоть немного отдохнет. И дорогу выбрал не прямую, а тот путь, каким его Умильный сюда привел. Чтобы не заблудиться с непривычки. По его прикидкам, за вчерашний день они отмахали не больше тридцати километров. Значит, к вечеру до усадьбы он в любом случае доберется, жокея из себя можно не изображать. Ходить его в погранвойсках научили, не запарится. Тем более что топать можно налегке — вся поклажа у каурки на спине.

До Комарово, по хорошей дороге, он дотопал меньше чем за час. Солнце, поднимаясь, начало припекать — но и дорога шла уже по направлению к зарослям. Тень и легкий ветерок приятно освежали. Андрей, перекинув поводья через плечо, шел, весело насвистывая, придерживаясь правой обочины и не особо глядя по сторонам. А потому ответный лихой свист заставил его вздрогнуть от неожиданности, остановиться и оглянуться. Позади, в десяти метрах, стоял парень лет двадцати, с еще только пробивающимися усиками, в стеганой жилетке на голое тело и шароварах, выпущенных поверх сапог; в ухе торчали сразу две серьги. Впрочем, самыми главными были колчан, висящий у него через плечо, и лук с наложенной на тетиву стрелой. Продолговатый граненый наконечник смотрел Андрею точно в грудь.

Послышалось покашливание, заставившее сержанта повернуться снова — впереди из-за толстой березы выдвинулся коренастый бородач в войлочной куртке с коротким рукавом и красноречиво положил ладонь на рукоять сабли. Бежать некуда, дорога закрыта.

— Ты, странник, лошадку-то отпусти. — Это появился третий незнакомец. В толстом бархатном кафтане, с кинжалом на поясе и саблей на боку, он также подошел сзади, остановился, похлопал каурого по крупу возле хвоста. — Зачем она тебе? Все одно пешим ходишь.

И незнакомец дружелюбно улыбнулся, отчего его казацкие усы над гладко выбритым подбородком расползлись на лишние три сантиметра. Матях протянул руку к бердышу — незнакомец отступил на шаг, покачал головой:

— Не надо, странник. Мы не душегубы, нам лишний грех ни к чему.

— Не шевелись! — громко предупредил парень с луком. — Пристрелю, Богом клянусь.

— Оставь лошадку, — не потребовал, а даже попросил усатый. — Сумочку с пояса сними да руки за спину заведи. Мы, странник, живота твоего не ищем. В хорошие руки продадим. Чай, не басурмане какие-нибудь. В одного Бога веруем.

И он широко перекрестился, словно это мгновенно превращало его в честного человека.

— Ты руку-то с бердыша убери. И в сторонку отойди тихонечко. — Усатый сунул руку за пазуху и вытащил оттуда кожаный ремешок. — Вот так, лепо…

И в этот момент Андрей, уже разжавший руку и приподнявший ее над бердышом, скрипнул зубами: да как же так?! Он, русский воин, сержант, боярский сын, защитник селений и крестьян мирных — вот так просто перед тремя уродами спасует? Да какой же он защитник, если себя не может защитить! Жизнь спасет — но зачем ему такая жизнь? Как он людям в глаза смотреть сможет, что скажет про себя? Что струсил, шкуру спасая? Что сам, как баран покорный, руки под веревки подвел?

Матях быстро цапнул бердыш, поддернул его вверх, скидывая с луки седла, и со всего размаха рубанул. Усатый успел отреагировать, откачнулся — но сержант ослабил хватку, позволив шершавому древку заскользить по ладони, и только когда косица ударила по пальцам, снова сжал кулак. Оружие, в долю секунды удлинившись почти на метр, самым кончиком стального полумесяца легко чиркнуло врага под подбородком, и Андрей сразу упал, откатился на пару шагов. Вовремя — басовито тренькнула тетива, послышался глухой стук, жалобное ржание. Сержант вскочил на ноги, увидел, как конь промчался мимо — из щита, пришпиливая его к крупу, торчало тонкое древко стрелы. Но жалеть каурку было некогда: впереди стоял бородач с уже обнаженной саблей, позади — Андрей лопатками чувствовал — лучник торопливо доставал новую стрелу.

— Х-ха! — Матях рубанул грабителя со всего размаха, из-за головы. Бородатый, естественно, увернулся — но при этом был вынужден остановиться, отклониться в сторону, и сержант проскочил мимо, развернулся. Парень у кустов сплюнул и опустил лук. На линии прицела, спиной к нему и заслоняя цель, стоял его же товарищ.

Андрей перевел дух и перехватил бердыш двумя руками — левой под косицу, правой — за середину древка. Вес оружия в руках придал уверенности и спокойствия. Он даже позволил себе на мгновение отвести взгляд от бородача и оценить состояние вежливого грабителя в кафтане. Тот лежал на дорогэ и мелко стучал по пыльной земле ногами. Вокруг головы расползалось кровавое пятно.

Бородач сделал выпад, пытаясь уколоть Матяха в лицо, рубанул сбоку, ткнул клинком с другого. Сержант вскинул бердыш вверх, в сторону, в обратную. Парировать оказалось нетрудно — огромное лезвие само по себе закрывало половину тела, оставалось только слегка менять его положение. Грабитель отступил, и сержант тут же провел несколько ударов, словно на тренировке в «учебке». Только там было: приклад, штык вперед, приклад, штык сверху вниз, а здесь — подток, лезвие острием вперед, подток, лезвием сверху вниз.

Бородатый, скалясь, отступал, уворачиваясь от стального полумесяца и подставляя клинок под удары древком. Отпрыгнул еще на шаг, закинул саблю за голову, кинулся вперед. Матях вскинул бердыш над головой — и тут же понял, что убит. Грабитель неожиданно резко присел, скользнув вместе с клинком под руки Андрея, и быстрым движением резанул его поперек живота.

Послышался скрежет. Оба на мгновение замерли. Сержант — вскинув оружие над головой и прислушиваясь к своим ощущениям. Бородач, стоя на одном колене, с саблей перед собой — ожидая, когда противник рухнет после смертельного удара. Вот тут Андрей и ударил его сверху вниз подтоком, вложив в него всю силу обеих рук. Стальное острие вошло грабителю в ухо, проламывая череп насквозь, и погрузилось глубоко в плечо.

Парень у кустов резко вскинул лук — Матях, рванув бердыш, кинулся в сторону. Стрела тихо прошелестела в стороне, и сержант бросился в атаку. Десять метров — парень выдернул из колчана стрелу. Пять — он наложил ее на тетиву. Три — лучник понял, что выстрелить не успеет, разжал пальцы, бросая бесполезное оружие, и резко махнул правой рукой. Андрей увидел выскальзывающий из рукава грузик кистеня, вскинул бердыш перед собой, но груз захлестнул за древко и перемахнул плечо, угодив куда-то под лопатку. Правая рука мгновенно повисла, перестав подчиняться — одной левой сержант рубить не смог и просто ткнул подтоком вперед. Попал в бедро немного выше колена. Парень взвыл, упал и тут же торопливо отполз на трех конечностях в кусты, поднялся там, морщась от боли, выдернул из-за голенища нож.

Андрей остановился — лезть однорукому в густые заросли не хотелось. Однако и оставлять бандита живым — тоже.

— Держи! Держи его! — услышал он далекие крики. По дороге со стороны Поляниц бежали какие-то мужики, и сержант понял, что пора сматываться. На этот раз конфликта совести и трусости в душе не возникло. Матях кинулся к своему каурому, остановившемуся метрах в пятидесяти, прыгнул в седло, перекинул бердыш через плечо, рванул щит, выворачивая наконечник стрелы из конского бока. Скакун жалобно заржал. Андрей, удерживая щит левой рукой, ударом ноги обломил наконечник, закинул деревянный диск за спину, оберегаясь от стрел, потянул правый повод, поворачивая коня мордой к кустарнику, и резко сжал бока пятками. Каурка всхрапнул и ринулся вперед, проламывая молодую ивовую поросль, вырвался на открытое жнивье и помчался во весь опор, унося всадника от уже совсем близкой погони.

Куда нужно скакать, Матях в общих чертах понимал: через Керзю на другой берег, там найти дорогу, а уж она сама к усадьбе выведет. Речка мелкая, в любом месте можно перейти. Тракт проезжий тоже рядом должен быть, километрах в трех-четырех через поле по прямой. А потому он не очень беспокоился и только погонял скакуна, торопясь донести боярину Умильному тревожную весть: какая-то банда опять двигается на его деревни и сейчас приближается к Комарово.

Менее чем через час сержант влетел в распахнутые ворота, решительно осадил коня перед крыльцом дома и неуклюже спрыгнул на землю.

— «Чехи»… — устало прошептал он и уселся на ступени. Скачка вымотала его так, что дышал Матях едва ли не тяжелее, чем взмокший скакун, изо рта которого капала кровавая пена.

— Беспамятного порезали! — с облегчением услышал Андрей тревожные крики. — Боярина посекли! Илья Федотович! Боярин! Татары!

— Помилуй, служивый, да что это с тобой? — наконец спустился из дома хозяин. — Кто посмел?

— Банда к Комарово идет… — коротко и четко выдохнул Матях. — «Чехов» десять видел… Час назад столкнулись…

— Откель?

— От Поляниц… Из леса…

— Да что же творится ныне! — в сердцах топнул ногой Умильный. — Ни дня спокойного не проходит. Коней всем седлать! Броню надеть, рогатины взять. Касьяна к боярину Андрею зовите… Ах, да… Ну так хоть Прасковью покличьте, пусть лечит служивого.

— Я с вами, — поднялся на ноги Матях и взмахнул правой рукой. Она продолжала болеть, но уже слушалась.

— Куда тебе, служивый? — покачал головой боярин. — Вон опять в крови весь.

— То не моя, то коня ранили.

— Помилуй, служивый, разве я не вижу? Вон у тебя и рубашка посечена на животе, и кровь сочится.

Сержант опустил глаза и только сейчас понял, почему остался жив: по его широкому поясу, по медным бляхам, пряжке, толстой темной коже шел глубокий рубец. Рубашка над рубцом и штаны ниже его были рассечены и пропитаны кровью.

— Вот черт, — удивился Андрей. — Я и не почувствовал даже.

— Господи помилуй, — торопливо перекрестился боярин. — Что же ты нечистого в доме христианском поминаешь…

— Все равно с вами поеду, — упрямо мотнул головой Матях. — Там и моя деревня на дороге. Мне теперича на роду написано Гриш всяких, Варвар и Лукерий шкурой своей прикрывать. Опять же, крестник у меня на дороге остался недобитый. Хромой он ныне, далеко не уйдет.

— Ладно, — неожиданно легко согласился Илья Федотович. — Коли так рвешься… — Он резко повысил голос: — Тит! Коня боярскому сыну переседлай! С нами поскачет! А ты, служивый, в терем поднимись. Я комнату в нем за тобой оставил. Пока сбираемся, Прасковья тебе раны перевяжет. Все одно брони на тебя нет, назад в седло поднимешься, и все. А племянницу мою туда подошлют. Иди приляг. Хоть дух переведешь.

Боярин Умильный развернулся и быстрым шагом поднялся обратно в дом. Оно и понятно — ему ведь тоже переодеться нужно.

В тереме все осталось как раньше. Да и чему тут было меняться? Кровать, стол, пара табуретов. Андрей потрогал постель, покачал головой: здешний тюфяк был все-таки куда как мягче, нежели тот, что в Порезе. Затем, расстегнув ремень, он осторожно отодрал рубашку от верхней раны. Кровь еще толком не свернулась, поэтому особой боли он не почувствовал. Похоже, разбойничий клинок лишь рассек кожу, ремень не дал ему погрузиться глубже.

— Подожди, хороший мой. — Дверь открылась, появилась Прасковья. Как всегда, в простеньком платке, длинном сарафане без украшений. Она поставила на стол деревянную миску, положила рядом кучку тряпок. По комнате сразу пополз кислый запах водки, перемешанной с уксусом. — Постой, дай я посмотрю, болезный.

— Ерунда там, не страшно, — остановил ее Андрей, когда она присела перед ним. — Лучше на спину посмотри. Больно, а самому не разглядеть.

— Так повернись, хороший… — Девушка поднялась, отошла и открыла ставни, вернулась. — Ой, пятно какое черное. Что это?

— Кистень долетел, зарраза. Ничего страшного не видно? Переломов нет?

— Пятно черное, вокруг синее… — Спину вдруг обожгло холодом, быстро сменившимся приятной прохладой. — Так легче, боярин?

— Да, хорошо…

— Я тогда пока тряпицу оставлю… — Прасковья обошла сержанта и опять опустилась перед ним на корточки. — Ой, как много. Подожди, помою…

Макая тряпочку в миску, девушка быстро отмыла кровь с живота, протерла рану, приложила к начавшему слегка кровоточить разрезу немного сухого мха. Потом потянула вниз штаны. Матях смущенно зажмурился — но, к его удивлению, «межевой столб» на близость дамских ручек реагировать не стал. Видимо, решил, что сейчас не до того.

Прасковья проложила мхом второй порез, обмотала тело большим куском новины, помогла натянуть порты, туго застегнуть пояс — чтобы тряпка не разматывалась.

— Сейчас, тряпицу на спине поменяю.

— Ермила! Прохор! — послышался со двора решительный голос боярина. — Что возитесь?! По коням!

— Пора! — подпрыгнул Андрей, торопливо накинул рубаху, метнулся к двери, но на полдороге спохватился и повернулся к девушке: — Я все хотел сказать тебе, Прасковья… Ты самая красивая девушка, какую я только встречал в этом мире.

— Ты хороший человек, боярин Андрей, — после малой заминки ответила боярская племянница.

— Я… — Под полом терема раздался топот копыт. — Вернусь, договорим. — И сержант помчался во двор.

Для отражения очередного набега боярин Умильный поднял в седла только пятнадцать человек. Коли его новый сын боярский не ошибся и татар всего десять-двадцать грабителей, то сил вполне хватит, чтобы вырезать всех любителей чужого добра до единого.

Всадники мчались по дороге стремительным галопом, удерживая поставленные на стремя рогатины, поблескивая начищенными шеломами и шишаками.

«А Беспамятный мой все-таки боярином был, — довольно думал Илья Федотович, вглядываясь вперед. — В сечу сам запросился, раной прикрываться не стал. Храбр. Видать, слава Богу, не прогадал я с ним, положиться можно».

У россоха отряд свернул с дороги в сторону Поляниц, на узкую, но хорошо утоптанную тропу, перешел на шаг. Впереди расстилалось широкое поле осоки, в котором растворялась тропа, и всадники направили коней прямо на него. Под копытами зачавкала вода, кони недовольно зафыркали, но продолжали двигаться вперед, выдергивая глубоко погружающиеся в илистое дно ноги.

— Илья Федотович, — указал вперед Родион. Он щурился от солнца, отчего узкие глаза и вовсе стали походить на темные щели. — Гляньте, дымов-то нет. Похоже, не тронуты ни Комарово, ни Порез.

— Может, не запалили еще?

— Так ведь до Комарово версты две всего отсель, не более. Крики бы услышали, звон железа.

— Ты, никак, решил, что служивого наши криксы в лесу покусали? Али сам он порезался?

— Нет, батюшка Илья Федотович, — покачал головой Родион. — То станичники могли оказаться. Они на деревню не пойдут, мужиков побоятся. На дорогах супротив странников одиноких промышляют, подводы разоряют, обозы малые…

— И то верно, — согласился боярин, поднимаясь на стременах. Сквозь березы, шелестящие ветвями на противоположном берегу реки, хоть и с трудом, но крайние дома в деревне различить было можно. И выглядели они вполне благополучно. Окончательно успокоил Умильного вид двух смердов — бабы и мужика, спокойно сметывающих на лугу стог.

Отряд перебрался через наволок,[105] раскидал копытами прозрачную воду Керзи.

— Ну, боярин Андрей, — обернулся Илья Федотович, — где тебя зарезать пытались?

— На дороге, киломе… Около версты в сторону Поляниц от Комарове.

— Туда и поскачем. — Боярин пустил коня широкой рысью.

Путь через свежескошенное поле занял минут пять. Еще меньше времени занял поиск места схватки — на дороге, раскатанные колесами в длинные бурые полосы, еще сохранились два кровавых пятна. Боярин спрыгнул, звякнув кольцами байданы, опустился на колено, разглядывая то, что темнело посередине дороги.

— Я вижу, одного ты точно отправил в преисподнюю, служивый. Столько не со всякого кабана натечет. Но тел нет, а следы колес легли на свежую лужу, разбрызгали как воду… — Он выпрямился. — Это не тати. Это купец. Опять новгородцы балуют, молодцы-ушкуйники. Где торгуют, там и воруют!

В этот миг Илья Федотович начисто забыл свои полные гордости рассказы про предков, промышлявших на Оби и Волге точно таким же образом.

— Далеко обоз уйти не мог. Небось только к Порезу докатился. За мной!

Кавалькада сверкающих доспехами ратников снова сорвалась с места и помчалась к ближним деревням, десятками копыт вколачивая пыль в утоптанную дорогу. Три версты — пять километров — отряд промчался в считанные минуты, и вскоре стало видно, что боярин не ошибся: за прошедшие со времени схватки три часа купеческий обоз только-только успел миновать Порез и теперь грохотал меж свекольных гряд по тракту, ведущему к Хлынову.

Холопы, удерживая рогатины, с веселым посвистом промчались по обочинам, обгоняя медлительные повозки, остановились впереди, перегородив торговым людям путь. Илья Федотович немного отстал — несолидно родовитому боярину носиться, как застоявшемуся жеребенку.

— Родион, Матвей, сзади приглядите, дабы не утек никто, — приказал он ближним воинам и поскакал вперед.

Двадцать одна телега, столько же возниц. Четыре черноволосые узкоглазые девки с мешками под глазами и спутанными волосами — невольницы. В пути — для баловства, а на месте, глядишь, и на продажу сгодятся. Коли отмыть, пропарить да хлебным вином ввечеру напоить. Еще трое оружных смердов шли позади обоза, столько же — спереди.

Хотя числом торговые гости и превышали боярский отряд почти вдвое, однако противиться остановке не пытались. Да и куда бездоспешным мужикам супротив готовой к бою кованой рати? Правда, и испуга путники не выказывали. Чай, не по Дикому Полю ехали, а по земле русской, законом и обычаем освященной. А снаряженные по государеву воинскому уложению всадники на станичников походили мало.

Ехавший верхом возле первой подводы упитанный купец, завидев приближающегося боярина, наклонился к возничему, торопливо подхватил у того из-за спины высокую горлатную шапку, темно-бордовую ферязь, расшитую жемчугами и самоцветами, накинул на плечи и приосанился:

— Здрав будь, боярин. Почто помеху мне чинишь, дорогу загораживаешь?

— Да вот татей ловлю, что на дороге озорничают, — натянул поводья Илья Федотович. — Не видал таких?

— Прости, боярин, Бог миловал, — степенно перекрестился купец и кивнул возничему: — Трогай!

Холопы, перегораживающие проезд, не шелохнулись, а Прохор даже красноречиво опустил рогатину, почти коснувшись ею лба купеческого коня.

— А вот сын боярский Андрей аккурат перед полуднем сразу на троих наткнулся, — спокойно продолжил Илья Федотович. — И прямо на сем тракте.

— От доеду до Хлынова, — вскинул украшенный жидкой бороденкой подбородок купец, — да пожалуюсь воеводе, что на проезжем тракте оружные помещики проезжих людей татями смущают. Он быстро про все в Разбойный приказ отпишет.

— А не учинить ли заодно спрос в Разбойном приказе, где проезжие люди товар добывают? — чуть наклонился в седле боярин. — Многие из них для осторожности лазутчиков уперед своего обоза пускают. Дабы станичников, коли затаятся где, заблаговременно заметить, пока товар дорогой далеко. А коли вместо станичников странник одинокий встретится — так и его приметить. Да и обхапать, пока не видит никто.

— Мой товар со странника перехожего не снять, — гордо заявил купец. — Шелка я везу китайские, атлас, лекарский камень, благовония индийские, сласти разные, самоцветы дорогие и редкостные, кость черепаховую…

Матях, поняв, что этот беспредметный разговор может длиться очень долго, спешился, двинулся вдоль обоза, поглядывая на мешковину, закрывающую груз. Ведь путь телеги проделали долгий. Погода сухая, теплая. Над дорогой постоянно пыль летит. Вон как все возы запылились. Если грабители и вправду были из охраны обоза, путники не станут бросать их тела просто так, как ненужный мусор, наверняка с собой взяли. Если брали — мешковину откидывали. Если откидывали, то… Он остановился, увидев покрывало, запыленное только наполовину. Угол тряпки был испещрен длинными узкими полосами, словно ее сперва смяли, а потом разгладили вновь. Андрей скинул из-за спины бердыш, ухватил его правой рукой под косицу, а левой, глядя вознице прямо в лицо, отдернул мешковину.

Обозник отвернулся.

Под покрывалом лежали тюки ткани. Но лежали не ровно, как им полагалось на досках, а наперекосяк, боком. Сержант дернул ближний рулон и обнаружил под ним пару грязных, успевших натоптать не одну версту сапог. Сапоги от груза ничуть не смялись, поскольку все еще оставались на ногах.

— Илья Федотович, — усмехнулся Андрей, — ты только посмотри, какой я товар нашел! Свежее мясо…

Купец и боярин разом пришпорили лошадей и почти одновременно спрыгнули на землю рядом с Матяхом.

— Тут уже явное душегубство, — довольно рассмеялся Умильный. — Прав ты, купец, в земскую избу нужно нам с тобой ехать. Ой нужно…

— Нет, — мотнул головой растерявшийся купец. — Не знаю я их… Не видел…

— Ермила, — подозвал самого широкоплечего холопа Илья Федотович. — А ну, выкидывай тюки на траву.

— Зачем кидать? Это же шелк, боярин! Он на вес золота! Чистое серебро! Серебро попортишь! — заметался торговый человек, но Ермила невозмутимо принялся выполнять приказ, и вскоре все увидели лежащих на дне повозки мертвецов: чернобородого, с изломанным и окровавленным лицом, и усатого, под гладко выбритым подбородком которого темнел короткий разрез.

— О-о, гость дорогой, да по тебе явно Разбойный приказ скучает! Мертвецы, обличающие деяния твои, имеются. А остальное ты кату на дыбе расскажешь, как в допросную избу отвезем. Прохор, Ефрем, вяжите станичника.

— Постойте! — вскинув руки, попятился купец. — То не мои люди! Шел обоз по дороге, мы их и увидели на земле, мертвых. Вот и подобрали. До храма ближайшего довезти, батюшке передать. Дабы отпел, земле предал по-христиански. А то грех. Люди все ж, а брошены, ако псы безродные.

— Сие поступок добрый, — согласно кивнул Илья Федотович и размашисто перекрестился. — С мертвыми на Руси не воюют. Пусть на земле освященной лежат. А торговый человек-то мирным и богобоязненным оказался… А, служивый?

— Третий был, — негромко сообщил Матях. — Лучник. Молодой, безусый. Я его в левую ногу ранил, чуть выше колена. Так что хромать он должен и перевязку иметь. Рана свежая, узнать легко.

— Слыхали? — кивнул холопам Умильный, и те, обнажив сабли, двинулись вдоль обоза.

— Я вижу, боярин, — облизнул мгновенно пересохшие губы купец, — благое дело ты делаешь, пути торные от татей-душегубов освобождаешь. Вот, прими за это от меня благодарность бескорыстную.

Торговый человек распахнул ферязь, отцепил с пояса тяжелый матерчатый мешочек с вышитой на нем змеей, протянул Андрею:

— Серебро доброе, новгородское.

— Служивый кровь свою пролил, коня в сече потерял, а ты от него серебром откупиться хочешь? — удивленно приподнял брови Илья Федотович.

Купец тяжело вздохнул и отстегнул еще один кошель:

— За хлопоты и расходы благодарность мою прими…

— Есть! Ага! — Ермила за шкирку содрал с повозки одного из возниц, немедленно дал ему в зубы, потом еще и еще. Секунду спустя запустил руку под мешковину и достал оттуда лук.

— Забери у него эти деньги, служивый, — спокойно попросил Илья Федотович. — На дыбе они ни к чему.

— Помилуй, боярин… — Куда только пропала гордая осанка торгового гостя? Он побледнел, губы тряслись. — То ребята молодые побаловали. Кровь горячая, ум короткий. Ущерба не принесли, виру за коня и обиду я заплатил…

— Виру ты заплатил за то, на чем тебя поймали, купец, — сухо парировал Умильный. — А воевода захочет узнать обо всем. Немало у нас последние годы смердов и путников одиноких безвестно сгинуло. Вот и расскажешь, кто из них на твоей черной совести оказался.

Ермила приволок разбойника и кинул его перед боярином на колени. Пленник выглядел жалким — уже не на двадцать, а от силы на пятнадцать лет. Вместо душегрейки на нем была сатиновая косоворотка, серьги пропали, но под широкими свободными шароварами легко различалась повязка на левой ноге.

— Он? — спросил Умильный.

— Он, — кивнул Матях.

— Будет чем воеводе перед государевыми дьяками хвастаться, — кивнул Илья Федотович, взял у Ермилы лук, словно составленный из двух маленьких, с локоть длиной, склеенных посередине. — Ты смотри, рукоять плоская, шелком клеен, резьба на дуге. Лук-то османский, дорогой. И зачем такой торговому гостю?

— Вот тебе крест, боярин, — опустился на колени купец, — нет на мне крови душ христианских. Издалеча иду, никогда здесь не бывал, никого не трогал.

— Откель?

— Далеко иду. От самого Самарканда.

— Вот как? — Боярин молча передал лук Андрею, заложил руки за спину. — Как же ты шел?

— От Самарканда по Яксарату[106] до моря, там торговым путем до Тобола, мимо Уфы,[107] на Анареченскую дорогу и сюда.

— Полона, что татары гнали, на Анареченской дороге не встречал?

— Нет, боярин.

— Лжешь! — неожиданно взъярился Илья Федотович и схватился за саблю.

— Ей-богу, не встречали никого, — перекрестился купец. — Любого из людей моих спроси.

— Правду молви, смерд. Меж смертью и животом выбираешь… — Кончиком сабли боярин приподнял подбородок торгового гостя, взглянул ему в глаза: — Истину знать хочу!

— Не встречали никого, боярин, — неожиданно подал голос паренек. — Помилуй дядьку мого Христа ради. Я баловал, мне и ответ держать. Хочешь, в закуп пойду, хочешь, виру назначай.

— Кому ты нужен в закупе, безногий, — поморщился Умильный. — Да и не судья я на государевых землях. То воеводе да людям, земством избранным, решать.[108]

— Воля твоя, боярин, — склонил голову парень. — Дядьку отпусти. Не знал он. Вперед послал, тракт лесной посмотреть. Мы с братьями одни путника пугнуть решили.

— То слова пустые. — Илья Федотович опустил клинок. — А вот где гулял твой дядька, то еще проверить надобно. Может, у Самарканда. А может статься, тут по чащобам обитает да товар с людей проезжих шибает. Давай, гость торговый, сказывай. Как шел, где. Что видел, с кем знался?

— Из Самарканда я девяноста дней назад отправился. Горной дорогой к озеру Айдаркул шел, оттуда по Яксарату к морю отвернул. Жарко там, и песок один. Мало кого встречал, товаром не торговал. Навару мало, коли рядом с прежним торгом дела вести. Сорок дней шли, потом на север повернули, к Тоболу.

— В степи встречал кого?

— А как же, боярин, видел. Кочевье рода Гиджаков встретил, почти у моря. Аманжолы встретились, земли Джансугуров пересекали, на пастухов наткнулись. Сказывали они, ногайских татар много в степи появилось, но мы не видели. У башкир встретили два ногайских рода, от Уфы неподалеку. Они, вестимо, с Волги. От гнева государева ушли, как заместо Ямчур-бея хан Дербыш в Астрахани сел. На ножах они с нынешним ханским родом.

— Что за татары?

— Кочевье хана Арима из рода Исанбетовых и бея Салиха Такташа.

— Где встретил? — По спине Умильного пополз холодок от предчувствия удачи.

— У Бакаевского леса. Там испокон веков кочевья Аблаевские были. Они по весне даже земли распахивали, чатей сто, а то и более. И кажинный год на зимовку в те места возвращались. Между реками Чермасан и Севада.

— Чермасан? — хмыкнул Илья Федотович. — Какая же это река? Воробей с берега на берег перескочит.

— Там они и стояли, — торопливо закивал купец. — Бей Салих ближе к лесу, а хан — на другом берегу, верстах в десяти выше.

— Хана видел?

— Нет, — мотнул головой торговый гость. — Токмо бабы, дети да старики. На товар и смотреть не стали.

— Когда ты их кочевья миновал?

— Так… — замялся купец. — Дней десять будет, не более.

— Дней десять… — Илья Федотович кинул саблю в ножны, прикусил губу. Потом повернул голову к Андрею: — Так что, простишь их, служивый, али к хлыновскому воеводе повезем?

И тон, и поведение Умильного говорили о том, что ему сейчас явно не до поездки в далекий город, что гложет его какая-то тревожная мысль, и Матях мотнул головой:

— Черт с ними, пусть проваливают.

— Это ты верно заметил, служивый. Душу диаволу они продали, в Царство Небесное им не войти, — согласился Илья Федотович. — Но Бог велел прощать. Коли ты прощаешь… Ефрем!

Боярин взмахнул рукой, дозволяя холопам освободить дорогу. Первый возничий тут же тряхнул вожжами, торопясь уехать, пока ратники не передумали. Купец и его племянник поднялись, все еще не веря в неожиданно благополучное разрешение своей судьбы. Парень захромал к своей телеге, торговый гость, воровато оглядываясь, принялся торопливо метать раскиданные по траве тюки дорогих тканей обратно в повозку.

— Эй, купец, — подошел ближе Андрей. — Скажи: про такого хана, как Кубачбек, ты слыхал?

— Знаю, — выпрямился тот. — Богатый ногаец. Возле Аралсора его кочевья. Степи там обильные, воды много. Реки полноводные в любой стороне: Волга, Ащиозек, Узень. Так что скот его от засухи никогда не дохнет. Правда, с Дербыш-Алеем он тоже не в ладу. Сказывали, дальше к Уралу откочевал, к низовьям.

— Стало быть, между Волгой и Уралом кочует? — уточнил Андрей, еще не очень представляя, как сможет распорядиться полученной информацией.

— Там, боярин, там. — Купец покосился на задумчиво покусывающего губу Умильного и заторопился: — Благодарствуйте за милость, бояре. Век Бога молить стану…

— Езжай, — оборвал поток благодарностей Илья Федотович.

Хозяин обоза не заставил повторять дважды — ловко запрыгнул в седло и дал шпоры коню.

Боярин Умильный тоже поднялся в седло, подобрал поводья:

— А кем тебе хан Кубачбек приходится, служивый?

Матях чуть не прикусил себе язык, в один миг разваливший всю его красивую легенду с потерей памяти. Хотя — боярин здешний отнюдь не профессор невропатологии, нестыковки в признаках болезни заметить не должен.

— Не знаю, — покачал головой сержант. — Всплыло в голове, когда про ногайцев говорить начали. Такое у меня чувство, что плохой это человек, враг.

— Это небось тебе его стрелы такое воспоминание вколотили, — сделал неожиданно правильный вывод Умильный. — Мы тебя аккурат в местах его кочевий подобрали. И с Дербышем он недружен, вполне мог на русский отряд напасть.

Последняя телега обоза откатилась уже метров на сто, купец и вовсе скрылся за взгорком. Холопы подъехали к своему боярину, и тот неожиданно начал отдавать быстрые и решительные приказы:

— Прохор, скачи в Дорошаты, бей от меня челом боярину. Скажи, знаю, куда татары полон угнали. Пусть верховыми ко мне в усадьбу завтра же приходит, в погоню пойдем. Ефрем, ты к Лебтону давай, кланяйся. Ермила — к соседям Хробыстину и Лыкову мчись. Матвей — тебе Лютов и Юшин. Больше, мыслю, никого оповестить не успею. Все, гоните!

— И где полон? — не утерпел от вопроса сержант.

— У реки Чермасан. — Боярин ласково пригладил бороду. — Вотяк, что на Анареченской дороге попался, признал, что Аримхан Исанбет в набеге участие принимал. Купец тоже его кочевье пустым увидел. Стало быть, он.

— Так ведь это почти десять дней назад было!

— Ну и что? Коли купец хорошей дорогой десять дней оттуда шел, то и татары с полоном и добычей не быстрее к юртам своим доберутся. Мыслю, только сейчас они туда и подходят. Теперь им отдых нужен. Только дней через пять с места стронутся. Степь большая, спрятаться легко. Бояться не станут. А мы, служивый, логово-то их ныне прознали. От нас верст два по девяносто будет. Аккурат за пять дней и дойдем. Давай в усадьбу вертаться. Бог даст, завтра к полудню тронемся.

В ворота усадьбы отряд кованой рати въехал незадолго до сумерек. Всадники принялись расседлывать коней, подводить их к поилке. В доме только Илья Федотович мог небрежно бросить поводья ярыге и уйти в дом. Матях тоже самолично расстегнул подпругу своего уставшего скакуна, скинул уздечку. Ласково поглаживая конягу по морде, довел ее до воды. Заметил ярыгу, подошел к нему:

— Слушай, Тит. Мы завтра опять в поход уходим. Ты мне каурого, на котором я утром вернулся, заседлай, ладно? Понравился он мне. От смерти, считай, унес.

— Как же я его тебе заседлаю, боярин? — удивился тот. — Его же днем забили.

— Как? Почему?! — растерялся Андрей.

— Дык… рана рваная на боку. Брюхо разодрано, на спине потертости. И загнал ты его совсем, боярин. Вот и забили…

— Где?

— За домом его разделали. Под навесом, что напротив черного хода. Ну, возле кухни.

Сержант кинулся туда, но все, что увидел, — это большущее корыто, в котором лежали окорока, порубленная хребтина, ребра, сваленные отдельно копыта.

— Вот ч-черт! — присел рядом Матях. В голове никак не укладывалось, что эта куча мяса еще недавно была большим и теплым, дышащим, живым существом. — Извини меня, каурка. Вот уж не знал, что так получится.

Из дома вышла стряпуха с бадьей, недоуменно уставилась на неожиданного гостя:

— Тебе чего, боярин Андрей?

— Ничего… — Матях поднялся, прошел в конюшню и поймал закладывающего в ясли сено ярыгу за плечо: — Ну-ка, Тит, научи меня лошадей нормально седлать. А то, похоже, эту премудрость я тоже забыл.

В БАНЕ

(рассказ)[4]

Фроська тихо вошла в баню и нерешительно остановилась. Барин лежал на диване животом вниз, а две девки, Мелашка и Наташка, тоже голые, стоя с боков, по очереди ожесточенно хлестали его мокрыми березовыми вениками по распаренной, багрово-красной спине.

Барин блаженно жмурился и одобрительно крякал при особенно сильных ударах. Наконец, он подал им знак остановиться и, громко отдуваясь, опустил широко раздвинутые ноги.

— Квасу, — хрипло сказал он.

Быстро метнувшись в угол, Наташка подала ему ковш. Напившись, барин заметил тихо стоявшую у двери Фроську и поманил ее пальцем. Медленно переступая мокрыми ногами по скользкому полу и стыдливо прикрывая наготу руками, она приблизилась и стала перед ним, опустив глаза. Ей было стыдно еще и оттого, что их обоих без тени смущения разглядывают стоявшие рядом девки, отнюдь не стыдясь своей наготы.

— Новенькая! Хороша, ничего не скажешь! Как зовут? — скороговоркой бросил барин, ощупывая ее живот, ноги, зад.

— Фроська, — тихо ответила она и вдруг вскрикнула от неожиданной боли: барин крепко защемил пальцами ее левую грудь.

Наслаждаясь ее упругостью, он двигал рукой вверх и вниз, перебирая пальцами вздувшуюся между ними поверхность груди, туго обтянутую гладкой и нежной кожей. Фроська дернулась, отскочила назад, потирая занывшую грудь. Барин громко засмеялся и погрозил пальцем. Вторя ему, засмеялись угодливым смехом Мелашка и Наташка.

— Ну, ничего, привыкнешь, и не то еще будет, хихикнула Наташка и метнула озорными глазами на барина. А он, улыбаясь, запустил себе между ног руку, почесывая и пребирая все свои мужские принадлежности, имеющие довольно внушительный вид.

— Ваша, девки, задача, — обратился он к Мелашке и Наташке, — научить Фроську всей нашей премудрости. Пока же пусть смотрит и ума набирается. А ну, Мелашка!

Мелашка вышла на свободную от лавок середину помещения и, согнувшись, уперлась руками в пол. Он подошел к ней, громко похлопал по мокрому ее заду с отливающей белизной упругой кожей и, вдруг заржал как конь. От охватившего его вожделения лицо его налилось кровью, рот перекосился, дыхание стало громким, прерывистым, а полусогнутые колени дрожали. Плотно прижавшись к крутому заду девки, он снова заржал, но уже победно.

Мелашку тоже, видимо здорово разобрало, она сладостно стала стонать и помогать барину. Наташка смотрела на эту живую картину, целиком захваченная происходящим действием, большие ее глаза расширились, рот приоткрылся, а трепетное тело непроизвольно перегибалось в такт движений тел барина и Мелашки. Она как бы сама принимала барина на месте подружки.

А Фроська, вначале ошеломленная, постепенно стала реально воспринимать окружающее ее очень откровенное бесстыдство действий перед нею голых барина и девок. Она знала что это такое, но так близко и откровенно видела половой акт между мужчиной и женщиной впервые. Когда барин прилип к Мелашке, Фроська от смущения отвернулась, но любопытство пересилило и она искоса кинула быстрый взгляд, а увидев, что на нее никто не обращает внимания, стала смотреть на них во все глаза. Не испытав еще на себе всю полноту мужской ласки, она воспринимала это сначала спокойно, затем стала чувствовать какое-то сладостное томление, и кровь горячими струями разлилась по всему телу, дыхание стало прерывистым, для нее все перестало существовать.

Вдруг барин судорожно задергался, его глаза закатились и он со стоном выдохнул из груди воздух.

— Все! — молвил он расслаблено и тяжелой походкой направился к лавке. Мелашка выпрямилась, блаженно потянулась и тоже села на лавку.

— Наташка, водки, — приказал барин.

Та юркнула в предбанник и принесла на подносе водку, стакан и миску соленых огурцов. Барин налил себе полный стакан, выпил залпом и захрустел огурцом. Затем налил снова и поманил Мелашку. Она подошла и тоже привычным залпом осушила поданный ей стакан, за ней ту же порцию проглотила и Наташка.

— Иди сюда, — приказал барин Фроське, наливая ей водки.

Фроська взяла стакан и, одолев первый глоток, закашлялась.

— Ничего, научится, — произнес барин и налил себе еще полстакана.

Девицы угодливо подхихикивали, с хрустом жуя огурцы. Барин запел: Барыня, барыня, сударыня ты моя Мелашка стала ему вторить, и Наташка, подбоченившись одной рукой и вскинув другую над головой, медленно пошла по кругу, виляя крутыми бедрами и притоптывая в такт босыми ногами. Постепенно темп песни стал нарастать и вместе с ней движения девки стали быстрее, ее стройное тело с гибкой тонкой талией извивалось в непристойных движениях, которыми якобы она, барыня, якобы отдастся мужчине. Руками она как бы обнимала воображаемого партнера, а низом живота подмахивала навстречу ему, и одновременно выбивала дробь ритма.

— Эх, поддай! Сиськами потряси, — воскликнул барин и еще быстрее повел песню.

Наташка стала подпрыгивать на месте, поводя белыми плечами, ее полные упругие чаши слегка отвисших грудей, заколыхались из стороны в сторону, дразняще покачивая тугими, крупными горошинами розовых сосков.

— Давай жару! — не выдержал барин и сам пустился в пляс.

Темп пляски стал бешенный, теперь плясали под один голос Наташки, хлопая ладошками то поверху, то понизу живота. Вдруг она взвизгнула и прижалась к барину, схватив его за шею другой рукой, а он, обхватив девку обеими руками, впился страстными поцелуями в ее шею, схватил и понес ее к скамейкам. Наташка отдавалась умело и страстно. Фроська и Мелашка снова во все глаза наблюдали за происходившим, а Мелашка (вот нахальная девка) подошла к ним сбоку и, встав на колени, стала в упор рассматривать. Охваченная непреодолимым влечением, к ней присоединилась и Фроська, завороженная невиданным ею зрелищем.

Фроська тихо вошла в баню и в нерешительностиостановилась.

Барин лежал на лавке на животе, и две девки -Наташка и Малашка тоже голые, стояли с боков, по очереди ожесточенно хлесталивениками по раскаленной багрово-розовой спине, блестевшей от пота. Баринблаженно жмурился, одобрительно крякал при особенно сильном ударе. Наконец, онподал им знак остановиться и, громко отдуваясь, сел, опустив широко раздвинутыеноги на пол.

— «Квасу!» — Хрипло крикнул он.

Быстро метнувшись в угол, Наташка подала емуковш квасу. Напившись, барин заметил тихо стоявшую у дверей Фроську и поманилее пальцем.

Медленно переступая босыми ногами по мокромуполу, стыдливо прикрывая наготу руками, она приблизилась и стала перед ним,опустив глаза. Ей стало стыдно смотреть на голого барина, стыдно стоять голойперед ним. Она стыдилась того, что ее без тени смущения разглядывают, стоярядом две девки, которые не смущаются своей наготы.

«Новенькая!» — Воскликнул барин.»Хорошая, ничего не скажешь!». «Как зовут?» — Скороговоркойбросил он, ощупывая ее живот, ноги, зад.

«Фроськой», — тихо ответила она ивдруг вскрикнула от неожиданности и боли: барин крепко защемил пальцами левуюгрудь. Наслаждаясь ее живой упругостью, он двинул рукой вверх и вниз, перебираяпальцами вздувшуюся между ними поверхность груди, туго обтянутую нежной и гладкойкожей. Фроська дернулась, отскочила назад, потирая занывшую грудь.

Барин громко засмеялся и погрозил ей пальцем.Вторя ему, залились угодливым смехом Малашка и Наташка.

«Ну, ничего, привыкнешь, — хихикаясказала Наташка, — и не то еще будет», — и метнула озорными глазами набарина.

А он, довольно ухмыляясь, запустил себе междуног руку, почесывая все свои мужские пренадлежности, имеющие довольновнушительный вид.

«Ваша, девки, задача, — обратился он кМалашке и Наташке, — научить ее, — кивнул он на Фроську, — всей нашейпремудрости». Он плотоядно улыбнулся, помахивая головкой набрякшего члена.

«А пока, — продолжил он, — пусть смотритда ума набирается. А, ну, Малашка, стойку!» — Вдруг громко крикнул барин ис хрустом потянулся своим грузным телом. Малашка вышла на свободную от лавоксередину помещения и согнувшись, уперлась руками в пол.

Он подошел к ней сзади, громко похлопывая помокрому ее заду, отливавшему белизной упругой мокрой кожи и, заржав пожеребиному, начал совать свой, торчащий как кол, член под крутые ягодицыМалашки, быстро толкая его головку в скользкую мякоть женского полового органа.От охватившего вожделения лицо его налилось кровью, рот перекосился, дыханиестало громким и прерывистым, а полусогнутые колени дрожали. Наконец, упругаяголовка его члена раздвинула влажный, но тугой зев ее влагалища, и живот баринаплотно прижался к округлому заду девки. Он снова заржал, но уже победно и,ожесточенно двигая низом туловища, стал с наслаждением предаваться половомуакту. Малашку, видно тоже здорово разобрало. Она сладострастно начала стонатьпри каждом погружении в ее лоно мужского члена и, помогая при этом барину,двигала своим толстым задом навстречу движениям его тела.

Наташка смотрела на эту картину, целикомзахваченная происходящим. Большие глаза ее еще больше расширились, ротраскрылся, а трепетное тело непроизвольно подергивалось в такт движениям баринаи Малашки. Она как бы воспринимала барина вместо подружки.

А Фроська, вначале ошеломленная, постепенностала реально воспринимать окружающее, хотя ее очень смутило бестыдство голыхтел барина и девки. Она знала, что это такое, но так близко и откровенно виделаполовое сношение мужчины и женщины впервые.

Когда барин прилип к заду Малашки, Фроська отсмущения отвернулась, но любопытство пересилило, и она, искоса кинув взгляд иувидев, что на нее никто не смотрит, осмелев, стала смотреть на них во всеглаза. Не испытав на себе полноту мужской ласки, она воспринимала все сначаласпокойно, но затем стала чувствовать какое-то сладостное томление, и кровьгорячими струями разлилась по всему ее телу, сердце забилось, как после бега,дыхание стало прерывистым. Для всех перестало существовать время и окружающее,все, кроме совершающегося полового акта, захватившего внимание и чувства.

Вдруг барин судорожно дернулся, глаза егозакатились и он со стоном выпустил из груди воздух. «Все» — вздохнулон тяжело и раслабленной походкой подошел к лавке, затем тяжело опустился нанее.

Малашка выпрямилась, блаженно потянулась исела на другую лавку. «Наташка, водки!»- Приказал барин. Та, юркнув впредбанник, вынесла на подносе бутылку водки и миску с огурцами. Барин налилсебе стакан, залпом выпил и захрустел огурцом. Затем он налил его снова ипоманил пальцем Малашку. Та подошла и тоже привычно залпом осушила его. За нейту же порцию приняла Наташка.

«Иди сюда!» — Приказал баринФроське, наливая ей стакан водки. Она взяла его и, сделав первый глоток, закашлялась,пролив почти всю жидкость.

«Ничего, — проговорил со смехом барин, -научится». И налил себе еще полстакана. Девки угодливо ему подхихиковали,жуя с огурцы.

«Ну-ка, Наташка, оторви барыню, — подалкоманду барин и хрипло запел, ударяя в ладони. Малашка стала вторить ему, аНаташка, подбоченясь одной рукой, а другую вскинув над головой, медленно пошлапо кругу, виляя крепкими бедрами и притоптывая в такт босыми ногами.

Постепенно темп пения стал нарастать, и вместес тем движения девки стали быстрее. Ее стройное тело с гибкой талией извивалосьв непристойных движениях, с которыми она отдается мужчине. Руками она как-будтообнимала воображаемого партнера, а низом живота подмахивала его члену.

«Поддай!- Крикнул барин, — сиськами,сиськами еще порезвей!» — И быстрее повел песню. Наташка сталаподпрыгивать на месте, поводя белыми плечами. Ее полные упругие чашки слегкаотвисших грудей заколыхались из стороны в сторону, дразняще покачивая тугимигорошинами розовых сосков.

Медленно переступая босыми ногами по мокрому полу, стыдливо прикрывая наготу руками, она приблизилась и стала перед ним, опустив глаза. Ей стало стыдно смотреть на голого барина, стыдно стоять голой перед ним. Она стыдилась того, что ее без тени смущения разглядывают, стоя рядом две девки, которые не смущаются своей наготы. 

 «Новенькая!» — Воскликнул барин. «Хорошая, ничего не скажешь!». «Как зовут?» — Скороговоркой бросил он, ощупывая ее живот, ноги, зад. 

 «Фроськой», — тихо ответила она и вдруг вскрикнула от неожиданности и боли: барин крепко защемил пальцами левую грудь. Наслаждаясь ее живой упругостью, он двинул рукой вверх и вниз, перебирая пальцами вздувшуюся между ними поверхность груди, туго обтянутую нежной и гладкой кожей. Фроська дернулась, отскочила назад, потирая занывшую грудь. 

 Барин громко засмеялся и погрозил ей пальцем. Вторя ему, залились угодливым смехом Малашка и Наташка. 

 «Ну, ничего, привыкнешь, — хихикая сказала Наташка, — и не то еще будет», — и метнула озорными глазами на барина. 

 А он, довольно ухмыляясь, запустил себе между ног руку, почесывая все свои мужские пренадлежности, имеющие довольно внушительный вид. 

 «Ваша, девки, задача, — обратился он к Малашке и Наташке, — научить ее, — кивнул он на Фроську, — всей нашей премудрости». Он плотоядно улыбнулся, помахивая головкой набрякшего члена. 

 «А пока, — продолжил он, — пусть смотрит да ума набирается. А, ну, Малашка, стойку!» — Вдруг громко крикнул барин и с хрустом потянулся своим грузным телом. Малашка вышла на свободную от лавок середину помещения и согнувшись, уперлась руками в пол. 

 Он подошел к ней сзади, громко похлопывая по мокрому ее заду, отливавшему белизной упругой мокрой кожи и, заржав по жеребиному, начал совать свой, торчащий как кол, член под крутые ягодицы Малашки, быстро толкая его головку в скользкую мякоть женского полового органа. От охватившего вожделения лицо его налилось кровью, рот перекосился, дыхание стало громким и прерывистым, а полусогнутые колени дрожали. Наконец, упругая головка его члена раздвинула влажный, но тугой зев ее влагалища, и живот барина плотно прижался к округлому заду девки. Он снова заржал, но уже победно и, ожесточенно двигая низом туловища, стал с наслаждением предаваться половому акту. Малашку, видно тоже здорово разобрало. Она сладострастно начала стонать при каждом погружении в ее лоно мужского члена и, помогая при этом барину, двигала своим толстым задом навстречу движениям его тела. 

 Наташка смотрела на эту картину, целиком захваченная происходящим. Большие глаза ее еще больше расширились, рот раскрылся, а трепетное тело непроизвольно подергивалось в такт движениям барина и Малашки. Она как бы воспринимала барина вместо подружки.

Глава 1 Приезд барина

»Барин, барин едет», — кричала Фроська и опрометью вовсю неслась через усадьбу к парадному входу. Здесь ее встретила весьма представительная делегация, конечно, встречала она не ее, а барина. Но со стороны все выглядело так, как будто в три ряда построенная на парадной лестнице вся дворовая прислуга, выряженная в самые лучшие одеяния, какие только смогли сыскать, торжественно встречала неумытую, в веснушках, в каких-то лохмотьях девку, несущуюся по лужам весенним галопом, в и без того уже грязных лаптях.
Да и Фроська, как будто поднявшись и посмотря на все происходящее со стороны, почувствовала, что это ее так встречают, что она барин то, хотя и девка еще. Остановилась даже перед сией публикой, чтобы прочувствовать себя барином то, но только и получилось у нее, что глупенько поблымкать глазками, да в смущении удалиться куда-то в сторону, подальше, где живут дворовые.
А прислуга ждала. Еще бы, барин то, оно те, из университетов возвращались, да не абы каких, а из самых, что ни на есть медицинских. А не видали его лет то сколько? Почитай вже и не узнать его. Возмужал, небось, бородами то да усами обзавелись наверно. Да и как будет теперь, после вызвращения? Ведь грамотный же, хозяйство хорошее будет, а коль хозяйство хорошее, так значит, житья не дадут, все работай да работай, будь оно неладно. Аль не грамотный, так хорошо, жизнь хорошая будет, как раньше то, да только лучше, потому как барин теперь есть, свой, родной, коль не грамотный. Главное, чтоб его университеты то эти не испортили. Но наш то крепкий, весь в отца, упокой господь его душу, славная сволочь была, весь в отца, значит, так что не возьмет его зараза ученая.
Эти и многие другие мысли терзали встречающих, стоящих на парадной лестнице в три ряда и смотрящих на дорогу в ожидании появления на ней родного барина.
И вот, спустя какой-то промежуток времени, который, как всегда, показался вечностью, они смогли, наконец, лицезреть своего любимого. Он сидел в бричке, укутавшись в свое пальто, зябнув, от сырости и прохлады, в бричке, лихо управляемой Еремейчиком.
Неслись во весь опор, как барин приказал, дабы поскорее оказаться дома, в родной усадьбе, да так быстро неслись, что барин то и замерз от образовавшегося ветра. Это хорошо, что дорога после дождя не успела еще размокнуть, а то бы барин замерз еще и от холода, пока ехали б.
Ну, какой же он, барин то? Вот бричка подъехала поближе, и все встречающие смогли разглядеть, что хозяин то изменился. Лицо у него стало худым, взрослым каким-то, усики такие появились, хоть на бороду, на настоящую русскую бороду, как у батюшки, его не хватило. Глаза тоже пустоваты. Но вот бричка уже совсем подкатила к входу и остановилась. Барин встал, да и росту в нем прибавилось, даже высоким стал, и ловко спрыгнул в лужу.
Тишина.
-Е-е-еремей! … Ты как это карету ставишь. Ты что, не видишь, что тут лужа, — да-а, возмужал барин и голос у него, прям иерихонская труба.
Еремейчик, мужичок лихой, но маленький, замялся, молчаливо снял шапку и посмотрел на барина. Он перевел взгляд на лужу, потом опять на барина. Он молчаливо извинялся.
-Ладно. Пошел вон, — смилостивился барин. Бричка укатила.
-Здрассьте, дорогой наш барин, Макар Ильич — хором выпалили встречающие заранее тщательно заготовленную речь. Они разомкнули ряды и перестроились в живой коридор, приглашая барина пройти в дом.
-Здрассьте, здрассьте, мои дорогие. Ну вот я приехал — на этот раз негромко ответствовал барин…

Глава 2 Новая жизнь в поместьеВот уже целую неделю дом в Бузятинском жил новой еще не привычной для его обитателей жизнью. Все вокруг дома оживилось, задвигалось, как молодая Россия во времена царя нашего батюшки Петра-реформатора. «Новая усадьба» так стали поговаривать среди крепостных, своих да соседских, кто лицезреть смог начавшиеся изменения. С охотой взялся барин за передел своего старого дома в котором вырос, с которым расстался еще подростком, уехав на учебы, и о переустройстве которого начал думать еще тогда же. А потому, приехав, тут же начал давать распоряжения, показывать, втолковывать дворовым и пришлым, чего именно он желает видеть на том или ином месте, и бесконечно трясти своего толстенького лысенького деньщика-управляющего, в том числе и за грудки, дознавая, куда он поганец этакий подевал деньги. В общем работа кипела.
Крестьяне, что в во дворе, принялись постригать лужайки на аглицкий лад, хотя понятие не имели, как это должно выглядеть, у въезда в усадьбу прямо на дороге начали мастерить какие то ворота, али арку, али еще что то подобное, и приходские должны были проходить через нее, а не переть к дому со всех сторон, по дороге, по бурелому, по лужайкам столь тщательно выстригаемым ныне. Устроено это было барином, дабы всех прибывающих возможно было лицезреть. Но крестьяне, мужики да бабы, народ простой, к нововведениям не привыкший, продолжали подбираться кто откуда, вытаптывая, ломая, оставляя грязные следы на белых ступенях дома, что приводило молодого хозяина в состояние не очень приятное для окружающих. И, естественно, он приказывал наказывать непослушных, дабы впредь неповадно было.
Для сих благородных целей отыскал у себя в хозяйстве экзекутора (слово то какое неприятное, словно колючка какая то), отыскал он экзекутора Мартына, мужичка большого, местами даже очень, а к тому же своими не любимого за то, что мол напьется, сволочь такая, да пойдет ряшки приятелям да знакомым своим бить, иль еще хуже до баб домогаться. А так как максимум на что он был способен в таком состоянии, это только домогаться, синяки от лапищ своих оставлять да, разве что, мерзопакостно слюнявить счастливым избранницам своим губы красные, то бабы его тоже не любили. Как увидит кто из них сумерках кого похожего на широкоплечего, коренастого, на кривых ножках да с неимоверно запущенной черной бородой, так что только глазенки поблескивали, особь предположительно мужского пола, то сразу же бросались врассыпную, подбадривая друг друга веселыми истеричными криками. А ежели кого Мартынушка то поймает, то крик зачастую переходил из истеричного в истошный, ибо силушка у него была как у медведя. Как при таком интересном и насыщенном образе жизни местные мужики до сих пор Мартынушку не зарезали, остается загадкой. Но барина сии подробности не волновали, увидел он человечка для исполнения своего замысла, да назначил его на эту странную должность. Работы в первые дни было невпроворот, крепостные пачками подвергались наказанию, заучивая через мягкие ткани свои новые правила бытия. Экзекутор же к чести будет сказано справлялся с ней отлично, чем заслужил расположение хозяина и ласковое прозвище Мартышка. Истинного значения этого слова Мартын не понимал, а потому, восприняв это как знак особого к нему со стороны барина расположения, наказывал с удвоенным рвением. Разнообразие наказаний было скудным. Мужиков хлестали по спине да иногда били по пяткам, баб же барин приказал наказывать исключительно по заду. И если при наказании мужика все шло как обычно, то при наказании бабы народ бросал работать и с интересом сбегался на место экзекуции поглазеть как миловидный нежный зад какой нибудь девки вздрогнув проявляет на своем белом фоне розовые полосы, быстро приобретающие багровые тона.
-Мартынушка, наподдай еще! — слышалось из толпы.
-Да что ж ты изверг делаешь то! Кто ж так бьет, а ну дай сюды, — поддакивал кто-то.
-Да она оказывается некрасивая, — кричал какой-нибудь неудачник, стараясь реобелитироваться в своих глазах.
В общем народ у нас и без того не подарок, а когда соберется вместе избранными своими представителями, то и вообще сразу наступает острый приступ тоски по несуществующей, какой-то бесконечно далекой французской родине, где такого быть не может, ибо они то там все как один интеллигентны и высоконравственны. Так как там, даже самый последний французский крестьянин употребляет сыр «Рокфор» и говорит на благородном французском языке.Изредка слышалось:
-Нехорошо это как-то, нехорошо, — но на подобные слова никто не обращает внимание.
После крестьяне опять расходились, опять начинали строить, копать, ломать, красить и заниматься всяческим переустройством.
Барин по возвращению задумал сделать свой дом образцом, особенно по сравнению с домами соседскими, кое стояли аки рухлядь допотопная, смущая видом своим гостей из Санкт-Петергсбурга. Видел барин в бытность свою студентом еще множество красивейших сооружений, которые повсеместно встречались в столице и родителей его университетских друзей, где он отдыхал на каникулах. И так его архитектура увлекла, что решил первым делом как вернется окультурить провинцию свою, и начать сей процесс надобно именно с архитектуры. Для чего пригласил он одного знакомого архитектора, и тот уже в пути и к концу недели должен прибыть в Бузятинское. А так как сам барин был не богат, то все работы будут выполняться крестьянами, благо он их заставит сделать все как надобно, сиим умением он обладает еще с измальства, когда заставил в период своего полового созревания всех баб ходить голыми. И что более всего удивило отрока, так это отсутствие недовольства. Это ежели по своей воли, то ломаться надо, смущаться там, а ежели молодой барин то приказал, то куды деваться, подумаешь голой денек походить, благо, что не зима хоть, думали девки и с наигранной покорностью обнажали свои прелести. Мужики же после этого события полюбили молодого барина всей душой, да и бабы, заметив повышенное к ним со стороны мужиков внимание тоже приятно провели время. Но после, отец строго приказал озорнику своему впредь ограничиваться малым контингентом для своих экперементов, ибо уже через три месяца стало понятно, что многие бабы преобразились в фигуре, а енто преображение после рождения еще и отвлекать всех будет. Так что теперь, смотря на усадьбу можно заметить необычно большое количество ребятишек одно возраста, весело резвящихся возле дома.
Так вот как только барин приехал, то сразу же, безотлагательно принялся за труды праведные. И все закипело, завертелось, задвигалось. Даже соседи, помещики старые и косные, консерваторы, как их называл молодой барин, с интересом стали наблюдать за происходящим, желая, как это не удивительно, даже помочь чем, мужичками али советом добрым. Сиим они добились расположения заинтересовавшего их нового хозяина Бузятинского, и справедливо ожидали скорого приглашения на прием в честь прибытия Макара Ильича домой, где ожидали услышать новости из столицы и на барина то посмотреть. Все как заведено, как положено.

Глава 3 Барин в банеНу вот и случилось. Наконец. Дорогой наш Макар Ильич соизволили баньку принять, да не просто-то там баньку какую-то, а как положено, по-русски, по нашему, по-бузятински. Так или примерно так думал мужичок, коля перед баней дрова для наметившегося мероприятия.
-Венички, венички, венички то, — прерывисто повторял Авдотий, переминаясь возле бани, — ты чего это, нечего тут. Тут нечего.
И снова: — Венички, венички,венички…
Авдотий был банщик, то есть мужик, ответственный за парение-купание барина и иже с ними. Банщик он был знатный, дело свое знал и любил. Причем занятие это ему по наследству от батеньки перешло, потомственный банщик, так сказать. Умел он и вытрясти дух из жертвы, и вселить его в оную по своему желанию, мог и суставчики позаламывать, и масла поразмять. Любил он работенку то свою, потому делал все с душой. И пар в бане был можжевеловый и хвойный, и венички дубовые-березовые, и медок и масла разные для тельца барского, да ногти подлиннее, но не очень длинные, отрастил на обоих указательных пальцах — прыщики выдавливать. Гордый ходил, да и завидовали ему другие крестьяне, конечно, только он один может барина лупить, пусть даже веничком, а все равно. Иногда так хочется.
-Венички, венички, веничички, — продолжая бормотать, стремглав бросился Авдотий прочь от бани куда-то к избам, где жил, чавкая увязающими в грязюке лаптями, отражая уже полысевшим от бани затылком заходящее солнце.
Мужичок же долбанул по пню топором, расколол оный, посмотрел вслед убегающему банщику и тихо выматерился.
День уже закатился к вечеру, солнышко упало в темный лес, и воцарилась вокруг какая-то особая сумеречная тишина, когда народ пока еще не пьянствует, но уже и не работает. Все разбрелись по усадьбе да избам. Воздух без людей стал быстро очищаться, становиться приятным и с хвойным запахом, что принесен был легким ветерком из стоящего неподалеку леса. Вдруг громко где-то рядышком запели свою необычную песню кукушка. Вечерок похоже будет тихим и приятным, каким и должен быть для отдыха после трудов денных. Погоды установились теплые, по-весеннему хорошие. Мужичок только что перестал колоть дрова и теперь неторопливо складывал их возле входа в баню.
Чуть погодя возвратился Авдотий, сжимая в руках новенькие, к случаю приготовленные веники. Зашел в баню, растопил ее, принес полотенца, кадку с квасом, кадку с холодной водой, еще одну. Вышел из бани весь взмыленный, вспотевший и сказал мужичку, чтобы тот опять наколол дров. На это мужичок заявил, что хватит и этого, что у него спина болит, что руки в мозолях, и колоть он не желает. Банщик выдвинул аргумент о необходимости подзапастись на всякий случай:
— А хто его знает, скоко ему надобно, он такой, что много может.
— Да наш то сердешный худ, как спаситель на кресте, много ль ему надо?
— Надо говорят те-е. Говорят, так делай, не то в нос дам.
— Не надо. А то шо надо, то ты завтра спалишь, для себя иль Аленки, а не для барина. Знаем.
Авдотий решил было перейти к более решительным действиям, но мужичок убежал, предварительно угодив банщику по лбу метко брошенным поленом. Обидно. Догнать нельзя, не успею с барином. Да и для Аленки теперь самому дрова колоть, будь оно неладно. Теперь тихо и зло матерился Авдотий. Его очередь.
— А-а-а-а-а-а! Хорошо-о-о, твою душу, … мать! Ещо подбавь, ещо. Вот так. Вот так, — барин растянулся на деревянном лежаке, лежал и получал удовольствие от каждого удара веником по спине, по ягодицам и, особенно по ногам, туда пониже, где икроножные мышцы.
— Ну хватит, Макар Ильич, хватит, а то ведь оно того, оно и устанете быстро, сомлеете ведь, — Авдотий перестал лупить барина веником и сейчас готовился для размятия тела, то бишь массажа.
— Слышь, Авдот, а расскажи-ка мне, много ли болезней ты своей баней вылечить сможешь?
— А почитай все, какие знаю. Ото всякой хвори помогает, чи кашляешь, чи ноги болять, чи спина — все лечу. Приходи только, — ответствовал банщик, заламывая потенциальному пациенту руку.
— Прямо таки и от всех? — засомневался барин
— Ну есть там внутренние всякие, вот от них то не всегда смогу, от них к тетке нашей, Пилагее, ходить надобно. Она то зелье какое-нибудь сварит, даст напиться — вот и полегчает, коль не помрешь.
— А-а-а-а-й, да полегче ты, чертяка, чай не мужика какого разминаешь.
— Прости барин надобно, как научен, еще чуть-чуть, — оправдывался Авдотий, заламывая вторую ногу.
— Да что ж это ты собачий сы-ы-ы-ай делаешь то?
— Лечу барин, от хвори всякой.
— А от какой, говоришь, не можешь?
— Да вот сам не знаю, Макар Ильич, пришла ко мне девка то наша, ото всех, посоветовались они, а она пришла узнать. Говорит, что есть ничего не хочет, худеет сердешная, да подружки то ее тоже ж. А в теле то, червяки какие-то поселились, она их увидела, когда по нужде то ходила, — Авдотий начал плотно лупить кулаками по лопаткам, удары пыли сильными, но боли барин не чувствовал, а скорее истому какую-то. — Так вот эта дура их из дерьма то повытаскивала да ко мне притащила. Ну посмотрел я на них: белые они какие-то маленькие, тщедушные, тонехонькие. Вот у меня, помню, были
— Хватит, Авдот, хватит. Понял я все. Это, Авдот, глисты, а живут они в человеческом теле, в заду.
— То есть как это в заду?
— Просто. А где та девка говоришь?
— Кто? Лизаветка то, да хоть щас приведу.
— Приведи, я ее вылечу. Помню я способ один, мы в университете обсуждали.
Авдот ловко повыдавливал своими специально для сего отрощенными ногтями напухшие угри да прыщики всякие из не очень могучей барской спины и еще менее могучих ягодиц, затем перевернул хозяина на спину и аналогично обработал грудь и плечи. Намазал его медом и оставил на лежаке. Сам же подлил на каменку настоянную где-то воду, каменка зашипела и по помещению быстро распространился запах можжевельника. После сих процедур Авдотий поднес барину водочки, да с огурчиками и капусткой. Хоть и не очень богато, зато иногда такая крестьянская закуска бывает очень кстати, например сейчас. Опосля процедуры заливания и незамедлительно воспоследовавшей процедуры закусывания, Авдотий встал, запросил подтверждение на привод больной глистами девки, и, получив положительный ответ быстренько удалился.
Долго ли коротко ли шел поиск объекта для лечения, но Макар Ильич тем не менее уже успел заскучать и обнаружил, что кроме него самого и графина водки в бане ничего, представляющего значимый интерес нету, а коли так, то выпьем. А-ах, хорошо пошла, теперь, закусим. Ага, нет Авдота то, ну и лады, а мы еще выпьем. Та-а-ак. В общем, в скором времени распрощался Макар Ильич с университетской замкнутостью, неловкостью перед еще недостаточно своими в житейском плане крестьянами, и, каким никаким, а все-таки благородным воспитанием. Поэтому стоит ли удивляться, что, зайдя в баню, банщик с девкой смогли лицезреть голого барина, весело орущего какую-то песню на непонятном языке, латыни что ли, при этом, он лежал на деревянном полу, прямо посередине помещения, плотно просунув свой хрящеватый нос в щель между досками. Удивляться стоит, однако тому, что, увидев зашедших, наш герой резво вскочил на ноги и принял величественный вид, конечно настолько, насколько это было возможно в данной ситуации.
Сфокусировав свой мутный взгляд на стоящих у двери, Макар Ильич грозно рявкнул:
— Раздевайся!
Девка стыдливо скинула сарафан, сняла сорочку, обнажив вполне красивые груди, стройные, но все-таки грязные ножки. На всякий случай, что б не огорчать барина, кто его знает чего у него сейчас на уме то, разделся и Авдотий. К счастью для последнего, барин на него не смотрел, а сосредоточил все свое оставшееся после водки внимание на девке.
— Как зовут? — сурово продолжал он.
— Марфа, — тихо ответила девушка.
— Ну, на что жалуемся?
— Слабая я стала, не ем ничего.
— А зуд в заднем проходе есть. Говори.
— Чаго? — не поняв сути вопроса, перепросила Марфа.
— Ну, это, зад чешется.
— Да, — еще больше смутившись, проговорила крестьянка. А откуда знаете?
— Обучен потому что, — Марфа ему уже ужасно нравилась. Судьба ее была предрешена.
Она стояла нагая, болезненно бледная, глупая, стесняющаяся, от чего выглядела еще более мило, стыдливо прикрывала свои прелести ручками. Барин же, наоборот, покраснел, весь как — то напрягся, глаза из орбит повылазили, зрачки расширились.
— Раком! — вдруг заорал он
— Чаго? — испуганно переспросила девушка.
— Я сказал: РАКОМ! — руки сжались в кулаки.
Авдотий тактично удалился. Марфа же, наконец догадавшись, для чего ее все-таки сюда привели, безропотно опустилась на колени, развернулась к барину задом и, повернув голову, с готовностью посмотрела на своего будущего мужчину. Догадывалась она конечно о возможном исходе визита своего, но и гадать не могла о том, что вот так сразу, без подготовки ее к тому же еще и больную будут пользовать, не могла она гадать и о том, как он это будет делать. Ай, да барин, ай, да сукин сын.
— Всех глистов передавлю, — прокричал Макар Ильич, стремглав бросился на свою жертву и предался нетрадиционному способу лечения…
Через час уже несли вусмерть пьяного барина из бани в спальню. Он же еще никак не мог успокоиться и вещал всем обитателям Бузятинского о том, как его учили в университете от болезней различных людей лечить, да еще орал Гаудеамус, хвалил баню русскую и цитировал модного в тот год поэта Некрасова: «Есть еще женщины в русских селениях».