Настенька
Борис Алексеев -Послушайте
Жили-были дед Никифор, да бабка Лукерья. И была у них… Нет, не была.
Привёз старший сын Степан дочурку Настеньку на летние каникулы, так
сказать, в родовой пятистенок. Настя, городская девочка шести с
половиною лет, поначалу дулась на отца, а с парой прародителей вовсе не
разговаривала. Чуть что – в крик и слёзы. А Степан, как не слышит, стал
обратно в город собираться. «Мне пора, — говорит, — дел в городе, сам
знаешь, отец, не в проворот, не то, что здесь. Здесь лепота! Настюха
пусть тут с вами поживёт, да на молочке посвежеет!» Сказал, сел за руль –
только его и видели.
Остались Никифор, Лукерья и Настенька втроём. Бабка внучке то молочко
поднесёт, то яичко заварит – всё одно, не ест девчонка ничего и только в
окошко глядит, да слёзки вытирает. Дед смотрит с печки и хмурится:
«Угомонись, Лукерья! Проголодается, сговорчивей станет». А бабка
Настеньке улыбается, говорить с ней пробует, потом выпорхнет в сени,
сядет на лавку и ревёт от обиды и смущения. Так прошёл день. Наступил
вечер.
— Хочу смотреть телевизор! — заявила Настенька, нарушив сопливое молчание.
— Ох, беда, — всплеснула руками бабка, — нету, милая, у нас этого
телевизора. Был тут один, да поломался давно, а антенна с крыши упала
ещё прошлой весною, буря была…
Старуха хотела ещё многое рассказать внучке про то, каким он был, этот
телевизор, как в дом попал по случаю окончания посевной. И то, как
отличился её Никифор с бригадой — сам председатель подарил им этот
телевизор! А ещё о том, как пол деревни собиралось по вечерам в их пяти
стенах, толклись, курили и смотрели по очереди в экран. Тогда же Гагарин
полетел в открытый космос, а когда вернулся, шёл по красной дорожке. И
сам Хрущёв встретил его и обнял, как сына, и оба плакали, а может, это
только показалось, уж больно в избе накурено было.
— Хочу смотреть телевизор! – повторила медным голоском Настенька.
— Никифор, своди Настюшу к Ельниковым, пусть поглядит там на свой телевизор, а я для них молочка передам, — затарахтела Лукерья.
Дед знал, что спорить с бабкой не было никакого человеческого смысла.
Хоть бы раз она отступилась – и-и, куды там! Никифор нежно любил свою
Лукерью и во всём шёл ей навстречу, хотя частенько не считал её правой, а
своё соглашательство — правильным.
На дворе было уже темно. Дед взял фонарик и повёл внучку к Ельниковым короткой дорогой через огороды.
— Ой, — вдруг вскрикнула Настенька, — жжёт!
Дед обернулся и увидел, что Настенька, засмотревшись на первые звёзды,
набрела на заросли крапивы и хотела было рукой их раздвинуть, но
обожглась и вскрикнула.
— Деда, больно! – Настя потёрла ноготочками место укуса и вопросительно поглядела на Никифора.
— Ты, Настенька, не три, пройдёт, иди за мной следом, тут недалече, —
дед пошёл чуть медленнее, то и дело оборачиваясь на аккуратно идущую
след в след внучку. «Да, — подумал дед, — где беда постучится, там и
любовь откликается».
— Тебе не холодно? – спросил он, останавливаясь передохнуть у соседской оградки.
— А скоро ещё?
— Пришли, Настенька, пришли.
Они вошли в ароматную большую горницу. Над печкой сушились первые грибы.
Лёшка, внучок тётки Авдотьи, развешивал под притолокой на натянутой
верёвке карасиков, которых поймал сегодня на пруду. В углу на тумбочке,
покрытой расписной скатёркой стоял большой чёрный телевизор.
— Авдотья, принимай гостью! – весело хохотнул Никифор и бережно проводил
рукой вперёд девочку, смущённую встречей с незнакомыми людьми.
— Тебя как зовут? – спросил Лёша, оглядывая Настеньку.
— Н-настя.
— Это ты из города приехала? Во здорово! Пойдёшь завтра на рыбалку?
— …ага, — Настя первый раз после приезда улыбнулась и посмотрела на деда, как бы спрашивая «Это хороший мальчик?»
— Вот и славно! – улыбнулся Никифор в ответ, — ну, смотрите тут свой
телевизор, а я пойду. Авдотья, пусть Лёшка потом проводит Настеньку. Да,
вот табе молока от Лукьерьи, велела кланяться.
Дед вышел из сеней в огород и побрёл до дома. Звёзд набежало в небе –
тьма! «Всё будет хорошо. – думалось по дороге Никифору, — всё слюбится…»
Лёша чинно проводил Настеньку до калитки и взял с неё слово, что она ни
за что не проспит, а он будет ждать её у этой самой калитки в пять утра.
«Клёв – штука ранняя!» — сважничал на прощанье Лёшка и побежал домой.
Лукерья встала затемно, до рассвета. Уже много лет её мучили особенно
под утро тяжкие сны: годы войны, беспокойные, как не выключенные днём
уличные фонари, высвечивали адову похлёбку того времени. А постоянно
ноющая старческая боль выгибала суставы за уровень генетической женской
терпимости. Каждый вечер, засыпая на своей старой скрипучей кровати,
Лукерья понимала, что боль поднимет её рано. Оттого она старалась
выдумать ворох дел на завтра. Так ей легче было встать, размять суетой
тело и на время забыть о боли. А Никифор спал. Он вернулся с войны
контуженный на голову. Его героическая голова частенько болела, но
странная вещь: ночью боль отступала, и он спал сном младенца. Сны
кружились над ним лёгкие, как ангелы. То ли души погибших товарищей
слетались в сонных видениях, то ли и вправду ангелы Божии любовно
глядели на него с неба, так или иначе, каждое утро Лукерья укоряла
спящего мужа: «Никифор, вставай, лежебока, Победу проспишь!» Никифор тот
час открывал глаза и со всей своей старческой сноровкой поднимался, как
по тревоге.
Лукерья подошла к кроватке, на которой спала Настенька, и сквозь темень
горницы различила мерцание двух испуганных хрусталиков.
— Настенька, ты что не спишь?! – шёпотом всхлипнула старуха.
— Где я? – пискнула Настя и недобро посмотрела на Лукерью.
— Ты дома, милая, дома. У деда с бабой, ласточка моя! – запричитала Лукерья, не меньше девочки испуганная происходящим.
Настя оглядела внимательно бабушку, перевела взгляд на горевшую в
Красном углу лампадку и, видимо, припомнив события вчерашнего дня,
спросила:
— А сколько сейчас время, уже пять?
— Да что ты, милая, и четырёх ишо нет, вишь, как тёмно в окошке, —
Лукерья присела на край Настиной кровати и бережно взяла её детскую
испуганную ручку в свою шершавую, огрубевшую от вил и ухватов ладонь.
Настя руку не отдёрнула. И даже была приятно удивлена, почувствовав, как
ночной страх исчезает в глубоких бороздах старой кожи. Может быть,
Настя в ладонях Лукерьи ощутила себя будущей женщиной, совершенно
непонятной и странной, но тёплой и родной, как мама.
— Бабушка, мне Лёша велел в пять проснуться, а то он без меня уйдёт на
рыбалку! – чиркнула Настя фразой, как спичкой, о вялые уши Лукерьи.
— Уж так прям и велел? – Лукерья ласково сощурила глаза и добавила, — Спи, Настенька, ещё ночь на дворе.
— А ты меня разбудишь? – допытывалась Настя.
— А как же, обязательно разбужу, ангел мой. Не уйдёт твой Лёшка без
тебя. – Лукерья прикрыла Настенькины острые плечики одеялом и на
цыпочках вышла в сени. «Господи, помилуй нас, грешных, огради от всякого
зла…» — нашёптывала старушка, всхлипывая от нахлынувшего на неё
счастья, выстраданного в горькие минуты минувшего дня.
Тем временем сквозь редеющий сумрак ночи прокрался первый лучик
утреннего солнца. Старые ходики на стене пробили пять раз. Настенька
спала глубоким сном Спящей красавицы. Лукерья чуток посидела у кроватки,
поглядела на молочно-розовый румянец царственных ланит юной принцессы
и, вздохнув, легонько тронула Настю за плечо. К удивлению Лукерьи Настя
сразу открыла глаза. С полминуты она неподвижно лежала, не моргая. Потом
широко улыбнулась и спросила:
— Уже пять?
— Пять, милая, пять, вставай! Поди, твой Лёшка уж за оконцем мается, да
две удилы за спиной прячет! – Лукерья нарочито весело тараторила,
заметив, как смыкаются Настины глазки, не доспавшие целое утро. Настя
сладко потянулась.
— Да ты совсем большая! – ахнула Лукерья, глядя на растянувшуюся во всю
кровать девочку, — Вставай, я тебе кашки заварила, да молочка согрела.
— Бабушка, я потом! – Настя, как ветер, пронеслась мимо Лукерьи,
наддавила плечиком старую, крашеную суриком дверь и выбежала на крыльцо.
Утро, как студёная колодезная вода, брызнуло ей в лицо первыми лучами
ещё холодного солнца, затянувшего розовой мглой верхушки дальнего леса.
Опершись на калитку, стоял Лёшка, и как только Настенька показалась,
проворчал:
— А, проспала! Жди тебя всё утро!
— Неправда! – ответила Настя с вызовом, — я давно встала. Это тебя не было!
— Ладно, пошли уж, — добродушно просопел Лёшка, и дети в припрыжку, обгоняя друг друга, побежали на пруд.
Так в милых заботах и восторженных впечатлениях прошли первые четыре дня
новой, негородской жизни девочки Насти. На пятый пожаловали родители.
Родителей не выбирают, поэтому Настя одинаково горячо любила и папу, и
маму. Жена Степана Ольга была женщина неплохая — в меру умная, в меру
красивая. Правда, Настей занималась не много. Разъезды по стране
вычёркивали из семейного «бюджета» практически всё материнское время для
воспитания ребёнка. Оля работала гримёршей в одном из московских
театров. Громоздким словом «театр» трудно назвать небольшую творческую
студию актёров, но студийный меценат старался, чтобы всё в студии было
по-взрослому. Поэтому на четырнадцать актёров приходилось двадцать пять
человек студийного персонала и в их числе два гримёра, одним из которых и
была Ольга. Воспитывал девочку Стёпа. В Степане рано открылся
пластический дар художника. Промыкавшись в сельской школе до девятого
класса, Степан всё бросил, и поскандалив с родным пятистенком, уехал в
Москву. Работал разносчиком товара в ларьках, снимал где-то в Бирюлёво
угол у бабки-проценщицы, а по вечерам ходил в какие только мог студии
рисунка и живописи. Домой в деревню писал дежурные агитки, мол, всё
хорошо, даже замечательно: сыт, одет, снимаю большую светлую комнату.
Это была чистая неправда, но старики верили и, простив своего «блудного
сына», утешались прочитанным. Домой Степан наезжал крайне редко. Для
этого ему приходилось одалживать у товарищей не слишком заношенные вещи и
деньги на подарки. Погостив пару дней, Степан, ссылаясь на дела,
уезжал, зато потом с неделю ел материны пирожки и пил деревенскую
простоквашу. В институт поступил легко. Экзамен по живописи прошёл с
особой похвалой комиссии. Конечно, уважаемая комиссия не знала, что
аттестат о среднем образовании Степан приобрёл на Арбате у
документального ханыги. Однако, дело сошло, подделку не различили, так
Стёпа стал студентом факультета Худграфа одного из Московских
художественных институтов. Учился старательно и хорошо, на сколько
хватало сил после житейской борьбы за существование. На третьем курсе
познакомился с Олей. Она училась на параллельном потоке, факультет
Дизайна. Оба после второго курса записались в летний стройотряд. Вскоре
на лоне физического труда и вечерних костров влюбились друг в друга, а
через год поженились. Степан к тому времени оставил случайные заработки
и, мирно простившись с хозяйкой-проценщицей, переехал в комнату
общежития родного института. Родители Оли помогли молодым с ипотекой.
Ничего не мешало появлению на свет нового человека. И Настенька, взяв
ситуацию в свои крохотные ручки, как говорят, «не заставила себя ждать».
Ко времени нашего повествования Степан и Оля окончили институт. Оля, как
Вы уже знаете, поступила на вакантную должность гримёра в театральную
студию. А Степан выполнил несколько заказных работ, заработал кучу денег
и купил хорошую светлую мастерскую, о которой много лет назад
пророчески писал своим доверчивым родителям.
— Мама! – истошно закричала Настя, увидев у калитки родителей с
красивыми городскими пакетами, в которых, несомненно, находились
подарки, — Ура, мама приехала! — повторяла Настя, сбегая с крыльца. А
дед с бабкой спешно накрывали стол и ставили самовар.
— Как я по вас соскучилась! – лепетала Настенька, вжимаясь то в отца, то в мать.
— Это за четыре-то дня? – усмехнулся Степан.
— Да, папа, знаешь, сколько мы тут с дедушкой прожили? И ещё с бабушкой!
— А мы за тобой, — сказала Оля и внимательно посмотрела на дочь.
— Как за мной? А мы ещё…
Не станем перечислять всё то, что намеревалась высказать родителям
Настя, давайте пожалеем собственное время и заглянем на час вперёд
застолья и родственной беседы.
— Мама, я никуда отсюда не поеду — пожалуйста, не увозите меня!
— А как же подготовительные курсы в школу? Ты же записана, мы деньги отдали… -как можно мягче обратился к дочке Степан.
В это самое мгновение в окне мелькнула взъерошенная голова Лёшки.
Настенька вежливо отставила недопитую чашку с молоком и пулей вылетела
из комнаты.
— Это они чего, за тобой приехали? – смущённо спросил Лёша, не глядя на Настю.
— Лёша, домой! – послышался через огороды резкий, как крик совы, голос тётки Авдотьи…
Дети стояли по обе стороны калитки и глядели в небо. Тёплый июльский
вечер кутал в махровые сумерки четыре худеньких силуэта. Неподалёку на
открытой веранде сидел дед Никифор с женой Лукерьей, сыном Степаном и
снохой Ольгой. Сидел и, отмахиваясь от комаров, наблюдал, как Лёша,
Настенька и два юных ангела с клейкими, ещё не оперившимися до конца
крылышками, молча переглядывались друг с другом. А седина вечернего
тумана прятала от посторонних глаз крохотные слёзы радости и печали,
истекающие из вершинок восьмиконечной звезды детского взаимного
счастья.
В одном старом деревянном доме жил молодой парень. Красотой особой не отличался, а из одежды имел только старый свитер и потертые джинсы.
Костя всегда помогал соседям, был очень отзывчивым и добрым. Не так давно смастерили они с соседским дядькой самодельный катер и стали плавать на нем за рыбой. Так и жил парень: то на охоте дичь какую подобьет, то улов хороший домой принесет. Ведь особой работы в деревнях никогда не было, а крутиться как-то надо.
Была у Кости тайная любовь к девушке, живущей неподалёку. Марина была очень красива. Русые волосы до пояса вились, как волны в море, глаза цвета неба и бледная кожа. Вот только на беду Костика девушка эта нос воротила от любого деревенщины. Ей хотелось выйти замуж за городского парня, красавца да при деньгах.
Уж как только юноша не пытался к ней подойти, она все только высмеивала. Подружки Маринкины уже уговаривать ее начали.
— Смотри, какой жених: работящий, тебя любит, на руках носить будет. А если нужно, то и работать в город поедет, он же для тебя на все готов, дуреха! — щебетала младшенькая из девушек, Настасья.
— Ну и что мне с ним делать? Печку зимами топить, да коровам хвосты крутить? Не смеши, Настя! — Марина яро протестовала. — Ну и не морочь парню голову, зачем цветы берешь? Ох, уведут у тебя парня.
Так шли дни, недели, месяца. Костя ждал чуда. А вдруг он своим ожиданием и терпением сможет завоевать Марину? Наивный, совсем ещё доверчивый, он ведь не знал, что девушка в тайне от всех уже крутит роман с городским.
Поздний вечер. Уже погасли фонари, небо окутала мгла. Не разбирая дороги, Костя шёл к любимой домой, чтобы подарить свежесорванные розы. Спасибо тете Вале, она никогда не отказывала парню в цветах. Шикарные розы, пахучие фиалки, длинноногие ромашки — ее огород был усеян цветами.
— Черт, опять забыл поблагодарить тетю, — выругался вслух Костик.
Подойдя к калитке дома Марины, парень, чуть помедлив, выкрикнул ее имя. Но на его голос никто не отреагировал. Он решил войти во двор и легонько постучать в окно.
— Этого не может быть… — букет упал к ногам Кости.
Там, в окне, он увидел то, что предпочел бы никогда не увидеть. Его возлюбленная, та, которую он так любил и так ждал, целовала чужака. Он не знал этого парня, но уже ненавидел всем сердцем. Никогда прежде его сердце не обжигало такой злобой и горечью обиды.
Костя сам не помнил, как ударил кулаком по стеклу. Как разбил его на мелкие осколки, а вместе с ним и руку. Нет, он не стал бить обидчика, даже слова обидного не сказал, лишь молча бросился прочь. Конечно же, девушка пыталась кричать ему вслед, но ее голос уже только раздражал парня.
Около двух лет прошло, Марина вышла замуж за городского почти сразу, после их последней встречи с Костей. Он убивался еще достаточно долго, не сумев ничего тогда сказать девушке, просто замкнулся в себе.
Остановка. Ливень мешал вести машину, парень припарковал автомобиль. Женский силуэт заставил Костю высунуть голову из машины.
— Запрыгивай, нечего тут мокнуть. Да не бойся, я только подброшу по пути куда нужно.
Девушка подбежала и прыгнула на переднее сиденье старенькой семерки.
— Костя? Вот так сюрприз! — Марина вся в помаде и размазанной туше, широко улыбалась парню.
— Действительно, неожиданно как-то. Ты же вроде городская теперь? Где же муж тогда? — молодой человек больше с укором, чем с любопытством, произносил каждое слово.
— Вася меня бросил. Дал денег на билет до дома и сказал, чтобы убиралась к маме. У него там новая мадам. Дрянь еще та, но красива очень, я ей не ровня.
— Ты всегда была красивой, даже слишком. Даже сейчас, вся растрепанная, ты заставляешь меня улыбнуться. — Костя включил печку в машине и тронулся с места.
— Кость, а ведь я поняла многое. Ты был таким хорошим. Всегда мне помогал и дарил только мои любимые розы. Совсем иначе относился ко мне, нежели Васька. Глупая я была, ты уж меня прости. У меня кроме моей красоты ничего и не осталось теперь.
— Ничего уже не вернуть, что ни делается, то к лучшему…
— Но, может, у меня есть хоть маленький шанс?..
— Марин. Я уже как полгода женат. Если ты помнишь Настеньку, то, думаю, будешь счастлива за подругу. Со временем я многое осознал. И знаешь, что я тебе скажу?
— Что же? — девушка вся напряглась.
— Красота телесная — она ведь не вечна. Возраст, обиды, вранье — все это убивает в человеке внешнюю красоту. Как бы одевает на него маску уродства, понимаешь? Что же касается души человека, то это совсем другое дело. Коль ты прекрасен мыслями и поступками, то таким и останешься на долгие годы. Красивая душа — редкость, которую я буду ценить в жене до конца своей жизни. — Костя остановил машину около дома матери Марины.
— Ты прав, как бы мне не было больно это слышать., — девушка вышла из машины и поторопилась уйти прочь.
Груз упал с плеч Кости. Ему стало легко и приятно на душе от того, что он выговорился Марине. Больше еёе для него не существует. Парень надавил на педаль газа и рванул домой. К самой красивой и любимой девушке на свете. К его Настеньке.
Я, когда женила сына,
надеялась, что стану матерью его избраннице. Ведь есть же счастливые свекрови,
которых чуть ли не со дня свадьбы невестки «мамой» зовут. Чем я хуже?
Живем мы в двухкомнатной квартире, себе девятиметровку оставила, молодым большую
комнату отдала. Отремонтировала её, коврами увешала и даже под ноги красивый
ковёр положила, мебель лучшую поставила – живите!
Месяц живем, другой, присматриваюсь я к снохе и душой
вяну: сынок — сынок, и где же ты такую рохлю откопал?! Такой видный, умный
, неужели путёвую не мог себе
найти?
Мало того,
что бесприданница, так хоть бы красивая была, а то – маленькая, щупленькая,
лицо белое, как у фарфоровой куклы, а на нём одни глазищи. Как зыркнет ими – насквозь прожигает! Говорит
тихо, медлительная. Да у меня в её возрасте всё от рук отлетало! Мужа проводит
на работу и уйдет в свою комнату. Нет, чтобы со мной на кухне посидеть,
поговорить о чем-нибудь женском, чайку попить. Загляну к ним, а она лежит на диване,
свернувшись клубочком. Стану поднимать — «Мне плохо»,- говорит. Беременная она,
ну и что?» Беременность – не болезнь»,- говорю, а она: « У меня токсикоз.» Вот
она, нынешняя молодежь! Слов мудрёных нахватались, чтобы ими лень свою
прикрыть. Раньше мы и слов таких не знали, работали до последнего дня, всё
делали, живот – не помеха!
Я её
по-матерински учу: пока муж на работе, встань, приберись, ковры пропылесось, а
к ужину курицу зажарим, я купила. «Спасибо, говорит, не нужно курицу жарить,
Серёженька просил меня салат «Оливье» сделать»! «Оливье»? Что же это за еда
работающему мужчине?! Да и потом, я этот салат только к праздничному столу
готовлю! «Оливье»! – в честь чего?! Значит материнская еда ему теперь поперёк
горла стала, если он эту пигалицу просит готовить. Ну, ладно! Проглотила я
обиду. Курицу всё же пожарила и демонстративно одна её съела!
Как-то раз
захожу к ним, смотрю: сумка большая стоит, битком набитая. Открыла – белье: постельное, скатерти, полотенца…
-Ира! Что это такое?! – спрашиваю с ужасом в голосе.
-Мы завтра с Сережей в прачечную самообслуживания идём,
там хорошо: быстро и удобно.
Ей-то хорошо, а сына
моего кто пожалеет! Неделю работает, как вол, а в выходной, вместо отдыха – в
прачечную, бельё стирать?! И потом – не мужское это дело!
-Ну-ка быстро вытряхивай сумку! Вон стиральная машинка в
ванной стоит. Замочи белье, а потом стирай. На лоджии высохнет! Ишь, что
удумала!
-Это не я удумала, Сережа настоял. Мне тяжело большую
стирку осилить, поясница болит…
-А как же ты думала? Замуж вышла, только чтобы с мужем
кувыркаться? Замужество – это прежде всего труд! Думаешь, рожать — легко? Или
детей растить – легко? Давай-ка, милая, втягивайся потихоньку! Взялся за гуж,
не говори, что не дюж, — так-то в народе молвят.
Заставила её белье перестирать, правда, помогла
немного, не могла смотреть, как она пододеяльники елозит.
Сын на
следующий день мне выговор сделал: ты, говорит, бессердечная, как могла так
поступить! А что я такого сделала?! Стирка – обычная женская работа. Его же,
дурачка, пожалела. Обиделась я, неделю к ним в комнату не заходила, а тут вхожу
и – чуть не упала. На стенах – пусто! То есть – совершенно пусто – ни одного
ковра!
-Где ковры? – спрашиваю, а сама за сердце держусь.
-Мы их сняли… Извините.. Без них легче дышится…
-Мало воздуху – окно откройте. А красота, уют – как без
этого?
-Уют не ковры создают…
Ишь ты –
стихами заговорила! Понахватались из телевизора! Я эти ковры с таким трудом
наживала, для них же старалась, и вот тебе – благодарность! Ладно, думаю, и это
проглотим, забрала ковры, запихнула к себе под кровать, пусть лежат! Еще
попросят, когда голые стены надоедят!
А недавно очень уж
долго сноха их комнаты не выходила – тишина такая, словно нет там никого. Чего
она там притихла, думаю, спит, что ли? Приоткрыла дверь – сидит за столом,
пишет что-то.
-Чего пишешь-то? Поди, школу давно окончила!
-Письмо маме.
-Это дело нужное, мать забывать нельзя. Молодец, что пишешь,
— говорю, а сама через её плечо заглядываю, любопытно же, что она пишет о нас.
Это уж как пить дать обо мне да о сыне речь ведёт. Смутилась она и ладошкой написанное
прикрыла, я только несколько слов успела прочитать: «…да, свекровь моя –
непростой человек…» Так и есть! Обо мне пишет, видно, жалуется матери. А на что
жаловаться-то? Я грубого слова ей не сказала, всё – для них, для них и живу. А
если когда замечание сделала, так на то я и мать, чтобы детей наставлять, учить
уму-разуму. Может, я не такая грамотная, как её мать, а жизнь знаю.
Сваху свою,
мать Ирину, я только на свадьбе видела: дробненькая такая, ладная,
интеллигентная – детей музыке учит. Голос тихий – как она с ними справляется?
Уезжала домой
после свадьбы – глаза свои заплаканные всё прятала. А чего плакать-то? Что мы –
нелюди какие?
Письмо это не
выходило у меня из головы. В тихом омуте, говорят, черти водятся. Я всё жду,
когда она меня «мамой» назовет, а она, оказывается, кляузы на меня своей матери
пишет! Ишь, как смутилась-то, когда её врасплох застала. Хотела Серёже про
письмо рассказать, а потом решила – промолчу, не буду мира меж ними рушить. Но
обида на сноху крепко засела в меня.
Третьего дня
слышу из-за двери голос её – удивилась: то слова из неё не вытащишь, а тут –
сама с собой разговаривает? Вхожу. Сидит в кресле и сказку про репку вслух
читает – с выражением! Книжка в правой руке, а левой осторожненько живот свой
поглаживает.
-Ты кому это сказку читаешь?
-Ему, — она ласково улыбнулась и нежно погладила живот.
-С ума спятила? Что он понимает-то, кусок мяса! Да и
того еще нет!
Сноха даже
зарделась от обиды:
-Как же – нет?! Вот он, толкается, ворочается! Он… все
чувствует,… переживает, когда мне плохо! Он всё воспринимает! Чем опасны
стрессы для беременных? Тем, что плод реагирует на них сильнее матери, на нём
всё отражается! О здоровье и развитии ребенка нужно заботиться еще до его
рождения.
Вот так
молчунья! Целую лекцию мне прочитала. Мы ничего этого не знали, без науки
вынашивали, рожали и, слава Богу, людей
вырастили.
-Ты, чем ерундой голову себе забивать, лучше собери
нужные вещи – завтра раненько на дачу поедем. Все люди уже картошку выкопали, а у нас – конь не валялся.
-Хорошо, — не стала возражать сноха.
Денёк выдался
теплый, солнечный, копалось легко и весело. На даче всегда настроение хорошее –
прилив жизненных сил ощущается. Я радовалась: одним днем управимся. Плановала так: Сергей копает, а мы с Ирой
выбираем и в мешки сыпем. Сергей рассудил иначе: Ира – отдыхает, им с малышом
нужен покой и свежий воздух, а мы – поработаем.
Я зашипела,
чтоб она не слышала:
-Что ты носишься
с нею, как с писаной торбой? А как же моя мама – десятого апреля
картошку сажала – одна! – а одиннадцатого меня родила. И – ничего! Нормально!
Чем больше физических нагрузок, тем легче рожать будет!
Но сын стоял
на своём. Мы с ним копали картошку, а его любезная сидела рядом на скамеечке и
молча любовалась ловкими и сильными движениями своего мужа.
Вдруг моя лопата
вошла во что-то мягкое. Я вывернула ком земли – гнездо! Похоже – мышиное. Так и
есть! Я разворотила лопатой гнездо, едва не перерезав мышь. Она, ошалевшая от
страха, выскочила и помчалась по рыхлой земле. Панически спасаясь бегством,
мышь теряла какие-то маленькие розовые комочки.
-Что это?! Мамочка, что это?! – вскрикнула, побледнев,
Ира.
Мы
присмотрелись: это были крошечные мышата, еще голенькие, слепые, недоношенные…
Ими был усеян весь путь убегающей матери. Мышата беспомощно шевелились, съёживались,
а мы, побросав лопаты, смотрели на них и не знали, что делать.
Ира какими-то
замедленными движениями собирала их в ладонь, потом произнесла дрожащими
губами:
-Мамочка… Она была беременная…
Только тут до
меня дошло, что «мамочка» — это я! Это меня второй раз так назвала невестка –
впервые! Я, еще не пришедшая в себя от вида разбросанных по земле голеньких мышат,
растерянно взглянула на неё, хотела улыбнуться, успокоить, но… не успела. Ира, прижимая
к груди мышат, оседала, заваливаясь на бок.
Мы с сыном
ринулись к ней – в последнее мгновение успели подхватить бесчувственное тело.
-Мама! Что с нею?! Она рожает?! – закричал Сергей.
-Нет, сынок! У неё слишком чувствительная натура. Держи
её крепче, я мигом воды принесу.
Сын осторожно
взял на руки жену и отнес в дом. Я принесла воду. Намочив платочек,
прикладывала его ко лбу и вискам невестки и тревожно присматривалась к ней.
Го-о-спо-ди! Какая же она хрупкая! Лицо нежное, как папиросная бумага… ладошки
– детские… и сама, как дитя… Как она вынесет роды? Плод, говорят врачи,
крупный…» Я представила себе скорченного в её утробе ребенка. Седьмой месяц –
уже человечек! Внучек мой родной! Поди, тебе сейчас тоже плохо? Что же
делать-то? Я осторожно хлопала сноху по щекам:
Сергей,
взволнованный, стоял рядом и глядел на меня, как на Господа Бога.
-Это от стресса, — объяснила я сыну. Беременных нужно
особенно оберегать от стрессов – от них дети страдают. Смотри – береги её!
Видишь, какая она у нас… переживательная.
Сын с
удивлением посмотрел на меня, словно увидел впервые.
Вдруг пришла
страшная мысль: пережитое волнение может вызвать преждевременные роды! Всё
похолодело внутри – разбросанные по земле мышата всё еще стояли перед глазами.
-Сынок, заводи машину! – Заорала я. – Едем в больницу!
Ира очнулась.
-Не надо в больницу. Со мной всё в порядке. Извините, я
кажется, напугала вас.
-Еще как напугала! Всё же лучше поехать, провериться,
мало ли что!
Сноха положила
руку на живот и прислушалась:
-С малышом, кажется, всё в порядке. А нам… нужно же
картошку копать…
-Да гори она синим пламенем, эта картошка!
Я гладила маленькие прохладные ладошки невестки,
осторожно убирала со лба пряди её мягких
волос. Что-то поднималось в моей душе
горячее, жгучее до боли…
Сергей быстро
завел машину, мы осторожно усадили сноху и поехали. В больнице сказали, что
понаблюдают её несколько дней и, если всё хорошо – выпишут.
Приехали мы с
сыном домой. Он полночи курил, не спал, а я Бога молила, чтобы всё обошлось
благополучно.
Утром Сергей с
утра пораньше в больницу поехал, а я дома по хозяйству хлопотала. Что ни делаю,
чувствую томление какое-то, вроде как чего-то не хватает мне, а потом
догадалась: ее-то и не хватает, молчуньи моей! Пусто без неё в квартире.
Сын вернулся
домой повеселевший, говорит, через пару дней выпишут Иру, всё у нее хорошо. И
слава Богу!
Решила я к
возвращению снохи убраться, как следует. Полдня провозилась, чистила-блистила, а потом, думаю, дай-ка у них
приберусь – пыль вытру, да ковёр на полу почищу. Прибираю на столе, — вижу:
пухлый конверт незапечатанный, глянула – матери её адресовано. То самое письмо,
из-за которого я несколько ночей не спала! Жгло оно мне руки, знала – нехорошо
письма чужие читать, но… не удержалась, решила из первых рук узнать, что есть
на самом деле промеж нами.
Письмо
оказалось очень длинное, но почерк ровный, разборчивый – легко читалось:
«Дорогая моя, любимая мамочка! Твои письма для
меня — всегда большая радость, это, как встреча с тобой, задушевный разговор,
глоток свежего воздуха…!
Скажите, пожалуйста!
Чем же наш воздух ей плох!
«Милая моя,
спасибо за мудрые советы, благодаря им, мне удается решать самые сложные
семейные проблемы…» Видишь, как получается: мамкины советы помогают жить, а
свекровкины, выходит дело, – мешают…
«Ты волнуешься
о моем самочувствии, поверь, оно – отличное. Как страшный сон, остались позади
первые четыре месяца токсикоза, а сейчас – всё хорошо. Врачи говорят – наш
малыш развивается нормально, а я скажу больше: он очень хорошо чувствует
музыку, — весь в тебя! и сказки любит слушать…
Ну, это… даже
не знаю, как назвать. Чудит девка! Ага! Вот про сына:
« Ты спрашиваешь,
понимает ли муж моё состояние? Не волнуйся, мамочка, муж у меня за-ме-ча-тельный!
Ласковый, заботливый – в русском языке не хватит определений, чтобы описать,
какой он!»
Тут ты,
девонька, права. Счастливый билет вытащила.
«… Сережа
хочет присутствовать при родах, а я не против. Женщины в консультации говорят, если муж увидит
твои муки, больше любить будет. Да уж куда больше! Дело не в этом, просто, когда
он рядом, и я сильная.»
Ба-тю-шки! Что
удумали! Роды – это же таинство! Разве можно в это мужей допускать! Стыд-то
какой! Надо с Сергеем поговорить!
«… В этом
письме, как и в предыдущем, я снова чувствую твою тревогу, когда ты спрашиваешь о моих взаимоотношениях
со свекровью…»
Ага! Вот! Про
меня! Вдруг мне стало страшно. Может, не надо читать? Ведь лучше, когда не
знаешь! Ну, зачем тебе правда? Ведь с
нею жить! Не читай!
Я дрожащими
пальцами запихнула письмо в конверт и спрятала его под книжку.
Включив
пылесос, яростно водила щеткой по ковру, но письмо тянуло меня, мучило.
Закончив работу, долго сидела в кресле, рассматривая узоры на ковре, потом
резко встала, взяла письмо и стала читать дальше:
«Да, свекровь
моя – непростой человек. Она относится к типу людей, с которыми нужно пуд соли
съесть, чтобы узнать их сущность. Я уже писала тебе, что наше первое
впечатление о ней оказалось обманчиво, и теперь, прожив с нею полгода бок о
бок, я с радостью заверяю тебя: Мария Александровна – удивительная женщина! Она,
если полюбит, жизнь на плаху положит за этого человека. Но её любовь нужно заслужить,
а это непросто. У неё своё видение жизни, в чём-то нам непонятное, устаревшее,
но… справедливое.
Да, она грубовата,
но добра и искренна во всём, даже в своих заблуждениях. Свекровь – верный и
надежный человек. Мамочка, ты меня, конечно, поймёшь и не обидишься за то, что
я называю ее «мамой». Правда, пока не вслух. Она ещё не воспринимает меня как
свою дочь. Но время всё расставит по своим местам, я уверена. И, чтобы навсегда
закрыть волнующую тебя тему, скажу: какой бы она ни была, она достойна любви и
уважения уже за то, что родила и воспитала самого прекрасного на Земле мужчину
– моего мужа».
Все это я
прочитала залпом, даже задохнулась. Самые бранные слова не потрясли бы меня
так, как эти. К брани-то мы привыкши, знаем, как ответить. А тут… Это надо же,
как она меня по косточкам разложила! Я сама про себя того не знала…
Слова невестки
ласкали сердце, но вызывали в душе непонятную тревогу, даже… боль.
-Детонька моя,… милая…
А ты, старая курица, учить её жизни собралась… Прости меня за ангельское
терпение твоё…
Я до вечера
сидела в их комнате, вспоминала всю свою жизнь и спрашивала, а что хорошего в
ней было? И знаете, что открылось? Всё-всё самое лучшее и самое трудное, что в
жизни было – с сыном связано. Без него – и вспоминать нечего. Выходит, в детях
наша самая большая радость и самая большая боль. Они-то, дети, оказывается,
умнее нас, потому что вглубь и вдаль смотрят, а мы – всё назад оглядываемся, да
всё на свой аршин меряем. Где уж понять друг друга!
Через два дня
на третий – молодые приехали. Сережа оживлён, радостью светится, а Ира молчит,
улыбается да ходит по квартире и всё
рассматривает.
-Ай, потеряла что, детка моя? – спрашиваю. Она поглядела
на нас с Сережей взглядом, от которого пень зацветёт, и говорит:
-Соскучилась,… — а потом озорно так: — мама, мы с
Сережей торт купили, попьём чайку?
Сидели мы
втроём на кухне, пили чай, разговаривали, и мне вдруг показалось, что ради этих
вот счастливых минут я, наверное, свою жизнь прожила.
Дождалась я,
пока Сережа с кухни вышел, села рядом со снохой и сказала:
-Прости, дочка, но письмо твоё маме я … того… и отправила…
-Я не успела… спасибо! — она понимающе улыбнулась.
-Это тебе спасибо… за науку, — а про себя подумала: и
мышке – тоже.
Под палящими лучами июньского солнца, молодая казачка ловко орудовала тяпкой, не замечая усталости. Женщина с усердием осматривала каждый куст, чтобы не дай бог не пропустить лебеду. Уже приличная делянка была обработана и она позволила себе отдохнуть. Развязав платок, которым только что закрывала голову от пыли и обжигающих лучей, она подставила лицо ветерку. Растирая поясницу, выпрямилась, выпячивая полную грудь вперёд. Тщательно вытерла косынкой шею, глаза и лоб. Помахала тканью на себя, создавая дополнительное дуновение. По спине уже давно пробежал тёплый ручеёк пота, спустился на ягодицы и, раздражая солью бёдра, побежал к коленям. Женщина подняла верхнюю юбку, заправила подол за пояс передника, а подъюбошником вытерла соленые ручейки, помахивая взад-вперёд, белоснежной тканью, привлекла хоть малую порцию освежающего воздуха к стройным ногам. Занятие так увлекло казачку, что она не сразу заметила за собой слежку. В тени сеновала притаился младший деверь – Яков. Надвинув на глаза неизменную кепку, он сидел, прислонившись широкой спиной к прохладному дереву. Длинные, мощные руки с закатанными до локтя рукавами, покоились на согнутых коленях, словно две жердины. Казалось, что мужчина дремал в истоме. И только одно движение выдавала его бодрствующее состояние. Золотистая соломинка, с колосом на конце, нервно переходила из одного угла рта в другой, периодически задерживаясь в зло сжатых губах. Яков наблюдал за овдовевшей, бездетной снохой — Дарьей. Та была женой его старшего брата, погибшего полгода тому назад в походе на Кавказ, и по закону казачества, оставалась теперь жить до конца дней своих, в семье мужа.
Отец, старый казак, державший всю многочисленную семью в строгости, заявил, сразу же после похорон: — Слухайте все, повторять не буду! – грозно восседая во главе большого дубового стола, с седым, но ещё густым чубом. Теребя золотое кольцо в левом ухе. Помедлив, пока все не повернули к нему свои взоры, заговорил, строго и уверенно: — Дарья останется здеся! Вот моё слово! Матери …- относиться к ней, как к дочери! Золовкам и другим снохам — не притеснять! А вам, мои сыны!? – он обратился к мужчинам, сидевшим по обе стороны стола: — Почитать её, как жену покойного брата, относиться с уважением! Сыновья закивали: — Согласные! Но отец отдельным обращением, повернулся к младшему, двадцатилетнему сыну: — А тебе, Яков, особое предупреждение! Ты у нас парень …- главный кобель. По всему хутору, да и соседним тоже, не одну вдовушку не оставил без тепла и ласки!
Яков, до сели сидевший тихо, опустив голову, весь разговор беззаботно чистил картофелину от кожуры. Услышав своё имя, он медленно поднял лицо, осмотрел присутствующих, нашёл глазами Дарью. Та, прижав к губам уголочек платка, смотрела на свёкра испуганными глазами, полными слёз. Деверь подмигнул ей, и посмотрел исподлобья на батю. Тот, видя решительный взгляд младшенького, заёрзал на табурете, предчувствуя горяченький спор, и зная за собой грешок, потупив глаза, ретировался, чтобы не разжигать войны с сыном, поспешил скомандовать: — Ну, вот на этом и порешим! Бабы мечи на стол харч! Весь ужин отец искоса посматривал на сына, а тот, как ни в чём не бывало, уминал картошку с квашеной капустой, и казалось, совсем забыл о разговоре. Но Яков думал о своём, а точнее он вспоминал первое появление Дарьи в их доме. Симпатия, возникшая сразу меж молодыми людьми, была замечена и матерью, но достойное поведение детей, успокоили свекровь. Яков жил под одной крышей, но душа каждый раз при появлении снохи, замирала и улетала в никуда. Однажды, спустя полгода гибели брата, Яков стал свидетелем отцовской похоти.
«Как водится, по субботам, на Якова с детства была возложена обязанность, готовить баню для всей семьи. Нарубив дров, натаскав полные бочки воды, он прилёг под кустом смородины, чтобы вздремнуть. Вскоре его разбудили странные звуки. Юноша раздвинул ветки и увидел неприглядную картину: отец, преградив дорогу Дарье, напирал на ту всем своим телом. Уже старческая кисть схватила грудь девушки, мяла её с такой силой, что Дарья сквозь слёзы умоляла отпустить. Батя, наслаждаясь своим превосходством, стал протискивать ладонь меж пуговиц блузки, отрывая их по очереди. Девушка, как могла, отговаривала свёкра от притязаний, чем распаляла мужскую плоть ещё больше. Вторая рука мужчины, уже овладела ягодицами, прижимая их к своему мужскому добру, восставшему, как у молодого кобеля. Потираясь похотливо о молодое девичье тело, старый казак, лез слюнявыми губами к нежной шее, шепча призывы к встрече на сеновале. – Ты девка не ломайся! Коль будешь со мной ласкова, не обижу сам, и другим в обиду не дам! А если бегать от меня станешь, опозорю прилюдно, и выдворю за ворота, а твои вряд ли примут тебя, ты ведь ломоть отрезанный! Будешь потом солдат ублажать! Сноха, сжав в злобе губы, прошипела прямо в лицо снохачу*:
— Отстань от меня старый, а то я свекрови расскажу, как ты ко мне под юбки лезешь, вот она отходит тебя коромыслом, будешь знать! – оттолкнув свёкра, она подобрала с дорожки корзину с грязным бельём, обошла старика, и, покачивая на ходу юбками, направилась в баню. Яков проследил за её задом, жадно сглотнул слюну и вышел к отцу. Тот, не ожидавший такого зрителя, растерянно подобрал свой упавший костыль, и заторопился прочь, на ходу посылая проклятья всему бабскому отродью».
С того дня, Яков неотлучно следил за отцом, а может и не за ним вовсе. Успокаивая себя, он бурчал: — Я не дам ему мать забижать! А сам, всё чаще оказывался там, где работала сноха. Сейчас он терпеливо ждал, когда Дарья закончит делянку картофельного поля. Женщина краем глаза заметила его любопытство и, играя, позволила себе вольности. Она нарочито медленно расстегнула несколько верхних пуговиц, залезла в ложбинку меж грудей платком, вытерла накопившийся пот, и помахала краями блузки, открывая взору большие округлости. Яков нервно сглотнул слюну, судорожно дёрнув кадыком на сильной шее. Сноха, предвидя его реакцию, подобрала низ подъюбошника и высоко задрала его, заправляя за пояс передника. Одна нога, с белоснежной кожей была открыта взору деверя. Но и этого ей показалось мало, Дарья, нагнулась к кусту картошки демонстрируя полную грудь, с трудом остающуюся в «оковах» тугой блузки. Парень зарычал, вытянув ноги и стараясь зажать своё восстающее мужское достоинство. Дарья улыбнулась, и продолжила работу, не обращая больше внимание на сторожа.
Вечереть* Яков не пришёл. — Опять наш кобелёк загулял! – свёкр громко заявил, искоса поглядывая на Дарью. Но сноха, для которой были обращены подобные речи, ловко орудовала ухватом у печи, совершенно не обращая на присутствующих внимание. Когда стемнело, молодая женщина ушла в свой уголок, отделённый в общей комнате, цветастой занавеской. Зажгла керосиновую лампу и стала раздеваться. Расстегнув множество пуговиц на груди блузки, она сняла её, освобождая скованные за день груди, те с радостью колыхнулись, выставляя соски. Расплела косу, пальцами расчесав волосы, несколько раз встряхнула ими в воздухе, волной накрыв спину. Сбросив юбку на пол, она перешагнула её, и нагнулась, чтобы подобрать. Услышала голос свекрови: — Девка, ты бы пока мужики не улеглись, погасила лампу, а то они и так шеи свернули, за тобой приглядывая! Сноха послушно нагнулась над фитилём, приложив ладошку подула на огонь, тот послушно загас. Всю ночь, мучаясь в духоте, она пыталась забыться сном, но он ни как не приходил. Перед глазами стоял образ Якова – мощного и молодого деверя. Тело предательски задрожало, испытывая непреодолимое желание попасть в объятья парня. Помучившись до полуночи, Дарья отправилась на улицу, накинув на себя только нижнюю рубаху. Миновав двор, затем и огород, пройдя торопливо леваду*, она сбежала к реке, на ходу снимая с себя единственную одежду. Та отправилась на ветку вербы, и повисла, качаясь, словно белый флаг. Словно мраморная рыба, она мелькнула в прозрачной воде. Волосы сетью легли на гладь, и уже через минуту тяжестью опустились на обнажённую спину девушки. Прохлада отрезвила пыл, и вскоре подарило покой. Дарья нырнула тихо, не поднимая брызг. Яков не заметив купальщицы, подвёл под уздцы коня к кромке берега, похлопал по холке и одобряюще толкнул того в воду. Сам за секунду скинул штаны, одним движением освободился от рубахи, и с разбега выставляя вперёд руки, нырнул, поднимая шумную волну, образуя вокруг себя множество кругов. Дарья показалась над гладью реки, стёрла ладонями со лба воду, сгоняя ту на волосы, и вопросительно осмотрела реку. Девушка не понимала, какая сила выбросила с такой лёгкостью её тело на поверхность. Вокруг тишина! Девушка успокоилась, но фырканье коня, заставили её сердце биться опять тревожно. Вскоре хозяин животного вынырнул в нескольких метрах от неё. Громко отплевываясь, он открыл глаза, на ресницах росой повисли капли воды, он проморгался, отгоняя от себя видение. Да! Это была Дарья! Та сама, которую он весь вечер гнал от себя, стараясь забыться в объятьях вдовы пастуха. Но даже и та искушённая на ласки женщина не смогла утолить его мужское желание. Он охрипшим от волнения голосом заговорил: — Ты…? Так поздно…? – Я. Не спалось…душно…решила охолонуться! Яков поймал глазами колышущееся на ветке ивы, бельё снохи. Она заметила его взгляд, и тоже осмотрела берег. Рубаха и штаны деверя мирно лежали на пне. Мужчина, вспомнив дневную картину на картофельном поле, с открытой белоснежной ногой до самого пояса и разрезом на блузке, тут же вздрогнул. То самое тело, полностью обнажённое, находилось в нескольких взмахах руками. Мужчина, словно обожжённый кипятком воспылал желанием обладать ей немедля. Прохлада реки не смогла отрезвить пыл, как ни старался Яков, сдерживать ногами свое восстающее естество, оно как пружина приняла готовность к действию. Ни какой здравый смысл не подчинялся природе, желающий женщину. Яков нырнул, пытаясь ещё раз остудить себя, и вынырнул с ещё большей уверенностью, что силы покидают его тело на совсем. Река, словно услышав его зов, подарило ему Дарью. Та усердно барахтаясь в воде, чтобы справиться с внезапно возникшем быстрым течением, плыла прямо в сильные объятья Якова. Он поймал ей тело. Обжигающе горячие, огрубевшие соски прикоснулись к его груди, пропуская волны тока вниз, туда, где зарождается жизнь. Женские ноги, заплетаясь в глубине, постоянно касались его ног и, в конце концов, он обвил их своими, не давая ей плыть дальше. Большие руки обняли замерзающее испуганное тело, кутая его словно в одеяло. Спина женщины почувствовав тепло, расслабилась, и под тяжестью стало погружаться в омут реки, увлекая за собой мужчину. Яков не выпуская из рук «улов», с лёгкостью выпрыгнул из глубины, поднимая голову Дарьи над водой. Та, отплёвываясь, обвила руками его шею, прижавшись животом к мускулистой груди, и обвив ногами его талию, открыв ему свое женское лоно. Яков получил допуск в желанный мир, и окончательно вынырнув из омута, обрёл долгожданную любовь. Девичьи губы нашли на шее пульсирующую жилку, её биение успокоило окончательно, чуть было не утонувшую Дарью. Выровнив дыхание, она почувствовала, что принадлежит спасителю полностью, и жаждет сама блаженства, такого забытого и такого желанного. Река соединила желанные тела.
На рассвете свекровь поднялась с постели, потянулась за одеждой и посмотрела в окно. В утреннем тумане, шли, обнявшись друг с другом, её дети. «Новая» сноха Дарья и её младшенький, кутая жену в свою рубаху. Мать посмотрела на хрюкающего, и по- стариковски причмокивающего губами, спящего мужа: — Так тебе и надо, старый кобель!
______________________________________________________________
Жалмерка – бездетная, вдовствующая сноха в казачестве.
Снохач – свёкр, принуждающий сноху(даже замужнюю) к близости.
Вечереть – ужинать.
Левада – покосный луг сразу за огородом.
Правила и условия конкурса эротической прозы «Соблазн как искусство»
Текст книги «Сноха»
Автор книги: Виктория Волкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Подрываюсь с места и хватаю трубку трясущимися руками. Звоню Косогорову, прекрасно понимая, что сейчас он меня пошлет. Но телефон не отвечает, лишь длинные гудки бьются в ухо.
– Пойдем, проведаем дедушку, – предлагаю Роберту и, наскоро завязав хвост, беру на руки Бимку.
– Да, – кивает головой Роберт. – Дедушке там скучно.
Мы поднимаемся на этаж выше, и уже в холле я слышу какие-то посторонние голоса и женский смех.
«Небось, жанчики и лидки прибежали, – криво усмехаюсь я и, войдя в комнату, застаю совершенно непотребную картину. На кровати Вадима сидит какая-то белесая коротко стриженная мымра и гладит его по ноге. Тьфу… Совсем как я!»
Смотрю на настороженную физиономию свекра и морщусь от досады. На губах Вадима Петровича отпечатался то ли блеск, то ли помада.
«Твою ж налево! – вздыхаю я, умоляя себя сдержаться, и тут же поворачиваю к выходу».
– Дедушка занят, – объясняю я удивленному Роберту. – У него посетители. А мы лучше с Бимкой во дворе погуляем.
В спину ударяет рык «Ольга!», но я иду, не оборачиваясь, и когда малыш изумленно смотрит на меня, прижимаю палец к губам и подмигиваю сыну. Роберт тотчас же подхватывает игру, а мне ничего другого не остается, как придумать новую шалость. Вместе с Бимкой мы бегаем по двору, а потом, запыхавшись, плюхаемся на качели.
– Мамочка, как же я тебя люблю! – прижимается ко мне Роберт, и, обняв маленькое тельце, я мысленно отвечаю на засевший в башке вопрос Косогорова.
«Какая мне разница, от кого Роберт? Он мой и только мой. И если мне кого благодарить за него, так только Господа бога. А те двое мужчин, подозреваемых в отцовстве, можно не брать в расчет. Ни один, ни другой не хотели этого ребенка. И каждый счел меня грязной подстилкой. Так для чего же мне делать тест? Абсолютно бесполезная затея!»
Честно говоря, хочется разрыдаться. По мановению волшебной палочки вновь оказаться в Эдинбурге. Пройти старинными улицами к морю и, наблюдая, как Роберт кормит чаек хлебом, подставить лицо ветру и морским брызгам. Смотреть на холодную свинцовую воду и ощущать на своем лице мелкие капли. Они смешаются со слезами и вмиг высохнут, уйдут тихо, по-английски. А если Роберт что-то и заметит, то всегда можно придумать красивую байку.
«Нужно возвращаться, – говорю я сама себе. – Вопрос с Шевелевым свекор уладил, бабушка поправляется и у нее есть сиделка. А вот нам с Робертом здесь делать нечего. Там наш дом и Берта. И почему я решила дать шанс Вадиму? Ясен пень, у этого прошаренного человека мозги работают быстрее моих. Наверняка Косогоров придумал многоходовочку. Любовь-морковь, брак и вступление в отцовство. Много ума надо, чтобы мне наплести сказочек? Я-то во все поверю! Вернее, поверила! Вот же лохушка!»
– Мамочка, – просит Роберт, – а когда мы поедем к бабушке Кате? Я соскучился за по ней и Лапке.
– Да хоть сейчас, – улыбаюсь я и, позвонив маме, вызываю такси. Не хочу ни о чем просить Вадима или его людей. Да и играть по его правилам надоело. Пора браться за ум. Вернуться в Шотландию и серьезно отнестись к ухаживаниям Юэна, хозяина нашего дома. Он, конечно, смешной! Толстый и рыжий парень! Носит юбку и всерьез считает килт самой настоящей мужской одеждой. Но больше у него недостатков не имеется. Во всяком случае, он не обжимается с одной и не целует другую. Надежный и слегка занудный тип. Может, не такой и умный, как Косогоров, не такой красивый и желанный. Зато надежный, как скала. Именно с ним осталась наша Берта.
– Давай, пока ждем такси, позвоним Юэну и передадим привет Берте, – предлагаю я сыну. – Расскажем ему о Бимке.
Разговор с попечителем Берты много времени не занимает.
– Она скучает, – отрывисто бросает Юэн и добавляет со смущением. – И я тоже. Когда вы вернетесь, Олга?
– Пока неизвестно, – даю я внезапно обратный ход. – Бабушка еще пока в больнице. Но я еще позвоню. И ты тоже не пропадай, Юэн!
– Я позвоню, Олга. Вечером в скайп. Расскажу о Берте, и, может, вы с Робом повидаетесь с ней.
– Отличный вариант! – восклицаю я радостно, замечая, что пришла эсэмэска. Такси прибыло. – До вечера, Юэн!
– Пойдем, Роберт, машина пришла, – беру за руку сына и делаю шаг к калитке, когда слышу сзади глухой и недовольный голос.
– Куда-то собралась?
Вздрогнув, я оборачиваюсь и с изумлением гляжу на сердитого и мрачного Косогорова.
– Мы хотим съездить к маме, – твердо и уверено заявляю я. – Мы соскучились. Она тоже.
– Я возражаю, – коротко бросает Вадим, да еще зыркает на меня злыми глазищами. – Мы, кажется, договорились, Оля.
– Нас такси ждет, – упрямо твержу я. – Потом поговорим, Вадим Петрович.
– Расплатись, Рома, – кивает свекор одному из охранников, маячивших неподалеку. – Ольга Николаевна никуда не едет.
– Что вы себе позволяете? – шиплю я и самой себе напоминаю гремучую змею. Всматриваюсь в усталое изможденное болезнью лицо, натыкаюсь на яростный взгляд и добавляю тихо. – Зачем вы встали? Вам же предписан постельный режим.
Вадим мрачным истуканом стоит на крыльце. Руки в карманах шорт, и только по длинным рукавам белой футболки и небритому подбородку можно догадаться, что он болен. А так… Плечи расправлены, на скулах играют желваки, и взгляд пронизывает насквозь.
– Ага, – морщится Косогоров. – Ты дашь отлежаться. Как маленькая, честное слово. Какая шлея тебе под хвост попала?
– Я тут под арестом? – спрашиваю я, отпустив Роберта и подходя вплотную. Бимка у меня на руках смотрит подозрительно на Вадима, а потом звонко тявкает. Впервые с момента покупки.
– Ишь, ты, грозная собака, – улыбается щенку Вадим. – Купил тебя на свою голову, – рыкает незлобливо. И я чувствую, как с этим слабым щенячьим лаем тает всеобщее напряжение. Улыбаются охранники. Смеется сам Косогоров и весело хихикает Роберт. – Пойдем, малыш, – обращается он к внуку. – Попьем чаю с булочками, а потом Рома отвезет вас с мамой к бабушке Кате. Согласен?
– И Бимку тоже? – весело уточняет малыш. – Ему хочется поиграть с Лапкой.
– Да, малыш, – благодушно кивает Вадим Петрович и добавляет с доброй ухмылкой. – Беги к Анечке, попроси приготовить чай, а мы пока с твоей мамой побеседуем.
И как только Роберт убегает в сторону кухни, хватает меня за запястье цепкими пальцами и тянет к себе в кабинет. Сумасшедший, ей-богу!
– Я тут под арестом? – переспрашиваю я, не думая сдаваться. Вхожу в кабинет и, прислонясь к стене около самой двери, с преувеличенным спокойствием глажу дрожащую спинку Бима. Прекрасно понимаю, что далеко не ушла от маленького тщедушного йорка. Так же трушу, только виду не показываю.
– Мы же говорили, – с сожалением бубнит Косогоров, останавливаясь посреди кабинета, – я же ведь просил тебя…
– Мы много о чем говорили в последнее время, – обрываю я речь свекра и добавляю с горечью. – Вы хоть с губ помаду сотрите, а то припишут вам иную ориентацию…
– А-а… – тянет он, возвращаясь и пристально разглядывая меня. – Вот в чем дело! Ревнуешь, кукленок?
– Идите лесом, – огрызаюсь я. – Мы с вами по большому счету посторонние люди…
– Да ну? – усмехается он, подходя все ближе. – С каких это пор, девочка?
– Я хочу вернуться в Шотландию, – заявляю я в приступе смелости. – Бабушка идет на поправку, с Шевелевым вы все уладили. А мне тут делать нечего…
– Конечно, – серьезно кивает Вадим. И я даже расстраиваюсь, что он так быстро со мной соглашается. Ни тебе уговоров или угроз… – Как скажешь, дорогая, – усмехается с ехидцей и в одно мгновенье оказывается рядом. Почти вплотную. Мягко вынимает из моих рук щенка и, осторожно держа его в одной руке, всем телом припечатывает меня к стене. Кладет свободную ладонь мне на затылок и впивается в губы злым поцелуем.
– Ты – моя, – рычит, когда мне удается просунуть между нами локоть. – Я не могу тебя отпустить, понимаешь?
– Нет, – мотаю я головой. – У вас полно баб, и нам с сыном тут не место. Разберитесь с ними, потом ко мне приходите, – отстраняюсь я и, забрав собаку, бегу на поиски сына. Чувствую, как у меня горят щеки и пересыхает во рту. Слышу сзади шаги Косогорова и на полном ходу сворачиваю в гостевой туалет. Набираю в ладошку воды прополоскать рот и слышу над головой знакомый хриплый голос.
– Тебя от одного поцелуя стошнило, что ли?
– Нет, – хмыкаю я, держа под мышкой собаку. – Но дезинфекция полости рта не помешает… Мало ли, с кем вы до меня обжимались…
– Да ни с кем я не обжимался, Оля, – рычит Вадим, заходя в санузел и закрывая за собой дверь. – Приехала Лида подписать документы. Она – моя бывшая любовница. Мы по привычке так здороваемся. Тебе не стоит вырывать из моей бороды последние клочья. Прекрати бегать от меня, – рычит, прижимаясь сзади. Закрыв кран, я разгибаюсь и стараюсь повернуться лицом к Косогорову. Но он, притянув меня к себе покрепче, одной рукой обхватывает за талию, а другую запускает под майку. Пальцы нетерпеливо отодвигают прочь кружево бюстгальтера и нежно сжимают грудь.
– Ты – моя, – горячо шепчет Вадим мне в ухо. – Только моя.
Я смотрю шалым взглядом в зеркальное отражение на потемневшее от страсти лицо Косогорова, мельком замечаю свои бледные щеки и недоуменный взгляд Бимки.
Нежно, слишком нежно Вадим оглаживает мою грудь, чуть касается зубами шеи. Слегка сжимает горошину соска, заставляя меня застонать от накатившего желания.
– Выходи за меня замуж, – хрипло предлагает он. И стон, готовый сорваться с моих губ, переходит в смех.
– Ой, не могу, – смеюсь я. – Еще никому не делали предложения в туалете!
– Много ты понимаешь, – хмыкает Вадим, будто тавро ставя засос куда-то в плечо. – Говори, согласна или нет? Уже все нервы вытрепала, Оля…
– Да, – киваю я, оборачиваясь. – Только о вхождении в отцовство не может быть и речи. Не позорьте ни меня, ни себя.
– Заметано, – бросает он, открывая защелку. – Поедем вместе, – заявляет без тени сомнения. – Расскажем новости твоей маме.
Глава 13
Вадим
– Нет, ни к какой маме вы не едете, – мотает головой маленькая нахалка, упирая пальчик мне в грудь. – Вам предписан постельный режим. Поэтому возвращайтесь в кроватку, Вадим Петрович, а мы с Робертом едем к бабушке Кате, – заявляет Ольга, отстраняясь. – И о чем вы только думали, когда целоваться лезли? Теперь и я ангиной заболею, и Роберта заражу.
Ольга смотрит на меня негодующе, а я готов отвесить себе подзатыльник. Ну, какого фига полез к девчонке, да еще умудрился в туалете пообжиматься, как школьник, блин!
– Оль, – шепчу я, обнимая. – Не волнуйся, пожалуйста, сейчас в целях профилактики подышишь над кварцевой лампой. Это специальный прибор от болезней горла. А пока ты будешь принимать процедуру, я тебе расскажу о пользе поцелуев.
– Да ну? – удивляется она, и одна бровь сардонически ползёт вверх. – Ну, какая от поцелуев польза, Вадим Петрович?
– Вадим, – поправляю я, пожирая ее взглядом, – согласен на Вадичку и Вадика, только Димой не зови, ладно? Не люблю…
– Хорошо, – легко соглашается Ольга. – Но я не смогу вот так сразу иначе вас называть. Мне привыкнуть нужно. Разве что Павликом…
– Стерва, – усмехаюсь я и добавляю шутливо. – И почему я на тебя запал, солнышко?
– В душе не ведаю, – отмахивается она и уже хочет уйти к сыну, когда я беру ее за руку и веду в свой кабинет. – Садись и дыши, – указываю на аппарат, привезенный сегодня из клиники.
Не выпуская из рук барбоса, Ольга садится за стол с серьезным видом. Я придвигаю к ней чудо нашей отечественной разработки. Излучатель слабого ультрафиолета обычно применяется для лечения ЛОР-заболеваний, а мы в клинике используем его для скорейшего заживления кожи после операций. Стоит он копейки, и у нас в клинике их много. – Вот смотри, – даю я ей одноразовую насадку. Этот конец в горло, а этот – на аппарат. Сиди и дыши спокойно, – говорю тихо и, заметив, как Ольга вставляет в рот длинную продолговатую трубку, задыхаюсь от собственных фантазий.
– Они одноразовые? – интересуется Ольга, достав изо рта белую конусообразную трубку.
– Конечно, – улыбаюсь я, наблюдая, как Олюшка сжимает губами наконечник. Спорю на сто миллионов, одноглазый Джо сейчас завидует куску пластмассы, отдаленно напоминающему его самого. Напряжение нарастает. И мне остается только усесться на диван и начать лекцию. С восставшим Джо выйти из кабинета я не могу. Поэтому плюхаюсь на мягкие кожаные подушки и, тихо присвистнув, зову.
– Джо… Бимка то есть… иди сюда!
Малыш соскакивает с Ольгиных рук и семенит ко мне. Подхватываю его и усаживаю рядом на диван. У меня всего лишь пять минут, чтобы успокоиться. Но куда там! Я смотрю на прямую Ольгину спину, на красивые покатые плечи и гордую шею. Пялюсь на ложбинку в пояснице и выступающий упругий задок. И почувствовав шевеление Джо, прокашливаюсь.
– Значит, поцелуи, Ольга… Природой не зря они задуманы. При обмене слюной образуются антитела, поэтому поцелуи укрепляют иммунитет. За одну минуту поцелуев тратится двадцать шесть калорий. Ну и самое главное, через слюну тестостерон попадает в организм женщины, возбуждает, превращая ее в страстную тигрицу, – говорю я и осекаюсь на последнем слове. Успокоившийся было одноглазый снова приподнимает голову. – Хмм… Наша слюна содержит обеззараживающий фермент, лизоцим… – добавляю я и на автомате беру на колени Бимку. А он от неожиданности прудит мне на штаны.
– Фу, Оля! – отстраняю я прочь собаку и с возмущением смотрю на щенка. – Почему ты меня не предупредила?
– О чем? – смеется она. – А вы разве не знали, что собаки писают?
– Нужно его приучить, – ворчу я, оглядывая забрызганные штаны, и понимаю, что необходимо переодеться. – И почему ты его таскаешь весь день на руках, и никаких происшествий, а я первый раз усадил к себе на колени, и тут же случилось недоразумение?
– Это карма, – ехидно замечает Ольга, поднявшись из-за стола. – Спасибо за лекцию и профилактику ангины. Меня ждет Роберт, – говорит она чуть слышно и прижимает к себе свою бестолковую собаку.
– Не задерживайся там, – шепчу я, подходя вплотную и накрываю ее губы своими. Язык, наша самая сильная мышца, врывается в беззащитный рот и пытается дотянуться до гланд.
– Не хочу тебя отпускать, – шепчу я, как только поцелуй заканчивается. Умом понимаю, если сейчас Ольга не уйдет, затащу ее в постель. И плевать на охрану, Анечку и Роберта… Нет, пожалуй, на Роберта не плевать…
«Кто он мне? Сын или внук? – думаю я, наблюдая из окна холла, как Ольга с ребенком усаживается в белую Ауди. – Да какая разница, – морщась, размышляю я. Все равно мой. Вместо Кирилла…»
Машина, мигнув сигнальными огнями, выезжает со двора, а я все еще гляжу на пустой площадку и внезапно понимаю, что за всю неделю, как в моем доме обосновались шотландские гости, Галка ни разу не появилась. Можно, конечно, позвонить и спросить напрямую. Но зазывать первую жену, когда обхаживаю потенциальную третью, так себе идея. Поэтому я звоню Емельянову и душевно прошу навести справки, не случилось ли чего.
Почувствовав слабость, я бреду в спальню. Как только голова касается подушки, я падаю в глубокий безмятежный сон. Ольга согласилась стать моей женой, и это главное. Пусть без вступления в отцовство. Пока… Потом можно будет осторожно закинуть удочки, сделать тест. Пусть даже для этого придется выехать из страны. Доносившаяся откуда-то трель заставила подрать глаза и непонимающе оглянуться по сторонам. Айфон, блин! Уж сколько раз давал себе зарок не приносить эту гадость в спальню. Тут только отдых и покой. Ан нет, опять к руке прилип. Я смотрю на экран и понимаю, что не ответить я не могу. Мой студенческий товарищ Илья Алексин, а ныне министр здравоохранения области звонит мне с засекреченного номера.
– Да, Иля, – бурчу в трубку и одновременно смахиваю с себя остатки сна. – Как жисть?
– У тебя большие неприятности, Гор, – без предисловий сообщает Илья. – Какая-то падла написала жалобу на твоего протеже Виктора Арно. Но, может, и не падла, Гор. Что-то ты погорячился с характеристикой в интернатуру.
– Кому? – переспрашиваю настороженно. – Я знать не знаю никакого Арно. Бред кромешный!
– Он работал у тебя в клинике. И вроде как твой ученик, – недовольно бубнит в трубку Алексин.
– У меня нет учеников, ты же знаешь. Только Олежка. И то взял по твоей просьбе, – устало вздыхаю я и чувствую, как в голове взрывается снаряд. – Ты можешь прислать мне сканы? Что там есть? Моя подпись, да?
– Странная ситуация, Гор, – тяжело вздыхает Илья. – Прислать я тебе ничего не смогу. Нельзя мне светиться. Ты лучше сам приезжай ко мне.
– Когда?
– Прямо сейчас.
– Жди, я еду.
От охватившей злости я сжимаю кулаки и чувствую себя здоровым. Никакой боли в горле и слабости нет.
«Спасибо тебе, дорогой товарищ Арно, вылечил меня на расстоянии!»
Переодеваюсь, бреюсь и, захватив с собой бутылку дорогущего виски, спускаюсь вниз. Бледный, злой и готовый к бою.
– Гена, к Алексиным едем, – говорю своему личному телохранителю. И всю дорогу до дома нашего министра гадаю, какая тварь меня подставила.
«Кого я трогаю, что мне постоянно прилетает? – думаю раздраженно. – Да и много ли мне для счастья надо? Ольга под боком, мягкая и горячая. Роберт – смышленый и добрый мальчишка. Остальное сам добуду или куплю. А за счастье свое стану до последнего биться. Зубами выгрызу».
Мысли снова сбиваются на Олюшку, но я гоню их прочь и неожиданно для себя вспоминаю, где и когда услышал о враче-вурдалаке. Кажется, Васька Егорцев первым поведал о горе-хирурге, оперирующем на собственной кухне. Я еще посоветовал не ввязываться в эту историю и отправлять жертв кухонного гения к нейрохирургам. Пусть вакуум в башке заполнят хотя бы кашей.
«Людей жалко, – думаю я. – Но как же так угораздило попасть? Как можно решиться на операцию, не спросив лицензию? Диплом? Сертификат? Кто вообще посоветовал обратиться к такому специалисту? У меня первым клиентом, разрекламировавшим меня на весь город, была Тереза Разуваева. А у вурдалака кто? И почему на его филькиной грамоте стоит моя подпись? – задаюсь я очередным вопросом и тут же звоню Емельянову.
– Что удалось узнать о Коле Разуваеве? С кем он? Кто основные наследники?
ВэВэ бухтит в трубку, и я понимаю, что он или забыл о моем поручении, или еще до конца не проработал.
– Коля помирает. Неделя-другая осталась, – с прискорбием замечает Емельянов. – Основных наследников немного. Наша Ольга – его единственный ребенок, плюс сестра. Но вот тут интересный момент, Вадим Петрович, – важно заявляет он. – Света, сестра Николая Разуваева, с молодых лет замужем за Львом Сергеевичем Шевелевым. Она тесно общалась с Терезой и умудрилась пристроить брата водителем к подружке .
– То есть Лена Шевелева, которую крестил Рудик, приходится родной племянницей Коле и двоюродной сестрой моей Ольге, – говорю я и не сразу понимаю, что проговорился. Моей? Моей!!!
– Хмм… – бормочет Владимир Васильевич. – Пожалуй, вы правы…
– А что по Галине? – прерываю я его разглагольствования. – Удалось что-то узнать? Куда она делась?
– Тут это… – замявшись, блеет Емельянов. – Я навел справки по своим каналам, сам съездил, убедился… Ну, не знаю, как вам сказать, – мнется он как промокашка.
– Ртом, – в нетерпении рявкаю я, – или у тебя артикуляционный аппарат переместился в задницу?
– У нее любовник, – вздыхает, как перед казнью, Емельянов. – Молодой мужик. Сейчас пробиваем личность.
– Да не надо, – поморщившись, отмахиваюсь я. – Лучше найди мне некоего Виктора Арно. Фамилия и имя могут быть вымышленными. Мне нужна вся подноготная, Вова.
– Ну, я понял. Постараюсь исполнить, – бодро рапортует мой главный безопасник. Закончив разговор, я бездумно пялюсь в окно и неожиданно понимаю, что Левка развел меня как глупого кролика. Аванс, косяки Кирилла! А я и поверил! Дурак.
Настроение портится, а вместе с ним уходят куда-то на задний план сексуальные фантазии. Реальность, въехав в мой мирок на бульдозере, сносит к чертям собачьим глупые мечты взрослого мальчика.
«Нужно узнать о завещании Коли Разуваева. Неужели ничего Ольге не оставит? А Шевелев-то хорош! Запер бы мою сноху у себя в доме и заставил бы подписать отказ от наследства. Интересно, а много ли я переплатил? И где ноутбук Кирилла? Или куда он там вносил записи по сделкам? Блокнот или айфон? Нужно спросить у Галки, – думаю я и тут же сжимаю челюсть. – Нет, к бывшей жене я не испытываю никаких чувств. Только дружеские отношения, память о сыне и забота о стариках-родителях. У нас с ней общая юность, и это много значит в теперешнем заполошном мире. Звонить ей сейчас не хочу. Начнет заикаться и блеять, как Емельянов. И если ему я могу сказать правду, то в разговоре с Галкой придется изображать из себя венецианского мавра. Ну, какой из меня Отелло?»
Илья и Дарья встречают меня радушно. Сначала чай с домашней сдобой и легкая незатейливая беседа. А затем мы с Алексиным плавно перемещаемся в его кабинет. Тут уже в ход идет привезенный мной виски. А под суровый напиток и разговоры серьезные. Илька кидает на стол тонкую папку и бросает небрежно.
– Ознакомься, Вадим Петрович, – его тон заранее не предвещает ничего хорошего. Я открываю первый лист, затем просматриваю бегло все содержимое. Совершенно незнакомые мне документы и фамилии. А вот зато подпись под характеристикой в интернатуру похожа на мою собственную.
– Это инсинуация, Илья, – бросаю я. – Я эту бумажку впервые вижу и уже тем более не расписывался на ней. Бред какой-то, – бурчу, разводя руками.
– Дашук, зайди к нам, – просит Илья в трубку. – С меня пять тысяч, – вздыхает он, как только жена закрывает за собой дверь кабинета.
– Ну, я же говорила! – запальчиво восклицает она. – Гор у нас чистенький. В хорошем смысле слова, Вадик. А ты проспорил, Илюша!
«Сколько лет мы знакомы? – думаю я, хотя прекрасно знаю ответ. – С первого курса. В день первокурсника мы с Илькой и Васькой Егорцевым склеили как-то в кафе девчонок с юридического. К нам с Василием тогда прилетела птица Обломинго, а вот у Алексина с Дашкой все молниеносно срослось. Любовь-морковь. Тот самый лотерейный билет, что выпадает далеко не каждому. А я об этом даже не подозревал, пока не встретил Ольгу.
– Вадька утверждает, что подпись не его, – тут же ябедничает Илья и с обожанием смотрит на жену. – Все, как ты говорила, Дашук.
– Я так и думала, – хмыкает Дашка, включая полковника, кем она, по сути, и является. Служит в Следственном комитете начальником отдела по особо важным. Хотя по внешнему виду вряд ли догадаешься. Высокая блондинка с короткой стрижкой и умным проницательным взглядом. Бюст даже на двойку не тянет, но, похоже, Алексина это не смущает.
– Так, – командует Дарья. – Мы это дело заберем к себе. Вызовем тебя на допрос, проведем почерковедческую экспертизу. Но я и так могу сказать. Очень похоже, но подпись не твоя, Гор. Вот видите, – Дашка тыкает наманикюренным пальцем в филькину грамоту, распечатанную на бланке клиники. – Кто-то легко расписывается за тебя. Видишь, какие взмахи? Почти на автомате. А вот хвостики выводят чуть под наклоном. Вспомни, Вадик, есть же кто-то, кому ты доверяешь черкнуть за тебя закорючку?
– Нет, – мотаю я головой. – Я категорически против всяких подделок. Дядя Игорь Пирогов в этих вопросах прошаренный. И он меня многому научил поначалу. Трудно кому-то что-то доказать, если подпись фальшивая. У моих замов оформлено право подписывать документы. А соответственно, нести за них ответственность приходится им самим.
– У тебя подпись сложная, – вздыхая Дарья. – Все эти крючочки и завитушечки пока выведешь. Вероятно, кто-то долго и упорно тренировался. Скорее всего, этот человек в твоем окружении…
– Кирилл в школе ловко подделывал мою подпись в дневнике, – горько усмехаюсь я, вспоминая сына. Снова чувствую едкую боль в груди. – А больше и некому. Почему ты подозреваешь кого-то из близких? Человек мог увидеть мой автограф где угодно и воспроизвести его как графический объект.
– Такие умельцы у нас все на учете, – загадочно улыбается Дарья. – Но я имею в виду близкий круг, Вадик. Это те самые люди, кто постоянно видит, как ты расписываешься. Подумай. Может, удастся вычислить.
– Подумаю, – улыбаюсь я, понимая, что это дело сильно ударит по репутации клиники и моей собственной. Просто сейчас ничего на ум не приходит.
Я гляжу на Алексиных, моих друзей юности, и невольно замечаю мимолетный взгляд, что Илька бросает на жену. И словно слышу короткую команду «Скажи ему, Дашук!».
Дарья молча кивает мужу и, тяжело вздохнув, замечает.
– В полицию уже поступило несколько заявлений от жертв. СК пока не вмешивается, но документы, предоставленные Арно для получения сертификата, мы проверяем. Дипломы, на первый взгляд, вроде настоящие, а чуть копни…
– У меня в клинике такой «специалист» не работал. Я бы его с ноги вышиб, – бурчу я недовольно. – Вы меня не первый день знаете. Эта история плохо пахнет. Для меня лично, для клиники. Поэтому, Даша, можешь рассчитывать на мое всяческое содействие.
Хозяйка дома кивает, но каждому из нас понятно, что если разразиться скандал, выйти из него чистеньким не получится. Взрывной волной накроет меня, клинику и даже Ильку Алексина.
Он провожает меня до машины, смотрит жалостливо и, по-свойски хлопнув по плечу, выдает.
– Как вся эта муть уляжется, нужно будет встретиться, шашлыков поесть.
Мне давным-давно известен немудреный птичий язык наших чиновников, и фраза, брошенная Ильей, означает следующее.
«Пока вся эта муть не уляжется и не забудется, нам лучше не общаться».
– Да, – киваю я. Правила игры никогда не меняются. – Я женюсь, Иля. Хорошенький подарок на свадьбу.
– На ком? На Лидке? – недоверчиво спрашивает Алексин, и я вижу, как на его лице проступает плохо скрываемое любопытство.
– Нет, – улыбаюсь таинственно и, проведя пятерней по затылку, добавляю с легкой усмешкой. – На вдове Кирилла.
– Оно и правильно, – криво ухмыляется Илья. – И койку кто-то согреет, и на ребенка все права получишь автоматически. Стратег ты, Гор, ох стратег!
Глава 14
Ольга
Каждый из нас, как бы это банально ни звучало, состоит из двух половинок. Папы и мамы. Держала ли я злость на отца, ушедшего от нас с матерью к богатой тете? Обижалась ли на него, что он дает на мое содержание какие-то десять тысяч рублей в месяц, а сам разъезжает на Ламборджини? Честно говоря, да. Пока лет в шестнадцать не поняла, что он очень бедный человек. Ни своего угла, ни даже «копейки» под задницей. Все, буквально все было заработано Терезой, вернее ее покойным мужем. И пусть у нас с мамой порой хватало только на хлеб и макароны, но я не чувствовала себя обделенной. Мама во мне души не чаяла, а я обожала ее. И хоть каждая обновка тщательно планировалась, но какую же она доставляла радость. Став старше, я пыталась понять, почему отец ушел, не оглянувшись. Если любишь, так никогда не поступишь. Порой мне казалось, что мы ему совершенно не нужны, а иногда возникало ощущение, что Тереза околдовала его, как Снежная королева мальчика Кая. Но мама никогда не претендовала на роль Герды. Так себе судьбинушка. Она не перестала любить своего непутевого Колю и никогда не осуждала его. Возможно поэтому я выросла, не чувствуя к нему ничего кроме жалости. Странный инфантильный мужик без внутреннего стержня. Может, и хорошо, что он отчалил по глупой молодости. Иначе бы ей на смену пришло пьянство или, того хуже, наркотики. Мама бы по своей воле никогда не ушла и отца бы не выгнала. И нам бы с ней пришлось терпеть ад и убеждать себя, что это и есть настоящее счастье. Теперь, когда Коля помирает в каком-то навороченном хосписе, я снова пытаюсь понять, что испытываю к этому человеку. Жалость и равнодушие. Как и любого другого из онкобольных, мне его безумно жаль, но сердце не заходится от горечи скорой разлуки, душа не болит, что уходит отец. Просто посторонний человек. А вот мама, сидя в кресле напротив, наоборот, сильно расстроена.
– Как я дальше одна жить буду? – причитает она. – Вроде осталось совсем чуть-чуть.
Мне хочется закричать, всплеснуть руками, заходить по комнате. Смахнуть горшок с китайской розой с окна. Но я сижу сиднем и спокойно наблюдаю за Робертом, играющим на полу с Бимкой.
– Ты бы к нему сходила, Оля, – просит мама. – Уважь человека перед смертью.
– Мам, – мотаю головой я и уже собираюсь припомнить ей все наши злоключения – рваные сапоги, которые приходилось клеить и переклеивать самим, поскольку и на ремонт денег не хватало. Платья маминых подружек, перешитые на меня. Или купленную без разрешения заколочку. Мама тогда ничего не сказала. Не отругала даже. Только мне до сих пор стыдно. Я молчу, не желая с ней ссориться. Немного жалею, что бросила больного Вадима. Но и маме сейчас не говорю о предстоящем замужестве. Духу не хватает признаться. Да и момент совершенно не тот.
– Я тебя очень прошу, Оля, – говорит мама, заламывая руки. – Пусть Коленька уйдет с миром. Сходи к нему, пожалуйста. Поговори. Прояви милосердие.
– Хорошо, – киваю я, хотя реально никуда идти не хочется. Но и объяснить маме свою позицию я не могу. Не хочу ее обижать. А если промолчу, как обычно, то она завтра снова вернется к этой теме, искренне не понимая, почему я не желаю видеть ее дорогого Коленьку. – Я схожу, – говорю тихо. – Где он лежит? И как туда попасть?
– Ну и хорошо, – повеселев, тараторит мама. – Здесь недалеко, Оленька. Пару кварталов пройти. Но ты же на машине… Значит, еще быстрее управишься.
– А часы приема? – спрашиваю я, все еще надеясь соскочить.
– Это же частная клиника. Там в любое время можно прийти к умирающему. И само здание больше напоминает пятизвездочный отель.
– Наверное, Коле уже все равно, – пожимаю я плечами и, поднявшись, говорю Роберту. – Сыночек, я скоро вернусь.
Дорога много времени не занимает. В отделанном мрамором холле, где в середине бьет фонтан, а по краям стоят многочисленные статуи, я расписываюсь в журнале охраны и поднимаюсь на пятый этаж в новомодном лифте с прозрачными дверцами. Наблюдаю, как за стеклом медленно проплывают полукруглые балкончики, выходящие в холл, и роскошная красавица-люстра с множеством светильников, освещающих несколько этажей. На ватных ногах выхожу на точно такой же балкончик, где меня уже ждет миловидная и строгая медсестра.
– Здравствуйте, Ольга, – натянуто улыбается она. – Вы вовремя пришли. Сейчас каждая минута на счету.
Я киваю, сжав губы. Даже понятия не имею, что говорят в таких случаях. Но покорно иду рядом и вслед за медсестрой захожу в просторную светлую комнату, которую язык не повернется назвать палатой. Отец, высохший и изможденный, смиренно подставив руку под капельницу, лежит на высоких подушках. А рядом хлопочет тетя Света, его старшая сестра.
– Явилась, не запылилась, – шипит неласково.
– Выйди, Света, – тихо командует отец. – Оставь меня с дочерью.
Bладимир Сорокин
Настя
Серо-голубое затишье перед рассветом, медленная лодка на тяжелом зеркале Денеж-озера, изумрудные каверны в кустах можжевельника, угрожающе ползущих к белой отмоине плёса. Настя повернула медную ручку балконной двери, толкнула. Толстое стекло поплыло вправо, дробя пейзаж торцевыми косыми гранями, беспощадно разрезая лодку на двенадцать частей. Влажная лавина утреннего воздуха навалилась, объяла, бесстыдно затекла под сорочку. Настя жадно потянула ноздрями и шагнула на балкон. Теплые ступни узнали прохладное дерево, доски благодарно скрипнули. Настины руки легли на облупившиеся перила, глаза до слез всосали замерший мир: левый и правый флигеля усадьбы, молочную зелень сада, строгость липовой аллеи, рафинад церкви на пригорке, прилегшую на траву иву, скирду скошенного газона. Настя повела широкими худыми плечами, тряхнула распущенными волосами и со стоном потянулась, вслушиваясь просыпающимся телом в хруст позвонков: — Э-а-а-а-а-а:. За озером медленно сверкнула искра, влажный мир качнулся и стал разворачиваться к неизбежному солнцу. — Я люблю тебя, — прошептала Настя первым лучам, повернулась и вошла в свою спальню. Красный комод пристально глядел замочными скважинами, подушка широко, по-бабьи улыбалась, свечной огарок немо вопил оплавленным ртом, с переплета книги усато ухмылялся Картуш. Настя села за свой маленький столик, открыла дневник, взяла стеклянную ручку с фиолетовым коготком пера, обмакнула в чернильницу и стала смотреть, как рука выводит на желтой бумаге:
6 августа.
Мне шестнадцать лет. Мне, Настасье Саблиной! Воистину странно, что я не удивляюсь этому. Отчего же? Хорошо ли это, или дурно? Наверное, я еще сплю, хотя солнце уже встало и озарило все вокруг. Сегодня — самый важный день в моей жизни. Как я проведу его? Запомню ли я его? Надобно запомнить все до мелочей, каждую каплю, каждый листочек, каждую свою мысль. Надобно думать хорошо. Рара говорит, что добрые мысли озаряют нашу душу, как солнце. Пусть же сегодня в моей душе светит мое солнце! Солнце Самого Важного Дня. А я буду радостной и внимательной. Вчера вечером приехал Лев Ильич, и после ужина я с ним и с рара сидела в большой беседке. Рара с ним опять спорил про Nietzsche, что надобно преодолеть в своей душе самого себя. Сегодня я должна это сделать. Хотя я и не читала Nietzsche. Я еще очень мало знаю о мире, но я очень люблю его. И люблю людей, хотя многие из них выказывают скуку. Но скучных же тоже надобно любить? Я счастлива, что рара и maman не скучные люди. И я счастлива, что наступил День, который мы так долго ждали!
Солнечный луч тронул кончик стеклянной ручки, она вспыхнула напряженной радугой. Настя закрыла дневник и снова потянулась — сладостно, мучительно, закинув руки за голову. Скрипнула дверь и мягкие руки матери сомкнулись вокруг ее запястий: — Ах ты, ранняя пташка: — Maman: — Настя запрокинула голову назад, увидела перевернутое лицо матери, обняла. Неузнаваемое зубастое лицо нависло, тесня лепных амуров потолка: — Ma petit filet. Bien dormir? — Certainement, maman. Они замерли, обнявшись. — Я видела тебя во сне, — произнесла мать, отстраняясь и садясь на кровать. — И что же я делала? — Ты много смеялась, — мать с удовольствием смотрела на струящиеся в узком луче волосы дочери. — Это глупо? — Настя встала, подошла — тонкая, стройная, в полупрозрачной ночной сорочке. — Отчего же смеяться — глупо? Смех это радость. Присядь, ангел мой. У меня что-то есть для тебя. Настя села рядом с матерью. Они были одинаковые ростом, похожи сложением, в однотонных голубых сорочках. Только плечи и лица были разные. В тонких пальцах матери раскрылся футляр малинового бархата, сверкнуло бриллиантовое сердечко, тонкая золотая цепочка легла на Настины ключицы: — C’est pour tu. — Maman! Настя склонилась, взяла сердечко, волосы хлынули вокруг лица, бриллиант грозно сверкнул голубым и белым. Дочь поцеловала мать в нестарую щеку: — Maman. Солнечный свет впился в зеленые глаза матери, она осторожно раздвинула каштановый занавес Настиных волос: дочь держала бриллиант возле губ. — Я хочу, чтобы ты поняла к а к о й день сегодня. — Я уже поняла, maman. Мать гладила ее голову. — Мне к лицу? — Настя выпрямилась, выставив вперед юную крепкую грудь. — Parfait! Дочь подошла к трехстворчатому зеркалу, островерхо растущему из цветастой мишуры подзеркального столика. Четыре Насти посмотрели друг на друга: — Ах, как славно: — Твое навечно. От нас с papa. — Чудесно:А что papa? Еще спит? — Сегодня все проснулись рано. — Я тоже! Ах, как это славно: Мать взяла стоящий возле подсвечника колокольчик, позвонила. Небыстро послышалось за дверью нарастающее шарканье и вошла полная большая няня. — Няня! — Настя подбежала, бросилась на дебелую грудь. Прохладное тесто няниных рук сомкнулось вокруг Насти: — Золотце моё сирибро! — колыхаясь, дрожа, словно собираясь заплакать, няня быстро-быстро целовала голову девушки большими холодными губами. — Няня! Мне шестнадцать! Уже шестнадцать! — Хоссподи, золотце моё, хоссподи, сирибро моё! Мать с наслаждением смотрела на них: — Совсем не так давно ты ее пеленала. Туша няни сотрясалась, громко дыша: — Токмо вчерась, Хоссподи! Токмо вчерась, Царица Нябесная! Настя ожесточенно вывернулась, оттолкнулась от квашни няниного живота: — Взгляни! Правда — прелесть что такое? Еще не разглядев бриллианта слезящимися заплывшими глазами, няня тяжко всплеснула увесистыми ладонями: — Хоссподи! Изнывая от сдержанной радости, мать качнулась к двери: — Настенька, мы завтракаем на веранде.
Обмыв Настино тело смоченной лавандовой водою губкой, няня растерла ее влажным и сухим полотенцами, одела и стала заплетать косу. — Няня, а ты помнишь своё шестнадцатилетие? — непокорно склонив голову, Настя следила за ползущим по полу рыжим муравьем. — Хосподи, да я уж тады на сносях была! — Так рано? А, ну да! Тебя же в пятнадцать сосватали. — То-то ж и оно, золотце моё. А к заговенью-то на Рожство и родила Гришу. Да токмо он, сярдешнай, от ушницы помёр. Потом Васятка был, опосля Химушка. К двадцати-то годам у мене один бегал, другой в люльке кричал, третий в животе сидел. Во как! Опухшие белые пальцы няни мелькали в каштаново-золотистом водопаде волос: тяжелая коса неумолимо росла. — А я никого не родила, — Настя наступила кончиком парусиновой туфельки на муравья. — Хосподи, о чем тужить-то, золотце моё! — колыхнулась няня. — Тебе ли красоту на семя пущать? Ты на другое сподоблена. Коса мертвым питоном вытягивалась между лопаток.
На белой веранде задушенно похрипывал ослепительный самовар, наглый плющ лез в распахнутые окна, молодой лакей Павлушка гремел посудой. Отец, мать и Лев Ильич сидели за столом. Настя вбежала: — Good morning! — А-а-а! Именинница! — нескладный, угловатый, как поломанный шезлонг, Лев Ильич принялся вставать. — Попрыгунья, — подмигнул жующий отец. Настя поцеловала его в просвет между черной бородой и крепким носом: — Спасибо, papa! — Покажись, русская красавица. Она вмиг отпрянула, встала в ———-, развела руками: летнее оливковое платье с вышивкой, голые плечи, бисерная лента вокруг головы, вспыхивающий бриллиант на средостении длинных ключиц: — Voila! — Леди Макбет Мценского уезда! — белозубо засмеялся отец. — Сережа, Бог с тобой! — махнула салфеткой мать. — Хоть сейчас под венец! — стоял, держа перед собой длиннющие руки Лев Ильич. — Типун, брат, тебе на язык! — отец подцепил вилкой алый пласт семги, шлепнул к себе на тарелку. — Давеча, Настенька, когда мы про Усача говорили, я едва удержался, чтоб не вручить вам, — полез во внутренний карман узкого пиджака Лев Ильич. — И слава Богу, что не поспешил! — Поспешишь — людей насмешишь, — отец лихо кромсал семгу. Лев Ильич протянул Насте костлявый кулак, раскрыл. На смуглой, сухой и плоской, как деревяшка, ладони лежала золотая брошь, составленная из латинских букв. — «Transcendere!», — прочитала Настя. — А что это? — «Преступи пределы!» — перевел Лев Ильич. — Ну, брат! — отец замер с вилкой у рта, покачал крутолобой головой. — А меня упрекаешь в буквальном понимании! — Позвольте, Настенька, я вам уж и пришпилю: — Лев Ильич, как богомол, угрожающе занес руки. Настя приблизилась, отвернув голову и глядя в окно на двух белобрысых близнецов, детей кухарки, идущих по воду с одним коромыслом и пятью ведрами . «Зачем им коромысло?» — подумала она. Прокуренные пальцы с огромными толстыми ногтями шевелились у нее на груди: — День рождения, конечно, не именины:но, коли уж Сергей Аркадьевич поборник прогресса: — Вот испорти только мне аппетит! — сочно жевал отец. » Как же пять ведер повесить на одно коромысло? Странно:» — Ну вот: — Лев Ильич опустил руки и, щурясь, резко подался назад, словно собираясь со всего маха ударить Настю своей маленькой головою. — А вам к лицу. — Merci, — быстро присела Настя. — Вполне сочетаются, — мать смотрела на бриллиант и на брошь. — Вот отец Андрей ка-а-к возьмет, да ка-а-к подарит Настасье Сергеевне еще какой-нибудь bijou, вот тогда ка-а-к станет наша Настасья Сергеевна ёлкою рождественской! — разрезая теплую булку, подмигнул отец дочери. — А ты , рара, меня в угол поставишь? Все засмеялись. — Давайте кофий пить, — вытер полные губы отец. — Барин, сливки простыли:Подогреть? — спросил конопатый Павлушка. — Я третий раз тебе говорю — не называй меня барином, — раздраженно качнул крепкими плечами отец. — Мой дед землю пахал. — Простите, Сергей:А-рыка-диевич:сливки, стало быть: — Ничего греть не надо. Вкус кофе напомнил Насте про затон. — Я же не успею! Уже восемь пробило! — вскочила со стула она. — Что такое? — подняла красивые брови мать. — Раковина! — Ах, сегодня же солнце: Настя выбежала с веранды. — Что стряслось? — спросил, намазывая булку маслом Лев Ильич. — Amore more ore re! — ответил, прихлебывая кофе отец.
Настенька
Настеньку я видела всего один раз, в ресторане на дне рождения приятельницы Маринки, но встреча эта запомнилась мне надолго.
Настенька выглядела лет на тридцать или чуть старше и была некрасива той болезненной некрасивостью, которая граничит с пороком физического, а то и умственного развития. Крупная, лобастая голова с носом-пуговкой и широко расставленными глазами покоилась на коренастом, почти квадратном теле с крепкими ножками и короткими, округлыми ручками. Редкие волосы, едва доходившие до плеч, Настенька расчесывала на прямой пробор с челкой и красила в темно-сливовый цвет, который совсем не шел ей: кожа из-за него выглядела тусклой и нездоровой. Сквозь жидкие прядки светился молочной белизной череп, и создавалось впечатление, что к макушке Настеньки прилип рыбий скелет. Одевалась она со старомодной чопорностью: темно-синие брюки, лакированные лодочки в тон и бледно-розовая в мелкий цветочек блуза, воротник которой был наглухо завязан бантом.
— Кто это? — полюбопытствовала я шепотом у Маринки.
— А-а-а, это Настенька, моя соседка. Ты только не суди ее по внешности. Она еще тот экземпляр! И мозги у нее получше наших вместе взятых работают, — заинтриговала Маринка, и я с еще большим интересом стала наблюдать за необычной девушкой.
Настенька почти не пила, а ела, напротив, много. Причем ела такие блюда, которые не каждая девушка себе позволит. Оливье с хлебом и картошку с мясом Настенька поглощала так аппетитно, что даже смотреть на нее было вкусно. Челюсти ее двигались плавно и ритмично и было в этом действе что-то уютное и такое же убаюкивающее, как размеренный, неспешный ход настенных часов.
Во время танцев Настенька оставалась за столом. Чуть вытянув шею, она привставала на цыпочки, высматривала что-нибудь вкусненькое, аккуратно прижимала к груди бант так, чтобы концы его не попадали в тарелку, дотягивалась короткой ручкой до сладости и возвращалась на стул, с явным удовольствием смакуя лакомство и разглядывая танцующих.
То, что Настенька не глупа, а даже, напротив, умна и интересна в общении, становилось понятно по количеству знакомых, подходивших к ней с приветствиями. Внимание к своей персоне она принимала со скромным достоинством и доброжелательно улыбалась всем, кто склонялся к ней. А склонялся к ней каждый: ростом Настенька была невелика, поэтому смотрела на всех снизу вверх и было в ее зеленых глазах что-то такое доверчивое и беззащитное, отчего хотелось опекать ее и радовать, как ребенка.
«Ишь, принцесса. Интересно, почему все называют ее Настенькой, а не Настей?» Наверное, я была единственной, кого раздражала царившая вокруг Настеньки благостная елейность. Разговаривали с нею подчеркнуто уважительно, будто пытались компенсировать ее некрасивость избытком своего особенного, участливого внимания. И было в этом, как в любой неискренности, что-то нечестное и унизительное. Так мне, по крайней мере, казалось.
Я отыскала глазами Маринку и направилась к ней, чтобы побольше разузнать про особенную гостью. И тут со мной случилось нечто странное: проходя мимо Настеньки, я, словно под гипнозом, растянула, как все, рот в улыбке и приветливо кивнула ей, хотя мы не были знакомы. Рядом с Настенькой сидела другая девушка, но на нее я почему-то даже внимания не обратила. А вот пройти мимо Настеньки и не посмотреть на нее ободряюще, было как-то неудобно. Настенька как раз отправила в рот очередной кусочек торта, смущенно улыбнулась мне с набитым ртом, приложила руку к сердцу и кивнула в ответ. Как мило! А я-то! Я-то — вообще сама любезность и доброта.
Добравшись до Маринки сквозь плотное кольцо танцующих, я потянула подругу за рукав нарядного платья:
— Пойдем-ка выпьем за твое здоровье, поболтаем!
Дважды предлагать Маринке выпить не надо, поэтому уже через минуту мы сидели в сторонке с запотевшими бокалами шардоне.
— Расскажи мне про свою соседку, — попросила я, — и, кстати, почему все называют ее исключительно Настенькой?
— А это она сама так представляется.
Маринка, разгоряченная танцами, сделала несколько глотков прохладного вина, приподняла густые пшеничные волосы, небрежно закрутила их в хвост, взяла со стола салфетку, обмахнулась ею пару раз, потом аккуратно промокнула пышные округлости в глубоком декольте – предмет моей постоянной зависти, — и продолжила:
— Приемчик у нее такой. Слышала поговорку «Как корабль назовешь, так он и поплывет»?
— Конечно.
— Так вот. Настеньку в детстве столько дразнили и травили из-за внешности, что чего она только не натерпелась. Вот и решила эту поговорку на себе испробовать и стала называть себя ласково – Настенькой. Вдруг, думает, сработает? И сработало, говорит. Правильное слово — оно, как правильно подобранный код, сердца открывает. Люди – смешные такие, говорит. Вроде как злые, а представишься им открыто и доверчиво — «Настенька» — и отношение враз меняется, будто щелкает у них внутри какой-то переключатель: кусаться перестают, добреют, жалеют. Людям ведь, говорит, нравится играть в праведников и помогать сирым, да убогим, вроде меня.
— Так получается, Настенька твоя просто бессовестно манипулирует людьми?
— Ну почему бессовестно? Она ведь столько обид и издевок вынесла, столько слез пролила, прежде чем научилась свое уродство удачно эксплуатировать. Знаешь, что она однажды сказала мне? «Когда люди делают что-то хорошее, они чувствуют себя благородными и это приятно им. А я просто научилась пользоваться этим. Мне помогают из сострадания и желания быть хорошими, а я отвечаю на это благодарностью. Получается взаимная выгода. Мы как бы подпитываем друг друга. И это гораздо лучше, чем было: надо мной насмехались, меня дразнили и избегали, а я обижалась, закрывалась и обрастала колючками».
Маринка вздохнула и замолчала. Я тоже молчала, размышляя о том, как мало мы знаем о мыслях, чувствах и переживаниях другого человека. Иногда кажется, что все-то ты о человеке понял, а на самом деле – всего лишь придумал его себе и судишь потом этот выдуманный образ на свой лад.
На чтение 4 мин. Просмотров 134k. Опубликовано 04.09.2019
Иван Мосин был влюблен в Ирину Вязову с двенадцати лет. Ирина до девятого класса относилась к его страсти совсем безответно. Потом уехала в город и поступила в колледж. Иван продолжал учиться в школе. Мать не пустила его вслед за Иринкой.
Став городской, Ирка поняла, что таких смазливых девочек, как она, очень много, и никому она особо не нужна. Поэтому уже в первый свой приезд домой на выходные пришла к Мосиным в гости. Так завязались у Ваньки и Иринки настоящие любовные отношения, хоть мать Ивана, Анастасия Васильевна, была против этой связи. Сын не слушался матери. В семнадцать лет Ирина забеременела, и одноклассников расписали. Дочку Ирина родила перед самой отправкой Ивана на службу в армию.
Пока Иван служил, сноха жила в доме Мосиных. Анастасия помогала невестке во всем: и нянчила внучку, и пеленки стирала. Все бы ничего, но волновало свекровь то, что Ирина отлучается иногда в город. Как только пройдет две недели, внучку — бабушке, а сама — поехала. Всё дела у нее какие-то.
И однажды Анастасия Васильевна увидела, что за дела у снохи. Уехала Иринка в город, что-то долго не возвращается. На дворе ночь, а её нет. Анастасия убаюкала Катеньку, положила в кроватку. Сама, не зажигая света, села у окошка. Вдруг видит, машина на дороге остановилась. Никто из неё минуты две-три не выходит. Потом вышли.
Сноху свою сразу узнала, а мужчину чуть позже разглядела. Батюшки, да это начальник зверофермы – Гордеев! Подошли они к дому, остановились. Гордеев сноху к заборчику прижал. Она не отталкивает, наоборот, прижимается к нему…
Всю ночь глаз не сомкнула Васильевна – думала, как поступить. Сгоряча хотела отхлестать блудливую невестку по щекам да выгнать вон, но сдержалась. Теперь думала. Написать Ивану об изменщице нельзя, вдруг парень за оружие схватиться или убежит со службы…
Утром сношенька в настроении завтракать села. Сказала свекрови как бы между делом:
– Я вчера случайно встретила Гордеева.
– Ну и что? Я его на работе каждый день вижу, – ответила Анастасия.
– Я не в этом смысле, – произнесла Ирина, перестав улыбаться. – Просто, он сказал, что выпишет нам матпомощь, так как Иван до армии работал на ферме. Хочет помочь.
– Помочь? – переспросила свекровь. – А ты что ответила?
– Поблагодарила. Кто от денег отказывается. Мы не богачи. Денег военкоматских не так много, чтобы отказываться.
– Отблагодарила – молодец, – похвалила Васильевна невестку, криво улыбнувшись.
– Не отблагодарила, а поблагодарила, – поправила сноха. – Вы зайдите в понедельник к Максиму Макаровичу, возьмите деньги. Он велел.
Анастасия зашла в приемную к Гордееву в обеденный перерыв, когда секретарша Анька ушла в магазин. Постучалась в дверь и, услышав: «Войдите!», шагнула в кабинет.
М. М. Гордеев сидел в кресле, но встал при виде Мосиной.
– Здравствуйте, Анастасия Васильевна! Хорошо, что пришли. Ждал.
Он открыл сейф и вынул пачку денег сторублевками:
– Здесь двадцать тысяч. Иван вернется, сам зарабатывать начнет, а пока вот – помощь небольшая.
– Ты, Максим, напрасно это, – сказала Анастасия Васильевна. – Мы не нищие. Ты другое ответь. Зачем в семью влез? Сын Иван, если узнает, греха не оберешься. Не простит он.
– О чем это вы? – Гордеев старался сделать непонимающее лицо. – Как понять?
– Видела я всё, позавчера ночью, – продолжала Васильевна. – Знаю, Ирка бессовестная – могла на тебя сама залезть, да и ты холостой – нет тебе запрету. А мне как быть? Мне сына жалко. Он на все пойдет из-за этой сучки, если узнает. Не связывайся с ней, Максим. Другие девушки есть, свободные. На коленках буду просить. Нельзя этого делать – грех.
Анастасия опустилась на колени, глядя сквозь слезы на Гордеева, дрожащими губами выговаривала:
– Отстань от нас, Максим Макарович. Пожалей. Христом-богом прошу. Пожалей.
Гордеев бросился поднимать Васильевну с колен. Поднял, усадил на стул. Налил в стакан воды из графина.
– Зря вы так, – успокаивал он женщину. – Вы домой идите.
Анастасия Васильевна ушла. Гордеев плюхнулся в кресло, нервно закурил. Потом взял смартфон.
– Гузеева, слушай. Я хочу предложение тебе сделать. Да зову. Да замуж. Почему по телефону? Нет терпения. Сейчас выезжаю. Жди.
