Рассказ толстого русский характер читать

Рус­ский харак­тер! — для неболь­шого рас­сказа назва­ние слиш­ком мно­го­зна­чи­тель­ное. Что поде­ла­ешь, — мне именно и хочется пого­во­рить с вами о рус­ском характере.

Рус­ский харак­тер! Поди-ка опиши его… Рас­ска­зы­вать ли о геро­и­че­ских подви­гах? Но их столько, что рас­те­ря­ешься, кото­рый пред­по­честь. Вот меня и выру­чил один мой при­я­тель неболь­шой исто­рией из лич­ной жизни. Как он бил нем­цев — я рас­ска­зы­вать не стану, хотя он и носит золо­тую звез­дочку и поло­вина груди в орде­нах. Чело­век он про­стой, тихий, обык­но­вен­ный, — кол­хоз­ник из при­волж­ского села Сара­тов­ской обла­сти. Но среди дру­гих заме­тен силь­ным и сораз­мер­ным сло­же­нием и кра­со­той. Бывало, загля­дишься, когда он выле­зает из башни танка, — бог войны! Спры­ги­вает с брони на землю, стас­ки­вает шлем с влаж­ных куд­рей, выти­рает вето­шью чума­зое лицо и непре­менно улыб­нется от душев­ной приязни.

На войне, вер­тясь посто­янно около смерти, люди дела­ются лучше, вся­кая чепуха с них сле­зает, как нездо­ро­вая кожа после сол­неч­ного ожога, и оста­ется в чело­веке — ядро. Разу­ме­ется,— у одного оно покрепче, у дру­гого послабже, но и те, у кого ядро с изъ­я­ном, тянутся, каж­дому хочется быть хоро­шим и вер­ным това­ри­щем. Но при­я­тель мой, Егор Дре­мов, и до войны был стро­гого пове­де­ния, чрез­вы­чайно ува­жал и любил мать, Марью Поли­кар­повну, и отца сво­его, Егора Его­ро­вича. «Отец мой — чело­век сте­пен­ный, пер­вое — он себя ува­жает. Ты, гово­рит, сынок, мно­гое уви­дишь на свете, и за гра­ни­цей побы­ва­ешь, но рус­ским зва­нием — гордись…»

У него была неве­ста из того же села на Волге. Про невест и про жен у нас гово­рят много, осо­бенно если на фронте зати­шье, стужа, в зем­лянке коп­тит ого­нек, тре­щит печурка и люди поужи­нали. Тут напле­тут такое — уши раз­ве­сишь. Нач­нут, напри­мер: «Что такое любовь?» Один ска­жет: «Любовь воз­ни­кает на базе ува­же­ния…» Дру­гой: «Ничего подоб­ного, любовь — это при­вычка, чело­век любит не только жену, но отца с мате­рью и даже живот­ных…» — «Тьфу, бес­тол­ко­вый! — ска­жет тре­тий,— Любовь — это когда в тебе все кипит, чело­век ходит вроде как пья­ный…» И так фило­соф­ствуют и час и дру­гой, покуда стар­шина, вме­шав­шись, пове­ли­тель­ным голо­сом не опре­де­лит самую суть… Егор Дре­мов, должно быть стес­ня­ясь этих раз­го­во­ров, только вскользь помя­нул мне о неве­сте,— очень, мол, хоро­шая девушка, и уже если ска­зала, что будет ждать,— дождется, хотя бы он вер­нулся на одной ноге…

Про воен­ные подвиги он тоже не любил раз­гла­голь­ство­вать: «О таких делах вспо­ми­нать неохота!» Нахму­рится и заку­рит. Про бое­вые дела его танка мы узна­вали со слов эки­пажа, в осо­бен­но­сти удив­лял слу­ша­те­лей води­тель Чувилев:

— …Пони­ма­ешь, только мы раз­вер­ну­лись, гляжу, из-за горушки выле­зает… Кричу: «Това­рищ лей­те­нант, тигра!» — «Впе­ред,— кри­чит,— пол­ный газ!..» Я и давай по ель­ничку мас­ки­ро­ваться — вправо, влево… Тигра ство­лом-то водит, как сле­пой, уда­рил — мимо… А това­рищ лей­те­нант как даст ему в бок,— брызги! Как даст еще в башню,— он и хобот задрал… Как даст в тре­тий,— у тигра изо всех щелей пова­лил дым,— пламя как рва­нется из него на сто мет­ров вверх… Эки­паж и полез через запас­ной люк… Ванька Лап­шин из пуле­мета повел,— они и лежат, ногами дры­га­ются… Нам, пони­ма­ешь, путь рас­чи­щен. Через пять минут вле­таем в деревню. Тут я прямо обез­жи­во­тел… Фаши­сты кто куда… А — грязно, пони­ма­ешь,— дру­гой выско­чит из сапо­гов и в одних нос­ках — порск. Бегут все к сараю. Това­рищ лей­те­нант дает мне команду: «А ну — двинь по сараю». Пушку мы отвер­нули, на пол­ном газу я на сарай и нае­хал… Батюшки! По броне балки загро­хо­тали, доски, кир­пичи, фаши­сты, кото­рые сидели под кры­шей… А я еще — и про­утю­жил,— осталь­ные руки вверх — и Гит­лер капут…

Так вое­вал лей­те­нант Егор Дре­мов, покуда не слу­чи­лось с ним несча­стье. Во время Кур­ского побо­ища, когда немцы уже исте­кали кро­вью и дрог­нули, его танк — на бугре, на пше­нич­ном поле — был под­бит сна­ря­дом, двое из эки­пажа тут же убиты, от вто­рого сна­ряда танк заго­релся. Води­тель Чуви­лев, выско­чив­ший через перед­ний люк, опять взо­брался на броню и успел выта­щить лей­те­нанта,— он был без созна­ния, ком­би­не­зон на нем горел. Едва Чуви­лев отта­щил лей­те­нанта, танк взо­рвался с такой силой, что башню отшвыр­нуло мет­ров на пять­де­сят. Чуви­лев кидал при­горш­нями рых­лую землю на лицо лей­те­нанта, на голову, на одежду, чтобы сбить огонь. Потом пополз с ним от воронки к воронке на пере­вя­зоч­ный пункт… «Я почему его тогда пово­лок? — рас­ска­зы­вал Чуви­лев, — Слышу, у него сердце стучит…»

Егор Дре­мов выжил и даже не поте­рял зре­ние, хотя лицо его было так обуг­лено, что местами вид­не­лись кости. Восемь меся­цев он про­ле­жал в гос­пи­тале, ему делали одну за дру­гой пла­сти­че­ские опе­ра­ции, вос­ста­но­вили и нос, и губы, и веки, и уши. Через восемь меся­цев, когда были сняты повязки, он взгля­нул на свое и теперь не на свое лицо. Мед­сестра, подав­шая ему малень­кое зер­кальце, отвер­ну­лась и запла­кала. Он тот­час ей вер­нул зеркальце.

— Бывает хуже,— ска­зал он,— с этим жить можно.

Но больше он не про­сил зер­кальце у мед­сестры, только часто щупал свое лицо, будто при­вы­кал к нему. Комис­сия нашла его год­ным к нестро­е­вой службе. Тогда он пошел к гене­ралу и ска­зал: «Прошу вашего раз­ре­ше­ния вер­нуться в полк».— «Но вы же инва­лид»,— ска­зал гене­рал. «Никак нет, я урод, но это делу не поме­шает, бое­спо­соб­ность вос­ста­новлю пол­но­стью». (То, что гене­рал во время раз­го­вора ста­рался не гля­деть на него, Егор Дре­мов отме­тил и только усмех­нулся лило­выми, пря­мыми, как щель, губами.) Он полу­чил два­дца­ти­днев­ный отпуск для пол­ного вос­ста­нов­ле­ния здо­ро­вья и поехал домой к отцу с мате­рью. Это было как раз в марте этого года.

На стан­ции он думал взять под­воду, но при­шлось идти пеш­ком восем­на­дцать верст. Кру­гом еще лежали снега, было сыро, пустынно, сту­де­ный ветер отду­вал полы его шинели, оди­но­кой тос­кой насви­сты­вал в ушах. В село он при­шел, когда уже были сумерки. Вот и коло­дезь, высо­кий жура­вель пока­чи­вался и скри­пел . Отсюда шестая изба — роди­тель­ская. Он вдруг оста­но­вился, засу­нув руки в кар­маны. Пока­чал голо­вой. Свер­нул наис­ко­сок к дому. Увяз­нув по колено в снегу, нагнув­шись к око­шечку, уви­дел мать,— при туск­лом свете при­вер­ну­той лампы, над сто­лом, она соби­рала ужи­нать. Все в том же тем­ном платке, тихая, нето­роп­ли­вая, доб­рая. Поста­рела, тор­чали худые плечи… «Ох, знать бы,— каж­дый бы день ей надо было писать о себе хоть два сло­вечка…» Собрала на стол нехит­рое — чашку с моло­ком, кусок хлеба, две ложки, солонку и заду­ма­лась, стоя перед сто­лом, сло­жив худые руки под гру­дью… Егор Дре­мов, глядя в око­шечко на мать, понял, что невоз­можно ее испу­гать, нельзя, чтобы у нее отча­янно задро­жало ста­рень­кое лицо.

Ну, ладно! Он отво­рил калитку, вошел во дво­рик и на крыльце посту­чался. Мать отклик­ну­лась за две­рью: «Кто там?» Он отве­тил: «Лей­те­нант, Герой Совет­ского Союза Громов».

У него так зако­ло­ти­лось сердце — при­ва­лился пле­чом к при­то­локе. Нет, мать не узнала его голоса. Он и сам, будто в пер­вый раз, услы­шал свой голос, изме­нив­шийся после всех опе­ра­ций,— хрип­лый, глу­хой, неясный.

— Батюшка, а чего тебе надо-то? — спро­сила она.

— Марье Поли­кар­повне при­вез поклон от сына, стар­шего лей­те­нанта Дремова.

Тогда она отво­рила дверь и кину­лась к нему, схва­тила за руки:

— Жив Егор-то мой? Здо­ров? Батюшка, да ты зайди в избу

Егор Дре­мов сел на лавку у стола, на то самое место, где сидел, когда еще у него ноги не доста­вали до полу и мать, бывало, погла­див его по куд­ря­вой головке, гова­ри­вала: «Кушай, каса­тик». Он стал рас­ска­зы­вать про ее сына, про самого себя,— подробно, как он ест, пьет, не тер­пит нужды ни в чем, все­гда здо­ров, весел, и — кратко о сра­же­ниях, где он участ­во­вал со своим танком.

— Ты скажи — страшно на войне-то? — пере­би­вала она, глядя ему в лицо тем­ными, его не видя­щими глазами.

— Да, конечно, страшно, мамаша, однако — привычка.

При­шел отец, Егор Его­ро­вич, тоже сдав­ший за эти годы,— бородку у него как мукой осы­пало. Погля­ды­вая на гостя, пото­пал на пороге раз­би­тыми вален­ками, не спеша раз­мо­тал шарф, снял полу­шу­бок, подо­шел к столу, поздо­ро­вался за руку,— ах, зна­ко­мая была, широ­кая, спра­вед­ли­вая роди­тель­ская рука! Ничего не спра­ши­вая, потому что и без того было понятно — зачем здесь гость в орде­нах, сел и тоже начал слу­шать, полу­при­крыв глаза.

Чем дольше лей­те­нант Дре­мов сидел неузна­ва­е­мый и рас­ска­зы­вал о себе и не о себе, тем невоз­мож­нее было ему открыться,— встать, ска­зать: да при­знайте же вы меня, урода, мать, отец!.. Ему было и хорошо за роди­тель­ским сто­лом и обидно.

— Ну что ж, давайте ужи­нать, мать, собери чего-нибудь для гостя.— Егор Его­ро­вич открыл дверцу ста­рень­кого шкап­чика, где в уголку налево лежали рыбо­лов­ные крючки в спи­чеч­ной коробке,— они там и лежали,— и стоял чай­ник с отби­тым носи­ком, он там и стоял, где пахло хлеб­ными крош­ками и луко­вой шелу­хой. Егор Его­ро­вич достал склянку с вином,— всего на два ста­кан­чика, вздох­нул, что больше не достать.

Сели ужи­нать, как в преж­ние годы. И только за ужи­ном стар­ший лей­те­нант Дре­мов заме­тил, что мать осо­бенно при­стально сле­дит за его рукой с лож­кой. Он усмех­нулся, мать под­няла глаза, лицо ее болез­ненно задрожало.

Пого­во­рили о том и о сем, какова будет весна и спра­вится ли народ с севом, и о том, что этим летом надо ждать конца войны.

— Почему вы дума­ете, Егор Его­ро­вич, что этим летом надо ждать конца войны?

— Народ осер­чал,— отве­тил Егор Его­ро­вич,— через смерть пере­шли, теперь его не оста­но­вишь, немцу капут.

Марья Поли­кар­повна спросила:

— Вы не рас­ска­зали, когда ему дадут отпуск,— к нам съез­дить на побывку. Три года его не видали, чай взрос­лый стал, с усами ходит… Эдак — каж­дый день — около смерти, чай и голос у него стал грубый?

— Да вот при­е­дет — может, и не узна­ете,— ска­зал лейтенант.

Спать ему отвели на печке, где он пом­нил каж­дый кир­пич, каж­дую щель в бре­вен­ча­той стене, каж­дый сучок в потолке. Пахло овчи­ной, хле­бом — тем род­ным уютом, что не забы­ва­ется и в смерт­ный час. Мар­тов­ский ветер посви­сты­вал над кры­шей. За пере­го­род­кой похра­пы­вал отец. Мать воро­ча­лась, взды­хала, не спала. Лей­те­нант лежал нич­ком, лицо в ладони: «Неужто так и не при­знала,— думал,— неужто не при­знала? Мама, мама…»

Наутро он проснулся от потрес­ки­ва­ния дров, мать осто­рожно вози­лась у печи; на про­тя­ну­той веревке висели его высти­ран­ные пор­тянки, у двери сто­яли вымы­тые сапоги.

Рассказ «Русский характер» из цикла «Рассказы Ивана Сударева». Автор Алексей Н. Толстой.

Книга написана в 1944 году.

---

Русский характер! — для небольшого рассказа название слишком многозначительное. Что поделаешь, — мне именно и хочется поговорить с вами о русском характере.

Русский характер! Поди-ка опиши его… Рассказывать ли о героических подвигах? Но их столько, что растеряешься, — который предпочесть. Вот меня и выручил один мой приятель небольшой историей из личной жизни. Как он бил немцев — я рассказывать не стану, хотя он и носит золотую звездочку и половина груди в орденах. Человек он простой, тихий, обыкновенный, — колхозник из приволжского села Саратовской области. Но среди других заметен сильным и соразмерным сложением и красотой. Бывало, заглядишься, когда он вылезает из башни танка, — бог войны! Спрыгивает с брони на землю, стаскивает шлем с влажных кудрей, вытирает ветошью чумазое лицо и непременно улыбнется от душевной приязни.

На войне, вертясь постоянно около смерти, люди делаются лучше, всякая чепуха с них слезает, как нездоровая кожа после солнечного ожога, и остается в человеке — ядро. Разумеется — у одного оно покрепче, у другого послабже, но и те, у кого ядро с изъяном, тянутся, каждому хочется быть хорошим и верным товарищем. Но приятель мой, Егор Дремов, и до войны был строгого поведения, чрезвычайно уважал и любил мать, Марью Поликарповну, и отца своего, Егора Егоровича. «Отец мой — человек степенный, первое — он себя уважает. Ты, говорит, сынок, многое увидишь на свете, и за границей побываешь, но русским званием — гордись…»

У него была невеста из того же села на Волге. Про невест и про жен у нас говорят много, особенно если на фронте затишье, стужа, в землянке коптит огонек, трещит печурка и люди поужинали. Тут наплетут такое — уши развесишь. Начнут, например: «Что такое любовь?» Один скажет: «Любовь возникает на базе уважения…» Другой: «Ничего подобного, любовь — это привычка, человек любит не только жену, но отца с матерью и даже животных…» — «Тьфу, бестолковый! — скажет третий, — любовь — это, когда в тебе всё кипит, человек ходит вроде, как пьяный…» И так философствуют и час и другой, покуда старшина, вмешавшись, повелительным голосом не определит самую суть… Егор Дремов, должно быть стесняясь этих разговоров, только вскользь помянул мне о невесте, — очень, мол, хорошая девушка, и уже если сказала, что будет ждать, — дождется, хотя бы он вернулся на одной ноге…

Про военные подвиги он тоже не любил разглагольствовать: «О таких делах вспоминать не охота!» Нахмурится и закурит. Про боевые дела его танка мы узнавали со слов экипажа, в особенности удивлял слушателей водитель Чувилев.

«…Понимаешь, только мы развернулись, гляжу, из-за горушки вылезает… Кричу: „Товарищ лейтенант, тигра!“ — „Вперед, — кричит, — полный газ!..“ Я и давай по ельничку маскироваться — вправо, влево… Тигра стволом-то водит, как слепой, ударил — мимо… А товарищ лейтенант как даст ему в бок, — брызги! Как даст еще в башню, — он и хобот задрал… Как даст в третий, — у тигра изо всех щелей повалил дым, — пламя как рванется из него на сто метров вверх… Экипаж и полез через запасной люк… Ванька Лапшин из пулемета повел, — они и лежат, ногами дрыгаются… Нам, понимаешь, путь расчищен. Через пять минут влетаем в деревню. Тут я прямо обезживотел… Фашисты кто куда… А — грязно, понимаешь, — другой выскочит из сапогов и в одних носках — порск. Бегут все к сараю. Товарищ лейтенант дает мне команду: „А ну — двинь по сараю“. Пушку мы отвернули, на полном газу я на сарай и наехал… Батюшки! По броне балки загрохотали, доски, кирпичи, фашисты, которые сидели под крышей… А я еще — и проутюжил, — остальные руки вверх — и Гитлер капут…»

Так воевал лейтенант Егор Дремов, покуда не случилось с ним несчастье. Во время Курского побоища, когда немцы уже истекали кровью и дрогнули, его танк — на бугре, на пшеничном поле — был подбит снарядом, двое из экипажа тут же убиты, от второго снаряда танк загорелся. Водитель Чувилев, выскочивший через передний люк, опять взобрался на броню и успел вытащить лейтенанта, — он был без сознания, комбинезон на нем горел. Едва Чувилев оттащил лейтенанта, танк взорвался с такой силой, что башню отшвырнуло метров на пятьдесят. Чувилев кидал пригоршнями рыхлую землю на лицо лейтенанта, на голову, на одежду, чтобы сбить огонь. Потом пополз с ним от воронки к воронке на перевязочный пункт… «Я почему его тогда поволок? — рассказывал Чувилев, — слышу, у него сердце стучит…»

Егор Дремов выжил и даже не потерял зрение, хотя лицо его было так обуглено, что местами виднелись кости. Восемь месяцев он пролежал в госпитале, ему делали одну за другой пластические операции, восстановили и нос, и губы, и веки, и уши. Через восемь месяцев, когда были сняты повязки, он взглянул на свое и теперь не на свое лицо. Медсестра, подавшая ему маленькое зеркальце, отвернулась и заплакала. Он тотчас ей вернул зеркальце.

— Бывает хуже, — сказал он, — с этим жить можно. Но больше он не просил зеркальце у медсестры, только часто ощупывал свое лицо, будто привыкал к нему. Комиссия нашла его годным к нестроевой службе. Тогда он пошел к генералу и сказал: «Прошу вашего разрешения вернуться в полк». — «Но вы же инвалид», — сказал генерал. «Никак нет, я урод, но это делу не помешает, боеспособность восстановлю полностью». (То, что генерал во время разговора старался не глядеть на него, Егор Дремов отметил и только усмехнулся лиловыми, прямыми, как щель, губами.) Он получил двадцатидневный отпуск для полного восстановления здоровья и поехал домой к отцу с матерью. Это было как раз в марте этого года.

На станции он думал взять подводу, но пришлось идти пешком восемнадцать верст. Кругом еще лежали снега, было сыро, пустынно, студеный ветер отдувал полы его шинели, одинокой тоской насвистывал в ушах. В село он пришел, когда уже были сумерки. Вот и колодезь, высокий журавель покачивался и скрипел. Отсюда шестая изба — родительская. Он вдруг остановился, засунув руки в карманы. Покачал головой. Свернул наискосок к дому. Увязнув по колено в снегу, нагнувшись к окошечку, увидел мать, — при тусклом свете привернутой лампы, над столом, она собирала ужинать. Все в том же темном платке, тихая, неторопливая, добрая. Постарела, торчали худые плечи… «Ох, знать бы, — каждый бы день ей надо было писать о себе хоть два словечка…» Собрала на стол нехитрое, — чашку с молоком, кусок хлеба, две ложки, солонку и задумалась, стоя перед столом, сложив худые руки под грудью… Егор Дремов, глядя в окошечко на мать, понял, что невозможно ее испугать, нельзя, чтобы у нее отчаянно задрожало старенькое лицо.

Ну, ладно! Он отворил калитку, вошел во дворик и на крыльце постучался. Мать откликнулась за дверью: «Кто там?» Он ответил: «Лейтенант, Герой Советского Союза Громов».

У него так заколотилось сердце — привалился плечом к притолоке. Нет, мать не узнала его голоса. Он и сам, будто в первый раз, услышал свой голос, изменившийся после всех операций, — хриплый, глухой, неясный.

— Батюшка, а чего тебе надо-то? — спросила она.

— Марье Поликарповне привез поклон от сына, старшего лейтенанта Дремова.

Тогда она отворила дверь и кинулась к нему, схватила за руки:

— Жив, Егор-то мой? Здоров? Батюшка, да ты зайди в избу.

Егор Дремов сел на лавку у стола на то самое место, где сидел, когда еще у него ноги не доставали до полу и мать, бывало, погладив его по кудрявой головке, говаривала: «Кушай, касатик». Он стал рассказывать про ее сына, про самого себя, — подробно, как он ест, пьет, не терпит нужды ни в чем, всегда здоров, весел, и — кратко о сражениях, где он участвовал со своим танком.

— Ты скажи — страшно на войне-то? — перебивала она, глядя ему в лицо темными, его не видящими глазами.

— Да, конечно, страшно, мамаша, однако — привычка.

Пришел отец, Егор Егорович, тоже сдавший за эти годы, — бородку у него как мукой осыпало. Поглядывая на гостя, потопал на пороге разбитыми валенками, не спеша размотал шарф, снял полушубок, подошел к столу, поздоровался за руку, — ах, знакомая была, широкая, справедливая родительская рука! Ничего не спрашивая, потому что и без того было понятно — зачем здесь гость в орденах, сел и тоже начал слушать, полуприкрыв глаза.

Чем дольше лейтенант Дремов сидел неузнаваемый и рассказывал о себе и не о себе, тем невозможнее было ему открыться, — встать, сказать: да признайте же вы меня, урода, мать, отец!.. Ему было и хорошо за родительским столом и обидно.

— Ну что ж, давайте ужинать, мать, собери чего- нибудь для гостя. — Егор Егорович открыл дверцу старенького шкапчика, где в уголку налево лежали рыболовные крючки в спичечной коробке, — они там и лежали, — и стоял чайник с отбитым носиком, он там и стоял, где пахло хлебными крошками и луковой шелухой. Егор Егорович достал склянку с вином, — всего на два стаканчика, вздохнул, что больше не достать. Сели ужинать, как в прежние годы. И только за ужином старший лейтенант Дремов заметил, что мать особенно пристально следит за его рукой с ложкой. Он усмехнулся, мать подняла глаза, лицо ее болезненно задрожало.

Поговорили о том и о сем, какова будет весна и справится ли народ с севом, и о том, что этим летом надо ждать конца войны.

— Почему вы думаете, Егор Егорович, что этим летом надо ждать конца войны?

— Народ осерчал, — ответил Егор Егорович, — через смерть перешли, теперь его не остановишь, немцу — капут.

Марья Поликарповна спросила:

— Вы не рассказали, когда ему дадут отпуск, — к нам съездить на побывку. Три года его не видала, чай взрослый стал, с усами ходит… Эдак — каждый день — около смерти, чай и голос у него стал грубый?

— Да вот приедет — может и не узнаете, — сказал лейтенант.

Спать ему отвели на печке, где он помнил каждый кирпич, каждую щель в бревенчатой стене, каждый сучок в потолке. Пахло овчиной, хлебом — тем родным уютом, что не забывается и в смертный час. Мартовский ветер посвистывал над крышей. За перегородкой похрапывал отец. Мать ворочалась, вздыхала, не спала. Лейтенант лежал ничком, лицом в ладони: «Неужто так и не признала, — думал, — неужто не признала? Мама, мама…»

Наутро он проснулся от потрескивания дров, мать осторожно возилась у печи; на протянутой веревке висели его выстиранные портянки, у двери стояли вымытые сапоги.

— Ты блинки пшенные ешь? — спросила она.

Он не сразу ответил, слез с печи, надел гимнастерку, затянул пояс и — босой — сел на лавку.

— Скажите, у вас в селе проживает Катя Малышева, Андрея Степановича Малышева дочь?

— Она в прошлом году курсы окончила, у нас учительницей. А тебе ее повидать надо?

— Сынок ваш просил непременно ей передать поклон.

Мать послала за ней соседскую девочку. Лейтенант не успел и обуться, как прибежала Катя Малышева. Широкие серые глаза ее блестели, брови изумленно взлетали, на щеках радостный румянец. Когда откинула с головы на широкие плечи вязаный платок, лейтенант даже застонал про себя: — поцеловать бы эти теплые светлые волосы!.. Только такой представлялась ему подруга, — свежа, нежна, весела, добра, красива так, что вот вошла, и вся изба стала золотая…

— Вы привезли поклон от Егора? (Он стоял спиной к свету и только нагнул голову, потому что говорить не мог.) А уж я его жду и день и ночь, так ему и скажите…

Она подошла близко к нему. Взглянула, и будто ее слегка ударили в грудь, откинулась, испугалась. Тогда он твердо решил уйти, — сегодня же.

Мать напекла пшенных блинов с топленым молоком. Он опять рассказывал о лейтенанте Дремове, на этот раз о его воинских подвигах, — рассказывал жестоко и не поднимал глаз на Катю, чтобы не видеть на ее милом лице отражения своего уродства. Егор Егорович захлопотал было, чтобы достать колхозную лошадь, — но он ушел на станцию пешком, как пришел. Он был очень угнетен всем происшедшим, даже, останавливаясь, ударял ладонями себе в лицо, повторял сиплым голосом: «Как же быть-то теперь?»

Он вернулся в свой полк, стоявший в глубоком тылу на пополнении. Боевые товарищи встретили его такой искренней радостью, что у него отвалилось от души то, что не давало ни спать, ни есть, ни дышать. Решил так, — пускай мать подольше не знает о его несчастье. Что же касается Кати, — эту занозу он из сердца вырвет.

Недели через две пришло от матери письмо:

«Здравствуй, сынок мой, ненаглядный. Боюсь тебе и писать, не знаю, что и думать. Был у нас один человек от тебя, — человек очень хороший, только лицом дурной. Хотел пожить, да сразу собрался и уехал. С тех пор, сынок, не сплю ночи, — кажется мне, что приезжал ты. Егор Егорович бранит меня за это, — совсем, говорит, ты, старуха, свихнулась с ума: был бы он наш сын — разве бы он не открылся… Чего ему скрываться, если это был бы он, — таким лицом, как у этого, кто к нам приезжал, гордиться нужно. Уговорит меня Егор Егорович, а материнское сердце — все свое: он это, он был у нас!.. Человек этот спал на печи, я шинель его вынесла на двор — почистить, да припаду к ней, да заплачу, — он это, его это!.. Егорушка, напиши мне, Христа ради, надоумь ты меня, — что было? Или уж вправду — с ума я свихнулась…»

Егор Дремов показал это письмо мне, Ивану Судареву, и, рассказывая свою историю, вытер глаза рукавом. Я ему: «Вот, говорю, характеры столкнулись! Дурень ты, дурень, пиши скорее матери, проси у нее прощенья, не своди ее с ума… Очень ей нужен твой образ! Таким-то она тебя еще больше станет любить…»

Он в тот же день написал письмо: «Дорогие мои родители, Марья Поликарповна и Егор Егорович, простите меня за невежество, действительно у вас был я, сын ваш…» И так далее, и так далее — на четырех страницах мелким почерком, — он бы и на двадцати страницах написал — было бы можно.

Спустя некоторое время стоим мы с ним на полигоне, — прибегает солдат и — Егору Дремову: «Товарищ капитан, вас спрашивают…» Выражение у солдата такое, хотя он стоит по всей форме, будто человек собирается выпить. Мы пошли в поселок, подходим к избе, где мы с Дремовым жили. Вижу — он не в себе, — все покашливает… Думаю: «Танкист, танкист, а — нервы». Входим в избу, он — впереди меня, и я слышу:

«Мама, здравствуй, это я!..» И вижу — маленькая старушка припала к нему на грудь. Оглядываюсь, тут, оказывается, и другая женщина. Даю честное слово, — есть где-нибудь еще красавицы, не одна же она такая, но лично я — не видал.

Он оторвал от себя мать, подходит к этой девушке, — а я уже поминал, что всем богатырским сложением это был бог войны. «Катя! — говорит он, — Катя, зачем вы приехали? Вы того обещали ждать, а не этого…»

Красивая Катя ему отвечает, — а я хотя ушел в сени, но слышу: «Егор, я с вами собралась жить навек. Я вас буду любить верно, очень буду любить… Не отсылайте меня…»

Да, вот они, русские характеры! Кажется, прост человек, а придет суровая беда, в большом или в малом, и поднимается в нем великая сила — человеческая красота.

Текст книги «Русский характер (Рассказы, очерки, статьи)»

Автор книги: Алексей Толстой

Соавторы: Борис Полевой,Михаил Алексеев,Александр Серафимович,Борис Горбатов,Николай Атаров,Виктор Полторацкий,Борис Зубавин,Василий Коротеев,Михаил Лобачев,Галина Николаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

РУССКИЙ ХАРАКТЕР
Рассказы, очерки, статьи

А. Серафимович
Отстоим Дон и Волгу!
Отстоим Русь-матушку!

Во всякой войне есть колебания, а в нынешней – особенно. Этим не надо смущаться. Ведь в прошлом году нам пришлось широко отступать. Немцы ликовали. И вдруг они напоролись на серьезные неприятности. Под Ростовом разбиты наголову, бегут, теряют технику. Под Троицком они разбиты, и Ленинград сохранил свои коммуникации. Под Москвой Гитлер сосредоточил много сотен тысяч своих войск. Это колоссальный дробящий кулак. В победе они уверены. И вдруг – страшное поражение, и немецкие орды покатились на Запад.

То же самое будет и теперь! Будет! Должно быть! Немцы идут ва-банк. Они несчетно кладут свои полки и подходят к Дону. Несомненно, здесь повторится то же самое. Натиск немецких орд разобьется о две грозные для них линии – донскую и волжскую. Порукой этому являются и водные рубежи, выгодные для обороны, и подготовленность нашего командования к обороне в этом месте, и то, наконец, что за время этого наступления враг уже понес огромные потери в людях и технике. Но самым главным залогом успеха является дух героической Красной Армии, отстаивающей родную землю и уверенной в победе над фашистскими разбойниками. Здесь повторится страшный для немцев разгром, уже испытанный ими под Москвой.

Я сам – донской казак бывшей Усть-Медведицкой станицы (ныне – город Серафимович).

Я глубоко уверен, что наши казаки со всей силой, какая у них есть, будут отстаивать чудесную родную землю, своих детей, жен, матерей, всю свою прекрасную жизнь, которую дало им социалистическое Советское государство. Отстоим Русь-матушку!

В бой, товарищи! Победа будет за нами!

25 июля 1042

А. Толстой
Русский характер

Русский характер – для небольшого рассказа название слишком многозначительное. Что поделаешь, – мне именно и хочется поговорить с вами о русском характере.

Русский характер! Поди-ка опиши его… Рассказывать ли о героических подвигах? Но их столько, что растеряешься, – который предпочесть. Вот меня и выручил один мой приятель небольшой историей из личной жизни. Как он бил немцев – я рассказывать не стану, хотя он и носит золотую звездочку и половина груди в орденах. Человек он простой, тихий, обыкновенный, – колхозник из приволжского села Саратовской области. Но среди других заметен сильным и соразмерным сложением и красотой. Бывало, заглядишься, когда он вылезает из башни танка, – бог войны! Спрыгивает с брони на землю, стаскивает шлем с влажных кудрей, вытирает ветошью чумазое лицо и непременно улыбнется от душевной приязни.

На войне, вертясь постоянно около смерти, люди делаются лучше, всякая чепуха с них слезает, как нездоровая кожа после солнечного ожога, и остается в человеке – ядро. Разумеется– у одного оно покрепче, у другого послабже, но и те, у кого ядро с изъяном, тянутся, каждому хочется быть хорошим и верным товарищем. Но приятель мой, Егор Дремов, и до войны был строгого поведения, чрезвычайно уважал и любил мать, Марью Поликарповну, и отца своего, Егора Егоровича. «Отец мой – человек степенный, первое – он себя уважает. Ты, говорит, сынок, многое увидишь на свете, и за границей побываешь, но русским званием – гордись…»

У него была невеста из того же села на Волге. Про невест и про жен у нас говорят много, особенно если на фронте затишье, стужа, в землянке коптит огонек, трещит печурка и люди поужинали. Тут наплетут такое – уши развесишь. Начнут, например: «Что такое любовь?» Один скажет: «Любовь возникает на базе уважения…» Другой: «Ничего подобного, любовь – это привычка, человек любит не только жену, но отца с матерью и даже животных…» – «Тьфу, бестолковый! – скажет третий. – Любовь – это когда в тебе все кипит, человек ходит вроде как пьяный…» И так философствуют и час, и другой, покуда старшина, вмешавшись, повелительным голосом не определит самую суть… Егор Дремов, должно быть стесняясь этих разговоров, только вскользь помянул мне о невесте, – очень, мол, хорошая девушка, и уж если сказала, что будет ждать, – дождется, хотя бы он вернулся на одной ноге…

Про военные подвиги он тоже не любит разглагольствовать: «О таких делах вспоминать неохота!» Нахмурится и закурит. Про боевые дела его танка мы узнавали со слов экипажа, в особенности удивлял слушателей водитель Чувилев.

«…Понимаешь, только мы развернулись, гляжу, из-за горушки вылезает… Кричу: „Товарищ лейтенант, тигра!“ – „Вперед, – кричит, – полный газ!..“ Я и давай по ельничку маскироваться– вправо, влево… Тигра стволом-то водит, как слепой, ударил – мимо… А товарищ лейтенант как даст ему в бок – брызги! Как даст еще в башню – он и хобот задрал… Как даст в третий– у тигра из всех щелей повалил дым, – пламя как рванется из него на сто метров вверх… Экипаж и полез через запасной люк… Ванька Лапшин из пулемета повел – они и лежат, ногами дрыгаются… Нам, понимаешь, путь расчищен. Через пять минут влетаем в деревню. Тут я прямо обезживотел… Фашисты кто куда… А – грязно, понимаешь, – другой выскочит из сапогов и в одних носках – порск. Бегут все к сараю.

Товарищ лейтенант дает мне команду: „А ну – двинь по сараю“. Пушку мы отвернули, на полном газу я на сарай и наехал… Батюшки! По броне балки загрохотали, доски, кирпичи, фашисты, которые сидели под крышей… А я еще и поутюжил – остальные руки вверх и „Гитлер капут…“».

Так воевал лейтенант Егор Дремов, покуда не случилось с ним несчастье. Во время Курского побоища, когда немцы уже истекали кровью и дрогнули, его танк – на бугре на пшеничном поле – был подбит снарядом, двое из экипажа тут же убиты, от второго снаряда танк загорелся. Водитель Чувилев, выскочивший через передний люк, опять взобрался на броню и успел вытащить лейтенанта – он был без сознания, комбинезон на нем горел. Едва Чувилев оттащил лейтенанта, танк взорвался с такой силой, что башню отшвырнуло метров на пятьдесят. Чувилев кидал пригоршнями рыхлую землю на лицо лейтенанта, на голову, на одежду, чтобы сбить огонь. Потом пополз с ним от воронки к воронке на перевязочный пункт… «Я почему его тогда поволок? – рассказывал Чувилев. – Слышу, у него сердце стучит…»

Егор Дремов выжил и даже не потерял зрение, хотя лицо его было так обуглено, что местами виднелись кости. Восемь месяцев он пролежал в госпитале, ему делали одну за другой пластические операции, восстановили и нос, и губы, и веки, и уши. Через восемь месяцев, когда были сняты повязки, он взглянул на свое лицо. Медсестра, подавшая ему маленькое зеркальце, отвернулась и заплакала. Он тотчас ей вернул зеркальце.

– Бывает хуже, – сказал он, – с этим жить можно.

Но больше он не просил зеркальце у медсестры, только часто ощупывал лицо, будто привыкал к нему. Комиссия нашла его годным к нестроевой службе. Тогда он пошел к генералу и сказал: «Прошу вашего разрешения вернуться в полк». – «Но вы же инвалид», – сказал генерал. «Никак нет, я урод, но это делу не помещает, боеспособность восстановлю полностью». (То, что генерал во время разговора старался не глядеть на него, Егор Дремов отметил и только усмехнулся лиловыми, прямыми, как щель, губами.) Он получил двадцатидневный отпуск для полного восстановления здоровья и поехал домой к отцу с матерью. Это было как раз в марте этого года.

На станции он думал взять подводу, но пришлось идти пешком восемнадцать верст. Кругом еще лежали снега, было сыро, пустынно, студеный ветер отдувал полы его шинели, одинокой тоской насвистывал в ушах. В село он пришел, когда уже были сумерки. Вот и колодезь, высокий журавель покачивался и скрипел. Отсюда шестая изба – родительская. Он вдруг остановился, засунув руки в карманы. Покачал головой. Свернул наискосок к дому. Увязнув по колено в снегу, нагнувшись к окошечку, увидел мать – при тусклом свете привернутой лампы, над столом, она собирала ужинать. Все в том же темном платке, тихая, неторопливая, добрая. Постарела, торчали худые плечи… «Ох, знать бы, – каждый бы день ей надо было писать о себе хоть два словечка…» Собрала на стол нехитрое – чашку с молоком, кусок хлеба, две ложки, солонку и задумалась, стоя перед столом, сложив худые руки под грудью… Егор Дремов, глядя в окошечко на мать, понял, что невозможно ее испугать, нельзя, чтобы у нее отчаянно задрожало старенькое лицо.

Ну, ладно! Он отворил калитку, вошел во дворик и на крыльце постучался. Мать откликнулась за дверью: «Кто там?» Он ответил: «Лейтенант, Герой Советского Союза Громов».

У него так заколотилось сердце – привалился плечом к притолоке. Нет, мать не узнала его голоса. Он и сам будто в первый раз услышал свой голос, изменившийся после всех операций – хриплый, глухой, неясный.

– Батюшка, а чего тебе надо-то? – спросила она.

– Марье Поликарповне привез поклон от сына, старшего лейтенанта Дремова.

Тогда она отворила дверь и кинулась к нему, схватила за руки:

– Жив, Егор-то мой? Здоров? Батюшка, да ты зайди в избу.

Егор Дремов сел на лавку у стола на то место, где сидел, когда еще у него ноги не доставали до полу и мать, бывало, погладив его по кудрявой головке, говаривала: «Кушай, касатик». Он стал рассказывать про ее сына, про самого себя, – подробно, как он ест, пьет, не терпит нужды ни в чем, всегда здоров, весел, – и кратко о сражениях, где он участвовал со своим танком.

– Ты скажи – страшно на войне-то? – перебивала она, глядя ему в лицо темными, его не видящими глазами.

– Да, конечно, страшно, мамаша, однако – привычка.

Пришел отец, Егор Егорович, тоже сдавший за эти годы, – бородку у него как мукой осыпало. Поглядывая на гостя, потопал на пороге разбитыми валенками, не спеша размотал шарф, снял полушубок, подошел к столу, поздоровался за руку, – ах, знакомая была, широкая, справедливая родительская рука! Ничего не спрашивая, потому что и без того было понятно, зачем здесь гость в орденах, сел и тоже начал слушать, полуприкрыв глаза.

Чем дальше лейтенант Дремов сидел неузнаваемый и рассказывал о себе и не о себе, тем невозможнее было ему открыться, – встать, сказать: да признайте же вы меня, урода, мать, отец!.. Ему было и хорошо за родительским столом и обидно.

– Ну что ж, давайте ужинать, мать, собери чего-нибудь для гостя. – Егор Егорович открыл дверцу старенького шкапчика, где в уголке налево лежали рыболовные крючки в спичечной коробке – они там и лежали – и стоял чайник с отбитым носиком – он там и стоял, – где пахло хлебными крошками и луковой шелухой. Егор Егорович достал склянку с вином – всего на два стаканчика, вздохнул, что больше не достать. Сели ужинать, как в прежние годы. И только за ужином старший лейтенант Дремов заметил, что мать особенно пристально следит за его рукой с ложкой. Он усмехнулся, мать подняла глаза, лицо ее болезненно задрожало.

Поговорили о том и о сем, какова будет весна и справится ли народ с севом и о том, что этим летом надо ждать конца войны.

– Почему вы думаете, Егор Егорович, что этим летом надо ждать конца войны?

– Народ осерчал, – ответил Егор Егорович, – через смерть перешли, теперь его не остановишь, немцу – капут.

Марья Поликарповна спросила:

– Вы не рассказали, когда ему дадут отпуск– к нам съездить на побывку. Три года его не видала, чай, взрослый стал, с усами ходит… Эдак – каждый день – около смерти, чай, и голос у него стал грубый?

– Да вот приедет, – может, и не узнаете, – сказал лейтенант.

Спать ему отвели на печке, где он помнил каждый кирпич, каждую щель в бревенчатой стене, каждый сучок в потолке. Пахло овчиной, хлебом – тем родным уютом, что не забывается и в смертный час. Мартовский ветер посвистывал над крышей. За перегородкой похрапывал отец. Мать ворочалась, вздыхала, не спала. Лейтенант лежал ничком, лицо в ладони: «Неужто так и не признала, – думал, – неужто не признала? Мама, мама…»

Наутро он проснулся от потрескивания дров, мать осторожно возилась у печи; на протянутой веревке висели его выстиранные портянки, у двери стояли вымытые сапоги.

– Ты блинки пшенные ешь? – спросила она.

Он не сразу ответил, слез с печи, надел гимнастерку, затянул пояс и – босой – сел на лавку.

– Скажите, у вас в селе проживает Катя Малышева, Андрея Степановича Малышева дочь?

– Она в прошлом году курсы окончила, у нас учительницей. А тебе ее повидать надо?

– Сынок ваш просил непременно ей передать поклон.

Мать послала за ней соседскую девочку. Лейтенант не успел и обуться, как прибежала Катя Малышева. Широкие серые глаза ее блестели, брови изумленно взлетали, на щеках радостный румянец. Когда откинула с головы на широкие плечи вязаный платок, лейтенант даже застонал про себя: поцеловать бы эти теплые светлые волосы!.. Только такой представлялась ему подруга – свежа, нежна, весела, добра, красива так, что вот вошла, и вся изба стала золотая…

– Вы привезли поклон от Егора? (Он стоял спиной к свету и только нагнул голову, потому что говорить не мог.) А уж я его жду и день и ночь, так ему и скажите…

Она подошла близко к нему. Взглянула – и, будто ее слегка ударили в грудь, откинулась, испугалась. Тогда он твердо решил уйти, – сегодня же.

Мать напекла пшенных блинов с топленым молоком. Он опять рассказывал о лейтенанте Дремове, на этот раз о его воинских подвигах, – рассказывал жестоко и не поднимал глаз на Катю, чтобы не видеть на ее милом лице отражения своего уродства. Егор Егорович захлопотал было, чтобы достать колхозную лошадь, но он ушел на станцию пешком, как пришел. Он был очень угнетен всем происшедшим, даже, останавливаясь, ударял ладонями себя в лицо, повторял сиплым голосом: «Как же быть-то теперь?»

Он вернулся в свой полк, стоявший в глубоком тылу на пополнении. Боевые товарищи встретили его такой искренней радостью, что у него отвалилось от души то, что не давало ни спать, ни есть, ни дышать. Решил так: пускай мать подольше не знает о его несчастье. Что же касается Кати – эту занозу он из сердца вырвет.

Недели через две пришло от матери письмо.

«Здравствуй, сынок мой ненаглядный. Боюсь тебе и писать, не знаю, что и думать. Был у нас один человек от тебя, – человек очень хороший, только лицом дурной. Хотел пожить, да сразу собрался и уехал. С тех пор, сынок, не сплю ночи, – кажется мне, что приезжал ты. Егор Егорович бранит меня за это, – совсем, говорит, ты, старуха, свихнулась с ума: был бы он наш сын – разве бы он не открылся… Чего ему скрываться, если это был он, – таким лицом, как у этого, кто к нам приезжал, гордиться нужно. Уговорит меня Егор Егорович, а материнское сердце – все свое: он это, он был у нас!.. Человек этот спал на печи, я шинель его вынесла на двор – почистить, да припаду к ней, да заплачу– он это, его это!.. Егорушка, напиши мне, Христа ради, надоумь ты меня – что было? Или уж вправду, с ума я свихнулась…»

Егор Дремов показал это письмо, мне, Ивану Судареву и, рассказывая свою историю, вытер глаза рукавом. Я ему: «Вот, говорю, характеры столкнулись! Дурень ты, дурень, пиши скорее матери, проси у нее прощенья, не своди ее с ума… Очень ей нужен твой образ! Таким-то она тебя еще больше станет любить».

Он в тот же день написал письмо: «Дорогие мои родители, Марья Поликарповна и Егор Егорович, простите меня за невежество, действительно, у вас был я, сын ваш…» И так далее, и и так далее – на четырех страницах мелким почерком, он бы и на двадцати страницах написал, было бы можно.

Спустя некоторое время стоим мы с ним на полигоне, прибегает солдат и – Егору Дремову: «Товарищ капитан, вас спрашивают…» Выражение у солдата такое, хотя он стоит по всей форме, будто человек собирается выпить. Мы пошли в поселок, подходим к избе, где мы с Дремовым жили. Вижу – он не в себе, все покашливает… Думаю: «Танкист, танкист, а – нервы». Входим в избу, он – впереди меня, и я слышу:

«Мама, здравствуй, это я!..» И вижу – маленькая старушка припала к нему на грудь. Оглядываюсь, тут, оказывается, и другая женщина. Даю честное слово, есть где-нибудь еще красавицы, не одна же она такая, но лично я – не видал.

Он оторвал от себя мать, подходит к этой девушке, – а я уже поминал, что всем богатырским сложением это был бог войны. «Катя! – говорит он, – Катя, зачем вы приехали? Вы того обещали ждать, а не этого…»

Красивая Катя ему отвечает – а я хотя ушел в сени, но слышу: «Егор, я с вами собралась жить навек. Я вас буду любить верно, очень буду любить… Не отсылайте меня…»

Да, вот они, русские характеры! Кажется, прост человек, а придет суровая беда, в большом или в малом, и поднимается в нем великая сила – человеческая красота.

К. Симонов
Солдатская слава

По ночам вокруг Сталинграда стоит красное зарево. А днем степи дымятся: вздымаются черные столбы минных разрывов, тонкие дымки походных кухонь, горьковатый дым солдатской махорки.

В голубом, не по-сентябрьскому ясном небе чертят белые перистые следы истребители, а земля изборождена окопами, и рядом с холмиками блиндажей подымаются насыпи братских могил.

Безвестные нивы, холмики и прогалины, заросшие полынью, стали местом, которого нельзя отдать, за которое дерутся и умирают, часто не зная, как называется деревня, лежащая слева, и ручей, текущий справа, но твердо зная – за спиной Сталинград и за него надо стоять.

Здесь предстоит выстоять ценой жизни, ценой смерти, ценой чего угодно. Сегодня мы держимся, мы еще не побеждаем, слава дивизий и армий, слава всего русского оружия еще не родилась на этих полях. Но слава солдата, солдатская слава, каждый день и каждую ночь рождается то здесь, то там, и мужество человека всегда остается мужеством и слава славой, как бы тяжело ни приходилось армии и народу.

Мы сидим с Семеном Школенко на сухой степной земле, и такой же сухой, как эта земля, степной ветер обдувает его загорелое спокойное лицо и выгоревшие русые волосы.

Я спрашиваю его, как это было.

– Как это было? – повторяет он задумчиво и смотрит далеко в степь, вспоминая.

И вдруг, словно желая мне сказать, что его подвиг родился не вчера, а давно, что он был задуман всей его жизнью, неторопливо начинает вспоминать эту жизнь.

– Отца звали Фролом, он тоже тут воевал, под Царицыном, тогда еще Сталинград Царицыном называли, и тут и погиб в бою. Он шахтер был, как и я. Шахта, теперь, может, водой ее залили, может, взорвана она, кто ее знает. Исаевская шахта номер два, я там под землей все прошел – и саночником был, и забойщиком, и горным мастером, давно под землю спустился, мальчишкой еще, в тысяча девятьсот двадцать четвертом году. Сколько лет с тех пор прошло? Неужели уже восемнадцать? Хотя сегодня вот именины мои, как раз тридцать ударило, значит, верно, восемнадцать лет. Мы сегодня с комиссаром по стаканчику выпили, он меня угостил. Выпил – жену вспомнил и сына Юрия Семеновича, я его еще не видел, он у меня двадцать седьмого марта родился.

Школенко задумывается и еще раз повторяет: «Юрий Семенович». И по тому, как серьезно он называет сына по имени и отчеству, чувствуется гордость за то, что у него именно сын, продолжатель их шахтерского рода. И в том, как Школенко рассказывает о семье, о шахте, о всей своей суровой трудовой жизни, чувствуется, что его солдатскую славу нельзя назвать неожиданной. И когда он начинает говорить о своем подвиге, то и о нем говорит неторопливо, обдуманно и спокойно.

Это было утром. Командир батальона Кошелев позвал к себе Семена Школенко и объяснил, как всегда, без долгих слов:

– «Языка» надо достать.

– Достану, – сказал Школенко.

Он вернулся к себе в окоп, проверил автомат, повесил на пояс три диска, приготовил пять гранат, две простые и три противотанковые, положил их в сумку, потом огляделся и, подумав, взял припасенную в солдатском мешке медную проволочку и спрятал ее в карман.

Идти предстояло вдоль берега. Он пошел не спеша, с оглядкой. Кругом все было тихо. Школенко прибавил шагу и, чтобы сократить расстояние, стал пересекать лощинку напрямик, по мелкому кустарнику. Раздалась пулеметная очередь. Пули прошли где-то близко. Школенко лег и с минуту лежал неподвижно.

Он был недоволен собой. Эта пулеметная очередь – без нее можно было обойтись. Надо было только пройти по густому кустарнику. Хотел сэкономить полминуты, а теперь придется терять десять – обходить кругом. Он поднялся и, пригибаясь, перебежал в чащу. За полчаса он миновал сначала одну балку, потом другую. Сразу же за этой балкой стояли три сарая и дом. Школенко лег и пополз по-пластунски. Через несколько минут он подполз к первому сараю и заглянул внутрь. В сарае было темно и пахло сыростью. По земляному полу ходили куры и поросенок. Школенко заметил у стены неглубокий окопчик и выпиленную в два бревна бойницу. Возле окопчика валялась недокуренная пачка немецких сигарет. Немцы были где-то близко. Теперь это не вызывало сомнений. Следующий сарай был пуст, у третьего, возле стога, лежало двое убитых красноармейцев, рядом с ними валялись винтовки. Кровь была свежая.

Школенко попробовал восстановить в уме картину происшедшего: ну да, вот они вышли отсюда, шли, наверно, в рост, не таясь, а немец ударил из автомата откуда-нибудь с той стороны.

Школенко взяла досада за эту неосторожную смерть. «Если бы они были со мной, не дал бы им так идти», – подумал он, но думать дальше было некогда, надо было искать немца.

В лощине, заросшей виноградником, он напал на тропку. После прошедшего утром дождя земля еще не просохла, и на тропинке были видны уходившие в лес следы. Через сто метров Школенко увидел пару немецких сапог и винтовку. Он удивился – почему их тут бросили, и на всякий случай сунул винтовку в кустарник. Свежий след вел в лес. Не прополз еще Школенко и пятидесяти метров, как услышал минометный выстрел. Миномет с небольшими паузами ударил десять раз подряд.

Впереди были заросли. Школенко пополз через них налево; там виднелась яма, кругом нее рос бурьян. Из ямы в просвете между кустами бурьяна был виден стоявший совсем близко миномет и на несколько шагов подальше – ручной пулемет. Один немец стоял у миномета, а шестеро сидели, собравшись в кружок, и ели из котелков.

Школенко вскинул автомат и хотел дать по ним очередь, но рассудительно изменил решение. Он мог одной очередью не убить сразу всех, и ему предстояла бы неравная борьба.

Не торопясь, он стал изготовлять к бою противотанковую гранату. Противотанковую он выбрал потому, что расстояние было небольшое, а ударить она могла гуще. Он не торопился. Торопиться было незачем: цель была на виду. Он прочно уперся левой рукой в дно ямы, вцепился в землю так, чтобы рука не скользнула, и, приподнявшись, швырнул гранату. Она упала прямо посреди немцев.

Когда он увидел, что шестеро лежат неподвижно, а один, тот, который стоял у миномета, продолжает стоять около него, удивленно глядя на изуродованный осколком гранаты ствол, Школенко вскочил и, вплотную подойдя к немцу, не сводя с него глаз, знаком показал, чтоб тот отстегнул у себя парабеллум и бросил на землю. У немца дрожали руки, он долго отстегивал парабеллум и бросил его далеко от себя. Тогда Школенко, толкая немца перед собой, подошел с ним к пулемету. Пулемет был разряжен. Школенко знаком показал немцу, чтобы тот взвалил пулемет на плечи. Немец послушно нагнулся и поднял пулемет. Теперь у него были заняты обе руки.

Несмотря на серьезность положения, Школенко усмехнулся. Ему показалось забавным, что немец своими руками отнесет к нам свой пулемет.

Так они и пошли обратно – впереди немец со взваленным на плечи пулеметом, сзади Школенко. Немец шел медленно, спотыкаясь; он нс сопротивлялся, но, видимо, не терял надежды встретить кого-нибудь, кто его выручит, и тянул время. Школенко, который все предыдущее делал неторопливо, теперь торопился. Чувство одиночества и страха, что ему каждую минуту из-за любого куста могут выстрелить в спину, не было ему чуждо. Теперь ему хотелось скорее вернуться, и он нетерпеливо подталкивал немца в спину.

На командный пункт батальона Школенко добрался только после полудня. Там кроме капитана Кошелева сидел командир полка. Школенко в последний раз небрежно ткнул автоматом в спину немца и кратко сказал:

– Вот.

И только потом уже по всей форме доложил о своем прибытии.

Командир полка пожал ему руку, оглядел его с ног до головы и, еще раз крепко стиснув руку, отошел в сторону и о чем-то заговорил с командиром батальона. Их разговор продолжался с минуту. Школенко молча стоял и ждал.

– Хорошо, – сказал командир полка. – Его задачу, – он кивнул на капитана Кошелева, – вы выполнили, теперь выполните мою. Вы должны узнать, где стоят их остальные минометы.

– Узнаю, – коротко сказал Школенко и добавил – Разрешите спросить: один пойду?

– Один, – сказал Кошелев.

– Ну что ж, – Школенко вскинул на плечо автомат.

– Сначала отдохните, – сказал командир полка, – а потом пойдете.

Школенко, подойдя к связистам, вытащил из сапога ложку и, пристроившись с котелком, стал есть щи. Он устал и был доволен, что ему дали передышку. Доев щи, свернул цигарку. Все утро не курил, курить было приятно, особенно в предчувствии того, что до вечера опять не придется курить. Потом сел и перемотал портянки. Ноги болели. Так он просидел примерно с полчаса, вскинул автомат и, уже не добавляя гранат, снова пошел в ту же сторону, что и утром.

Теперь он взял правее деревни и ближе к реке, прячась в росших по обочинам дороги кустах. Первый выстрел из миномета он услышал за пятьсот метров. Ползти пришлось по длинной лощине, пробираясь сквозь густой, царапавший руки и лицо орешник. Мины шли по направлению к Школенко и пролетали дальше. Он на минуту приостановился, мысленно представил себе траекторию полета и по звуку определил направление, откуда стреляли. После ореховой балки пришлось перевалить холмик, за которым начиналась лощина с густым лесом. Пока он прополз по ней еще двести метров, выстрелы прекратились. Последний из них был совсем близко.

Вдруг недалеко от Школенко во весь рост поднялся немец. Школенко притаился и пролежал минут десять. Когда немец исчез, Школенко через мелколесье дополз до большого куста. Из-за куста были хорошо видны все три миномета, стоявшие в балке.

Школенко лег плашмя и вытащил бумагу, на которой он заранее решил начертить для точности, где именно стоят минометы. Но в ту секунду, когда он принял это решение, семеро немцев, стоявших у минометов, подошли друг к другу. Все вместе сели у ближнего к Школенко миномета, всего в восьми метрах от него. Только один остался поодаль и, лежа на боку на краю окопа, куда-то звонил и, видно, никак не мог дозвониться по телефону.

То, что немцы подошли к нему так близко и все, за исключением одного, сидели вместе, толкнуло Школенко на смелый шаг.

Он должен был записать и начертить, потом доложить, потом артиллерия должна была попасть в эти минометы, – а между тем немцы сидели все рядом, а у него под рукой были гранаты. Решение родилось мгновенно, может быть, так мгновенно оттого, что только сегодня, в точно такой же обстановке, ему уже один раз повезло. Так или иначе, Школенко решил управиться с немцами сам.

Он лежа достал обе противотанковые гранаты, потом вытащил из кармана припасенную медную проволочку и обмотал ею гранаты. Теперь оставалось только кинуть. Школенко опять, как и в тот раз, крепко оперся рукой о землю, набрал поглубже воздух и бросил гранаты. Но гранаты были тяжелые – сразу две, а он с утра уже уморился: все-таки это была вторая разведка за день. И когда он швырнул их, то они на полметра не долетели до немцев. Он это успел заметить, ложась на землю плашмя, а в следующую секунду его несильно ударило в плечо, и он, еще лежа, схватясь за плечо, почувствовал на пальцах кровь.

Он вскочил во весь рост, держа автомат на изготове. Взрыв был очень сильным, и немцы, как и в прошлый раз, лежали убитые, только на этот раз никто не остался на ногах, лежали все. Потом один, тот, который оставался у телефона, пошевелился. Школенко подошел к нему и тронул его ногой. Немец перевернулся, лежа на земле, поднял руки и заговорил, но что – в горячке Школенко не разобрал.

Рядом с немцем лежал телефон. Не рассчитывая его унести, Школенко ударил несколько раз сапогом и разбил его. Потом он оглянулся, придумывая, что делать с минометами. Неожиданно в двух десятках шагов от него в кустах сильно зашуршало. Прижав к животу автомат, Школенко пустил туда длинную очередь веером, но из кустов вместо немцев выскочил его хороший знакомый Сатаров, боец 2-го батальона, несколько дней тому назад взятый в плен немцами. Сатаров стоял, обросший, босой, в одних кальсонах, и не своим голосом, полуоборотясь назад, кричал:

– Наши, наши пришли!

Вслед за ним из кустов вышли еще шестнадцать человек. Все такие же полуголые, обросшие и страшные, как Сатаров. Трое были окровавлены, одного из них поддерживали на руках.

– Ты стрелял? – спросил Сатаров.

– Я, – кивнул Школенко.

– Вот, поранил их, – показал Сатаров рукой на окровавленных людей. – А где же все?

– А я один, – ответил Школенко. – А вы тут что?

– Мы могилу себе рыли, – сказал Сатаров. – Нас двое автоматчиков стерегли. Они, как услышали взрыв – сразу побежали. А ты, значит, один?

– Один, – повторил Школенко и посмотрел на минометы. Времени терять было нельзя – вот первое, о чем он подумал в эту минуту. И следствием этой мысли было мгновенное решение. – Скорее минометы берите, – сказал он, – чего зря время проводите. Сейчас к своим пойдем.

Несколько человек взялись за минометы и взвалили их на себя, остальные повели раненых.

Теперь Школенко торопился уйти обратно еще больше, чем в первый раз, он еще сам не мог опомниться от своей удачи. Ему казалось, что вот-вот, если протянуть время, вся эта удача сорвется. Он шел замыкающим, то и дело прислушиваясь и поворачиваясь с автоматом.

Он шел сзади вырученных им из плена и видел окровавленные тела раненых. «Хорошо, что еще не убил, – думал он. – А кто ж их знал, думал– немцы». И он вслух повторил это шедшему рядом с ним Сатарову:

– Не знал, думал – немцы.

– Конечно, – просто ответил Сатаров. – А то как же.

Между освобожденными красноармейцами, прихрамывая на одну ногу и держась за разбитую голову, шел пленный немец, тот, что лежал у телефона. Он шел, сжимая голову руками и изредка стонал, с ужасом оглядываясь на шедших рядом с ним полуголых окровавленных людей. Пять минут назад они копали себе могилу, теперь он их боялся, как оживших мертвецов, боялся, кажется, больше, чем самого Школенко.

Через полтора часа они дошли до батальона. Школенко отрапортовал и, выслушав благодарность капитана, отошел на пять шагов и ничком лег на землю.

Усталость сразу навалилась на него. Открытыми глазами он смотрел на травинки, росшие около, и казалось странным, что все это было и кончилось, а он вот живет, и кругом растет трава, и все кругом такое же, как было утром.