Рассказ тургенева хорь и калиныч читать

  • Полный текст
  • Хорь и Калиныч
  • Ермолай и мельничиха
  • Малиновая вода
  • Уездный лекарь
  • Мой сосед Радилов
  • Однодворец Овсянников
  • Льгов
  • Бежин луг
  • Касьян с Красивой мечи
  • Бурмистр
  • Контора
  • Бирюк
  • Два помещика
  • Лебедянь
  • Татьяна Борисовна и ее племянник
  • Смерть
  • Певцы
  • Петр Петрович Каратаев
  • Свидание
  • Гамлет Щигровского уезда
  • Чертопханов и Недопюскин
  • Конец Чертопханова
  • Живые мощи
  • Стучит!
  • Лес и степь
  • Примечания

Хорь и Калиныч

Кому слу­ча­лось из Бол­хов­ского уезда пере­би­раться в Жизд­рин­ский, того, веро­ятно, пора­жала рез­кая раз­ница между поро­дой людей в Орлов­ской губер­нии и калуж­ской поро­дой. Орлов­ский мужик неве­лик ростом, суту­ло­ват, угрюм, гля­дит испод­ло­бья, живет в дрян­ных оси­но­вых избен­ках, ходит на бар­щину, тор­гов­лей не зани­ма­ется, ест плохо, носит лапти; калуж­ский оброч­ный мужик оби­тает в про­стор­ных сос­но­вых избах, высок ростом, гля­дит смело и весело, лицом чист и бел, тор­гует мас­лом и дег­тем и по празд­ни­кам ходит в сапо­гах. Орлов­ская деревня (мы гово­рим о восточ­ной части Орлов­ской губер­нии) обык­но­венно рас­по­ло­жена среди рас­па­хан­ных полей, близ оврага, кое-как пре­вра­щен­ного в гряз­ный пруд. Кроме немно­гих ракит, все­гда гото­вых к услу­гам, да двух-трех тощих берез, деревца на вер­сту кру­гом не уви­дишь; изба лепится к избе, крыши заки­даны гни­лой соло­мой… Калуж­ская деревня, напро­тив, боль­шею частью окру­жена лесом; избы стоят воль­ней и пря­мей, крыты тесом; ворота плотно запи­ра­ются, пле­тень на задворке не раз­ме­тан и не выва­лился наружу, не зовет в гости вся­кую про­хо­жую сви­нью… И для охот­ника в Калуж­ской губер­нии лучше. В Орлов­ской губер­нии послед­ние леса и пло­щадя[1] исчез­нут лет через пять, а болот и в помине нет; в Калуж­ской, напро­тив, засеки тянутся на сотни, болота на десятки верст, и не пере­ве­лась еще бла­го­род­ная птица тете­рев, водится доб­ро­душ­ный дупель, и хло­по­ту­нья куро­патка своим поры­ви­стым взле­том весе­лит и пугает стрелка и собаку.

В каче­стве охот­ника посе­щая Жизд­рин­ский уезд, сошелся я в поле и позна­ко­мился с одним калуж­ским мел­ким поме­щи­ком, Полу­ты­ки­ным, страст­ным охот­ни­ком и, сле­до­ва­тельно, отлич­ным чело­ве­ком. Води­лись за ним, правда, неко­то­рые сла­бо­сти: он, напри­мер, сва­тался за всех бога­тых невест в губер­нии и, полу­чив отказ от руки и от дому, с сокру­шен­ным серд­цем дове­рял свое горе всем дру­зьям и зна­ко­мым, а роди­те­лям невест про­дол­жал посы­лать в пода­рок кис­лые пер­сики и дру­гие сырые про­из­ве­де­ния сво­его сада; любил повто­рять один и тот же анек­дот, кото­рый, несмотря на ува­же­ние г‑на Полу­ты­кина к его досто­ин­ствам, реши­тельно нико­гда никого не сме­шил; хва­лил сочи­не­ния Акима Нахи­мова и повесть Пинну; заи­кался; назы­вал свою собаку Аст­ро­но­мом; вме­сто однако гово­рил одначе и завел у себя в доме фран­цуз­скую кухню, тайна кото­рой, по поня­тиям его повара, состо­яла в пол­ном изме­не­нии есте­ствен­ного вкуса каж­дого куша­нья: мясо у этого искус­ника отзы­ва­лось рыбой, рыба – гри­бами, мака­роны – поро­хом; зато ни одна мор­ковка не попа­дала в суп, не при­няв вида ромба или тра­пе­ции. Но, за исклю­че­нием этих немно­гих и незна­чи­тель­ных недо­стат­ков, г‑н Полу­ты­кин был, как уже ска­зано, отлич­ный человек.

В пер­вый же день моего зна­ком­ства с г. Полу­ты­ки­ным он при­гла­сил меня на ночь к себе.

– До меня верст пять будет, – при­ба­вил он, – пеш­ком идти далеко; зай­демте сперва к Хорю. (Чита­тель поз­во­лит мне не пере­да­вать его заиканья.)

– А кто такой Хорь?

– А мой мужик… Он отсюда близехонько.

Мы отпра­ви­лись к нему. Посреди леса, на рас­чи­щен­ной и раз­ра­бо­тан­ной поляне, воз­вы­ша­лась оди­но­кая усадьба Хоря. Она состо­яла из несколь­ких сос­но­вых сру­бов, соеди­нен­ных забо­рами; перед глав­ной избой тянулся навес, под­пер­тый тонень­кими стол­би­ками. Мы вошли. Нас встре­тил моло­дой парень, лет два­дцати, высо­кий и красивый.

– А, Федя! Дома Хорь? – спро­сил его г‑н Полутыкин.

– Нет, Хорь в город уехал, – отве­чал парень, улы­ба­ясь и пока­зы­вая ряд белых, как снег, зубов. – Тележку зало­жить прикажете?

– Да, брат, тележку. Да при­неси нам квасу.

Мы вошли в избу. Ни одна суз­даль­ская кар­тина не залеп­ляла чистых бре­вен­ча­тых стен; в углу, перед тяже­лым обра­зом в сереб­ря­ном окладе, теп­ли­лась лам­падка; липо­вый стол недавно был выскоб­лен и вымыт; между брев­нами и по кося­кам окон не ски­та­лось рез­вых пру­са­ков, не скры­ва­лось задум­чи­вых тара­ка­нов. Моло­дой парень скоро появился с боль­шой белой круж­кой, напол­нен­ной хоро­шим ква­сом, с огром­ным лом­тем пше­нич­ного хлеба и с дюжи­ной соле­ных огур­цов в дере­вян­ной миске. Он поста­вил все эти при­пасы на стол, при­сло­нился к двери и начал с улыб­кой на нас погля­ды­вать. Не успели мы доесть нашей закуски, как уже телега засту­чала перед крыль­цом. Мы вышли. Маль­чик лет пят­на­дцати, куд­ря­вый и крас­но­ще­кий, сидел куче­ром и с тру­дом удер­жи­вал сытого пегого жеребца. Кру­гом телеги сто­яло чело­век шесть моло­дых вели­ка­нов, очень похо­жих друг на друга и на Федю. «Все дети Хоря!» – заме­тил Полу­ты­кин. «Все Хорьки, – под­хва­тил Федя, кото­рый вышел вслед за нами на крыльцо, – да еще не все: Потап в лесу, а Сидор уехал со ста­рым Хорем в город… Смотри же, Вася, – про­дол­жал он, обра­ща­ясь к кучеру, – духом сомчи: барина везешь. Только на толч­ках-то, смотри, потише: и телегу-то попор­тишь, да и бар­ское черево обес­по­ко­ишь!» Осталь­ные Хорьки усмех­ну­лись от выходки Феди. «Под­са­дить Аст­ро­нома!» – тор­же­ственно вос­клик­нул г‑н Полу­ты­кин. Федя, не без удо­воль­ствия, под­нял на воз­дух при­нуж­денно улы­бав­шу­юся собаку и поло­жил ее на дно телеги. Вася дал вожжи лошади. Мы пока­тили. «А вот это моя кон­тора, – ска­зал мне вдруг г‑н Полу­ты­кин, ука­зы­вая на неболь­шой низень­кий домик, – хотите зайти?» – «Извольте». – «Она теперь упразд­нена, – заме­тил он, сле­зая, – а все посмот­реть стоит». Кон­тора состо­яла из двух пустых ком­нат. Сто­рож, кри­вой ста­рик, при­бе­жал с задво­рья. «Здрав­ствуй, Миняич, – про­го­во­рил г‑н Полу­ты­кин, – а где же вода?» Кри­вой ста­рик исчез и тот­час вер­нулся с бутыл­кой воды и двумя ста­ка­нами. «Отве­дайте, – ска­зал мне Полу­ты­кин, – это у меня хоро­шая, клю­че­вая вода». Мы выпили по ста­кану, при­чем ста­рик нам кла­нялся в пояс. «Ну, теперь, кажется, мы можем ехать, – заме­тил мой новый при­я­тель. – В этой кон­торе я про­дал купцу Алли­лу­еву четыре деся­тины лесу за выгод­ную цену». Мы сели в телегу и через пол­часа уже въез­жали на двор гос­под­ского дома.

– Ска­жите, пожа­луй­ста, – спро­сил я Полу­ты­кина за ужи­ном, – отчего у вас Хорь живет отдельно от про­чих ваших мужиков?

– А вот отчего: он у меня мужик умный. Лет два­дцать пять тому назад изба у него сго­рела; вот и при­шел он к моему покой­ному батюшке и гово­рит: дескать, поз­вольте мне, Нико­лай Кузь­мич, посе­литься у вас в лесу на болоте. Я вам стану оброк пла­тить хоро­ший. – «Да зачем тебе селиться на болоте?» – «Да уж так; только вы, батюшка, Нико­лай Кузь­мич, ни в какую работу упо­треб­лять меня уж не извольте, а оброк поло­жите, какой сами зна­ете». – «Пять­де­сят руб­лев в год!» – «Извольте». – «Да без недо­и­мок у меня, смотри!» – «Известно, без недо­и­мок…» Вот он и посе­лился на болоте. С тех пор Хорем его и прозвали.

– Ну, и раз­бо­га­тел? – спро­сил я.

– Раз­бо­га­тел. Теперь он мне сто цел­ко­вых оброка пла­тит, да еще я, пожа­луй, накину. Я уж ему не раз гово­рил: «Отку­пись, Хорь, эй, отку­пись!..» А он, бес­тия, меня уве­ряет, что нечем; денег, дескать, нету… Да, как бы не так!..

На дру­гой день мы тот­час после чаю опять отпра­ви­лись на охоту. Про­ез­жая через деревню, г‑н Полу­ты­кин велел кучеру оста­но­виться у низень­кой избы и звучно вос­клик­нул: «Кали­ныч!» – «Сей­час, батюшка, сей­час, – раз­дался голос со двора, – лапоть под­вя­зы­ваю». Мы поехали шагом; за дерев­ней догнал нас чело­век лет сорока, высо­кого роста, худой, с неболь­шой загну­той назад голов­кой. Это был Кали­ныч. Его доб­ро­душ­ное смуг­лое лицо, кое-где отме­чен­ное ряби­нами, мне понра­ви­лось с пер­вого взгляда. Кали­ныч (как узнал я после) каж­дый день ходил с бари­ном на охоту, носил его сумку, ино­гда и ружье, заме­чал, где садится птица, доста­вал воды, наби­рал зем­ля­ники, устро­и­вал шалаши, бегал за дрож­ками; без него г‑н Полу­ты­кин шагу сту­пить не мог. Кали­ныч был чело­век самого весе­лого, самого крот­кого нрава, бес­пре­станно попе­вал впол­го­лоса, без­за­ботно погля­ды­вал во все сто­роны, гово­рил немного в нос, улы­ба­ясь, при­щу­ри­вал свои светло-голу­бые глаза и часто брался рукою за свою жид­кую, кли­но­вид­ную бороду. Ходил он нескоро, но боль­шими шагами, слегка под­пи­ра­ясь длин­ной и тон­кой пал­кой. В тече­ние дня он не раз заго­ва­ри­вал со мною, услу­жи­вал мне без рабо­леп­ства, но за бари­ном наблю­дал, как за ребен­ком. Когда невы­но­си­мый полу­ден­ный зной заста­вил нас искать убе­жища, он свел нас на свою пасеку, в самую глушь леса. Кали­ныч отво­рил нам избушку, уве­шан­ную пуч­ками сухих души­стых трав, уло­жил нас на све­жем сене, а сам надел на голову род мешка с сет­кой, взял нож, гор­шок и голо­вешку и отпра­вился на пасеку выре­зать нам сот. Мы запили про­зрач­ный теп­лый мед клю­че­вой водой и заснули под одно­об­раз­ное жуж­жа­нье пчел и болт­ли­вый лепет листьев.

Лег­кий порыв ветерка раз­бу­дил меня… Я открыл глаза и уви­дел Кали­ныча: он сидел на пороге полу­рас­кры­той двери и ножом выре­зы­вал ложку. Я долго любо­вался его лицом, крот­ким и ясным, как вечер­нее небо. Г‑н Полу­ты­кин тоже проснулся. Мы не тот­час встали. При­ятно после дол­гой ходьбы и глу­бо­кого сна лежать непо­движно на сене: тело нежится и томится, лег­ким жаром пышет лицо, слад­кая лень смы­кает глаза. Нако­нец мы встали и опять пошли бро­дить до вечера. За ужи­ном я заго­во­рил опять о Хоре да о Кали­ныче. «Кали­ныч – доб­рый мужик, – ска­зал мне г. Полу­ты­кин, – усерд­ный и услуж­ли­вый мужик; хозяй­ство в исправ­но­сти, одначе, содер­жать не может: я его все оття­ги­ваю. Каж­дый день со мной на охоту ходит… Какое уж тут хозяй­ство, – посу­дите сами». Я с ним согла­сился, и мы легли спать.

На дру­гой день г‑н Полу­ты­кин при­нуж­ден был отпра­виться в город по делу с сосе­дом Пичу­ко­вым. Сосед Пичу­ков запа­хал у него землю и на запа­хан­ной земле высек его же бабу. На охоту поехал я один и перед вече­ром завер­нул к Хорю. На пороге избы встре­тил меня ста­рик – лысый, низ­кого роста, пле­чи­стый и плот­ный – сам Хорь. Я с любо­пыт­ством посмот­рел на этого Хоря. Склад его лица напо­ми­нал Сократа: такой же высо­кий, шиш­ко­ва­тый лоб, такие же малень­кие глазки, такой же кур­но­сый нос. Мы вошли вме­сте в избу. Тот же Федя при­нес мне молока с чер­ным хле­бом. Хорь при­сел на ска­мью и, пре­спо­койно погла­жи­вая свою кур­ча­вую бороду, всту­пил со мною в раз­го­вор. Он, каза­лось, чув­ство­вал свое досто­ин­ство, гово­рил и дви­гался мед­ленно, изредка посме­и­вался из-под длин­ных своих усов.

Мы с ним тол­ко­вали о посеве, об уро­жае, о кре­стьян­ском быте… Он со мной все как будто согла­шался; только потом мне ста­но­ви­лось совестно, и я чув­ство­вал, что говорю не то… Так оно как-то странно выхо­дило. Хорь выра­жался ино­гда муд­рено, должно быть, из осто­рож­но­сти… Вот вам образ­чик нашего разговора:

– Послу­шай-ка, Хорь, – гово­рил я ему, – отчего ты не отку­пишься от сво­его барина?

– А для чего мне отку­паться? Теперь я сво­его барина знаю и оброк свой знаю… барин у нас хороший.

– Все же лучше на сво­боде, – заме­тил я.

Хорь посмот­рел на меня сбоку.

– Вестимо, – про­го­во­рил он.

– Ну, так отчего же ты не откупаешься?

Хорь покру­тил головой.

– Чем, батюшка, отку­питься прикажешь?

– Ну, полно, старина…

– Попал Хорь в воль­ные люди, – про­дол­жал он впол­го­лоса, как будто про себя, – кто без бороды живет, тот Хорю и набольший.

– А ты сам бороду сбрей.

– Что борода? борода – трава: ско­сить можно.

– Ну, так что ж?

– А, знать, Хорь прямо в купцы попа­дет; куп­цам-то жизнь хоро­шая, да и те в бородах.

– А что, ведь ты тоже тор­гов­лей зани­ма­ешься? – спро­сил я его.

– Тор­гуем пома­леньку мас­лиш­ком да дег­тиш­ком… Что же, тележку, батюшка, при­ка­жешь заложить?

«Кре­пок ты на язык и чело­век себе на уме», – поду­мал я.

– Нет, – ска­зал я вслух, – тележки мне не надо; я зав­тра около твоей усадьбы похожу и, если поз­во­лишь, оста­нусь ноче­вать у тебя в сен­ном сарае.

– Мило­сти про­сим. Да покойно ли тебе будет в сарае? Я при­кажу бабам постлать тебе про­стыню и поло­жить подушку. Эй, бабы! – вскри­чал он, под­ни­ма­ясь с места, – сюда, бабы!.. А ты, Федя, поди с ними. Бабы ведь народ глупый.

Чет­верть часа спу­стя Федя с фона­рем про­во­дил меня в сарай. Я бро­сился на души­стое сено, собака свер­ну­лась у ног моих; Федя поже­лал мне доб­рой ночи, дверь заскри­пела и захлоп­ну­лась. Я довольно долго не мог заснуть. Корова подо­шла к двери, шумно дох­нула раза два; собака с досто­ин­ством на нее зары­чала; сви­нья про­шла мимо, задум­чиво хрю­кая; лошадь где-то в бли­зо­сти стала жевать сено и фыр­кать… Я нако­нец задремал.

На заре Федя раз­бу­дил меня. Этот весе­лый, бой­кий парень очень мне нра­вился; да и, сколько я мог заме­тить, у ста­рого Хоря он тоже был любим­цем. Они оба весьма любезно друг над дру­гом под­тру­ни­вали. Ста­рик вышел ко мне навстречу. Оттого ли, что я про­вел ночь под его кро­вом, по дру­гой ли какой при­чине, только Хорь гораздо лас­ко­вее вче­раш­него обо­шелся со мной.

– Само­вар тебе готов, – ска­зал он мне с улыб­кой, – пой­дем чай пить.

Мы усе­лись около стола. Здо­ро­вая баба, одна из его неве­сток, при­несла гор­шок с моло­ком. Все его сыно­вья пооче­редно вхо­дили в избу.

– Что у тебя за рос­лый народ! – заме­тил я старику.

– Да, – про­мол­вил он, отку­сы­вая кро­шеч­ный кусок сахару, – на меня да на мою ста­руху жало­ваться, кажись, им нечего.

– И все с тобой живут?

– Все. Сами хотят, так и живут.

– И все женаты?

– Вон один, пострел, не женится, – отве­чал он, ука­зы­вая на Федю, кото­рый по-преж­нему при­сло­нился к двери. – Васька, тот еще молод, тому пого­дить можно.

– А что мне жениться? – воз­ра­зил Федя, – мне и так хорошо. На что мне жена? Лаяться с ней, что ли?

– Ну, уж ты… уж я тебя знаю! Кольца сереб­ря­ные носишь… Тебе бы все с дво­ро­выми дев­ками нюхаться… «Пол­ноте, бес­стыд­ники!» – про­дол­жал ста­рик, пере­драз­ни­вая гор­нич­ных, – уж я тебя знаю, бело­ручка ты этакой!

– А в бабе-то что хорошего?

– Баба – работ­ница, – важно заме­тил Хорь. – Баба мужику слуга.

– Да на что мне работница?

– То-то, чужими руками жар загре­бать любишь. Знаем вашего брата.

– Ну, жени меня, коли так. А? что! Что ж ты молчишь?

– Ну, полно, полно, бала­гур. Вишь, барина мы с тобой бес­по­коим. Женю небось… А ты, батюшка, не гне­вись: дитятко, видишь, малое, разуму не успело набраться.

Федя пока­чал головой…

– Дома Хорь? – раз­дался за две­рью зна­ко­мый голос, – и Кали­ныч вошел в избу с пуч­ком поле­вой зем­ля­ники в руках, кото­рую нарвал он для сво­его друга, Хоря. Ста­рик радушно его при­вет­ство­вал. Я с изум­ле­нием погля­дел на Кали­ныча: при­зна­юсь, я не ожи­дал таких «неж­но­стей» от мужика.

Я в этот день пошел на охоту часами четырьмя позд­нее обык­но­вен­ного и сле­ду­ю­щие три дня про­вел у Хоря. Меня зани­мали новые мои зна­комцы. Не знаю, чем я заслу­жил их дове­рие, но они непри­нуж­денно раз­го­ва­ри­вали со мной. Я с удо­воль­ствием слу­шал их и наблю­дал за ними. Оба при­я­теля нисколько не похо­дили друг на друга. Хорь был чело­век поло­жи­тель­ный, прак­ти­че­ский, адми­ни­стра­тив­ная голова, раци­о­на­лист; Кали­ныч, напро­тив, при­над­ле­жал к числу иде­а­ли­стов, роман­ти­ков, людей вос­тор­жен­ных и меч­та­тель­ных. Хорь пони­мал дей­стви­тель­ность, то есть: обстро­ился, нако­пил день­жонку, ладил с бари­ном и с про­чими вла­стями; Кали­ныч ходил в лап­тях и пере­би­вался кое-как. Хорь рас­пло­дил боль­шое семей­ство, покор­ное и еди­но­душ­ное; у Кали­ныча была когда-то жена, кото­рой он боялся, а детей и не бывало вовсе. Хорь насквозь видел г‑на Полу­ты­кина; Кали­ныч бла­го­го­вел перед своим гос­по­ди­ном. Хорь любил Кали­ныча и ока­зы­вал ему покро­ви­тель­ство; Кали­ныч любил и ува­жал Хоря. Хорь гово­рил мало, посме­и­вался и разу­мел про себя; Кали­ныч объ­яс­нялся с жаром, хотя и не пел соло­вьем, как бой­кий фаб­рич­ный чело­век… Но Кали­ныч был ода­рен пре­иму­ще­ствами, кото­рые при­зна­вал сам Хорь, напри­мер: он заго­ва­ри­вал кровь, испуг, бешен­ство, выго­нял чер­вей; пчелы ему дались, рука у него была лег­кая. Хорь при мне попро­сил его вве­сти в конюшню ново­куп­лен­ную лошадь, и Кали­ныч с доб­ро­со­вест­ною важ­но­стью испол­нил просьбу ста­рого скеп­тика. Кали­ныч стоял ближе к при­роде; Хорь же – к людям, к обще­ству; Кали­ныч не любил рас­суж­дать и всему верил слепо; Хорь воз­вы­шался даже до иро­ни­че­ской точки зре­ния на жизнь. Он много видел, много знал, и от него я мно­гому научился. Напри­мер, из его рас­ска­зов узнал я, что каж­дое лето, перед поко­сом, появ­ля­ется в дерев­нях неболь­шая тележка осо­бен­ного вида. В этой тележке сидит чело­век в каф­тане и про­дает косы. На налич­ные деньги он берет рубль два­дцать пять копеек – пол­тора рубля ассиг­на­ци­ями; в долг – три рубля и цел­ко­вый. Все мужики, разу­ме­ется, берут у него в долг. Через две-три недели он появ­ля­ется снова и тре­бует денег. У мужика овес только что ско­шен, стало быть, запла­тить есть чем; он идет с куп­цом в кабак и там уже рас­пла­чи­ва­ется. Иные поме­щики взду­мали было поку­пать сами косы на налич­ные деньги и раз­да­вать в долг мужи­кам по той же цене; но мужики ока­за­лись недо­воль­ными и даже впали в уны­ние; их лишали удо­воль­ствия щел­кать по косе, при­слу­ши­ваться, пере­вер­ты­вать ее в руках и раз два­дцать спро­сить у плу­то­ва­того меща­нина-про­давца: «А что, малый, коса-то не больно того?» Те же самые про­делки про­ис­хо­дят и при покупке сер­пов, с тою только раз­ни­цей, что тут бабы вме­ши­ва­ются в дело и дово­дят ино­гда самого про­давца до необ­хо­ди­мо­сти, для их же пользы, поко­ло­тить их. Но более всего стра­дают бабы вот при каком слу­чае. Постав­щики мате­ри­ала на бумаж­ные фаб­рики пору­чают закупку тря­пья осо­бен­ного рода людям, кото­рые в иных уез­дах назы­ва­ются «орлами». Такой «орел» полу­чает от купца руб­лей две­сти ассиг­на­ци­ями и отправ­ля­ется на добычу. Но, в про­тив­ность бла­го­род­ной птице, от кото­рой он полу­чил свое имя, он не напа­дает открыто и смело: напро­тив, «орел» при­бе­гает к хит­ро­сти и лукав­ству. Он остав­ляет свою тележку где-нибудь в кустах около деревни, а сам отправ­ля­ется по задво­рьям да по задам, словно про­хо­жий какой-нибудь или про­сто празд­но­ша­та­ю­щийся. Бабы чутьем уга­ды­вают его при­бли­же­нье и кра­дутся к нему навстречу. Вто­ро­пях совер­ша­ется тор­го­вая сделка. За несколько мед­ных гро­шей баба отдает «орлу» не только вся­кую ненуж­ную тря­пицу, но часто даже муж­нину рубаху и соб­ствен­ную паневу. В послед­нее время бабы нашли выгод­ным красть у самих себя и сбы­вать таким обра­зом пеньку, в осо­бен­но­сти «замашки», – важ­ное рас­про­стра­не­ние и усо­вер­шен­ство­ва­ние про­мыш­лен­но­сти «орлов»! Но зато мужики, в свою оче­редь, навост­ри­лись и при малей­шем подо­зре­нии, при одном отда­лен­ном слухе о появ­ле­нии «орла» быстро и живо при­сту­пают к испра­ви­тель­ным и предо­хра­ни­тель­ным мерам. И в самом деле, не обидно ли? Пеньку про­да­вать их дело, и они ее точно про­дают, не в городе, – в город надо самим тащиться, – а при­ез­жим тор­га­шам, кото­рые, за неиме­нием без­мена, счи­тают пуд в сорок гор­стей – а вы зна­ете, что за горсть и что за ладонь у рус­ского чело­века, осо­бенно когда он «усерд­ствует»!

Таких рас­ска­зов я, чело­век неопыт­ный и в деревне не «жива­лый» (как у нас в Орле гово­рится), наслу­шался вдо­воль, Но Хорь не все рас­ска­зы­вал, он сам меня рас­спра­ши­вал о мно­гом. Узнал он, что я бывал за гра­ни­цей, и любо­пыт­ство его раз­го­ре­лось… Кали­ныч от него не отста­вал; но Кали­ныча более тро­гали опи­са­ния при­роды, гор, водо­па­дов, необык­но­вен­ных зда­ний, боль­ших горо­дов; Хоря зани­мали вопросы адми­ни­стра­тив­ные и госу­дар­ствен­ные. Он пере­би­рал все по порядку: «Что, у них это там есть так же, как у нас, аль иначе?.. Ну, говори, батюшка, – как же?..» – «А! ах, Гос­поди, твоя воля!» – вос­кли­цал Кали­ныч во время моего рас­сказа; Хорь мол­чал, хму­рил густые брови и лишь изредка заме­чал, что, «дескать, это у нас не шло бы, а вот это хорошо – это поря­док». Всех его рас­спро­сов я пере­дать вам не могу, да и неза­чем; но из наших раз­го­во­ров я вынес одно убеж­де­нье, кото­рого, веро­ятно, никак не ожи­дают чита­тели, – убеж­де­нье, что Петр Вели­кий был по пре­иму­ще­ству рус­ский чело­век, рус­ский именно в своих пре­об­ра­зо­ва­ниях. Рус­ский чело­век так уве­рен в своей силе и кре­по­сти, что он не прочь и поло­мать себя: он мало зани­ма­ется своим про­шед­шим и смело гля­дит впе­ред. Что хорошо – то ему и нра­вится, что разумно – того ему и пода­вай, а откуда оно идет, – ему все равно. Его здра­вый смысл охотно под­тру­нит над сухо­па­рым немец­ким рас­суд­ком; но немцы, по сло­вам Хоря, любо­пыт­ный наро­дец, и поучиться у них он готов. Бла­го­даря исклю­чи­тель­но­сти сво­его поло­же­нья, своей фак­ти­че­ской неза­ви­си­мо­сти, Хорь гово­рил со мной о мно­гом, чего из дру­гого рыча­гом не выво­ро­тишь, как выра­жа­ются мужики, жер­но­вом не выме­лешь. Он дей­стви­тельно пони­мал свое поло­же­нье. Тол­куя с Хорем, я в пер­вый раз услы­шал про­стую, умную речь рус­ского мужика. Его позна­нья были довольно, по-сво­ему, обширны, но читать он не умел; Кали­ныч – умел. «Этому шало­паю гра­мота далась, – заме­тил Хорь, – у него и пчелы отро­дясь не мерли». – «А детей ты своих выучил гра­моте?» Хорь помол­чал. «Федя знает». – «А дру­гие?» – «Дру­гие не знают». – «А что?» Ста­рик не отве­чал и пере­ме­нил раз­го­вор. Впро­чем, как он умен ни был, води­лись и за ним мно­гие пред­рас­судки и предубеж­де­ния. Баб он, напри­мер, пре­зи­рал от глу­бины души, а в весе­лый час тешился и изде­вался над ними. Жена его, ста­рая и свар­ли­вая, целый день не схо­дила с печи и бес­пре­станно вор­чала и бра­ни­лась; сыно­вья не обра­щали на нее вни­ма­ния, но неве­сток она содер­жала в страхе Божием. Неда­ром в рус­ской песенке све­кровь поет: «Какой ты мне сын, какой семья­нин! Не бьешь ты жены, не бьешь моло­дой…» Я раз было взду­мал засту­питься за неве­сток, попы­тался воз­бу­дить состра­да­ние Хоря; но он спо­койно воз­ра­зил мне, что «охота-де вам такими… пустя­ками зани­маться, – пус­кай бабы ссо­рятся… Их что раз­ни­мать – то хуже, да и рук марать не стоит». Ино­гда злая ста­руха сле­зала с печи, вызы­вала из сеней дво­ро­вую собаку, при­го­ва­ри­вая: «Сюды, сюды, собачка!» – и била ее по худой спине кочер­гой или ста­но­ви­лась под навес и «лая­лась», как выра­жался Хорь, со всеми про­хо­дя­щими. Мужа сво­его она, однако же, боя­лась и, по его при­ка­за­нию, уби­ра­лась к себе на печь. Но осо­бенно любо­пытно было послу­шать спор Кали­ныча с Хорем, когда дело дохо­дило до г‑на Полу­ты­кина. «Уж ты, Хорь, у меня его не тро­гай», – гово­рил Кали­ныч. «А что ж он тебе сапо­гов не сошьет?» – воз­ра­жал тот. «Эка, сапоги!.. на что мне сапоги? Я мужик…» – «Да вот и я мужик, а вишь…» При этом слове Хорь под­ни­мал свою ногу и пока­зы­вал Кали­нычу сапог, скро­ен­ный, веро­ятно, из мамон­то­вой кожи. «Эх, да ты разве наш брат!» – отве­чал Кали­ныч. «Ну, хоть бы на лапти дал: ведь ты с ним на охоту ходишь; чай, что день, то лапти». – «Он мне дает на лапти». – «Да, в про­шлом году гри­вен­ник пожа­ло­вал». Кали­ныч с доса­дой отво­ра­чи­вался, а Хорь зали­вался сме­хом, при­чем его малень­кие глазки исче­зали совершенно.

Кали­ныч пел довольно при­ятно и поиг­ры­вал на бала­лайке. Хорь слу­шал, слу­шал его, заги­бал вдруг голову набок и начи­нал под­тя­ги­вать жалоб­ным голо­сом. Осо­бенно любил он песню «Доля ты моя, доля!». Федя не упус­кал слу­чая под­тру­нить над отцом. «Чего, ста­рик, раз­жа­ло­бился?» Но Хорь под­пи­рал щеку рукой, закры­вал глаза и про­дол­жал жало­ваться на свою долю… Зато, в дру­гое время, не было чело­века дея­тель­нее его: вечно над чем-нибудь копа­ется – телегу чинит, забор под­пи­рает, сбрую пере­смат­ри­вает. Осо­бен­ной чистоты он, однако, не при­дер­жи­вался и на мои заме­ча­ния отве­чал мне одна­жды, что «надо-де избе жильем пахнуть».

– Посмотри-ка, – воз­ра­зил я ему, – как у Кали­ныча на пасеке чисто.

– Пчелы бы жить не стали, батюшка, – ска­зал он со вздохом.

«А что, – спро­сил он меня в дру­гой раз, – у тебя своя вот­чина есть?» – «Есть». – «Далеко отсюда?» – «Верст сто!» – «Что же ты, батюшка, живешь в своей вот­чине?» – «Живу». – «А больше, чай, ружьем про­бав­ля­ешься?» – «При­знаться, да». – «И хорошо, батюшка, дела­ешь; стре­ляй себе на здо­ро­вье тете­ре­вов да ста­ро­сту меняй почаще».

На чет­вер­тый день, вече­ром, г. Полу­ты­кин при­слал за мной. Жаль мне было рас­ста­ваться с ста­ри­ком. Вме­сте с Кали­ны­чем сел я в телегу. «Ну, про­щай, Хорь, будь здо­ров, – ска­зал я… – Про­щай, Федя». – «Про­щай, батюшка, про­щай, не забы­вай нас». Мы поехали; заря только что раз­го­ра­лась. «Слав­ная погода зав­тра будет», – заме­тил я, глядя на свет­лое небо. «Нет, дождь пой­дет, – воз­ра­зил мне Кали­ныч, – утки вон пле­щутся, да и трава больно сильно пах­нет». Мы въе­хали в кусты. Кали­ныч запел впол­го­лоса, под­пры­ги­вая на облучке, и все гля­дел да гля­дел на зарю…

На дру­гой день я поки­нул госте­при­им­ный кров г‑на Полутыкина.


[1] «Пло­ща­дями» назы­ва­ются в Орлов­ской губер­нии боль­шие сплош­ные массы кустов, орлов­ское наре­чие отли­ча­ется вообще мно­же­ством свое­быт­ных ино­гда весьма мет­ких, ино­гда довольно без­об­раз­ных, слов и обо­ро­тов. (Прим. И. С. Тургенева.)

Хорь и Калиныч

Хорь и Калиныч автор

Хорь и Калиныч

Полезные ссылки

Тест по рассказу

Доска почёта

Доска почёта

Чтобы попасть сюда — пройдите тест.

  • Лада Тонковская

    6/12

  • Настя Кош

    10/12

  • Виктор Деев

    12/12

  • Усман Омаров

    8/12

  • Андрей Баязитов

    12/12

  • Кирилл Кудряшов

    11/12

  • Марина Симоганова

    12/12

  • Павел Самоваров

    12/12

  • Тёма Щанников

    11/12

  • Владимир Сорокин

    12/12

О книге

Лето и часть осени 1846 года Иван Сергеевич Тургенев проводит вдали от северной стлицы, в усадьбе матери – Спасском-Лутовинове. В это время он ничего не пишет, и всё своё свободное время посвящает охоте. Однако, в середине октября из Петербурга приходят новости: произошла смена редакции журнала «Современник». Влиятельное на то время периодическое издание приобрели Иван Панаев и Некрасов, которые тут же обращаются к писателю с просьбой «наполнить» первое издание. Иван Сергеевич с воодушевлением приступает к работе. Но написанный им для первого номера рассказ «Хорь и Калиныч» выходит в свет лишь в январе следующего года. И.Панаев был в восторге от прочитанного и предложил свой подзаголовок – «Из записок охотника», который впоследствии автор использовал как название целого цикла. «Хорь и Калиныч» читать текст можно полностью онлайн.

Хорь и Калиныч являются главными героями одноименного рассказа Тургенева. Это два приятеля, простые крестьяне. Хорь – это добрый, во всех отношениях положительный человек, но довольно прагматичный. Несмотря на сложную жизнь у него получилось разбогатеть, «обустроиться» и обзавестись большим семейством. Калиныч – это человек противоположного плана. Его мало заботила рациональная сторона жизни. Он был идеалистом, мечтателем и романтиком. Что же могло связывать этих двух, абсолютно разных людей? Музыка! Она объединяет не только две души в произведении Тургенева «Хорь и Калиныч», но и целый русский народ, который, по мнению автора, не был настолько невежествен, как его доселе описывали, а наоборот – духовно богат, одарен и безмерно талантлив. А развитию и процветанию этих качеств мешало одно – крепостное право.

Рассказ «Хорь и Калиныч» и другие произведения Тургенева можно скачать бесплатно на нашем сайте.

Иван Сергеевич Тургенев

Хорь и Калиныч

Кому случалось из Болховского уезда перебираться в Жиздринский, того, вероятно, поражала резкая разница между породой людей в Орловской губернии и калужской породой. Орловский мужик невелик ростом, сутуловат, угрюм, глядит исподлобья, живет в дрянных осиновых избенках, ходит на барщину, торговлей не занимается, ест плохо, носит лапти; калужский оброчный мужик обитает в просторных сосновых избах, высок ростом, глядит смело и весело, лицом чист и бел, торгует маслом и дегтем и по праздникам ходит в сапогах. Орловская деревня (мы говорим о восточной части Орловской губернии) обыкновенно расположена среди распаханных полей, близ оврага, кое-как превращенного в грязный пруд. Кроме немногих ракит, всегда готовых к услугам, да двух-трех тощих берез, деревца на версту кругом не увидишь; изба лепится к избе, крыши закиданы гнилой соломой… Калужская деревня, напротив, большею частью окружена лесом; избы стоят вольней и прямей, крыты тесом; ворота плотно запираются, плетень на задворке не разметан и не вываливается наружу, не зовет в гости всякую прохожую свинью… И для охотника в Калужской губернии лучше. В Орловской губернии последние леса и площадя[1] исчезнут лет через пять, а болот и в помине нет, в Калужской, напротив, засеки[2] тянутся на сотни, болота на десятки верст, и не перевелась еще благородная птица тетерев, водится добродушный дупель, и хлопотунья куропатка своим порывистым взлетом веселит и пугает стрелка и собаку.

В качестве охотника посещая Жиздринский уезд, сошелся я в поле и познакомился с одним калужским мелким помещиком, Полутыкиным, страстным охотником и, следовательно, отличным человеком. Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест в губернии и, получив отказ от руки и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинения Акима Нахимова[3] и повесть Пинну,[4] заикался, называл свою собаку Астрономом; вместо однако говорил одначе и завел у себя в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба – грибами, макароны – порохом; зато ни одна морковка не попадала в суп, не приняв вида ромба или трапеции. Но, за исключением этих немногих и незначительных недостатков, г-н Полутыкин был, как уже сказано, отличный человек.

В первый же день моего знакомства с г. Полутыкиным он пригласил меня на ночь к себе.

– До меня верст пять будет, – прибавил он, – пешком идти далеко; зайдемте сперва к Хорю. (Читатель позволит мне не передавать его заиканья.)

– А кто такой Хорь?

– А мой мужик… Он отсюда близехонько.

Мы отправились к нему. Посреди леса, на расчищенной и разработанной поляне, возвышалась одинокая усадьба Хоря. Она состояла из нескольких сосновых срубов, соединенных заборами; перед главной избой тянулся навес, подпертый тоненькими столбиками. Мы вошли. Нас встретил молодой парень, лет двадцати, высокий и красивый.

– А, Федя! Дома Хорь? – спросил его г-н Полутыкин.

– Нет. Хорь в город уехал, – отвечал парень, улыбаясь и показывая ряд белых как снег зубов. – Тележку заложить прикажете?

– Да, брат, тележку. Да принеси нам квасу.

Мы вошли в избу. Ни одна суздальская картина не залепляла чистых бревенчатых стен; в углу перед тяжелым образом в серебряном окладе теплилась лампадка; липовый стол недавно был выскоблен и вымыт; между бревнами и по косякам окон не скиталось резвых прусаков, не скрывалось задумчивых тараканов. Молодой парень скоро появился с большой белой кружкой, наполненной хорошим квасом, с огромным ломтем пшеничного хлеба и с дюжиной соленых огурцов в деревянной миске. Он поставил все эти припасы на стол, прислонился к двери и начал с улыбкой на нас поглядывать. Не успели мы доесть нашей закуски, как уже телега застучала перед крыльцом. Мы вышли. Мальчик лет пятнадцати, кудрявый и краснощекий, сидел кучером и с трудом удерживал сытого пегого жеребца. Кругом телеги стояло человек шесть молодых великанов, очень похожих друг на друга и на Федю. «Все дети Хоря!» – заметил Полутыкин. «Все Хорьки, – подхватил Федя, который вышел вслед за нами на крыльцо, – да еще не все: Потап в лесу, а Сидор уехал со старым Хорем в город… Смотри же, Вася, – продолжал он, обращаясь к кучеру, – духом сомчи: барина везешь. Только на толчках-то, смотри, потише: и телегу-то попортишь, да и барское черево обеспокоишь!» Остальные Хорьки усмехнулись от выходки Феди. «Подсадить Астронома!» – торжественно воскликнул г-н Полутыкин. Федя, не без удовольствия, поднял на воздух принужденно улыбавшуюся собаку и положил ее на дно телеги. Вася дал вожжи лошади. Мы покатили. «А вот это моя контора, – сказал мне вдруг г-н Полутыкин, указывая на небольшой низенький домик. – Хотите зайти?» – «Извольте». – «Она теперь упразднена, – заметил он, слезая, – а все посмотреть стоит». Контора состояла из двух пустых комнат. Сторож, кривой старик, прибежал с задворья. «Здравствуй, Миняич, – проговорил г-н Полутыкин, – а где же вода?» Кривой старик исчез и тотчас вернулся с бутылкой воды и двумя стаканами. «Отведайте, – сказал мне Полутыкин, – это у меня хорошая, ключевая вода». Мы выпили по стакану, причем старик нам кланялся в пояс. «Ну, теперь, кажется, мы можем ехать, – заметил мой новый приятель. – В этой конторе я продал купцу Аллилуеву четыре десятины лесу за выгодную цену». Мы сели в телегу и через полчаса уже въезжали на двор господского дома.

– Скажите, пожалуйста, – спросил я Полутыкина за ужином, – отчего у вас Хорь живет отдельно от прочих ваших мужиков?

Конец ознакомительного фрагмента. Полный текст доступен на www.litres.ru

Хорь и Калиныч

Кому случалось из Болховского уезда перебираться в Жиздринский, того, вероятно, поражала резкая разница между породой людей в Орловской губернии и калужской породой. Орловский мужик невелик ростом, сутуловат, угрюм, глядит исподлобья, живет в дрянных осиновых избенках, ходит на барщину, торговлей не занимается, ест плохо, носит лапти; калужский оброчный мужик обитает в просторных сосновых избах, высок ростом, глядит смело и весело, лицом чист и бел, торгует маслом и дегтем и по праздникам ходит в сапогах. Орловская деревня (мы говорим о восточной части Орловской губернии) обыкновенно расположена среди распаханных полей, близ оврага, кое-как превращенного в грязный пруд. Кроме немногих ракит, всегда готовых к услугам, да двух-трех тощих берез, деревца на версту кругом не увидишь; изба лепится к избе, крыши закиданы гнилой соломой… Калужская деревня, напротив, большею частью окружена лесом; избы стоят вольней и прямей, крыты тесом; ворота плотно запираются, плетень на задворке не разметан и не вывалился наружу, не зовет в гости всякую прохожую свинью… И для охотника в Калужской губернии лучше. В Орловской губернии последние леса и площадя [1] исчезнут лет через пять, а болот и в помине нет; в Калужской, напротив, засеки тянутся на сотни, болота на десятки верст, и не перевелась еще благородная птица тетерев, водится добродушный дупель, и хлопотунья куропатка своим порывистым взлетом веселит и пугает стрелка и собаку.

Хорь и Калиныч. Пересказ. Слушать аудиокнигу

В качестве охотника посещая Жиздринский уезд, сошелся я в поле и познакомился с одним калужским мелким помещиком, Полутыкиным, страстным охотником и, следовательно, отличным человеком. Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест в губернии и, получив отказ от руки и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинения Акима Нахимова и повесть Пинну; заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однако говорил одначе и завел у себя в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба – грибами, макароны – порохом; зато ни одна морковка не попадала в суп, не приняв вида ромба или трапеции. Но, за исключением этих немногих и незначительных недостатков, г-н Полутыкин был, как уже сказано, отличный человек.

В первый же день моего знакомства с г. Полутыкиным он пригласил меня на ночь к себе.

– До меня верст пять будет, – прибавил он, – пешком идти далеко; зайдемте сперва к Хорю. (Читатель позволит мне не передавать его заиканья.)

– А кто такой Хорь?

– А мой мужик… Он отсюда близехонько.

Мы отправились к нему. Посреди леса, на расчищенной и разработанной поляне, возвышалась одинокая усадьба Хоря. Она состояла из нескольких сосновых срубов, соединенных заборами; перед главной избой тянулся навес, подпертый тоненькими столбиками. Мы вошли. Нас встретил молодой парень, лет двадцати, высокий и красивый.

– А, Федя! Дома Хорь? – спросил его г-н Полутыкин.

– Нет, Хорь в город уехал, – отвечал парень, улыбаясь и показывая ряд белых, как снег, зубов. – Тележку заложить прикажете?

– Да, брат, тележку. Да принеси нам квасу.

Мы вошли в избу. Ни одна суздальская картина не залепляла чистых бревенчатых стен; в углу, перед тяжелым образом в серебряном окладе, теплилась лампадка; липовый стол недавно был выскоблен и вымыт; между бревнами и по косякам окон не скиталось резвых прусаков, не скрывалось задумчивых тараканов. Молодой парень скоро появился с большой белой кружкой, наполненной хорошим квасом, с огромным ломтем пшеничного хлеба и с дюжиной соленых огурцов в деревянной миске. Он поставил все эти припасы на стол, прислонился к двери и начал с улыбкой на нас поглядывать. Не успели мы доесть нашей закуски, как уже телега застучала перед крыльцом. Мы вышли. Мальчик лет пятнадцати, кудрявый и краснощекий, сидел кучером и с трудом удерживал сытого пегого жеребца. Кругом телеги стояло человек шесть молодых великанов, очень похожих друг на друга и на Федю. «Все дети Хоря!» – заметил Полутыкин. «Все Хорьки, – подхватил Федя, который вышел вслед за нами на крыльцо, – да еще не все: Потап в лесу, а Сидор уехал со старым Хорем в город… Смотри же, Вася, – продолжал он, обращаясь к кучеру, – духом сомчи: барина везешь. Только на толчках-то, смотри, потише: и телегу-то попортишь, да и барское черево обеспокоишь!» Остальные Хорьки усмехнулись от выходки Феди. «Подсадить Астронома!» – торжественно воскликнул г-н Полутыкин. Федя, не без удовольствия, поднял на воздух принужденно улыбавшуюся собаку и положил ее на дно телеги. Вася дал вожжи лошади. Мы покатили. «А вот это моя контора, – сказал мне вдруг г-н Полутыкин, указывая на небольшой низенький домик, – хотите зайти?» – «Извольте». – «Она теперь упразднена, – заметил он, слезая, – а все посмотреть стоит». Контора состояла из двух пустых комнат. Сторож, кривой старик, прибежал с задворья. «Здравствуй, Миняич, – проговорил г-н Полутыкин, – а где же вода?» Кривой старик исчез и тотчас вернулся с бутылкой воды и двумя стаканами. «Отведайте, – сказал мне Полутыкин, – это у меня хорошая, ключевая вода». Мы выпили по стакану, причем старик нам кланялся в пояс. «Ну, теперь, кажется, мы можем ехать, – заметил мой новый приятель. – В этой конторе я продал купцу Аллилуеву четыре десятины лесу за выгодную цену». Мы сели в телегу и через полчаса уже въезжали на двор господского дома.

– Скажите, пожалуйста, – спросил я Полутыкина за ужином, – отчего у вас Хорь живет отдельно от прочих ваших мужиков?

– А вот отчего: он у меня мужик умный. Лет двадцать пять тому назад изба у него сгорела; вот и пришел он к моему покойному батюшке и говорит: дескать, позвольте мне, Николай Кузьмич, поселиться у вас в лесу на болоте. Я вам стану оброк платить хороший. – «Да зачем тебе селиться на болоте?» – «Да уж так; только вы, батюшка, Николай Кузьмич, ни в какую работу употреблять меня уж не извольте, а оброк положите, какой сами знаете». – «Пятьдесят рублев в год!» – «Извольте». – «Да без недоимок у меня, смотри!» – «Известно, без недоимок…» Вот он и поселился на болоте. С тех пор Хорем его и прозвали.

– Ну, и разбогател? – спросил я.

– Разбогател. Теперь он мне сто целковых оброка платит, да еще я, пожалуй, накину. Я уж ему не раз говорил: «Откупись, Хорь, эй, откупись!.». А он, бестия, меня уверяет, что нечем; денег, дескать, нету… Да, как бы не так!..

На другой день мы тотчас после чаю опять отправились на охоту. Проезжая через деревню, г-н Полутыкин велел кучеру остановиться у низенькой избы и звучно воскликнул: «Калиныч!» – «Сейчас, батюшка, сейчас, – раздался голос со двора, – лапоть подвязываю». Мы поехали шагом; за деревней догнал нас человек лет сорока, высокого роста, худой, с небольшой загнутой назад головкой. Это был Калиныч. Его добродушное смуглое лицо, кое-где отмеченное рябинами, мне понравилось с первого взгляда. Калиныч (как узнал я после) каждый день ходил с барином на охоту, носил его сумку, иногда и ружье, замечал, где садится птица, доставал воды, набирал земляники, устроивал шалаши, бегал за дрожками; без него г-н Полутыкин шагу ступить не мог. Калиныч был человек самого веселого, самого кроткого нрава, беспрестанно попевал вполголоса, беззаботно поглядывал во все стороны, говорил немного в нос, улыбаясь, прищуривал свои светло-голубые глаза и часто брался рукою за свою жидкую, клиновидную бороду. Ходил он нескоро, но большими шагами, слегка подпираясь длинной и тонкой палкой. В течение дня он не раз заговаривал со мною, услуживал мне без раболепства, но за барином наблюдал, как за ребенком. Когда невыносимый полуденный зной заставил нас искать убежища, он свел нас на свою пасеку, в самую глушь леса. Калиныч отворил нам избушку, увешанную пучками сухих душистых трав, уложил нас на свежем сене, а сам надел на голову род мешка с сеткой, взял нож, горшок и головешку и отправился на пасеку вырезать нам сот. Мы запили прозрачный теплый мед ключевой водой и заснули под однообразное жужжанье пчел и болтливый лепет листьев.

Хорь и Калиныч

Иллюстрация к рассказу И. С. Тургенева «Хорь и Калиныч»

Легкий порыв ветерка разбудил меня… Я открыл глаза и увидел Калиныча: он сидел на пороге полураскрытой двери и ножом вырезывал ложку. Я долго любовался его лицом, кротким и ясным, как вечернее небо. Г-н Полутыкин тоже проснулся. Мы не тотчас встали. Приятно после долгой ходьбы и глубокого сна лежать неподвижно на сене: тело нежится и томится, легким жаром пышет лицо, сладкая лень смыкает глаза. Наконец мы встали и опять пошли бродить до вечера. За ужином я заговорил опять о Хоре да о Калиныче. «Калиныч – добрый мужик, – сказал мне г. Полутыкин, – усердный и услужливый мужик; хозяйство в исправности, одначе, содержать не может: я его все оттягиваю. Каждый день со мной на охоту ходит… Какое уж тут хозяйство, – посудите сами». Я с ним согласился, и мы легли спать.

На другой день г-н Полутыкин принужден был отправиться в город по делу с соседом Пичуковым. Сосед Пичуков запахал у него землю и на запаханной земле высек его же бабу. На охоту поехал я один и перед вечером завернул к Хорю. На пороге избы встретил меня старик – лысый, низкого роста, плечистый и плотный – сам Хорь. Я с любопытством посмотрел на этого Хоря. Склад его лица напоминал Сократа: такой же высокий, шишковатый лоб, такие же маленькие глазки, такой же курносый нос. Мы вошли вместе в избу. Тот же Федя принес мне молока с черным хлебом. Хорь присел на скамью и, преспокойно поглаживая свою курчавую бороду, вступил со мною в разговор. Он, казалось, чувствовал свое достоинство, говорил и двигался медленно, изредка посмеивался из-под длинных своих усов.

Мы с ним толковали о посеве, об урожае, о крестьянском быте… Он со мной все как будто соглашался; только потом мне становилось совестно, и я чувствовал, что говорю не то… Так оно как-то странно выходило. Хорь выражался иногда мудрено, должно быть, из осторожности… Вот вам образчик нашего разговора:

– Послушай-ка, Хорь, – говорил я ему, – отчего ты не откупишься от своего барина?

– А для чего мне откупаться? Теперь я своего барина знаю и оброк свой знаю… барин у нас хороший.

– Все же лучше на свободе, – заметил я.

Хорь посмотрел на меня сбоку.

– Вестимо, – проговорил он.

– Ну, так отчего же ты не откупаешься?

Хорь покрутил головой.

– Чем, батюшка, откупиться прикажешь?

– Ну, полно, старина…

– Попал Хорь в вольные люди, – продолжал он вполголоса, как будто про себя, – кто без бороды живет, тот Хорю и набольший.

– А ты сам бороду сбрей.

– Что борода? борода – трава: скосить можно.

– Ну, так что ж?

– А, знать, Хорь прямо в купцы попадет; купцам-то жизнь хорошая, да и те в бородах.

– А что, ведь ты тоже торговлей занимаешься? – спросил я его.

– Торгуем помаленьку маслишком да дегтишком… Что же, тележку, батюшка, прикажешь заложить?

«Крепок ты на язык и человек себе на уме», – подумал я.

– Нет, – сказал я вслух, – тележки мне не надо; я завтра около твоей усадьбы похожу и, если позволишь, останусь ночевать у тебя в сенном сарае.

– Милости просим. Да покойно ли тебе будет в сарае? Я прикажу бабам постлать тебе простыню и положить подушку. Эй, бабы! – вскричал он, поднимаясь с места, – сюда, бабы!.. А ты, Федя, поди с ними. Бабы ведь народ глупый.

Четверть часа спустя Федя с фонарем проводил меня в сарай. Я бросился на душистое сено, собака свернулась у ног моих; Федя пожелал мне доброй ночи, дверь заскрипела и захлопнулась. Я довольно долго не мог заснуть. Корова подошла к двери, шумно дохнула раза два; собака с достоинством на нее зарычала; свинья прошла мимо, задумчиво хрюкая; лошадь где-то в близости стала жевать сено и фыркать… Я наконец задремал.

На заре Федя разбудил меня. Этот веселый, бойкий парень очень мне нравился; да и, сколько я мог заметить, у старого Хоря он тоже был любимцем. Они оба весьма любезно друг над другом подтрунивали. Старик вышел ко мне навстречу. Оттого ли, что я провел ночь под его кровом, по другой ли какой причине, только Хорь гораздо ласковее вчерашнего обошелся со мной.

– Самовар тебе готов, – сказал он мне с улыбкой, – пойдем чай пить.

Мы уселись около стола. Здоровая баба, одна из его невесток, принесла горшок с молоком. Все его сыновья поочередно входили в избу.

– Что у тебя за рослый народ! – заметил я старику.

– Да, – промолвил он, откусывая крошечный кусок сахару, – на меня да на мою старуху жаловаться, кажись, им нечего.

– И все с тобой живут?

– Все. Сами хотят, так и живут.

– И все женаты?

– Вон один, пострел, не женится, – отвечал он, указывая на Федю, который по-прежнему прислонился к двери. – Васька, тот еще молод, тому погодить можно.

– А что мне жениться? – возразил Федя, – мне и так хорошо. На что мне жена? Лаяться с ней, что ли?

– Ну, уж ты… уж я тебя знаю! Кольца серебряные носишь… Тебе бы все с дворовыми девками нюхаться… «Полноте, бесстыдники!» – продолжал старик, передразнивая горничных, – уж я тебя знаю, белоручка ты этакой!

– А в бабе-то что хорошего?

– Баба – работница, – важно заметил Хорь. – Баба мужику слуга.

– Да на что мне работница?

– То-то, чужими руками жар загребать любишь. Знаем вашего брата.

– Ну, жени меня, коли так. А? что! Что ж ты молчишь?

– Ну, полно, полно, балагур. Вишь, барина мы с тобой беспокоим. Женю небось… А ты, батюшка, не гневись: дитятко, видишь, малое, разуму не успело набраться.

Федя покачал головой…

– Дома Хорь? – раздался за дверью знакомый голос, – и Калиныч вошел в избу с пучком полевой земляники в руках, которую нарвал он для своего друга, Хоря. Старик радушно его приветствовал. Я с изумлением поглядел на Калиныча: признаюсь, я не ожидал таких «нежностей» от мужика.

Я в этот день пошел на охоту часами четырьмя позднее обыкновенного и следующие три дня провел у Хоря. Меня занимали новые мои знакомцы. Не знаю, чем я заслужил их доверие, но они непринужденно разговаривали со мной. Я с удовольствием слушал их и наблюдал за ними. Оба приятеля нисколько не походили друг на друга. Хорь был человек положительный, практический, административная голова, рационалист; Калиныч, напротив, принадлежал к числу идеалистов, романтиков, людей восторженных и мечтательных. Хорь понимал действительность, то есть: обстроился, накопил деньжонку, ладил с барином и с прочими властями; Калиныч ходил в лаптях и перебивался кое-как. Хорь расплодил большое семейство, покорное и единодушное; у Калиныча была когда-то жена, которой он боялся, а детей и не бывало вовсе. Хорь насквозь видел г-на Полутыкина; Калиныч благоговел перед своим господином. Хорь любил Калиныча и оказывал ему покровительство; Калиныч любил и уважал Хоря. Хорь говорил мало, посмеивался и разумел про себя; Калиныч объяснялся с жаром, хотя и не пел соловьем, как бойкий фабричный человек… Но Калиныч был одарен преимуществами, которые признавал сам Хорь, например: он заговаривал кровь, испуг, бешенство, выгонял червей; пчелы ему дались, рука у него была легкая. Хорь при мне попросил его ввести в конюшню новокупленную лошадь, и Калиныч с добросовестною важностью исполнил просьбу старого скептика. Калиныч стоял ближе к природе; Хорь же – к людям, к обществу; Калиныч не любил рассуждать и всему верил слепо; Хорь возвышался даже до иронической точки зрения на жизнь. Он много видел, много знал, и от него я многому научился. Например, из его рассказов узнал я, что каждое лето, перед покосом, появляется в деревнях небольшая тележка особенного вида. В этой тележке сидит человек в кафтане и продает косы. На наличные деньги он берет рубль двадцать пять копеек – полтора рубля ассигнациями; в долг – три рубля и целковый. Все мужики, разумеется, берут у него в долг. Через две-три недели он появляется снова и требует денег. У мужика овес только что скошен, стало быть, заплатить есть чем; он идет с купцом в кабак и там уже расплачивается. Иные помещики вздумали было покупать сами косы на наличные деньги и раздавать в долг мужикам по той же цене; но мужики оказались недовольными и даже впали в уныние; их лишали удовольствия щелкать по косе, прислушиваться, перевертывать ее в руках и раз двадцать спросить у плутоватого мещанина-продавца: «А что, малый, коса-то не больно того?» Те же самые проделки происходят и при покупке серпов, с тою только разницей, что тут бабы вмешиваются в дело и доводят иногда самого продавца до необходимости, для их же пользы, поколотить их. Но более всего страдают бабы вот при каком случае. Поставщики материала на бумажные фабрики поручают закупку тряпья особенного рода людям, которые в иных уездах называются «орлами». Такой «орел» получает от купца рублей двести ассигнациями и отправляется на добычу. Но, в противность благородной птице, от которой он получил свое имя, он не нападает открыто и смело: напротив, «орел» прибегает к хитрости и лукавству. Он оставляет свою тележку где-нибудь в кустах около деревни, а сам отправляется по задворьям да по задам, словно прохожий какой-нибудь или просто праздношатающийся. Бабы чутьем угадывают его приближенье и крадутся к нему навстречу. Второпях совершается торговая сделка. За несколько медных грошей баба отдает «орлу» не только всякую ненужную тряпицу, но часто даже мужнину рубаху и собственную паневу. В последнее время бабы нашли выгодным красть у самих себя и сбывать таким образом пеньку, в особенности «замашки», – важное распространение и усовершенствование промышленности «орлов»! Но зато мужики, в свою очередь, навострились и при малейшем подозрении, при одном отдаленном слухе о появлении «орла» быстро и живо приступают к исправительным и предохранительным мерам. И в самом деле, не обидно ли? Пеньку продавать их дело, и они ее точно продают, не в городе, – в город надо самим тащиться, – а приезжим торгашам, которые, за неимением безмена, считают пуд в сорок горстей – а вы знаете, что за горсть и что за ладонь у русского человека, особенно когда он «усердствует»!

Таких рассказов я, человек неопытный и в деревне не «живалый» (как у нас в Орле говорится), наслушался вдоволь, Но Хорь не все рассказывал, он сам меня расспрашивал о многом. Узнал он, что я бывал за границей, и любопытство его разгорелось… Калиныч от него не отставал; но Калиныча более трогали описания природы, гор, водопадов, необыкновенных зданий, больших городов; Хоря занимали вопросы административные и государственные. Он перебирал все по порядку: «Что, у них это там есть так же, как у нас, аль иначе?.. Ну, говори, батюшка, – как же?.». – «А! ах, Господи, твоя воля!» – восклицал Калиныч во время моего рассказа; Хорь молчал, хмурил густые брови и лишь изредка замечал, что, «дескать, это у нас не шло бы, а вот это хорошо – это порядок». Всех его расспросов я передать вам не могу, да и незачем; но из наших разговоров я вынес одно убежденье, которого, вероятно, никак не ожидают читатели, – убежденье, что Петр Великий был по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях. Русский человек так уверен в своей силе и крепости, что он не прочь и поломать себя: он мало занимается своим прошедшим и смело глядит вперед. Что хорошо – то ему и нравится, что разумно – того ему и подавай, а откуда оно идет, – ему все равно. Его здравый смысл охотно подтрунит над сухопарым немецким рассудком; но немцы, по словам Хоря, любопытный народец, и поучиться у них он готов. Благодаря исключительности своего положенья, своей фактической независимости, Хорь говорил со мной о многом, чего из другого рычагом не выворотишь, как выражаются мужики, жерновом не вымелешь. Он действительно понимал свое положенье. Толкуя с Хорем, я в первый раз услышал простую, умную речь русского мужика. Его познанья были довольно, по-своему, обширны, но читать он не умел; Калиныч – умел. «Этому шалопаю грамота далась, – заметил Хорь, – у него и пчелы отродясь не мерли». – «А детей ты своих выучил грамоте?» Хорь помолчал. «Федя знает». – «А другие?» – «Другие не знают». – «А что?» Старик не отвечал и переменил разговор. Впрочем, как он умен ни был, водились и за ним многие предрассудки и предубеждения. Баб он, например, презирал от глубины души, а в веселый час тешился и издевался над ними. Жена его, старая и сварливая, целый день не сходила с печи и беспрестанно ворчала и бранилась; сыновья не обращали на нее внимания, но невесток она содержала в страхе Божием. Недаром в русской песенке свекровь поет: «Какой ты мне сын, какой семьянин! Не бьешь ты жены, не бьешь молодой…» Я раз было вздумал заступиться за невесток, попытался возбудить сострадание Хоря; но он спокойно возразил мне, что «охота-де вам такими… пустяками заниматься, – пускай бабы ссорятся… Их что разнимать – то хуже, да и рук марать не стоит». Иногда злая старуха слезала с печи, вызывала из сеней дворовую собаку, приговаривая: «Сюды, сюды, собачка!» – и била ее по худой спине кочергой или становилась под навес и «лаялась», как выражался Хорь, со всеми проходящими. Мужа своего она, однако же, боялась и, по его приказанию, убиралась к себе на печь. Но особенно любопытно было послушать спор Калиныча с Хорем, когда дело доходило до г-на Полутыкина. «Уж ты, Хорь, у меня его не трогай», – говорил Калиныч. «А что ж он тебе сапогов не сошьет?» – возражал тот. «Эка, сапоги!.. на что мне сапоги? Я мужик…» – «Да вот и я мужик, а вишь…» При этом слове Хорь поднимал свою ногу и показывал Калинычу сапог, скроенный, вероятно, из мамонтовой кожи. «Эх, да ты разве наш брат!» – отвечал Калиныч. «Ну, хоть бы на лапти дал: ведь ты с ним на охоту ходишь; чай, что день, то лапти». – «Он мне дает на лапти». – «Да, в прошлом году гривенник пожаловал». Калиныч с досадой отворачивался, а Хорь заливался смехом, причем его маленькие глазки исчезали совершенно.

Калиныч пел довольно приятно и поигрывал на балалайке. Хорь слушал, слушал его, загибал вдруг голову набок и начинал подтягивать жалобным голосом. Особенно любил он песню «Доля ты моя, доля!». Федя не упускал случая подтрунить над отцом. «Чего, старик, разжалобился?» Но Хорь подпирал щеку рукой, закрывал глаза и продолжал жаловаться на свою долю… Зато, в другое время, не было человека деятельнее его: вечно над чем-нибудь копается – телегу чинит, забор подпирает, сбрую пересматривает. Особенной чистоты он, однако, не придерживался и на мои замечания отвечал мне однажды, что «надо-де избе жильем пахнуть».

– Посмотри-ка, – возразил я ему, – как у Калиныча на пасеке чисто.

– Пчелы бы жить не стали, батюшка, – сказал он со вздохом.

«А что, – спросил он меня в другой раз, – у тебя своя вотчина есть?» – «Есть». – «Далеко отсюда?» – «Верст сто!» – «Что же ты, батюшка, живешь в своей вотчине?» – «Живу». – «А больше, чай, ружьем пробавляешься?» – «Признаться, да». – «И хорошо, батюшка, делаешь; стреляй себе на здоровье тетеревов да старосту меняй почаще».

На четвертый день, вечером, г. Полутыкин прислал за мной. Жаль мне было расставаться с стариком. Вместе с Калинычем сел я в телегу. «Ну, прощай, Хорь, будь здоров, – сказал я… – Прощай, Федя». – «Прощай, батюшка, прощай, не забывай нас». Мы поехали; заря только что разгоралась. «Славная погода завтра будет», – заметил я, глядя на светлое небо. «Нет, дождь пойдет, – возразил мне Калиныч, – утки вон плещутся, да и трава больно сильно пахнет». Мы въехали в кусты. Калиныч запел вполголоса, подпрыгивая на облучке, и все глядел да глядел на зарю…

На другой день я покинул гостеприимный кров г-на Полутыкина.


[1] «Площадями» называются в Орловской губернии большие сплошные массы кустов, орловское наречие отличается вообще множеством своебытных иногда весьма метких, иногда довольно безобразных, слов и оборотов. (Прим. И. С. Тургенева.)

Иван Сергеевич Тургенев
ХОРЬ И КАЛИНЫЧ

Кому случалось из Болховского уезда перебираться в Жиздринский, того, вероятно, поражала резкая разница между породой людей в Орловской губернии и калужской породой. Орловский мужик невелик ростом, сутуловат, угрюм, глядит исподлобья, живет в дрянных осиновых избенках, ходит на барщину, торговлей не занимается, ест плохо, носит лапти; калужский оброчный мужик обитает в просторных сосновых избах, высок ростом, глядит смело и весело, лицом чист и бел, торгует маслом и дегтем и по праздникам ходит в сапогах. Орловская деревня (мы говорим о восточной части Орловской губернии) обыкновенно расположена среди распаханных полей, близ оврага, кое-как превращенного в грязный пруд. Кроме немногих ракит, всегда готовых к услугам, да двух-трех тощих берез, деревца на версту кругом не увидишь; изба лепится к избе, крыши закиданы гнилой соломой… Калужская деревня, напротив, большею частью окружена лесом; избы стоят вольней и прямей, крыты тесом; ворота плотно запираются, плетень на задворке не разметан и не вывалился наружу, не зовет в гости всякую прохожую свинью… И для охотника в Калужской губернии лучше. В Орловской губернии последние леса и площадя[1] исчезнут лет через пять, а болот и в помине нет; в Калужской, напротив, засеки тянутся на сотни, болота на десятки верст, и не перевелась еще благородная птица тетерев, водится добродушный дупель, и хлопотунья куропатка своим порывистым взлетом веселит и пугает стрелка и собаку.

В качестве охотника посещая Жиздринский уезд, сошелся я в поле и познакомился с одним калужским мелким помещиком, Полутыкиным, страстным охотником и, следовательно, отличным человеком. Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест в губернии и, получив отказ от руки и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один я тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинения Акима Нахимова и повесть Пинну; заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однако говорил одначе и завел у себя в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не попадала в суп, не приняв вида ромба или трапеции. Но, за исключением этих немногих и незначительных недостатков, г-н Полутыкин был, как уже сказано, отличный человек.

В первый же день моего знакомства с г. Полутыкиным он пригласил меня на ночь к себе.

— До меня верст пять будет, — прибавил он, — пешком идти далеко; зайдемте сперва к Хорю. (Читатель позволит мне не передавать его заиканья.)

— А кто такой Хорь?

— А мой мужик… Он отсюда близехонько.

Мы отправились к нему. Посреди леса, на расчищенной и разработанной поляне, возвышалась одинокая усадьба Хоря. Она состояла из нескольких сосновых срубов, соединенных заборами; перед главной избой тянулся навес, подпертый тоненькими столбиками. Мы вошли. Нас встретил молодой парень, лет двадцати, высокий и красивый.

— А, Федя! Дома Хорь? — спросил его г-н Полутыкин.

— Нет, Хорь в город уехал, — отвечал парень, улыбаясь и показывая ряд белых, как снег, зубов. — Тележку заложить прикажете?

— Да, брат, тележку. Да принеси нам квасу.

Мы вошли в избу. Ни одна суздальская картина не залепляла чистых бревенчатых стен; в углу, перед тяжелым образом в серебряном окладе, теплилась лампадка; липовый стол недавно был выскоблен и вымыт; между бревнами и по косякам окон не скиталось резвых прусаков, не скрывалось задумчивых тараканов. Молодой парень скоро появился с большой белой кружкой, наполненной хорошим квасом, с огромным ломтем пшеничного хлеба и с дюжиной соленых огурцов в деревянной миске. Он поставил все эти припасы на стол, прислонился к двери и начал с улыбкой на нас поглядывать. Не успели мы доесть нашей закуски, как уже телега застучала перед крыльцом. Мы вышли. Мальчик лет пятнадцати, кудрявый и краснощекий, сидел кучером и с трудом удерживал сытого пегого жеребца. Кругом телеги стояло человек шесть молодых великанов, очень похожих друг на друга и на Федю. «Все дети Хоря!» — заметил Полутыкин. «Все Хорьки, — подхватил Федя, который вышел вслед за нами на крыльцо, — да еще не все: Потап в лесу, а Сидор уехал со старым Хорем а город… Смотри же, Вася, — продолжал он, обращаясь к кучеру, — духом сомчи: барина везешь. Только на толчках-то, смотри, потише: и телегу-то попортишь, да и барское черево обеспокоишь!» Остальные Хорьки усмехнулись от выходки Феди. «Подсадить Астронома!» — торжественно воскликнул г-н Полутыкин. Федя, не без удовольствия, поднял на воздух принужденно улыбавшуюся собаку и положил ее на дно телеги. Вася дал вожжи лошади. Мы покатили. «А вот это моя контора, — сказал мне вдруг г-н Полутыкин, указывая на небольшой низенький домик, — хотите зайти?» — «Извольте». — «Она теперь упразднена, — заметил он, слезая, — а все посмотреть стоит». Контора состояла из двух пустых комнат. Сторож, кривой старик, прибежал с задворья. «Здравствуй, Миняич, — проговорил г-н Полутыкин, — а где же вода?» Кривой старик исчез и тотчас вернулся с бутылкой воды и двумя стаканами. «Отведайте, — сказал мне Полутыкин, — это у меня хорошая, ключевая вода». Мы выпили по стакану, причем старик нам кланялся в пояс. «Ну, теперь, кажется, мы можем ехать, — заметил мой новый приятель. — В этой конторе я продал купцу Аллилуеву четыре десятины лесу за выгодную цену». Мы сели в телегу и через полчаса уже въезжали на двор господского дома.

— Скажите, пожалуйста, — спросил я Полутыкина за ужином, — отчего у вас Хорь живет отдельно от прочих ваших мужиков?

— А вот отчего: он у меня мужик умный. Лет двадцать пять тому назад изба у него сгорела; вот и пришел он к моему покойному батюшке и говорит: дескать, позвольте мне, Николай Кузьмич, поселиться у вас в лесу на болоте. Я вам стану оброк платить хороший. — «Да зачем тебе селиться на болоте?» — «Да уж так; только вы, батюшка, Николай Кузьмич, ни в какую работу употреблять меня уж не извольте, а оброк положите, какой сами знаете». — «Пятьдесят рублев в год!» — «Извольте». — «Да без недоимок у меня, смотри!» — «Известно, без недоимок…» Вот он и поселился на болоте. С тех пор Хорем его и прозвали.

— Ну, и разбогател? — спросил я.

— Разбогател. Теперь он мне сто целковых оброка платит, да еще я, пожалуй, накину. Я уж ему не раз говорил:

Иван Сергеевич Тургенев

ХОРЬ И КАЛИНЫЧ

Кому случалось из Болховского уезда перебираться в Жиздринский, того, вероятно, поражала резкая разница между породой людей в Орловской губернии и калужской породой. Орловский мужик невелик ростом, сутуловат, угрюм, глядит исподлобья, живет в дрянных осиновых избенках, ходит на барщину, торговлей не занимается, ест плохо, носит лапти; калужский оброчный мужик обитает в просторных сосновых избах, высок ростом, глядит смело и весело, лицом чист и бел, торгует маслом и дегтем и по праздникам ходит в сапогах. Орловская деревня (мы говорим о восточной части Орловской губернии) обыкновенно расположена среди распаханных полей, близ оврага, кое-как превращенного в грязный пруд. Кроме немногих ракит, всегда готовых к услугам, да двух- трех тощих берез, деревца на версту кругом не увидишь; изба лепится к избе, крыши закиданы гнилой соломой… Калужская деревня, напротив, большею частью окружена лесом; избы стоят вольней и прямей, крыты тесом; ворота плотно запираются, плетень на задворке не разметан и не вывалился наружу, не зовет в гости всякую прохожую свинью… И для охотника в Калужской губернии лучше. В Орловской губернии последние леса и площадя[1] исчезнут лет через пять, а болот и в помине нет; в Калужской, напротив, засеки тянутся на сотни, болота на десятки верст, и не перевелась еще благородная птица тетерев, водится добродушный дупель, и хлопотунья куропатка своим порывистым взлетом веселит и пугает стрелка и собаку.

В качестве охотника посещая Жиздринский уезд, сошелся я в поле и познакомился с одним калужским мелким помещиком, Полутыкиным, страстным охотником и, следовательно, отличным человеком. Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест в губернии и, получив отказ от руки и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один я тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинения Акима Нахимова и повесть Пинну; заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однако говорил одначе и завел у себя в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не попадала в суп, не приняв вида ромба или трапеции. Но, за исключением этих немногих и незначительных недостатков, г-н Полутыкин был, как уже сказано, отличный человек.

В первый же день моего знакомства с г. Полутыкиным он пригласил меня на ночь к себе.

— До меня верст пять будет, — прибавил он, — пешком идти далеко; зайдемте сперва к Хорю. (Читатель позволит мне не передавать его заиканья.)

— А кто такой Хорь?

— А мой мужик… Он отсюда близехонько.

Мы отправились к нему. Посреди леса, на расчищенной и разработанной поляне, возвышалась одинокая усадьба Хоря. Она состояла из нескольких сосновых срубов, соединенных заборами; перед главной избой тянулся навес, подпертый тоненькими столбиками. Мы вошли. Нас встретил молодой парень, лет двадцати, высокий и красивый.

— А, Федя! Дома Хорь? — спросил его г-н Полутыкин.

— Нет, Хорь в город уехал, — отвечал парень, улыбаясь и показывая ряд белых, как снег, зубов. — Тележку заложить прикажете?

— Да, брат, тележку. Да принеси нам квасу.

Мы вошли в избу. Ни одна суздальская картина не залепляла чистых бревенчатых стен; в углу, перед тяжелым образом в серебряном окладе, теплилась лампадка; липовый стол недавно был выскоблен и вымыт; между бревнами и по косякам окон не скиталось резвых прусаков, не скрывалось задумчивых тараканов. Молодой парень скоро появился с большой белой кружкой, наполненной хорошим квасом, с огромным ломтем пшеничного хлеба и с дюжиной соленых огурцов в деревянной миске. Он поставил все эти припасы на стол, прислонился к двери и начал с улыбкой на нас поглядывать. Не успели мы доесть нашей закуски, как уже телега застучала перед крыльцом. Мы вышли. Мальчик лет пятнадцати, кудрявый и краснощекий, сидел кучером и с трудом удерживал сытого пегого жеребца. Кругом телеги стояло человек шесть молодых великанов, очень похожих друг на друга и на Федю. «Все дети Хоря!» — заметил Полутыкин. «Все Хорьки, — подхватил Федя, который вышел вслед за нами на крыльцо, — да еще не все: Потап в лесу, а Сидор уехал со старым Хорем а город… Смотри же, Вася, — продолжал он, обращаясь к кучеру, — духом сомчи: барина везешь. Только на толчках-то, смотри, потише: и телегу-то попортишь, да и барское черево обеспокоишь!» Остальные Хорьки усмехнулись от выходки Феди. «Подсадить Астронома!» — торжественно воскликнул г-н Полутыкин. Федя, не без удовольствия, поднял на воздух принужденно улыбавшуюся собаку и положил ее на дно телеги. Вася дал вожжи лошади. Мы покатили. «А вот это моя контора, — сказал мне вдруг г-н Полутыкин, указывая на небольшой низенький домик, — хотите зайти?» — «Извольте». — «Она теперь упразднена, — заметил он, слезая, — а все посмотреть стоит». Контора состояла из двух пустых комнат. Сторож, кривой старик, прибежал с задворья. «Здравствуй, Миняич, — проговорил г-н Полутыкин, — а где же вода?» Кривой старик исчез и тотчас вернулся с бутылкой воды и двумя стаканами. «Отведайте, — сказал мне Полутыкин, — это у меня хорошая, ключевая вода». Мы выпили по стакану, причем старик нам кланялся в пояс. «Ну, теперь, кажется, мы можем ехать, — заметил мой новый приятель. — В этой конторе я продал купцу Аллилуеву четыре десятины лесу за выгодную цену». Мы сели в телегу и через полчаса уже въезжали на двор господского дома.

— Скажите, пожалуйста, — спросил я Полутыкина за ужином, — отчего у вас Хорь живет отдельно от прочих ваших мужиков?

— А вот отчего: он у меня мужик умный. Лет двадцать пять тому назад изба у него сгорела; вот и пришел он к моему покойному батюшке и говорит: дескать, позвольте мне, Николай Кузьмич, поселиться у вас в лесу на болоте. Я вам стану оброк платить хороший. — «Да зачем тебе селиться на болоте?» — «Да уж так; только вы, батюшка, Николай Кузьмич, ни в какую работу употреблять меня уж не извольте, а оброк положите, какой сами знаете». — «Пятьдесят рублев в год!» — «Извольте». — «Да без недоимок у меня, смотри!» — «Известно, без недоимок…» Вот он и поселился на болоте. С тех пор Хорем его и прозвали.

— Ну, и разбогател? — спросил я.

— Разбогател. Теперь он мне сто целковых оброка платит, да еще я, пожалуй, накину. Я уж ему не раз говорил: «Откупись, Хорь, эй, откупись!..» А он, бестия, меня уверяет, что нечем; денег, дескать, нету… Да, как бы не так!..

На другой день мы тотчас после чаю опять отправились на охоту. Проезжая через деревню, г-н Полутыкин велел кучеру остановиться у низенькой избы и звучно воскликнул: «Калиныч!» — «Сейчас, батюшка, сейчас, — раздался голос со двора, — лапоть подвязываю». Мы поехали шагом; за деревней догнал нас человек лет сорока, высокого роста, худой, с небольшой загнутой назад головкой. Это был Калиныч. Его добродушное смуглое лицо, кое-где отмеченное рябинами, мне понравилось с первого взгляда. Калиныч (как узнал я после) каждый день ходил с барином на охоту, носил его сумку, иногда и ружье, замечал, где садится птица, доставал воды, набирал земляники, устроивал шалаши, бегал за дрожками; без него г-н Полутыкин шагу ступить не мог. Калиныч был человек самого веселого, самого кроткого нрава, беспрестанно попевал вполголоса, беззаботно поглядывал во все стороны, говорил немного в нос, улыбаясь, прищуривал свои светло-голубые глаза и часто брался рукою за свою жидкую, клиновидную бороду. Ходил он нескоро, но большими шагами, слегка подпираясь длинной и тонкой палкой. В течение дня он не раз заговаривал со мною, услуживал мне без раболепства, но за барином наблюдал, как за ребенком. Когда невыносимый полуденный зной заставил нас искать убежища, он свел нас на свою пасеку, в самую глушь леса. Калиныч отворил нам избушку, увешанную пучками сухих душистых трав, уложил нас на свежем сене, а сам надел на голову род мешка с сеткой, взял нож, горшок и головешку и отправился на пасеку вырезать нам сот. Мы запили прозрачный теплый мед ключевой водой и заснули под однообразное жужжанье пчел и болтливый лепет листьев.

Легкий порыв ветерка разбудил меня… Я открыл глаза и увидел Калиныча: он сидел на пороге полураскрытой двери и ножом вырезывал ложку. Я долго любовался его лицом, кротким и ясным, как вечернее небо. Г-н Полутыкин тоже проснулся. Мы не тотчас встали. Приятно после долгой ходьбы и глубокого сна лежать неподвижно на сене: тело нежится и томится, легким жаром пышет лицо, сладкая

  • Рассказ три девочки краткое содержание
  • Рассказ тургенева хорь и калиныч характеристика калиныча
  • Рассказ три девочки верейская
  • Рассказ туман на дзене
  • Рассказ тургенева хорь и калиныч слушать