Рассказ тургенева бирюк читать

• Полный текст
• Хорь и Калиныч
• Ермолай и мельничиха
• Малиновая вода
• Уездный лекарь
• Мой сосед Радилов
• Однодворец Овсянников
• Льгов
• Бежин луг
• Касьян с Красивой мечи
• Бурмистр
• Контора
• Бирюк
• Два помещика
• Лебедянь
• Татьяна Борисовна и ее племянник
• Смерть
• Певцы
• Петр Петрович Каратаев
• Свидание
• Гамлет Щигровского уезда
• Чертопханов и Недопюскин
• Конец Чертопханова
• Живые мощи
• Стучит!
• Лес и степь
• Примечания

Бирюк

Я ехал с охоты вече­ром один, на бего­вых дрож­ках. До дому еще было верст восемь; моя доб­рая рыси­стая кобыла бодро бежала по пыль­ной дороге, изредка похра­пы­вая и шевеля ушами; уста­лая собака, словно при­вя­зан­ная, ни на шаг не отста­вала от зад­них колес. Гроза надви­га­лась. Впе­реди огром­ная лило­вая туча мед­ленно под­ни­ма­лась из-за леса; надо мною и мне навстречу нес­лись длин­ные серые облака; ракиты тре­вожно шеве­ли­лись и лепе­тали. Душ­ный жар вне­запно сме­нился влаж­ным холо­дом; тени быстро густели. Я уда­рил вож­жой по лошади, спу­стился в овраг, пере­брался через сухой ручей, весь зарос­ший лозин­ками, под­нялся в гору и въе­хал в лес. Дорога вилась передо мною между густыми кустами ореш­ника, уже зали­тыми мра­ком; я подви­гался впе­ред с тру­дом. Дрожки пры­гали по твер­дым кор­ням сто­лет­них дубов и лип, бес­пре­станно пере­се­кав­шим глу­бо­кие про­доль­ные рыт­вины – следы тележ­ных колес; лошадь моя начала спо­ты­каться. Силь­ный ветер вне­запно загу­дел в вышине, дере­вья забу­ше­вали, круп­ные капли дождя резко засту­чали, зашле­пали по листьям, сверк­нула мол­ния, и гроза раз­ра­зи­лась. Дождь полил ручьями. Я поехал шагом и скоро при­нуж­ден был оста­но­виться: лошадь моя вязла, я не видел ни зги. Кое-как при­ютился я к широ­кому кусту. Сгор­бив­шись и заку­тавши лицо, ожи­дал я тер­пе­ливо конца нена­стья, как вдруг, при блеске мол­нии, на дороге почу­ди­лась мне высо­кая фигура. Я стал при­стально гля­деть в ту сто­рону – та же фигура словно выросла из земли подле моих дрожек.

– Кто это? – спро­сил звуч­ный голос.

– А ты кто сам?

– Я здеш­ний лесник.

Я назвал себя.

– А, знаю! Вы домой едете?

– Домой. Да видишь, какая гроза…

– Да, гроза, – отве­чал голос.

Белая мол­ния оза­рила лес­ника с головы до ног; трес­ку­чий и корот­кий удар грома раз­дался тот­час вслед за нею. Дож­дик хлы­нул с удво­ен­ной силой.

– Не скоро прой­дет, – про­дол­жал лесник.

– Что делать!

– Я вас, пожа­луй, в свою избу про­веду, – отры­ви­сто про­го­во­рил он.

– Сде­лай одолжение.

– Извольте сидеть.

Он подо­шел к голове лошади, взял ее за узду и сдер­нул с места. Мы тро­ну­лись. Я дер­жался за подушку дро­жек, кото­рые колы­ха­лись, «как в море чел­нок», и кли­кал собаку. Бед­ная моя кобыла тяжко шле­пала ногами по грязи, сколь­зила, спо­ты­ка­лась; лес­ник пока­чи­вался перед оглоб­лями направо и налево, словно при­ви­де­нье. Мы ехали довольно долго; нако­нец мой про­вод­ник оста­но­вился: «Вот мы и дома, барин», – про­мол­вил он спо­кой­ным голо­сом. Калитка заскры­пела, несколько щен­ков дружно зала­яло. Я под­нял голову и при свете мол­нии уви­дал неболь­шую избушку посреди обшир­ного двора, обне­сен­ного плет­нем. Из одного око­шечка тускло све­тил ого­нек. Лес­ник довел лошадь до крыльца и засту­чал в дверь. «Сичас, сичас!» – раз­дался тонень­кий голо­сок, послы­шался топот босых ног, засов заскры­пел, и девочка лет две­на­дцати, в руба­шонке, под­по­я­сан­ная покром­кой, с фона­рем в руке, пока­за­лась на пороге.

– Посвети барину, – ска­зал он ей, – а я ваши дрожки под навес поставлю.

Девочка гля­нула на меня и пошла в избу. Я отпра­вился вслед за ней.

Изба лес­ника состо­яла из одной ком­наты, зако­пте­лой, низ­кой и пустой, без пола­тей и пере­го­ро­док. Изо­рван­ный тулуп висел на стене. На лавке лежало одно­стволь­ное ружье, в углу валя­лась груда тря­пок; два боль­ших горшка сто­яли возле печки. Лучина горела на столе, печально вспы­хи­вая и пога­сая. На самой сере­дине избы висела люлька, при­вя­зан­ная к концу длин­ного шеста. Девочка пога­сила фонарь, при­села на кро­шеч­ную ска­мейку и начала пра­вой рукой качать люльку, левой поправ­лять лучину. Я посмот­рел кру­гом – сердце во мне заныло: не весело войти ночью в мужиц­кую избу. Ребе­нок в люльке дышал тяжело и скоро.

– Ты разве одна здесь? – спро­сил я девочку.

– Одна, – про­из­несла она едва внятно.

– Ты лес­ни­кова дочь?

– Лес­ни­кова, – про­шеп­тала она.

Дверь заскры­пела, и лес­ник шаг­нул, нагнув голову, через порог. Он под­нял фонарь с полу, подо­шел к столу и зажег светильню.

– Чай, не при­выкли к лучине? – про­го­во­рил он и трях­нул кудрями.

Я посмот­рел на него. Редко мне слу­ча­лось видеть такого молодца. Он был высо­кого роста, пле­чист и сло­жен на славу. Из-под мок­рой замаш­ной рубашки выпукло выстав­ля­лись его могу­чие мышцы. Чер­ная кур­ча­вая борода закры­вала до поло­вины его суро­вое и муже­ствен­ное лицо; из-под срос­шихся широ­ких бро­вей смело гля­дели неболь­шие карие глаза. Он слегка уперся руками в бока и оста­но­вился передо мною.

Я побла­го­да­рил его и спро­сил его имя.

– Меня зовут Фомой, – отве­чал он, – а по про­звищу Бирюк[38].

– А, ты Бирюк?

Я с удво­ен­ным любо­пыт­ством посмот­рел на него. От моего Ермо­лая и от дру­гих я часто слы­шал рас­сказы о лес­нике Бирюке, кото­рого все окрест­ные мужики боя­лись как огня. По их сло­вам, не бывало еще на свете такого мастера сво­его дела: «Вязанки хво­ро­сту не даст ута­щить; в какую бы ни было пору, хоть в самую пол­ночь, нагря­нет, как снег на голову, и ты не думай сопро­тив­ляться, – силен, дескать, и ловок как бес… И ничем его взять нельзя: ни вином, ни день­гами; ни на какую при­манку не идет. Уж не раз доб­рые люди его сжить со свету соби­ра­лись, да нет – не дается».

Вот как отзы­ва­лись сосед­ние мужики о Бирюке.

– Так ты Бирюк, – повто­рил я, – я, брат, слы­хал про тебя. Гово­рят, ты никому спуску не даешь.

– Долж­ность свою справ­ляю, – отве­чал он угрюмо, – даром гос­под­ский хлеб есть не приходится.

Он достал из-за пояса топор, при­сел на пол и начал колоть лучину.

– Аль у тебя хозяйки нет? – спро­сил я его.

– Нет, – отве­чая он и сильно мах­нул топором.

– Умерла, знать?

– Нет… да… умерла, – при­ба­вил он и отвернулся.

Я замол­чал; он под­нял глаза и посмот­рел на меня.

– С про­хо­жим меща­ни­ном сбе­жала, – про­из­нес он с жесто­кой улыб­кой. Девочка поту­пи­лась; ребе­нок проснулся и закри­чал; девочка подо­шла к люльке. – На, дай ему, – про­го­во­рил Бирюк, сунув ей в руку запач­кан­ный рожок. – Вот и его бро­сила, – про­дол­жал он впол­го­лоса, ука­зы­вая на ребенка. Он подо­шел к двери, оста­но­вился и обернулся.

– Вы, чай, барин, – начал он, – нашего хлеба есть не ста­нете, а у меня окромя хлеба…

– Я не голоден.

– Ну, как зна­ете. Само­вар бы я вам поста­вил, да чаю у меня нету… Пойду посмотрю, что ваша лошадь.

Он вышел и хлоп­нул две­рью. Я в дру­гой раз осмот­релся. Изба пока­за­лась мне еще печаль­нее преж­него. Горь­кий запах остыв­шего дыма непри­ятно стес­нял мне дыха­ние. Девочка не тро­га­лась с места и не под­ни­мала глаз; изредка потал­ки­вала она люльку, робко наво­дила на плечо спус­кав­шу­юся рубашку; ее голые ноги висели, не шевелясь.

– Как тебя зовут? – спро­сил я.

– Ули­той, – про­го­во­рила она, еще более пону­рив свое печаль­ное личико.

Лес­ник вошел и сел на лавку.

– Гроза про­хо­дит, – заме­тил он после неболь­шого мол­ча­нья, – коли при­ка­жете, я вас из лесу провожу.

Я встал. Бирюк взял ружье и осмот­рел полку.

– Это зачем? – спро­сил я.

– А в лесу шалят… У Кобы­льего Верху[39] дерево рубят, – при­ба­вил он в ответ на мой вопро­ша­ю­щий взор.

– Будто отсюда слышно?

– Со двора слышно.

Мы вышли вме­сте. Дож­дик пере­стал. В отда­ле­нии еще тол­пи­лись тяже­лые гро­мады туч, изредка вспы­хи­вали длин­ные мол­нии; но над нашими голо­вами уже вид­не­лось кое-где темно-синее небо, звез­дочки мер­цали сквозь жид­кие, быстро летев­шие облака. Очерки дере­вьев, обрыз­ган­ных дождем и взвол­но­ван­ных вет­ром, начи­нали высту­пать из мрака. Мы стали при­слу­ши­ваться. Лес­ник снял шапку и поту­пился. «Во… вот, – про­го­во­рил он вдруг и про­тя­нул руку, – вишь какую ночку выбрал». Я ничего не слы­шал, кроме шума листьев. Бирюк вывел лошадь из-под навеса. «А этак я, пожа­луй, – при­ба­вил он вслух, – и про­зе­ваю его». – «Я с тобой пойду… хочешь?» – «Ладно, – отве­чал он и попя­тил лошадь назад, – мы его духом пой­маем, а там я вас про­вожу. Пойдемте».

Мы пошли: Бирюк впе­реди, я за ним. Бог его знает, как он узна­вал дорогу, но он оста­нав­ли­вался только изредка, и то для того чтобы при­слу­ши­ваться к стуку топора. «Вишь, – бор­мо­тал он сквозь зубы, – слы­шите? слы­шите?» – «Да где?» Бирюк пожи­мал пле­чами. Мы спу­сти­лись в овраг, ветер затих на мгно­ве­нье – мер­ные удары ясно достигли до моего слуха. Бирюк гля­нул на меня и кач­нул голо­вой. Мы пошли далее по мок­рому папо­рот­нику и кра­пиве. Глу­хой и про­дол­жи­тель­ный гул раздался.

– Пова­лил… – про­бор­мо­тал Бирюк.

Между тем небо про­дол­жало рас­чи­щаться; в лесу чуть-чуть свет­лело. Мы выбра­лись нако­нец из оврага. Подо­ждите здесь”, – шеп­нул мне лес­ник, нагнулся и, под­няв ружье кверху, исчез между кустами. Я стал при­слу­ши­ваться с напря­же­нием. Сквозь посто­ян­ный шум ветра чуди­лись мне невда­леке сла­бые звуки: топор осто­рожно сту­чал по сучьям, колеса скры­пели, лошадь фыр­кала… «Куда? стой!» – загре­мел вдруг желез­ный голос Бирюка. Дру­гой голос закри­чал жалобно, по-заячьи… Нача­лась борьба. «Вре-ешь, вре-ешь, – твер­дил, зады­ха­ясь, Бирюк, – не уйдешь…» Я бро­сился в направ­ле­нии шума и при­бе­жал, спо­ты­ка­ясь на каж­дом шагу, на место битвы. У сруб­лен­ного дерева, на земле, копо­шился лес­ник; он дер­жал под собою вора и закру­чи­вал ему куша­ком руки на спину. Я подо­шел. Бирюк под­нялся и поста­вил его на ноги. Я уви­дел мужика, мок­рого, в лох­мо­тьях, с длин­ной рас­тре­пан­ной боро­дой. Дрян­ная лоша­денка, до поло­вины закры­тая угло­ва­той рогож­кой, сто­яла тут же вме­сте с тележ­ным ходом. Лес­ник не гово­рил ни слова; мужик тоже мол­чал и только голо­вой потряхивал.

– Отпу­сти его, – шеп­нул я на ухо Бирюку, – я заплачу за дерево.

Бирюк молча взял лошадь за холку левой рукой; пра­вой он дер­жал вора за пояс: «Ну, пово­ра­чи­вайся, ворона!» – про­мол­вил он сурово. «Топо­рик-то вон возь­мите», – про­бор­мо­тал мужик. «Зачем ему про­па­дать!» – ска­зал лес­ник и под­нял топор. Мы отпра­ви­лись. Я шел позади… Дож­дик начал опять накра­пы­вать и скоро полил ручьями. С тру­дом добра­лись мы до избы. Бирюк бро­сил пой­ман­ную лоша­денку посреди двора, ввел мужика в ком­нату, осла­бил узел кушака и поса­дил его в угол. Девочка, кото­рая заснула было возле печки, вско­чила и с мол­ча­ли­вым испу­гом стала гля­деть на нас. Я сел на лавку.

– Эк его, какой полил, – заме­тил лес­ник, – пере­ждать при­дется. Не хотите ли прилечь?

– Спа­сибо.

– Я бы его, для вашей мило­сти, в чулан­чик запер, – про­дол­жал он, ука­зы­вая на мужика – да вишь, засов…

– Оставь его тут, не тро­гай, – пере­бил я Бирюка.

Мужик гля­нул на меня испод­ло­бья. Я внут­ренне дал себе слово во что бы то ни стало осво­бо­дить бед­няка. Он сидел непо­движно на лавке. При свете фонаря я мог раз­гля­деть его испи­тое, мор­щи­ни­стое лицо, навис­шие жел­тые брови, бес­по­кой­ные глаза, худые члены… Девочка улег­лась на полу у самых его ног и опять заснула. Бирюк сидел возле стола, опер­шись голо­вою на руки. Куз­не­чик кри­чал в углу… дож­дик сту­чал по крыше и сколь­зил по окнам; мы все молчали.

– Фома Кузь­мич, – заго­во­рил вдруг мужик голо­сом глу­хим и раз­би­тым, – а, Фома Кузьмич.

– Чего тебе?

– Отпу­сти.

Бирюк не отвечал.

– Отпу­сти… с голо­духи… отпусти.

– Знаю я вас, – угрюмо воз­ра­зил лес­ник, – ваша вся сло­бода такая – вор на воре.

– Отпу­сти, – твер­дил мужик, – при­каз­чик… разо­рены, во как… отпусти!

– Разо­рены!.. Воро­вать никому не след.

– Отпу­сти, Фома Кузь­мич… не погуби. Ваш-то, сам зна­ешь, заест, во как.

Бирюк отвер­нулся. Мужика подер­ги­вало, словно лихо­радка его коло­тила. Он встря­хи­вал голо­вой и дышал неровно.

– Отпу­сти, – повто­рил он с уны­лым отча­я­ньем, – отпу­сти, ей-Богу, отпу­сти! Я заплачу, во как, ей-Богу. Ей-Богу, с голо­духи… детки, пищат, сам зна­ешь. Круто, во как, приходится.

– А ты все-таки воро­вать не ходи.

– Лоша­денку, – про­дол­жал мужик, – лоша­денку-то, хоть ее-то… один живот и есть… отпусти!

– Гово­рят, нельзя. Я тоже чело­век под­не­воль­ный: с меня взы­щут. Вас бало­вать тоже не приходится.

– Отпу­сти! Нужда, Фома Кузь­мич, нужда, как есть того… отпусти!

– Знаю я вас!

– Да отпусти!

– Э, да что с тобой тол­ко­вать; сиди смирно, а то у меня, зна­ешь? Не видишь, что ли, барина?

Бед­няк поту­пился… Бирюк зев­нул и поло­жил голову на стол. Дож­дик все не пере­ста­вал. Я ждал, что будет.

Мужик вне­запно выпря­мился. Глаза у него заго­ре­лись, и на лице высту­пила краска. «Ну на, ешь, на, пода­вись, на, – начал он, при­щу­рив глаза и опу­стив углы губ, – на, душе­гу­бец ока­ян­ный: пей хри­сти­ан­скую кровь, пей…»

Лес­ник обернулся.

– Тебе говорю, тебе, азиат, кро­во­пийца, тебе!

– Пьян ты, что ли, что ругаться взду­мал? – заго­во­рил с изум­ле­нием лес­ник. – С ума сошел, что ли?

– Пьян!.. не на твои ли деньги, душе­гу­бец ока­ян­ный, зверь, зверь, зверь!

– Ах ты… да я тебя!..

– А мне что? Все едино – про­па­дать; куда я без лошади пойду? При­шиби – один конец; что с голоду, что так – все едино. Про­па­дай все: жена, дети – око­ле­вай все… А до тебя, погоди, доберемся!

Бирюк при­под­нялся.

– Бей, бей, – под­хва­тил мужик сви­ре­пым голо­сом, – бей, на, на, бей… (Девочка тороп­ливо вско­чила с полу и уста­ви­лась на него.) Бей! бей!

– Мол­чать! – загре­мел лес­ник и шаг­нул два раза.

– Полно, полно, Фома, – закри­чал я, – оставь его… Бог с ним.

– Не стану я мол­чать, – про­дол­жал несчаст­ный. – Все едино – око­ле­вать-то. Душе­гу­бец ты, зверь, поги­бели на тебя нету… Да постой, недолго тебе цар­ство­вать! затя­нут тебе глотку, постой!

Бирюк схва­тил его за плечо… Я бро­сился на помощь мужику…

– Не троньте, барин! – крик­нул на меня лесник.

Я бы не побо­ялся его угрозы и уже про­тя­нул было руку; но, к край­нему моему изум­ле­нию, он одним пово­ро­том сдер­нул с лок­тей мужика кушак, схва­тил его за шиво­рот, нахло­бу­чил ему шапку на глаза, рас­тво­рил дверь и вытолк­нул его вон.

– Уби­райся к черту с своей лоша­дью, – закри­чал он ему вслед, – да смотри, в дру­гой раз у меня!..

Он вер­нулся в избу и стал копаться в углу.

– Ну, Бирюк, – про­мол­вил я нако­нец, – уди­вил ты меня: ты, я вижу, слав­ный малый.

– Э, пол­ноте, барин, – пере­бил он меня с доса­дой, – не извольте только ска­зы­вать. Да уж я лучше вас про­вожу, – при­ба­вил он, – знать, дож­дика-то вам не переждать…

На дворе засту­чали колеса мужиц­кой телеги.

– Вишь, поплелся! – про­бор­мо­тал он, – да я его!..

Через пол­часа он про­стился со мной на опушке леса.

---

Я ехал с охоты вечером один, на беговых дрожках. До дому еще было верст восемь; моя добрая рысистая кобыла бодро бежала по пыльной дороге, изредка похрапывая и шевеля ушами; усталая собака, словно привязанная, ни на шаг не отставала от задних колес. Гроза надвигалась. Впереди огромная лиловая туча медленно поднималась из-за леса; надо мною и мне навстречу неслись длинные серые облака; ракиты тревожно шевелились и лепетали. Душный жар внезапно сменился влажным холодом; тени быстро густели. Я ударил вожжой по лошади, спустился в овраг, перебрался через сухой ручей, весь заросший лозинками, поднялся в гору и въехал в лес. Дорога вилась передо мною между густыми кустами орешника, уже залитыми мраком; я подвигался вперед с трудом. Дрожки прыгали по твердым корням столетних дубов и лип, беспрестанно пересекавшим глубокие продольные рытвины — следы тележных колес; лошадь моя начала спотыкаться. Сильный ветер внезапно загудел в вышине, деревья забушевали, крупные капли дождя резко застучали, зашлепали по листьям, сверкнула молния, и гроза разразилась. Дождь полил ручьями. Я поехал шагом и скоро принужден был остановиться: лошадь моя вязла, я не видел ни зги. Кое-как приютился я к широкому кусту. Сгорбившись и закутавши лицо, ожидал я терпеливо конца ненастья, как вдруг, при блеске молнии, на дороге почудилась мне высокая фигура. Я стал пристально глядеть в ту сторону — та же фигура словно выросла из земли подле моих дрожек.

— Кто это? — спросил звучный голос.

— А ты кто сам?

— Я здешний лесник.

Я назвал себя.

— А, знаю! Вы домой едете?

— Домой. Да видишь, какая гроза…

— Да, гроза, — отвечал голос.

Белая молния озарила лесника с головы до ног; трескучий и короткий удар грома раздался тотчас вслед за нею. Дождик хлынул с удвоенной силой.

— Не скоро пройдет, — продолжал лесник.

— Что делать!

— Я вас, пожалуй, в свою избу проведу, — отрывисто проговорил он.

— Сделай одолжение.

— Извольте сидеть.

Он подошел к голове лошади, взял ее за узду и сдернул с места. Мы тронулись. Я держался за подушку дрожек, которые колыхались, «как в море челнок», и кликал собаку. Бедная моя кобыла тяжко шлепала ногами по грязи, скользила, спотыкалась; лесник покачивался перед оглоблями направо и налево, словно привиденье. Мы ехали довольно долго; наконец мой проводник остановился: «Вот мы и дома, барин», — промолвил он спокойным голосом. Калитка заскрыпела, несколько щенков дружно залаяло. Я поднял голову и при свете молнии увидал небольшую избушку посреди обширного двора, обнесенного плетнем. Из одного окошечка тускло светил огонек. Лесник довел лошадь до крыльца и застучал в дверь. «Сичас, сичас!» — раздался тоненький голосок, послышался топот босых ног, засов заскрыпел, и девочка лет двенадцати, в рубашонке, подпоясанная покромкой, с фонарем в руке, показалась на пороге.

— Посвети барину, — сказал он ей, — а я ваши дрожки под навес поставлю.

Девочка глянула на меня и пошла в избу. Я отправился вслед за ней.

Изба лесника состояла из одной комнаты, закоптелой, низкой и пустой, без полатей и перегородок. Изорванный тулуп висел на стене. На лавке лежало одноствольное ружье, в углу валялась груда тряпок; два больших горшка стояли возле печки. Лучина горела на столе, печально вспыхивая и погасая. На самой середине избы висела люлька, привязанная к концу длинного шеста. Девочка погасила фонарь, присела на крошечную скамейку и начала правой рукой качать люльку, левой поправлять лучину. Я посмотрел кругом — сердце во мне заныло: не весело войти ночью в мужицкую избу. Ребенок в люльке дышал тяжело и скоро.

— Ты разве одна здесь? — спросил я девочку.

— Одна, — произнесла она едва внятно.

— Ты лесникова дочь?

— Лесникова, — прошептала она.

Дверь заскрыпела, и лесник шагнул, нагнув голову, через порог. Он поднял фонарь с полу, подошел к столу и зажег светильню.

— Чай, не привыкли к лучине? — проговорил он и тряхнул кудрями.

Я посмотрел на него. Редко мне случалось видеть такого молодца. Он был высокого роста, плечист и сложен на славу. Из-под мокрой замашной рубашки выпукло выставлялись его могучие мышцы. Черная курчавая борода закрывала до половины его суровое и мужественное лицо; из-под сросшихся широких бровей смело глядели небольшие карие глаза. Он слегка уперся руками в бока и остановился передо мною.

Я поблагодарил его и спросил его имя.

— Меня зовут Фомой, — отвечал он, — а по прозвищу Бирюк.[1]

— А, ты Бирюк?

Я с удвоенным любопытством посмотрел на него. От моего Ермолая и от других я часто слышал рассказы о леснике Бирюке, которого все окрестные мужики боялись как огня. По их словам, не бывало еще на свете такого мастера своего дела: «Вязанки хворосту не даст утащить; в какую бы ни было пору, хоть в самую полночь, нагрянет, как снег на голову, и ты не думай сопротивляться, — силен, дескать, и ловок как бес… И ничем его взять нельзя: ни вином, ни деньгами; ни на какую приманку не идет. Уж не раз добрые люди его сжить со свету собирались, да нет — не дается».

Вот как отзывались соседние мужики о Бирюке.

— Так ты Бирюк, — повторил я, — я, брат, слыхал про тебя. Говорят, ты никому спуску не даешь.

— Должность свою справляю, — отвечал он угрюмо, — даром господский хлеб есть не приходится.

Он достал из-за пояса топор, присел на пол и начал колоть лучину.

— Аль у тебя хозяйки нет? — спросил я его.

— Нет, — отвечая он и сильно махнул топором.

— Умерла, знать?

— Нет… да… умерла, — прибавил он и отвернулся.

Я замолчал; он поднял глаза и посмотрел на меня.

— С прохожим мещанином сбежала, — произнес он с жестокой улыбкой. Девочка потупилась; ребенок проснулся и закричал; девочка подошла к люльке. — На, дай ему, — проговорил Бирюк, сунув ей в руку запачканный рожок. — Вот и его бросила, — продолжал он вполголоса, указывая на ребенка. Он подошел к двери, остановился и обернулся.

— Вы, чай, барин, — начал он, — нашего хлеба есть не станете, а у меня окромя хлеба…

— Я не голоден.

— Ну, как знаете. Самовар бы я вам поставил, да чаю у меня нету… Пойду посмотрю, что ваша лошадь.

Он вышел и хлопнул дверью. Я в другой раз осмотрелся. Изба показалась мне еще печальнее прежнего. Горький запах остывшего дыма неприятно стеснял мне дыхание. Девочка не трогалась с места и не поднимала глаз; изредка поталкивала она люльку, робко наводила на плечо спускавшуюся рубашку; ее голые ноги висели, не шевелясь.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Улитой, — проговорила она, еще более понурив свое печальное личико.

Читать дальше

Я ехал с охоты вечером один, на беговых дрожках. До дому еще было верст восемь; моя добрая рысистая кобыла бодро бежала по пыльной дороге, изредка похрапывая и шевеля ушами; усталая собака, словно привязанная, ни на шаг не отставала от задних колес. Гроза надвигалась. Впереди огромная лиловая туча медленно поднималась из-за леса; надо мною и мне навстречу неслись длинные серые облака; ракиты тревожно шевелились и лепетали. Душный жар внезапно сменился влажным холодом; тени быстро густели. Я ударил вожжой по лошади, спустился в овраг, перебрался через сухой ручей, весь заросший лозинками, поднялся в гору и въехал в лес. Дорога вилась передо мною между густыми кустами орешника, уже залитыми мраком; я подвигался вперед с трудом. Дрожки прыгали по твердым корням столетних дубов и лип, беспрестанно пересекавшим глубокие продольные рытвины — следы тележных колес; лошадь моя начала спотыкаться. Сильный ветер внезапно загудел в вышине, деревья забушевали, крупные капли дождя резко застучали, зашлепали по листьям, сверкнула молния, и гроза разразилась. Дождь полил ручьями. Я поехал шагом и скоро принужден был остановиться: лошадь моя вязла, я не видел ни зги. Кое-как приютился я к широкому кусту. Сгорбившись и закутавши лицо, ожидал я терпеливо конца ненастья, как вдруг, при блеске молнии, на дороге почудилась мне высокая фигура. Я стал пристально глядеть в ту сторону — та же фигура словно выросла из земли подле моих дрожек.

— Кто это? — спросил звучный голос.

— А ты кто сам?

— Я здешний лесник.

Я назвал себя.

— А, знаю! Вы домой едете?

— Домой. Да видишь, какая гроза…

— Да, гроза, — отвечал голос.

Белая молния озарила лесника с головы до ног; трескучий и короткий удар грома раздался тотчас вслед за нею. Дождик хлынул с удвоенной силой.

— Не скоро пройдет, — продолжал лесник.

— Что делать!

— Я вас, пожалуй, в свою избу проведу, — отрывисто проговорил он.

— Сделай одолжение.

— Извольте сидеть.

Он подошел к голове лошади, взял ее за узду и сдернул с места. Мы тронулись. Я держался за подушку дрожек, которые колыхались, «как в море челнок», и кликал собаку. Бедная моя кобыла тяжко шлепала ногами по грязи, скользила, спотыкалась; лесник покачивался перед оглоблями направо и налево, словно привиденье. Мы ехали довольно долго; наконец мой проводник остановился: «Вот мы и дома, барин», — промолвил он спокойным голосом. Калитка заскрыпела, несколько щенков дружно залаяло. Я поднял голову и при свете молнии увидал небольшую избушку посреди обширного двора, обнесенного плетнем. Из одного окошечка тускло светил огонек. Лесник довел лошадь до крыльца и застучал в дверь. «Сичас, сичас!» — раздался тоненький голосок, послышался топот босых ног, засов заскрыпел, и девочка лет двенадцати, в рубашонке, подпоясанная покромкой, с фонарем в руке, показалась на пороге.

— Посвети барину, — сказал он ей, — а я ваши дрожки под навес поставлю.

Девочка глянула на меня и пошла в избу. Я отправился вслед за ней.

Изба лесника состояла из одной комнаты, закоптелой, низкой и пустой, без полатей и перегородок. Изорванный тулуп висел на стене. На лавке лежало одноствольное ружье, в углу валялась груда тряпок; два больших горшка стояли возле печки. Лучина горела на столе, печально вспыхивая и погасая. На самой середине избы висела люлька, привязанная к концу длинного шеста. Девочка погасила фонарь, присела на крошечную скамейку и начала правой рукой качать люльку, левой поправлять лучину. Я посмотрел кругом — сердце во мне заныло: не весело войти ночью в мужицкую избу. Ребенок в люльке дышал тяжело и скоро.

— Ты разве одна здесь? — спросил я девочку.

— Одна, — произнесла она едва внятно.

— Ты лесникова дочь?

— Лесникова, — прошептала она.

Дверь заскрыпела, и лесник шагнул, нагнув голову, через порог. Он поднял фонарь с полу, подошел к столу и зажег светильню.

— Чай, не привыкли к лучине? — проговорил он и тряхнул кудрями.

Я посмотрел на него. Редко мне случалось видеть такого молодца. Он был высокого роста, плечист и сложен на славу. Из-под мокрой замашной рубашки выпукло выставлялись его могучие мышцы. Черная курчавая борода закрывала до половины его суровое и мужественное лицо; из-под сросшихся широких бровей смело глядели небольшие карие глаза. Он слегка уперся руками в бока и остановился передо мною.

Я поблагодарил его и спросил его имя.

— Меня зовут Фомой, — отвечал он, — а по прозвищу Бирюк. [1]

— А, ты Бирюк?

Я с удвоенным любопытством посмотрел на него. От моего Ермолая и от других я часто слышал рассказы о леснике Бирюке, которого все окрестные мужики боялись как огня. По их словам, не бывало еще на свете такого мастера своего дела: «Вязанки хворосту не даст утащить; в какую бы ни было пору, хоть в самую полночь, нагрянет, как снег на голову, и ты не думай сопротивляться, — силен, дескать, и ловок как бес… И ничем его взять нельзя: ни вином, ни деньгами; ни на какую приманку не идет. Уж не раз добрые люди его сжить со свету собирались, да нет — не дается».

Вот как отзывались соседние мужики о Бирюке.

— Так ты Бирюк, — повторил я, — я, брат, слыхал про тебя. Говорят, ты никому спуску не даешь.

— Должность свою справляю, — отвечал он угрюмо, — даром господский хлеб есть не приходится.

Он достал из-за пояса топор, присел на пол и начал колоть лучину.

— Аль у тебя хозяйки нет? — спросил я его.

— Нет, — отвечая он и сильно махнул топором.

— Умерла, знать?

— Нет… да… умерла, — прибавил он и отвернулся.

Я замолчал; он поднял глаза и посмотрел на меня.

— С прохожим мещанином сбежала, — произнес он с жестокой улыбкой. Девочка потупилась; ребенок проснулся и закричал; девочка подошла к люльке. — На, дай ему, — проговорил Бирюк, сунув ей в руку запачканный рожок. — Вот и его бросила, — продолжал он вполголоса, указывая на ребенка. Он подошел к двери, остановился и обернулся.

— Вы, чай, барин, — начал он, — нашего хлеба есть не станете, а у меня окромя хлеба…

— Я не голоден.

— Ну, как знаете. Самовар бы я вам поставил, да чаю у меня нету… Пойду посмотрю, что ваша лошадь.