Рассказ степка мой сын

Евдокимов Николай «Степка, мой сын»

Николай ЕВДОКИМОВ
СТЕПКА, МОЙ СЫН

Это бывает не часто, но с годами все чаще и чаще. Я просыпаюсь на рассвете и иду бродить по пустым московским улицам.Уже светло, но еще горят уставшие за ночь фонари.
На рассвете Москва пахнет росой. Роса лежит на стенах домов, на чугунных оградах парков, на бронзовых плечах памятников.
Птицы – хозяева утренней Москвы. Их голоса звенят, как в лесу. По Красной площади, урча, ходит голубь. На рассвете мостовая перед храмом Василия Блаженного как луг – из-под булыжников торчит облитая росой трава. Днем ее примнут колеса автомобилей, но сейчас по мокрой траве ходит голубь и урчит. Ветер раздувает перья на его крыльях. Ветер несет запах цветов, и в тишине уже слышно жужжание пчел.
А потом выползают на улицы трамваи и троллейбусы. Еще сонные, они идут усталой, мягкой походкой.
Но вот первый солнечный луч вонзился в купол Василия Блаженного, и купол зазвенел тихим и оглушающим звоном и разбудил реку. Река проснулась, она заворочалась, подставляя солнцу свою остывшую за ночь чешую. В воде отразилось далекое облако, вниз упала тяжелая тень моста.
Я иду вдоль реки. Роса высыхает на асфальте, дымятся деревья.
Строится дом. Высоко у края стены стоит парень.
Это Степка, мой сын.
Он кладет кирпич, он осторожно ударяет по нему мастерком. И сразу же в ответ ему со всех сторон несутся другие такие же звуки. Они, как голуби, плывут над рабочей Москвой.
Это Степка, мой сын, разбудил Москву.
Вечером я стою у окна, жду Степку. В доме напротив сидит на подоконнике девушка, грустно глядит вниз, на улицу. Я знаю о ней многое и ничего не знаю. Я знаю, что она любит смеяться, и смех ее так знаком мне, так похож на смех Степкиной матери. Но почему каждый вечер она садится на подоконник и глядит вниз, будто ждет кого-то, а веселое, доброе ее лицо становится таким печальным? Я знаю, она ждет его, но он не идет и не идет…
Она ждет Степку, и я жду. Но я знаю, как сделать, чтобы Степка скорее пришел, а она не знает.
Я закрываю глаза – и вот через мгновение слышу его твердые шаги на пустой улице, слышу, как говорит он своим баском: «Привет!» — это он ей говорит, и вот уже слышу стук ее каблучков по асфальту.
Она бежит к нему и смеется так, как умеет смеяться только она одна. Она и та, другая…
Степке скоро двадцать лет. И мне было двадцать, когда я встретил ту, которую зовут его матерью…

У озера Селигер есть деревня. Там много деревень, но их названия я стараюсь не вспоминать, потому что боюсь забыть одно: Пустошка. Когда мы пришли туда, там стояли только дома: люди ушли далеко к Осташкову, увезя свой скарб. А потом и домов не стало- одни пепелища. Но и за эти пепелища день и ночь шли бои. День… два… месяц… А потом наступило затишье.
Мы вросли в землю, мы стали как духи земли, узнали ее запах и вкус, ее тепло и доброту.
Вокруг блиндажа росла трава, и мы не топтали ее, мы ходили к своему дому по узкой тропинке, боясь поломать живой стебель. Кто научил нас понимать язык трав, я и не помню уже, но все мы умели говорить со стареющими осенними листьями, с кустами, облитыми росой, с цветами, пахнущими огнем.
Блиндаж мы вырыли в лесу за деревней. Но лес скоро поредел, вершины сосен, срезанные снарядами, упали вниз. И трава поредела: утром и вечером каждый день в один и тот же час вражеские минометы били и били терпеливую землю вокруг наших блиндажей. Они вспахали ее. И тем осторожнее обходили мы уцелевшие травинки и обглоданные осколками кусты.
С нами в тесном блиндаже жила мышь: ей тоже дала приют земля. Мышь была отважная, но скромная. Она не воровала хлеб, не залезала в консервы, она научилась сидеть в углу и ждать, как умная собака, подачки. Ночью она любила спать на портянках.
Враг был рядом и был далеко. Узкая полоса земли, на долгие месяцы разделившая наши окопы, была начинена смертью.
В нашем блиндаже жило семь человек. Каждую ночь мы ходили через эту натыканную минами полоску земли к окопам врага. Мы были разведчиками, мы получали на пятьдесят граммов водки больше, чем остальные солдаты, а изредка нам выдавали даже шоколад. Каждую ночь мы ползли к немецким окопам в надежде поймать «языка». Нам бы не надо шоколада и лишних граммов водки, нам бы паршивенький миноискатель, мы бы часто приводили бы «языков»
Но не «языков» мы приводили, мы возвращались, таща на окровавленной шинели одного из наших товарищей. А на следующую ночь снова шли туда.
Если бы у нас был миноискатель!
Но у нас его не было – ведь шел тяжелый сорок первый год. Мы срубили деревце, обтесали его, и получился шест. Этот длинный скользкий шест заменил нам миноискатель. Мы шарили им перед собой, надеясь задеть мину и обмануть смерть.
Шест елозил по земле, он скрежетал, как гусеница танка, он гремел в ночной тишине, как сто тысяч пушек, и враг перепугано бросал в небо желтые ракеты. И тогда не мы, а наши тени достигали его окопов. И вот начинал лаять пулемет, красные точки трассирующих пуль суетливо носились в разные стороны. А мы ползли вперед, закусив окаменевшие губ.
Красные пули летели прямо на нас, а мы ползли…
Мы и мертвые ползли бы вперед, но сержант командовал возвращаться. И снова мы тащили одного из нас на мокрой от крови шинели. Уже не семь нас было в блиндаже, а шесть., но скоро приходил новенький, и снова нас было семь. Мы возвращались, и там, где начиналась нейтральная полоса, возле наших окопов, нас ждала Анка, санинструктор.

У нее были мягкие руки, нежные, как трава. Она знала много добрых слов, и, конечно, это она изобрела те простые, но загадочные своей исцеляющей силой слова; «Потерпи, миленький», — которые потом, как песня, облетели все фронты, все госпитали.
Мне было двадцать лет, и я не знал других женских рук, кроме старых, натруженных рук моей матери. Но удивительно, руки Анки пахли, как руки матери. Она же была девчонка – ей девятнадцать было, но руки ее, знавшие столько страданий и смертй, были старше, были мудрее ее самой.
Время на войне летит стремительно, как пуля, и одновременно тащится медленно, как ротный повар на своей кляче. Мы любили друг друга – я и наш санинструктор.
Любовь наша была короткой и долгой, бесконечной – годы прошли, а мы вместе, всегда вместе.
Мне было двадцать, и поэтому я верил в свою неуязвимость. Гибли мои друзья, но я знал: меня нельзя убить, нельзя потому, что мне двадцать лет, потому, что там, у наших окопов, ждет меня Анка.
И я возвращался к ней. Я не шел в блиндаж спать: мы бродили с Анкой в синей мгле, уходили далеко к Пустошке, где ночь и день трещали, вспыхивая кладбищенскими огоньками, сотни раз перегоревшие пепелища.
Горизонт горел зловещим и прекрасным огнем, а за ним глухо и размеренно ухали, ворчали, мололи человеческие жизни жернова войны. Над головой, где-то выше темных облаков, летели дальнобойные снаряды, мы слышали их шелестящий свист.
Здесь, в Пустошке, при свете пепелищ, я первый раз поцеловал Анку. Щеки Анки, ее губы были как мох, как пух. И я удивился. И Анка поцеловала меня и тоже удивилась чему-то.
Дни шли, недели шли… Все теперь знали о нашей любви и берегли нас, как остатки травы вокруг блиндажа.
Что сделалось с Анкой, я понять не мог. Глаза ее светились даже в темноте, и ребята шутили, что надо на них вешать маскировочные шторы, иначе прилетят на огонь вражеские самолеты. Анка теперь ходила по земле осторожно, будто по камешкам шла через ручей, наклонив голову, словно прислушиваясь к чему-то.
Однажды днем мы забрели с ней в Пустошку. Мы шли держась за руки и молчали, и оба улыбались неизвестно чему, просто от того, что были счастливы.
За Пустошкой упала мина – в неурочный час начали немцы обстрел деревни: что они хотели от этого выгоревшего клочка земли, мне и сейчас непонятно, будто там был невесть какой важности стратегический объект, а не перегоревшие угли.
Мы с Анкой побежали в лесок и легли за холмиком, пережидая обстрел.
Выли мины, вздымая пепел, грязную землю. Анка лежала, опираясь на локти.
— Дай сахару, — сказала она.
Утром нам выдали по куску сахара, свой она давно сгрызла, но знала: я не съел, я берегу для нее.
— А чай с чем будем пить? – спросил я.
— Дай!
Но я не дал ей сахар. Не от жадности: я же берег для нее. И она не обиделась.
А мины выли и выли, они ложились все ближе. Уже было слышно, как жужжат, будто рой пчел, осколки…
— У нас будет сын, — сказала Анка, — слышишь, у нас будет сын! Он будет похож на тебя… А назовем его Степкой…
Все это было так давно…
Я просыпаюсь на рассвете и иду бродить по пустым московским улицам. На рассвете Москва пахнет бензином и бетоном.
Степка строит дом. Скоро стены его запахнут краской. Осталось совсем немного – скоро, скоро построит дом Степка. Дом, пахнущий краской и хлебом…
…Ничего не построит Степка! И ты его не жди, девочка на подоконнике. Он не придет никогда…
— А назовем мы его Степкой… — проговорила Анка, и оба мы услышали жужжание осколка.
— Ой! – печально и удивленно сказала Анка и опустила на траву голову.
— Не шути! – кричал я и, плача, совал в ее холодеющие губы сахар.
Роса блестела на траве. А из травы у самой Анкиной головы торчала черная шляпка гриба.
Тогда я почти не заметил его, этот гриб, но с годами он словно рос и рос в моей памяти. Он разросся до гигантских размеров, готовый прикрыть своей смертоносной шляпкой весь мир, не из доброй земли он берет соки…

Николай ЕВДОКИМОВ

СТЕПКА, МОЙ СЫН

Это бывает не часто, но с годами все чаще и чаще. Я просыпаюсь на рассвете и иду бродить по пустым московским улицам.Уже светло, но еще горят уставшие за ночь фонари.

На рассвете Москва пахнет росой. Роса лежит на стенах домов, на чугунных оградах парков, на бронзовых плечах памятников.

Птицы – хозяева утренней Москвы. Их голоса звенят, как в лесу. По Красной площади, урча, ходит голубь. На рассвете мостовая перед храмом Василия Блаженного как луг – из-под булыжников торчит облитая росой трава. Днем ее примнут колеса автомобилей, но сейчас по мокрой траве ходит голубь и урчит. Ветер раздувает перья на его крыльях. Ветер несет запах цветов, и в тишине уже слышно жужжание пчел.

А потом выползают на улицы трамваи и троллейбусы. Еще сонные, они идут усталой, мягкой походкой.

Но вот первый солнечный луч вонзился в купол Василия Блаженного, и купол зазвенел тихим и оглушающим звоном и разбудил реку. Река проснулась, она заворочалась, подставляя солнцу свою остывшую за ночь чешую. В воде отразилось далекое облако, вниз упала тяжелая тень моста.

Я иду вдоль реки. Роса высыхает на асфальте, дымятся деревья.

Строится дом. Высоко у края стены стоит парень.

Это Степка, мой сын.

Он кладет кирпич, он осторожно ударяет по нему мастерком. И сразу же в ответ ему со всех сторон несутся другие такие же звуки. Они, как голуби, плывут над рабочей Москвой.

Это Степка, мой сын, разбудил Москву.

Вечером я стою у окна, жду Степку. В доме напротив сидит на подоконнике девушка, грустно глядит вниз, на улицу. Я знаю о ней многое и ничего не знаю. Я знаю, что она любит смеяться, и смех ее так знаком мне, так похож на смех Степкиной матери. Но почему каждый вечер она садится на подоконник и глядит вниз, будто ждет кого-то, а веселое, доброе ее лицо становится таким печальным? Я знаю, она ждет его, но он не идет и не идет…

Она ждет Степку, и я жду. Но я знаю, как сделать, чтобы Степка скорее пришел, а она не знает.

Я закрываю глаза – и вот через мгновение слышу его твердые шаги на пустой улице, слышу, как говорит он своим баском: «Привет!» — это он ей говорит, и вот уже слышу стук ее каблучков по асфальту.

Она бежит к нему и смеется так, как умеет смеяться только она одна. Она и та, другая…

Степке скоро двадцать лет. И мне было двадцать, когда я встретил ту, которую зовут его матерью…

У озера Селигер есть деревня. Там много деревень, но их названия я стараюсь не вспоминать, потому что боюсь забыть одно: Пустошка. Когда мы пришли туда, там стояли только дома: люди ушли далеко к Осташкову, увезя свой скарб. А потом и домов не стало- одни пепелища. Но и за эти пепелища день и ночь шли бои. День… два… месяц… А потом наступило затишье.

Мы вросли в землю, мы стали как духи земли, узнали ее запах и вкус, ее тепло и доброту.

Вокруг блиндажа росла трава, и мы не топтали ее, мы ходили к своему дому по узкой тропинке, боясь поломать живой стебель. Кто научил нас понимать язык трав, я и не помню уже, но все мы умели говорить со стареющими осенними листьями, с кустами, облитыми росой, с цветами, пахнущими огнем.

Блиндаж мы вырыли в лесу за деревней. Но лес скоро поредел, вершины сосен, срезанные снарядами, упали вниз. И трава поредела: утром и вечером каждый день в один и тот же час вражеские минометы били и били терпеливую землю вокруг наших блиндажей. Они вспахали ее. И тем осторожнее обходили мы уцелевшие травинки и обглоданные осколками кусты.

С нами в тесном блиндаже жила мышь: ей тоже дала приют земля. Мышь была отважная, но скромная. Она не воровала хлеб, не залезала в консервы, она научилась сидеть в углу и ждать, как умная собака, подачки. Ночью она любила спать на портянках.

Враг был рядом и был далеко. Узкая полоса земли, на долгие месяцы разделившая наши окопы, была начинена смертью.

В нашем блиндаже жило семь человек. Каждую ночь мы ходили через эту натыканную минами полоску земли к окопам врага. Мы были разведчиками, мы получали на пятьдесят граммов водки больше, чем остальные солдаты, а изредка нам выдавали даже шоколад. Каждую ночь мы ползли к немецким окопам в надежде поймать «языка». Нам бы не надо шоколада и лишних граммов водки, нам бы паршивенький миноискатель, мы бы часто приводили бы «языков»

Но не «языков» мы приводили, мы возвращались, таща на окровавленной шинели одного из наших товарищей. А на следующую ночь снова шли туда.

Если бы у нас был миноискатель!

Но у нас его не было – ведь шел тяжелый сорок первый год. Мы срубили деревце, обтесали его, и получился шест. Этот длинный скользкий шест заменил нам миноискатель. Мы шарили им перед собой, надеясь задеть мину и обмануть смерть.

Шест елозил по земле, он скрежетал, как гусеница танка, он гремел в ночной тишине, как сто тысяч пушек, и враг перепугано бросал в небо желтые ракеты. И тогда не мы, а наши тени достигали его окопов. И вот начинал лаять пулемет, красные точки трассирующих пуль суетливо носились в разные стороны. А мы ползли вперед, закусив окаменевшие губ.

Красные пули летели прямо на нас, а мы ползли…

Мы и мертвые ползли бы вперед, но сержант командовал возвращаться. И снова мы тащили одного из нас на мокрой от крови шинели. Уже не семь нас было в блиндаже, а шесть., но скоро приходил новенький, и снова нас было семь. Мы возвращались, и там, где начиналась нейтральная полоса, возле наших окопов, нас ждала Анка, санинструктор.

У нее были мягкие руки, нежные, как трава. Она знала много добрых слов, и, конечно, это она изобрела те простые, но загадочные своей исцеляющей силой слова; «Потерпи, миленький», — которые потом, как песня, облетели все фронты, все госпитали.

Мне было двадцать лет, и я не знал других женских рук, кроме старых, натруженных рук моей матери. Но удивительно, руки Анки пахли, как руки матери. Она же была девчонка – ей девятнадцать было, но руки ее, знавшие столько страданий и смертй, были старше, были мудрее ее самой.

Время на войне летит стремительно, как пуля, и одновременно тащится медленно, как ротный повар на своей кляче. Мы любили друг друга – я и наш санинструктор.

Любовь наша была короткой и долгой, бесконечной – годы прошли, а мы вместе, всегда вместе.

Мне было двадцать, и поэтому я верил в свою неуязвимость. Гибли мои друзья, но я знал: меня нельзя убить, нельзя потому, что мне двадцать лет, потому, что там, у наших окопов, ждет меня Анка.

И я возвращался к ней. Я не шел в блиндаж спать: мы бродили с Анкой в синей мгле, уходили далеко к Пустошке, где ночь и день трещали, вспыхивая кладбищенскими огоньками, сотни раз перегоревшие пепелища.

Горизонт горел зловещим и прекрасным огнем, а за ним глухо и размеренно ухали, ворчали, мололи человеческие жизни жернова войны. Над головой, где-то выше темных облаков, летели дальнобойные снаряды, мы слышали их шелестящий свист.

Здесь, в Пустошке, при свете пепелищ, я первый раз поцеловал Анку. Щеки Анки, ее губы были как мох, как пух. И я удивился. И Анка поцеловала меня и тоже удивилась чему-то.

Дни шли, недели шли… Все теперь знали о нашей любви и берегли нас, как остатки травы вокруг блиндажа.

Что сделалось с Анкой, я понять не мог. Глаза ее светились даже в темноте, и ребята шутили, что надо на них вешать маскировочные шторы, иначе прилетят на огонь вражеские самолеты. Анка теперь ходила по земле осторожно, будто по камешкам шла через ручей, наклонив голову, словно прислушиваясь к чему-то.

Однажды днем мы забрели с ней в Пустошку. Мы шли держась за руки и молчали, и оба улыбались неизвестно чему, просто от того, что были счастливы.

За Пустошкой упала мина – в неурочный час начали немцы обстрел деревни: что они хотели от этого выгоревшего клочка земли, мне и сейчас непонятно, будто там был невесть какой важности стратегический объект, а не перегоревшие угли.

Мы с Анкой побежали в лесок и легли за холмиком, пережидая обстрел.

Выли мины, вздымая пепел, грязную землю. Анка лежала, опираясь на локти.

— Дай сахару, — сказала она.

Утром нам выдали по куску сахара, свой она давно сгрызла, но знала: я не съел, я берегу для нее.

— А чай с чем будем пить? – спросил я.

— Дай!

Но я не дал ей сахар. Не от жадности: я же берег для нее. И она не обиделась.

А мины выли и выли, они ложились все ближе. Уже было слышно, как жужжат, будто рой пчел, осколки…

— У нас будет сын, — сказала Анка, — слышишь, у нас будет сын! Он будет похож на тебя… А назовем его Степкой…

Все это было так давно…

Я просыпаюсь на рассвете и иду бродить по пустым московским улицам. На рассвете Москва пахнет бензином и бетоном.

Степка строит дом. Скоро стены его запахнут краской. Осталось совсем немного – скоро, скоро построит дом Степка. Дом, пахнущий краской и хлебом…

…Ничего не построит Степка! И ты его не жди, девочка на подоконнике. Он не придет никогда…

— А назовем мы его Степкой… — проговорила Анка, и оба мы услышали жужжание осколка.

— Ой! – печально и удивленно сказала Анка и опустила на траву голову.

— Не шути! – кричал я и, плача, совал в ее холодеющие губы сахар.

Роса блестела на траве. А из травы у самой Анкиной головы торчала черная шляпка гриба.

Тогда я почти не заметил его, этот гриб, но с годами он словно рос и рос в моей памяти. Он разросся до гигантских размеров, готовый прикрыть своей смертоносной шляпкой весь мир, не из доброй земли он берет соки…

Стёпка, мой сын — Рассказ, 1961 год

Это история о тех кто потерял что-то или кого-то на войне. Автор передал не только реалии того трагического времени, но и мысли самих солдат. Мысли кажутся сумбурными, во многом непонятными для человека не прошедшего войну, но ведь именно так думает каждый, кто оказался на войне. Показано как ломается психика, какие невообразимые душевные травмы наносит участие людей в боевых действиях. Вместе с тем автор позволяет проследить за социальной реабилитацией пришедшего с войны, за его возвращением в нормальные условия жизни в мирное время.

Владимир Серафимович Ярмагаев (настоящее имя Вартес Серопян Ярымагаян) — (1895-1973) — актёр, режиссёр. Заслуженный артист РСФСР. С 1940г. работает на Ленинградском радио. Во время Великой Отечественной войны, на протяжении всей блокады, выступал в передачах «Радиохроника», «Красноармейская газета». В.Ярмагаева называли — «голос Блокадного Ленинграда». С 1959 на ленинградском радио возродился радиотеатр и В.Ярмагаев работает радио-режиссёром, занимается постановкой радиоспектаклей. С 1968г. — художественный руководитель Ленинградского радио.
___________________________

Николай Семёнович Евдокимов (26.02.1922г., пос. Бобр, Крупский р-н, Минская обл. — 19.08.2010г., г. Москва) — советский и российский писатель, сценарист, переводчик, педагог. Член Союза писателей СССР (1951). Родился в семье медиков. Семья переехала в Москву в 1923 году. В детстве посещал литературный кружок при Доме пионеров, занятия в котором вели К. Паустовский и Р. Фраерман. В 1940 году Евдокимов призвали в Красную Армию. Во время Великой Отечественной войны служил в полковой разведке, сержант; в 1942 после тяжёлой контузии демобилизован. В 1948 окончил Литературный институт им. М. Горького. Печатался с 1946 года. В 1971-2006 гг. преподавал в Литературном институте. Автор книг — «Рыбаки» (1948), «Высокая должность» (1950), «Грешница» (1961), «Сказание о Нюрке, городской жительнице» (1971), «Житейские истории» (1974), «Сентиментальное путешествие» (2001) (сборник),
«На пороге бытия» (2004) (сборник), и др..

Иллюстрации:
В.Ярмагаев
Н.Евдокимов

Форма проведения: творческая мастерская погружения в текст.

Цель: подготовка к Единому государственному экзамену по литературе.

Задачи:

• Развитие аналитических умений работы с художественным текстом:
  извлечение информации из прочитанного, интерпретация текстовой информации.
• Формирование навыков формулирования проблем исходного текста, выявления
  авторской позиции.
• Воспитание духовно – нравственных качеств старшеклассников, развитие их
  эмоциональной сферы и коммуникативной культуры.

Методическая цель:

• Использование приемов и средств обучения, формирующих лингвистические,
  культуроведческие и коммуникативные компетенции обучающихся.

Средства реализации методической цели:

• Проблемный анализ текста, лингвистический анализ текстовой информации,
  рефлексивно – аналитические задания (определение ключевых слов-образов,
  синквейн, «портрет Войны», «портрет Мира»); приемы: «эпиграф», «яркое
  пятно»; полилог.

Актуализация проблемы

Все программные документы последних лет указывают на то, что современное
образование должно быть коммуникативно ориентированным, т.е. направленным на
формирование приемов и способов коммуникации, овладение техниками анализа
информации.

Важнейшей характеристикой коммуникативно ориентированного обучения является
использование текста как высшей дидактической единицы. В связи с этим проблема
восприятия и анализа текста обучающимися является одной из главных для учителя –
словесника. Он должен научить их одновременно эмоционально переживать
прочитанное и оценивать его содержание, проникая в авторский замысел.

Работа с художественным текстом на уроке – один из способов интеграции и
развития предметных компетенций обучающихся: лингвистической, культуроведческой
и коммуникативной.

Подготовка к Единому государственному экзамену – это многоаспектная работа:
она предполагает углубление полученных знаний и на их основе совершенствование
практических умений, а также развитие навыков речевого общения на репродуктивном
(восприятие информации художественного текста, его интерпретация) и продуктивном
(создание собственных речевых высказываний и текстов) уровнях.

Реализовать комплекс вышеперечисленных направлений работы по подготовке к
экзамену позволяет погружение в художественный текст, в ходе которого он
целостно воспринимается как единица языка, речи и культуры.

В.В. Колесов считает: «Раскрыть текст – значит понять культуру и одновременно
понять самого себя» [3, с. 376]. Несомненно, интерпретация художественного
текста, направленная на понимание его как единицы языка, речи и культуры,
способствует формированию мировоззрения обучающихся, их системы ценностей,
осмыслению важнейших проблем человеческой жизни.

Дидактическая единица творческой мастерской – текст рассказа Николая
Семеновича Евдокимова «Степка, мой сын».

Приложение 1

Ход учебного занятия

I. Мотивационно-установочный этап

• Определение целей и задач предстоящей работы.
• Анализ эпиграфа как отправной точки полилога:

После войны мы рождены,
Ее не знали мы, и все же
В какой-то мере все мы тоже
Вернувшиеся с той войны
               
(Николай Дмитриев)

– Имел ли право поэт так сказать о нас с вами? Почему?

– Военная тема актуальна и сегодня, спустя 66 лет после Победы. Она будет
волновать нас завтра и всегда, так как связана с темой памяти, памяти сердца.
Очень точно сказал об этом поэт Давид Самойлов:

Я зарастаю памятью,
Как лесом зарастает пустошь,
И птицы – память по утрам поют,
И ветер – память по ночам гудит,
Деревья – память целый день лепечут…
Но в памяти моей такая скрыта мощь,
Что возвращает образы и множит…
Шумит, не умолкая, память – дождь,
И память – снег летит и пасть не может.

II. Организационно-деятельностный этап

1. Слово об авторе рассказа:

Николаю Семеновичу Евдокимову было всего 19 лет, когда началась война. Он был
призван в армию, «не долюбив, не докурив последней папиросы». Попав в жестокие
бои 1941–1942 гг., был контужен и демобилизован по ранению. Память о
страданиях и боли, о погибших молодых жизнях, несбывшихся надеждах, непрожитых
биографиях стала источником его творчества. Рассказы Н.С. Евдокимова о войне
(«Была война когда-то…», «Море – его земля», «Степка, мой сын» и др.) невелики
по объему, но, по мнению критика Г. Бочарова, «стали классикой военной прозы».

2. Погружаемся в текст

2.1. Чтение рассказа Н.С. Евдокимова «Степка, мой сын» [2, с.3].

2.2. Наблюдаем и размышляем (проверка эмоционального отклика на рассказ и
восприятия содержания прочитанного).

• О чем заставил задуматься прочитанный текст? Какие чувства вызвал?

– Война жестока и безжалостна: она оборвала жизнь Анки и любовь героев, не
дала родиться их сыну Степке: «Ничего не построит Степка! И ты его не жди,
девочка на подоконнике. Он не придет никогда…»

Война отняла у рассказчика самое дорогое, но чувство к любимой не погибло:
«…годы прошли, а мы вместе, всегда вместе». Неродившийся Степка растет в
воображении отца: «Степке скоро двадцать лет. И мне было двадцать, когда я
встретил ту, которую зову его матерью…»

Война – это подвиг во имя будущего: «Красные пули летели прямо на нас, а мы
ползли… Мы и мертвые ползли бы вперед, но сержант командовал возвращаться».

• Название художественного текста часто помогает определить авторскую
  позицию. Как вы объясните смысл названия рассказа?

– В названии рассказа – три слова, основную смысловую нагрузку несет
последнее. Горько оттого, что Степка является сыном только в несбывшихся мечтах
отца.

• Определите ключевые слова – образы прочитанного текста.

– Война, мир, жизнь, смерть, любовь, память.

• В чем заключаются особенности композиции рассказа? Какова цель такого
  композиционного построения художественного текста?

– В рассказе два временных пласта: прошлое переплетается с настоящим. Вместе
с рассказчиком мы, просыпаясь на рассвете, бредем по пустым московским улицам,
затем мысленно переносимся в сорок первый год к озеру Селигер, в деревню
Пустошка. Война давно закончилась, но не дает покоя память сердца: «Это бывает
не часто, но с годами все чаще и чаще». Воспоминания о погибшей любимой, о
неродившемся сыне Степке мучительны для героя, но именно память о прошлом
помогает ему жить в настоящем.

Повествование от первого лица придает рассказу исповедальный характер.

• Какую эмоциональную и смысловую нагрузку несет описание рассвета в
  пахнущей росой Москве?

– Мирный утренний пейзаж («облитая росой трава», «в тишине уже слышно
жужжание пчел», «река проснулась», «урча, ходит голубь») подчеркивает
противоестественность войны для жизни человека. Она разрушила тишину и мир, не
дала состояться будущему героев.

• Рассказ мал, поэтому каждое слово художественного текста несет смысловую
  нагрузку. Составьте, используя слова текста рассказа, портрет Войны и
  портрет Мира. Определите семантические поля.

– Портрет Мира: «птицы – хозяева Москвы» «запах цветов» «жужжание пчел» «сонные трамваи и троллейбусы» «солнечный луч» «строится дом» «стук каблучков по асфальту» «дом, пахнущий краской и хлебом»

– Портрет Войны: «одни пепелища» «цветы, пахнущие огнем» «вершины сосен, срезанные снарядами» «обглоданные осколками кусты» «начинена смертью» «окровавленная шинель» «мокрая от крови» «окаменевшие губы»

•  В какие тематические группы можно объединить эти словосочетания и
  предложения?

– Жизнь и смерть.

• Найдите в тексте предложения, содержащие характеристику героев,
  рассказчика и санинструктора Анки.

– «Мне было двадцать, и поэтому я верил в свою неуязвимость».
«… меня нельзя убить, потому, что там, у наших окопов, ждет меня Анка».
«Она же была девчонка… но руки ее, знавшие столько страданий и смертей, были
мудрее ее самой».
«Она знала много добрых слов…».

• «Все теперь знали о нашей любви и берегли нас, как остатки травы вокруг
  блиндажа». Что хотел сказать нам автор, поведав об истории «короткой и
  долгой, бесконечной» любви?

– Используя антонимы, автор показывает трагедию первой любви на войне и
одновременно силу этого чувства, которое не боится смерти.

2.3. Формулируем основные проблемы текста и выявляем авторскую позицию.

III. Рефлексивный этап. «Война – жесточе нету слова…» (А.
Твардовский)

• Составление синквейнов (синтез текстовой информации и ее представление в
  краткой форме).

Правила написания синквейна:

• В первой строчке одним словом называется тема (обычно это имя
  существительное)
• Вторая строчка – характеристика темы в двух словах (обычно это
  два прилагательных)
• Третья строчка – это описание действия в рамках этой темы тремя
  словами (глаголы)
• Четвертая строчка – это фраза из трех– четырех слов, показывающая
  отношение к теме (чувства одной строкой)
• Пятая строчка – это синоним, повторяющий суть темы (одно слово).

1. Война
2. Страшная, бесчеловечная
3. Губит, разрушает, не дает состояться
4. «Слеза несбывшихся надежд»
5. Смерть

• Прием «яркое пятно»: стихотворение Юлии Друниной

На носилках, около сарая,
На краю отбитого села,
Санитарка шепчет, умирая:
– Я еще, ребята, не жила…

И бойцы вокруг нее толпятся
И не могут ей в глаза смотреть:
Восемнадцать – это восемнадцать,
Но ко всем неумолима смерть…

Через много лет в глазах любимой,
Что в его глаза устремлены,
Отблеск зарев, колыханье дыма
Вдруг увидит ветеран войны.

Вздрогнет он и отойдет к окошку,
Закурить пытаясь на ходу.
Подожди его, жена, немножко –
В сорок первом он сейчас году.

Там, где возле черного сарая,
На краю отбитого села,
Девочка лепечет, умирая:
– Я еще, ребята, не жила…

Литература

1. Болотнова Н.С. Художественный текст как единица культуры и проблема
   его изучения. – М., 2003.




2. Евдокимов Н.С. Степка, мой сын. – Уроки литературы. Приложение к
   журналу «Литература в школе». – 2005. – № 5.




3. Колесов В.В. История русского языкознания: Очерки и этюды. – СПб.,
   2003.