Рассказ шизофреника о жизни

Шизофрения — тяжелое психическое нарушение, которым страдают более 20 миллионов человек по всему миру. Часто люди с этим заболеванием галлюцинируют, слышат голоса, видят то, чего нет на самом деле, и подвержены бредовым идеям. «Лента.ру» при поддержке фармацевтической компании «Гедеон Рихтер» поговорила с людьми, у которых диагностирована шизофрения, и узнала, как определить психическое расстройство и что с этим делать.

Сара, 28 лет: «Все начиналось невинно: я будто слышала мысли людей»

У меня диагностировали параноидную форму шизофрении, когда я лежала в психиатрическом стационаре. Диагноз поставили практически сразу, после первого консилиума специалистов.

У каждого человека, столкнувшегося с шизофренией, болезнь протекает по-разному. Пусковой кнопкой к ее развитию может послужить что угодно — любой сильный стресс, роды, смерть близкого или употребление наркотиков.

Первые симптомы заболевания появились полтора года назад, мне было 27. Тогда я была магистрантом, преподавателем-стажером в одном из ведущих вузов страны. Все начиналось вполне невинно: я будто слышала мысли людей. В какой-то степени это было интересно — мне казалось, будто у меня проснулись сверхспособности. Я могла ехать в троллейбусе и слышать гул чужих мыслей: «надо забрать ребенка из сада», «мне грустно», «хочу купить телевизор». И это в то время, когда у меня нет детей, и телевизор мне не нужен. К счастью, на качество жизни и на работу это никак не влияло, я могла контролировать это.

Спустя какое-то время краски начали сгущаться — это совпало с возросшим уровнем ответственности на работе и приближением срока защиты магистерской диссертации. Я больше не могла отстраняться от чужих мыслей, они буквально поселились в моей голове, места для меня самой уже не осталось. Когда я находилась в каком-либо обществе, я слышала невербальные угрозы от окружающих. Мне было страшно ездить в метро, потому что я была убеждена, что мои мысли может прочесть любой человек.

Кульминацией стал экзамен по философии. Тогда я была убеждена, что кто-то вынул из моей головы мозг, поэтому я ничего не помню. Мне стало ясно, что со мной что-то не так.

Болезнь ухудшала мое состояние, становилось все труднее жить в мире, который будто бы ополчился против меня. Но в действительности против меня ополчился мой собственный мозг, что кажется еще более ужасающим.

Я рассказала все родителям, они забрали меня в родной провинциальный городок и отправили в центр пограничных состояний. Там мне выписали препараты-антипсихотики.

Наверняка все слышали выражение «страдающий шизофренией» — и это отлично описывает заболевание. Болезнь мучает, выматывает, делает существование непереносимым. Самое страшное — это, скажем, печать фатума, наложенная ею. Хроническая… неизлечимая… прогрессирующая… Все эти слова могильными плитами лежат на нас, людях с диагнозом.

Отгороженность от мира, невозможность реализации, инвалидизация, стигматизация — вот хоровод, с которым мы сталкиваемся. Мы никогда не сможем объясниться с этим миром, высказаться в него. Мы никогда не будем поняты, потому что это не объяснить так, как можно объяснить влюбленность, боль в ухе или отчаяние, которые так или иначе испытывали все люди.

Есть люди с шизофренией, которые под наблюдением специалиста в результате многолетних проб разных препаратов смогли найти оптимальную схему лечения. Хороший пример — это Элин Сакс, американская профессор, доктор наук. Ее книга «The center cannot hold» в определенный момент осветила мою жизнь надеждой и показала, что еще рано сдаваться — все можно изменить. Да, придется постоянно бороться, стать настоящим воином, но это того стоит.

Шизофрения — это повод к получению инвалидности, но не во всех случаях. Хотя я стою на учете в ПНД, инвалидности мне удалось избежать. И все же некоторые ограничения в жизни в целом и в работе в частности у меня есть. Я больше не могу преподавать, не могу водить автомобиль. Думаю, и на ответственных руководящих постах мне работа не светит.

Вылечиться полностью от шизофрении невозможно, но можно добиться стойкой ремиссии и полной социальной и трудовой реабилитации.

Людям с заболеванием необходима поддержка, поэтому родственникам «болящего» нужно быть готовыми бороться. Необходимы и максимально квалифицированные специалисты. А вот обращаться к изгоняющим бесов экстрасенсам, шаманам и магам нельзя ни в коем случае. Так можно потерять очень ценное время, деньги и к тому же усугубить заболевание.

Если вы замечаете, что между реальностью и тем, что происходит в вашей голове, большая разница — стоит идти к специалисту. Стоит быть всегда очень критичным к себе и включать рациональное мышление. То есть, к примеру, какова вероятность того, что вы земное воплощение какого-нибудь бога?

Я бы хотела обратиться ко всем, кто столкнулся с шизофренией: будьте сильными, не опускайте рук, не жалейте денег на специалистов и препараты — все это окупится вашим состоянием. Путь будет долгим и трудным, но он того стоит. Найдите тех, кто поймет вас, не стигматизируйте заболевание, лечитесь — и вы добьетесь ремиссии. Ну и занимайтесь по возможности творчеством.

Екатерина, 37 лет: «Я начала видеть существ из параллельной реальности»

Шизофрения обычно кажется чем-то непоправимым. Тут же рисуются картины об отсутствии будущего, о жизни в психбольнице. Но ведь на сегодняшний день это не так! Многие люди с диагнозом шизофрения вполне успешны — как профессионально, так и в личном плане.

Да, диагноз действительно сложно принять. Я рыдала, когда специалист предположил, что у меня шизофрения,  — это как узнать, что ты смертельно болен, только не телом, а душой и разумом.

Есть проблема, что человеку с таким диагнозом, ничего не объясняя, специалисты назначают кучу достаточно тяжелых препаратов с огромным количеством побочных эффектов. И люди даже не понимают, зачем все это нужно и нужно ли это вообще. Люди не знают, что препараты можно менять, корректировать дозу. Это часто приводит к самовольному отказу от медикаментозного лечения, которое при правильном подборе препаратов дает возможность находиться в сознании. Еще каких-нибудь 50 лет назад такой возможности у больных не было!

Когда появились первые признаки заболевания, я даже не поняла, что это болезнь, — в этом ее коварство. В какой-то момент я стала жить как бы в двух реальностях. И с каждым днем этих реальностей становилось больше. Это как жизнь в разных измерениях, в которых отличается не пространство, но твоя жизнь, опыт, судьба.

Это очень сложно описать… Представьте себе, что есть Вы, и есть другой Вы, только он в другом измерении. Возможно, в другом времени. Таких Вас много, и все они связаны. От действий каждого из этих личностей зависит их же будущее, будущее их близких и все события вокруг. Потом клубок разрастается до таких размеров, что невозможно это распутать. И наступает отчаяние. Как бездна, в которую стремительно затягивает, из которой не выбраться.

В какой-то момент я начала видеть разных существ, как будто из параллельной реальности. Одни были агрессивны и нападали на меня, другие защищали. Но я понимала, что это вижу только я, и никому об этом не говорила.

Ну, а потом настал момент, когда некоторые симптомы вышли на поверхность. Родные поняли, что дело плохо, и вызвали скорую. Я не была опасна ни для себя, ни для окружающих, поэтому поначалу медики не хотели увозить меня — для этого не было оснований. Но потом они увидели мои старые, многолетней давности, шрамы от самоповреждений, и именно эти шрамы стали поводом для помещения в стационар.

Я никому, ни одному человеку на свете не пожелаю заболеть этой болезнью. Сложно передать весь спектр чувств, которые приходится испытывать в состоянии психоза (у меня за последние полтора года таких было три). Ты попадаешь в обстоятельства, на которые не можешь повлиять никаким образом, и вместе с тобой, по твоей вине, здесь оказываются дорогие тебе люди. Что может испытывать человек, который, к примеру, уверен, что он заперт навсегда в своей квартире вместе со своими детьми, а в это время пришла ночь, которая никогда не закончится? Это страх и полное отчаяние.

Когда из психоза выходишь, начинается период восстановления. Это тоже очень непросто. Бывает очень сложно сделать хоть что-то — даже встать с кровати. Бывает так, что наступает полная пустота внутри, и ты не чувствуешь ничего, вообще ничего — ни радости, ни печали, ни любви, ни боли или каких-то других переживаний. И здесь снова появляется чувство вины, потому что ты не можешь выполнять даже повседневные дела.

Однажды я чуть не вышла в окно шестого этажа, а рядом были мои дети. Это произошло не потому, что я хотела свести счеты с жизнью. Просто в тот момент в моей реальности я верила в то, что мое физическое тело неуязвимо. Но мне повезло, меня остановили. Свекровь, увидев меня стоящей у окна, спокойным голосом сказала: «Закрой его, пожалуйста». И я закрыла.

В один момент я поняла, что нужна близким, детям, и это для меня важнее «сверхспособностей». И я должна сделать все, чтобы жить именно в реальном мире. Когда я поняла это, мое лечение стало осознанным. Я стала активнее сотрудничать со специалистами, слушать их рекомендации, искать информацию, читать литературу, связанную с психиатрией. Это был большой труд, но для меня было важно вернуться — ради тех, кому я нужна. Ключ, на мой взгляд, как раз в этом: найти в себе силы признать, что ты болен, и начать лечиться.

Если вы родственник человека, который столкнулся с шизофренией, нужно понимать, что шизофрения — это не блажь, не придуривание, не лень, не умственная отсталость. Это болезнь, которую нужно лечить, и чем раньше начнешь — тем лучше. Желательно, чтобы лечение заключалось не только в наблюдении у специалиста, но и в работе с психотерапевтом, социальным работником, с участием в группах взаимопомощи.

Если в семье болеет один, то поддержка и помощь нужна всем. Проблема ведь не только у больного. Так или иначе эта ситуация отражается на всей семье. Для детей это вообще серьезная травма, поэтому нельзя табуировать эту тему, как-то замалчивать ее. Детям людей с заболеваниями психики нужна поддержка в этом вопросе.

Я хочу обратить внимание на слово «поддержка». Не опека. Не нужно ни в коем случае делать все за больного, это только вредит. И не нужно нагружать его какой-то чрезмерной активностью, особенно если эта деятельность не в сфере его интересов. Нужно поддерживать и подбадривать его во всех начинаниях, талантах, способностях. По своему опыту знаю, что часто фраза «Выше нос, мы это преодолеем» порой важнее долгих мотивирующих разговоров.

У меня трое детей. Старшему было семь лет, когда я впервые попала в больницу. О том, что я больна, мы поговорили с ним не сразу. Тема была чуть ли не табуированной у нас в семье, да и я тогда не признавала в себе болезнь. Но было видно, что старший ребенок переживает. Все изменилось после третьего эпизода — тогда мы и поговорили. Я сказала, что во всем многообразии разных болезней есть еще и психические. Сын преобразился прямо на глазах, теперь он задает разные вопросы о заболевании, ходит со мной на мероприятия и довольно неплохо разбирается в теме психического здоровья. Дети способны понять, просто нужно называть вещи своими именами, хоть и страшно признаться во многом самому себе.

Около трех лет я принимала лекарства. На сегодняшний день мне удается обходиться без них. Я принимаю их изредка, когда чувствую в себе некоторые знакомые сигналы подступающего психоза. Но это бывает крайне редко — на фоне, например, сильной стрессовой ситуации. Я, конечно, довольна, что живу в наше время, и у меня есть шанс помочь себе медикаментами. Меня не мучают лоботомией, не надевают на меня мокрую тряпку, не подвешивают к потолку. Когда-то давно эти методы считались вполне себе адекватными, однако, как мы знаем сейчас, все это не имело результата или делало только хуже.

Мне нравится сравнение шизофрении с гриппом, хоть оно и недостаточно корректно. Можно ли навсегда избавиться от гриппа? Нет. Какой-то период времени тебе плохо, надо принимать жаропонижающее и много пить, соблюдать постельный режим. А потом все прошло, и не нужно специально ничего делать, чтобы чувствовать себя хорошо. Но симптомы могут вернуться, и нужно быть к этому готовым.

Лечение позволяет жить полноценной жизнью. Но нужно понимать, что одних лекарств мало. Лекарства только дают возможность вернуться в реальность, чтобы полноценно поработать над более глубинными причинами болезни. Социальная активность и социальная реабилитация тоже очень важны.

Я считаю, что в моем случае большую роль сыграла деятельность, которая мне интересна, к которой у меня есть склонность. Кстати, именно психологи в стационаре рекомендовали мне всегда находить в себе силы для того, к чему есть интерес. Хобби и увлечения очень важны! Они придают сил.

Я просто хотела бы поддержать тех, кто узнал свои проблемы в моей истории. Я знаю, что таких людей много. И много людей, которые справились, ведут активную полноценную жизнь, реализуют себя. Если кто-то смог — значит, сможет и еще кто-то. Нельзя замыкаться в себе. Желаю сил, терпения и успехов на этом нелегком пути. Это большой труд, но результат действительно стоит того, чтобы потрудиться.

Материал подготовлен при поддержке фармацевтической компании «Гедеон Рихтер».

Шизофрения возникает у 0,3–0,7% населения. Согласно опросу ВЦИОМ, 38% россиян считают: людям с шизофренией следует «находиться подальше от других». Журналист, фотограф и автор паблика «Ты здесь не чужой» Арден Аркман сделал проект о тех, кто живет с шизофренией: он снимал героев в важных для них местах и узнавал, каково иметь шизофрению в России.

пятница, 01 июля 2016

Голоса

В современном мире довольно сложно встретить человека, который был бы не знаком с депрессией, не страдал фобией или неврозом, не пережил бы посттравматический синдром. В России около 8 миллионов человек ежегодно обращается за психиатрической помощью, но невозможно подсчитать, сколько людей ни к кому не идут, лечатся дома или живут без врачебной помощи, не признаваясь даже себе в том, что они больны.

Мы знаем, куда идти и что делать, если заболел живот или нога, однако плохо себе представляем, к кому обращаться, если заболела душа, и надо ли это делать или следует молча самому пережить это состояние. Посещение психиатра – явление постыдное, то, о чем не принято говорить вслух. Общество не любит об этом думать и говорить – люди с психическими отклонениями становятся в нем изгоями, их боятся и прячут.

Большинство относится к людям с психическими нарушениями с опаской – словосочетания «душевная болезнь», «психическое расстройство» и даже политкорректное «ментальное нарушение» вызывают в голове образы безумных маньяков с ножом.

Но разрушительная сила поврежденной психики направлена, как правило, вовнутрь, на самого человека. Многие из этих людей носят в собственной душе такой кошмар и такую внутреннюю боль, что если туда заглянуть, невозможно не проникнуться сочувствием.

Им есть что рассказать о себе и о своей жизни. Такую возможность, в частности, дает фестиваль творчества людей с особенностями психического развития «Нить Ариадны». В четвертый раз такие люди и общество пытаются услышать друг друга с помощью искусства. На фестивале показывают спектакли «особых» театров, фильмы, фотоработы, картины. Московская радиостанция «Зазеркалье», чьи ведущие имеют собственный психиатрический опыт, в этом году представила проект «Голоса». За 17 минут зритель видит сотни анимированных рисунков душевнобольных со всего мира и приближается к пониманию того, что переживают эти люди.

Три героя этого мультимедийного проекта рассказали «Правмиру» о своей тяжелой, иногда страшной внутренней жизни, о том, что спровоцировало болезнь, о непростых отношениях с реальностью. Многого из того, о чем говорят герои, могло бы не быть, если бы друзья и родные вовремя заметили признаки болезни, если бы присутствовали доверие, взаимопомощь и по-настоящему близкие отношения с семьей.

ДИНА: Мне казалось, что бабушка меня сжигает глазами

Я родилась уже с болезнью, но до определенного возраста она никак не проявлялась. Думаю, ее спровоцировал нездоровый и неправильный образ жизни: я ходила по клубам, по ночам тусовалась, днем спала, употребляла алкоголь и даже легкие наркотики. Постепенно накапливались какие-то странные вещи – например, я начала говорить и думать всякую ерунду, и родители повели меня к психиатру. Меня смотрели два врача, но ничего не нашли. Я хитрила, старалась не выдавать себя – например, они спрашивают: «Сколько тебе лет?» Я-то знаю, что мне сто, но отвечаю им: «Тридцать».

После этого прошел буквально месяц, и однажды у меня наступила бессонная ночь.

У меня в голове был полный бардак, это было очень страшно, я ходила включала и выключала свет, и к утру я подумала, что папа хочет бензопилой разрезать мне голову. Я хорошо помню: мне казалось, что все, что я думаю, так и есть.

Я думала: ничего же не доказано, не доказана никак, например, божественная теория создания мира, так почему бы не быть правдой тому, что думаю я? И я не находила ничего, что бы опровергало мои мысли. Поэтому было очень страшно. Мне казалось, что бабушка меня сжигает глазами… Представляете, как я вела себя дома? Бегала от родных, пряталась от них… А они не знали, что со мной делать.

Я кричала: «Вызывайте скорую!», думала, приедут врачи и спасут меня от всего. Родители вызвали скорую, меня забрали в стационар. Врач мне назначил таблетки, и я начала постепенно приходить в себя. В остром состоянии меняется восприятие себя и окружающих. Мне казалось, что я некрасивая, а люди вокруг мрачные, все виделось в другом свете. И еще я в этом состоянии боюсь смерти, хотя обычно о ней не вспоминаю. Но потом я начала приходить в себя, помогала убираться, стала спокойней. В этом отделении я провела 45 дней.

Потом меня выписали в первый раз, и я дома просто целыми днями лежала на кровати. Это была депрессия. Я лежала и ела, ела и лежала. В общем, не могу сказать, что тогда мне сильно помогли. Когда у меня повторилось это состояние, я попала в санаторное отделение, и вот там мне очень помогли, я в нем лежала два года, со мной очень хорошо общалась заведующая, мы с ней, можно сказать, сдружились.

Сейчас я изменила свой образ жизни, со своими друзьями сознательно прекратила общение еще до больницы – в том своем состоянии я видела в людях только минусы, думала о том, что они сделали для меня плохого. А вот своих родных я просто обожаю – они меня так поддерживают! Я живу с родителями, и у нас с папой договор: я убираю квартиру, готовлю супы, а он мне выплачивает зарплату, 8 или 5 тысяч, мне этого достаточно.

НИКОЛАЙ: Мне казалось, что я инопланетянин в этом мире

Я не знаю точно, когда началась болезнь, – думаю, что лет в 16, хотя внешне она никак не проявлялась. Сначала это были аффективные расстройства типа депрессивных состояний, но незначительных – они не выключали меня из жизни, не приводили к бездействию, к необходимости лечения. Я или бродил по городу под дождем в тоске, или ощущал какое-то отчуждение от людей и не мог понять – связывает ли меня что-то или не связывает с этим человеком, чувствовал неловкость в общении, не понимал, какая между нами дистанция и как себя вести.

Это состояние нарастало и нарастало, и я могу сказать точную дату, когда оно достигло пика: это был выпускной вечер в школе 24 июня 1990 года. Тогда у меня возникло ощущение распада своего и внешнего мира, и я почувствовал, что все люди живут в одной реальности какой-то общей жизнью, их что-то связывает, а я как будто из другого пространства. Это был как будто разрыв, который сопровождался мыслями о том, какой я плохой человек, чувством вины, ощущением своей малоценности, восприятием себя как чего-то негативного, дурного.

Все лето у меня была отчаянная депрессия, но никто этого не видел, более того – я в этом состоянии с отличными баллами поступил в институт. Но оно было очень болезненным – это ощущение своего физического и нравственного уродства, чувство вины перед всем и всеми. Это очень страшная душевная боль, но я не понимал, что это болезнь – я думал, что все так и есть, что это я плохо отношусь к людям, что не могу уважать ни себя, ни других.

Меня преследовали постоянные мысли о самоубийстве, потому что казалось: такому, как я, жить нечего. При этом я не пытался покончить с собой, хотя в какой-то момент мне и казалось, что это уже принятое решение, и то, что решение принято, даже успокаивало, потому что был способ в любой момент все прекратить.

Потом я поехал в колхоз, и меня стало чуть-чуть отпускать. Приступы эндогенных заболеваний, не связанных с психотравмой, сами проявляются и сами уходят, в психиатрии это называется «спонтанная ремиссия». Но в колхозе я перешел в противоположное состояние, когда из этого ада с ощущением, что жизнь кончена, я вдруг перенесся в какой-то внутренний рай.

Сначала это носило характер каких-то космических ощущений, типа единения со всем миром, а потом стало чувством религиозным. Это было состояние внутренней тишины, покоя и счастья, период переживания глубинных символических смыслов, оно было крайне наполненным и насыщенным, особенно на контрасте с только что пережитым страшным обвалом и пустотой, это был одновременно и восторг, и состояние очищающего покаяния.

Потом маятник качнулся в обратную сторону, и я опять начал чувствовать, как распадаются обретенные глубинные смыслы, и появилось нарастающее чувство богооставленности, как будто Бог удаляется от тебя. Впервые появились мысли – вдруг я схожу с ума? При этом у меня не было ни галлюцинаций, ни голосов, ничего.

Я попытался вернуть это постижение Бога, стал искать Его через философию, думал найти логически, но это, конечно, была безумная идея. Тогда я не подозревал о ее тупиковости, мне казалось, что философскими усилиями можно постичь это понятие. В результате мое состояние все ухудшалось.

Это длилось где-то год и сопровождалось деперсонализацией и дереализацией, когда мир становится как бы нереальным, все окружающее будто в сновидном тумане, и восприятие собственного «я», своих эмоций отчуждается, ты чувствуешь в себе присутствие чего-то не своего, как будто в тебя вторгается не твоя психика. Все это привело к умственному срыву, тем более что я набросился на очень сложные философские книги, к которым не был подготовлен, когда мне было 17-18 лет, – не надо было сразу читать Лосева и подобных ему.

В одну ночь в уме будто что-то сломалось: мысли потеряли порядок, в голове появлялись  нелепые сочетания, и я стал пассивным зрителем того, что происходит внутри. На второй день этого состояния я пришел в институт.

Умом я понимал, что это мой институт, но я будто впервые его видел, и люди были кругом как незнакомые, меня с ними будто ничего не связывало. Мне казалось, что мир, который раньше принадлежал мне, больше не мой, и я в нем инопланетянин. И с этого момента я понял, что это психическая болезнь.

Дальше я стал лечиться, лечение помогало, но с 1993 года у меня начался новый сдвиг в мироощущении – я стал быстро сползать в область оккультизма, где и провел около пяти лет. Основным авторитетом тогда для меня был Карл Юнг. В Юнге опасная смесь психиатрии, философии и религиозной идеи, на которую я попался. Все это завело далеко, к некоему самообожествлению. Но буквально в один день вдруг вся эта система дала трещины, и за пару дней я понял, что наступил очередной момент дезориентации. Это сопровождалось состоянием на грани сумасшествия и острейшей душевной болью – сегодня я даже не понимаю, как это можно было вынести.

В результате я окружным путем опять вышел к тому, с чего начиналось, то есть опять к православной вере. Мне было уже 27 лет, когда я принял крещение. Вера и сейчас все время со мной, и я просто не понимаю: как это – жить без веры? Но если ты пытаешься логически осмыслить то, во что веруешь, мир превращается в хаос, в тьму, в клочья неизвестно чего…

Общество боится людей с психическими нарушениями, не понимая, что чем больше они выражены, тем более человек, скорее всего, безопасен, потому что болезнь его деэнергизирует, он живет замкнуто, у него нет заинтересованности во внешнем мире. Мне не кажется, что к таким людям нужно как-то по-особому относиться. Надо соблюдать баланс: с одной стороны, не слишком опекать, а с другой – не спускать все с рук.

Недоверие вместе с гиперопекой может действовать иногда хуже, чем отторжение. Такое отношение травмирует и самого человека, если он понимает, что к нему относятся снисходительно, не как к дееспособному человеку.

По данным новых исследований, у больных шизофренией, живущих с родственниками, чаще бывают рецидивы, чем у тех, кто не живет с родными.

С другой стороны, нельзя проявлять холодность и непонимание. Бывают ситуации, когда душевнобольной может вести себя неадекватно, вызывать претензии, но он ведет себя так, потому что в данный момент находится под страшным давлением или бреда, или душевной боли, или у него, наоборот, мания с веселым состоянием. Если больной чувствует, что его самые близкие люди не понимают и он сам себя не понимает в этом состоянии, то он теряет ощущение безопасности. Я думаю, с душевнобольным надо быть честными, потому что больные очень тонко чувствуют ложь.

ДИНА: С виду я была совершенно нормальной

Моя эпопея с больницами началась в 16 лет, после моей попытки покончить с собой.

Какие-то признаки неблагополучия были еще в детстве – замкнутость, неуверенность в себе. Я росла одиноким ребенком, в семье у мамы и папы были проблемы. Мы жили достаточно бедно, без ремонта, и я со второго по одиннадцатый класс никого к себе не приглашала, боялась, что меня засмеют. Страх всеобщего мнения – вот что самое определяющее в моей жизни: что подумают люди? как это выглядит? К тому же у меня не было телефона, то есть не было возможности поддерживать общение вне школы.

Мама и папа мной не интересовались: папа гулял на стороне, мама пребывала в депрессии, им было не до меня. И это одиночество привело к тому, что я нашла в себе массу дефектов – полнота, маленький рост, еще что-то – и решила, что жить такому человеку, как я, незачем. Я не видела никаких путей развития своей жизни. Даже врачи не понимают, как я могла из-за этого… но они просто не представляют, какой была моя жизнь.

Я приходила из школы домой, ела и садилась перед телевизором – и, я думаю, окончательно не сошла с ума благодаря телевизору, он меня поддерживал, это, конечно, смешно, но он меня хоть как-то развивал. Потом делала уроки и ложилась спать. Никакого общения не было в принципе. И так каждый день. И все каникулы дома. Но с виду я была совершенно нормальной, никто не подозревал, что у меня проблемы, хорошо училась.

Летом мы с сестрой поехали в санаторий, и я думала, что там и совершу эту попытку, чтобы не возвращаться в школу и не продлевать эту жизнь. Но позвонила мама и сказала: «У вас в школе ремонт, учебу откладывают на две недели, приезжайте». Я облегченно подумала, что у меня в запасе еще две недели жизни. Но когда я приехала,  оказалось, что школа начнется в срок.

Я переживала из-за своего маленького роста, ходила всегда на каблуках, а на физкультуре нельзя было надевать каблуки, и я решила туда не ходить. Но из-за этого пришлось перестать ходить на занятия вообще, потому что тогда бы возникли вопросы – почему я туда хожу, а сюда нет? Родители ничего не знали, потому что я утром туда уходила, потом возвращалась домой, а они были на работе. Потом первая четверть закончилась, надо было возвращаться в школу и объясняться, почему меня там не было. Поэтому в ноябре я решила покончить с собой, чтобы туда не идти.

Еще раньше я пыталась вскрыть себе вены, но у меня не получилось, и я решила выброситься с балкона седьмого этажа. Ночью накануне у меня было озарение – может, и не надо, я хочу пожить, но все обстоятельства, из-за которых я это делала, говорили, что нет.

Я молилась: «Боженька, это грех, конечно, но Ты меня прости, забери меня туда к Себе, потому что здесь меня ничего не держит». Потом вышла на балкон…

Пролежала на земле недолго, буквально в считанные минуты пришла в себя и услышала голоса соседей: «Кто там? Что там такое? Что за звуки?» И я подумала: «На меня же сейчас люди посмотрят, будут обсуждать, осуждать, Боже мой, что за позор, я жива, сейчас все сбегутся…» В шоковом состоянии я еще умудрилась встать и куда-то пробежать, я думала, я сейчас добегу до дома, но, естественно, не добежала, упала, потом приехала скорая…

После этого случая мы переехали, я закончила экстерном 11-й класс, сестра привозила мне на дом задания из старой школы. Мне не хватило смелости вернуться в ту прежнюю жизнь, гордость не позволила… Но в Москве жизнь так и не устроилась. Я кочевала по госпиталям, потому что отец – военный, лежала в психофизиологическом отделении, потому что у меня повредился позвоночник. Потом начались диеты, анорексия, булимия, и опять не было никакого общения, то же одиночество.

Мама вроде бы сначала прониклась тем, что произошло, но надолго ее не хватило. А папа не принимал никакого участия, ограничился тем, что устраивал меня в какой-то госпиталь, и все, и в Москве он уже вообще с нами не жил. Я надеялась, что у меня начнется новая жизнь, но стало еще хуже, чем было. Из госпиталя я приехала в пустую незнакомую квартиру. Сестра училась, мама работала в другом городе. Я пыталась работать, но не смогла, сбежала – мне было некомфортно в коллективе. Поступила в институт, но меня что-то спугнуло, и я опять сбежала.

Я не могла нигде закрепиться и закрепилась только в дневном стационаре Алексеевской больницы, здесь и развилась в некотором роде и, хоть это и смешно, здесь же начала общаться с молодыми людьми, почувствовала, что я могу быть человеком. Я встретила здесь своего мужа. Надеялась, что у меня все с ним сложится хорошо, но получилось еще хуже, чем было, потому что мне пришлось тянуть нас двоих. Сейчас мы с ним на стадии развода.

Это не то чтобы поколебало мою веру, но у меня появилась какая-то обида на Бога. Понимаете, я ждала человека, и он, мой первый и единственный, оказался не таким, как я надеялась… Но вера у меня сохранилась, и она мне очень помогает – после того, что со мной произошло, я больше пришла к Богу именно в плане таинств, причастия и прочего. Но на данный момент я сердцем понимаю, что человек сам должен что-то делать и менять. Бог не помогает так просто. Если просто так приходить в храм, ставить свечку и уходить, не будет никакой пользы. Нужно нормально стоять на службах, причащаться, исповедоваться.

Дневной стационар – это мое спасение, здесь у меня есть творческая реализация, я выступаю, участвую в концертах. Я понимаю, что это не может быть смыслом жизни, и каждый день себя корю, потому что это как детский сад для взрослых, но мне здесь хорошо. Я не могу сейчас  пойти и устроиться на работу в нормальный коллектив – меня может испугать любой недобрый взгляд, а к этим людям я уже как-то притерлась, и я здесь такая, какой могу быть, какой я себе нравлюсь.

Меня гложет, конечно, что все не так, как должно, не так, как хочется, что я достойна лучшего, что я не настолько больной человек, а мои внутренние проблемы, которые тянутся с детства, не дают мне жить как полноценному человеку.

Я до сих пор считаю, что я где-то в каком-то ином измерении: не совсем больной человек и не совсем здоровый.

К тому же здесь, в стационаре, я вижу, что люди заболели, уже имея какой-то жизненный опыт: они или получили высшее образование, или поработали, или завершили какие-то другие дела и потом заболели, а я, получается, заболела на той стадии, когда должна была что-то делать в своей жизни, что-то менять…

Мучает нереализованность, но это все равно лучше того, что было. Хотя у меня опять были мысли покончить с собой, но я понимала, что это может быть либо опять незавершенный процесс, либо я могу остаться уже калекой. Видимо, надо здесь на земле хоть что-то решить, сделать, довести до конца.

Ксения Кнорре Дмитриева

— Как правильно называется твой диагноз?

— Сначала у меня было шизотипическое расстройство. На данный момент это актуальный для меня диагноз, но в моей больничной карте написано шизофрения. Если говорить простым языком, то шизотипическое расстройство — это вялотекущая форма шизофрении. Есть мнение, что его дают тем, для кого не могут определить точный диагноз.

— В чем особенность этого расстройства?

— Судя по тому, что я читала, а не судя потому, что у меня есть: это странная речь, особенности мышления, низкий уровень воли, отвлеченное мудрствование — рассуждение о чем-то таком, о всяких философских субстанциях, идеи отношения — когда тебе кажется, что все про тебя думают и что-то знают, эксцентричное поведение.

— А реально у тебя что-то из этого есть?

— Я думаю, что у меня есть склонность к отвлеченному мудрствованию. Изначально моя болезнь началась с депрессии из-за того, что я очень много думала.

— Когда тебе поставили первый диагноз?

— В 2015 году я легла в психиатрическую больницу, не на Банную гору, но в психиатрическую больницу (женское отделение на ул. Революции, 56 — Properm.ru), и лежала там на протяжении нескольких месяцев, в целом, получилось пять. Я переходила на дневное отделение, потом переходила снова на круглосуточный стационар, меня долго смотрели, исследовали, водили к какому-то доценту, и, в итоге, поставили шизотипическое расстройство.

— Почему ты решила лечь? Что стало причиной?

— Мне было плохо, с 14 лет у меня была депрессия, я бы назвала сейчас это так, не знаю, что я думала тогда.

— Депрессия из-за чего?

— Я не видела смысла жизни и хотела умереть. Возможно, это связано с какими-то абсурдными идеями, которые тоже характерны для нас, шизофреников. Где-то в 15 лет я прочитала книгу Джона Барта «Плавучая опера». Это книга о том, как человек запланировал самоубийство.

Герой книги был старым, у него были проблемы с сердцем, и он мог в любой момент умереть, поэтому он решил, что убьёт себя, но для этого нужно сделать определенные вещи. В итоге, в последний момент персонаж передумал совершать самоубийство. Он понял, что жизнь не имеет смысла так же, как и сознательный уход из нее. Для меня это стало каким-то правилом и причиной не убивать себя. Я постоянно думала, что я хочу умереть, но не убить себя. Я просто хотела не быть, хотела исчезнуть. Но все эти процедуры, которые приводят к смерти, они меня не привлекали. Я хотела, чтобы меня не было изначально. Тогда я заключила с собой договор о том, что я себя не убью, потому что это также бессмысленно, как и жизнь.

— Сейчас ты тоже так думаешь?

— Каждая теория и концепция терпит кризис, и позже, когда я была в каком-то шатком состоянии, я как бы переставила переменные в уравнении. Я поняла, что жизнь не имеет смысла, но я её живу, значит могу и убить себя. Если жизнь и смерть бессмысленны, то получается, что это равно. Тогда я приняла решение убить себя, но у меня ничего не получилось.

— Когда это было?

— Два года назад. Я была в каком-то состоянии аффекта. Это было утром. Я пришла к этой мысли и подумала: «Это замечательно». Потом легла спать, подумала, что решу это позже. Прошло несколько дней, я как-то рассеялась, была не в себе и решила совершить самоубийство.

На следующий день я очнулась на полу. При всем этом присутствовал один человек — мужчина, с которым я состояла в отношениях. Он сказал, что я ползала по квартире на карачках, долбилась головой об углы и все это время пыталась его убедить, что я ничего с собой не делала.

Иллюстрации и фото героини интервью

— И что потом?

— Когда это прошло я написала четыре страницы текста, чтобы позвонить на линию доверия. Я читала этот текст дрожащим голосом, а женщина в трубке очень тяжело дышала и молчала, а потом она меня прервала и сказала: «Девочка, ну давай, в общем, сходи в кино с подружками или по магазинам, обратись к врачу, если у тебя такие проблемы».

Потом началась сессия, я пришла в университет никто не подозревал, что я два дня назад чуть себя не убила. Когда сессия закончилась, я пошла в больницу и сказала: «Знаете, я тут месяц назад пыталась убить себя, наверное, это что-то плохое. Ну и сейчас я себя не очень чувствую из-за этого». Тогда я снова легла в больницу и пролежала там три месяца.

Когда я вышла, до новой сессии оставалось около месяца. Потом произошла какая-то ссора с тем же мужиком. Это вывело меня из себя и я пришла в больницу к своему участковому психиатру. Там я начала истерить, плакала, говорила, что я хочу умереть. В итоге я согласилась на то, чтобы меня прямо сейчас увезли на Банную гору.

Чтобы продолжить чтение, нажмите кнопку «Читать далее».

— Долго ты там пролежала?

— Нет. Я была там всего полтора дня. Как только я туда приехала, то поняла, что у меня все не так плохо, чтобы там лежать. Когда ты туда приезжаешь, у тебя забирают абсолютно всё, всё, что у тебя есть, дают пижаму, отводят в корпус, селят в палату и не выпускают, пока ты не сдашь все анализы. У тебя нет ничего: ни телефона, ни книги — вообще ничего. Я лежала там. Соседке кололи хлорпромазин в вену, всё было ужасно.

— Это какой-то жесткий препарат?

— Это очень устаревший нейролептик. Я его пила, ещё когда раньше лежала в больнице. Мне его давали почему-то для сна. Но ей кололи прямо в вену. Все из-за того, что у нее все время болела голова. Я никогда не сталкивалась с тем, чтобы хлорпромазин по вене пускали. Это либо таблетки, либо в жопу укол.

— После инъекций твоя соседка лежала «овощем»?

— Там все были как овощи.

— Как в итоге ты выбралась с Банной горы?

— На следующее утро ко мне приехала мама и сказала: «Давай, выходи отсюда». Врачи или санитарка говорят: «В смысле выходи?» Тогда мама написала заявление в полицию, после этого меня оттуда выпустили. В итоге спустя полтора дня стационара меня выписали с диагнозом шизофрения. При этом у меня всего было два разговора с врачом и оба были о том, что я хочу отсюда свалить.

— Как ты себя чувствуешь в данный момент?

— Через какое-то время после истории с «Банкой», я вышла из «токсичных» отношений с тем мужчиной и мне стало лучше.

— Почему ты называешь эти отношения «токсичными»?

— Потому что это было насилие, домашнее и психологическое. После «Банки» мама и он решили, что мне лучше жить с ним, типа он за мной присмотрит. Три месяца я жила с ним, он меня выгонял пару раз. Третий раз выгнал, и я не вернулась. После этого моя жизнь становилась лучше и лучше. Тем более, после «Банки» я поняла, что больше в больницу ложиться не хочу. Ещё один стимул для того, чтобы не опускаться на дно.

— Как ты сейчас «держишься на плаву»?

— У меня медикаментозная терапия, которая была с самого начала, и она продолжается сейчас, я пью нейролептики, антидепрессанты.

— Тебе их нужно пить всегда?

— Да.

— А если не будешь их пить, что произойдёт?

— Если я не буду пить антидепрессанты, у меня будет тяжелая депрессия, что-то очень плохое, я вообще не смогу ничего делать. Когда перестаешь пить нейролептики, возникает синдром отмены, и это как героиновая ломка. Может, от них можно отказаться как-то постепенно, но я понимаю, что пока я не могу это сделать.

— Какие эффекты от таблеток?

— Я пью нейролептики на ночь, у них седативный эффект. Они снижают когнитивную активность, умственную активность, физическую.

— То есть ты крепко спишь и тебе не снятся кошмары?

— Нет, мне снятся кошмары. Я не знаю, с чем это связано. Вообще, у таких лекарств очень много побочек, может, кошмары мне снятся именно из-за этого, может, из-за того, что я пытаюсь жить спокойно и вымещаю все в подсознание. Я называю свои кошмары социальными. Это какие-то истории про людей, с которыми я общаюсь, это мои родители, моя бабушка. Поэтому я попросила своего врача выписать мне ещё транквилизатор, и с ним мне лучше, я лучше сплю, теперь мне снятся более лёгкие сны, и я могу утром нормально вставать. Но основная моя проблема в том, что я часто не могу ничего делать.

— Это как?

— Я лежу и не могу встать, у меня нет ни на что сил.

— Часто у тебя такое?

— Сейчас я так не делаю почти, раньше было часто. Может все дело в транквилизаторе, благодаря которому я несколько часов более глубоко сплю и могу вставать рано.

— Ты говоришь тебе снятся социальные кошмары. Как вообще ты уживешься в обществе?

— У меня очень долго не было нормальной работы, потому что у меня нет воли. Точнее не было, может потому что я в себя не верила, или потому что я не развивалась, и просто пыталась справиться со своими какими-то внутренними сложностями.

— После «токсичных» отншений тебе стало легче. Почему?

— Я стала больше общаться с нормальными людьми. Если появлялся бойфренд, то он был суперклассный, нетоксичный, заботливый. Больше стала заниматься общественными движухами. Вокруг меня появилось больше людей, с которыми мы что-то делали вместе.

— Как ты сейчас оцениваешь свой уровень социализации?

— Думаю, что он стал лучше.

— Стало проще находить язык с людьми?

— Я всегда могла найти общий язык с людьми.

— Тогда в чем была проблема?

— В том, что у меня не было работы и были периоды, когда я опускалась на дно, просто на днище. Когда я не хотела сдохнуть, но чуть не сдохла, потому что мне было плохо. Год назад, мне несколько раз предлагали госпитализацию врачи в диспансере, где я лечусь. Я отказывалась. Меня хотели увезти в наркологический диспансер, я отказывалась.

— Ты до сих пор ходишь к врачам?

— Конечно, прихожу раз в месяц к моему участковому психиатру, чтобы он, как минимум, выписал мне рецепт на таблетки, как максимум, поговорил со мной. На самом деле у психиатров нет времени говорить. У меня сейчас сменился доктор, и он как-то более лоялен ко мне, он молодой врач, и он готов больше слушать меня. Раньше была женщина, которая говорила: «Чё не была два месяца, тебе нельзя снижать дозу, у тебя восемь «лёжек», тебе ещё пять лет, как минимум, пить эти таблетки!» Я её немного боялась, поэтому могла что-то не говорить. Сейчас хожу к нему, и я могу с ним договариваться, например, что я хочу снизить дозу.

— Снижает?

— Да.

— Как сильно снизилась дозировка таблеток за эти годы?

— Я помню, что когда-то я пила нейролептики по 400 мг утром и вечером. Не представляю, как я тогда жила. Сейчас я пью 100 мг вечером.

Иллюстрации и фото героини интервью

— У твоей болезни есть какая-то сезонность?

— Видимо есть. Я ложилась в больницу первый раз весной 14 апреля, второй раз 15 февраля где-то. Начинается всё с зимы, а приходила в больницу я только к весне, когда уже всё, когда несколько месяцев прожила в таком состоянии. Всё меняется, и это регулируется таблетками, но я не хочу их пить много.

— Ты рассказываешь людям о своем диганозе?

— Я не скрываю этого. Если адекватные люди, они такие: «Ну ладно». Если это незнакомые и неадекватные, то они либо говорят: «А в чём это проявляется, а что у тебя, как ты это чувствуешь, а как ты это?», либо: «Нет у тебя никакой шизофрении, нет у тебя шизотипического расстройства, ты чего».

— Какие-то агрессивные реакции были?

— Нет. Мне прилетало намного чаще от того, что я феминистка, чем от того, что у меня шизофрения.

— Для большинства людей шизофрения — это когда человек слышит голоса, ещё что-нибудь ему кажется, у тебя такое бывает?

— У меня нет.

— И никогда не было?

— У меня только телевизор в голове.

— То есть?

— Когда я занимаюсь какими-то монотонными делами, например, мытьем посуды, то замечаю, что в голове прокручиваются фразы и это делаю не я. Понятно, что они внутри, в моей голове. Как будто это мои мысли, но я их не думаю. Это как какие-то диалоги, как будто переключаешь каналы на телевизоре и слышишь пару слов, какая-то фраза, и дальше переключаешь. Но это мне совершенно не мешает жить. Просто какая-то ерунда в голове, я не чувствую. Может, только засоряет мою башку.

— Ты считешь себя каким-то неправильным членом общества, бесползеным или ненужным?

— Знаешь, мне кто-то говорил: «Это не мы больные, это мир больной». Мне врачи говорят, что у меня могут быть какие-то логические ошибки. Что из-за моей особенности мышления могут быть нарушены ассоциации.

Хотя я не думаю, что это может как-то сильно помешать. Много людей с шизофренией, которые делали всякую классную фигню, в основном, это, конечно, художники или философы. А так, я не знаю… Просто мне бывает плохо, у меня депрессия, вот и всё.

— Бывает такое, что ты идёшь по улице и думаешь: «Мне тут не место»?

— Сейчас нет. У меня концепция такая, что я хочу закончить эту жизнь и всё, я хочу выполнить жизненный план, который от меня требуется и всё. Но я не стремлюсь делать что-то, хотя понимаю, что у меня, как у человека, должны быть амбиции и цели, и они у меня есть, но я знаю, что это ничто. Просто это ничто. Жизнь всё равно бессмысленна. Мне вообще [плевать] на всё!

— Ты задумываешься о семье, детях?

— Иногда задумываюсь о том, как я буду заботиться о детях, если я не могу даже позаботиться о себе. Что надо мало спать, что послеродовая депрессия и всё такое. С другой стороны, тот же феминизм мне говорит, что материнство, оно может быть не таким плохим, как кажется.

— Сейчас ты хочешь чего-то большого? Есть у тебя жизненная цель? Или тебе без разницы, что с тобой происходит.

— У меня появились какие-то социальные обязательства. Я учусь в университете, у меня есть работа, которая более менее мне нравится.

— Но ты ведь можешь ничего этого не делать.

— Да. Тогда я буду в дерьме, я окажусь на дне или еще хуже.

— Получается, что ты специально «нагрузила» себя социальными обязательствами?

— Конечно. Когда у меня не было работы и все было плохо с учебой, я поняла, что не могу продолжать так жить. Когда у меня не было работы, на меня давили все родственники. Вообще моя семья мне никак не помогает, кроме бабушки, но она на меня давит: сиди прямо, выходи замуж за хорошего человека, рожай детей, зачем ты вообще в больницу ложилась и все такое. У меня же совсем другие взгляды. Я хочу хотя бы эти полтора-два года прожить, проработать на нормальной работе, закончить университет, и потом подумать, что я буду делать.

— Тебе не кажется, что то, что ты сейчас перечисляешь — это обычная история? У многих были ситуации, когда они опускались на дно. На большинство людей давят родственники, если они не работают и не учатся.

— Конечно, это обычная история. Но мне сложнее всё это делать, понимаешь?

— Почему?

— Потому что я не знала, кем я могу работать, потому что я не хотела работать.

— Почему?

— Потому что я считала, что я не справлюсь ни с какой работой, а если это какая-то тупая работа, то я не хочу на ней работать.

— Как твои родственники относятся к тебе из-за болезни?

— Недавно, может быть летом, я написала письмо бабушке про то, что такое депрессия, и что мне реально тяжело жить. Потому что она меня не понимала.

— Что такое депрессия?

— Депрессия — это когда ты ничего не хочешь.

— Вообще?

— Ну, она может сопровождаться саморазрушением. Я приходила часто к саморазрушению. У меня были долгие периоды, когда я бухала как не в себя…

— После письма отношения с бабушкой стали легче?

— Да. Но другим родственникам вообще [все равно]. Мама, она адекватная, мы с ней нормально общаемся. Но ей [все равно]. Она вытаскивала с Банной горы, но когда я приходила к ней в ужасном состоянии, говорила: «Можно я у тебя поживу?», она говорила: «Нет». Она купила нам с сестрой квартиру, потому что негде было жить. Она родила ещё двух детей, поэтому она купила квартиру нам и посчитала, что этого достаточно в плане заботы о своих детях.

— Кому-то родители вообще ничего не дают: ни квартиры, ни денег, ни машин.

— Но я бы могла жить с ней.

— То есть тебя задел тот факт, что что вместо того, чтобы взять тебя к себе, она отстранилась?

— Нет. Я сама ушла из дома, потому что у меня было конфликтное отрочество. Я всегда ссорилась с мамой.

— Тогда в чем проблема? Ты хотела жить отдельно, она купила квартиру.

— Когда я жила уже в этой квартире, я приходила к ней и говорила, что хочу жить с ней. Она тогда уже развелась с мужем, было попросторней там, двое детей и она. Но мама говорила: «Нет». И, когда я училась в 11 классе, я сказала ей, что уже неделю не хожу в школу и просто лежу. Она сказала: «Почему?», я говорю: «Я не знаю», она: «Давай я куплю тебе витаминки», и даже витаминки не купила (плачет). Определённо мне не хватило какого-то её внимания, когда я взрослела. Раз я с 14 лет начала задумываться о смерти.

— Думаешь, можно было избежать всего, что с тобой происходило, если бы у тебя были более тесные отношения с матерью?

— Она психопатка сама.

— У нее диагноз?

— Нет, но сней сложно иметь дело.

— У тебя в семье вообще были психические заболевания?

— Среди моих близких родственников есть алкоголик. Одна родственница пыталась покончить с собой.

— Когда была молодой?

— Да, но потом она поняла, что это не выход. Просто проблема в том, что иногда я чувствую свою чёрную дыру, вот здесь вот (показывает на грудную клетку).

— Чёрная дыра — это что?

— Пустота. Что во мне пустота.

— В плане эмоций?

— Нет, видишь, у меня есть эмоции (плачет). Я не знаю… Это боль от существования.

— Когда ты чувствуешь эту пустоту? После стрессовых ситуаций?

— Не знаю. Мне кажется, что сейчас у меня больше психологические проблемы, нежели психические. Потому что это все из-за взаимосвязи с людьми… Мне кажется, я теряю связь со своим парнем, что мне одиноко, что я не могу с этим справиться. Что я не могу оставаться сама с собой наедине. И при этом я понимаю, что люди не должны заполнять эту пустоту и убирать с меня одиночество.

— Ты не можешь пока научиться жить сама с собой?

— Мне комфортнее самой с собой. Я мечтала жить одна, я сейчас живу одна, и мне просто замечательно, но я чувствую одиночество, каждый вечер мне хочется какой-то связи, а её нет. Кстати, ещё одна моя особенность в том, что я все время сомневаюсь в своих мыслях.

— Например?

— Например, я думаю, что феминизм — это вообще спасение мира. Проходит месяц, а потом я такая — нет, но слава кошке, что феминизм до сих пор со мной, и по поводу него у меня сейчас сомнений нет.

— Тебе не кажется, что сомневаться и мириться с одиночеством, это нормально и через подобное проходят многие?

— Это не значит, что это нормально. Это значит, что у многих депрессия. Депрессия — это эпидемия, и то, что сейчас так у многих — это ненормально. С одной стороны я рада, что такое у многих и я не одна, но с другой — это [песец]. Значит мы все живем в этой боли.

— Ты хочешь вылечиться и стать «нормальной»?

— Вылечиться от чего? От депрессии? Хочу. Я хочу чувствовать меньше боли, вот и всё. Я хочу чувствовать удовлетворение, а не боль.