Рассказ ширвиндта про старость

Интернет-пользователи восхищаются и делятся в Сети жизненными наблюдениями и мудростью известного советского и российского актёра, театрального режиссёра, сценариста, педагога, телеведущего, писателя-мемуариста, народного артиста РСФСР Александра Анатольевича Ширвиндта, которому скоро исполнится 88 лет.

Портал Noi.md предлагает вниманию читателей один из его текстов.

«К старости вообще половые и национальные признаки как-то рассасываются… Я глубоко пьющий и активно матерящийся русский интеллигент с еврейским паспортом и полунемецкими корнями. Матерюсь профессионально и обаятельно, пью профессионально и этнически точно, с женщинами умозрительно возбужден, с коллегами вяло соревновательно тщеславен. Но умиротворения нет… Времени, отпущенного на жизнь, оказалось мало.

Смерти я не боюсь… Боюсь выглядеть старым. Боюсь умирания постепенного, когда придется хвататься за что-то и за кого-то… Я красивый старик, боящийся стать беспомощным.

В общем, диагноз – «старость средней тяжести».

В нашем возрасте (от 75 и выше) ничего нельзя менять и ничего нельзя бросать.

Я столько раз бросал курить, но ни к чему хорошему это не привело. Возвращался обратно к этому пороку, пока сын, которого я очень слушаюсь и боюсь, не сказал: «Всё, хватит».

А потом меня навели на замечательного академика, предупредив, что он никого не принимает, но меня откуда-то знает и готов побеседовать.

Я собрал полное собрание сочинений анализов мочи и поехал куда-то в конец шоссе Энтузиастов.

Особняк, тишина, ходят милые кривоногие дамы в пластмассовых халатах. Ковры, огромный кабинет. По стенам благодарственные грамоты от Наполеона, от Петра I, от Навуходоносора… И сидит академик в золотых очках.

– Сколько вам лет? – говорит.

– Да вот, – говорю, – четыреста будет.

– Мы, значит, ровесники, я младше вас на год.

Когда он увидел мою папку анализов, взмахнул руками: «Умоляю, уберите».

Мне это уже понравилось. Заглядывать в досье не стал. «А что у вас?» Я говорю:

– Во-первых, коленки болят утром.

– А у меня, наоборот, вечером. Что еще?

– Одышка.

– Ну это нормально.

– Я стал быстро уставать.

– Правильно. Я тоже. В нашем возрасте так и должно быть.

И я успокоился. Раз уж академик медицины чувствует себя так же, как и я, то о чем тогда говорить?

На прощание я сказал, что бросил курить.

Он посмотрел на меня через золотые очки:

– Дорогой мой, зачем? В нашем возрасте ничего нельзя менять и ничего нельзя бросать. Доживаем как есть.

Я поцеловал его в грамоты и ушел. Гений.

Написал великий Маркес:

— Я бы никогда не променял своих больших друзей, свою прекрасную жизнь, мою любимую семью на менее седые волосы или более плоский живот.

По мере того, как я старел, я стал более дружелюбным и менее критичным к себе.

Я стал моим другом…

Я не виню себя за то, что съел лишнее печенье, не застелил постель или купил что-то глупое, в котором я не нуждался.

У меня есть право на беспорядок и экстравагантность.

Я видел, как многие дорогие друзья покинули этот мир слишком рано, прежде, чем осознали великую свободу старения…

Кто будет винить меня, если я решу читать или играть на своем компьютере до четырех и спать до полудня?..

Кто сделает меня счастливее, если я буду в постели или перед телевизором столько, сколько захочу?..

Я буду танцевать под эти чудесные хиты 70-х и 80-х, и в то же время мне захочется плакать о потерянной любви…

Я иду.

Если я захочу, я пойду по пляжу в шортах, слишком натянутых на дряблом теле, и самозабвенно нырну в волны, несмотря на осуждающие взгляды других…

Они тоже постареют.

Я знаю, что иногда что-то забываю, но есть некоторые вещи в жизни, о которых просто следует забывать!..

Я помню важные вещи. Конечно, с годами мое сердце разбивалось много раз. Но разбитые сердца дают нам силы, понимание и сострадание.

Сердце, которое никогда не страдало, безупречно и бесплодно и никогда не познает радости быть несовершенным.

Мне повезло, что я прожил достаточно долго, и мои седые волосы и юношеский смех навсегда остались на моем лице.

Многие никогда не смеялись, многие умерли, прежде чем их волосы посеребрились.

Когда вы становитесь старше, вам легче быть позитивным.

Тебя волнует меньше то, что о тебе думают другие.

Я больше не сомневаюсь в себе.

Я заслужил право ошибаться. Итак, отвечая на ваш вопрос, нравится ли мне быть старым, я отвечу:

— Мне нравится человек, которым я стал.

Я не буду жить вечно, но пока я все еще здесь, я не буду тратить время на то, чтобы сожалеть о том, что могло быть, или беспокоиться о том, что будет.

И если захочу, то каждый день буду есть десерт».

А что вы думаете об этом?

По телевизору время от времени показывают жизнь «ветеранов» эстрады, как правило, в двух ракурсах: либо расспрашивают о жизни на пенсии, либо с нескрываемым цинизмом демонстрируют, как родня делит наследство. В первом случае, «звезда» улыбается и говорит, что сил много, планов громадье, и вообще, старость — это вторая молодость.

Во втором случае — полный хардкор. Людям нравится смотреть, как пилятся наследуемые миллионы, и на что готовы пойти родственники, гонимые алчностью.

Вот об этом, и о многом другом, рассказал без прикрас Александр Ширвиндт в интервью. Мне понравились его честные ответы.

О патриотизме

Если не можешь жить в стране, которую любишь, люби страну, в которой живешь.

По статистике 80% молодежи хотят уехать из России. Я, например, никогда не хотела уехать, потому что понимала: там, где ты чужой, проблем будет еще больше, чем тут. Если ты тут не можешь разобраться с работой, жильем и смыслом жизни, то там точно надорвешься.

С другой стороны, а зачем связывать крылья и сажать на цепь? Пусть ребята летят, едут, набираются опыта, смотрят на чужую жизнь. Вернуться никогда не поздно.

Как сказал бразильский писатель Паоло Коэльо: «Иногда нужно обойти весь мир, чтобы понять, что клад зарыт у твоего собственного дома».

Ностальгия по СССР

После того как мы решили освободиться от советского прошлого, мы ничего не создали, кроме эфемерных надежд. А вектора-то нет! И нет корней, потому что их все время выкорчевывают. А теперешние саженцы крайне подозрительны.

Ширвиндт не раз в своих интервью критиковал современное кино, литературу, шоу-бизнес. С нескрываемым раздражением говорил о том, что на ключевых руководящих постах в сфере культуры сидят дилетанты.

Время изменилось. В мире, где всем правят деньги, важно не стать лучшим и выдать качество, нужно умудриться выдать такой продукт, на который спрос будет выше. Кто-то из известных режиссеров признавался, что ставит один фильм для себя, из любви к искусству, а другой, за который ему жутко стыдно (полная халтура), для массового зрителя, который платит деньги.

Разве не было в СССР проходных фильмов и книг? Графоманов и самозванцев? Были. Но наша память это такая штука, которая стирает все плохое и лелеет только самое лучшее.

О важном качестве

Со всех сторон пропагандируют успех. А успех в нашем обществе во многом связан с наглостью и напористостью, с умением договориться с собственной совестью ради результата. О порядочности, чести, долге вспоминать не любят. Они совершенно не рентабельны.

О накипи на душе

Как говорил кто-то у Чехова, все болезни от нервов. А нервы — это что? Нервы — это стрессы. А стрессы — это что? А стрессы — это жизнь. Поэтому я всю жизнь стараюсь себя обезопасить иронией. Но все-таки с годами накапливается огромный запасник негатива. Поневоле что-то остается в осадке и уже не вымывается ни иронией, ни юмором, ни скепсисом, ни цинизмом. Это превращается в такую корку, которую не размочишь ничем.

Хорошо сказано. А то ведь многим кажется, что мудрость — это всепрощающий взгляд на жизнь, на людей. И если ты носишь внутри себя плохое настроение и скепсис, значит, ты остолоп, который за долгие годы так ничего и не понял. «Как прекрасен этот мир, посмотриии» — поется в песне.

Но самое важное в любом возрасте, это быть самим собой. Злиться, если хочется злиться, беситься от несправедливости и отчаяния. А не ходить с улыбкой до ушей, как блаженный. Хуже может быть только фальшивая улыбка.

Как вести себя в старости

Дожив до преклонных лет, я остро ощущаю некомфортность пребывания в нынешнем поколении.
Сохранить себя, гордо не замечать болячек, иронично взирать на кипящую вокруг действительность, по-королевски благосклонно, пусть с некоторой корыстной хитрецой, принимать преклонение и заботу…
Старость — противная штука. Непредсказуемость недугов — смысловых ли, физических ли. Или мгновенная засыпаемость не тогда, когда надо.

Александр Анатольевич в своей книге «В промежутках между» рассказал, как обратился с кипой анализов к светиле медицине, академику. А тот даже смотреть не стал бумажки, сказал, что после 80-ти лет разваливаться на части — вполне нормально. Ширвиндт выдохнул с облегчением, но похвастался, что бросил купить.

Академик укоризненно покачал головой: «В нашем возрасте нельзя ничего менять. Доживаем так, как привыкли».

Иронично о финале жизни

Конечно, умирать надо вовремя, но как высчитать в наш меркантильно-прагматичный век, когда это вовремя, чтобы «благодарные» потомки тоже вовремя спохватились и поняли, кого они потеряли.

Плоды твоего воспитания не всегда видны при жизни, очень много становится очевидным позже. Казалось бы, на том свете тебе дела нет до земных перипетий, а все же люди совестливые, с высокой нравственностью, переживают и за этот момент. Важно оставить после себя не только имущество, но и добрую память, достоинство.

Мадам Хельга

Комментарии

елена харченко

Ширвиндт как всегда во всем прав ,спасибо ему за точность фраз .Прочитав его книжки ,становишься немного лучше чем есть на самом деле ( очень хорошо написано обо всем и о всех ) .Хочеться пожелать ему большого здоровья и всяческих успехов !!!!!!!!!! СПАСИБО !!!!!!!

Сер Дав

Когда надумаешь вести осмысленный правильный образ жизни… То уже как правило и не образа и не жизни уже не остается

Alex Spemer

….. был у меня такой случай в подтверждение сказанного Александру Анатольевичу. Раз лежал я в больнице в одной палате с участником боёв за…… Халхин-Гол. Видавший виды, побитый жизнью ветеран. Даже цвет кожи у него был какой то коричневый. На первом же обходе местное медицинское светило поинтересовалось, обратив внимание на цвет лица:

-Вы курите?!

-ВСЮ ЖИЗНЬ!

источник

Наша жизнь похожа на этот случай с Адоскиным. Сегодняшние юбилеи отличаются от панихид меньшей искренностью только потому, что в последнем случае нет глобальной зависти к герою события.

Прочитал, как хвалились одним домом престарелых. После пожаров и распоряжений проверить все подобные дома комиссия набрела где-то на замечательный пансионат, в котором действительно ухаживают за стариками. Ползают там чистенькие, сытые старички и старушки, и у администрации есть дрессированная механическая кукушка. Каждый день на рассвете она кукует раз по 20–30, не меньше, – терапия!

И тут я вырвался на рыбалку. Раннее утро, ветер, слякоть, клева нет. Вдруг кукушка – первая за сезон. Кукует и кукует. Я посчитал – 11 раз! Ну, думаю, врет. А потом пораскинул мозгами – не прервалась, голос чистый, без пауз, почти как метроном. Кто знает, может, правда? А потом заподозрил, что механическая.

Трусость – сестра паники. Смерти я не боюсь. Я боюсь за своих близких. Боюсь случайностей для друзей. Боюсь выглядеть старым. Боюсь умирания постепенного, когда придется хвататься за что-то и за кого-то… «Наше всё» написало очень правильно: «Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог…» Будучи молодым, я считал, что это преамбула и не более. Сейчас понимаю, что это самое главное в романе.

Я красивый старик, боящийся стать беспомощным. В общем, диагноз – «старость средней тяжести».

* * *

Уже больше сорока лет я в Театре сатиры. Бесконечная полемика об архаичном стационаре и современном антрепризном движении дико надоела своей бессмысленностью и безграмотностью. Тоже мне изобретение – антреприза! В конце позапрошлого века великие антрепренеры собирали театральную компанию, ставили какую-нибудь «Грозу», на пароходе вниз по матушке по Волге плыли до Астрахани и на всех причалах играли эту «Грозу», закусывая в переплыве охлажденную водку водившимся тогда в Волге осетром с черной икрой.

Когда меня спрашивают, почему я не мелькаю в антрепризах, говорю, что совершенно нет на это времени, и потом, если бы я хотел что-нибудь сыграть, то и в своем театре как-то вышел бы на руководство и договорился с ним. Но если серьезно, положение с репертуарным театром сегодня опасное. Какой-то умный специалист доказал, что торфяные пожары – следствие высушивания болот. Прежде чем бездумно и некомпетентно осушать болота репертуарных театров, не лишне подумать о грядущих пожарах.

К сожалению, не видно консолидации людей, которые прожили жизнь в театре. Все может накрыться в секунду. Почему, когда над Домом актера нависла угроза выселения, он победил? Почему огромное здание на Старом Арбате, на которое слюни текли у множества пошляков-миллиардеров, до сих пор сохранилось как Дом актера? Потому что актеры объединились и закрыли своими телами вход. Сейчас висит дамоклов меч над смыслом театрального существования.

«Я усталый старый клоун, я машу мечом картонным…» Сатира – это уже не мое, она подразумевает злость. Мне ближе самоирония – спасение от всего, что вокруг.

Эрдман, Шварц – вот близкие мне авторы. У них нет злости, есть грусть и ирония. Волшебник из «Обыкновенного чуда» говорит замечательные слова: «Все будет хорошо, все кончится печально».

В спектакле «Обыкновенное чудо» с Валентиной Шарыкиной

Так вот, когда знаешь, что все будет хорошо и кончится печально, – какая уж тут сатира. Сатира должна единственно что – настораживать. Если адресат сатиры не полный кретин, он насторожится, почуяв стрелы. Смеяться нельзя только над идиотизмом: когда человек поглощен какой-то идиотической идеей – его не сдвинешь. Он может лишь злиться, отбиваться. В шутке же, в иронии все-таки есть надежда, что предмет иронии это услышит.

До Валентина Плучека главным режиссером Театра сатиры был Николай Петров. Очень интеллигентный, умный человек. Однажды ему сказали, что Товстоногов поставил прекрасный спектакль, вся Москва ездит в Питер. Он ответил: «Я тоже могу поставить прекрасный спектакль». – «Ну?!» – «А зачем?»

Вот это «а зачем?» здесь всегда было. И это притом что, например, артист Театра сатиры Владимир Лепко получил за роль в спектакле «Клоп» первую премию на фестивале в Париже (это произошло в те времена, когда наши люди не знали, где находится Париж). И все равно говорили вяло: «Ну да…» А рядом существовали «настоящие» театры.

Плучек всегда страдал от этого «…и Театр сатиры». Как начинался театр с синеблузников и ТРАМа, с юмористических обозрений, так этот шлейф и тянулся. Плучек же старался поднимать острые проблемы, и пытались здесь идти «Теркин на том свете», «Дамоклов меч», «Самоубийца». Но все равно это были отдельные гейзеры, заткнутые цензурой, на фоне разнообразных «Женских монастырей». Эту тенденцию никак побороть нельзя. Она и сейчас существует, хотя сегодня все размыто.