Рассказ тургенева и калиныч 4 буквы сканворд

Рассказ И. С. Тургенева из «Записок охотника»

Добрый вечер! Здравствуйте, уважаемые дамы и господа! Пятница! В эфире капитал-шоу «Поле
чудес»! И как обычно, под аплодисменты зрительного зала я приглашаю в студию тройку
игроков.
А вот и задание на этот тур:

Вопрос: Рассказ И. С. Тургенева из «Записок охотника»
(Слово из 4 букв)

КАЛИНЫЧ

• Полный текст
• Хорь и Калиныч
• Ермолай и мельничиха
• Малиновая вода
• Уездный лекарь
• Мой сосед Радилов
• Однодворец Овсянников
• Льгов
• Бежин луг
• Касьян с Красивой мечи
• Бурмистр
• Контора
• Бирюк
• Два помещика
• Лебедянь
• Татьяна Борисовна и ее племянник
• Смерть
• Певцы
• Петр Петрович Каратаев
• Свидание
• Гамлет Щигровского уезда
• Чертопханов и Недопюскин
• Конец Чертопханова
• Живые мощи
• Стучит!
• Лес и степь
• Примечания

Хорь и Калиныч

Кому слу­ча­лось из Бол­хов­ского уезда пере­би­раться в Жизд­рин­ский, того, веро­ятно, пора­жала рез­кая раз­ница между поро­дой людей в Орлов­ской губер­нии и калуж­ской поро­дой. Орлов­ский мужик неве­лик ростом, суту­ло­ват, угрюм, гля­дит испод­ло­бья, живет в дрян­ных оси­но­вых избен­ках, ходит на бар­щину, тор­гов­лей не зани­ма­ется, ест плохо, носит лапти; калуж­ский оброч­ный мужик оби­тает в про­стор­ных сос­но­вых избах, высок ростом, гля­дит смело и весело, лицом чист и бел, тор­гует мас­лом и дег­тем и по празд­ни­кам ходит в сапо­гах. Орлов­ская деревня (мы гово­рим о восточ­ной части Орлов­ской губер­нии) обык­но­венно рас­по­ло­жена среди рас­па­хан­ных полей, близ оврага, кое-как пре­вра­щен­ного в гряз­ный пруд. Кроме немно­гих ракит, все­гда гото­вых к услу­гам, да двух-трех тощих берез, деревца на вер­сту кру­гом не уви­дишь; изба лепится к избе, крыши заки­даны гни­лой соло­мой… Калуж­ская деревня, напро­тив, боль­шею частью окру­жена лесом; избы стоят воль­ней и пря­мей, крыты тесом; ворота плотно запи­ра­ются, пле­тень на задворке не раз­ме­тан и не выва­лился наружу, не зовет в гости вся­кую про­хо­жую сви­нью… И для охот­ника в Калуж­ской губер­нии лучше. В Орлов­ской губер­нии послед­ние леса и пло­щадя[1] исчез­нут лет через пять, а болот и в помине нет; в Калуж­ской, напро­тив, засеки тянутся на сотни, болота на десятки верст, и не пере­ве­лась еще бла­го­род­ная птица тете­рев, водится доб­ро­душ­ный дупель, и хло­по­ту­нья куро­патка своим поры­ви­стым взле­том весе­лит и пугает стрелка и собаку.

В каче­стве охот­ника посе­щая Жизд­рин­ский уезд, сошелся я в поле и позна­ко­мился с одним калуж­ским мел­ким поме­щи­ком, Полу­ты­ки­ным, страст­ным охот­ни­ком и, сле­до­ва­тельно, отлич­ным чело­ве­ком. Води­лись за ним, правда, неко­то­рые сла­бо­сти: он, напри­мер, сва­тался за всех бога­тых невест в губер­нии и, полу­чив отказ от руки и от дому, с сокру­шен­ным серд­цем дове­рял свое горе всем дру­зьям и зна­ко­мым, а роди­те­лям невест про­дол­жал посы­лать в пода­рок кис­лые пер­сики и дру­гие сырые про­из­ве­де­ния сво­его сада; любил повто­рять один и тот же анек­дот, кото­рый, несмотря на ува­же­ние г‑на Полу­ты­кина к его досто­ин­ствам, реши­тельно нико­гда никого не сме­шил; хва­лил сочи­не­ния Акима Нахи­мова и повесть Пинну; заи­кался; назы­вал свою собаку Аст­ро­но­мом; вме­сто однако гово­рил одначе и завел у себя в доме фран­цуз­скую кухню, тайна кото­рой, по поня­тиям его повара, состо­яла в пол­ном изме­не­нии есте­ствен­ного вкуса каж­дого куша­нья: мясо у этого искус­ника отзы­ва­лось рыбой, рыба – гри­бами, мака­роны – поро­хом; зато ни одна мор­ковка не попа­дала в суп, не при­няв вида ромба или тра­пе­ции. Но, за исклю­че­нием этих немно­гих и незна­чи­тель­ных недо­стат­ков, г‑н Полу­ты­кин был, как уже ска­зано, отлич­ный человек.

В пер­вый же день моего зна­ком­ства с г. Полу­ты­ки­ным он при­гла­сил меня на ночь к себе.

– До меня верст пять будет, – при­ба­вил он, – пеш­ком идти далеко; зай­демте сперва к Хорю. (Чита­тель поз­во­лит мне не пере­да­вать его заиканья.)

– А кто такой Хорь?

– А мой мужик… Он отсюда близехонько.

Мы отпра­ви­лись к нему. Посреди леса, на рас­чи­щен­ной и раз­ра­бо­тан­ной поляне, воз­вы­ша­лась оди­но­кая усадьба Хоря. Она состо­яла из несколь­ких сос­но­вых сру­бов, соеди­нен­ных забо­рами; перед глав­ной избой тянулся навес, под­пер­тый тонень­кими стол­би­ками. Мы вошли. Нас встре­тил моло­дой парень, лет два­дцати, высо­кий и красивый.

– А, Федя! Дома Хорь? – спро­сил его г‑н Полутыкин.

– Нет, Хорь в город уехал, – отве­чал парень, улы­ба­ясь и пока­зы­вая ряд белых, как снег, зубов. – Тележку зало­жить прикажете?

– Да, брат, тележку. Да при­неси нам квасу.

Мы вошли в избу. Ни одна суз­даль­ская кар­тина не залеп­ляла чистых бре­вен­ча­тых стен; в углу, перед тяже­лым обра­зом в сереб­ря­ном окладе, теп­ли­лась лам­падка; липо­вый стол недавно был выскоб­лен и вымыт; между брев­нами и по кося­кам окон не ски­та­лось рез­вых пру­са­ков, не скры­ва­лось задум­чи­вых тара­ка­нов. Моло­дой парень скоро появился с боль­шой белой круж­кой, напол­нен­ной хоро­шим ква­сом, с огром­ным лом­тем пше­нич­ного хлеба и с дюжи­ной соле­ных огур­цов в дере­вян­ной миске. Он поста­вил все эти при­пасы на стол, при­сло­нился к двери и начал с улыб­кой на нас погля­ды­вать. Не успели мы доесть нашей закуски, как уже телега засту­чала перед крыль­цом. Мы вышли. Маль­чик лет пят­на­дцати, куд­ря­вый и крас­но­ще­кий, сидел куче­ром и с тру­дом удер­жи­вал сытого пегого жеребца. Кру­гом телеги сто­яло чело­век шесть моло­дых вели­ка­нов, очень похо­жих друг на друга и на Федю. «Все дети Хоря!» – заме­тил Полу­ты­кин. «Все Хорьки, – под­хва­тил Федя, кото­рый вышел вслед за нами на крыльцо, – да еще не все: Потап в лесу, а Сидор уехал со ста­рым Хорем в город… Смотри же, Вася, – про­дол­жал он, обра­ща­ясь к кучеру, – духом сомчи: барина везешь. Только на толч­ках-то, смотри, потише: и телегу-то попор­тишь, да и бар­ское черево обес­по­ко­ишь!» Осталь­ные Хорьки усмех­ну­лись от выходки Феди. «Под­са­дить Аст­ро­нома!» – тор­же­ственно вос­клик­нул г‑н Полу­ты­кин. Федя, не без удо­воль­ствия, под­нял на воз­дух при­нуж­денно улы­бав­шу­юся собаку и поло­жил ее на дно телеги. Вася дал вожжи лошади. Мы пока­тили. «А вот это моя кон­тора, – ска­зал мне вдруг г‑н Полу­ты­кин, ука­зы­вая на неболь­шой низень­кий домик, – хотите зайти?» – «Извольте». – «Она теперь упразд­нена, – заме­тил он, сле­зая, – а все посмот­реть стоит». Кон­тора состо­яла из двух пустых ком­нат. Сто­рож, кри­вой ста­рик, при­бе­жал с задво­рья. «Здрав­ствуй, Миняич, – про­го­во­рил г‑н Полу­ты­кин, – а где же вода?» Кри­вой ста­рик исчез и тот­час вер­нулся с бутыл­кой воды и двумя ста­ка­нами. «Отве­дайте, – ска­зал мне Полу­ты­кин, – это у меня хоро­шая, клю­че­вая вода». Мы выпили по ста­кану, при­чем ста­рик нам кла­нялся в пояс. «Ну, теперь, кажется, мы можем ехать, – заме­тил мой новый при­я­тель. – В этой кон­торе я про­дал купцу Алли­лу­еву четыре деся­тины лесу за выгод­ную цену». Мы сели в телегу и через пол­часа уже въез­жали на двор гос­под­ского дома.

– Ска­жите, пожа­луй­ста, – спро­сил я Полу­ты­кина за ужи­ном, – отчего у вас Хорь живет отдельно от про­чих ваших мужиков?

– А вот отчего: он у меня мужик умный. Лет два­дцать пять тому назад изба у него сго­рела; вот и при­шел он к моему покой­ному батюшке и гово­рит: дескать, поз­вольте мне, Нико­лай Кузь­мич, посе­литься у вас в лесу на болоте. Я вам стану оброк пла­тить хоро­ший. – «Да зачем тебе селиться на болоте?» – «Да уж так; только вы, батюшка, Нико­лай Кузь­мич, ни в какую работу упо­треб­лять меня уж не извольте, а оброк поло­жите, какой сами зна­ете». – «Пять­де­сят руб­лев в год!» – «Извольте». – «Да без недо­и­мок у меня, смотри!» – «Известно, без недо­и­мок…» Вот он и посе­лился на болоте. С тех пор Хорем его и прозвали.

– Ну, и раз­бо­га­тел? – спро­сил я.

– Раз­бо­га­тел. Теперь он мне сто цел­ко­вых оброка пла­тит, да еще я, пожа­луй, накину. Я уж ему не раз гово­рил: «Отку­пись, Хорь, эй, отку­пись!..» А он, бес­тия, меня уве­ряет, что нечем; денег, дескать, нету… Да, как бы не так!..

На дру­гой день мы тот­час после чаю опять отпра­ви­лись на охоту. Про­ез­жая через деревню, г‑н Полу­ты­кин велел кучеру оста­но­виться у низень­кой избы и звучно вос­клик­нул: «Кали­ныч!» – «Сей­час, батюшка, сей­час, – раз­дался голос со двора, – лапоть под­вя­зы­ваю». Мы поехали шагом; за дерев­ней догнал нас чело­век лет сорока, высо­кого роста, худой, с неболь­шой загну­той назад голов­кой. Это был Кали­ныч. Его доб­ро­душ­ное смуг­лое лицо, кое-где отме­чен­ное ряби­нами, мне понра­ви­лось с пер­вого взгляда. Кали­ныч (как узнал я после) каж­дый день ходил с бари­ном на охоту, носил его сумку, ино­гда и ружье, заме­чал, где садится птица, доста­вал воды, наби­рал зем­ля­ники, устро­и­вал шалаши, бегал за дрож­ками; без него г‑н Полу­ты­кин шагу сту­пить не мог. Кали­ныч был чело­век самого весе­лого, самого крот­кого нрава, бес­пре­станно попе­вал впол­го­лоса, без­за­ботно погля­ды­вал во все сто­роны, гово­рил немного в нос, улы­ба­ясь, при­щу­ри­вал свои светло-голу­бые глаза и часто брался рукою за свою жид­кую, кли­но­вид­ную бороду. Ходил он нескоро, но боль­шими шагами, слегка под­пи­ра­ясь длин­ной и тон­кой пал­кой. В тече­ние дня он не раз заго­ва­ри­вал со мною, услу­жи­вал мне без рабо­леп­ства, но за бари­ном наблю­дал, как за ребен­ком. Когда невы­но­си­мый полу­ден­ный зной заста­вил нас искать убе­жища, он свел нас на свою пасеку, в самую глушь леса. Кали­ныч отво­рил нам избушку, уве­шан­ную пуч­ками сухих души­стых трав, уло­жил нас на све­жем сене, а сам надел на голову род мешка с сет­кой, взял нож, гор­шок и голо­вешку и отпра­вился на пасеку выре­зать нам сот. Мы запили про­зрач­ный теп­лый мед клю­че­вой водой и заснули под одно­об­раз­ное жуж­жа­нье пчел и болт­ли­вый лепет листьев.

Лег­кий порыв ветерка раз­бу­дил меня… Я открыл глаза и уви­дел Кали­ныча: он сидел на пороге полу­рас­кры­той двери и ножом выре­зы­вал ложку. Я долго любо­вался его лицом, крот­ким и ясным, как вечер­нее небо. Г‑н Полу­ты­кин тоже проснулся. Мы не тот­час встали. При­ятно после дол­гой ходьбы и глу­бо­кого сна лежать непо­движно на сене: тело нежится и томится, лег­ким жаром пышет лицо, слад­кая лень смы­кает глаза. Нако­нец мы встали и опять пошли бро­дить до вечера. За ужи­ном я заго­во­рил опять о Хоре да о Кали­ныче. «Кали­ныч – доб­рый мужик, – ска­зал мне г. Полу­ты­кин, – усерд­ный и услуж­ли­вый мужик; хозяй­ство в исправ­но­сти, одначе, содер­жать не может: я его все оття­ги­ваю. Каж­дый день со мной на охоту ходит… Какое уж тут хозяй­ство, – посу­дите сами». Я с ним согла­сился, и мы легли спать.

На дру­гой день г‑н Полу­ты­кин при­нуж­ден был отпра­виться в город по делу с сосе­дом Пичу­ко­вым. Сосед Пичу­ков запа­хал у него землю и на запа­хан­ной земле высек его же бабу. На охоту поехал я один и перед вече­ром завер­нул к Хорю. На пороге избы встре­тил меня ста­рик – лысый, низ­кого роста, пле­чи­стый и плот­ный – сам Хорь. Я с любо­пыт­ством посмот­рел на этого Хоря. Склад его лица напо­ми­нал Сократа: такой же высо­кий, шиш­ко­ва­тый лоб, такие же малень­кие глазки, такой же кур­но­сый нос. Мы вошли вме­сте в избу. Тот же Федя при­нес мне молока с чер­ным хле­бом. Хорь при­сел на ска­мью и, пре­спо­койно погла­жи­вая свою кур­ча­вую бороду, всту­пил со мною в раз­го­вор. Он, каза­лось, чув­ство­вал свое досто­ин­ство, гово­рил и дви­гался мед­ленно, изредка посме­и­вался из-под длин­ных своих усов.

Мы с ним тол­ко­вали о посеве, об уро­жае, о кре­стьян­ском быте… Он со мной все как будто согла­шался; только потом мне ста­но­ви­лось совестно, и я чув­ство­вал, что говорю не то… Так оно как-то странно выхо­дило. Хорь выра­жался ино­гда муд­рено, должно быть, из осто­рож­но­сти… Вот вам образ­чик нашего разговора:

– Послу­шай-ка, Хорь, – гово­рил я ему, – отчего ты не отку­пишься от сво­его барина?

– А для чего мне отку­паться? Теперь я сво­его барина знаю и оброк свой знаю… барин у нас хороший.

– Все же лучше на сво­боде, – заме­тил я.

Хорь посмот­рел на меня сбоку.

– Вестимо, – про­го­во­рил он.

– Ну, так отчего же ты не откупаешься?

Хорь покру­тил головой.

– Чем, батюшка, отку­питься прикажешь?

– Ну, полно, старина…

– Попал Хорь в воль­ные люди, – про­дол­жал он впол­го­лоса, как будто про себя, – кто без бороды живет, тот Хорю и набольший.

– А ты сам бороду сбрей.

– Что борода? борода – трава: ско­сить можно.

– Ну, так что ж?

– А, знать, Хорь прямо в купцы попа­дет; куп­цам-то жизнь хоро­шая, да и те в бородах.

– А что, ведь ты тоже тор­гов­лей зани­ма­ешься? – спро­сил я его.

– Тор­гуем пома­леньку мас­лиш­ком да дег­тиш­ком… Что же, тележку, батюшка, при­ка­жешь заложить?

«Кре­пок ты на язык и чело­век себе на уме», – поду­мал я.

– Нет, – ска­зал я вслух, – тележки мне не надо; я зав­тра около твоей усадьбы похожу и, если поз­во­лишь, оста­нусь ноче­вать у тебя в сен­ном сарае.

– Мило­сти про­сим. Да покойно ли тебе будет в сарае? Я при­кажу бабам постлать тебе про­стыню и поло­жить подушку. Эй, бабы! – вскри­чал он, под­ни­ма­ясь с места, – сюда, бабы!.. А ты, Федя, поди с ними. Бабы ведь народ глупый.

Чет­верть часа спу­стя Федя с фона­рем про­во­дил меня в сарай. Я бро­сился на души­стое сено, собака свер­ну­лась у ног моих; Федя поже­лал мне доб­рой ночи, дверь заскри­пела и захлоп­ну­лась. Я довольно долго не мог заснуть. Корова подо­шла к двери, шумно дох­нула раза два; собака с досто­ин­ством на нее зары­чала; сви­нья про­шла мимо, задум­чиво хрю­кая; лошадь где-то в бли­зо­сти стала жевать сено и фыр­кать… Я нако­нец задремал.

На заре Федя раз­бу­дил меня. Этот весе­лый, бой­кий парень очень мне нра­вился; да и, сколько я мог заме­тить, у ста­рого Хоря он тоже был любим­цем. Они оба весьма любезно друг над дру­гом под­тру­ни­вали. Ста­рик вышел ко мне навстречу. Оттого ли, что я про­вел ночь под его кро­вом, по дру­гой ли какой при­чине, только Хорь гораздо лас­ко­вее вче­раш­него обо­шелся со мной.

– Само­вар тебе готов, – ска­зал он мне с улыб­кой, – пой­дем чай пить.

Мы усе­лись около стола. Здо­ро­вая баба, одна из его неве­сток, при­несла гор­шок с моло­ком. Все его сыно­вья пооче­редно вхо­дили в избу.

– Что у тебя за рос­лый народ! – заме­тил я старику.

– Да, – про­мол­вил он, отку­сы­вая кро­шеч­ный кусок сахару, – на меня да на мою ста­руху жало­ваться, кажись, им нечего.

– И все с тобой живут?

– Все. Сами хотят, так и живут.

– И все женаты?

– Вон один, пострел, не женится, – отве­чал он, ука­зы­вая на Федю, кото­рый по-преж­нему при­сло­нился к двери. – Васька, тот еще молод, тому пого­дить можно.

– А что мне жениться? – воз­ра­зил Федя, – мне и так хорошо. На что мне жена? Лаяться с ней, что ли?

– Ну, уж ты… уж я тебя знаю! Кольца сереб­ря­ные носишь… Тебе бы все с дво­ро­выми дев­ками нюхаться… «Пол­ноте, бес­стыд­ники!» – про­дол­жал ста­рик, пере­драз­ни­вая гор­нич­ных, – уж я тебя знаю, бело­ручка ты этакой!

– А в бабе-то что хорошего?

– Баба – работ­ница, – важно заме­тил Хорь. – Баба мужику слуга.

– Да на что мне работница?

– То-то, чужими руками жар загре­бать любишь. Знаем вашего брата.

– Ну, жени меня, коли так. А? что! Что ж ты молчишь?

– Ну, полно, полно, бала­гур. Вишь, барина мы с тобой бес­по­коим. Женю небось… А ты, батюшка, не гне­вись: дитятко, видишь, малое, разуму не успело набраться.

Федя пока­чал головой…

– Дома Хорь? – раз­дался за две­рью зна­ко­мый голос, – и Кали­ныч вошел в избу с пуч­ком поле­вой зем­ля­ники в руках, кото­рую нарвал он для сво­его друга, Хоря. Ста­рик радушно его при­вет­ство­вал. Я с изум­ле­нием погля­дел на Кали­ныча: при­зна­юсь, я не ожи­дал таких «неж­но­стей» от мужика.

Я в этот день пошел на охоту часами четырьмя позд­нее обык­но­вен­ного и сле­ду­ю­щие три дня про­вел у Хоря. Меня зани­мали новые мои зна­комцы. Не знаю, чем я заслу­жил их дове­рие, но они непри­нуж­денно раз­го­ва­ри­вали со мной. Я с удо­воль­ствием слу­шал их и наблю­дал за ними. Оба при­я­теля нисколько не похо­дили друг на друга. Хорь был чело­век поло­жи­тель­ный, прак­ти­че­ский, адми­ни­стра­тив­ная голова, раци­о­на­лист; Кали­ныч, напро­тив, при­над­ле­жал к числу иде­а­ли­стов, роман­ти­ков, людей вос­тор­жен­ных и меч­та­тель­ных. Хорь пони­мал дей­стви­тель­ность, то есть: обстро­ился, нако­пил день­жонку, ладил с бари­ном и с про­чими вла­стями; Кали­ныч ходил в лап­тях и пере­би­вался кое-как. Хорь рас­пло­дил боль­шое семей­ство, покор­ное и еди­но­душ­ное; у Кали­ныча была когда-то жена, кото­рой он боялся, а детей и не бывало вовсе. Хорь насквозь видел г‑на Полу­ты­кина; Кали­ныч бла­го­го­вел перед своим гос­по­ди­ном. Хорь любил Кали­ныча и ока­зы­вал ему покро­ви­тель­ство; Кали­ныч любил и ува­жал Хоря. Хорь гово­рил мало, посме­и­вался и разу­мел про себя; Кали­ныч объ­яс­нялся с жаром, хотя и не пел соло­вьем, как бой­кий фаб­рич­ный чело­век… Но Кали­ныч был ода­рен пре­иму­ще­ствами, кото­рые при­зна­вал сам Хорь, напри­мер: он заго­ва­ри­вал кровь, испуг, бешен­ство, выго­нял чер­вей; пчелы ему дались, рука у него была лег­кая. Хорь при мне попро­сил его вве­сти в конюшню ново­куп­лен­ную лошадь, и Кали­ныч с доб­ро­со­вест­ною важ­но­стью испол­нил просьбу ста­рого скеп­тика. Кали­ныч стоял ближе к при­роде; Хорь же – к людям, к обще­ству; Кали­ныч не любил рас­суж­дать и всему верил слепо; Хорь воз­вы­шался даже до иро­ни­че­ской точки зре­ния на жизнь. Он много видел, много знал, и от него я мно­гому научился. Напри­мер, из его рас­ска­зов узнал я, что каж­дое лето, перед поко­сом, появ­ля­ется в дерев­нях неболь­шая тележка осо­бен­ного вида. В этой тележке сидит чело­век в каф­тане и про­дает косы. На налич­ные деньги он берет рубль два­дцать пять копеек – пол­тора рубля ассиг­на­ци­ями; в долг – три рубля и цел­ко­вый. Все мужики, разу­ме­ется, берут у него в долг. Через две-три недели он появ­ля­ется снова и тре­бует денег. У мужика овес только что ско­шен, стало быть, запла­тить есть чем; он идет с куп­цом в кабак и там уже рас­пла­чи­ва­ется. Иные поме­щики взду­мали было поку­пать сами косы на налич­ные деньги и раз­да­вать в долг мужи­кам по той же цене; но мужики ока­за­лись недо­воль­ными и даже впали в уны­ние; их лишали удо­воль­ствия щел­кать по косе, при­слу­ши­ваться, пере­вер­ты­вать ее в руках и раз два­дцать спро­сить у плу­то­ва­того меща­нина-про­давца: «А что, малый, коса-то не больно того?» Те же самые про­делки про­ис­хо­дят и при покупке сер­пов, с тою только раз­ни­цей, что тут бабы вме­ши­ва­ются в дело и дово­дят ино­гда самого про­давца до необ­хо­ди­мо­сти, для их же пользы, поко­ло­тить их. Но более всего стра­дают бабы вот при каком слу­чае. Постав­щики мате­ри­ала на бумаж­ные фаб­рики пору­чают закупку тря­пья осо­бен­ного рода людям, кото­рые в иных уез­дах назы­ва­ются «орлами». Такой «орел» полу­чает от купца руб­лей две­сти ассиг­на­ци­ями и отправ­ля­ется на добычу. Но, в про­тив­ность бла­го­род­ной птице, от кото­рой он полу­чил свое имя, он не напа­дает открыто и смело: напро­тив, «орел» при­бе­гает к хит­ро­сти и лукав­ству. Он остав­ляет свою тележку где-нибудь в кустах около деревни, а сам отправ­ля­ется по задво­рьям да по задам, словно про­хо­жий какой-нибудь или про­сто празд­но­ша­та­ю­щийся. Бабы чутьем уга­ды­вают его при­бли­же­нье и кра­дутся к нему навстречу. Вто­ро­пях совер­ша­ется тор­го­вая сделка. За несколько мед­ных гро­шей баба отдает «орлу» не только вся­кую ненуж­ную тря­пицу, но часто даже муж­нину рубаху и соб­ствен­ную паневу. В послед­нее время бабы нашли выгод­ным красть у самих себя и сбы­вать таким обра­зом пеньку, в осо­бен­но­сти «замашки», – важ­ное рас­про­стра­не­ние и усо­вер­шен­ство­ва­ние про­мыш­лен­но­сти «орлов»! Но зато мужики, в свою оче­редь, навост­ри­лись и при малей­шем подо­зре­нии, при одном отда­лен­ном слухе о появ­ле­нии «орла» быстро и живо при­сту­пают к испра­ви­тель­ным и предо­хра­ни­тель­ным мерам. И в самом деле, не обидно ли? Пеньку про­да­вать их дело, и они ее точно про­дают, не в городе, – в город надо самим тащиться, – а при­ез­жим тор­га­шам, кото­рые, за неиме­нием без­мена, счи­тают пуд в сорок гор­стей – а вы зна­ете, что за горсть и что за ладонь у рус­ского чело­века, осо­бенно когда он «усерд­ствует»!

Таких рас­ска­зов я, чело­век неопыт­ный и в деревне не «жива­лый» (как у нас в Орле гово­рится), наслу­шался вдо­воль, Но Хорь не все рас­ска­зы­вал, он сам меня рас­спра­ши­вал о мно­гом. Узнал он, что я бывал за гра­ни­цей, и любо­пыт­ство его раз­го­ре­лось… Кали­ныч от него не отста­вал; но Кали­ныча более тро­гали опи­са­ния при­роды, гор, водо­па­дов, необык­но­вен­ных зда­ний, боль­ших горо­дов; Хоря зани­мали вопросы адми­ни­стра­тив­ные и госу­дар­ствен­ные. Он пере­би­рал все по порядку: «Что, у них это там есть так же, как у нас, аль иначе?.. Ну, говори, батюшка, – как же?..» – «А! ах, Гос­поди, твоя воля!» – вос­кли­цал Кали­ныч во время моего рас­сказа; Хорь мол­чал, хму­рил густые брови и лишь изредка заме­чал, что, «дескать, это у нас не шло бы, а вот это хорошо – это поря­док». Всех его рас­спро­сов я пере­дать вам не могу, да и неза­чем; но из наших раз­го­во­ров я вынес одно убеж­де­нье, кото­рого, веро­ятно, никак не ожи­дают чита­тели, – убеж­де­нье, что Петр Вели­кий был по пре­иму­ще­ству рус­ский чело­век, рус­ский именно в своих пре­об­ра­зо­ва­ниях. Рус­ский чело­век так уве­рен в своей силе и кре­по­сти, что он не прочь и поло­мать себя: он мало зани­ма­ется своим про­шед­шим и смело гля­дит впе­ред. Что хорошо – то ему и нра­вится, что разумно – того ему и пода­вай, а откуда оно идет, – ему все равно. Его здра­вый смысл охотно под­тру­нит над сухо­па­рым немец­ким рас­суд­ком; но немцы, по сло­вам Хоря, любо­пыт­ный наро­дец, и поучиться у них он готов. Бла­го­даря исклю­чи­тель­но­сти сво­его поло­же­нья, своей фак­ти­че­ской неза­ви­си­мо­сти, Хорь гово­рил со мной о мно­гом, чего из дру­гого рыча­гом не выво­ро­тишь, как выра­жа­ются мужики, жер­но­вом не выме­лешь. Он дей­стви­тельно пони­мал свое поло­же­нье. Тол­куя с Хорем, я в пер­вый раз услы­шал про­стую, умную речь рус­ского мужика. Его позна­нья были довольно, по-сво­ему, обширны, но читать он не умел; Кали­ныч – умел. «Этому шало­паю гра­мота далась, – заме­тил Хорь, – у него и пчелы отро­дясь не мерли». – «А детей ты своих выучил гра­моте?» Хорь помол­чал. «Федя знает». – «А дру­гие?» – «Дру­гие не знают». – «А что?» Ста­рик не отве­чал и пере­ме­нил раз­го­вор. Впро­чем, как он умен ни был, води­лись и за ним мно­гие пред­рас­судки и предубеж­де­ния. Баб он, напри­мер, пре­зи­рал от глу­бины души, а в весе­лый час тешился и изде­вался над ними. Жена его, ста­рая и свар­ли­вая, целый день не схо­дила с печи и бес­пре­станно вор­чала и бра­ни­лась; сыно­вья не обра­щали на нее вни­ма­ния, но неве­сток она содер­жала в страхе Божием. Неда­ром в рус­ской песенке све­кровь поет: «Какой ты мне сын, какой семья­нин! Не бьешь ты жены, не бьешь моло­дой…» Я раз было взду­мал засту­питься за неве­сток, попы­тался воз­бу­дить состра­да­ние Хоря; но он спо­койно воз­ра­зил мне, что «охота-де вам такими… пустя­ками зани­маться, – пус­кай бабы ссо­рятся… Их что раз­ни­мать – то хуже, да и рук марать не стоит». Ино­гда злая ста­руха сле­зала с печи, вызы­вала из сеней дво­ро­вую собаку, при­го­ва­ри­вая: «Сюды, сюды, собачка!» – и била ее по худой спине кочер­гой или ста­но­ви­лась под навес и «лая­лась», как выра­жался Хорь, со всеми про­хо­дя­щими. Мужа сво­его она, однако же, боя­лась и, по его при­ка­за­нию, уби­ра­лась к себе на печь. Но осо­бенно любо­пытно было послу­шать спор Кали­ныча с Хорем, когда дело дохо­дило до г‑на Полу­ты­кина. «Уж ты, Хорь, у меня его не тро­гай», – гово­рил Кали­ныч. «А что ж он тебе сапо­гов не сошьет?» – воз­ра­жал тот. «Эка, сапоги!.. на что мне сапоги? Я мужик…» – «Да вот и я мужик, а вишь…» При этом слове Хорь под­ни­мал свою ногу и пока­зы­вал Кали­нычу сапог, скро­ен­ный, веро­ятно, из мамон­то­вой кожи. «Эх, да ты разве наш брат!» – отве­чал Кали­ныч. «Ну, хоть бы на лапти дал: ведь ты с ним на охоту ходишь; чай, что день, то лапти». – «Он мне дает на лапти». – «Да, в про­шлом году гри­вен­ник пожа­ло­вал». Кали­ныч с доса­дой отво­ра­чи­вался, а Хорь зали­вался сме­хом, при­чем его малень­кие глазки исче­зали совершенно.

Кали­ныч пел довольно при­ятно и поиг­ры­вал на бала­лайке. Хорь слу­шал, слу­шал его, заги­бал вдруг голову набок и начи­нал под­тя­ги­вать жалоб­ным голо­сом. Осо­бенно любил он песню «Доля ты моя, доля!». Федя не упус­кал слу­чая под­тру­нить над отцом. «Чего, ста­рик, раз­жа­ло­бился?» Но Хорь под­пи­рал щеку рукой, закры­вал глаза и про­дол­жал жало­ваться на свою долю… Зато, в дру­гое время, не было чело­века дея­тель­нее его: вечно над чем-нибудь копа­ется – телегу чинит, забор под­пи­рает, сбрую пере­смат­ри­вает. Осо­бен­ной чистоты он, однако, не при­дер­жи­вался и на мои заме­ча­ния отве­чал мне одна­жды, что «надо-де избе жильем пахнуть».

– Посмотри-ка, – воз­ра­зил я ему, – как у Кали­ныча на пасеке чисто.

– Пчелы бы жить не стали, батюшка, – ска­зал он со вздохом.

«А что, – спро­сил он меня в дру­гой раз, – у тебя своя вот­чина есть?» – «Есть». – «Далеко отсюда?» – «Верст сто!» – «Что же ты, батюшка, живешь в своей вот­чине?» – «Живу». – «А больше, чай, ружьем про­бав­ля­ешься?» – «При­знаться, да». – «И хорошо, батюшка, дела­ешь; стре­ляй себе на здо­ро­вье тете­ре­вов да ста­ро­сту меняй почаще».

На чет­вер­тый день, вече­ром, г. Полу­ты­кин при­слал за мной. Жаль мне было рас­ста­ваться с ста­ри­ком. Вме­сте с Кали­ны­чем сел я в телегу. «Ну, про­щай, Хорь, будь здо­ров, – ска­зал я… – Про­щай, Федя». – «Про­щай, батюшка, про­щай, не забы­вай нас». Мы поехали; заря только что раз­го­ра­лась. «Слав­ная погода зав­тра будет», – заме­тил я, глядя на свет­лое небо. «Нет, дождь пой­дет, – воз­ра­зил мне Кали­ныч, – утки вон пле­щутся, да и трава больно сильно пах­нет». Мы въе­хали в кусты. Кали­ныч запел впол­го­лоса, под­пры­ги­вая на облучке, и все гля­дел да гля­дел на зарю…

На дру­гой день я поки­нул госте­при­им­ный кров г‑на Полутыкина.

---

[1] «Пло­ща­дями» назы­ва­ются в Орлов­ской губер­нии боль­шие сплош­ные массы кустов, орлов­ское наре­чие отли­ча­ется вообще мно­же­ством свое­быт­ных ино­гда весьма мет­ких, ино­гда довольно без­об­раз­ных, слов и обо­ро­тов. (Прим. И. С. Тургенева.)