Время чтения: 9 мин.
Коля был добрый, но очень рассеянный мальчик. Он написал очень миленькое письмо к своей бабушке в Петербург: поздравлял ее с Светлым праздником, описывал свою деревенскую жизнь, чему он учится, как проводит время, – словом, письмо было очень, очень миленькое; но только Коля вместо письма вложил в пакет пол-листа чистой бумаги, а письмо осталось лежать в книге, куда Коля его сунул. Пакет запечатан, адрес написан, почтовая марка приложена – и пустой пол-лист бумаги отправился в Петербург поздравлять бабушку с праздником.
Верст пятьсот проскакал Колин пакет, точно торопясь за каким-нибудь важным делом. Вот он и в Петербурге, а через несколько минут и в сумке почтальона, который бежит по улицам, звонит у подъездов и раздает письма по адресам. Но Колиному пакету не лежалось в сумке: он, как все пустые существа, был очень болтлив и любопытен.
– Вы куда отправляетесь и что в вас написано? – спросил пакет Коли у своего соседа – толстого, красивого пакета из веленевой бумаги, украшенного большою гербовою печатью, на которой была княжеская корона и множество украшений.
Богатый пакет отвечал не сразу; он сначала посмотрел, с кем имеет дело, и, видя, что дерзкий, осмелившийся вступить с ним в разговор был хорошенький, глянцевитый, чистенький пакетец, удостоил его ответа.
– По адресу, который на мне написан, мой милый малютка, вы уже можете заключить, что я еду к очень и очень важному лицу. Представьте же себе, каково мне лежать в этой темной, вонючей сумке, рядом с такими пакетами, каков, например, мой сосед с левой стороны. Жаль, что вы не видите этого серого, запачканного урода, запечатанного каким-то хлебным мякишем вместо сургуча и какою-то солдатскою пуговицею вместо печати. И адрес-то какой на нем? Каракульки! И идет-то он куда: на Петербургскую сторону, в Немощеную улицу, и то еще в подвал! Фи, невольно испачкаешься, лежа возле такого соседа!
– Я не виноват, что нас положили рядом, – отвечал сурово солдатский пакет, – и мне, признаться, скучно лежать возле такого надутого, но пустого и глупого барина, как ты. Обертка-то твоя хороша, но что в середине? Все пустые фразы, в которых нет ни слова правды. Тот, кто писал тебя, терпеть не может того, к кому ты написан, а между тем посмотри, сколько желаний, искренних поздравлений и в конце – глубочайшее уважение и совершеннейшая преданность! А все это вздор и ложь! Нет тут ни уважения, ни преданности, и потребуй-ка от этого покорнейшего слуги какой-нибудь действительной услуги, тогда и узнаешь, чем пахнет эта услужливость и уважение.
– Грубиян, невежда, как ты смеешь! Я удивляюсь, как почтальон не выкинет тебя на улицу за такие дерзости! Ты посмотри только на мой герб.
– Что герб! – отвечал грубо солдат. – Герб у тебя хорош; но под гербом-то что? Пустышка, глупые фразы! Ни одной капли правды – все ложь, гордость да чванство!
Гербовый пакет готов был лопнуть с досады и лопнул бы наверное, если бы в это самое время почтальон не вытащил его из сумки и не передал раззолоченному швейцару.
– Слава Богу! Одним дураком меньше, – продолжал расходившийся солдатский пакет. – И это глупое, надутое животное смело еще досадовать, что лежит вместе со мною… Если бы только он знал, что во мне написано!
– Что же такое написано в вас? – спросил Колин пакет, очутившийся по соседству с серым пакетом, запечатанным солдатскою пуговицею.
– Да вот что, мой любезный чистенький господинчик. Я несу известие бедной, дряхлой старушке, что сын ее, о котором она не слыхала уже лет десять, с тех самых пор, как его взяли в рекруты, жив, здоров и скоро будет в отпуск. Правда, я запечатан плохим сургучом; но как будет дрожать рука старушки, разламывая этот сургуч! Правда, я написан каракульками – и немудрено: меня писал солдат, выучившийся этому искусству самоучкою, писал куды плохим пером и на самой серой бумаге; но если бы ты видел, какая теплая слеза скатилась с его усов и упала на меня! Славная слеза, я бережно несу ее матери. Я знаю, что меня ожидает славная участь: не то что гордого барина, который, слава Богу, убрался восвояси. В него едва взглянут, а потом изорвут и бросят, сначала под стол, а потом в помойную яму. Мою же каждую каракульку мать подарит доброю, горячею слезою, перечтет меня тысячу раз, тысячу раз прижмет к своему любящему сердцу и спрячет потом на груди, на своей доброй материнской груди. Эх, как бы поскорее принес меня этот несносный почтальон!
– А вы куда и с чем отправляетесь? – спросил любопытный Колин пакет, обращаясь к своему соседу с другой стороны, пакету с черной печатью.
– По цвету моей печати, – отвечал тот, – вы видите, что я несу грустную новость. Бедный мальчик, который теперь лежит в больнице, прочтет во мне, что его отец скончался. Я так же все облито слезами, но только не радостными слезами. Меня писала дрожащая рука женщины, потерявшей своего любимого мужа, – рука матери, извещающей больного сына, что он потерял отца. Бедный Ваня! Как-то он перенесет это известие! Я воображаю, как испугается он, увидя мою зловещую печать, как задрожит, прочтя во мне страшную новость, как упадет лицом на свою подушечку и зальется слезами. Эх, право, лучше бы мне провалиться сквозь землю, чем ехать с таким известием.
Рука почтальона, остановившегося около какого-то учебного заведения, вытащила из сумки печальное письмо с черною печатью. У Колина письма очутился новый сосед, и этот был уже совсем иного свойства.
– Ха! ха! ха! – отвечал он на вопрос Колина письма. – Если бы вы только знали, какие уморительные вещи во мне написаны! Человек, написавший меня, превеселого нрава; я знаю, что тот, кто будет читать меня, непременно захохочет; во мне все написаны пустяки, но все такие забавные пустяки!
Другие письма, услышав разговор, также в него вмешались. И каждое спешило высказать, какую новость оно несет.
– Я несу богатому купцу известие, что товары его проданы по высокой цене.
– А я несу другому, что он банкрот.
– Я иду разбранить Васю, что он так давно не пишет к своим родителям.
– Меня писал деревенский дьячок от имени Акулины Трифоновны к ее мужу в Петербург, и я сверху донизу набито поклонами.
– А во мне что ни слово, то ложь, даже совестно ехать с таким грузом, право!
В разговор вмешались и повестки.
– То-то обрадуется тот, кто получит меня, – сказала одна повестка.
– Есть чему радоваться, – перебила другая, – ты только на десять рублей, а я на пять тысяч.
– Но тот, кому я адресована, – отвечала первая, – не знает, чем разговеться в праздник, а на тебя не обратят внимания.
– Обрадуется и мне молодчик, к которому я послана: прокутит он денежки в два-три дня, спустит он их все по трактирам да по кондитерским: как будто не знает, что матери, которая их посылает, стоила много труда и лишений каждая копейка в этой сотне рублей и что она даже свою маленькую дочь оставила к празднику без подарка.
Так болтали между собою в сумке почтальона повестки и письма; а он между тем бегал по улицам и равнодушно разносил по домам радость и горе, смех и печаль, любовь и злобу, дружбу и ненависть, правду и ложь, важные известия и глупые, пустые фразы. Дошла наконец очередь и до Колина письма: почтальон отдал его дворнику, дворник – горничной, горничная – старой бабушке, которая сидела у окошка и, смотря в четыре глаза, вязала чулки. Бабушка распечатала пакет, вынула пустой лист и смотрела на него с удивлением, не понимая, кто это так глупо подшутил над нею.
Коля был добрый, но очень рассеянный мальчик. Он написал очень миленькое письмо к своей бабушке в Петербург: поздравлял ее с Светлым праздником, описывал свою деревенскую жизнь, чему он учится, как проводит время, – словом, письмо было очень, очень миленькое; но только Коля вместо письма вложил в пакет пол-листа чистой бумаги, а письмо осталось лежать в книге, куда Коля его сунул. Пакет запечатан, адрес написан, почтовая марка приложена – и пустой пол-лист бумаги отправился в Петербург поздравлять бабушку с праздником.
Верст пятьсот проскакал Колин пакет, точно торопясь за каким-нибудь важным делом. Вот он и в Петербурге, а через несколько минут и в сумке почтальона, который бежит по улицам, звонит у подъездов и раздает письма по адресам. Но Колиному пакету не лежалось в сумке: он, как все пустые существа, был очень болтлив и любопытен.
– Вы куда отправляетесь и что в вас написано? – спросил пакет Коли у своего соседа – толстого, красивого пакета из веленевой бумаги, украшенного большою гербовою печатью, на которой была княжеская корона и множество украшений.
Богатый пакет отвечал не сразу; он сначала посмотрел, с кем имеет дело, и, видя, что дерзкий, осмелившийся вступить с ним в разговор был хорошенький, глянцевитый, чистенький пакетец, удостоил его ответа.
– По адресу, который на мне написан, мой милый малютка, вы уже можете заключить, что я еду к очень и очень важному лицу. Представьте же себе, каково мне лежать в этой темной, вонючей сумке, рядом с такими пакетами, каков, например, мой сосед с левой стороны. Жаль, что вы не видите этого серого, запачканного урода, запечатанного каким-то хлебным мякишем вместо сургуча и какою-то солдатскою пуговицею вместо печати. И адрес-то какой на нем? Каракульки! И идет-то он куда: на Петербургскую сторону, в Немощеную улицу, и то еще в подвал! Фи, невольно испачкаешься, лежа возле такого соседа!
– Я не виноват, что нас положили рядом, – отвечал сурово солдатский пакет, – и мне, признаться, скучно лежать возле такого надутого, но пустого и глупого барина, как ты. Обертка-то твоя хороша, но что в середине? Все пустые фразы, в которых нет ни слова правды. Тот, кто писал тебя, терпеть не может того, к кому ты написан, а между тем посмотри, сколько желаний, искренних поздравлений и в конце – глубочайшее уважение и совершеннейшая преданность! А все это вздор и ложь! Нет тут ни уважения, ни преданности, и потребуй-ка от этого покорнейшего слуги какой-нибудь действительной услуги, тогда и узнаешь, чем пахнет эта услужливость и уважение.
– Грубиян, невежда, как ты смеешь! Я удивляюсь, как почтальон не выкинет тебя на улицу за такие дерзости! Ты посмотри только на мой герб.
– Что герб! – отвечал грубо солдат. – Герб у тебя хорош; но под гербом-то что? Пустышка, глупые фразы! Ни одной капли правды – все ложь, гордость да чванство!
Гербовый пакет готов был лопнуть с досады и лопнул бы наверное, если бы в это самое время почтальон не вытащил его из сумки и не передал раззолоченному швейцару.
– Слава Богу! Одним дураком меньше, – продолжал расходившийся солдатский пакет. – И это глупое, надутое животное смело еще досадовать, что лежит вместе со мною… Если бы только он знал, что во мне написано!
– Что же такое написано в вас? – спросил Колин пакет, очутившийся по соседству с серым пакетом, запечатанным солдатскою пуговицею.
– Да вот что, мой любезный чистенький господинчик. Я несу известие бедной, дряхлой старушке, что сын ее, о котором она не слыхала уже лет десять, с тех самых пор, как его взяли в рекруты, жив, здоров и скоро будет в отпуск. Правда, я запечатан плохим сургучом; но как будет дрожать рука старушки, разламывая этот сургуч! Правда, я написан каракульками – и немудрено: меня писал солдат, выучившийся этому искусству самоучкою, писал куды плохим пером и на самой серой бумаге; но если бы ты видел, какая теплая слеза скатилась с его усов и упала на меня! Славная слеза, я бережно несу ее матери. Я знаю, что меня ожидает славная участь: не то что гордого барина, который, слава Богу, убрался восвояси. В него едва взглянут, а потом изорвут и бросят, сначала под стол, а потом в помойную яму. Мою же каждую каракульку мать подарит доброю, горячею слезою, перечтет меня тысячу раз, тысячу раз прижмет к своему любящему сердцу и спрячет потом на груди, на своей доброй материнской груди. Эх, как бы поскорее принес меня этот несносный почтальон!
– А вы куда и с чем отправляетесь? – спросил любопытный Колин пакет, обращаясь к своему соседу с другой стороны, пакету с черной печатью.
– По цвету моей печати, – отвечал тот, – вы видите, что я несу грустную новость. Бедный мальчик, который теперь лежит в больнице, прочтет во мне, что его отец скончался. Я так же все облито слезами, но только не радостными слезами. Меня писала дрожащая рука женщины, потерявшей своего любимого мужа, – рука матери, извещающей больного сына, что он потерял отца. Бедный Ваня! Как-то он перенесет это известие! Я воображаю, как испугается он, увидя мою зловещую печать, как задрожит, прочтя во мне страшную новость, как упадет лицом на свою подушечку и зальется слезами. Эх, право, лучше бы мне провалиться сквозь землю, чем ехать с таким известием.
Рука почтальона, остановившегося около какого-то учебного заведения, вытащила из сумки печальное письмо с черною печатью. У Колина письма очутился новый сосед, и этот был уже совсем иного свойства.
– Ха! ха! ха! – отвечал он на вопрос Колина письма. – Если бы вы только знали, какие уморительные вещи во мне написаны! Человек, написавший меня, превеселого нрава; я знаю, что тот, кто будет читать меня, непременно захохочет; во мне все написаны пустяки, но все такие забавные пустяки!
Другие письма, услышав разговор, также в него вмешались. И каждое спешило высказать, какую новость оно несет.
– Я несу богатому купцу известие, что товары его проданы по высокой цене.
– А я несу другому, что он банкрот.
– Я иду разбранить Васю, что он так давно не пишет к своим родителям.
– Меня писал деревенский дьячок от имени Акулины Трифоновны к ее мужу в Петербург, и я сверху донизу набито поклонами.
– А во мне что ни слово, то ложь, даже совестно ехать с таким грузом, право!
В разговор вмешались и повестки.
– То-то обрадуется тот, кто получит меня, – сказала одна повестка.
– Есть чему радоваться, – перебила другая, – ты только на десять рублей, а я на пять тысяч.
– Но тот, кому я адресована, – отвечала первая, – не знает, чем разговеться в праздник, а на тебя не обратят внимания.
– Обрадуется и мне молодчик, к которому я послана: прокутит он денежки в два-три дня, спустит он их все по трактирам да по кондитерским: как будто не знает, что матери, которая их посылает, стоила много труда и лишений каждая копейка в этой сотне рублей и что она даже свою маленькую дочь оставила к празднику без подарка.
Так болтали между собою в сумке почтальона повестки и письма; а он между тем бегал по улицам и равнодушно разносил по домам радость и горе, смех и печаль, любовь и злобу, дружбу и ненависть, правду и ложь, важные известия и глупые, пустые фразы. Дошла наконец очередь и до Колина письма: почтальон отдал его дворнику, дворник – горничной, горничная – старой бабушке, которая сидела у окошка и, смотря в четыре глаза, вязала чулки. Бабушка распечатала пакет, вынула пустой лист и смотрела на него с удивлением, не понимая, кто это так глупо подшутил над нею.
Сумка почтальона
Коля был добрый, но очень рассеянный мальчик. Он написал очень миленькое письмо к своей бабушке в Петербург: поздравлял ее с Светлым праздником, описывал свою деревенскую жизнь, чему он учится, как проводит время, — словом, письмо было очень, очень миленькое; но только Коля вместо письма вложил в пакет пол-листа чистой бумаги, а письмо осталось лежать в книге, куда Коля его сунул. Пакет запечатан, адрес написан, почтовая марка приложена — и пустой пол-лист бумаги отправился в Петербург поздравлять бабушку с праздником.
Верст пятьсот проскакал Колин пакет, точно торопясь за каким-нибудь важным делом. Вот он и в Петербурге, а через несколько минут и в сумке почтальона, который бежит по улицам, звонит у подъездов и раздает письма по адресам. Но Колиному пакету не лежалось в сумке: он, как все пустые существа, был очень болтлив и любопытен.
— Вы куда отправляетесь и что в вас написано? — спросил пакет Коли у своего соседа — толстого, красивого пакета из веленевой[25] бумаги, украшенного большою гербовою печатью, на которой была княжеская корона и множество украшений.
Богатый пакет отвечал не сразу; он сначала посмотрел, с кем имеет дело, и, видя, что дерзкий, осмелившийся вступить с ним в разговор был хорошенький, глянцевитый, чистенький пакетец, удостоил его ответа.
— По адресу, который на мне написан, мой милый малютка, вы уже можете заключить, что я еду к очень и очень важному лицу. Представьте же себе, каково мне лежать в этой темной, вонючей сумке, рядом с такими пакетами, каков, например, мой сосед с левой стороны. Жаль, что вы не видите этого серого, запачканного урода, запечатанного каким-то хлебным мякишем вместо сургуча и какою-то солдатскою пуговицею вместо печати. И адрес-то какой на нем? Каракульки! И идет-то он куда: на Петербургскую сторону, в Немощеную улицу, и то еще в подвал! Фи, невольно испачкаешься, лежа возле такого соседа!
— Я не виноват, что нас положили рядом, — отвечал сурово солдатский пакет, — и мне, признаться, скучно лежать возле такого надутого, но пустого и глупого барина, как ты. Обертка-то твоя хороша, но что в середине? Все пустые фразы, в которых нет ни слова правды. Тот, кто писал тебя, терпеть не может того, к кому ты написан, а между тем посмотри, сколько желаний, искренних поздравлений и в конце — глубочайшее уважение и совершеннейшая преданность! А все это вздор и ложь! Нет тут ни уважения, ни преданности, и потребуй-ка от этого покорнейшего слуги какой-нибудь действительной услуги, тогда и узнаешь, чем пахнет эта услужливость и уважение.
— Грубиян, невежда, как ты смеешь! Я удивляюсь, как почтальон не выкинет тебя на улицу за такие дерзости! Ты посмотри только на мой герб.
— Что герб! — отвечал грубо солдат. — Герб у тебя хорош; но под гербом-то что? Пустышка, глупые фразы! Ни одной капли правды — все ложь, гордость да чванство!
Гербовый пакет готов был лопнуть с досады и лопнул бы наверное, если бы в это самое время почтальон не вытащил его из сумки и не передал раззолоченному швейцару.
— Слава Богу! Одним дураком меньше, — продолжал расходившийся солдатский пакет. — И это глупое, надутое животное смело еще досадовать, что лежит вместе со мною… Если бы только он знал, что во мне написано!
— Что же такое написано в вас? — спросил Колин пакет, очутившийся по соседству с серым пакетом, запечатанным солдатскою пуговицею.
— Да вот что, мой любезный чистенький господинчик. Я несу известие бедной, дряхлой старушке, что сын ее, о котором она не слыхала уже лет десять, с тех самых пор, как его взяли в рекруты, жив, здоров и скоро будет в отпуск. Правда, я запечатан плохим сургучом; но как будет дрожать рука старушки, разламывая этот сургуч! Правда, я написан каракульками — и немудрено: меня писал солдат, выучившийся этому искусству самоучкою, писал куды плохим пером и на самой серой бумаге; но если бы ты видел, какая теплая слеза скатилась с его усов и упала на меня! Славная слеза, я бережно несу ее матери. Я знаю, что меня ожидает славная участь: не то что гордого барина, который, слава Богу, убрался восвояси. В него едва взглянут, а потом изорвут и бросят, сначала под стол, а потом в помойную яму. Мою же каждую каракульку мать подарит доброю, горячею слезою, перечтет меня тысячу раз, тысячу раз прижмет к своему любящему сердцу и спрячет потом на груди, на своей доброй материнской груди. Эх, как бы поскорее принес меня этот несносный почтальон!
— А вы куда и с чем отправляетесь? — спросил любопытный Колин пакет, обращаясь к своему соседу с другой стороны, пакету с черной печатью.
— По цвету моей печати, — отвечал тот, — вы видите, что я несу грустную новость. Бедный мальчик, который теперь лежит в больнице, прочтет во мне, что его отец скончался. Я так же все облито слезами, но только не радостными слезами. Меня писала дрожащая рука женщины, потерявшей своего любимого мужа, — рука матери, извещающей больного сына, что он потерял отца. Бедный Ваня! Как-то он перенесет это известие! Я воображаю, как испугается он, увидя мою зловещую печать, как задрожит, прочтя во мне страшную новость, как упадет лицом на свою подушечку и зальется слезами. Эх, право, лучше бы мне провалиться сквозь землю, чем ехать с таким известием.
Рука почтальона, остановившегося около какого-то учебного заведения, вытащила из сумки печальное письмо с черною печатью. У Колина письма очутился новый сосед, и этот был уже совсем иного свойства.
— Ха! ха! ха! — отвечал он на вопрос Колина письма. — Если бы вы только знали, какие уморительные вещи во мне написаны! Человек, написавший меня, превеселого нрава; я знаю, что тот, кто будет читать меня, непременно захохочет; во мне все написаны пустяки, но все такие забавные пустяки!
Другие письма, услышав разговор, также в него вмешались. И каждое спешило высказать, какую новость оно несет.
— Я несу богатому купцу известие, что товары его проданы по высокой цене.
— А я несу другому, что он банкрот.
— Я иду разбранить Васю, что он так давно не пишет к своим родителям.
— Меня писал деревенский дьячок от имени Акулины Трифоновны к ее мужу в Петербург, и я сверху донизу набито поклонами.
— А во мне что ни слово, то ложь, даже совестно ехать с таким грузом, право!
В разговор вмешались и повестки.
— То-то обрадуется тот, кто получит меня, — сказала одна повестка.
— Есть чему радоваться, — перебила другая, — ты только на десять рублей, а я на пять тысяч.
— Но тот, кому я адресована, — отвечала первая, — не знает, чем разговеться в праздник, а на тебя не обратят внимания.
— Обрадуется и мне молодчик, к которому я послана: прокутит он денежки в два-три дня, спустит он их все по трактирам да по кондитерским: как будто не знает, что матери, которая их посылает, стоила много труда и лишений каждая копейка в этой сотне рублей и что она даже свою маленькую дочь оставила к празднику без подарка.
Так болтали между собою в сумке почтальона повестки и письма; а он между тем бегал по улицам и равнодушно разносил по домам радость и горе, смех и печаль, любовь и злобу, дружбу и ненависть, правду и ложь, важные известия и глупые, пустые фразы. Дошла наконец очередь и до Колина письма: почтальон отдал его дворнику, дворник — горничной, горничная — старой бабушке, которая сидела у окошка и, смотря в четыре глаза, вязала чулки. Бабушка распечатала пакет, вынула пустой лист и смотрела на него с удивлением, не понимая, кто это так глупо подшутил над нею.
Сумка почтальона
Сумка почтальона— Константин Ушинский
Коля был добрый, но очень рассеянный мальчик. Он написал очень миленькое письмо к своей бабушке в Петербург: поздравлял ее с Светлым праздником, описывал свою деревенскую жизнь, чему он учится, как проводит время, – словом, письмо было очень, очень миленькое; но только Коля вместо письма вложил в пакет пол-листа чистой бумаги, а письмо осталось лежать в книге, куда Коля его сунул. Пакет запечатан, адрес написан, почтовая марка приложена – и пустой пол-лист бумаги отправился в Петербург поздравлять бабушку с праздником.
Верст пятьсот проскакал Колин пакет, точно торопясь за каким-нибудь важным делом. Вот он и в Петербурге, а через несколько минут и в сумке почтальона, который бежит по улицам, звонит у подъездов и раздает письма по адресам. Но Колиному пакету не лежалось в сумке: он, как все пустые существа, был очень болтлив и любопытен.
– Вы куда отправляетесь и что в вас написано? – спросил пакет Коли у своего соседа – толстого, красивого пакета из веленевой бумаги, украшенного большою гербовою печатью, на которой была княжеская корона и множество украшений.
Богатый пакет отвечал не сразу; он сначала посмотрел, с кем имеет дело, и, видя, что дерзкий, осмелившийся вступить с ним в разговор был хорошенький, глянцевитый, чистенький пакетец, удостоил его ответа.
– По адресу, который на мне написан, мой милый малютка, вы уже можете заключить, что я еду к очень и очень важному лицу. Представьте же себе, каково мне лежать в этой темной, вонючей сумке, рядом с такими пакетами, каков, например, мой сосед с левой стороны. Жаль, что вы не видите этого серого, запачканного урода, запечатанного каким-то хлебным мякишем вместо сургуча и какою-то солдатскою пуговицею вместо печати. И адрес-то какой на нем? Каракульки! И идет-то он куда: на Петербургскую сторону, в Немощеную улицу, и то еще в подвал! Фи, невольно испачкаешься, лежа возле такого соседа!
– Я не виноват, что нас положили рядом, – отвечал сурово солдатский пакет, – и мне, признаться, скучно лежать возле такого надутого, но пустого и глупого барина, как ты. Обертка-то твоя хороша, но что в середине? Все пустые фразы, в которых нет ни слова правды. Тот, кто писал тебя, терпеть не может того, к кому ты написан, а между тем посмотри, сколько желаний, искренних поздравлений и в конце – глубочайшее уважение и совершеннейшая преданность! А все это вздор и ложь! Нет тут ни уважения, ни преданности, и потребуй-ка от этого покорнейшего слуги какой-нибудь действительной услуги, тогда и узнаешь, чем пахнет эта услужливость и уважение.
– Грубиян, невежда, как ты смеешь! Я удивляюсь, как почтальон не выкинет тебя на улицу за такие дерзости! Ты посмотри только на мой герб.
– Что герб! – отвечал грубо солдат. – Герб у тебя хорош; но под гербом-то что? Пустышка, глупые фразы! Ни одной капли правды – все ложь, гордость да чванство!
Гербовый пакет готов был лопнуть с досады и лопнул бы наверное, если бы в это самое время почтальон не вытащил его из сумки и не передал раззолоченному швейцару.
– Слава Богу! Одним дураком меньше, – продолжал расходившийся солдатский пакет. – И это глупое, надутое животное смело еще досадовать, что лежит вместе со мною… Если бы только он знал, что во мне написано!
– Что же такое написано в вас? – спросил Колин пакет, очутившийся по соседству с серым пакетом, запечатанным солдатскою пуговицею.
– Да вот что, мой любезный чистенький господинчик. Я несу известие бедной, дряхлой старушке, что сын ее, о котором она не слыхала уже лет десять, с тех самых пор, как его взяли в рекруты, жив, здоров и скоро будет в отпуск. Правда, я запечатан плохим сургучом; но как будет дрожать рука старушки, разламывая этот сургуч! Правда, я написан каракульками – и немудрено: меня писал солдат, выучившийся этому искусству самоучкою, писал куды плохим пером и на самой серой бумаге; но если бы ты видел, какая теплая слеза скатилась с его усов и упала на меня! Славная слеза, я бережно несу ее матери. Я знаю, что меня ожидает славная участь: не то что гордого барина, который, слава Богу, убрался восвояси. В него едва взглянут, а потом изорвут и бросят, сначала под стол, а потом в помойную яму. Мою же каждую каракульку мать подарит доброю, горячею слезою, перечтет меня тысячу раз, тысячу раз прижмет к своему любящему сердцу и спрячет потом на груди, на своей доброй материнской груди. Эх, как бы поскорее принес меня этот несносный почтальон!
– А вы куда и с чем отправляетесь? – спросил любопытный Колин пакет, обращаясь к своему соседу с другой стороны, пакету с черной печатью.
– По цвету моей печати, – отвечал тот, – вы видите, что я несу грустную новость. Бедный мальчик, который теперь лежит в больнице, прочтет во мне, что его отец скончался. Я так же все облито слезами, но только не радостными слезами. Меня писала дрожащая рука женщины, потерявшей своего любимого мужа, – рука матери, извещающей больного сына, что он потерял отца. Бедный Ваня! Как-то он перенесет это известие! Я воображаю, как испугается он, увидя мою зловещую печать, как задрожит, прочтя во мне страшную новость, как упадет лицом на свою подушечку и зальется слезами. Эх, право, лучше бы мне провалиться сквозь землю, чем ехать с таким известием.
Рука почтальона, остановившегося около какого-то учебного заведения, вытащила из сумки печальное письмо с черною печатью. У Колина письма очутился новый сосед, и этот был уже совсем иного свойства.
– Ха! ха! ха! – отвечал он на вопрос Колина письма. – Если бы вы только знали, какие уморительные вещи во мне написаны! Человек, написавший меня, превеселого нрава; я знаю, что тот, кто будет читать меня, непременно захохочет; во мне все написаны пустяки, но все такие забавные пустяки!
Другие письма, услышав разговор, также в него вмешались. И каждое спешило высказать, какую новость оно несет.
– Я несу богатому купцу известие, что товары его проданы по высокой цене.
– А я несу другому, что он банкрот.
– Я иду разбранить Васю, что он так давно не пишет к своим родителям.
– Меня писал деревенский дьячок от имени Акулины Трифоновны к ее мужу в Петербург, и я сверху донизу набито поклонами.
– А во мне что ни слово, то ложь, даже совестно ехать с таким грузом, право!
В разговор вмешались и повестки.
– То-то обрадуется тот, кто получит меня, – сказала одна повестка.
– Есть чему радоваться, – перебила другая, – ты только на десять рублей, а я на пять тысяч.
– Но тот, кому я адресована, – отвечала первая, – не знает, чем разговеться в праздник, а на тебя не обратят внимания.
– Обрадуется и мне молодчик, к которому я послана: прокутит он денежки в два-три дня, спустит он их все по трактирам да по кондитерским: как будто не знает, что матери, которая их посылает, стоила много труда и лишений каждая копейка в этой сотне рублей и что она даже свою маленькую дочь оставила к празднику без подарка.
Так болтали между собою в сумке почтальона повестки и письма; а он между тем бегал по улицам и равнодушно разносил по домам радость и горе, смех и печаль, любовь и злобу, дружбу и ненависть, правду и ложь, важные известия и глупые, пустые фразы. Дошла наконец очередь и до Колина письма: почтальон отдал его дворнику, дворник – горничной, горничная – старой бабушке, которая сидела у окошка и, смотря в четыре глаза, вязала чулки. Бабушка распечатала пакет, вынула пустой лист и смотрела на него с удивлением, не понимая, кто это так глупо подшутил над нею.
Константин Ушинский. Рассказы детям
Click here
22 Всего посещений
Hits: 7
Если ты будешь присматриваться к движению облаков, – продолжал отец Вани, – то заметишь, что облака движутся иногда в противоположные стороны. Это случается тогда, когда облака находятся на различных высотах и попадают поэтому в различные течения воздуха: одни плывут в низшем течении, другие – в верхнем. Если бы ты пустил перышко в верху дверной щели, то оно полетело бы в переднюю, пусти его внизу – и оно полетит в кабинет.
– Но отчего же облака бывают различного цвета? – спросил Ваня.
– От различного освещения их солнцем или луною, – отвечал отец, – от различия в расстоянии, на котором находятся от нас облака, и, наконец, от различной степени густоты пара.
Органы человеческого тела
Однажды органы человеческого тела перессорились между собою и решились не служить более друг другу. Ноги сказали:
– Почему мы именно должны носить все тело? Пусть оно сделает само себе другие ноги, да и ходит сколько угодно.
Руки также сказали:
– И мы не хотим работать для других, устройте себе другие руки, и пусть для вас трудятся.
Рот проворчал:
– Глуп же я буду, если ни за что ни про что стану пережевывать пищу для желудка, чтобы он ее потом переварил, развалившись, как какой-нибудь важный барин. Нет, поищи себе другого рта, а я тебе больше не слуга.
Глаза находили также очень странным, что они должны смотреть за все тело и стоять беспрестанно на страже. Так разговаривали между собою все органы человеческого тела и решились не служить более друг другу. Что же случилось? Так как ноги не хотели ходить, руки перестали работать, рот перестал есть и глаза закрылись, то все тело, оставшись без движения и пищи, начало слабеть, хиреть и едва было совершенно не замерло. Всем органам, составляющим тело, стало тяжело и пришлось бы еще хуже, если бы они не догадались, как глупо они поступали. «Нет, так жить плохо», – подумали они; помирились, стали по-прежнему друг на друга работать, – и все тело поправилось и сделалось здоровым и сильным.
Ласточка
Мальчик осенью хотел разорить прилепленное под крышей гнездо ласточки, в котором хозяев уже не было: почуяв приближение холодов, они улетели.
– Не разоряй гнезда, – сказал мальчику отец. – Весной ласточка опять прилетит, и ей будет приятно найти свой прежний домик.
Мальчик послушался отца.
Прошла зима, и в конце апреля пара острокрылых, красивеньких птичек, веселых, щебечущих, прилетела и стала носиться вокруг старого гнездышка. Работа закипела, ласточки таскали в носиках глину и ил из ближнего ручья, и скоро гнездышко, немного попортившееся за зиму, было отделано заново. Потом ласточки стали таскать в гнездо то пух, то перышко, то стебелек моха.
Прошло еще несколько дней, и мальчик заметил, что уже только одна ласточка вылетает из гнезда, а другая остается в нем постоянно.
«Видно, она наносила яичек и сидит теперь на них», – подумал мальчик.
В самом деле, недели через три из гнезда стали выглядывать крошечные головки. Как рад был теперь мальчик, что не разорил гнездышка!
Сидя на крылечке, он по целым часам смотрел, как заботливые птички носились по воздуху и ловили мух, комаров и мошек. Как быстро сновали они взад и вперед, как неутомимо добывали пищу своим деткам! Мальчик дивился, как это ласточки не устают летать целый день, не приседая почти ни на одну минуту, и выразил свое удивление отцу. Отец достал чучело ласточки и показал сыну:
– Посмотри, какие у ласточки длинные, большие крылья и хвост, в сравнении с маленьким, легким туловищем и такими крошечными ножками, что ей почти не на чем сидеть, вот почему она может летать так быстро и долго. Если бы ласточка умела говорить, то такие бы диковинки рассказала она тебе – о южнорусских степях, о крымских горах, покрытых виноградом, о бурном Черном море, которое ей нужно было пролететь, не присевши ни разу, о Малой Азии, где все цвело и зеленело, когда у нас выпадал уже снег, о голубом Средиземном море, где пришлось ей раз или два отдохнуть на островах, об Африке, где она вила себе гнездышко и ловила мошек, когда у нас стояли крещенские морозы.
– Я не думал, что ласточки улетают так далеко, – сказал мальчик.
– Да и не одни ласточки, – продолжал отец. – Жаворонки, перепела, дрозды, кукушки, дикие утки, гуси и множество других птиц, которых называют перелетными, также улетают от нас на зиму в теплые страны. Для одних довольно и такого тепла, какое бывает зимою в Южной Германии и Франции; другим нужно перелететь высокие снежные горы, чтобы приютиться на зиму в цветущих лимонных и померанцевых рощах Италии и Греции; третьим надобно лететь еще дальше, перелететь все Средиземное море, чтобы вывести и накормить детей где-нибудь на берегах Нила.
– Отчего же они не остаются в теплых странах целый год, – спросил мальчик, – если там так хорошо?
– Видно, им недостает корма для детей или, может быть, уж слишком жарко. Но ты вот чему подивись: как ласточки, пролетая тысячи четыре верст, находят дорогу в тот самый дом, где у них построено гнездо?
Птицы
В одной хорошенькой малороссийской деревеньке было столько садов, что вся она казалась одним большим садом. Деревья цвели и благоухали весною, а в густой зелени их ветвей порхало множество птичек, оглашавших окрестность звонкими песнями и веселым щебетаньем; осенью уже появлялось между листьями множество розовых яблок, желтых груш и сине-пурпуровых слив. Но вот несколько злых мальчиков, собравшись толпою, разорили птичьи гнезда. Бедные птицы покинули сады и больше уже в них не возвращались. Прошла осень и зима, пришла новая весна; но в садах было тихо и печально. Вредные гусеницы, которых прежде птицы истребляли тысячами, разводились теперь беспрепятственно и пожирали на деревьях не только цветы, но и листья: и вот обнаженные деревья посреди лета смотрели печально, будто зимою. Пришла осень, но в садах не было ни розовых яблок, ни желтых груш, ни пурпуровых слив; на ветках не перепархивали веселые птички; деревня не оглашалась их звонкими песнями.
Грядки гвоздики
Трое детей выпросили у матери каждый по небольшой грядке гвоздики и дожидались с нетерпением, когда цветы распустятся, потому что на гвоздике уже показались почки.
У младшего из братьев, однако же, недостало терпения дожидаться, пока почки развернутся сами, и он, прибежав рано утром к своей грядке, расковырял сначала одну почку: хорошенькие пестрые лепестки показались из-за зеленой оболочки. Мальчику это понравилось, и он проворно раскрывал одну почку за другою; наконец вся его грядка зацвела.
– Посмотрите, посмотрите! – кричал он братьям, прыгая от радости вокруг своей грядки и хлопая в ладоши. – Посмотрите, моя гвоздика уже цветет, а на ваших грядках только листья да зеленые почки.
Но радость мальчика была непродолжительна. Солнце поднялось повыше, и пестрые цветочки, раскрытые насильственно и прежде времени, печально наклонились к земле, а к полудню потемнели и совершенно завяли.
Преждевременная радость мальчика превратилась в печаль, и он горько плакал, стоя у своих увядших цветов.
Сумка почтальона
Коля был добрый, но очень рассеянный мальчик. Он написал очень миленькое письмо к своей бабушке в Петербург: поздравлял ее с Светлым праздником, описывал свою деревенскую жизнь, чему он учится, как проводит время, – словом, письмо было очень, очень миленькое; но только Коля вместо письма вложил в пакет пол-листа чистой бумаги, а письмо осталось лежать в книге, куда Коля его сунул. Пакет запечатан, адрес написан, почтовая марка приложена – и пустой пол-лист бумаги отправился в Петербург поздравлять бабушку с праздником.