Рассказ про коня и хлеб

Раненого в ногу коня командир оставил в деревне и мельник Панкрат его вылечил. Но прокормить коня он не мог, поэтому конь ходил по деревне и его кормили все понемногу. Но однажды недобрый мальчик Филька ударил коня по губам и зло окрикнул на него.

«Теплый хлеб» читать

Когда кавалеристы проходили через деревню Бережки, немецкий снаряд разорвался на околице и ранил в ногу вороного коня. Командир оставил раненого коня в деревне, а отряд ушёл дальше, пыля и позванивая удилами, – ушёл, закатился за рощи, за холмы, где ветер качал спелую рожь.

Коня взял к себе мельник Панкрат. Мельница давно не работала, но мучная пыль навеки въелась в Панкрата. Она лежала серой коркой на его ватнике и картузе. Из-под картуза посматривали на всех быстрые глаза мельника. Панкрат был скорый на работу, сердитый старик, и ребята считали его колдуном.

Панкрат вылечил коня. Конь остался при мельнице и терпеливо возил глину, навоз и жерди – помогал Панкрату чинить плотину.

Панкрату трудно было прокормить коня, и конь начал ходить по дворам побираться. Постоит, пофыркает, постучит мордой в калитку, и, глядишь, ему вынесут свекольной ботвы, или чёрствого хлеба, или, случалось даже, сладкую морковку. По деревне говорили, что конь ничей, а вернее, общественный, и каждый считал своей обязанностью его покормить. К тому же конь – раненый, пострадал от врага.

Жил в Бережках со своей бабкой мальчик Филька по прозвищу Ну Тебя.

Филька был молчаливый, недоверчивый, и любимым его выражением было: «Да ну тебя!» Предлагал ли ему соседский мальчишка походить на ходулях или поискать позеленевшие патроны, Филька отвечал сердитым басом: «Да ну тебя! Ищи сам!» Когда бабка выговаривала ему за неласковость, Филька отворачивался и бормотал: «Да ну тебя! Надоела!»

Зима в этот год стояла тёплая. В воздухе висел дым. Снег выпадал и тотчас таял. Мокрые вороны садились на печные трубы, чтобы обсохнуть, толкались, каркали друг на друга. Около мельничного лотка вода не замерзала, а стояла чёрная, тихая, и в ней кружились льдинки.

Панкрат починил к тому времени мельницу и собирался молоть хлеб, – хозяйки жаловались, что мука кончается, осталось у каждой на два-три дня, а зерно лежит немолотое.
В один из таких тёплых серых дней раненый конь постучал мордой в калитку к Филькиной бабке. Бабки не было дома, а Филька сидел за столом и жевал кусок хлеба, круто посыпанный солью.

Филька нехотя встал, вышел за калитку. Конь переступил с ноги на ногу и потянулся к хлебу. «Да ну тебя! Дьявол!» – крикнул Филька и наотмашь ударил коня по губам. Конь отшатнулся, замотал головой, а Филька закинул хлеб далеко в рыхлый снег и закричал:
– На вас не напасёшься, на христарадников! Вон твой хлеб! Иди, копай его мордой из-под снега! Иди, копай!

И вот после этого злорадного окрика и случились в Бережках те удивительные дела, о каких и сейчас люди говорят, покачивая головами, потому что сами не знают, было ли это или ничего такого не было.

Слеза скатилась у коня из глаз. Конь заржал жалобно, протяжно, взмахнул хвостом, и тотчас в голых деревьях, в изгородях и печных трубах завыл, засвистел пронзительный ветер, вздул снег, запорошил Фильке горло. Филька бросился обратно в дом, но никак не мог найти крыльца – так уже мело кругом и хлестало в глаза.

Летела по ветру мёрзлая солома с крыш, ломались скворечни, хлопали оторванные ставни. И всё выше взвивались столбы снежной пыли с окрестных полей, неслись на деревню, шурша, крутясь, перегоняя друг друга.

Филька вскочил, наконец, в избу, припёр дверь, сказал: «Да ну тебя!» – и прислушался. Ревела, обезумев, метель, но сквозь её рёв Филька слышал тонкий и короткий свист – так свистит конский хвост, когда рассерженный конь бьёт им себя по бокам.

Метель начала затихать к вечеру, и только тогда смогла добраться к себе в избу от соседки Филькина бабка. А к ночи небо зазеленело, как лёд, звёзды примёрзли к небесному своду, и колючий мороз прошёл по деревне. Никто его не видел, но каждый слышал скрип его валенок по твёрдому снегу, слышал, как мороз, озоруя, стискивал толстые брёвна в стенах, и они трещали и лопались.
Бабка, плача, сказала Фильке, что наверняка уже замёрзли колодцы и теперь их ждёт неминучая смерть. Воды нет, мука у всех вышла, а мельница работать теперь не сможет, потому что река застыла до самого дна.

Филька тоже заплакал от страха, когда мыши начали выбегать из подпола и хорониться под печкой в соломе, где ещё оставалось немного тепла. «Да ну вас! Проклятые!» – кричал он на мышей, но мыши всё лезли из подпола. Филька забрался на печь, укрылся тулупчиком, весь трясся и слушал причитания бабки.

– Сто лет назад упал на нашу округу такой же лютый мороз, – говорила бабка. – Заморозил колодцы, побил птиц, высушил до корня леса и сады. Десять лет после того не цвели ни деревья, ни травы. Семена в земле пожухли и пропали. Голая стояла наша земля. Обегал её стороной всякий зверь – боялся пустыни.

– Отчего же стрясся тот мороз? – спросил Филька.
– От злобы людской, – ответила бабка. – Шёл через нашу деревню старый солдат, попросил в избе хлеба, а хозяин, злой мужик, заспанный, крикливый, возьми и дай одну только чёрствую корку. И то не дал в руки, а швырнул на пол и говорит: «Вот тебе! Жуй!» – «Мне хлеб с полу поднять невозможно, – говорит солдат. – У меня вместо ноги деревяшка». – «А ногу куда девал?» – спрашивает мужик. «Утерял я ногу на Балканских горах в турецкой баталии», – отвечает солдат. «Ничего. Раз дюже голодный – подымешь, – засмеялся мужик. – Тут тебе камердинеров нету». Солдат покряхтел, изловчился, поднял корку и видит —это не хлеб, а одна зелёная плесень. Один яд! Тогда солдат вышел на двор, свистнул – и враз сорвалась метель, пурга, буря закружила деревню, крыши посрывала, а потом ударил лютый мороз. И мужик тот помер.

– Отчего же он помер? – хрипло спросил Филька.
– От охлаждения сердца, – ответила бабка, помолчала и добавила : – Знать, и нынче завёлся в Бережках дурной человек, обидчик, и сотворил злое дело. Оттого и мороз.
– Чего ж теперь делать, бабка? – спросил Филька из-под тулупа. – Неужто помирать?
– Зачем помирать? Надеяться надо.
– На что?
– На то, что поправит дурной человек своё злодейство.
– А как его исправить? – спросил, всхлипывая, Филька.
– А об этом Панкрат знает, мельник. Он старик хитрый, учёный. Его спросить надо. Да неужто в такую стужу до мельницы добежишь? Сразу кровь остановится.
– Да ну его, Панкрата! – сказал Филька и затих.
Ночью он слез с печи. Бабка спала, сидя на лавке. За окнами воздух был синий, густой, страшный. В чистом небе над осокорями стояла луна, убранная, как невеста, розовыми венцами.
Филька запахнул тулупчик, выскочил на улицу и побежал к мельнице. Снег пел под ногами, будто артель весёлых пильщиков пилила под корень берёзовую рощу за рекой. Казалось, воздух замёрз и между землёй и луной осталась одна пустота – жгучая и такая ясная, что если бы подняло пылинку на километр от земли, то и её было бы видно и она светилась бы и мерцала, как маленькая звезда.
Чёрные ивы около мельничной плотины поседели от стужи. Ветки их поблёскивали, как стеклянные. Воздух колол Фильке грудь. Бежать он уже не мог, а тяжело шёл, загребая снег валенками.

Филька постучал в окошко Панкратовой избы. Тотчас в сарае за избой заржал и забил копытом раненый конь. Филька охнул, присел от страха на корточки, затаился. Панкрат отворил дверь, схватил Фильку за шиворот и втащил в избу.

– Садись к печке, – сказал он. – Рассказывай, пока не замёрз.
Филька, плача, рассказал Панкрату, как он обидел раненого коня и как из-за этого упал на деревню мороз.
– Да-а, – вздохнул Панкрат, – плохо твоё дело! Выходит, что из-за тебя всем пропадать. Зачем коня обидел? За что? Бессмысленный ты гражданин!
Филька сопел, вытирал рукавом глаза.
– Ты брось реветь! – строго сказал Панкрат. – Реветь вы все мастера. Чуть что нашкодил – сейчас в рёв. Но только в этом я смысла не вижу. Мельница моя стоит, как запаянная морозом навеки, а муки нет, и воды нет, и что нам придумать – неизвестно.
– Чего же мне теперь делать, дедушка Панкрат? – спросил Филька.
– Изобрести спасение от стужи. Тогда перед людьми не будет твоей вины. И перед раненой лошадью – тоже. Будешь ты чистый человек, весёлый. Каждый тебя по плечу потреплет и простит. Понятно?– Понятно, – ответил упавшим голосом Филька.
– Ну, вот и придумай. Даю тебе сроку час с четвертью.

В сенях у Панкрата жила сорока. Она не спала от холода, сидела на хомуте – подслушивала. Потом она боком, озираясь, поскакала к щели под дверью. Выскочила наружу, прыгнула на перильца и полетела прямо на юг. Сорока была опытная, старая и нарочно летела у самой земли, потому что от деревень и лесов всё-таки тянуло теплом и сорока не боялась замёрзнуть. Никто её не видел, только лисица в осиновом яру высунула морду из норы, повела носом, заметила, как тёмной тенью пронеслась по небу сорока, шарахнулась обратно в нору и долго сидела, почёсываясь и соображая, – куда ж это в такую страшную ночь подалась сорока?

А Филька в это время сидел на лавке, ёрзал, придумывал.

– Ну, – сказал, наконец, Панкрат, затаптывая махорочную цигарку, – время твоё вышло. Выкладывай! Льготного срока не будет.
– Я, дедушка Панкрат, – сказал Филька, – как рассветёт, соберу со всей деревни ребят. Возьмём мы ломы, пешни, топоры, будем рубить лёд у лотка около мельницы, покамест не дорубимся до воды и не потечёт она на колесо. Как пойдёт вода, ты пускай мельницу! Провернёшь колесо двадцать раз, она разогреется и начнёт молоть. Будет, значит, и мука, и вода, и всеобщее спасение.
– Ишь ты, шустрый какой! – сказал мельник. – Подо льдом, конечно, вода есть. А ежели лёд толщиной в твой рост, что ты будешь делать?
– Да ну его! – сказал Филька. – Пробьём мы, ребята, и такой лёд!
– А ежели замёрзнете?
– Костры будем жечь.
– А ежели не согласятся ребята за твою дурь расплачиваться своим горбом? Ежели скажут: «Да ну его! Сам виноват – пусть сам лёд и скалывает».

– Согласятся! Я их умолю. Наши ребята – хорошие.
– Ну, валяй, собирай ребят. А я со стариками потолкую. Может, и старики натянут рукавицы да возьмутся за ломы.

В морозные дни солнце восходит багровое, в тяжёлом дыму. И в это утро поднялось над Бережками такое солнце. На реке был слышен частый стук ломов. Трещали костры. Ребята и старики работали с самого рассвета, скалывали лёд у мельницы! И никто сгоряча не заметил, что после полудня небо затянулось низкими облаками и задул по седым ивам ровный и тёплый ветер. А когда заметили, что переменилась погода, ветки ив уже оттаяли, и весело, гулко зашумела за рекой мокрая берёзовая роща. В воздухе запахло весной, навозом.

Ветер дул с юга. С каждым часом становилось всё теплее. С крыш падали и со звоном разбивались сосульки. Вороны вылезли из-под застрех и снова обсыхали на трубах, толкались, каркали.

Не было только старой сороки. Она прилетела к вечеру, когда от теплоты лёд начал оседать, работа у мельницы пошла быстро и показалась первая полынья с тёмной водой.

Мальчишки стащили треухи и прокричали «ура». Панкрат говорил, что если бы не тёплый ветер, то, пожалуй, и не обколоть бы лёд ребятам и старикам.

А сорока сидела на раките над плотиной, трещала, трясла хвостом, кланялась на все стороны и что-то рассказывала, но никто, кроме ворон, её не понял. А сорока рассказывала, что она долетела до тёплого моря, где спал в горах летний ветер, разбудила его, натрещала ему про лютый мороз и упросила его прогнать этот мороз, помочь людям.

Ветер будто бы не осмелился отказать ей, сороке, и задул, понёсся над полями, посвистывая и посмеиваясь над морозом. И если хорошенько прислушаться, то уже слышно, как по оврагам под снегом бурлит-журчит тёплая вода, моет корни брусники, ломает лёд на реке.

Всем известно, что сорока – самая болтливая птица на свете, и потому вороны ей не поверили – покаркали только между собой, что вот, мол, опять завралась старая.

Так до сих пор никто и не знает, правду ли говорила сорока, или всё это она выдумала от хвастовства. Одно только известно, что к вечеру лёд треснул, разошёлся, ребята и старики нажали – и в мельничный лоток хлынула с шумом вода.

Старое колесо скрипнуло – с него посыпались сосульки – и медленно повернулось. Заскрежетали жернова, потом колесо повернулось быстрее, ещё быстрее, и вдруг вся старая мельница затряслась, заходила ходуном и пошла стучать, скрипеть, молоть зерно.

Панкрат сыпал зерно, а из-под жернова лилась в мешки горячая мука. Женщины окунали в неё озябшие руки и смеялись.
По всем дворам кололи звонкие берёзовые дрова. Избы светились от жаркого печного огня. Женщины месили тугое сладкое тесто. И всё, что было живого в избах, – ребята, кошки, даже мыши, – всё это вертелось около хозяек, а хозяйки шлёпали ребят по спине белой от муки рукой, чтобы не лезли в самую квашню и не мешались.
Ночью по деревне стоял такой запах тёплого хлеба с румяной коркой, с пригоревшими к донцу капустными листьями, что даже лисицы вылезли из нор, сидели на снегу, дрожали и тихонько скулили, соображая, как бы словчиться стащить у людей хоть кусочек этого чудесного хлеба.
На следующее утро Филька пришёл вместе с ребятами к мельнице. Ветер гнал по синему небу рыхлые тучи и не давал им ни на минуту перевести дух, и потому по земле неслись вперемежку то холодные тени, то горячие солнечные пятна.
Филька тащил буханку свежего хлеба, а совсем маленький мальчик Николка держал деревянную солонку с крупной жёлтой солью. Панкрат вышел на порог, спросил:
– Что за явление? Мне, что ли, хлеб-соль подносите? За какие такие заслуги?
– Да нет! – закричали ребята.– Тебе будет особо. А это раненому коню. От Фильки. Помирить мы их хотим.
– Ну что ж, – сказал Панкрат. – Не только человеку извинение требуется. Сейчас я вам коня представлю в натуре.
Панкрат отворил ворота сарая, выпустил коня. Конь вышел, вытянул голову, заржал – учуял запах свежего хлеба. Филька разломил буханку, посолил хлеб из солонки и протянул коню. Но конь хлеба не взял, начал мелко перебирать ногами, попятился в сарай. Испугался Филька. Тогда Филька перед всей деревней громко заплакал. Ребята зашептались и притихли, а Панкрат потрепал коня по шее и сказал:
– Не пужайся, Мальчик! Филька – не злой человек. Зачем же его обижать? Бери хлеб, мирись!

Конь помотал головой, подумал, потом осторожно вытянул шею и взял, наконец, хлеб из рук Фильки мягкими губами. Съел один кусок, обнюхал Фильку и взял второй кусок. Филька ухмылялся сквозь слёзы, а конь жевал хлеб, фыркал. А когда съел весь хлеб, положил голову Фильке на плечо, вздохнул и закрыл глаза от сытости и удовольствия.

Все улыбались, радовались. Только старая сорока сидела на раките и сердито трещала: должно быть, опять хвасталась, что это ей одной удалось помирить коня с Филькой. Но никто её не слушал и не понимал, и сорока от этого сердилась всё больше и трещала как пулемёт.

(Илл. Сазонова А.)

Когда кава­ле­ри­сты про­хо­дили через деревню Бережки, немец­кий сна­ряд разо­рвался на око­лице и ранил в ногу воро­ного коня. Коман­дир оста­вил ране­ного коня в деревне, а отряд ушёл дальше, пыля и позва­ни­вая уди­лами, — ушёл, зака­тился за рощи, за холмы, где ветер качал спе­лую рожь.

Коня взял к себе мель­ник Пан­крат. Мель­ница давно не рабо­тала, но муч­ная пыль навеки въелась в Пан­крата. Она лежала серой кор­кой на его ват­нике и кар­тузе. Из-под кар­туза посмат­ри­вали на всех быст­рые глаза мель­ника. Пан­крат был ско­рый на работу, сер­ди­тый ста­рик, и ребята счи­тали его колдуном.

Пан­крат выле­чил коня. Конь остался при мель­нице и тер­пе­ливо возил глину, навоз и жерди — помо­гал Пан­крату чинить плотину.

Пан­крату трудно было про­кор­мить коня, и конь начал ходить по дво­рам поби­раться. Постоит, пофыр­кает, посту­чит мор­дой в калитку, и, гля­дишь, ему выне­сут све­коль­ной ботвы, или чёрст­вого хлеба, или, слу­ча­лось даже, слад­кую мор­ковку. По деревне гово­рили, что конь ничей, а вер­нее — обще­ствен­ный, и каж­дый счи­тал своей обя­зан­но­стью его покор­мить. К тому же конь — ране­ный, постра­дал от врага.

Жил в Береж­ках со своей баб­кой маль­чик Филька, по про­звищу “Ну Тебя”. Филька был мол­ча­ли­вый, недо­вер­чи­вый, и люби­мым его выра­же­нием было: “Да ну тебя!”. Пред­ла­гал ли ему сосед­ский маль­чишка похо­дить на ходу­лях или поис­кать позе­ле­нев­шие патроны, Филька отве­чал сер­ди­тым басом: “Да ну тебя! Ищи сам!”. Когда бабка выго­ва­ри­вала ему за нелас­ко­вость, Филька отво­ра­чи­вался и бор­мо­тал: “Да ну тебя! Надоела!”.

Зима в этот год сто­яла тёп­лая. В воз­духе висел дым. Снег выпа­дал и тот­час таял. Мок­рые вороны сади­лись на печ­ные трубы, чтобы обсох­нуть, тол­ка­лись, кар­кали друг на друга. Около мель­нич­ного лотка вода не замер­зала, а сто­яла чёр­ная, тихая, и в ней кру­жи­лись льдинки.

Пан­крат почи­нил к тому вре­мени мель­ницу и соби­рался молоть хлеб, — хозяйки жало­ва­лись, что мука кон­ча­ется, оста­лось у каж­дой на два-три дня, а зерно лежит немолотое.

В один из таких тёп­лых серых дней ране­ный конь посту­чал мор­дой в калитку к Филь­ки­ной бабке. Бабки не было дома, а Филька сидел за сто­лом и жевал кусок хлеба, круто посы­пан­ный солью.

Филька нехотя встал, вышел за калитку. Конь пере­сту­пил с ноги на ногу и потя­нулся к хлебу. “Да ну тебя! Дья­вол!” — крик­нул Филька и наот­машь уда­рил коня по губам. Конь отшат­нулся, замо­тал голо­вой, а Филька заки­нул хлеб далеко в рых­лый снег и закричал:

— На вас не напа­сёшься, на хри­сто­рад­ни­ков! Вон твой хлеб! Иди копай его мор­дой из-под снега! Иди копай!

И вот после этого зло­рад­ного окрика и слу­чи­лись в Береж­ках те уди­ви­тель­ные дела, о каких и сей­час люди гово­рят, пока­чи­вая голо­вами, потому что сами не знают, было ли это или ничего такого и не было.

Слеза ска­ти­лась у коня из глаз. Конь заржал жалобно, про­тяжно, взмах­нул хво­стом, и тот­час в голых дере­вьях, в изго­ро­дях и печ­ных тру­бах завыл, засви­стел прон­зи­тель­ный ветер, вздул снег, запо­ро­шил Фильке горло. Филька бро­сился обратно в дом, но никак не мог найти крыльца — так уже мело кру­гом и хле­стало в глаза. Летела по ветру мёрз­лая солома с крыш, лома­лись скво­речни, хло­пали ото­рван­ные ставни. И всё выше взви­ва­лись столбы снеж­ной пыли с окрест­ных полей, нес­лись на деревню, шурша, кру­тясь, пере­го­няя друг друга.

Филька вско­чил нако­нец в избу, при­пёр дверь, ска­зал: “Да ну тебя!” — и при­слу­шался. Ревела, обе­зу­мев, метель, но сквозь её рев Филька слы­шал тон­кий и корот­кий свист — так сви­стит кон­ский хвост, когда рас­сер­жен­ный конь бьёт им себя по бокам.

Метель начала зати­хать к вечеру, и только тогда смогла добраться к себе в избу от соседки Филь­кина бабка. А к ночи небо зазе­ле­нело, как лёд, звёзды при­мёрзли к небес­ному своду, и колю­чий мороз про­шёл по деревне. Никто его не видел, но каж­дый слы­шал скрип его вале­нок по твёр­дому снегу, слы­шал, как мороз, озо­руя, стис­ки­вал тол­стые брёвна в сте­нах, и они тре­щали и лопались.

Бабка, плача, ска­зала Фильке, что навер­няка уже замёрзли колодцы и теперь их ждёт неми­ну­чая смерть. Воды нет, мука у всех вышла, а мель­ница рабо­тать теперь не смо­жет, потому что река застыла до самого дна.

Филька тоже запла­кал от страха, когда мыши начали выбе­гать из под­пола и хоро­ниться под печ­кой в соломе, где ещё оста­ва­лось немного тепла. “Да ну вас! Про­кля­тые!” — кри­чал он на мышей, но мыши всё лезли из под­пола. Филька забрался на печь, укрылся тулуп­чи­ком, весь трясся и слу­шал при­чи­та­ния бабки.

— Сто лет назад упал на нашу округу такой же лютый мороз, — гово­рила бабка. — Замо­ро­зил колодцы, побил птиц, высу­шил до корня леса и сады. Десять лет после того не цвели ни дере­вья, ни травы. Семена в земле пожухли и про­пали. Голая сто­яла наша земля. Обе­гал её сто­ро­ной вся­кий зверь — боялся пустыни.

— Отчего же стрясся тот мороз? — спро­сил Филька.

— От злобы люд­ской, — отве­тила бабка. — Шёл через нашу деревню ста­рый сол­дат, попро­сил в избе хлеба, а хозяин, злой мужик, заспан­ный, крик­ли­вый, возьми и дай одну только чёрст­вую корку. И то не дал в руки, а швыр­нул на пол и гово­рит: “Вот тебе! Жуй!”. — “Мне хлеб с полу под­нять невоз­можно, — гово­рит сол­дат. — У меня вме­сто ноги дере­вяшка.” — “А ногу куда девал?” — спра­ши­вает мужик. “Уте­рял я ногу на Бал­кан­ских горах в турец­кой бата­лии”, — отве­чает сол­дат. “Ничего. Раз дюже голод­ный — поды­мешь, — засме­ялся мужик. — Тут тебе камер­ди­не­ров нету”. Сол­дат покрях­тел, излов­чился, под­нял корку и видит — это не хлеб, а одна зелё­ная пле­сень. Один яд! Тогда сол­дат вышел на двор, свист­нул — и враз сорва­лась метель, пурга, буря закру­жила деревню, крыши посры­вала, а потом уда­рил лютый мороз. И мужик тот помер.

— Отчего же он помер? — хрипло спро­сил Филька.

— От охла­жде­ния сердца, — отве­тила бабка, помол­чала и доба­вила: — Знать, и нынче завелся в Береж­ках дур­ной чело­век, обид­чик, и сотво­рил злое дело. Оттого и мороз.

— Чего ж теперь делать, бабка? — спро­сил Филька из-под тулупа. — Неужто помирать?

— Зачем поми­рать? Наде­яться надо.

— На что?

— На то, что попра­вит дур­ной чело­век своё злодейство.

— А как его испра­вить? — спро­сил, всхли­пы­вая, Филька.

— А об этом Пан­крат знает, мель­ник. Он ста­рик хит­рый, учё­ный. Его спро­сить надо. Да неужто в такую стужу до мель­ницы добе­жишь? Сразу кровь остановится.

— Да ну его, Пан­крата! — ска­зал Филька и затих.

Ночью он слез с печи. Бабка спала, сидя на лавке. За окнами воз­дух был синий, густой, страшный.

В чистом небе над осо­ко­рями сто­яла луна, убран­ная, как неве­ста, розо­выми венцами.

Филька запах­нул тулуп­чик, выско­чил на улицу и побе­жал к мель­нице. Снег пел под ногами, будто артель весё­лых пиль­щи­ков пилила под корень берё­зо­вую рощу за рекой. Каза­лось, воз­дух замёрз и между зем­лёй и луной оста­лась одна пустота жгу­чая и такая ясная, что если бы под­няло пылинку на кило­метр от земли, то и её было бы видно и она све­ти­лась бы и мер­цала, как малень­кая звезда.

Чёр­ные ивы около мель­нич­ной пло­тины посе­дели от стужи. Ветки их поблёс­ки­вали, как стек­лян­ные. Воз­дух колол Фильке грудь. Бежать он уже не мог, а тяжело шёл, загре­бая снег валенками.

Филька посту­чал в окошко Пан­кра­то­вой избы. Тот­час в сарае за избой заржал и забил копы­том ране­ный конь. Филька охнул, при­сел от страха на кор­точки, зата­ился. Пан­крат отво­рил дверь, схва­тил Фильку за шиво­рот и вта­щил в избу.

— Садись к печке, — ска­зал он.— Рас­ска­зы­вай, пока не замёрз.

Филька, плача, рас­ска­зал Пан­крату, как он оби­дел ране­ного коня и как из-за этого упал на деревню мороз.

— Да‑а, — вздох­нул Пан­крат, — плохо твоё дело! Выхо­дит, что из-за тебя всем про­па­дать. Зачем коня оби­дел? За что? Бес­смыс­лен­ный ты гражданин!

Филька сопел, выти­рал рука­вом глаза.

— Ты брось реветь! — строго ска­зал Пан­крат. — Реветь вы все мастера. Чуть что нашко­дил — сей­час в рёв. Но только в этом я смысла не вижу. Мель­ница моя стоит, как запа­ян­ная моро­зом навеки, а муки нет, и воды нет, и что нам при­ду­мать — неизвестно.

— Чего же мне теперь делать, дедушка Пан­крат? — спро­сил Филька.

— Изоб­ре­сти спа­се­ние от стужи. Тогда перед людьми не будет твоей вины. И перед ране­ной лоша­дью — тоже. Будешь ты чистый чело­век, весё­лый. Каж­дый тебя по плечу потреп­лет и про­стит. Понятно?

— Понятно, — отве­тил упав­шим голо­сом Филька.

— Ну, вот и при­ду­май. Даю тебе сроку час с четвертью.

В сенях у Пан­крата жила сорока. Она не спала от холода, сидела на хомуте под­слу­ши­вала. Потом она боком, ози­ра­ясь, поска­кала к щели под две­рью. Выско­чила наружу, прыг­нула на перильца и поле­тела прямо на юг. Сорока была опыт­ная, ста­рая и нарочно летела у самой земли, потому что от дере­вень и лесов всё-таки тянуло теп­лом и сорока не боя­лась замёрз­нуть. Никто её не видел, только лисица в оси­но­вом яру высу­нула морду из норы, повела носом, заме­тила, как тём­ной тенью про­нес­лась по небу сорока, шарах­ну­лась обратно в нору и долго сидела, почё­сы­ва­ясь и сооб­ра­жая: куда ж это в такую страш­ную ночь пода­лась сорока?

А Филька в это время сидел на лавке, ёрзал, придумывал.

— Ну, — ска­зал нако­нец Пан­крат, затап­ты­вая махо­роч­ную цигарку, — время твоё вышло. Выкла­ды­вай! Льгот­ного срока не будет.

— Я, дедушка Пан­крат, — ска­зал Филька, — как рас­све­тёт, соберу со всей деревни ребят. Возь­мём мы ломы, пешни, топоры, будем рубить лёд у лотка около мель­ницы, пока­мест не дору­бимся до воды и не поте­чёт она на колесо. Как пой­дёт вода, ты пус­кай мель­ницу! Повер­нёшь колесо два­дцать раз, она разо­гре­ется и нач­нёт молоть. Будет, зна­чит, и мука, и вода, и все­об­щее спасение.

— Ишь ты, шуст­рый какой! — ска­зал мель­ник, — Подо льдом, конечно, вода есть. А ежели лёд тол­щи­ной в твой рост, что ты будешь делать?

— Да ну его! — ска­зал Филька. — Про­бьём мы, ребята, и такой лёд!

— А ежели замёрзнете?

— Костры будем жечь.

— А ежели не согла­сятся ребята за твою дурь рас­пла­чи­ваться своим гор­бом? Ежели ска­жут: “Да ну его! Сам вино­ват — пусть сам лёд и скалывает”.

— Согла­сятся! Я их умолю. Наши ребята — хорошие.

— Ну, валяй соби­рай ребят. А я со ста­ри­ками потол­кую. Может, и ста­рики натя­нут рука­вицы да возь­мутся за ломы.

В мороз­ные дни солнце вос­хо­дит баг­ро­вое, в тяжё­лом дыму. И в это утро под­ня­лось над Береж­ками такое солнце. На реке был слы­шен частый стук ломов. Тре­щали костры. Ребята и ста­рики рабо­тали с самого рас­света, ска­лы­вали лёд у мель­ницы. И никто сго­ряча не заме­тил, что после полу­дня небо затя­ну­лось низ­кими обла­ками и задул по седым ивам ров­ный и тёп­лый ветер. А когда заме­тили, что пере­ме­ни­лась погода, ветки ив уже отта­яли, и весело, гулко зашу­мела за рекой мок­рая берё­зо­вая роща. В воз­духе запахло вес­ной, навозом.