Рассказ про деда 118 лет

Лучшим и главным, необыкновенным, безоговорочно хорошим, красивым, добрым и очень интеллигентным, щедрым, всезнающим, беспокойным, заботливым, веселым, тихим, пронзительным, альтруистичным. Мы и наши партнеры, медиа про семейную историю Familio, попросили наших читателей рассказать о том, какими были их дедушки. Огромное спасибо всем, кто поделился с нами своими воспоминаниями.

Тяжелым и прекрасным. Он вернулся с войны почти глухим, но это на помешало ему быть патриархом всего нашего огромного клана и руководить нами железной рукой. Он был этическим эталоном, его обожали и уважали, и почему-то боялись, хотя я не помню, чтобы он хоть когда-то на кого-то поднял голос. До сих пор не понимаю, почему так. (Карина Ш.)

У деда было очень много наград, в их числе два Ордена Славы. Он никогда не надевал «иконостас», был пиджак с орденскими планками в четыре ряда. Ни слова никогда о войне, много пил, во сне плакал и пел «Землянку». Нашла на сайте приказы о некоторых его наградах и место призыва — станция Атяшево. А комиссовали в Кенигсберге по ранению. Очень красивый был. (Elena Fadeeva)

Мой дедушка водил меня в областной художественный музей и учил разбираться в живописи. Я помню, как я шла по ступеням великолепного отделанного мрамором холла и увидела наши отражения в огромном зеркале в золотой раме: я, какая-то пигалица лет десяти, и дедушка — высокий, статный, в костюме с галстуком и серебряной головой. Я тогда подумала: я, конечно, так себе, но дедушка у меня просто отпад! (Александра Петуховская)

Мой прадедушка, вырастивший меня с рождения вместе с прабабушкой, был суровым, справедливым, молчаливым. Тем неожиданнее было поймать от него лучик нежности. Впервые перекладывая трехлетнюю меня из детской кроватки на большой и страшный взрослый диван перед сном, он сказал с необыкновенной теплотой: «Орленок вылетел из гнезда». Я страшно загордилась, и сложный для ребенка процесс перемены места ночевки упростился до одной важной фразы. Или когда я сломала руку в шесть лет и возвращалась из травмпункта в компании гипса и охающей прабабушки, а он сидел, как всегда, на лавочке, которую сделал сам (как многое в доме и дворе) под кустом сирени, с газетой и папиросой: «С какого фронта несем оковы?» — и вот я улыбаюсь, а слова его снова врезаются в память навсегда. «Вставай, смотри, белые мухи полетели», — будил, когда к утру начинался первый снег, зная, как я люблю зиму. Покупал лучшие елки, доставал самые волшебные игрушки из фанерного ящика, переложенные ватой. Каждая — бережно обернута им в пергамент. К вещам, инструментам, винтикам, пружинкам и прочему относился крайне бережно: вещи всегда отутюжены им самим, инструменты смазаны, запчасти от всего на свете разложены по коробочкам. Некогда сельский учитель, он попал на войну, которая забросила его в одну из бывшесоюзных республик, где он и остался, дослужившись до звания майора в местном МВД, попутно получив второе, юридическое образование. Вместе с прабабушкой они воспитали дочь, внучек и правнучку, прожили долгую, трудную жизнь. Он всегда хотел мальчика и всех своих девочек называл с «мужским» окончанием имени: «Таник, Люлик, Масик, Катик», и говорил про них всегда в мужском роде: «он», а когда прабабушка его поправляла, он злился: «Разве «ребенок» — не «он»?! Не мужского рода?!» Я родила сына, когда его не стало, и это моя самая большая печаль — что они в моей жизни оказались в разное время, помимо традиционного сожаления о том, что так мало признавалась деду в любви и так благодарна за воспитание и пример. Таких, как он, больше не выпускают. (Екатерина Ротару)

Бледная, скользкая, разваренная капуста — вот за что я всегда ненавидел щи. И не надо рассказывать ребенку, насколько они полезные, говорить, что мама старалась, шинковала эту самую капусту, чистила и резала морковку, варила. Нет смысла пугать — не съешь мол, щи, ничего другого не получишь, ходи до ужина голодный. Не пойму, не оценю, не испугаюсь. А тарелка стоит, пар над нею поднимается, белеет посреди капустного мелководья островок сметаны. Строгий дед сидит за столом в одной из любимых своих рубашек военного покроя. Он мог бы прикрикнуть на меня, но вдруг улыбается хитро:
— Не любишь щи? Да ты просто испугался.
— Чего?
— Что все быстрее тебя их съедят. Вот я тебя точно обгоню.
— Ну не-е-ет, я их правда не люблю.
— Струсил, — говорит дед будто бы разочарованно, размешивает сметану, не спеша съедает первую ложку, вторую.
Да пока он третью ко рту поднесет, я целых четыре съесть успею! Обжигаюсь, дую в тарелку, мои маленькие ложки против дедовой большой. И вот дедушка уже отстал, отвлекся, отрезал ломтик черного хлеба, а я с азартом уничтожаю свои щи. Еще чуть-чуть… Наклоняю тарелку, вычерпываю остатки, чтобы мне не засчитали техническое поражение. Победа!
— Ты выиграл! — бабушка подвела итоги соревнования и вручила доверчивому победителю призовые блинчики и компот. (Модест Осипов)

Дедушка был человеком очень причудливой судьбы, о которой я толком узнала только после его смерти — он умер от второго инфаркта, когда мне было девять. Мальчик из многодетной еврейской одесской семьи, сын пьющего сапожника с Молдаванки, хотя по семейной легенде, кажется, он единственный мог быть от другого отца и у нас там примешались греки, не то итальянцы, что видно по мне. Когда лошадь на Привозе убила копытом мать (а возможно — прибил муж), мальчик убежал из дома, стал беспризорником, — думаю, что на каких-нибудь кадрах кинохроники он, может, сидит у котла с горячим асфальтом. Но потом был детдом вроде республики ШКИД, рабфак, образование, работа и еще на всю жизнь увлечение шахматами — играл он в том числе и на деньги, но и разряд по шахматам у него был. В войну часть блокады прослужил на военном аэродроме и был демобилизован с дистрофией. И потом всю жизнь оставался сластеной и лакомкой, потому что в памяти у него сидело два голода — с Гражданской и с Великой Отечественной. Человек он был очень закрытый, но ко мне очень добрый, запомнился, конечно, сказочным великаном, по которому можно было лазать как по дереву, хотя на самом деле роста был среднего, но такова оптика детства. Его шахматы, шахматные часы с двумя циферблатами, двухцветные красно-синие карандаши, собранная им библиотека для меня всегда были островком тайны и красоты — и его молчаливое сидение над диаграммами, книгами и доской тоже. А хлесткий одесский юмор и даже какие-то междометия я унаследовала, и они порой выскакивают в петербургской речи, приветом от дедушки. Шахматистом стал и его старший сын, мой дядя, ну а я, когда в сотый раз читаю для своих занятий Набоковым «Защиту Лужина», неизменно вижу деда Илью — конечно, на самом деле Эли Моисеевича. (Вера Полищук)

Дед был самой главной фигурой моего детства, он был тот, кто в большой степени меня сформировал, всегда поддерживал и верил в меня. Он родился в 1916 году, рано потерял мать, рос беспризорником, крепко дружил с братом (он был моложе брата Лени на год). Когда началась война, они ушли с братом на фронт добровольцами, хотя у них была бронь. Он был начальником военного аэродрома. Брат пропал без вести, дед возвратился домой без ноги, годы провел по госпиталям. Встретил мою бабушку, и это была любовь с первого взгляда. У бабушки был уже жених, но все решилось в момент.
Мама была долгожданным и любимым ребенком, а меня дед обожал. Мы все делали с ним вместе, и нам иногда попадало от мамы и бабушки за наши проделки. Он научил меня любить литературу, читал мне часами Джека Лондона, Марка Твена, Пушкина, Чехова. Мы ездили с ним в лес и на ипподром, он был отличным наездником в молодости. Он никогда не обманывал, это было его девизом. И со мной был предельно честен и откровенен. Дед делал мне игрушки из каких-то коряг, шил из старой одежды смешных мышей и лесных анчуток. Меня многие спрашивали, почему я называю его «дед», не «дедушка», а для нас это был знак настоящей близости, без слащавости.
Он меня не ругал, мы были друзьями. Но однажды выпорол. Мы как-то возвращались на даче от родственников, и я сказала, что пойду сама, быстрее (дед медленно ходил, на костыле или протезе), а они с бабушкой как-то это не услышали. И когда они обнаружили, что меня нет, дико переволновались, искали меня, тогда говорили вокруг, что цыгане воруют детей, были какие-то исчезновения. Вот тогда дед, по возвращении, и всыпал мне три раза ремнем. Бабушка мне делала примочки на попу после этого. Потом дед извинился. Мы играли с ним в скрэбл, загадывания, шашки. Он читал мне свои стихи, восторгался моими рисунками, возил на автобусе в школу рисования зимой, в гололед (на машине зимой он не ездил). Давал читать «взрослую» литературу, например «Остров Крым». Пожалуй, они чем-то, во многом внешне, во многом и биографически похожи были с Зиновием Гердтом. Та же манера говорить, артистичность, любовь к Пастернаку… Ушел он внезапно, у него случился инфаркт, неделя в реанимации, куда маму пускали по блату на 15 минут. Я посылала с ней ему письма. Он умер ночью, во сне. Мне было 13 лет. У меня такое ощущение, что он «передал» меня дальше в надежные руки — в том же году я поступила в Пятьдесят седьмую школу, и это был новый прекрасный этап жизни. Я знаю, что все, что я даю своим детям, что те силы, которые берутся неизвестно откуда, когда, кажется, что никаких сил нет, — это от него. Это он как-то незаметно, без высокопарных слов, научил меня воле к жизни, умению радоваться и любить. (Shulamis Elena Vilensky)

Дедушка мой был лучшим и главным человеком в моей жизни. Любил меня безоговорочно, со всеми потрохами. Ни разу в жизни даже голоса не повысил на меня. Дедушка был ровесник века, родился 25 декабря 1900 в Днепропетровске, в бедной еврейской семье, был старшим мальчиком, поэтому в 13 лет пошел на завод зарабатывать на приданое своей старшей сестре. О детстве рассказывал мало, то, что запомнилось — арбуз всегда ел с белым хлебом, как с детства привык. Старый большевик, член партии с февраля 1918, честный, справедливый, бескорыстный, занимал какие-то должности в ЦК комсомола, стоял у истоков организации субботников, работал с Куйбышевым, Орджоникидзе, закончил Бауманское, знал немецкий, был репрессирован перед войной, пошел добровольцем, прошел до Берлина, получил ордена и медали, вынес знамя своего полка из окружения, но не наградили звездой Героя, потому что еврей и исключен из партии. Восстановился в партии, был редактором «Техники молодежи» и «Иностранной литературы», короче, успел много сделать, но для меня был лучшим другом, который научил читать, сочинял мне героические сказки, водил меня в кафе-мороженое, гулял со мной, учил меня всему. У меня какие-то отрывочные воспоминания, но он не любил о себе рассказывать, про войну вообще старался не говорить и фильмы не смотрел, тяжело ему было. Помню, перед праздниками майскими мы сидели с ним и чистили его ордена и планки зубным порошком. Обожал бабушку, она была младше его на 19 лет, у нее был железный, властный характер, называл ее исключительно Зоинька и Зайчик. Покупал ей 100 грамм «Мишек», которые она обожала, а мне 100 грамм ирисок, которые обожала я. Верил, что все будет хорошо, и меня этому научил. Работал до 82 лет, поехал в командировку в Ленинград, там простудился, заболел, умер в 84. Я рыдала несколько дней. (Мария Ванденко)

Мой дед Павел Шебунин был советским писателем среднего звена, если не меньше, впрочем, за «Мамаев курган» выдвигался на сталинскую премию (х** получил), Шебунином он был на бумажке, а так Шенбрунн, хотя не факт, что и это по-настоящему. Я помню, как он рисовал мне карандашом на бумаге хрюшек и кошечек, и эта магия линии, превращающейся во что-то живое, осталась со мной до сих пор. Моя мать, его дочь, запретила нам общаться, потому что он пьяный избил меня туфлей, я такого не помню, и сейчас понимаю, что и не было. Умирал дед мучительно от рака гортани (много курил), я зашел в его комнату, куда было нельзя, и он очень обрадовался и стал хрипеть страшным лицом мне навстречу. Другой дед, Яков Портнов, стал Адольфом Кантоном (это судьба, это ее сугробы), был на Первой мировой в австрийском плену во время Брусиловского прорыва — «сели играть в карты, доигрывали уже в плену», литовский коммунист, сбежал в СССР, сидел, естественно, на зоне заведовал хлеборезкой, то есть мыла не жрал, а в послевоенном Вильнюсе жил в одной квартире с двумя своими женами — бывшей и настоящей, бухгалтер. (David Dector)

Мой дедушка был великим ученым, физиком-теоретиком, человеком не только редкого научного ума, но и энциклопедических знаний в истории, искусстве, литературе, говорил и преподавал по-английски, по-немецки, по-французски, объездил весь мир, работал и учил студентов в Америке, в Африке, в Индии, в Германии, Англии, Франции, Италии. Был на Килиманджаро и в моем детстве показывал мне слайды со львами, антилопами и баобабами. Обладал невероятным парадоксальным, иногда горьким, но всегда безошибочным чувством юмора и слова. Был походником, байдарочником и альпинистом, и в 80 лет с искусственным суставом все еще легко обгонял меня на беговых лыжах. Был очень высоким белозубым голливудским красавцем, внешности совершенно не советской и не русской даже, с густыми, как щетка, волосами и бровями, в старости — серебристо-белыми, но все еще густыми. Всегда обращал внимание на красивых женщин, был официально женат (всегда на красавицах) три раза, причем об одном из браков мы узнали из документов только после его смерти… о неофициальных союзах мне остается только догадываться. На склоне лет гордился выращенной им на даче картошкой не меньше, чем своими научными открытиями и достижениями своих аспирантов. Разделял со мной страсть к походам за грибами и купаниям в речке, рассказывал истории и давал лучшие книги из своей библиотеки. Один из самых незаурядных и поразительных людей в моей жизни, он ушел в прошлом году, и его место всегда будет пустым. (Вера Прийма)

Умным, щедрым и красивым. Водил меня на балет, много разговаривал. В мои лет шесть я пришла с улицы ужасно злая на друзей, он посмотрел и дал мне свой кулак, чтоб я укусила. Я вцепилась как собачка со всей силы. Всю жизнь много курил, в 60 лет бросил и стал качаться. Было очень приятно ходить с ним на пляж. (Рената Троян)

Дедушка Аркаша, подполковник артиллерии, основал семью в послевоенном Кенигсберге и стал ее стержнем, стальным, жестким. Возможно, поэтому расставаний между людьми он не признавал: все, кто хоть когда-то попадали в семью, оставались в ней навсегда. Дедова мера любви распространялась вокруг в прогрессии и достигала абсолютного максимума на внуках. Истории о тех, кому когда-то помогли дедовы справедливость и доброта, не переставали возникать, даже когда дедушки не стало в две тысячи шестом. (Макс Россеин)

Рассказ так рассказ. Дед Ефим Михайлович, он же Хаим Мойшевич, умер в июле 1984-го, через десять дней после того как меня призвали в армию. Родители мне не говорили две недели, чтобы не огорчался. Армия, мало ли.
Я не то чтобы сильно огорчался — мне было стыдно. Мне и до сих пор немного стыдно.
* * *
В детстве я деда не слишком любил.
С ним нельзя было играть ни в какие игры. Ни в шахматы или в шашки, как с отцом. Ни в карты, как с бабой Мусей. Ни в слова, как с сестрой, ни в настольный хоккей, как с сестриным женихом.
Можно было гордиться тем, что дед — морж, что зимой он геройски бултыхается в ледяной воде. Больше гордиться было нечем: дед вроде как прошел всю войну, но его не то что не убили — даже не ранили. Он не зарезал своими руками ни одного фашиста.
Он был, как говорила баба Муся, «политработником». Таким попробуй погордись.
Книжек дед не читал, телевизор тоже не очень-то смотрел. Его мало что интересовало. Приходя в гости, садился в кресло, закрывался газетой и через пять минут начинал похрапывать.
Дед был страшно скуп. Впрочем, может, это его баба Муся научила. Она всегда командовала.
Дважды на моей памяти дед напивался и буянил. Один раз в начале 70-х. Другой — за два месяца до смерти. Эти события стали семейными легендами.
В остальное время дед был умерен и добр. Особенно ко внукам. Говорил им: «Кецеле майн!» (мой котенок). Всюду пытался помочь, где мог и где не мог.
* * *
В июле 1984-го нас с другом призвали в армию и повезли из Таллина в Могилев-Подольский через Киев. В Киеве капитан отпустил нас до поезда под ответственность моих родителей. Мы объедались и пели песни под гитару. Вечером нас провожала вся моя семья. Дед страшно суетился — что-то говорил, держал за руки, обнимал, целовал.
Через десять дней во время купания в Днепре его хватил инсульт.
Он мне потом долго снился живым. До меня никак не доходило, что он умер. Это ведь случилось без меня, значит, не взаправду.
Дед похоронен на Берковцах. Я туда не хожу — ненавижу кладбища. Долгое время мне было стыдно, но потом я увидел один страшный сон и стыдиться почти перестал.
Почти, но не совсем.
* * *
И все-таки я думаю, написать о деде Ефиме Михайловиче то, что я сейчас написал, лучше, чем ходить на кладбище.
Уж не знаю, что по этому поводу сказал бы он сам. Наверное, посмотрел на меня ласково, пробормотал: «Кецеле майн!» — закрылся бы газетой и вздремнул на полчасика. (Юрий Володарский)

Один мой дедушка был сапожник на Дезертирском базаре в Тбилиси. Он умер, когда маме было три года, после войны, и бабушка вышла замуж за его приятеля, вдовца, мастера-портного. Дедушка Яша был замечательный человек, очень уютный и домашний, он учил меня маленькую кроить и шить кукольные одежки. Бабушка была повар в заводской столовой. В свои выходные она всегда посылала со мной дедушке в ателье что-нибудь вкусненькое с домашней кухни. Мне тогда было лет пять. Ателье было в полуподвале за углом от нашего дома. На двери висел колокольчик, а внутри так вкусно пахло — мел, клей, духи заказчиц, горячий утюг. Дедушка всегда работал в таком синем халате, а лацканы у него были утыканы булавками. Я очень любила его лакированный портновский метр и еще ежика для иголок. (Нелли Шульман)

Мой дедушка — Бородич Владимир Антонович — родился в 1930 году в белорусской деревне. Жили бедно, голодно, школа в соседней деревне, до которой 10 километров через лес пешком. В 1941 пришли немцы и наступили годы оккупации, когда ночами приходили партизаны, а днем солдаты. Победа и полная разруха. Голод был такой, что ели одну траву. Единственный шанс после школы вырваться из деревни и получить документы — пойти в военные. А дальше — как у многих. Далекие гарнизоны, где строил аэродромы, переезды и перелеты. Днем — служил, ночами — учился. Поступил в Военную академию в Ленинграде, отучился, встретил девушку, и опять гарнизоны и служба. Во времена карибского кризиса служил у тех самых ракет, которые стояли на полной изготовке. Дошел до полковника и перевелся обратно в Ленинград.
Преподавал в академии, а в свободное время — фанатично изучал историю, водил экскурсии, знал историю каждого дома. Двое детей родились. Жили вшестером в одной комнате в коммуналке. Поэтому с радостью переехали на окраину города в новостройку, как только выдали. Обустраивали, жили. Видимо, там и было оно — счастье. Когда в новый дом на руках нес первый телевизор, проваливаясь в грязь по пояс. Дети росли, выдали участок, начали строить дом. Начались 90-е. И тут тоже, как и везде, трудолюбие и упорство. Огород с нуля, дом своими руками, грибы-ягоды, и при этом еще работать и в командировки ездить по всему округу. Несмотря ни на что — каждый выходной вставал в пять и ездил на ферму (зимой пешком 7 километров) за молоком и творогом для семьи. Шли годы. Ушла жена, погибли дети, он остался со мной — внучкой на руках. Растил и воспитывал, заменил всех. Работал до 80 лет, осваивая программы на компьютере, высчитывая снабжение погранчастей. Дедушка вырастил, научил, обеспечил. До последнего дня беспокоясь и пытаясь позаботиться, хотя мы к тому моменту уже поменялись ролями. Каким он был? Скупым на эмоции, командиром, трудоголиком, упертым, заботливым, полковником, бесконечно уставшим и потерявшим всех, но крепко и до последнего держащимся за жизнь. Он прожил почти 89 лет, и если бы не несчастный случай — жил бы еще и жил. Он был целым миром, самым главным и моим старшим. Лучшим дедом, самым беспокойным и самым любимым. (Татьяна Войстрик)

Оба воевали. Один был офицером и стал патриархом с железными кулаками. Другой рядовым, был очень добр и слаб. (Dina Shtrom)

Второй дедушка, дедушка Митя, родился и вырос на Песках в Петрограде. Он родился 25 октября 1917 года. Его отец служил в Преображенском полку, куда брали только рослых блондинов, а дедушка получился тоже блондин, но нерослый — 163 см. Его отец, мой прадедушка Леша, погиб в 1917 году, и дедушку вырастил его дядя, у которого была москательная лавка. Дядя от лавки отказался и отдал ее трудовому народу, а сам стал там продавцом. Дедушка Митя отлично пел и с юности начал подрабатывать в киношках перед сеансами. Он сам научился бренчать на гитаре и фортепьяно и выступал с куплетами. Он вообще очень любил музыку, мы с ним всегда ходили в филармонию на детские абонементы, а потом, когда я подросла, — в оперу. Он сам гладил рубашки и чистил ботинки, носил только запонки, не признавая пуговиц на манжетах, у него всегда были заколки для галстука. Он знал три языка, научившись им еще у носителей, и первым стал меня учить английскому. Еще он научил меня играть в шахматы и танцевать вальс. Он был военным врачом, прошел финскую, Великую Отечественную и японскую войны. Только когда стали выкладывать документы о наградах, я прочла, что он, оказывается, еще и ходил в разведку за языками. Еще именно он научил меня водить машину в 15 лет. (Нелли Шульман)

Мой дедушка, Яков Соломонович Луцкий, был самым необыкновенным человеком, какого я видела в жизни. Он был родом из Харькова, из многодетной еврейской семьи, воевал добровольцем (по здоровью не проходил никуда, но все равно пошел на войну). Каким-то чудом выжил под Сталинградом и в Керченском десанте. Бабушку любил невероятной любовью, любовался ею каждую минуту, вился вокруг нее, покупал ей обувь, сам и бегал менять по нескольку раз (бабушка ненавидела магазины). И нас всех дедушка любил и баловал без конца, включая кошку. Дедушка так радовался жизни, как, кажется, никто на свете. Он прямо с утра восхищался погодой (абсолютно любой), бежал на базар, покупал кучу продуктов, готовил безумное количество еды, кормил всех, кто приходил в дом (а к нам все время все приходили), помогал всем, кому нужна была помощь, пел, танцевал, хохотал, рассказывал анекдоты. Иногда люди считали его слишком доверчивым, слишком наивным, слишком добрым, но ведь Теккерей не зря говорил, что жизнь — это зеркало. Люди отзывались на эту его доверчивость и всегда поворачивались к нему лучшей своей стороной. Кроме того, его доброта и наивность сочетались с невероятной внутренней силой и абсолютным бесстрашием. В любой критической ситуации дедушка действовал стремительно и четко, как-то само собой получалось, что он за всех отвечает. Он мог войти в кабинет любого начальника и сказать проникновенно: «Тут такое дело, братишка…» Для него не существовало рангов и иерархий, он в них не верил. Разнимал драки и оставался при этом невредим. Переходил дороги, помахав рукой потоку машин. Так он и жил в этой абсолютной любви и гармонии — все люди вокруг были прекрасны, с погодой везло всегда, бабушка оставалась для него красавицей в старости и в болезни. Когда она умерла, он больше не захотел жить и тоже умер. Очень скучаю. (Alexandra Borisenko)

Дед мой, которого я застал, был удивительно славным, терпеливым, статью и манерами похожим на героев Мягкова из рязановских комедий. Сейчас с ужасом осознаю, что эти образы имеют шансы подменить один другого в затененных уголках памяти просто в силу того, что кинематограф еще нас всех переживет, а деда нет уже давно, и воспоминания помаленьку переплетаются и прорастают. Он был не потомственным, а выборным интеллигентом; долго и упорно учился, стартовав из рабоче-крестьянской семьи, много трудился, рукам покоя не давал и справлялся сам. Дом, дерево, дочь, яблоневый сад, пыхтящий желтый «москвич», вот это все. Песни под гармонь, тетрадки в перепевках и стихах, соки и варенья, пироги в четыре руки с бабкой, огород, рыбалка, полынь вдоль пыльных дорожек, бесконечные походы за грибами. Работал связистом, поэтому самая разнообразная техника в его руках начинала (вычеркнуто «голосить») слушаться. Многословным становился, только когда выпьет на праздниках или радостях, чем изрядно напрягал меня по малолетству, потому что делалось непривычно. Был, наверное, самым незлобивым человеком из тех, кого я знал. (Ярослав Соколов)

Мой дедушка Абраша был очень любящим. У него были черные усы, синие глаза и вставные зубы. Он пел мне нелепые песни с половиной слов на идиш и называл то ландышкой, то фуйлячкой.
Я на него никогда не обижалась, даже когда он на меня орал, хорошо понимала, что это не по-настоящему. Он все время мне подбирал везде гостинцы, всякие брелочки, игрушки, пуговки.
Любимая песенка у него была:
«Анечка служила в ГПУ,
Анечка обсикалась к утру.»
А еще он любил говорить «Гей какн афун ям».
У него на руке был вытатуирован якорь, он раньше был моряк.
Когда он умер, я это поняла на расстоянии. Просто меня спросили: где будешь встречать Новый год?
И я подумала: ну какой Новый год, дедушка умер.
Мне было 17, я лет десять убивалась, потом полегчало. Но все равно нахожу парней, похожих на него чем-нибудь. У кого нос крючком, у кого глаза синие, кто нервный такой же, или песенки поет дурацкие мимо нот. (Neanna Neruss)

Дедушка был гениальным менеджером. Что для человека, родившегося в 1923 году в СССР, довольно грустно. Когда я рассказываю о своем деде, мне все говорят, что я фантазерка. Началось все с родных языков. Дедушку нянчила его бабушка, латышка. И мальчик, что логично, первые слова сказал на латышском. Отчего у его мамы (моей прабабушки, тоже человек фантастический) поседели волосы примерно везде. Потому что отношения с Латвией в то время у молодой страны были… ну, не фонтан. Она сказала своей маме, чтоб говорила с внуком как угодно, но вот без этого. И та стала говорить с внуком на немецком. Потом они переехали к дедушкиному дедушке на Украину — и с моим дедом стали говорить на украинском. Заодно учить французскому, потому что ну мальчик же из хорошей семьи. Русский дед начал учить в школе, так что говорил на нем своеобразно. А сны видел и ругался только по-немецки. Когда наша кошка нагадила в коридоре, я услышала, что дед про нее думает — и навсегда полюбила звучный и экспрессивный немецкий. В общем, вот такой юноша. В школе влюбился в одноклассницу. Она выбирала между тремя поклонниками — будущим артистом Борисом Таборовским, комсомольским секретарем класса Кимом и дедом. Выбрала деда, они поженились в войну — и прожили вместе больше шестидесяти лет.
Так вот, война. Деда — только-только поступившего студента политеха — отправляют в военно-строительную организацию, где он занимается тем, что решает, как из кучи сломанных грузовиков создавать хоть что-то действующее. Налаживает сеть обмена запчастей. Оттуда его, как человека, для которого немецкий родной (да еще и акцент в нем характерный прибалтийский), отправляют в 1944-м на курсы военных переводчиков, где он поражает экзаменационную комиссию тонкими знаниями о территориях Германии, так как будучи страстным коллекционером марок, выменял когда-то марки с «новыми территориями» и помнил их досконально. Во время учебы переводил трофейные бумаги, ходил за фронт связником. Выпустился ко Дню Победы, работал военным переводчиком. Разбирал военнопленных, в том числе, например, обнаружил среди них довольно значительный кусок армии государства Лихтенштейн.
Потом работал в Германии военным переводчиком — разбирал архивы (ну и переводил для армейского начальства трофейное кино). Отказался «работать немцем» — ему предлагали возглавить автомастерскую, заодно выяснять, кто куда едет — и зачем. Так мой дед не стал шпионом. Работал в советской миссии в Германии, организовывал (еду, жилье, все такое), какие-то еще поручения. Так как бабушке не давался немецкий, уехал назад в СССР. Там его мама, жившая на тот момент в Ленинграде, сказала: «Увези меня, куда угодно — но не могу я больше в этом городе, по костям хожу». Уехали все в Новосибирск. Там дед организовал дизайн-бюро. Реально, даже диссертацию защитил по тому, насколько в каждом бытовом приборе важна практичность, а насколько — эстетика (в процентах). До сих пор во многих домах есть кухонные гарнитуры и бытовая техника, которую разработали там. Потом собрал всю семью и уехал в Москву, поселив тещу и свекровь под одной крышей и работая модератором между ними (две ОЧЕНЬ разные женщины), а сам занялся конструированием электрощитов московского метрополитена. После распада СССР построил заново сеть поставок электрооборудования для метро — на московское метро работала вся страна, большАя часть поставщиков отпала, как зарубежная и не слишком дружественная. Вот такой дед. Это если кратко. Более полно — есть маленький мемуар.
А еще у меня два прадеда были — тоже нечто. (Светлана Орлова)

Дедушка Моисей (Михаил) Насонович (Владимирович) Луговой был безоговорочно хороший человек. Был он совершенный альтруист, человек долга и просто очень добрый. Родился в 1912 году в семье кантониста, женившегося на сироте.
А я возвращаюсь к светлой памяти дедушке.
Не могу себе простить, что мало говорила с ним, не расспросила о его жизни — он мог и хотел рассказать, да в молодости все кажется, что есть что-то важнее…
Он говорил, что в институт его в первый раз не приняли из-за национальности: «И тогда я решил: получу два образования!» Одно из этих образований он получил в Институте связи, преобразованном впоследствии в Академию связи, то есть военизированном. Там он и познакомился с Софьей, будущей женой.
Работал всю жизнь исключительно добросовестно, однако карьеры не сделал, отчасти по пятому пункту, отчасти по характеру: всегда отходил в сторону, все всем уступал, отдавал, для всех старался что-то сделать, всем помочь. Занимал скромную должность начальника сектора, однако когда уже 70-летний дедушка попал в больницу с воспалением желчного пузыря, нам звонили его сослуживцы каждый день и спрашивали, когда же он выйдет на работу: «Мы без него как без рук»; видно, и там он все брал на себя и тащил, и волок, как тащил и волок свою бестолковую неблагодарную семью: вечно недовольную всем жену, неудачницу дочь и сына-раздолбая, а потом и меня, внучку, и мою дочь, правнучку, мирясь с неуважением и потребительским отношением к себе, помогая, отдавая все силы, ходя на негнущихся больных ногах на рынок за «картофелем» и разнося железнодорожные билеты, чтобы заработать на пенсии хоть что-то. Экономя на себе (уговорить его поесть было сущее мученье), отказывая себе во всем, кроме чистой совести и сознания выполненного долга — поэтому после его смерти, первой смерти близкого мне человека, пережитой очень остро и болезненно, парадоксальным образом я осознала его как человека счастливого по большому счету, ибо должен он был находиться в гармонии с собою. А может, и не находился, даже скорее всего, потому что всегда полагал, что все-таки мало сделал, недодал. Плохо воспитал сына, не внушил ему важности высшего образования и вреда пьянства. Не нашел дочери хорошего мужа, не внушил ей любви к профессии. Жену тоже не сумел сделать счастливой — ей просто нужен был другой муж, что ж тут поделаешь?
Когда я ушла из дома — его дома, вырастили меня они, дедушка и бабушка, — ушла с женатым… слово «мужчиной» не поднимается рука написать… но тогда он был мне дороже всех… Именно дедушка пришел на нашу съемную квартиру и сказал: «Главное, что вы любите друг друга», не позволил мне порвать с семьей, а потом и квартиру добыл, у собственной дочери выкупил, хотя сам же ей ее и купил когда-то. Истоптал кучу ботинок по всем инстанциям, используя только что появившуюся лазейку в законе, позволявшую оставить кооперативную жилплощадь в семье.
Самый добрый, самый самоотверженный человек, при этом умный и образованный, интересовался литературой, причем такими малоизвестными фигурами, как Сухово-Кобылин, Брюсов (цитировал «Есть демоны пыли. Они в одежде пурпурной, но серым плащом они с усмешкой ее накрыли. Есть демоны пыли»), Северянин, Зощенко, Сологуб. Ненавязчиво делился своими знаниями, интересами, потому я не узнала в свое время много интересного, но зато научилась ненавязчивости, может быть.
Дедушка был воплощением добра, и счастье мое состоит в том, что рядом со мной, пусть вроде бы не так заметно, был такой человек много лет — все детство, всю юность. (Ирина Луговая)

Мой дедушка был самым лучшим на свете! Дедушка Моня (Мендель Рафаилович Генкин) в 17 лет оказался в 1918 году в Петрограде, в большой квартире родителей, уехавших в Америку и оставивших четырех сыновей (младшему было 15). Как?! Почему?! Теперь и не узнать. Все выучились, стали инженерами, один из братьев погиб 9 мая 1945 года в Берлине, дедуля всю войну проработал в блокадном Ленинграде.
Он был самым интеллигентным человеком из всех, кого я знаю. Он до самой смерти (в 1984 году) горячо интересовался всем — премьеры, толстые журналы, самиздат. Бабушка умерла в 1970, но он по-прежнему оставался щеголем — накрахмаленные рубашки, галстуки, начищенные ботинки. Он ездил к нам по пятницам с неизменными эклерами из Елисеевского, а о том, что пенсия у него была 70 рублей, я узнала (и ужаснулась!) сильно потом. Всю жизнь прожил в «детской» — своей комнате в родительской квартире, ставшей коммуналкой, одно время мы там жили вшестером.
Он никогда никого не осуждал (короткие юбки, макияж, разбитное поведение не были поводом), в отличие от папы, который мог экспрессивно начать обсуждать. В театре, музеях неизменно клал под номерок двугривенный. Как ему удавалось быть таким шикарным, щедрым, всезнающим — загадка. Главная моя боль — что он так и не увидел Лондон и Париж, про которые знал все из Конан Дойля и Хемингуэя. Очень скучаю по нему. (Мария Ромейко-Гурко)

Помню только две вещи. Как рассердилась на дедушку за что-то, дергала за остатки волос и кричала: «Деда, я тебя не люблю!» И как мы с папой пришли в больницу его навестить, а нам сказали, что он умер. Мне было четыре. Говорят, жутко меня любил. (Александра Махина)

Антон Северьянович Довгерт — из переселенных в Сибирь прибалтийских немцев. Взяв в жены русскую девушку из деревни под Новосибирском — взял и ее фамилию, став Устюговым. Ибо устал быть вражеским элементом. Всю жизнь страдал из-за больной ноги, был признан негодным для отправки на фронт. Так и выжил. Рисовал — был ретушером при одной новосибирской фотографии. Мои розовые губки и желтые банты на сепии детских фотографий — от него. Был красив редкой аристократической красотой. А мы пошли в бабу Клаву — такие ж курносые и крепконогие. Любил меня, старшую внучку, безумно, начиная все свои письма с «Дорогие Наташенька» — и далее по списку всей нашей семьи.
Любил меня, южные яблоки и рисовать.
В честь него и ник.
Деда, люблю тебя и помню. Все. (Natalya DoVgert)

Мой дедушка по отцовской линии был, без преувеличения, как солнце, которое согревает всех. Дипломат, первый директор белорусского телевидения, проработавший сначала десяток лет в Женеве (это в самые что ни на есть дремучие советские времена!), а потом примерно столько же лет в Праге, он был, безусловно, для все членов семьи чем-то вроде бога. Он был очень богат даже по сегодняшним временам, при этом он поддерживал материально абсолютно всю семью, да и сам любил красивую, модную одежду, хорошую еду, поданную в красивой посуде, с удовольствием приглашал гостей, постоянно дарил моей бабушке украшения. Из каждой своей командировки он привозил всем подарки, каждый раз, когда мы ездили к ним в гости в Прагу, мы привозили домой полные чемоданы добра. Такая щедрость воспринималась некоторыми членами семьи не с благодарностью, а как что-то само собой разумеющееся. В их глазах дедушка был сильный, могущественный, они считали, что он делает что-то сверхъестественное, то, чего другие не могут, а раз не могут, то и пробовать не стоит. До сих пор бабушка и дедушка — мой идеал семьи, всегда вместе, «дом — полная чаша», как из книжки с картинками. До сих пор помню, как я — подросток лет 14-ти, шла куда-то с ним по улице. На нем была шикарная шуба и меховая шапка, он выглядел, как барин из сказки, а меня распирала гордость, я думала: «Смотрите все, это — мой дедушка!» (Maria Maier Koshel)

Увы, обоих своих родных дедушек я ни разу не видел. Мамин папа погиб на войне, он был татарин, живший в Новосибирске, батрак, самоучка, видимо, феноменально одаренный. В его автобиографии, датированной 1940 годом и написанной по-русски, я нашел лишь одну (!) пунктуационную ошибку. Папин папа умер от рака в 1960 году. Он тоже был татарин, но московский, окончил МАИ и дослужился до поста одного из главных инженеров на авиационном заводе Микояна. Папа про него рассказывает, как про человека доброго, но очень горячего. Второе передалось мне. Первое, боюсь, что в меньшей степени. (Олег Лекманов)

Дед был личностью разносторонней, но гармоничной. Ровесник века, родился в Москве (внук «Николаевского рекрута»), учился в гимназии. Когда ему было 13 лет, отец умер, и он остался старшим в семье, пошел работать на завод, жили впроголодь, но гимназию умудрился не бросить. Когда им с веком было по 17, кузен уговорил пойти на митинг — там большевики, Ленин будет выступать! И таки выступил, зажег глаголом (слова легли на подготовленную почву, конечно). В начале 1918 года вступил в партию и был направлен в штаб тов. Буденного. Я Бабеля впервые прочла через пару лет после смерти деда, не успела спросить, были ли они знакомы. Зато помню рассказ, как легендарный командарм учил его шашкой махать: «Я с утра тренировался во дворе, и тут Семен Михалыч вышел на крыльцо покурить. Увидел меня и чуть трубку не выронил:
— Ты шо, контра, делаешь?! Ты ж так кобыле все ухи отстрижешь!
И показал, как надо».
В молодости считался лучшим в Москве танцором вальса (а его брат — танго). В 37-м, когда начались посадки, пошел правды искать, сел сам, естественно. Его и несколько других таких же держали несколько месяцев без суда и следствия, они объявили голодовку, слух о которой дошел до Микояна, с которым дед в 20-е вместе работал. Тот его вытащил под шумок борьбы с ежовщиной.
Потом война, «медаль за город Будапешт», вернее, орден Красного Знамени за взятие оного, год в штабе в Вене, куда умудрился даже вытащить семью. Из венского рая пришлось сматываться быстро, когда деду предложили постучать, а он отказался, так что уроженец Тверской оказался в «бараке» в Реутово. Потом перебрался в Москву, правда, уже в 60-е.
Обожал шутки-прибаутки, баловал меня безмерно. (Julia Kuperman)

Помесь Хоря и Калиныча, хитрый жилистый мелкий орловский мужик. В 1939 ушел на войну, в 1948 вернулся. Умел все на свете: класть печи, мебель делать, кузнец, плотник, слесарь, водил комбайн! 50 лет разводил пчел, был в пчеловодстве прямо профессор. Был, оказывается, в плену недолго: об этом мы узнали в 1997, перед его смертью… Не знаю, любил ли он кого-то из нас… на горсть гвоздей хватило бы человека. Его сын — мой отец — из той же породы. (Елена Генерозова)

Мой дедушка, Юозас Банюлис, был из крестьянской семьи, имел 6 классов образования, провел 18 лет в сибирской ссылке, валил лес, там женился на еврейской девушке с ребенком, знавшей много языков, в 1959 году вернулся в Литву. Занимался своими детьми так, как будто не 60-е годы под советской оккупацией, а какой-нибудь 2050-й год в Швеции. Выращивал все, что растет, любил нас всех и был нежнейшим и добрейшим человеком, которого я знала. Доброта и нежность — именно нежность! — его души была неподвластна никаким обстоятельствам. (Sivan Beskin)

У дедушки образование было всего пять классов, зато с грамотой отличника. Продолжить учиться дальше он не смог, так как началась война, а они жили на оккупированной фашистами территории. В семнадцать лет его призвали в армию. Это был последний военный призыв, в который призывали несовершеннолетних, потому что больше призывать было некого. Но война в Европе уже заканчивалась, а с Японией еще шла, и их отправили поездом на Дальний Восток. Пока они туда доехали, и там все кончилось. В армии он потом служил семь лет, так как было много работы, многое приходилось отстраивать заново, нужно было восстанавливать страну. Он выучился на шофера и водил большие рабочие машины. Еще как-то он работал на аэродроме, а потом рассказывал, мол, крутил там хвосты самолетам. Почему-то над этой фразой я в детстве всегда смеялась, так как представляла ее буквально. Когда он работал на Военно-Грузинской дороге (или Военно-Осетинской — я все время путаю), то познакомился с моей бабушкой, которая тогда жила в Северной Осетии. Потом они вернулись на ее родину, в Астрахань, и здесь дедушка продолжал работать водителем и на заводе. Собственным автомобилем он обзавелся уже ближе к пенсии — купил зелененькие «жигули». Ездил на них на огород и дачу, привозил оттуда ведра клубники, алычи, вишни, груш, слив, черешни, персиков, абрикосов, помидоров, огурцов и перца, выращивал тыкву и немного грецкие орехи, а под осень — мешки картошки. На даче у него всегда росло много трав — охапки кинзы и петрушки, стрелы зеленого лука и чеснока, даже тархун рос, а укроп вообще рос сорняком. Еще росли астры, которые он срывал мне в школу к 1 сентября. Урожая было столько, что нам некуда было его девать. Раздавали соседям и немного торговали с рук на рынке. Оглядываясь назад, я понимаю, что девяностые для нас были не такими голодными только благодаря дедушке и его даче. Еще дедушке очень нравилось смотреть передачу «В мире животных» Николая Дроздова, а с возрастом он стал очень сентиментальным и когда там показывали, как хищники охотятся на травоядных, то всегда переживал за каких-нибудь зайчиков. Когда увидел «Прогулки с динозаврами» от BBC, то долго не мог поверить, что это научно-популярный сериал, а не какая-то там выдуманная фантастика. Читал газеты, следил за новостями, обсуждал политику, любил зимнюю рыбалку. На пенсию он вышел в 75 лет и стал еще больше проводить времени на даче. Как-то из-за июльской жары его сильно развезло и он резко почувствовал себя плохо. Мы вызвали врача на дом, но он не смог сказать ничего толкового и назначил какие-то анализы и исследования, на которые нужно прийти в поликлинику. Прийти в поликлинику он не успел. В тот день я шла мимо его комнаты и мне показалось, что он хочет что-то сказать. Зашла к нему, а он лежит на кровати, трясется и рукой показывает то на себя, то наверх. Я испугалась, спрашиваю: «Что?», а он мне: «Всё», — и перестал трястись. Это сложно описать, но я прямо физически почувствовала, как в тот самый момент из него вышла душа. (Polina Delia)

Любимым. Самым любимым в семье. Мой дедушка был советским историком, прошел войну, работал на истфаке МГУ. Пострадал от борьбы с космополитами. Умер безбожно рано, не дожив до 60. Меня он любил безоговорочно и всецело, он уже сильно болел после первого инсульта, поэтому много времени проводил со мной маленькой. Странную парочку (нас) знали все продавщицы и официантки «на раене»: он был очаровательный человек, женщины его любили, а он любил водить меня в кафе типа «Минутки», стоячее, и я видела столик примерно как Алиса в стране чудес в сцене с бутылочкой «выпей меня». Подозреваю, что там и наливали (ему было запрещено врачами пить и курить, но я знала места его папиросных заначек и хранила его секреты). Я сочиняла бесконечную сагу о приключениях утенка Тима и его друзей. Дед каждый день требовал продолжения и упросил меня иллюстрировать. Где-то в Москве в старых папках валяется записка, написанная моим корявым пятилетним почерком «Дед — мой раб!» Я играла на дачном участке в какую-то сложную игру, связанную с мифами Древней Греции, которые мне читали, и, по свидетельству бабушки, однажды развесила эти объявления по всему участку. Он и был моим абсолютно счастливым рабом, и мое сердце было разбито на много лет, когда он умер. Мне было девять. Я выбрала звезду, убедила себя, что теперь это он, только переселившийся туда, и много лет еще с ним разговаривала, когда звезду было видно. (Julia Trubikhina)

Мои оба дедушки были совершенно разными людьми!
Дедушка-хорват был красивым, добрый и очень интеллигентным. Любил нас с сестрой беззаветно, всегда играл с нами, гулять водил, на водном трамвайчике со мной катался. Я с ним впервые в жизни салют ходила смотреть маленькой и на Пискаревское кладбище ездила. С бабушкой душа в душу прожили до конца ее жизни. До сих пор иногда с ним разговариваю и очень скучаю. Виню себя за то, что мало с ним времени проводила, когда он уже совсем стареньким был. Потом уже, спустя лет пять после его смерти, появился у меня его «боевой листок» или как там это называется: там написано, где он служил и т.д. Так я узнала, в каком именно австрийском городе для него закончилась война, для двадцатидвухлетнего мальчишки. Дедушка с папиной стороны был жутким человеком. Его, кроме жены, не любил никто, даже его собственные дети. Его все боялись, мог он и очень жестоких вещей наговорить, особенно моей маме. Пока я маленькая была, он еще как-то мог со мной и повозиться, и посмеяться. На бахчи мы с ним на его «копейке» ездили, там набивали всю машину арбузами, а обратно я ехала на арбузах почти под крышей. Наверное, единственное существо, которое дед любил, была кошка Муряха. Ну, и бабушку, наверное, тоже. (Anna Chekhovskikh)

Мой дед Павел Иосифович Цейтлин.
Первое, что приходит на ум, когда я о нем думаю, это то, что он был моим другом, очень хорошим другом.
Отцом и мужем он был, как я понимаю, так себе, а вот дедом был отличным.
С ним можно было говорить обо всем на свете, потому что он знал все на свете и щедро делился знаниями, причем как-то легко, без натуги или навязывания, а между делом.
И всегда был наравне с собеседником, разговаривая с дворником или второклашкой так же уважительно, как и с коллегой-академиком.
С ним можно было с одинаковым азартом играть в машину времени или обсуждать историю открытия ДНК или Джека Лондона.
От него у меня любовь к книгам, хорошая память и жар познания.
Очень по нему скучаю. Мечтаю написать книгу и посвятить ее ему. (Анна Агранович)

К сожалению, мой дед умер, когда мне было всего три года, так что он остался в моей голове идеальным образом в описании моей мамы. Знаю, что он был добрым, спокойным человеком. Любил дочь и внуков, много с нами возился, на фотографиях мы, трое малышей, всегда у него на шее и на руках. Все умел делать своими руками в доме, вообще был очень хозяйственным, но не жадным. Отлично фотографировал (до сих пор у меня название фотоаппарата ФЭД ассоциируется с его именем — Николай Федорович). Начал работать переплетчиком, потом стал руководителем типографии. До сих пор дома есть книги, переплетенные его руками. Рисовал, осталось несколько его репродукций. Курил, но всегда только на лестнице, никогда дома. К сожалению, выпивал. Умер обидно и нелепо — жена с дочкой и внуками уехали (отвозили нас на лето к прабабушке), он остался один дома. Выпил. Сердечный приступ. Когда бабушка вернулась домой, нашла его тело… 54 года, совсем молодой. 30 лет прожили они вместе. И до сих пор есть в семье это горе и обида — как бы мы жили, если бы он не ушел так рано, и так не вовремя… (Nadya Neuymina)

Мой дедушка вышел на пенсию, когда мне исполнился один год, чтобы отпустить маму на работу. Он из огромной семьи в маленьком белорусском местечке, где было 13 детей. Когда младшей было шесть месяцев, умер их отец. Образование у дедушки было пять классов хедера. В 30-х годах переехал в Ленинград мостить мостовые. Мы с ним очень любили друг друга. К моему приходу из школы он накрывал на стол, и пока я ела, пересказывал мне рассказы Шолом Алейхема или рассказывал «про войну». Очень хорошо помню, как он резал хлеб всегда на себя, а не на доске. А еще у него был прекрасный слух, и он мне пел оперные арии. (Natasha Balonov)

Слишком прямым. Эта дурацкая черта передалась и мне. Пришлось себя перетачивать под реалии, ибо честность и прямота совсем не то, что жить помогает. Закончив ЛАПУ (Ленинградское артиллерийское подготовительное училище), пошел служить, карьеры сделать не смог, при том что в высшее командное его направляли дважды. Но дедушка на учениях в запале сказал старшему по чину, что он дурак, и доходчиво объяснил, почему именно дурак. После этого вместо Москвы он поехал в зажопье Румынии. Там он познакомился с моей бабушкой, которая быстро поняла, что в армии с таким характером «діла не буде» и через некоторое время воспитательной работы дедушка из армии ушел в мирное преподавание черчения. От армии у него осталась выправка, привычка идеально гладко бриться, «командный» голос и галантность военных тех времен. Отлично танцевал вальс и мазурку. Был настоящим «патриархом», но к нам, внучкам, всегда добрым. Научил меня работать на пасеке и уважительно относиться к любой живности. (Анастасия Бондаренко)

Сломленным. Он был «враг народа», сын «врага народа», брат «врага народа». Это нелегкое клеймо. Его не взяли на фронт — не доверяли. Он переживал всю оставшуюся жизнь, что расстреляли брата, а не его. Да, всю жизнь! А как жить с переживаниями?
Он сделал массу важных проектов в электрификации страны народа, чьим врагом его объявили, и не подписал ни одного своего проекта. Он был нежным, преданным и молчаливым. Прекрасно играл на рояле, окончил до войны еще два курса консерватории, параллельно с инженерным институтом. Он умер от рака в 56 лет. По моему личному диагнозу — задохнулся в личном ГУЛАГе. (Natalia Sazonova)

Мой дед по отцовской линии 1906 года рождения, прошел путь от крестьянина до наркома (министра) лесной промышленности (в военные годы), после был директором ЛТА в Питере, потом уволен и исключен из партии за категорический отказ подписать бумаги по Ленинградскому делу. Позже восстановлен в партии, работал сначала мастером, потом директором на мебельной фабрике. Человеком был очень хорошим, содержал не только свою немаленькую семью, но и много помогал другим. Умер на моих глазах, когда мне было пять лет. Оставил воспоминания о своей жизни, но только до 1940 года. (Наталья Салтыкова)

Мой дедушка был профессиональным военным, на момент Второй мировой уже вполне состоявшимся. Он ушел на фронт опытным артиллеристом, весь его взвод погиб под авианалетом в первые дни войны, остался он и еще один мужчина. Прошел всю войну, дошел до Калининграда в 45-м, там ранили так, что до Берлина уже не добрался. Вернулся домой почти глухой, про войну не вспоминал совсем — только плакал под «Журавлей», отвернувшись к стенке, на 9 мая. Не любил официоза и показухи, зато очень любил житейские мелочи. Искал по помойкам интересные штуки для реставрации, приводил вещи в порядок. Мне, совсем еще мелкой, мастерил на дачном верстаке поделки. Однажды сделал ящик для игрушек и нарисовал на нем попу на горшке. Бабушка начала на него орать за эту голую попу, а он изумленно поднял бровь, перевернул ящик и сказал: «Как тебе не стыдно, это торшер!» Рисунок был перевертыш, и кверху ногами правда был вполне себе как торшер. А дед меня заговорщически ущипнул, когда бабушка отвернулась, и захихикал. В одно лето он сделал нам с ребятами ходули, и мы носились на них по двору, а он сидел на крыльце и улыбался. В другое — нарядился на мой день рождения фантомасом (в чулке на голове, с муляжом пистолета) и с гиканьем гонял нас по участку. Всегда приносил мне из леса малинку «от косолапого мишки». Он был самый лучший взрослый ребенок из всех, кого я знала. Я очень по нему скучаю. (Яна Хлебникова)

Мамин отец, Нахум Фейгин, был… контрразведчиком, сидел в Голландии, переправлял наших ребят в Испанию, изображая из себя, и весьма убедительно, немецкого торговца лесом — немецкий он (как и дед со стороны отца) знал в совершенстве. Когда бригаду, работавшую на этом задании, отозвали в Союз, он по каким-то причинам задержался и… остался жив, хотя и вылетел из партии; друзья его были расстреляны почти поголовно, дед же выскочил из-под страшных прутьев сталинского помела с обожженным хвостом, но целым, и в оттепель был восстановлен в партии.
Про деда я знаю только одну легенду — как он выламывал печку. По приезде в Ленинград семья Фейгиных-Макаровых получила большую комнату в коммуналке на углу Владимирского и Невского. Под ними был магазин — тогда не помню чего, потом калькуляторов, потом стиральных машин, сейчас там еще что-то — ну, кто знает, тот поймет. Угол комнаты занимала огромная пузатая печь, пожиравшая добрый кусок пространства. «Где наша не пропадала, пропадет и тут!» — решил дед и в субботу вместе с парой друзей ломами выковырял печку из стенки. Отковырянную печку подтолкнули слегка, она покачнулась и… полетела вниз, увлекая за собой пол. И оказалась в магазине — к счастью, закрытом. Каким-то чудом махина не задела несущую балку — прошла совсем рядом. Иначе реставрация этого дома произошла бы еще в пятидесятых годах. Говорят, долго еще на потолке магазина можно было различить не слишком тщательно заделанное пятно неправильной формы… (Евгения Шуйская)

Оба дедушки расстреляны: в 1919 и в 1941 годах. (Елена Павлова)

У меня в старом жж был целый тег на семью. Самый мощный все же был прадед по маме (которого я, в отличие от деда, сама застала).
Дед был огромного роста, очень красивый и красиво старевший, сильный до последних дней как бык. Предки его бежали в Турцию от армянских погромов; его дед отправил трех своих сыновей обратно в Россию, в кубанский Армавир, сказав: «Трое пошли — один дойдет». Так и случилось — один сын утонул при переправе, второго застрелили на границе. Третий сын и был моим прапрадедом. А поскольку детей его, и прадеда в том числе, крестил русский поп, то и фамилию дали от греха — поповскую, Макаров. Очень умный, очень красивый был мужик, говорил на семи языках. Бабник дикий. У бабки был двоюродный брат, Лев, Левушка, за него вышла замуж бабкина лучшая подруга, Ниночка. Лева был так похож на Якова, что все принимали их за родных братьев — высокие, плечистые, черные, белозубые, сухота девичья. И сдружились они со страшной силой. И по бабам ходили вдвоем. А жены их вдвоем ходили вызволять своих мужей и бить морду разлучницам.
Однажды, изнемогшие после боевых действий, женщины дали друг другу страшную клятву: если случится пережить мужей — схоронить их как положено, а на могилу наложить большую кучу. Угроза была озвучена, но мужья не шибко испугались, и жизнь пошла своим чередом. Прабабка-то прадеда пережила, а вот Лев умер довольно молодым, от чего — не помню. И клятву Нина выполнила. На следующий же день после похорон.
Но самое крутое, конечно, как он от гестапо отмазался.
Они в районе Армавира сидели, попали в оккупацию, как я понимаю, и за ним пришли — не знаю почему, — уже когда Красная армия подходила совсем близко. Приехал мотоцикл, немчик потребовал позвать Якова Макарова. Яков, глядя ему в глаза, сказал: «Дома нет, ушел! Вернется!» Тот козырнул и уехал, сказал, что вернется, а прадед, по рассказам, снопом повалился. Потом встал, собрал сумку и ушел в горы. Ненадолго, несколько дней там провел, потом немцев вышибли. Я, кстати, не знаю, правда ли это гестапо было (с чего бы вообще, чего там такого дед прям мог делать), или просто какие-то вермахтовские дела, но история вроде правдивая. (Евгения Шуйская)

Наш дедушка дома был добрейшим до умильности и во всем подчинялся внучкам. Помню, мне было уже за 40 лет, когда он не дал мне самой вызвать такси и просил телефонистку обеспечить мою безопасность. Только повзрослев, я вдруг поняла, что на работе декан сельхозакадемии Александр Данилович Шевырев был большим авторитетом, красавцем, грозой и отцом студентам, участвовал во многих городских проектах. А второго деда я не застала. Фронтовик, прошедший всю войну, в мирное время — собкор газеты «Труд», он умер в 45 лет после разноса за слишком вольную статью. (Марина Александрова)

Моего дедушку, как и бабушку, я называла по имени. Роза и Миша. По маминой линии. Он родился в Тбилиси, как и его предки. Своей матери он говорил «вы». Любил гостей, друзей, как и Роза. Не позволял родственникам ни одного плохого слова о евреях. Его жена, Роза, еврейка. РозаМиша – дом, в котором мы живем, где тепло, празднично, весело, иногда ругались, конечно. В подвале Миша оборудовал две комнаты, принимал гостей по воскресеньям, делал вино и чачу. Шутил над Розой, если у нее подгорало что-то, он называл ее замминистра угольной промышленности. А потом мы садились все вместе пить чай. Вы не знаете, как здорово всем вместе садиться пить чай. Вот Роза передвигает на столе тарелки, чтоб было поудобнее для всех, но на самом деле бесцельно. Миша сразу же в шутку тоже передвигает тарелки. Мы все хохочем. А праздники, бог ты мой, праздники! Это означало, что мы дома, РозаМиша готовят, ждут гостей. Или идем в гости. На Песах православный крещеный Миша, русский с польской и, возможно, белорусской примесью, светловолосый славянин с кавказским характером (предки – с XIX века в Грузии), ездил в синагогу за мацой («Вы аид?» — спросил его тамошний ашкеназ, коих нынче почти не осталось здесь. «Нет, у меня жена аидка»). А на Пасху Роза с Аей (ее мамой Александрой, прабабушкой) красили яйца, пекли что-то вроде куличей. И у нас было два праздника. К нам на обе Пасхи приходили гости. И мы ходили по гостям. Никакой религиозности — это повод для праздника. Когда у меня двухлетней случился ожог — у злой соседки упала в тазик с горячей водой, — полтора месяца лежали в ожоговом центре. Мама с Розой были со мной. Отец приходил. Мишу на эти полтора месяца отпустили с работы и платили зарплату, это — Грузия и друзья. Он плакал, как ребенок. А как шутил Миша на море! Еще до моего рождения. Или с друзьями на праздники всякие. Или с приезжающими родственниками. А как шутил Миша на Новый год, к соседям заходил, надевая знаменитый нос. И каждый раз в конце – хохот, длившийся днями. Потому что это было безобидно и весело. В нашем доме все было сделано руками Миши. Еще жила та соседка, в маленькой квартирке, антисемитка, не очень любившая нашу семью, но предпочла ее, чем совсем уж евреев с другого этажа. Во избежание дальнейших уплотнений она была принята и жила с нами, а потом Роза за ней ухаживала. Маленький и узкий коридор, разделенная тогда надвое лоджия. Повернуться было негде, и приезжавшие к нам из других городов родственники спали кто где. Раскладушки, одеяла, как-то хватало на всех. Золотые руки. У нас до сих пор шкаф, сделанный им, к окну привинчены железные полки с внешней стороны… В доме вообще не было квартиры, где бы что-то не было сделано руками Миши. Нет, не за деньги, конечно. Это же соседи. Миша посадил деревья в саду, участок двора, условно разделенный между соседями, сделал для всех кран с водой. Лавр, вишни, королек, зелень, розы, шиповник, орешник, инжир… Отдал соседу сарай, бывший раньше баней, а потом как-то Миша там что-то работал как в мастерской, но отдал соседу (его потомок нас посылает подальше при просьбе о воде, как и другие). Сейчас соседи разделили сады решетками, отняв по кусочку у нас, разобрали кран, каждый сделал себе, и мы единственные живем без воды в саду с начала этого века. Роза ушла на второй день первого Рождества и на второй день Хануки. Миша ушел поздно вечером в Сочельник второго Рождества. Миша говорил мне делать хорошее людям, как сказала. Сделали тебе плохое, а ты все равно сделай хорошее. Его голос тогда я записала. Это было незадолго до его ухода. Он держался, но плакал только при виде меня. В больнице подарил сделанную своими руками рыбу из подручных материалов.
Он шутил про Михаэля-Габриэля, который придет за ним… И они же с Розой на разных кладбищах окажутся (Кукийская семейная могила на христианском старом кладбище и Еврейское кладбище), и будем, говорил он, друг к другу в гости ходить. И как-то легко это говорилось (или более безразличное детство и отрочество переносило?). И так оно и стало. Он ушел, когда мне было 15 лет. На его похороны пришло больше трехсот человек (триста только на поминках были). Очередь за переулок и улицы заворачивала. Пришли даже врачи из больницы и родственники лежавших с ним в палате людей.
Скучаю.
Да, я на его фамилии. (Inna Kulishova)

Отцовский отец, на которого папа ужасно похож, прошел в полковой разведке всю войну, потом был комендантом в Германии — говорил по-немецки свободно, а попал туда, потому что на идиш говорил, конечно. Он отличный был, очень умный, очень упертый, как баран, очень сердечный при этом. Маму долго не принимал (отец ушел от первой жены и сына, дед не одобрял) — со мной и папой да, а с мамой по необходимости сквозь зубы. Мне было 12, мы с мамой были в Питере (жили мы в Мурманске на тот момент), и у мамы случился приступ почек, она лежала, скрученная, и шевельнуться не могла. Я вот не знаю, как дед узнал — может, даже я в ужасе позвонила, но он через полчаса был у дверей с боржомом и лекарствами — ну и дальше уже все было куда легче. Но важно вот это, что как ни относился бы — а в беде был рядом вообще без вариантов, а внутрь без мыла бы не полез. По рассказам отца, они с бабкой — женой — по возвращении из Германии вскрыли над паром пакет с сопроводилками и что-то оттуда вытащили. Отцу было… лет 8-9, он не знает, что. Но факт, что что-то вынули, а деда — случайно, нет ли — не репрессировали, несмотря на.
Он вообще инженер-мостостроитель был, закончил жизнь каким-то мастерским чином на Адмиралтейских верфях; говорил, что если ты настоящий инженер — то три недели на новом месте, хоть каком, и должен быть базово в курсе. Он и на МТС работал сколько-то, и мосты строил, и везде очень сильно уважали его, он хороший был инженер. И вообще клевый был. Я его любила. (Евгения Шуйская)

Дед был философом и созерцателем. Не знаю, как у человека, который родился в 1908 году в нищей семье в высокогорном ауле, это выходило. Его мать была старая дева тридцати лет, которую считали странной. Прадед женился на ней после смерти первой жены в надежде, что детей у нее по старости уже не будет, но увы! Родился ребенок — первый у нее, девятый у него. По рассказам аульчан, прадед постоянно клал новорожденного сына у того окна, что нависало над пропастью, чтобы греха на душу не брать. Но ничего не вышло — дед прошел две войны, ссылку в Туруханский край и дожил без особых болячек до 90 лет. Туруханский край вспоминал с нежностью — работал там лудильщиком, так что его личная война затянулась на семь лет — домой вернулся только в 1947 году, застав измученную жизнью жену и двух из трех детей — младшая умерла от пневмонии в феврале 1944 года. Думаю, что он был счастливым человеком — одинаково равнодушным ко всем домочадцам. Любил смотреть американское кино по телевизору. Переживал, что умрет до конца «Санта- Барбары». Под конец жизни после девяти лет вдовства — решил жениться. Но не успел — ни историю Сиси Кепвелла досмотреть, ни свою оживить. (Заира Абдуллаева)

Мой эстонский дед был двухметрового роста, строен, красив и имел обалденное чувство юмора. Все анекдоты про эстонцев явно не о нем. Соображал он быстро, особенно когда нужно было наплести чего-нибудь бабушке. Любил розыгрыши, пиво «Ячменный колос» и папиросы «Прима». Когда бывал навеселе — брал баян и садился играть на балконе. Над таллинским районом Мустамяэ звук разносился хорошо, отражаясь от пятиэтажек. А я между песнями подносила ему еще стаканчик пива. Это, конечно, далеко не все мои воспоминания о деде Энне, но почему-то захотелось об этом написать. (Анна Бондаренко)

Мой дедушка был самым веселым, бесконечно добрым и щедрым человеком. По возрасту он мне годился в отцы, ему было всего 47, когда я родилась и, судя по всему, именно к этому моменту он дозрел до детей. Он каждый вечер, лет, наверное, до двенадцати, читал мне вслух, каждое воскресенье все мое детство водил меня на аттракционы, в «Детский мир» и в кафе-мороженое, покупал мне наряды, и не было вещи, которой я бы не могла ему рассказать. За всю жизнь он ни разу не повысил на меня голос, не поднял руку и ни в чем и никогда не осудил. Пока он был жив, а дожил он до глубокой старости, я точно знала, что я его красавица, рыбонька и лучшая на свете девочка. (Ася Штейн)

Один дедушка прошел войну и потом умер от рака желудка, когда мне было два года. Поэтому он меня на руках подержать успел, а я его не помню. Его все очень любили, бабушке потом предлагали замуж еще, но она не вышла. А второй дедушка был персонаж эпический. Пограничник. Тарас Бульба — это почти про него. Мнение могло быть только его — и не правильное. Своего всегда добивался, даже если ему от этого было плохо. К нам приезжал примерно раз в два года, и при всем моем хорошем отношении и его хорошем отношении — с ним было трудно. Как-то он еще работал — получил большую премию и положил ее на сбербанковскую страховку или вклад на мое имя, чтоб по достижении 18 лет у меня были деньги. Это был 1989 год. Когда узнал, что я занимаюсь верховой ездой, раздобыл мне военные сапоги 40 размера — чтобы мне было удобно ездить. (Евгения Чикурова)

Мой дедушка по материнской линии, Абрам Голомшток, работал в газете «Гудок» корреспондентом, помог устроиться в Отдел писем Михаилу Булгакову, о чем тот написал в своих «Дневниках». Расстрелян в 1937-м… (Harel-Feinberg Maxim)

Сложным. Авторитарным. Сильным. Требовательным. Преданным семье. (Анна Москвина)

Я не видела ни одного дедушки — мамин папа пропал без вести на войне. Он был кондитером — в довоенное время. И успел отсидеть в лагере за вредительство… И сразу из лагеря — на фронт. История выглядит грустной. Но от него мне достались отчество и фамилия. И это важно для меня. Второй — прожил долгую-долгую жизнь, был кузнецом и умер в 104 года. Но и с ним я не познакомилась. С отцом познакомиться успела, а с дедом — нет. Не слишком жизнерадостная семейная история. (Анастасия Дергачева)

Один, по рассказам мамы, был алкоголик и садист, бабушка от него ушла, я его не знала. На войне не был, ногу потерял вроде как по болезни, а может, отрезало, был машинистом. Второй прошел войну в разведгруппе, там потерял ногу, до пенсии работал на заводе. Работал, стоя на протезе. Жил далеко, его я тоже почти не знала, но думаю, он был хороший дед. (Julie Fomičová)

Не знала ни одного своего дедушку. Один погиб на Курской дуге, второй где-то под Будапештом. Братские могилы. (Ольга Иполитова)

Мой дедушка был ученым. О нем так говорили все родные и знакомые. Для меня это было не просто слово, не профессия даже. Дед рассказывал мне — лет с пяти, наверное — о свойствах мира. О том, что, как и почему происходит. Я, например, однажды спросила его, почему в темноте, если я пристально, в упор, смотрю на что-то, оно будто бы расплывается, но когда отвожу взгляд — сразу вижу? Дед интересно, увлеченно и очень понятно рассказал мне, семилетней, о том, что такое зрительный пурпур, что такое палочки и колбочки. Что на глазном дне в центре располагаются элементы, которые воспринимают цвет, а по бокам — те, что воспринимают свет. Поэтому в темноте боковым зрением мы видим лучше. Еще дед был более закрытым, менее общительным, чем мама и тетя, да и чем бабушка тоже. Но для меня у него всегда было и время, и силы. Он был очень пунктуальным и честным. В нашей семье вместо «Если все будут прыгать с крыши, ты тоже прыгнешь с крыши?» — говорили: «Если все будут воровать, то и ты будешь воровать?» (в смысле воровство или жульничество были немыслимы). Когда я стала подростком, я узнала, что дед был одним из участников курчатовского проекта. Его звали Георгий Львович Шнирман, и я должна бы носить его фамилию (мама родила меня, не побывав замужем). Но мама, видевшая еще в старших классах, что такое антисемитизм (тогда как раз были времена «дела врачей», и бытовой антисемитизм откровенно подогревался сверху), перед моим рождением, хоть на дворе были уже 70-е, решила сменить себе фамилию на бабушкину девичью, и мне дать ее. Она спросила у деда — и дед поддержал ее решение. Да и ее желание родить меня (когда она просто пришла и сказала родителям, что беременна и хочет рожать) он тоже поддержал. Сказал: мол, четверых детей вырастили, значит, и этого ребенка вырастим. По сути, все мое детство именно он был главным кормильцем в семье. (Nadia Shakhova-Mkheidze)

Мой дедушка — мамин папа — Остап Бендер практически. Не знаю, как ему удавалось, но он выжимал из советской системы по максимуму. Ребенком работал в шахтах, промерз до костей, до старости тепло одевался даже летом. Переехал из Сибири в Молдавию — потому что женщины красивые и климат хороший. Попал в аварию и чудом остался жив, обгорел ужасно, практически лишился правой руки, получил вторую группу. Всю жизнь проработал водителем — всегда был одет с иголочки, обожал костюмы, шляпы, каждый год ездил на курорты. Любимец женщин. Всего два класса образования, но читать любил безумно — и меня научил. Была у него единственной любимой внучкой, он водил меня в рестораны (в столовые, конечно) и возил на своем красном «Москвиче», принимал меня такой, какая я есть, был всегда очень ласковым и ни разу не повысил голос, дал мне свою фамилию и, по сути, заменил мне отца. Ушел три года назад, до сих пор в это сложно поверить. Спи спокойно, дедушка. (Виктория Соловьева Слонова)

Мой дедушка был очень беспокойный. Беспокоился о внуках постоянно. Чуть летом дело к вечеру — чтоб кофты надели, холодно. Не беги — упадешь. На яблоню не лезьте. Полы не мойте, нельзя детей перетруждать. 12 часов дня — езжайте домой, стемнеет скоро. А главное, дедушке казалось, что все голодные все время, и каждый час он пытался всех кормить. А еще, даже когда мне уже лет 16 было, и я ночевала у дедушки с бабушкой, то утром я просыпалась — а возле дивана стояли три стульчика: дедушка ночью приставлял, чтоб ребеночек не свалился во сне, не дай бог. (Симуля Шнейдерович)

Не было у меня дедов….
Один, Деменков Василий Селиверстович, уроженец станции Болотной, Новосибирской области, в 1943 погиб при прорыве блокады Ленинграда.
Второй, Кизенков Дмитрий Васильевич, уроженец села Талица, Алтайского края, вернулся с фронта с ранением и был репрессирован, умер в тюрьме. (Tan Ya)

Не знала ни одного. Один пропал без вести, другого убило шальной пулей уже после войны где-то в Германии, похоронен тоже неизвестно где. (Juliana Vertiporoch)

Мой дедушка, мамин папа, Зайцев Михаил Васильевич, родился в семье многодетной железнодорожных рабочих в 1888 году. Я всю семью знала, меня из роддома принесли в дом прабабушки на Пионерской, потом там дедушка жил.
Дедушка работал с 14 лет на железной дороге — 54 года отработал, ему за работу Орден Ленина дали. С детства помню этот запах шпал, паровозные гудки, дрезины, всякие ЖД прибамбасы. Гудков я очень боялась.
Он, когда к нам уже в Тамбове приходил, всегда приносил конфеты подушечки, мы знали, что принесет, это начало 50-х было.
У дедушки было семеро детей, все получили высшее образование, только младший сын погиб на войне в 19 лет.
Второго деда я не знала, он умер до моего рождения. Был председателем колхоза в Белгородской области. (Галина Щербакова)

Он был классный, дед Фидельгольц. К старости стал сложноват, конечно. При этом, он удивительно вписался в новое время: сам затевал ремонты, понимал очень хорошо про свои всякие льготы и даже денег нам оставил на книжке. Не надо было, просто удивительно. Умер весной, затянувшись сигаретой, в один момент, 86 лет было. Варил шикарный борщ, научил меня кататься на велосипеде, делиться едой всегда и рубить дрова с одного раза. Очень скучаю. (Julia Fidelgolts)

Один дед — Литман Борис Лепольдович — почти сразу же после возвращения в СССР, умер от тяжелого заболевания, полученного в Персии, где он резиденствовал последние годы перед войной. Другой дед — Померанц Аким Самуилович — погиб в 1941 году под Вязьмой, несмотря на бронь, он пошел в ополчение добровольцем. (Борис Симонов)

Один мой дед умер, когда мне было полтора года (а моей маме — 26), другого, чью фамилию я ношу, расстреляли за 28 лет до моего рождения, когда моему отцу было пять.
Насколько это оказалось травматично для моего детства, я понял, только став совсем взрослым. (Михаил Визель)

Одного дедушку я совсем не знала, они с бабушкой развелись очень давно, и она про него вообще ничего не говорила, а другой дедушка, Кирьянов Леонид Леонидович, деда Леня, был самым лучшим моим другом, товарищем по играм и наставником. Он работал на приборостроительном заводе ведущим инженером и изобретателем. У него была воооот такой высоты папка патентов на изобретения! Он приносил мне с работы сокровища! Маленькие стеклянные призмы, через которые солнечные лучи становились радугой. Он построил мне красивую многоуровневую полку, чтобы все мои игрушки, все мои мишки и куклы сидели аккуратно рядышком. Мне нравилось ее гладить, он обил дерево какими-то тоненькими кусочками пластика, и она была белая с коричневыми прожилками и маленькими гвоздиковыми шляпками, которые шли пунктиром по краю. До пятого, что ли, класса он приносил меня на руках на кухню, чтобы я поспала еще минутку, пока он несет меня к столу, где уже он приготовил мне завтрак. Он делал самые вкусные в мире бутерброды: хлеб, масло и сверху посыпано сахаром или, если была шоколадная конфета, то он ее натирал на терке и посыпал сверху. Все мое детство он «не любил» сладкое, я узнала, что он его еще как любит, только когда стала взрослой и оно перестало быть дефицитом. Он был умный и веселый, он занимался спортом — биатлоном и легкой атлетикой, — и все воспитательницы в саду мне говорили, что он очень молодой и красивый, я им очень гордилась. Он никогда не пил и не курил, любил охотиться и рыбачить. Он научил меня любить природу и знал все про животных и растения, где кто живет, как поет, что ест. Мы часто с ним ездили в лес, для меня эти воспоминания — место силы, как мы с ним собирали землянику, он ведро, а я кружечку, как любовались золотыми березовыми листьями осенью в черной воде пруда, как пробивались лучи солнца через кроны сосен. Он всегда приезжал ко мне в детский лагерь не в родительский день, а просто так, и привозил какой-нибудь гостинец, интересную книжку, или черешню, или пряники. Он собирал мне перекусы в школу и обязательно давал с собой сладкий чай в военной фляжке — я до сих пор помню, какая она на ощупь, легкая алюминиевая в защитном матерчатом чехле линялого зеленого цвета и с пробочкой на цепочке. Чай из этой фляжки был совершенно удивительного вкуса. У него были золотые руки и «жигули-копейка» глубокого синего цвета. В его гараже было удивительно интересно, там была куча странных железяк и инструментов, какие-то станочки, чтобы что-то пилить или обтачивать, и он всегда помогал своим соседям починить их автомобили тоже. Я очень рада, что он был в моей жизни, что он научил меня той самой безусловной любви, которую я передаю теперь своим детям, единственное — жалею, что не увидел своих правнуков. (Daria Rosen)

Почему был? Мой — есть. Перец! С 13 лет рыпается сам. Ему 96, и он обожает жизнь, жмурится от удовольствия. Пишет книжки какие-то, семейные летописи, чинит, изучает, возится. Ни секунды не отдыхает. Нога болит — палку презирает. Выправка военного. Курит. Дешевые сигареты. Правда, не пил никогда особо. А так — никакого ЗОЖ, кроме постоянной, ежеминутной тренировки мозга и самодисциплины.
Еще с дедом у меня связано воспоминание — которое многому меня научило, о детях, о жизни.
Однажды, мне было лет пять, я баловалась с хрустальными фужерами… На кухне со мной был дед, он пытался меня образумить, но безрезультатно. И тут я так сильно стукнула фужером об стол, что ножка его бац — и отвалилась.
В ту же секунду, услыхав звон бьющегося драгоценного хрусталя, в кухню влетела бабушка. Было ясно, что мне не поздоровится. Грозно косясь на меня, бабушка спросила воздух: «Что тут произошло?! Ммм?!»
И тут — я это помню, как сейчас — дедушка, к моему огромному изумлению, сказал неправду! А точнее, он взял мою вину на себя! Вину меня, маленькой хулиганки, которую сам он ругал раньше, и заслуживающей наказания. Он мягко бросил: «Я случайно разбил фужер». И инцидент почему-то был исчерпан. В тот момент я поняла, что дедушка — за меня! А еще, что так нужно делать, когда рядом с тобой тому, кто слабее тебя, грозит наказание. И еще что-то, что не объяснить словами. (Дина Школьник)

Мой дед, Иосиф Яковлевич Б., был противоречивой личностью. Вспыльчивым и злопамятным. Увлекающимся. Орал, скандалил и срывал плохое настроение на бабушке постоянно. Борщ недостаточно горяч, хлеб толсто порезан. Кричал, хлопал дверью, бил посуду. Гулял по другим бабам и не приходил ночевать.
Меня, живущую в одной с ним квартире внучку, любил странной и болезненной любовью. Никогда не кричал, никогда не наказывал. Вообще. Все были виноваты, кроме меня. Когда я забрасывала вредную бабку-соседку помидорами с третьего этажа, заржал и сказал: «Ах, у нее морда помидора просит». Когда порезала на лоскутки дорогие шторы, принес большие ножницы и резал со мной.
Никто не любил меня так, как дед. При этом к остальным домашним он относился иначе. Они, другие домашние, по его словам, были для долга. А я, мелкая соплюха, была для любви.
Таким и запомнила. Любящим и несправедливым. Бабушкины слезы и дедовы подарки всегда мне, никогда ей. (Julia Dudka)

У меня один дед, Стрелков Николай Федорович, был офицером: моряком, потом летчиком, штурманом, ходил на яхте, любил бабушку, ушел на гражданку, когда мама родилась, нашел себя и там — стал конструктором. Очень любил нас с сестрой, много времени проводил с нами, по утрам слушал по радио сказки, а вечером нам их рассказывал. Мне казалось, что он знает все на свете. Мы с ним гуляли, играли в карты, шахматы, шашки, сначала он поддавался, а потом мы с сестрой его обыгрывали. Дуб-патриарх семьи, самый любимый дед на свете. Шутил: отец мой был стрелок (Стрелков), а я его сынок, отец мой стрелял птиц, а я сердца девиц! Как говорится, дед был selfmade-man. Второй, по папе, Печенкин Владимир Филиппович, тоже сильный человек, их семью в советское время высылали, в Сибири полдеревни с нашей фамилией. Дед был зубным протезистом, держал с бабушкой большую пасеку, огромный огород, мы ездили к ним в детстве каждое лето. Фантазер был тогда (и сейчас жив, слава Богу), гулял по тайге и показывал нам место, где хотел построить церковь… Не построил. У обоих дедов непростой характер, но они для меня пример мужчин — крепких, сильных, отвечающих за семью. (Ольга Печенкина)

Дед был очень легким человеком. У нас не было близости, но между суровой бабушкой, прибитой к земле тяготами жизни, и дедом, который в любой момент мог поржать, или обсмеять, или просто как-то так отнестись к ситуации, что ты понимала, что все нормально, или даже хорошо, я всегда выбирала деда. Он был маленьким, щуплым, много всего делал руками, когда выпивал, становился совсем дурашливым, и был очень добрым. (Olga Yershova)

Оба моих деда погибли на войне в 1915 году. (Ольга Свенцицкая)

Оба не были холуями, умерли недавно. (Evgeny Filippov)

Мой дед, Иван Федорович, правильный был мужик! — так все говорили про него. Обстоятельный, мастеровой, хозяйственный. Любил во всем порядок. И в бумагах, подшивал даже их аккуратненько в папочки, заводил «Дело»(-а), был у него такой «бзик». В мастерской у него любо-дорого посмотреть: инструменты все висят на своих местах или лежат в ящичках, на полках. Плотничал и столярничал дед постоянно. Так и вижу его среди свеженаструганных опилок. И в саду, который сам посадил, любил возиться и радовался, гордился выращенным урожаем. И в огороде огородничал: высокие и ровные грядки, для огурцов, на ночь — укрытия. Уложить дровяник, например, или сумку, рюкзак, в этом он тоже был мастер. Все у него в хозяйстве «чин-чинарем»: чинится и ремонтируется, зря не выбрасывается. Жил с девизом: «Мне чужого не надо, и мое не трожь!» Как-то пришла Таня (моя тетя) из магазина, радостная, принесла кошелек, говорит: «На дороге нашла». Кошелечек, коричневый, старенький и потертый, с защелкивающейся застежкой, там деньги были: «Трешка, да рупь мелочью».
А дед даже не взглянул, сказал, как отрезал:
— Где взяла, туда поди и положь.
— Дак ведь, пааап, не я, так другие все равно возьмут, што он там лежать, што ли, будет, кошелек-то? — недоумевала Таня от неразумности предлагаемых дедом действий.
— Я кому сказал?! — цыкнул дед, — нам чужого не надо!
Своенравный какой, крутой, страсть! Его очень трудно было в чем-либо переубедить. Его мнение — единственно правильное. Только скажет: «Ну-ко, хватит разговоры разговаривать!» Дедушка был очень деятельный, хотя и на одной ноге, с костылями; все, что не приносит видимой пользы, он считал баловством и пустой тратой времени. (Наташа Слюсарь)

Мой дедушка был профессор, физик-ядерщик, настоящий фанат своего дела. Вся его жизнь была его физика. И жена. Бабушку очень любил, до конца она у него была «доця». Все остальные члены семьи, сыновья, внучка, существовали для него где-то на фоне, вторым планом. То есть он, конечно, нас всех очень любил и переживал за всех, но все-таки жил он наукой и бабушкой. Умер рано, в 60 лет его не стало, нам его всем не хватает. (Lina Ain)

Мой дедушка был ученым и работал в Университете. Погиб в 1941-м — Вязьма, Ржев; без вести. Яков Йоффе. (Dmitry Chernogaev)

Мамин папа, Давид Абрамович Фукс, 1901 года рождения, был инженером-изобретателем, а с юности безусловным гуманитарием, что я поняла уже совершенно взрослой. До школы я жила у них с бабушкой, он работал в Ленэнерго и еще на одной работе, но успел научить меня читать в четыре года, насмерть влюбить в литературу, в пластинки — так это называлось, ставил с нами и соседскими детьми на даче спектакли, на дачу долгое время ездил на красной «Яве», не от байкерского склада, а от отсутствия машины и боязни бабушки ночевать там без него. Вернувшись поздно из командировки, чтобы не будить ее, свою Марочку, лег спать в ванной, кинув на дно пальто. На молодых фото похож на Майкла Дугласа, тоже не старого. Ничего не выбрасывал, винтики-гаечки-проволочки всегда были под рукой, фонарик из батарейки с елочной лампочкой и выключателем я сделала в шесть лет под его руководством, при этом свете читала ночью под одеялом. Прошлым летом нашла на той же, им построенной, даче альманах литературного кружка Новороссийской гимназии 1919 года с его статьями. Мы с ним прожили девять моих лет. Он умер от повторного инфаркта в 72 года. Спасибо, что дали возможность снова сказать ему спасибо. (светлана атлас)

Оба деда погибли на войне, оба так и не увидели своих новорожденных детей (моих родителей). В качестве деда помню мужа бабушки, за которого она вышла уже в пожилом возрасте, но смутно, потому что только лет до трех-четырех, да и виделись лишь иногда летом, когда ездили к бабушке в Новочеркасск. Помню только, что был он добрым и кололся бородой, когда со мной маленьким играл. Работал он всю жизнь церковным сторожем, похож был на Льва Толстого — такой же крупный чертами, с большим лбом и бородой. Точнее, когда я позже увидел портрет Толстого, тот оказался похожим на деда. (Evgueni Tchetchetkine)

Мой дедушка Соломон (или Залман) Гордон был резник из местечка Гривы. Уважаемый человек. Еще он был кантором, пел тенором в синагоге. При этом физически был невероятно силен: отец рассказывал, что как-то дед свалил строптивого быка, буквально за рога схватив. В 1918 году с семьей переехал в Москву, купил трехэтажный дом на Якиманке. Умер от перитонита в 1928. Довольно странно писать, что дедушка умер за 30 лет до моего рождения. Но отец был почти самым младшим из восьмерых детей, так что двоюродные братья мне в отцы годились. (Юрий Гордон)

Вообще деда либо любили, либо боялись. Поскольку я из первых, то почему его боялись — не вполне понимаю до сих пор. Ну голос громкий, командный, ну порядок ценит… и что? Не за дело — никогда никому не прилетало (да и за дело порой не прилетало, что уж). Меня — как и других своих внуков — любил он очень; но мне повезло больше — мы с ним жили в одной квартире (а двоюродные мои сестра и брат — все-таки в другом городе, только приезжали на лето). Самый кайф был — ходить с дедом гулять в парк, особенно осенний, когда можно было собирать каштаны, валяться в грудах опавших листьев и все такое прочее. Но и просто гулять было здорово: дед покупал мороженое и мы шли и разговаривали. Сейчас уже напрочь не помню, о чем. Но это было действительно здорово, ему можно было задавать вопросы — и почти на все он отвечал. Как потом выяснилось, он и доверял нам, внукам, больше, чем даже своим сыновьям, — так, мы куда раньше узнали о семейной истории (что родом из шляхты, что у прадеда были две фабрики в Херсонской губернии, что в 30-х были уничтожены настоящие документы, и дед с тех пор писался «русским» — ага, русская фамилия «Луговской», который, конечно же, Ługowski)… У меня ощущение, что те наши разговоры в некоторой ощутимой части и сформировали меня. «Дедушкина внучка», да.
А еще ходили с ним на пирс бычков и глосиков ловить.
А еще просто по Одессе гуляли, он про историю города рассказывал, что знал.
А еще он вкуснющую картошку умел жарить…
Вспоминаю — плачу. До сих пор. 2 апреля будет 27 лет со дня его смерти. А все равно. Очень его любила. Очень его не хватает. (Tanda Lugovskaya)

Мой дед был портным в «Сером доме» на набережной, была бронь, но как-то потерялась, и он погиб в 1941. Круглов Георгий Владимирович. Бабушка рассказывала, что веселый был, на гармошке играл и любил шить (фасоны придумывал). (Татьяна Успенская)

Я бездедная. Ни один не подержал меня в руках даже, оба сгинули до моего рождения. Один за чрезмерную предприимчивость и коммуникабельность, а второй по причине их отсутствия. С маминой стороны дед, оказывается, даже не был никогда женат на бабушке, делал маникюр, каждый день менял рубашки, вел рискованный бизнес, на чем и погорел. А со вторым вообще был мезальянсный брак, зато многие остались живы, бабушка с приставкой перед фамилией никогда его не любила, но была ему благодарна. (Алена Шварц Аношина)

Мой дедушка, Михаил Соломонович Галантерник, навсегда остался моим любимейшим человеком из семьи. Добрый, веселый, интересный! Воевал ополченцем на «Дороге жизни». Проявил героизм! Он вообще был отчаянным героем. После окончания ленинградского ВУЗа работал по распределению в Усвятах директором МТС. В Москве работал мастером в НИИТП. А когда ушел на пенсию, стал работать на кожгалантерейной фабрике в Медведково. Рабочие его любили и безмерно уважали. На похороны в 1986-м пришло очень много людей, которых я и не знал. Очень скучаю по моему дедушке. Для меня быть рядом с ним всегда было праздником! (Dima Galanternik)

А моего дедушку расстреляли в 1935 году. (Елена Зелинская)

Мой дедушка был тихим и работящим. Чинил гармошки, имел идеальный слух. Нигде не учился этому, восемь классов образования всего. Мог смастерить что угодно. Когда бы к нему ни приходила, он всегда был в мастерской у себя. И дом на даче нам построил тоже он, вместе с моим отцом. А второго дедушку я только на портрете видела. Умер задолго до моего появления, вроде из-за осколка от старого ранения, уже в мирное время. (Наталья Бондаренко)

Мой дедушка в 13 лет возглавил семью — мать и две младшие сестры, эвакуация в Ташкенте, работа на авиационном заводе на станках в поле под чистым небом. Потом будет два высших образования — одно инженерно-техническое, одно экономическое; цех на 1500 человек под руководством; без одного года полувековая карьера на том самом авиационном, который в советское время был одним из крупнейших в стране. Потом будет моя бабушка, которая тоже после войны оказалась ветром судьбы занесена на Восток, будет огромная семья ее родственников, в центре которой они вдвоем и встанут тоже почти на полвека, опекая, заботясь, устраивая все бесконечные семейные дела для почти сорока человек до второй большой миграции всей нашей семьи в середине 1990-х обратно в Россию. В прошлом году перелистывала старые семейные альбомы и заметила то, что не бросалось в глаза раньше: на всех фотографиях дед улыбается и никогда один. Его фотокадры вечно заполнены — приятелями, родными, коллегами с Ташкентского авиационного завода, детьми друзей, друзьями детей… Один он только на официальных портретах с заводских досок почета, которых за полвека работы там накопилось на целую галерею. Так странно, что раньше эта закономерность не бросалась мне в глаза, но на самом деле именно эта крошечная деталь рассказывает о нем все самое ценное и важное, что нужно знать моему сыну, носящему его имя. (Мария Ерохина)

Бабушка была роковой и строптивой черноглазой красавицей. С характером, который не то что не сахар, а перец чили и комками соль. Худой, высокий и невзрачный дед всегда ждал ее у дома, чтобы проводить. И каждое зимнее утро из ее кухни был виден стандартный пейзаж с торопливыми пешеходами и большим сугробом из снега со всей улицы. А над ним гордо реет мужская шляпа с полями, которую сугроб не скрывал.
Завтракая, бабушкины родители и сестра с братом усиленно делали вид, что никакой предмет гардероба на сугробе не видят. Но старались есть быстрее, если шляпа начинала прыгать и курсировать вдоль снежной кучи. Это был верный признак, что день морозный и потенциальный жених совсем замерз. (Nadezhda Shapovalova)

Мой дедушка Донат Аркадьевич. Он — второй муж бабушки, и даже в детстве я понимала, что у них настоящая Любовь. Когда мы жили с бабушкой на даче, каждый день в пять вечера она заканчивала дела, переодевалась, красила губы и садилась с сигареткой на крыльцо ждать его с работы. У них было очень много друзей, и я помню подготовки к вечеринками и их сборы в гости — настоящий дух праздника — вертеться у всех под ногами. До сих пор люблю такую праздничную суету. Дедушка был настоящим джентльменом и в жизни, и в быту: в жизни не видела, чтобы у нас в прихожей хоть какая-то женщина надевала пальто сама. Меня он любил безусловной любовью и очень баловал, научил почти всему, что умею, в том числе рисовать, рифмовать, дарить и принимать подарки. Он научил меня любить. Дедушка умер, когда мне было двенадцать. (Арина Месропян)

Мой дедушка Гриша был из многодетной семьи — 12 детей! Прадед был помощником лесника, поэтому семья жила в избушке в лесу. Все двенадцать детей получили впоследствии высшее образование и стали, каждый по своему, выдающимися людьми. Другой дедушка Мордехай руководил пошивочной артелью в Киеве. Оба погибли на войне. (Elena Padva Katz)

Маминому папе, Мануилу Борисовичу Лебединскому, было ровно 70, когда родилась я. Я вторая и самая любимая внучка (у меня есть множество версий, почему моей старшей двоюродной сестре дедушка посвящал не так много сил и времени, но ведь пост не об этом). Родители очень рано развелись, и дедуля мне заменил отца. С папой я очень-очень мало общалась. Дедушка был морской офицер, защищал блокадный Ленинград, имел великолепную выправку, богатырское здоровье и огромную самодисциплину. Любил меня безусловной любовью, принимал меня любую (хотя не всегда понимал), что на контрасте с токсичной мамой-абьюзером привело к тому, что именно его я люблю больше всех в семье (и вообще). Готовил для меня мои любимые блюда (он жил один, бабушка умерла до моего рождения), несколько раз принимал меня, когда я сбегала от матери (в общей сложности мы прожили с ним вдвоем больше года), баловал как только мог, потратил небольшое состояние на репетиторов по алгебре с 8 по 11 класс (я гуманитарий на всю голову), называл меня исключительно «лапочка» и «Катюша». Именно он отдал меня во французскую спецшколу, когда я в первый раз сбежала к нему от мамы на другой конец города (в прежнюю школу надо было ехать на двух видах транспорта больше часа в один конец в начале 90-х). Этот факт определил всю мою дальнейшую судьбу (я по специальности преподаватель французского, по профессии устный переводчик, замуж вышла за француза, живу во Франции). Научил меня кататься на велосипеде, ходить на лыжах, любить гулять по кладбищу (там всегда тихо и спокойно, можно предаться философским мыслям или умным разговорам) и еще множеству интересных вещей.
Завивал мне в детстве волосы плойкой, потому что я очень просила, а маме это казалась ненужной ерундой. Когда я была маленькая, я, не сознавая возрастных границ, говорила ему: «Обещай мне дожить до 100 лет!» Он обещал. И умер на 101 году жизни. До 90 лет жил один, обслуживал себя сам (я только пол приезжала мыть), женщины на него до 85 лет точно вешались (я лично видела в Петербургском Дворянском собрании). Он был очень видный мужчина, а в молодости просто голливудский красавчик! Да! Разыскал и оформил документы о дворянстве нашей семьи, пожалованном за заслуги его прадеду. Водил меня на балы в Дворянское собрание, для него это было важно. Дожил до двух правнучек (от моей двоюродной сестры). Мечтал отдать моего сына (!) в Кадетский корпус в Петербурге. Дочка как вариант не рассматривалась (у дедушки две дочки, две внучки и сейчас уже три правнучки). Ровно один раз шлепнул меня в детстве по попе, я помню до сих пор, как он переживал тогда (где я накосячила, не помню, но егоза я была знатная). При том что мама меня била нещадно так, что до сих пор есть шрамы на теле и лице. Его нет с нами уже шесть лет, но он всегда со мной, я это реально ощущаю, хотя я не религиозна. Я ношу его фамилию (Птичкина — это прозвище), никогда ее не сменю, дочке с согласия мужа я дала двойную фамилию, не хочу, чтобы наша красивая фамилия пропала (ну не знаю я достойных синонимов слову «фамилия»). Если родится сын, назову в честь дедушки (муж давно согласился). Люблю моего дедулечку. (Катя Птичкина)

Мой дедушка Борис Георгиевич Колобаев — человек, которого я вспоминаю каждый день. И каждый день задаю себе вопрос, как бы он отнесся к тому или иному событию. И чаще всего мы на одной волне. Военный инженер, большого роста, с аккуратной белейшей бородой — мой дедушка, или диня, как я его называла в раннем детстве, был мне очень близок. Чем же? Своим ребячеством, ведь он с азартом поджигал тополиный пух и в 70 лет. Своими шутками, ведь он всегда как-то особенно раздувал крылья носа, когда ждал реакции и смеха. Своей рассудительностью и жаждой знаний. Я его научила пользоваться компьютером и интернетом, и он слушал любимые песни Фрэнка Синатры и бесконечно искал информацию об объектах, которые проектировал. К тому моменту все рассекретили, он был очень расстроен. Своей авантюрностью, ведь в мои девять на даче он смастерил мне лук, который пришлось спрятать, после того как я случайно выстрелила в бабушку и рассекла ей губу. Попало, конечно, дедушке. Мама говорит, что она никогда не видела его с книгой, но он знал все и глубоко понимал устройство мира. Вечером на лавочке, разминая между пальцами сухой табак сигареты «Ява» из мягкой помятой пачки, он рассказывал мне про звезды.
В его последний день я принесла ему лекарства после университета. У него был мучительный герпес на почве снижения иммунитета, но он крепился. А через две недели я заболела ветрянкой. Так этот вирус проявляется у тех, кто не переболел в детстве или не столкнулся с ним в сложных для организма обстоятельствах. Хочется думать, что так дедушка остался со мной навсегда и эта связь чуть крепче, чем просто воспоминания — на клеточном уровне. (Евгения Нестерова)

Мой дедушка — Тарасов Семен Семенович, гвардии майор, родился между 2 революциями летом 1917 года в деревне Ларино Вологодской области, в крестьянской русской семье. Последыш, 5 ребенок, намного младше старших детей. Человек удивительной судьбы, выживший вопреки, неоднократно. В 1937 году репрессирован — ударил пьяного большевика, за дело, по всем статьям был прав, к политическим отправлен на Дальний Восток, там просидел до 1941, как говорил потом, сидел с умнейшими людьми, там получил образование, читал, думал. В 1941 добровольцем пошел на фронт, под Москвой был пушечным мясом, без оружия, выжил чудом, простили, но не забыли судимость. Героя ССР так и не дали, а 3 раза было за что. Рядовым с «чистой» биографией отправили после госпиталя в пехоту, дошел до Берлина, ордена, медали, под Курской Дугой чуть не умер, освобождал Украину, в небольшом городке Украины есть мемориальная доска с его именем, как героя, спасшего людей. Его маме 3 раза с фронта присылали похоронку, а он выжил! Весь в осколках, контуженный, осколки из его тела выходили всю жизнь, мне было лет 8, когда из живота он просто вытащил один, спокойно так, как будто это обыденно. В 1945 брал Берлин, на всю жизнь запомнил, как 8 мая его чуть не убил венгр, рассказывал, что победил в рукопашном бою, опять же, чудом выжил. После войны его оставили в Германии, где он встретил мою бабушка. Она была партизанка в Смоленской области, ее угнали в плен и долгие 3 года она прислуживала богатой семье в городе Бон. А после войны всех пленных объявили врагами народа, но у нее был отличный немецкий и ее взяли переводчицей. Дедушка увидел ее, 22-летнюю девчонку, командующую пленными немцами. Влюбился на всю жизнь. Женился там же, в Германии, потом из-за ее прошлого их долго не отпускали домой, дети родились в Германии, потом отправили дедушку учиться в Ригу, жили там, а потом счастье — разрешили уехать домой. И они поехали в Смоленскую область, к ее родне. Дедушка стал директором молокозавода и они зажили тихой жизнью. В семье он был Сенюшка-солнышко, его обожали дочери и жена. Его любили внуки, а меня он растил с 2,5 лет. Мама вышла на работу, сада нет, он приехал с переломом ноги, а меня отдали соседке, я рыдала и просила- отведите меня к моему родненькому дедушке Семену Семеновичу. И меня отвели, а он сказал — моя девка, никому не отдам. Так в сад я и не пошла. Он меня растил, до 13 лет был со мной, мой лучший друг, самый любимый дедушка. Гулял со мной часами, учил читать-писать, рассказывал о войне, о Вологодчине, о старых временах. Отвел меня в 1 класс и ослеп, 6 лет сидел слепой дома, стеснялся выходить, но не потерял своего обаяния, чувства юмора, живо интересовался миром, политикой, новшествами, сожалел, что не видит, когда у нас появился первый компьютер, все просил объяснить, как это. Был в курсе всего, до слепоты вечно читал и много писал — свои воспоминания обо всем. Удивлялся изменениям и рыночной экономике, всегда говорил, что если бы родился при капитализме, был бы богат, создал бы свое дело, но нельзя было в Союзе. Умер, не дожив до 9 мая, правда, 2001 года. Люблю всей душой, всегда со мной, никогда не забуду, сколько буду жить — он живет во мне. Если у меня будет еще и сын, назову Семен. (Ольга Ланина)