Рассказ тургенева мой сосед радилов

• Полный текст
• Хорь и Калиныч
• Ермолай и мельничиха
• Малиновая вода
• Уездный лекарь
• Мой сосед Радилов
• Однодворец Овсянников
• Льгов
• Бежин луг
• Касьян с Красивой мечи
• Бурмистр
• Контора
• Бирюк
• Два помещика
• Лебедянь
• Татьяна Борисовна и ее племянник
• Смерть
• Певцы
• Петр Петрович Каратаев
• Свидание
• Гамлет Щигровского уезда
• Чертопханов и Недопюскин
• Конец Чертопханова
• Живые мощи
• Стучит!
• Лес и степь
• Примечания

Мой сосед Радилов

…Осе­нью вальд­шнепы часто дер­жатся в ста­рин­ных липо­вых садах. Таких садов у нас в Орлов­ской губер­нии довольно много. Пра­деды наши при выборе места для житель­ства, непре­менно отби­вали деся­тины две хоро­шей земли под фрук­то­вый сад с липо­выми алле­ями. Лет через пять­де­сят, много семь­де­сят, эти усадьбы, «дво­рян­ские гнезда», поне­многу исче­зали с лица земли, дома сгни­вали или про­да­ва­лись на своз, камен­ные службы пре­вра­ща­лись в груды раз­ва­лин, яблони выми­рали и шли на дрова, заборы и плетни истреб­ля­лись. Одни липы по-преж­нему росли себе на славу и теперь, окру­жен­ные рас­па­хан­ными полями, гла­сят нашему вет­ре­ному пле­мени о «прежде почив­ших отцах и бра­тиях». Пре­крас­ное дерево – такая ста­рая липа… Ее щадит даже без­жа­лост­ный топор рус­ского мужика. Лист на ней мел­кий, могу­чие сучья широко рас­ки­ну­лись во все сто­роны, веч­ная тень под ними.

Одна­жды, ски­та­ясь с Ермо­лаем по полям за куро­пат­ками, зави­дел я в сто­роне забро­шен­ный сад и отпра­вился туда. Только что я вошел в опушку, вальд­шнеп со сту­ком под­нялся из куста, – я выстре­лил, и в то же мгно­ве­нье, в несколь­ких шагах от меня, раз­дался крик: испу­ган­ное лицо моло­дой девушки выгля­нуло из-за дере­вьев и тот­час скры­лось. Ермо­лай под­бе­жал ко мне. «Что вы здесь стре­ля­ете: здесь живет помещик».

Не успел я ему отве­тить, не успела собака моя с бла­го­род­ной важ­но­стью доне­сти до меня уби­тую птицу, как послы­ша­лись про­вор­ные шаги, и чело­век высо­кого росту, с усами, вышел из чаши и с недо­воль­ным видом оста­но­вился передо мной. Я изви­нился, как мог, назвал себя и пред­ло­жил ему птицу, застре­лен­ную в его владениях.

– Извольте, – ска­зал он мне с улыб­кой, – я приму вашу дичь, но только с усло­вием: вы у нас оста­не­тесь обедать.

При­знаться, я не очень обра­до­вался его пред­ло­же­нию, но отка­заться было невозможно.

– Я здеш­ний поме­щик и ваш сосед, Ради­лов, может, слы­хали, – про­дол­жал мой новый зна­ко­мый. – Сего­дня вос­кре­се­нье, и обед у меня, должно быть, будет поря­доч­ный, а то бы я вас не пригласил.

Я отве­чал, что отве­чают в таких слу­чаях, и отпра­вился вслед за ним. Недавно рас­чи­щен­ная дорожка скоро вывела нас из липо­вой рощи; мы вошли в ого­род. Между ста­рыми ябло­нями и раз­рос­ши­мися кустами кры­жов­ника пест­рели круг­лые бледно-зеле­ные кочаны капу­сты; хмель вин­тами обви­вал высо­кие тычинки; тесно тор­чали на гря­дах бурые пру­тья, пере­пу­тан­ные засох­шим горо­хом; боль­шие плос­кие тыквы словно валя­лись на земле; огурцы жел­тели из-под запы­лен­ных угло­ва­тых листьев; вдоль плетня кача­лась высо­кая кра­пива; в двух или трех местах кучами росли: татар­ская жимо­лость, бузина, шипов­ник – остатки преж­них «клумб». Возле неболь­шой сажалки, напол­нен­ной крас­но­ва­той и сли­зи­стой водой, вид­нелся коло­дезь, окру­жен­ный лужи­цами. Утки хло­пот­ливо плес­ка­лись и ковы­ляли в этих лужи­цах; собака, дрожа всем телом и жму­рясь, грызла кость на поляне; пегая корова тут же лениво щипала траву, изредка заки­ды­вая хвост на худую спину. Дорожка повер­нула в сто­рону; из-за тол­стых ракит и берез гля­нул на нас ста­рень­кий, серый домик с тесо­вой кры­шей и кри­вым кры­леч­ком. Ради­лов остановился.

– Впро­чем, – ска­зал он, доб­ро­душно и прямо посмот­рев мне в лицо, – я теперь раз­ду­мал; может быть, вам вовсе не хочется захо­дить ко мне: в таком случае…

Я не дал ему дого­во­рить и уве­рил его, что мне, напро­тив, очень при­ятно будет у него отобедать.

– Ну, как знаете.

Мы вошли в дом. Моло­дой малый, в длин­ном каф­тане из синего тол­стого сукна, встре­тил нас на крыльце. Ради­лов тот­час при­ка­зал ему под­не­сти водки Ермо­лаю; мой охот­ник почти­тельно покло­нился спине вели­ко­душ­ного дателя. Из перед­ней, закле­ен­ной раз­ными пест­рыми кар­ти­нами, заве­шен­ной клет­ками, вошли мы в неболь­шую ком­натку – каби­нет Ради­лова. Я снял свои охот­ни­чьи доспехи, поста­вил ружье в угол; малый в длин­но­по­лом сюр­туке хло­пот­ливо обчи­стил меня.

– Ну, теперь пой­демте в гости­ную, – лас­ково про­го­во­рил Ради­лов, – я вас позна­комлю с моей матушкой.

Я пошел за ним. В гости­ной, на серед­нем диване, сидела ста­рушка неболь­шого росту, в корич­не­вом пла­тье и белом чепце, с доб­рень­ким и худень­ким лицом, роб­ким и печаль­ным взглядом.

– Вот, матушка, реко­мен­дую: сосед наш ***.

Ста­рушка при­встала и покло­ни­лась мне, не выпус­кая из сухо­ща­вых рук тол­стого гарус­ного риди­кюля в виде мешка.

– Давно вы пожа­ло­вали в нашу сто­рону? – спро­сила она сла­бым и тихим голо­сом, помар­ги­вая глазами.

– Нет‑с, недавно.

– Долго наме­рены здесь остаться?

– Думаю, до зимы.

Ста­рушка замолчала.

– А вот это, – под­хва­тил Ради­лов, ука­зы­вая мне на чело­века высо­кого и худого, кото­рого я при входе в гости­ную не заме­тил, – это Федор Михеич… Ну-ка, Федя, покажи свое искус­ство гостю. Что ты забился в угол-то?

Федор Михеич тот­час под­нялся со стула, достал с окна дрян­нень­кую скрыпку, взял смы­чок – не за конец, как сле­дует, а за сере­дину, при­сло­нил скрыпку к груди, закрыл глаза и пустился в пляс, напе­вая песенку и пили­кая по стру­нам. Ему на вид было лет семь­де­сят; длин­ный нан­ко­вый сюр­тук печально бол­тался на сухих и кост­ля­вых его чле­нах. Он пля­сал; то с удаль­ством потря­хи­вал, то, словно зами­рая, пово­дил малень­кой лысой голов­кой, вытя­ги­вал жили­стую шею, топо­тал ногами на месте, ино­гда, с замет­ным тру­дом, сги­бал колени. Его без­зу­бый рот изда­вал дрях­лый голос. Ради­лов, должно быть, дога­дался по выра­же­нию моего лица, что мне «искус­ство» Феди не достав­ляло боль­шого удовольствия.

– Ну, хорошо, ста­рина, полно, – про­го­во­рил он, – можешь пойти награ­дить себя.

Федор Михеич тот­час поло­жил скрыпку на окно, покло­нился сперва мне, как гостю, потом ста­рушке, потом Ради­лову и вышел вон.

– Тоже был поме­щик, – про­дол­жал мой новый при­я­тель, – и бога­тый, да разо­рился – и вот про­жи­вает теперь у меня… А в свое время счи­тался пер­вым по губер­нии хва­том; двух жен от мужей увез, песель­ни­ков дер­жал, сам певал и пля­сал мастер­ски… Но не при­ка­жете ли водки? Ведь уж обед на столе.

Моло­дая девушка, та самая, кото­рую я мель­ком видел в саду, вошла в комнату.

– А вот и Оля! – заме­тил Ради­лов, слегка, отвер­нув голову. – Прошу любить и жало­вать… Ну, пой­демте обедать.

Мы отпра­ви­лись в сто­ло­вую, сели. Пока мы шли из гости­ной и сади­лись, Федор Михеич, у кото­рого от «награды» глазки заси­яли и нос слегка покрас­нел, пел: «Гром победы раз­да­вайся!» Ему поста­вили осо­бый при­бор в углу на малень­ком сто­лике без сал­фетки. Бед­ный ста­рик не мог похва­литься опрят­но­стью, и потому его посто­янно дер­жали в неко­то­ром отда­ле­нии от обще­ства. Он пере­кре­стился, вздох­нул и начал есть, как акула. Обед был дей­стви­тельно неду­рен и, в каче­стве вос­крес­ного, не обо­шелся без тре­пе­щу­щего желе и испан­ских вет­ров (пирож­ного). За сто­лом Ради­лов, кото­рый лет десять слу­жил в армей­ском пехот­ном полку и в Тур­цию ходил, пустился в рас­сказы; я слу­шал его со вни­ма­нием и украд­кой наблю­дал за Оль­гой. Она не очень была хороша собой; но реши­тель­ное и спо­кой­ное выра­же­ние ее лица, ее широ­кий белый лоб, густые волосы и, в осо­бен­но­сти, карие глаза, неболь­шие, но умные, ясные и живые, пора­зили бы и вся­кого дру­гого на моем месте. Она как будто сле­дила за каж­дым сло­вом Ради­лова; не уча­стие, – страст­ное вни­ма­ние изоб­ра­жа­лось на ее лице. Ради­лов, по летам, мог бы быть ее отцом; он гово­рил ей «ты», но я тот­час дога­дался, что она не была его доче­рью. В тече­ние раз­го­вора он упо­мя­нул о своей покой­ной жене – «ее сестра», – при­ба­вил он, ука­зав на Ольгу. Она быстро покрас­нела и опу­стила глаза. Ради­лов помол­чал и пере­ме­нил раз­го­вор. Ста­рушка во весь обед не про­из­несла слова, сама почти ничего не ела и меня не пот­че­вала. Ее черты дышали каким-то бояз­ли­вым и без­на­деж­ным ожи­да­ньем, той стар­че­ской гру­стью, от кото­рой так мучи­тельно сжи­ма­ется сердце зри­теля. К концу обеда Федор Михеич начал было «сла­вить» хозяев и гостя, но Ради­лов взгля­нул на меня и попро­сил его замол­чать; ста­рик про­вел рукой по губам, замор­гал гла­зами, покло­нился и при­сел опять, но уже на самый край стула. После обеда мы с Ради­ло­вым отпра­ви­лись в его кабинет.

В людях, кото­рых сильно и посто­янно зани­мает одна мысль или одна страсть, заметно что-то общее, какое-то внеш­нее сход­ство в обра­ще­нье, как бы ни были, впро­чем, раз­личны их каче­ства, спо­соб­но­сти, поло­же­ние в свете и вос­пи­та­ние. Чем более я наблю­дал за Ради­ло­вым, тем более мне каза­лось, что он при­над­ле­жал к числу таких людей. Он гово­рил о хозяй­стве, об уро­жае, покосе, о войне, уезд­ных сплет­нях и близ­ких выбо­рах, гово­рил без при­нуж­де­нья, даже с уча­стьем, но вдруг взды­хал и опус­кался в кресла, как чело­век, утом­лен­ный тяж­кой рабо­той, про­во­дил рукой по лицу. Вся душа его, доб­рая и теп­лая, каза­лось, была про­ник­нута насквозь, пре­сы­щена одним чув­ством. Меня пора­жало уже то, что я не мог в нем открыть стра­сти ни к еде, ни к вину, ни к охоте, ни к кур­ским соло­вьям, ни к голу­бям, стра­да­ю­щим паду­чей болез­нью, ни к рус­ской лите­ра­туре, ни к ино­ход­цам, ни к вен­гер­кам, ни к кар­точ­ной и бил­ли­ард­ной игре, ни к тан­це­валь­ным вече­рам, ни к поезд­кам в губерн­ские и сто­лич­ные города, ни к бумаж­ным фаб­ри­кам и свекло-сахар­ным заво­дам, ни к рас­кра­шен­ным бесед­кам, ни к чаю, ни к дове­ден­ным до раз­врата при­стяж­ным, ни даже к тол­стым куче­рам, под­по­я­сан­ным под самыми мыш­ками, к тем вели­ко­леп­ным куче­рам, у кото­рых, Бог знает почему, от каж­дого дви­же­ния шеи глаза косятся и лезут вон… «Что ж это за поме­щик нако­нец!» – думал я. А между тем он вовсе не при­ки­ды­вался чело­ве­ком мрач­ным и своею судь­бою недо­воль­ным; напро­тив, от него так и веяло нераз­бор­чи­вым бла­го­во­ле­ньем, раду­шьем и почти обид­ной готов­но­стью сбли­же­нья с каж­дым встреч­ным и попе­реч­ным. Правда, вы в то же самое время чув­ство­вали, что подру­житься, дей­стви­тельно сбли­зиться он ни с кем не мог, и не мог не оттого, что вообще не нуж­дался в дру­гих людях, а оттого, что вся жизнь его ушла на время внутрь. Вгля­ды­ва­ясь в Ради­лова, я никак не мог себе пред­ста­вить его счаст­ли­вым ни теперь, ни когда-нибудь. Кра­сав­цем он тоже не был; но в его взоре, в улыбке, во всем его суще­стве таи­лось что-то чрез­вы­чайно при­вле­ка­тель­ное, – именно таи­лось. Так, кажется, и хоте­лось бы узнать его получше, полю­бить его. Конечно, в нем ино­гда выска­зы­вался поме­щик и степ­няк; но чело­век он все-таки был славный.

Мы начали было тол­ко­вать с ним о новом уезд­ном пред­во­ди­теле, как вдруг у двери раз­дался голос Ольги: «Чай готов». Мы пошли в гости­ную. Федор Михеич по-преж­нему сидел в своем уголку, между окош­ком и две­рью, скромно подо­брав ноги. Мать Ради­лова вязала чулок. Сквозь откры­тые окна из саду веяло осен­ней све­же­стью и запа­хом ябло­ков. Ольга хло­пот­ливо раз­ли­вала чай. Я с боль­шим вни­ма­нием смот­рел на нее теперь, чем за обе­дом. Она гово­рила очень мало, как вообще все уезд­ные девицы, но в ней, по край­ней мере, я не заме­чал жела­нья ска­зать что-нибудь хоро­шее, вме­сте с мучи­тель­ным чув­ством пустоты и бес­си­лия; она не взды­хала, словно от избытка неизъ­яс­ни­мых ощу­ще­ний, не зака­ты­вала глаза под лоб, не улы­ба­лась меч­та­тельно и неопре­де­ленно. Она гля­дела спо­койно и рав­но­душно, как чело­век, кото­рый отды­хает от боль­шого сча­стья или от боль­шой тре­воги. Ее походка, ее дви­же­нья были реши­тельны и сво­бодны. Она мне очень нравилась.

Мы с Ради­ло­вым опять раз­го­во­ри­лись. Я уже не помню, каким путем мы дошли до извест­ного заме­ча­нья: как часто самые ничтож­ные вещи про­из­во­дят боль­шее впе­чат­ле­ние на людей, чем самые важные.

– Да, – про­мол­вил Ради­лов, – это я испы­тал на себе. Я, вы зна­ете, был женат. Не долго… три года; моя жена умерла от родов. Я думал, что не пере­живу ее; я был огор­чен страшно, убит, но пла­кать не мог – ходил словно шаль­ной. Ее, как сле­дует, одели, поло­жили на стол – вот в этой ком­нате. При­шел свя­щен­ник; дьячки при­шли, стали петь, молиться, курить лада­ном; я клал зем­ные поклоны и хоть бы сле­зинку выро­нил. Сердце у меня словно ока­ме­нело и голова тоже, – и весь я отя­же­лел. Так про­шел пер­вый день. Верите ли? Ночью я заснул даже. На дру­гое утро вошел я к жене, – дело было летом, солнце осве­щало ее с ног до головы, да так ярко. Вдруг я уви­дел… (Здесь Ради­лов невольно вздрог­нул.) Что вы дума­ете? Глаз у нее не совсем был закрыт, и по этому глазу ходила муха… Я пова­лился, как сноп, и, как опом­нился, стал пла­кать, пла­кать – унять себя не мог…

Ради­лов замол­чал. Я посмот­рел на него, потом на Ольгу… Ввек мне не забыть выра­же­ния ее лица. Ста­рушка поло­жила чулок на колени, достала из риди­кюля пла­ток и украд­кой утерла слезу. Федор Михеич вдруг под­нялся, схва­тил свою скрыпку и хрип­лым и диким голо­сом затя­нул песенку. Он желал, веро­ятно, раз­ве­се­лить нас; но мы все вздрог­нули от его пер­вого звука, и Ради­лов попро­сил его успокоиться.

– Впро­чем, – про­дол­жал он, – что было, то было; про­шлого не воро­тишь, да и нако­нец… все к луч­шему в здеш­нем мире, как ска­зал, кажется, Вол­тер, – при­ба­вил он поспешно.

– Да, – воз­ра­зил я, – конечно. При­том вся­кое несча­стье можно пере­не­сти, и нет такого сквер­ного поло­же­ния, из кото­рого нельзя было бы выйти.

– Вы дума­ете? – заме­тил Ради­лов. – Что ж, может быть, вы правы. Я, пом­нится, в Тур­ции лежал в гос­пи­тале, полу­мерт­вый: у меня была гни­лая горячка. Ну, поме­ще­нием похва­литься не могли, – разу­ме­ется, дело воен­ное, – и то еще славу Богу! Вдруг к нам еще при­во­дят боль­ных, – куда их поло­жить? Лекарь туда, сюда, – нет места. Вот подо­шел он ко мне, спра­ши­вает фельд­шера: «Жив?» Тот отве­чает: «Утром был жив». Лекарь нагнулся, слы­шит: дышу. Не вытер­пел при­я­тель. «Ведь экая натура-то дура, – гово­рит, – ведь вот умрет чело­век, ведь непре­менно умрет, а все скри­пит, тянет, только место зани­мает да дру­гим мешает». – «Ну, – поду­мал я про себя, плохо тебе, Михайло Михай­лыч…» А вот выздо­ро­вел и жив до сих пор, как изво­лите видеть. Стало быть, вы правы.

– Во вся­ком слу­чае я прав, – отве­чал я. – Если б вы даже и умерли, вы все-таки вышли бы из вашего сквер­ного положения.

– Разу­ме­ется, разу­ме­ется, – при­ба­вил он, вне­запно и сильно уда­рив рукою по столу… – Стоит только решиться… Что толку в сквер­ном поло­же­нии?.. К чему мед­лить, тянуть…

Ольга быстро встала и вышла в сад.

– Ну-ка, Федя, пля­со­вую! – вос­клик­нул Радилов.

Федя вско­чил, пошел по ком­нате той щего­ле­ва­той, осо­бен­ной посту­пью, какою высту­пает извест­ная «коза» около руч­ного мед­ведя, и запел: «Как у наших у ворот…»

У подъ­езда раз­дался стук бего­вых дро­жек, и через несколько мгно­ве­ний вошел в ком­нату ста­рик высо­кого росту, пле­чи­стый и плот­ный, одно­дво­рец Овся­ни­ков… Но Овся­ни­ков такое заме­ча­тель­ное и ори­ги­наль­ное лицо, что мы, с поз­во­ле­ния чита­теля, пого­во­рим о нем в дру­гом отрывке. А теперь я от себя при­бавлю только то, что на дру­гой же день мы с Ермо­лаем чем свет отпра­ви­лись на охоту, а с охоты домой, что через неделю я опять зашел к Ради­лову, но не застал ни его, ни Ольги дома, а через две недели узнал, что он вне­запно исчез, бро­сил мать, уехал куда-то с своей золов­кой. Вся губер­ния взвол­но­ва­лась и заго­во­рила об этом про­ис­ше­ствии, и я только тогда окон­ча­тельно понял выра­же­ние Оль­гина лица во время рас­сказа Ради­лова. Не одним состра­да­нием дышало оно тогда: оно пылало также ревностью.

Перед моим отъ­ез­дом из деревни я посе­тил ста­рушку Ради­лову. Я нашел ее в гости­ной; она играла с Федо­ром Михе­и­чем в дурачки.

– Име­ете вы изве­стие от вашего сына? – спро­сил я ее наконец.

Ста­рушка запла­кала. Я уже более не рас­спра­ши­вал ее о Радилове.

Иван Сергеевич Тургенев

Мой сосед Радилов

(Из цикла «Записки охотника»)

…Осенью вальдшнепы часто держатся в старинных липовых садах. Таких садов у нас в Орловской губернии довольно много. Прадеды наши при выборе места для жительства, непременно отбивали десятины две хорошей земли под фруктовый сад с липовыми аллеями. Лет через пятьдесят, много семьдесят, эти усадьбы, «дворянские гнезда», понемногу исчезали с лица земли, дома сгнивали или продавались на своз, каменные службы превращались в груды развалин, яблони вымирали и шли на дрова, заборы и плетни истреблялись. Одни липы по-прежнему росли себе на славу и теперь, окруженные распаханными полями, гласят нашему ветреному племени о «прежде почивших отцах и братиях». Прекрасное дерево — такая старая липа… Ее щадит даже безжалостный топор русского мужика. Лист на ней мелкий, могучие сучья широко раскинулись во все стороны, вечная тень под ними.

Однажды, скитаясь с Ермолаем по полям за куропатками, завидел я в стороне заброшенный сад и отправился туда. Только что я вошел в опушку, вальдшнеп со стуком поднялся из куста, — я выстрелил, и в то же мгновенье, в нескольких шагах от меня, раздался крик: испуганное лицо молодой девушки выглянуло из-за деревьев и тотчас скрылось. Ермолай подбежал ко мне. «Что вы здесь стреляете: здесь живет помещик».

Не успел я ему ответить, не успела собака моя с благородной важностью донести до меня убитую птицу, как послышались проворные шаги, и человек высокого росту, с усами, вышел из чаши и с недовольным видом остановился передо мной. Я извинился, как мог, назвал себя и предложил ему птицу, застреленную в его владениях.

— Извольте, — сказал он мне с улыбкой, — я приму вашу дичь, но только с условием: вы у нас останетесь обедать.

Признаться, я не очень обрадовался его предложению, но отказаться было невозможно.

— Я здешний помещик и ваш сосед, Радилов, может, слыхали, — продолжал мой новый знакомый. — Сегодня воскресенье, и обед у меня, должно быть, будет порядочный, а то бы я вас не пригласил.

…Осенью вальдшнепы часто держатся в старинных липовых садах. Таких садов у нас в Орловской губернии довольно много. Прадеды наши при выборе места для жительства, непременно отбивали десятины две хорошей земли под фруктовый сад с липовыми аллеями. Лет через пятьдесят, много семьдесят, эти усадьбы, «дворянские гнезда», понемногу исчезали с лица земли, дома сгнивали или продавались на своз, каменные службы превращались в груды развалин, яблони вымирали и шли на дрова, заборы и плетни истреблялись. Одни липы по-прежнему росли себе на славу и теперь, окруженные распаханными полями, гласят нашему ветреному племени о «прежде почивших отцах и братиях». Прекрасное дерево — такая старая липа… Ее щадит даже безжалостный топор русского мужика. Лист на ней мелкий, могучие сучья широко раскинулись во все стороны, вечная тень под ними.

Однажды, скитаясь с Ермолаем по полям за куропатками, завидел я в стороне заброшенный сад и отправился туда. Только что я вошел в опушку, вальдшнеп со стуком поднялся из куста, — я выстрелил, и в то же мгновенье, в нескольких шагах от меня, раздался крик: испуганное лицо молодой девушки выглянуло из-за деревьев и тотчас скрылось. Ермолай подбежал ко мне. «Что вы здесь стреляете: здесь живет помещик».

Не успел я ему ответить, не успела собака моя с благородной важностью донести до меня убитую птицу, как послышались проворные шаги, и человек высокого росту, с усами, вышел из чаши и с недовольным видом остановился передо мной. Я извинился, как мог, назвал себя и предложил ему птицу, застреленную в его владениях.

— Извольте, — сказал он мне с улыбкой, — я приму вашу дичь, но только с условием: вы у нас останетесь обедать.

Признаться, я не очень обрадовался его предложению, но отказаться было невозможно.

— Я здешний помещик и ваш сосед, Радилов, может, слыхали, — продолжал мой новый знакомый. — Сегодня воскресенье, и обед у меня, должно быть, будет порядочный, а то бы я вас не пригласил.

Я отвечал, что отвечают в таких случаях, и отправился вслед за ним. Недавно расчищенная дорожка скоро вывела нас из липовой рощи; мы вошли в огород. Между старыми яблонями и разросшимися кустами крыжовника пестрели круглые бледно-зеленые кочаны капусты; хмель винтами обвивал высокие тычинки; тесно торчали на грядах бурые прутья, перепутанные засохшим горохом; большие плоские тыквы словно валялись на земле; огурцы желтели из-под запыленных угловатых листьев; вдоль плетня качалась высокая крапива; в двух или трех местах кучами росли: татарская жимолость, бузина, шиповник — остатки прежних «клумб». Возле небольшой сажалки, наполненной красноватой и слизистой водой, виднелся колодезь, окруженный лужицами. Утки хлопотливо плескались и ковыляли в этих лужицах; собака, дрожа всем телом и жмурясь, грызла кость на поляне; пегая корова тут же лениво щипала траву, изредка закидывая хвост на худую спину. Дорожка повернула в сторону; из-за толстых ракит и берез глянул на нас старенький, серый домик с тесовой крышей и кривым крылечком. Радилов остановился.

— Впрочем, — сказал он, добродушно и прямо посмотрев мне в лицо, — я теперь раздумал; может быть, вам вовсе не хочется заходить ко мне: в таком случае…

Я не дал ему договорить и уверил его, что мне, напротив, очень приятно будет у него отобедать.

— Ну, как знаете.

Мы вошли в дом. Молодой малый, в длинном кафтане из синего толстого сукна, встретил нас на крыльце. Радилов тотчас приказал ему поднести водки Ермолаю; мой охотник почтительно поклонился спине великодушного дателя. Из передней, заклеенной разными пестрыми картинами, завешенной клетками, вошли мы в небольшую комнатку — кабинет Радилова. Я снял свои охотничьи доспехи, поставил ружье в угол; малый в длиннополом сюртуке хлопотливо обчистил меня.

— Ну, теперь пойдемте в гостиную, — ласково проговорил Радилов, — я вас познакомлю с моей матушкой.

Я пошел за ним. В гостиной, на середнем диване, сидела старушка небольшого росту, в коричневом платье и белом чепце, с добреньким и худеньким лицом, робким и печальным взглядом.

— Вот, матушка, рекомендую: сосед наш ***.

Старушка привстала и поклонилась мне, не выпуская из сухощавых рук толстого гарусного ридикюля в виде мешка.

— Давно вы пожаловали в нашу сторону? — спросила она слабым и тихим голосом, помаргивая глазами.

— Нет-с, недавно.

— Долго намерены здесь остаться?

— Думаю, до зимы.

Старушка замолчала.

— А вот это, — подхватил Радилов, указывая мне на человека высокого и худого, которого я при входе в гостиную не заметил, — это Федор Михеич… Ну-ка, Федя, покажи свое искусство гостю. Что ты забился в угол-то?

Федор Михеич тотчас поднялся со стула, достал с окна дрянненькую скрыпку, взял смычок — не за конец, как следует, а за середину, прислонил скрыпку к груди, закрыл глаза и пустился в пляс, напевая песенку и пиликая по струнам. Ему на вид было лет семьдесят; длинный нанковый Сюртук печально болтался на сухих и костлявых его членах. Он плясал; то с удальством потряхивал, то, словно замирая, Поводил маленькой лысой головкой, вытягивал жилистую шею, топотал ногами на месте, иногда, с заметным трудом, сгибал колени. Его беззубый рот издавал дряхлый голос. Радилов, должно быть, догадался по выражению моего лица, что мне «искусство» Феди не доставляло большого удовольствия.

— Ну, хорошо, старина, полно, — проговорил он, — можешь пойти наградить себя.

Федор Михеич тотчас положил скрыпку на окно, поклонился сперва мне, как гостю, потом старушке, потом Радилову и вышел вон.

— Тоже был помещик, — продолжал мой новый приятель, — и богатый, да разорился — и вот проживает теперь у меня… А в свое время считался первым по губернии хватом; двух жен от мужей увез, песельников держал, сам певал и плясал мастерски… Но не прикажете ли водки? Ведь уж обед на столе.

Молодая девушка, та самая, которую я мельком видел в саду, вошла в комнату.

— А вот и Оля! — заметил Радилов, слегка, отвернув голову. — Прошу любить и жаловать… Ну, пойдемте обедать.

Мы отправились в столовую, сели. Пока мы шли из гостиной и садились, Федор Михеич, у которого от «награды» глазки засияли и нос слегка покраснел, пел: «Гром победы раздавайся!» Ему поставили особый прибор в углу на маленьком столике без салфетки. Бедный старик не мог похвалиться опрятностью, и потому его постоянно держали в некотором отдалении от общества. Он перекрестился, вздохнул и начал есть, как акула. Обед был действительно недурен и, в качестве воскресного, не обошелся без трепещущего желе и испанских ветров (пирожного). За столом Радилов, который лет десять служил в армейском пехотном полку и в Турцию ходил, пустился в рассказы; я слушал его со вниманием и украдкой наблюдал за Ольгой. Она не очень была хороша собой; но решительное и спокойное выражение ее лица, ее широкий белый лоб, густые волосы и, в особенности, карие глаза, небольшие, но умные, ясные и живые, поразили бы и всякого другого на моем месте. Она как будто следила за каждым словом Радилова; не участие, — страстное внимание изображалось на ее лице. Радилов, по летам, мог бы быть ее отцом; он говорил ей «ты», но я тотчас догадался, что она не была его дочерью. В течение разговора он упомянул о своей покойной жене — «ее сестра», — прибавил он, указав на Ольгу. Она быстро покраснела и опустила глаза. Радилов помолчал и переменил разговор. Старушка во весь обед не произнесла слова, сама почти ничего не ела и меня не потчевала. Ее черты дышали каким-то боязливым и безнадежным ожиданьем, той старческой грустью, от которой так мучительно сжимается сердце зрителя. К концу обеда Федор Михеич начал было «славить» хозяев и гостя, но Радилов взглянул на меня и попросил его замолчать; старик провел рукой по губам, заморгал глазами, поклонился и присел опять, но уже на самый край стула. После обеда мы с Радиловым отправились в его кабинет.

…Осенью вальдшнепы часто держатся в старинных липовых садах. Таких садов у нас в Орловской губернии довольно много. Прадеды наши при выборе места для жительства, непременно отбивали десятины две хорошей земли под фруктовый сад с липовыми аллеями. Лет через пятьдесят, много семьдесят, эти усадьбы, «дворянские гнезда», понемногу исчезали с лица земли, дома сгнивали или продавались на своз, каменные службы превращались в груды развалин, яблони вымирали и шли на дрова, заборы и плетни истреблялись. Одни липы по-прежнему росли себе на славу и теперь, окруженные распаханными полями, гласят нашему ветреному племени о «прежде почивших отцах и братиях». Прекрасное дерево — такая старая липа… Ее щадит даже безжалостный топор русского мужика. Лист на ней мелкий, могучие сучья широко раскинулись во все стороны, вечная тень под ними.

Однажды, скитаясь с Ермолаем по полям за куропатками, завидел я в стороне заброшенный сад и отправился туда. Только что я вошел в опушку, вальдшнеп со стуком поднялся из куста, — я выстрелил, и в то же мгновенье, в нескольких шагах от меня, раздался крик: испуганное лицо молодой девушки выглянуло из-за деревьев и тотчас скрылось. Ермолай подбежал ко мне. «Что вы здесь стреляете: здесь живет помещик».

Не успел я ему ответить, не успела собака моя с благородной важностью донести до меня убитую птицу, как послышались проворные шаги, и человек высокого росту, с усами, вышел из чаши и с недовольным видом остановился передо мной. Я извинился, как мог, назвал себя и предложил ему птицу, застреленную в его владениях.

— Извольте, — сказал он мне с улыбкой, — я приму вашу дичь, но только с условием: вы у нас останетесь обедать.

Признаться, я не очень обрадовался его предложению, но отказаться было невозможно.

— Я здешний помещик и ваш сосед, Радилов, может, слыхали, — продолжал мой новый знакомый. — Сегодня воскресенье, и обед у меня, должно быть, будет порядочный, а то бы я вас не пригласил.

Я отвечал, что отвечают в таких случаях, и отправился вслед за ним. Недавно расчищенная дорожка скоро вывела нас из липовой рощи; мы вошли в огород. Между старыми яблонями и разросшимися кустами крыжовника пестрели круглые бледно-зеленые кочаны капусты; хмель винтами обвивал высокие тычинки; тесно торчали на грядах бурые прутья, перепутанные засохшим горохом; большие плоские тыквы словно валялись на земле; огурцы желтели из-под запыленных угловатых листьев; вдоль плетня качалась высокая крапива; в двух или трех местах кучами росли: татарская жимолость, бузина, шиповник — остатки прежних «клумб». Возле небольшой сажалки, наполненной красноватой и слизистой водой, виднелся колодезь, окруженный лужицами. Утки хлопотливо плескались и ковыляли в этих лужицах; собака, дрожа всем телом и жмурясь, грызла кость на поляне; пегая корова тут же лениво щипала траву, изредка закидывая хвост на худую спину. Дорожка повернула в сторону; из-за толстых ракит и берез глянул на нас старенький, серый домик с тесовой крышей и кривым крылечком. Радилов остановился.

— Впрочем, — сказал он, добродушно и прямо посмотрев мне в лицо, — я теперь раздумал; может быть, вам вовсе не хочется заходить ко мне: в таком случае…

Я не дал ему договорить и уверил его, что мне, напротив, очень приятно будет у него отобедать.

— Ну, как знаете.

Мы вошли в дом. Молодой малый, в длинном кафтане из синего толстого сукна, встретил нас на крыльце. Радилов тотчас приказал ему поднести водки Ермолаю; мой охотник почтительно поклонился спине великодушного дателя. Из передней, заклеенной разными пестрыми картинами, завешенной клетками, вошли мы в небольшую комнатку — кабинет Радилова. Я снял свои охотничьи доспехи, поставил ружье в угол; малый в длиннополом сюртуке хлопотливо обчистил меня.

— Ну, теперь пойдемте в гостиную, — ласково проговорил Радилов, — я вас познакомлю с моей матушкой.

Я пошел за ним. В гостиной, на середнем диване, сидела старушка небольшого росту, в коричневом платье и белом чепце, с добреньким и худеньким лицом, робким и печальным взглядом.

— Вот, матушка, рекомендую: сосед наш ***.

Старушка привстала и поклонилась мне, не выпуская из сухощавых рук толстого гарусного ридикюля в виде мешка.

— Давно вы пожаловали в нашу сторону? — спросила она слабым и тихим голосом, помаргивая глазами.

— Нет-с, недавно.

— Долго намерены здесь остаться?

— Думаю, до зимы.

Старушка замолчала.

— А вот это, — подхватил Радилов, указывая мне на человека высокого и худого, которого я при входе в гостиную не заметил, — это Федор Михеич… Ну-ка, Федя, покажи свое искусство гостю. Что ты забился в угол-то?

Федор Михеич тотчас поднялся со стула, достал с окна дрянненькую скрыпку, взял смычок — не за конец, как следует, а за середину, прислонил скрыпку к груди, закрыл глаза и пустился в пляс, напевая песенку и пиликая по струнам. Ему на вид было лет семьдесят; длинный нанковый Сюртук печально болтался на сухих и костлявых его членах. Он плясал; то с удальством потряхивал, то, словно замирая, Поводил маленькой лысой головкой, вытягивал жилистую шею, топотал ногами на месте, иногда, с заметным трудом, сгибал колени. Его беззубый рот издавал дряхлый голос. Радилов, должно быть, догадался по выражению моего лица, что мне «искусство» Феди не доставляло большого удовольствия.

— Ну, хорошо, старина, полно, — проговорил он, — можешь пойти наградить себя.

Федор Михеич тотчас положил скрыпку на окно, поклонился сперва мне, как гостю, потом старушке, потом Радилову и вышел вон.

— Тоже был помещик, — продолжал мой новый приятель, — и богатый, да разорился — и вот проживает теперь у меня… А в свое время считался первым по губернии хватом; двух жен от мужей увез, песельников держал, сам певал и плясал мастерски… Но не прикажете ли водки? Ведь уж обед на столе.

Молодая девушка, та самая, которую я мельком видел в саду, вошла в комнату.

— А вот и Оля! — заметил Радилов, слегка, отвернув голову. — Прошу любить и жаловать… Ну, пойдемте обедать.

Мы отправились в столовую, сели. Пока мы шли из гостиной и садились, Федор Михеич, у которого от «награды» глазки засияли и нос слегка покраснел, пел: «Гром победы раздавайся!» Ему поставили особый прибор в углу на маленьком столике без салфетки. Бедный старик не мог похвалиться опрятностью, и потому его постоянно держали в некотором отдалении от общества. Он перекрестился, вздохнул и начал есть, как акула. Обед был действительно недурен и, в качестве воскресного, не обошелся без трепещущего желе и испанских ветров (пирожного). За столом Радилов, который лет десять служил в армейском пехотном полку и в Турцию ходил, пустился в рассказы; я слушал его со вниманием и украдкой наблюдал за Ольгой. Она не очень была хороша собой; но решительное и спокойное выражение ее лица, ее широкий белый лоб, густые волосы и, в особенности, карие глаза, небольшие, но умные, ясные и живые, поразили бы и всякого другого на моем месте. Она как будто следила за каждым словом Радилова; не участие, — страстное внимание изображалось на ее лице. Радилов, по летам, мог бы быть ее отцом; он говорил ей «ты», но я тотчас догадался, что она не была его дочерью. В течение разговора он упомянул о своей покойной жене — «ее сестра», — прибавил он, указав на Ольгу. Она быстро покраснела и опустила глаза. Радилов помолчал и переменил разговор. Старушка во весь обед не произнесла слова, сама почти ничего не ела и меня не потчевала. Ее черты дышали каким-то боязливым и безнадежным ожиданьем, той старческой грустью, от которой так мучительно сжимается сердце зрителя. К концу обеда Федор Михеич начал было «славить» хозяев и гостя, но Радилов взглянул на меня и попросил его замолчать; старик провел рукой по губам, заморгал глазами, поклонился и присел опять, но уже на самый край стула. После обеда мы с Радиловым отправились в его кабинет.

Читать дальше

Иван Тургенев — Мой сосед Радилов

Иван Тургенев — Мой сосед Радилов
(сборник рассказов «Записки охотника»)

     …Осенью вальдшнепы часто держатся в старинных липовых садах. Таких садов у нас в Орловской губернии довольно много. Прадеды наши, при выборе места для жительства, непременно отбивали десятины две хорошей земли под фруктовый сад с липовыми аллеями. Лет через пятьдесят, много семьдесят, эти усадьбы, «дворянские гнезда», понемногу исчезали с лица земли, дома сгнивали или продавались на своз, каменные службы превращались в груды развалин, яблони вымирали и шли на дрова, заборы и плетни истреблялись. Одни липы по-прежнему росли себе на славу и теперь, окруженные распаханными полями, гласят нашему ветреному племени о «прежде почивших отцах и братиях». Прекрасное дерево — такая старая липа… Ее щадит даже безжалостный топор русского мужика. Лист на ней мелкий, могучие сучья широко раскинулись во все стороны, вечная тень под ними.
     Однажды, скитаясь с Ермолаем по полям за куропатками, завидел я в стороне заброшенный сад и отправился туда. Только что я вошел в опушку, вальдшнеп со стуком поднялся из куста, — я выстрелил, и в то же мгновенье, в нескольких шагах от меня, раздался крик: испуганное лицо молодой девушки выглянуло из-за деревьев и тотчас скрылось. Ермолай подбежал ко мне. «Что вы здесь стреляете: здесь живет помещик».
     Не успел я ему ответить, не успела собака моя с благородной важностью донести до меня убитую птицу, как послышались проворные шаги, и человек высокого росту, с усами, вышел из чащи и с недовольным видом остановился передо мной. Я извинился, как мог, назвал себя и предложил ему птицу, застреленную в его владениях.
     — Извольте, — сказал он мне с улыбкой, — я приму вашу дичь, но только с условием: вы у нас останетесь обедать.
     Признаться, я не очень обрадовался его предложению, но отказаться было невозможно.
     — Я здешний помещик и ваш сосед, Радилов, может слыхали, — продолжал мой новый знакомый. — Сегодня воскресенье, и обед у меня, должно быть, будет порядочный, а то бы я вас не пригласил.
     Я отвечал, что отвечают в таких случаях, и отправился вслед за ним. Недавно расчищенная дорожка скоро вывела нас из липовой рощи; мы вошли в огород. Между старыми яблонями и разросшимися кустами крыжовника пестрели круглые бледно-зеленые кочаны капусты; хмель винтами обвивал высокие тычинки; тесно торчали на грядах бурые прутья, перепутанные засохшим горохом; большие плоские тыквы словно валялись на земле; огурцы желтели из-под запыленных угловатых листьев; вдоль плетня качалась высокая крапива; в двух или трех местах кучами росли: татарская жимолость, бузина, шиповник — остатки прежних «клумб». Возле небольшой са́жалки, наполненной красноватой и слизистой водой, виднелся колодезь, окруженный лужицами. Утки хлопотливо плескались и ковыляли в этих лужицах; собака, дрожа всем телом и жмурясь, грызла кость на поляне; пегая корова тут же лениво щипала траву, изредка закидывая хвост на худую спину. Дорожка повернула в сторону; из-за толстых ракит и берез глянул на нас старенький, серый домик с тесовой крышей и кривым крылечком. Радилов остановился.
     — Впрочем, — сказал он, добродушно и прямо посмотрев мне в лицо, — я теперь раздумал; может быть, вам вовсе не хочется заходить ко мне: в таком случае…
     Я не дал ему договорить и уверил его, что мне, напротив, очень приятно будет у него отобедать.
     — Ну, как знаете.
     Мы вошли в дом. Молодой малый, в длинном кафтане из синего толстого сукна, встретил нас на крыльце. Радилов тотчас приказал ему поднести водки Ермолаю; мой охотник почтительно поклонился спине великодушного дателя. Из передней, заклеенной разными пестрыми картинами, завешенной клетками, вошли мы в небольшую комнатку — кабинет Радилова. Я снял свои охотничьи доспехи, поставил ружье в угол; малый в длиннополом сюртуке хлопотливо обчистил меня.
     — Ну, теперь пойдемте в гостиную, — ласково проговорил Радилов, — я вас познакомлю с моей матушкой.
     Я пошел за ним. В гостиной, на середнем диване, сидела старушка небольшого росту, в коричневом платье и белом чепце, с добреньким и худеньким лицом, робким и печальным взглядом.
     — Вот, матушка, рекомендую: сосед наш ***.
     Старушка привстала и поклонилась мне, не выпуская из сухощавых рук толстого гарусного ридикюля в виде мешка.
     — Давно вы пожаловали в нашу сторону? — спросила она слабым и тихим голосом, помаргивая глазами.
     — Нет-с, недавно.
     — Долго намерены здесь остаться?
     — Думаю, до зимы.
     Старушка замолчала.
     — А вот это, — подхватил Радилов, указывая мне на человека высокого и худого, которого я при входе в гостиную не заметил, — это Федор Михеич… Ну-ка, Федя, покажи свое искусство гостю. Что ты забился в угол-то?
     Федор Михеич тотчас поднялся со стула, достал с окна дрянненькую скрыпку, взял смычок — не за конец, как следует, а за середину, прислонил скрыпку к груди, закрыл глаза и пустился в пляс, напевая песенку и пиликая по струнам. Ему на вид было лет семьдесят; длинный нанковый сюртук печально болтался на сухих и костлявых его членах. Он плясал; то с удальством потряхивал, то, словно замирая, поводил маленькой лысой головкой, вытягивал жилистую шею, топотал ногами на месте, иногда, с заметным трудом, сгибал колени. Его беззубый рот издавал дряхлый голос. Радилов, должно быть, догадался по выражению моего лица, что мне «искусство» Феди не доставляло большого удовольствия.
     — Ну, хорошо, старина, полно, — проговорил он, — можешь пойти наградить себя.
     Федор Михеич тотчас положил скрыпку на окно, поклонился сперва мне, как гостю, потом старушке, потом Радилову и вышел вон.
     — Тоже был помещик, — продолжал мой новый приятель, — и богатый, да разорился — и вот прожинает теперь у меня… А в свое время считался первым по губернии хватом; двух жен от мужей увез, песельников держал, сам певал и плясал мастерски… Но не прикажете ли водки? Ведь уж обед на столе.
     Молодая девушка, та самая, которую я мельком видел в саду, вошла в комнату.
     — А вот и Оля! — заметил Радилов, слегка отвернув голову, — прошу любить и жаловать… Ну, пойдемте обедать.
     Мы отправились в столовую, сели. Пока мы шли из гостиной и садились, Федор Михеич, у которого от «награды» глазки засияли и нос слегка покраснел, пел: «Гром победы раздавайся!» Ему поставили особый прибор в углу на маленьком столике без салфетки. Бедный старик не мог похвалиться опрятностью, и потому его постоянно держали в некотором отдалении от общества. Он перекрестился, вздохнул и начал есть, как акула. Обед был действительно недурен и, в качестве воскресного, не обошелся без трепещущего желе и испанских ветров (пирожного). За столом Радилов, который лет десять служил в армейском пехотном полку и в Турцию ходил, пустился в рассказы; я слушал его со вниманием и украдкой наблюдал за Ольгой. Она не очень была хороша собой; но решительное и спокойное выражение ее лица, ее широкий белый лоб, густые волосы и, в особенности, карие глаза, небольшие, но умные, ясные и живые, поразили бы и всякого другого на моем месте. Она как будто следила за каждым словом Радилова; не участие, — страстное внимание изображалось на ее лице. Радилов, по летам, мог бы быть ее отцом; он говорил ей «ты», но я тотчас догадался, что она не была его дочерью. В течение разговора он упомянул о своей покойной жене — «ее сестра», — прибавил он, указав на Ольгу. Она быстро покраснела и опустила глаза. Радилов помолчал и переменил разговор. Старушка во весь обед не произнесла слова, сама почти ничего не ела и меня не потчевала. Ее черты дышали каким-то боязливым и безнадежным ожиданьем, той старческой грустью, от которой так мучительно сжимается сердце зрителя. К концу обеда Федор Михеич начал было «славить» хозяев и гостя, но Радилов взглянул на меня и попросил его замолчать; старик провел рукой по губам, заморгал глазами, поклонился и присел опять, но уже на самый край стула. После обеда мы с Радиловым отправились в его кабинет.
     В людях, которых сильно и постоянно занимает одна мысль или одна страсть, заметно что-то общее, какое-то внешнее сходство в обращенье, как бы ни были, впрочем, различны их качества, способности, положение в свете и воспитание. Чем более я наблюдал за Радиловым, тем более мне казалось, что он принадлежал к числу таких людей. Он говорил о хозяйстве, об урожае, покосе, о войне, уездных сплетнях и близких выборах, говорил без принужденья, даже с участьем, но вдруг вздыхал и опускался в кресла, как человек, утомленный тяжкой работой, проводил рукой по лицу. Вся душа его, добрая и теплая, казалось, была проникнута насквозь, пресыщена одним чувством. Меня поражало уже то, что я не мог в нем открыть страсти ни к еде, ни к вину, ни к охоте, ни к курским соловьям, ни к голубям, страдающим падучей болезнью, ни к русской литературе, ни к иноходцам, ни к венгеркам, ни к карточной и биллиардной игре, ни к танцевальным вечерам, ни к поездкам в губернские и столичные города, ни к бумажным фабрикам и свеклосахарным заводам, ни к раскрашенным беседкам, ни к чаю, ни к доведенным до разврата пристяжным, ни даже к толстым кучерам, подпоясанным под самыми мышками, к тем великолепным кучерам, у которых, бог знает почему, от каждого движения шеи глаза косятся и лезут вон… «Что ж это за помещик, наконец!» — думал я. А между тем он вовсе не прикидывался человеком мрачным и своею судьбою недовольным; напротив, от него так и веяло неразборчивым благоволеньем, радушьем и почти обидной готовностью сближенья с каждым встречным и поперечным. Правда, вы в то же самое время чувствовали, что подружиться, действительно сблизиться он ни с кем не мог, и не мог не оттого, что вообще не нуждался в других людях, а оттого, что вся жизнь его ушла на время внутрь. Вглядываясь в Радилова, я никак не мог себе представить его счастливым ни теперь, ни когда-нибудь. Красавцем он тоже не был; но в его взоре, в улыбке, во всем его существе таилось что-то чрезвычайно привлекательное, — именно таилось. Так, кажется, и хотелось бы узнать его получше, полюбить его. Конечно, в нем иногда высказывался помещик и степняк; но человек он все-таки был славный.
     Мы начали было толковать с ним о новом уездном предводителе, как вдруг у двери раздался голос Ольги: «Чай готов». Мы пошли в гостиную. Федор Михеич по-прежнему сидел в своем уголку, между окошком и дверью, скромно подобрав ноги. Мать Радилова вязала чулок. Сквозь открытые окна из саду веяло осенней свежестью и запахом яблоков. Ольга хлопотливо разливала чай. Я с большим вниманием смотрел на нее теперь, чем за обедом. Она говорила очень мало, как вообще все уездные девицы, но в ней, по крайней мере, я не замечал желанья сказать что-нибудь хорошее, вместе с мучительным чувством пустоты и бессилия; она не вздыхала, словно от избытка неизъяснимых ощущений, не закатывала глаза под лоб, не улыбалась мечтательно и неопределенно. Она глядела спокойно и равнодушно, как человек, который отдыхает от большого счастья или от большой тревоги. Ее походка, ее движенья были решительны и свободны. Она мне очень нравилась.
     Мы с Радиловым опять разговорились. Я уже не помню, каким путем мы дошли до известного замечанья: как часто самые ничтожные вещи производят большее впечатление на людей, чем самые важные.
     — Да, — промолвил Радилов, — это я испытал на себе. Я, вы знаете, был женат. Не долго… три года; моя жена умерла от родов. Я думал, что не переживу ее; я был огорчен страшно, убит, но плакать не мог — ходил словно шальной. Ее, как следует, одели, положили на стол — вот в этой комнате. Пришел священник; дьячки пришли, стали петь, молиться, курить ладаном; я клал земные поклоны и хоть бы слезинку выронил. Сердце у меня словно окаменело и голова тоже — и весь я отяжелел. Так прошел первый день. Верите ли? ночью я заснул даже. На другое утро вошел я к жене, — дело было летом, солнце освещало ее с ног до головы, да так ярко. — Вдруг я увидел… (Здесь Радилов невольно вздрогнул.) Что вы думаете? Глаз у нее не совсем был закрыт, и по этому глазу ходила муха… Я повалился, как сноп, и, как опомнился, стал плакать, плакать — унять себя не мог…
     Радилов замолчал. Я посмотрел на него, потом на Ольгу… Ввек мне не забыть выражения ее лица. Старушка положила чулок на колени, достала из ридикюля платок и украдкой утерла слезу. Федор Михеич вдруг поднялся, схватил свою скрыпку и хриплым и диким голосом затянул песенку. Он желал, вероятно, развеселить нас; но мы все вздрогнули от его первого звука, и Радилов попросил его успокоиться.
     — Впрочем, — продолжал он, — что было, то было; прошлого не воротишь, да и наконец… всё к лучшему в здешнем мире, как сказал, кажется, Во́лтер, — прибавил он поспешно.
     — Да, — возразил я, — конечно. Притом всякое несчастье можно перенести, и нет такого скверного положения, из которого нельзя было бы выйти.
     — Вы думаете? — заметил Радилов. — Что ж, может быть, вы правы. Я, помнится, в Турции лежал в госпитале, полумертвый: у меня была гнилая горячка. Ну, помещением мы похвалиться не могли, — разумеется, дело военное, — и то еще славу богу! Вдруг к нам еще приводят больных, — куда их положить? Лекарь туда, сюда, — нет места. Вот подошел он ко мне, спрашивает фельдшера: «Жив?» Тот отвечает: «Утром был жив». Лекарь нагнулся, слышит: дышу. Не вытерпел приятель. «Ведь экая натура-то дура, говорит, ведь вот умрет человек, ведь непременно умрет, а всё скрипит, тянет, только место занимает да другим мешает». — «Ну, — подумал я про себя, — плохо тебе, Михайло Михайлыч…» А вот выздоровел и жив до сих пор, как изволите видеть. Стало быть, вы правы.
     — Во всяком случае я прав, — отвечал я. — Если б вы даже и умерли, вы всё-таки вышли бы из вашего скверного положения.
     — Разумеется, разумеется, — прибавил он, внезапно и сильно ударив рукою по столу… — Стоит только решиться… Что толку в скверном положении?.. К чему медлить, тянуть…
     Ольга быстро встала и вышла в сад.
     — Ну-ка, Федя, плясовую! — воскликнул Радилов.
     Федя вскочил, пошел по комнате той щеголеватой, особенной поступью, какою выступает известная «коза» около ручного медведя, и запел: «Как у наших у ворот…»
     У подъезда раздался стук беговых дрожек, и через несколько мгновений вошел в комнату старик высокого росту, плечистый и плотный, однодворец Овсяников… Но Овсяников такое замечательное и оригинальное лицо, что мы, с позволения читателя, поговорим о нем в другом отрывке. А теперь я от себя прибавлю только то, что на другой же день мы с Ермолаем чем свет отправились на охоту, а с охоты домой, что через неделю я опять зашел к Радилову, но не застал ни его, ни Ольги дома, а через две недели узнал, что он внезапно исчез, бросил мать, уехал куда-то с своей золовкой. Вся губерния взволновалась и заговорила об этом происшествии, и я только тогда окончательно понял выражение Ольгина лица во время рассказа Радилова. Не одним состраданием дышало оно тогда: оно пылало также ревностью.
     Перед моим отъездом из деревни я посетил старушку Радилову. Я нашел ее в гостиной; она играла с Федором Михеичем в дурачки.
     — Имеете вы известие от вашего сына? — спросил я ее наконец.
     Старушка заплакала. Я уже более не расспрашивал ее о Радилове.

1847 год

благодарим за посещение сайта, мир и любовь