Рассказ тургенева о любви

Свидание

Я сидел в березовой роще осенью, около половины сентября. С самого утра перепадал мелкий дождик, сменяемый по временам теплым солнечным сиянием; была непостоянная погода. Небо то все заволакивалось рыхлыми белыми облаками, то вдруг местами расчищалось на мгновенье, и тогда из-за раздвинутых туч показывалась лазурь, ясная и ласковая, как прекрасный глаз. Я сидел и глядел кругом, и слушал. Листья чуть шумели над моей головой; по одному их шуму молено было узнать, какое тогда стояло время года. То был не веселый, смеющийся трепет весны, не мягкое шушуканье, не долгий говор лета, не робкое и холодное лепетанье поздней осени, а едва слышная, дремотная болтовня. Слабый ветер чуть-чуть тянул по верхушкам. Внутренность рощи, влажной от дождя, беспрестанно изменялась, смотря по тому, светило ли солнце, или закрывалось облаком; она то озарялась вся, словно вдруг в ней все улыбнулось: тонкие стволы не слишком частых берез внезапно принимали нежный отблеск белого шелка, лежавшие на земле мелкие листья вдруг пестрели и загорались червонным золотом, а красивые стебли высоких кудрявых папоротников, уже окрашенных в свой осенний цвет, подобный цвету переспелого винограда, так и сквозили, бесконечно путаясь и пересекаясь перед глазами; то вдруг опять все кругом слегка синело: яркие краски мгновенно гасли, березы стояли все белые, без блеску, белые, как только что выпавший снег, до которого еще не коснулся холодно играющий луч зимнего солнца; и украдкой, лукаво, начинал сеяться и шептать по лесу мельчайший дождь. Листва на березах была еще почти вся зелена, хотя заметно побледнела; лишь кое-где стояла одна, молоденькая, вся красная или вся золотая, и надобно было видеть, как она ярко вспыхивала на солнце, когда его лучи внезапно пробивались, скользя и пестрея, сквозь частую сетку тонких веток, только что смытых сверкающим дождем. Ни одной птицы не было слышно: все приютились и замолкли; лишь изредка звенел стальным колокольчиком насмешливый голосок синицы. Прежде чем я остановился в этом березовом леску, я с своей собакой прошел через высокую осиновую рощу. Я, признаюсь, не слишком люблю это дерево осину — с ее бледно-лиловым стволом и серо-зеленой металлической листвой, которую она вздымает как молено выше и дрожащим веером раскидывает на воздухе; не люблю я вечное качанье ее круглых неопрятных листьев, неловко прицепленных к длинным стебелькам. Она бывает хороша только в иные летние вечера, когда, возвышаясь отдельно среди низкого кустарника, приходится в упор рдеющим лучам заходящего солнца и блестит и дрожит, с корней до верхушки облитая одинаковым желтым багрянцем, — или, когда в ясный ветреный день, она вся шумно струится и лепечет на синем небе, и каждый лист ее, подхваченный стремленьем, как будто хочет сорваться, слететь и умчаться вдаль. Но вообще я не люблю этого дерева и потому, не остановясь в осиновой роще для отдыха, добрался до березового леска, угнездился под одним деревцем, у которого сучья начинались низко над землей и, следовательно, могли защитить меня от дождя, и, полюбовавшись окрестным видом, заснул тем безмятежным и кротким сном, который знаком одним охотникам.

Не могу сказать, сколько я времени проспал, но когда я открыл глаза — вся внутренность леса была наполнена солнцем и во все направленья, сквозь радостно шумевшую листву, сквозило и как бы искрилось ярко-голубое небо; облака скрылись, разогнанные взыгравшим ветром; погода расчистилась, и в воздухе чувствовалась та особенная, сухая свежесть, которая, наполняя сердце каким-то бодрым ощущеньем, почти всегда предсказывает мирный и ясный вечер после ненастного дня. Я собрался было встать и снова попытать счастья, как вдруг глаза мои остановились на неподвижном человеческом образе. Я вгляделся: то была молодая крестьянская девушка. Она сидела в двадцати шагах от меня, задумчиво потупив голову и уронив обе руки на колени; на одной из них, до половины раскрытой, лежал густой пучок полевых цветов и при каждом ее дыханье тихо скользил на клетчатую юбку. Чистая белая рубаха, застегнутая у горла и кистей, ложилась короткими, мягкими складками около ее стана; крупные желтые бусы в два ряда спускались с шеи на грудь. Она была очень недурна собою. Густые белокурые волосы прекрасного пепельного цвета расходились двумя тщательно причесанными полукругами из-под узкой алой повязки, надвинутой почти на самый лоб, белый, как слоновая кость; остальная часть ее лица едва загорела тем золотым загаром, который принимает одна тонкая кожа. Я не мог видеть ее глаз — она их не поднимала; но я ясно видел ее тонкие, высокие брови, ее длинные ресницы: они были влажны, и на одной из ее щек блистал на солнце высохший след слезы, остановившейся у самых губ, слегка побледневших. Вся ее головка была очень мила; далее немного толстый и круглый нос ее не портил. Мне особенно нравилось выражение ее лица: так оно было просто и кротко, так грустно и так полно детского недоуменья перед собственной грустью. Она, видимо, ждала кого-то; в лесу что-то слабо хрустнуло: она тотчас подняла голову и оглянулась; в прозрачной тени быстро блеснули передо мной ее глаза, большие, светлые и пугливые, как у лани. Несколько мгновений прислушивалась она, не сводя широко раскрытых глаз с места, где раздался слабый звук, вздохнула, повернула тихонько голову, еще ниже наклонилась и принялась медленно перебирать цветы. Веки ее покраснели, горько шевельнулись губы, и новая слеза прокатилась из-под густых ресниц, останавливаясь и лучисто сверкая на щеке. Так прошло довольно много времени; бедная девушка не шевелилась, лишь изредка тоскливо поводила руками и слушала, все слушала… Снова что-то зашумело по лесу, — она встрепенулась. Шум не переставал, становился явственней, приближался, послышались наконец решительные, проворные шаги. Она выпрямилась и как будто оробела; ее внимательный взор задрожал, зажегся ожиданьем. Сквозь чащу быстро замелькала фигура мужчины. Она вгляделась, вспыхнула вдруг, радостно и счастливо улыбнулась, хотела было встать и тотчас опять поникла вся, побледнела, смутилась и только тогда подняла трепещущий, почти молящий взгляд на пришедшего человека, когда тот остановился рядом с ней.

Я с любопытством посмотрел на него из своей засады. Признаюсь, он не произвел на меня приятного впечатления. Это был, по всем признакам, избалованный камердинер молодого, богатого барина. Его одежда изобличала притязание на вкус и щегольскую небрежность: на нем было коротенькое пальто бронзового цвета, вероятно с барского плеча, застегнутое доверху, розовый галстучек с лиловыми кончиками и бархатный черный картуз с золотым галуном, надвинутый на самые брови. Круглые воротнички его белой рубашки немилосердно подпирали ему уши и резали щеки, а накрахмаленные рукавчики закрывали всю руку вплоть до красных и кривых пальцев, украшенных серебряными и золотыми кольцами с незабудками из бирюзы. Лицо его, румяное, свежее, нахальное, принадлежало к числу лиц, которые, сколько я мог заметить, почти всегда возмущают мужчин и, к сожалению, очень часто нравятся женщинам. Он видимо старался придать своим грубоватым чертам выражение презрительное и скучающее; беспрестанно щурил свои и без того крошечные молочносерые глазки, морщился, опускал углы губ, принужденно зевал и с небрежной, хотя не совсем ловкой развязностью то поправлял рукою рыжеватые, ухарски закрученные виски, то щипал желтые волосики, торчавшие на толстой верхней губе, — словом, ломался нестерпимо. Начал он ломаться, как только увидал молодую крестьянку, его ожидавшую; медленно, развалистым шагом подошел он к ней, постоял, подернул плечами, засунул обе руки в карманы пальто и, едва удостоив бедную девушку беглым и равнодушным взглядом, опустился на землю.

— А что, — начал он, продолжая глядеть куда-то в сторону, качая ногою и зевая, — давно ты здесь?

Девушка не могла тотчас ему отвечать.

— Давно-с, Виктор Александрыч, — проговорила она наконец едва слышным голосом.

— А! (Он снял картуз, величественно провел рукою по густым, туго завитым волосам, начинавшимся почти у самых бровей, и, с достоинством посмотрев кругом, бережно прикрыл опять свою драгоценную голову.) А я было совсем и позабыл. Притом, вишь, дождик! (Он опять зевнул.) Дела пропасть: за всем не усмотришь, а тот еще бранится. Мы завтра едем…

— Завтра? — произнесла девушка и устремила на него испуганный взор.

— Завтра… Ну, ну, ну, пожалуйста, — подхватил он поспешно и с досадой, увидев, что она затрепетала вся и тихо наклонила голову, — пожалуйста, Акулина, не плачь. Ты знаешь, я этого терпеть не могу. (И он наморщил свой тупой нос.) А то я сейчас уйду… Что за глупости — хныкать!

— Ну, не буду, не буду, — торопливо произнесла Акулина, с усилием глотая слезы. — Так вы завтра едете? — прибавила она после небольшого молчанья. — Когда-то

Бог приведет опять увидеться с вами, Виктор Александрии?

— Увидимся, увидимся. Не в будущем году — так после. Барин-то, кажется, в Петербург на службу поступить желает, — продолжал он, выговаривая слова небрежно и несколько в нос, — а может быть, и за границу уедем.

— Вы меня забудете, Виктор Александрыч, — печально промолвила Акулина.

— Нет, отчего же? Я тебя не забуду: только ты будь умна, не дурачься, слушайся отца… А я тебя не забуду — не-ет. (И он спокойно потянулся и опять зевнул.)

— Не забывайте меня, Виктор Александрыч, — продолжала она умоляющим голосом. — Уж, кажется, я на что вас любила, все, кажется, для вас… Вы говорите, отца мне слушаться, Виктор Александрыч… Да как же мне отца-то слушаться…

— А что? (Он произнес эти слова как бы из желудка, лежа на спине и подложив руки под голову.)

— Да как же, Виктор Александрыч, вы сами знаете…

Она умолкла. Виктор поиграл стальной цепочкой своих часов.

— Ты, Акулина, девка неглупая, — заговорил он наконец, — потому вздору не говори. Я твоего же добра желаю, понимаешь ты меня? Конечно, ты не глупа, не совсем мужичка, так сказать; и твоя мать тоже не всегда мужичкой была. Все же ты без образованья, стало быть, должна слушаться, когда тебе говорят.

— Да страшно, Виктор Александрыч.

— И-и, какой вздор, моя любезная: в чем нашла страх! Что это у тебя, — прибавил он, подвинувшись к ней, — цветы?

— Цветы, — уныло отвечала Акулина. — Это я полевой рябинки нарвала, — продолжала она, несколько оживившись, — это для телят хорошо. А это вот череда — против золотухи. Вот поглядите-ка, какой чудный цветик; такого чудного цветика я еще отродясь не видала. Вот незабудки, а вот маткина-душка… А вот это я для вас, — прибавила она, доставая из-под желтой рябинки небольшой пучок голубеньких васильков, перевязанных тоненькой травкой, — хотите?

Виктор лениво протянул руку, взял, небрежно понюхал цветы и начал вертеть их в пальцах, с задумчивой важностью посматривая вверх. Акулина глядела на него… В ее грустном взоре было столько нежной преданности, благоговейной покорности и любви. Она и боялась-то его, и не смела плакать, и прощалась с ним, и любовалась им в последний раз; а он лежал, развалясь, как султан, и с великодушным терпеньем и снисходительностию сносил ее обожанье. Я, признаюсь, с негодованьем рассматривал его красное лицо, на котором сквозь притворно презрительное равнодушие проглядывало удовлетворенное, пресыщенное самолюбие. Акулина была так хороша в это мгновение: вся душа ее доверчиво, страстно раскрывалась перед ним, тянулась, ластилась к нему, а он… он уронил васильки на траву, достал из бокового кармана пальто круглое стеклышко в бронзовой оправе и принялся втискивать его в глаз; но, как он ни старался удержать его нахмуренной бровью, приподнятой щекой и далее носом стеклышко все вываливалось и падало ему в руку.

— Что это? — спросила, наконец, изумленная Акулина.

— Лорнет, — отвечал он с важностью.

— Для чего?

— А чтоб лучше видеть.

— Покажите-ка.

Виктор поморщился, но дал ей стеклышко.

— Не разбей, смотри.

— Небось, не разобью. (Она робко поднесла его к глазу.) Я ничего не вижу, — невинно проговорила она.

— Да ты глаз-то зажмурь, — возразил он голосом недовольного наставника. (Она зажмурила глаз, перед которым держала стеклышко.) Да не тот, не тот, глупая! Другой! — воскликнул Виктор и, не давши ей исправить свою ошибку, отнял у ней лорнет.

Акулина покраснела, чуть-чуть засмеялась и отвернулась.

— Видно, нам не годится, — промолвила она.

— Еще бы!

Бедняжка помолчала и глубоко вздохнула.

— Ах, Виктор Александрыч, как это будет нам быть без вас! — сказала она вдруг.

Виктор вытер лорнет полой и положил его обратно в карман.

— Да, да, — заговорил он наконец, — тебе сначала будет тяжело, точно. (Он снисходительно потрепал ее по плечу; она тихонько достала с своего плеча его руку и робко ее поцеловала.) Ну, да, да, ты точно девка добрая, — продолжал он, самодовольно улыбнувшись, — но что же делать? Ты сама посуди! нам с барином нельзя же здесь остаться; теперь скоро зима, а в деревне зимой — ты сама знаешь — просто скверность. То ли дело в Петербурге! Там просто такие чудеса, каких ты, глупая, и во сне себе представить не можешь. Дома какие, улицы, а обчество, образованье просто удивленье!.. (Акулина слушала его с пожирающим вниманьем, слегка раскрыв губы, как ребенок.) Впрочем, — прибавил он, заворочавшись на земле, — к чему я тебе это все говорю? Ведь ты этого понять не можешь.

— Отчего же, Виктор Александрыч? Я поняла; я все поняла.

— Вишь какая!

Акулина потупилась.

— Прежде вы со мной не так говаривали, Виктор Александрыч, — проговорила она, не поднимая глаз.

— Прежде?.. прежде! Вишь ты!.. Прежде! — заметил он, как бы негодуя.

Они оба помолчали.

— Однако мне пора идти, — проговорил Виктор и уже оперся было на локоть…

— Подождите еще немножко, — умоляющим голосом произнесла Акулина.

— Чего ждать?.. Ведь уж я простился с тобой.

— Подождите, — повторила Акулина.

Виктор опять ужгся и принялся посвистывать. Акулина все не спускала с него глаз. Я мог заметить, что она понемногу приходила в волненье: ее губы подергивало, бледные ее щеки слабо заалелись…

— Виктор Александрыч, — заговорила она наконец прерывающимся голосом, — вам грешно… вам грешно, Виктор Александрыч, ей-богу!

— Что такое грешно? — спросил он, нахмурив брови, и слегка приподнял и повернул к ней голову.

— Грешно, Виктор Александрыч. Хоть бы доброе словечко мне сказали на прощанье; хоть бы словечко мне сказали, горемычной сиротинушке…

— Да что я тебе скажу?

— Яне знаю; вы это лучше знаете, Виктор Александрыч. Вот вы едете, и хоть бы словечко… Чем я заслужила?

— Какая же ты странная! что л< я могу?

— Хоть бы словечко…

— Ну, зарядила одно и то же, — промолвил он с досадой и встал.

— Не сердитесь, Виктор Александрыч, — поспешно прибавила она, едва сдерживая слезы.

— Я не сержусь, а только ты глупа… Чего ты хочешь? Ведь я на тебе жениться не могу? ведь не могу? Ну, так чего ж ты хочешь? чего? (Он уткнулся лицом, как бы ожидая ответа, и растопырил пальцы.)

— Я ничего… ничего не хочу, — отвечала она, заикаясь и едва осмеливаясь простирать к нему трепещущие руки, — а так хоть бы словечко, на прощанье…

И слезы полились у ней ручьем.

— Ну, так и есть, пошла плакать, — хладнокровно промолвил Виктор, надвигая сзади картуз на глаза.

— Я ничего не хочу, — продолжала она, всхлипывая и закрыв лицо обеими руками, — но каково же мне теперь в семье, каково же мне? и что же со мной будет, что станется со мной, горемычной? За немилого выдадут сиротиночку… Бедная моя головушка!

— Припевай, припевай, — вполголоса пробормотал Виктор, переминаясь на месте.

— А он хоть бы словечко, хоть бы одно… Дескать, Акулина, дескать, я…

Внезапные, надрывающие грудь рыданья не дали ей докончить речи — она повалилась лицом на траву и горько, горько заплакала… Все ее тело судорожно волновалось, затылок так и поднимался у ней… Долго сдержанное горе хлынуло наконец потоком. Виктор постоял над нею, постоял, пожал плечами, повернулся и ушел большими шагами.

Прошло несколько мгновений… Она притихла, подняла голову, вскочила, оглянулась и всплеснула руками; хотела было бежать за ним, но ноги у ней подкосились — она упала на колени… Я не выдержал и бросился к ней; но едва успела она вглядеться в меня, как откуда взялись силы — она с слабым криком поднялась и исчезла за деревьями, оставив разбросанные цветы на земле.

Я постоял, поднял пучок васильков и вышел из рощи в поле. Солнце стояло низко на бледно-ясном небе, лучи его то же как будто поблекли и похолодели: они не сияли, они разливались ровным, почти водянистым светом. До вечера оставалось не более получаса, а заря едва-едва зажигалась. Порывистый ветер быстро мчался мне навстречу через желтое, высохшее жнивье; торопливо вздымаясь перед ним, стремились мимо, через дорогу, вдоль опушки, маленькие, покоробленные листья; сторона рощи, обращенная стеною в поле, вся дрожала и сверкала мелким сверканьем, четко, но не ярко; на красноватой траве, на былинках, на соломинках, всюду блестели и волновались бесчисленные нити осенних паутин. Я остановился… Мне стало грустно;

сквозь невеселую, хотя свежую улыбку увядающей природы, казалось, прокрадывался унылый страх недалекой зимы. Высоко надо мной, тяжело и резко рассекая воздух крылами, пролетел осторожный ворон, повернул голову, посмотрел на меня сбоку, взмыл и, отрывисто каркая, скрылся за лесом; большое стадо голубей резво пронеслось с гумна и, внезапно закружившись столбом, хлопотливо расселось по полю — признак осени! Кто-то проехал за обнаженным холмом, громко стуча пустой телегой…

Я вернулся домой; но образ бедной Акулины долго не выходил из моей головы, и васильки ее, давно увядшие, до сих пор хранятся у меня…

1825 г.

Основные особенности

Произведения Тургенева о любви весьма многообразны, эта тематика заявлена и в повестях классика, и в его крупных текстах — романах «Дворянское гнездо», «Отцы и дети», «Накануне». Все герои прозаика проходят так называемое испытание любовью, именно оно позволяет автору наиболее полно раскрыть все грани их характера. Любовь в текстах Ивана Сергеевича — чувство глубокое, искреннее, возвышенное, он сознательно отказывается от животной страсти и похоти.

Если герой или героиня влюбляются, то они непременно будут страдать, даже в том случае, если симпатия оказывается взаимной. Можно выделить следующие особенности произведений любовной тематики вне зависимости от жанра:

1. Именно «испытание чувствами» показывает, насколько жизнеспособен тот или иной персонаж. Даже самый сильный характер, созданный Тургеневым (Евгений Базаров), не смог справиться с тем, что творилось у него на душе после встречи с Анной Одинцовой. Именно поэтому в финале произведения он умер.
2. Влюбленный, согласно мнению писателя, меняется, раскрываются его лучшие черты, он становится способным действовать, обретает силу и решительность.
3. Чувство является высоконравственным, герои Тургенева не стараются соблазнить героинь, они отличаются порядочностью, искренностью, несут ответственность за свои поступки. На страницах произведений писателя читатель не сталкивается с образом явного подлеца-альфонса. Любовь творит чудеса и преобразует души тех, кто с нею столкнулся.

Несмотря на то что тематика взаимоотношений мужчины и женщины является одной из «вечных» тем мировой литературы, именно в произведениях этого классика она приобретает особое, поэтическое и возвышенное звучание. Вот почему становилась объектом многочисленных литературоведческих исследований.

Образ «тургеневской девушки»

Нередко при изучении темы школьники получают задание написать сочинение, в котором следует раскрыть основные черты образа «тургеневской девушки». Эти героини присутствуют практически во всех произведениях писателя, представляют собой его женский идеал. Это нежные и хрупкие барышни, которые тем не менее нередко оказываются с более сильным характером, нежели мужские персонажи.

Особенности такой девушки:

1. Яркий, запоминающийся образ. Девушки прозы Тургенева не готовы вершить революции, не рвутся к власти, не пытаются чего-то доказать миру. Они нежные, трогательные, ценят семейные узы и открыты любовным чувствам. Но при этом наделены очень сильным характером.
2. Отдаются своим чувствам полностью, растворяются в избраннике. Героиням тургеневских текстов чужд расчет, желание обогатиться. Они искренни и готовы ради возлюбленного на все. Но через собственные честь и достоинство не переступят.

Яркий пример такой героини — Елена Инсарова, персонаж романа «Накануне». Ее супруг — мужчина колоритный, мужественный и смелый, подлинный борец за свободу болгарского народа. Но прекрасная Елена, воплощение верной жены и надежной подруги, не затерялась на его фоне, напротив, именно она запоминается читателю.

После смерти возлюбленного она решилась продолжить его дело, что и сделала со всей страстностью, на которую оказалась способна ее душа.

Биографическая основа

Любовь в жизни и творчестве Тургенева занимала особую роль. Известно, что в молодости он был влюблен в крестьянку и от этой связи родился ребенок. Однако властная барыня, мать Ивана Сергеевича, пришла в ярость и разлучила влюбленных. Возможно, что чувство вины перед девушкой, невольно обиженной им, мучило писателя всю жизнь.

Известны следующие романы, повлиявшие на творческий путь классика:

1. Увлечение Екатериной Шаховской. Девушка была на 4 года старше будущего писателя, писала стихи. Но ею увлекся отец Тургенева, Екатерина ответила взаимностью, чем разбила сердце своего юного поклонника. Позднее переживания вылились в текст романа «Первая любовь», в котором в образе Зины Засекиной угадываются некоторые черты Шаховской.
2. Уже упомянутая простая девушка Дуня (Авдотья Иванова) стала следующей любовью прозаика. Известно, что Иван Сергеевич был готов жениться на белошвейке, узнав о ее беременности, однако история закончилась печально. Волей матери Тургенева влюбленные были разлучены и Дуня была вынуждена отказаться от ребенка. Эту дочь писатель признал лишь спустя 16 лет.
3. Отношения с Татьяной Бакуниной, сестрой знаменитого революционера Бакунина, оказали серьезное влияние на творческий путь. Эта увлеченная немецкой философией девушка занималась самоанализом, писала Тургеневу письма на немецком. Поэтому их отношения в литературоведении называют философским романом. Общение с Татьяной нашло отражение в поэме «Параша».

Непродолжительный роман связывал писателя с кузиной, Ольгой Тургеневой. Он даже был готов жениться на девушке, которая позднее стала прототипом Татьяны в романе «Дым». С сестрой Льва Толстого, Марией Николаевной, писателя связывали платонические отношения, хотя ради него она ушла от мужа.

Однако Тургенев оказался нерешительным и единственное, что сумел сделать для Марии — воплотить ее образ в повести «Фауст», в героине Верочке.

Самый трагичный, продолжительный и серьезный роман писателя — отношения с Полиной Виардо. Чувства к певице стали причиной того, что Иван Сергеевич впервые ослушался матери, уехал за семейством Виардо в Париж, где остался практически без денег — мать, недовольная увлечением «проклятой цыганкой» (так она именовала Полину) отказала сыну в финансовой помощи. Истинный характер взаимоотношений этих творческих людей по сей день вызывает споры, но факт остается фактом — Полина Виардо оказала серьезное влияние на личностное и творческое становление Тургенева.

Наконец, последние отношения связывали писателя с Марией Савиной, актрисой, сыгравшей на театральной сцене роль из пьесы Тургенева. Несмотря на разницу в возрасте на более чем 30 лет, они начали общаться. Но писатель был искренне влюблен, Мария же относилась к нему скорее как к другу и собиралась замуж за другого мужчину.

Любовная лирика в «Асе»

Рассматривая прозу Тургенева о любви, следует начать с того, чтобы кратко проанализировать повесть «Ася», в которой образ «тургеневской девушки» раскрывается со всей своей трагической пронзительностью. Это повесть о любви, главный герой которой искренне полюбил Асю, но оказался робок и нерешителен, как и сам писатель в реальной жизни, вот почему отношениям не суждено было возникнуть, а счастье не смогло объединить этих людей.

Увы, даже взаимное чувство, согласно позиции классика, трагично, приносит лишь страдания, но при этом очищает и облагораживает душу. Сам писатель из-за сильнейшего влияния личности матери и боязни ослушаться ее был несчастлив в личной жизни. Вот почему любовь в произведениях Тургенева трагична — он просто использует собственный жизненный опыт, наделяет своих героев теми же испытаниями, что прошел сам.

Особенности любовной тематики в «Асе»:

1. Сильная и волевая, хотя и немного странная, героиня противостоит неуверенному в себе молодому человеку.
2. Их чувства взаимны, но если девушка готова выражать их откровенно, то мужчина оказывается неспособен на это.
3. Идейный замысел повести — любовь и борьбу за нее нельзя отложить, иначе судьба серьезно покарает за нерешительность, сделав несчастным.

Герой делает над собой усилие и готов предложить Асе руку и сердце, но поздно. Девушка уже уехала, разочарованная, с разбитым сердцем, но все такая же яркая и самобытная. История первой любви заканчивается для героини печально, для Тургенева же текст повести стал возможностью выразить свои идейно-философские и нравственные взгляды.

Тематика в «Дворянском гнезде»

Рассматривая трагические особенности любви в произведениях Тургенева, нельзя обойти вниманием его роман «Дворянское гнездо». Поэтому если учитель даст задание написать сообщение на тему, его анализ непременно должен быть сделан.

Именно любовь позволяет автору раскрыть подлинный духовный мир своих персонажей, показать их личную позицию, стремление к счастью и неготовность переступить через морально-нравственные нормы.

Любовь Лизы Калитиной и Лаврецкого вспыхивает не сразу. Это страсть, заставляющая забыть обо всем на свете, это нежное и искреннее чувство, рожденное в ходе разговоров, сомнений, самоанализа. Разочарованный жизнью Лаврецкий сначала любуется красотой и невинностью Лизы, наслаждаясь в ней теми качествами, которыми его развратница-супруга не наделена.

Постепенно молодые люди сближаются, возникает и развивается любовь. Но она оказывается роковой — возвращается жена Лаврецкого, влюбленные вынуждены расстаться, а юная Лиза уходит в монастырь. Эта девушка слишком чиста и религиозна, поэтому даже простое признание в чувствах женатому человеку воспринимается ею, как тяжкий грех.

«Отцы и дети»

Следующее художественное произведение из списка текстов Тургенева про любовь — «Отцы и дети» — главный труд, который прежде всего изучают в рамках школьного курса. Базаров — человек, несомненно, сильный, цельный, волевой, но ему чуждо эстетическое восприятие мира, красот природных пейзажей, поэзии. Он смотрит на окружающее с точки зрения полезности, утилитарности, отрицает духовные ценности и идеалы.

Конечно, этого уникального героя Тургенев не смог избавить от испытания любовью. Базаров, отнюдь не романтический персонаж, искреннее влюбляется в Анну Одинцову, которая боится его слишком прямолинейных взглядов и откровенных речей. Этот русский нигилист всеми силами пытается бороться с тем чувством, которое постепенно захватывает его полностью, вот почему в обществе Анны ведет себя резко, насмешливо, порой — дерзко.

Только оставшись один на один с собой, он начинает анализировать собственный внутренний мир. И приходит к пониманию того, что отрицаемая им любовь в действительности существует. Базаров не смог долго таить в душе сжигающий ее огонь и рассказал о своей страсти Одинцовой, которая попросту испугалась и отвергла его.

Основная проблема произведения в том, что герою пришлось на себе испытать то чувство, которое он искренне считал пережитком прошлого. Это сломило его, поскольку цельная натура Базарова оказалась неспособной принять его новое состояние, обновленный внутренний мир.

Таковы три основных произведения Тургенева о любви. Конечно, трилогией их назвать было бы неправильно, ведь они не объединены общностью сюжета, событийного ряда, персонажей. Однако раскрывают одну и ту же тему, показывают трагизм любви, печальные судьбы влюбленных, которые вынуждены расстаться из-за собственной неуверенности или же превратностей судьбы. Создание каждого из текстов было связано с личными переживаниями писателя, поэтому сценарий всегда един — любовь облагораживает душу, раскрывает лучшие качества, но, увы, заставляет страдать.

«Любовные» повести Тургенева

В 1850‑е годы формируется тип «любовной»
тургеневской повести – одного из
важнейших жанров в творчестве писателя.
К характернейшим образцам этого жанра
относятся: «Затишье» (1854), «Яков Пасынков»
(1855), «Переписка» (1856), «Фауст» (1856), «Ася»
(1859), «Первая любовь» (1860), «Вешние воды»
(1872). При известном различии в сюжетах
все повести обладают заметной структурной,
смысловой и стилевой общностью. Их герои
принадлежат, как правило, к дворянской
интеллигенции; в большинстве своем
это люди, получившие хорошее воспитание
и не чуждые культурных интересов.
Композиционным и одновременно духовным
центром каждой из повестей (за исключением,
пожалуй, только «Якова Пасынкова»)
является образ молодой женщины, по
традиции называемой «тургеневской
девушкой», чье сердце ждет идеального
избранника и готово раскрыться для
большой и сильной любви. «Сдержанная
страстность» – так можно было бы
определить основную характерологическую
особенность этого женского типа,
восходящего во многом к любимому
Тургеневым образу Татьяны Лариной из
пушкинского «Евгения Онегина». Другой
литературный источник образа «тургеневской
девушки» – независимые, уверенные в
себе, пренебрегающие консервативной
общественной моралью героини романов
Жорж Санд, которую увлекавшийся ею в
1840‑е годы Тургенев называл «одной
из наших святых».

Как и Жорж Санд, Тургенев, сочувствующий
новоевропейским идеалам раскрепощения
личности, в сфере любви понимает это
раскрепощение как дарование человеческому
и, в частности, женскому сердцу права
любить страстно, т. е. не считая
чувственное влечение грехом, и свободно,
т. е. выбирая предмет любовного
влечения по собственной, а не по чужой
воле. Согласно новым представлениям,
семья, церковь и государство не могут
управлять свободой человеческого
чувства, оно не должно быть подавляемо
ими; если же оно все же нуждается в
какой‑то регуляции и гармонизации,
то лучшее средство для этого – воспитание
по‑новому гуманного, просвещенного
ума, обладая которым человек сам, без
посредников, сможет разобраться в своих
чувствах и благодаря которому научится
уважать и воплощать на практике «принцип
равенства в любви», когда ни один из
любящих не возвышается над другим и не
утверждает себя за счет другого. Это
независимое, свободолюбивое «жоржсандовское»
начало наиболее заметно в героине «Аси»,
которая, в подражание пушкинской Татьяне,
первой признавшейся в любви своему
кумиру, сама назначает свидание господину
Н.Н., и в героине «Первой любви» княжне
Зинаиде, чей образ жизни – а она постоянно
окружена поклонниками, ежевечерне
посещающими ее дачу, – вызывает у
рассказчика, юного Владимира, смешанное
чувство недоумения и восхищения: «Как
не боялась она погубить свою будущность?
Да, думал я, вот это любовь, это страсть,
это преданность». Часто в тургеневской
«любовной» повести возникает структурная
пара: сильный женский персонаж – слабый
мужской, слабость которого, исходя из
новой концепции любви, правильно было
бы объяснить его излишней рефлексивностью
и внутренней разорванностью – плодом
традиционного воспитания, где
«сдержанность» преобладала над
«страстностью» и неизменно подавляла
ее. Такое объяснение более всего подходит
господину Н.Н. из «Аси», который в
решительный момент свидания неожиданно
пугается могучей силы любовного чувства
и оказывается не в состоянии отдаться
ему. Не способен ответить на обращенное
к нему чувство и унылый «прожигатель
жизни» Веретьев в «Затишье», предмет
слепого поклонения безнадежно влюбленной
в него Маши, натуры цельной и глубокой.
Слабость Санина в «Вешних водах»
проявляется в том, что он предает чистую
любовь итальянки Джемы, забывая о ней
после встречи с другой женщиной –
циничной, плотской, жестокой Марьей
Николаевной Полозовой.

В повести «Фауст» такой же раскрепощающей
и по‑новому возвышающей личность
силой, как любовь, представляется и
искусство, также понятое – в соответствии
с гуманистическими идеалами Нового
Времени, полностью разделяемыми
западником Тургеневым, – как начало,
одухотворяющее соприкоснувшегося с
ним человека прежде всего своей
чувственной, земной красотой.
Герой‑рассказчик повести, Павел
Александрович, интеллигентный молодой
человек, противник старого «аскетического»
воспитания на средневековый манер,
пытается приохотить героиню повести
Веру, именно так воспитанную своей
матерью, к великим ценностям нового
искусства, утонченно и красочно
описывающего все прихотливые изгибы
живого любовного чувства, малейших
проявлений которого, верная материнским
заветам, она поначалу боялась как огня.
Но после совместного с Павлом
Александровичем чтения «Фауста»,
«Евгения Онегина» в Вере пробуждается
огонь страсти, ощущаемый ею как
наслаждение, с которым ничто не может
сравниться…

Такова одна – гуманистическая и по
эмоциональному наполнению светлая
сторона тургеневской «любовной»
повести. Но есть и другая –темная,
тайно дискредитирующая идеалы нового
гуманизма, если не прямо враждебная им.
Ее появление в тургеневском творчестве
уместно связать с переломным для всего
русского западничества 1848 г. –
годом третьей французской революции и
начала «мрачного семилетия» в России.
1848 г. ознаменовал кризис русского
западничества с его высокими
гуманистическими идеалами: верой в
исторический прогресс и надеждой на
рождение новой сильной личности,
свободной от пут догматической Традиции.
Причиной кризиса было не само по себе
ужесточение ненавистного не одним
западникам авторитарного николаевского
режима, а глубочайшее разочарование
русской либеральной интеллигенции в
итогах французской революции,
первоначальные победы которой странным
образом способствовали ее последующему
полному поражению. В 1848 г. Франция,
по общему мнению всех либералов, –
передовая страна прогресса, становится
республикой. Через несколько месяцев
оказавшиеся у власти «республиканцы»
топят в крови восстание рабочих, а еще
через некоторое время выбранный народом
президент Луи Бонапарт устраивает
государственный переворот и возвращает
Франции статус империи, а себя объявляет
ее императором Наполеоном III.
Благородная идея прогресса на глазах
терпела крах и трещала по швам. Именно
в это время в Европе начинается увлечение
А. Шопенгауэром, классиком философского
пессимизма, не верившим в поступательный
ход развития человечества, поскольку,
как утверждалось в его учении, в основе
всего лежит слепая иррациональная сила,
названная им Мировой Волей, которая
сама же разрушает все, что созидает, а
люди с их проектами и надеждами не более
чем ее послушные орудия, пребывающие в
постоянном самообмане: желая очередной
общественной перестройкой избавить
общество от зла, они только увеличивают
его количество. Зло, по Шопенгауэру,
неустранимо; оно есть сама сущность
жизни. Человек не хочет замечать его и
всегда надеется на лучшее, между тем
как в действительности человеческое
существование есть череда сменяющих
друг друга несчастий, горестей и
страданий, ведущих, в конечном итоге, к
смерти.

Давно замечено, в какой большой мере
повести Тургенева пропитаны если не
идеями Шопенгауэра (хотя известно, что
Тургенев не только читал, но и высоко
ценил его сочинения), то самой
пессимистической атмосферой его
философии. Все рассказываемые им любовные
истории обязательно имеют трагическую
или, по крайней мере, болезненно‑драматическую
развязку. Идея нового свободного чувства
все время наталкивается в них на некое
препятствие, суть которого невозможно
объяснить наследием традиционной этики.
Шопенгауэр же по‑своему убедительно
объясняет его, исходя из факта изначального
несовершенства человеческой природы.
По его логике, Мировая Воля заставляет
каждого человека центрироваться на
своем «я» и удовлетворять его ненасытные
желания; одно из самых сильных желаний
в человеке – диктуемое половым инстинктом
стремление к чувственному удовлетворению,
которое, в силу взаимодействия Любви и
Смерти – двух главных ликов Мировой
Воли, – есть бессознательное стремление
к саморазрушению, поэтому любовь,
основанная на чувственном влечении,
или любовь‑страсть, всегда ведет к
гибели, всегда трагична. Шопенгауэр
также подчеркивал, что урегулировать
чувственную стихию, опираясь на разум,
каким бы просвещенным он ни был,
невозможно: всесильная иррациональная
Воля как в истории, так и в частной жизни
неизбежно разбивает все рациональные
постройки. По той же причине – как
иллюзию наивных рационалистов – отрицал
Шопенгауэр и идею равенства в любви:
два чувственных «я», одинаковые орудия
Мировой Воли, не могут образовать
гармонического союза, они, по природе,
соперники, и поэтому каждый из них
стремится властвовать над другим.

Уже в «Дневнике лишнего человека»
Чулкатурин задается странным вопросом:
«Разве любовь естественное чувство?
Любовь – болезнь». Имеется в виду, что
любовь не преображает, а, подобно болезни,
уродует человека, и что точно так же,
как со смертельной болезнью, с нею, когда
она приходит, невозможно справиться.
Но если в «Дневнике…» подобные мысли
преподносились, скорее, как свидетельство
мизантропического эгоцентризма героя,
то в повести «Переписка» они определяют
саму сюжетную канву произведения.
Состоящие в переписке тонкие, образованные,
культурные молодые люди – «философ» и
«философка», чувствуя родство своих
душ, стремятся соединить и свои судьбы,
но это оказывается невозможным, потому
что «философ» вдруг совершенно неожиданно
влюбляется в не очень красивую, совсем
неумную танцовщицу и начинает везде
следовать за ней, не в силах противостоять
захватившей его страсти. Чувствуя себя
полностью раздавленным ею, в своем
последнем письме он не только называет
любовь болезнью, но и формулирует еще
один шопенгауэровский тезис: «… в любви
нет равенства, нет свободного соединения
душ; в любви – один обязательно раб,
другой властелин». Той же иррациональной
природы страсть Санина в «Вешних водах»
к Марье Николаевне, с такой звериной
энергией подчинившей себе его слабую
душу, что напрашивается предположение:
не саму ли Мировую Волю хотел в ее лице
символически изобразить писатель?
Подобным – разрушительным – образом
действует иррациональная сила страсти
и на доверившиеся ей женские души.
Сожженная любовью к своему избраннику,
еще совсем молодой умирает в «Первой
любви» княжна Зинаида, которая при всей
своей «жоржсандовской» независимости
в самой себе несет разъедающий ее изнутри
комплекс «раба‑властелина»: с
суетящимися вокруг нее поклонниками
она чувствует себя полновластной царицей
(однажды, как бы играя, даже втыкает
булавку в руку одному из них), тогда как
по отношению к избраннику сердца она –
безвольная раба, полностью растворенная
в любви к нему (когда он в гневе ударяет
ее хлыстом по руке, она с благодарностью
целует эту рану). Умирает Вера в «Фаусте»,
не выдержав пожара свободной страсти,
начавшего разгораться в ее душе.
Безысходная любовь приводит к смерти
и Машу в «Затишье». Любопытно, что в
последних двух повестях не только
любовь, но и искусство, по причине их
одинаково чувственной природы, оказывается
силой, несущей смерть и разрушение. По
Тургеневу, у искусства, как и у любви,
есть свой темный и трагический лик.
Может быть, даже больше, чем Вера,
соблазненная сладким ядом любовной
поэзии, прочувствовала трагическую
природу искусства Маша в «Затишье»:
любовь к Веретьеву открыла ей, никогда
не любившей стихов, глаза на красоту
пушкинского «Анчара», который она,
однако, прочитывает как стихотворение
о смертоносном жале любви и перед тем,
как броситься в пруд, повторяет заученные
наизусть строчки: «И умер бедный раб у
ног Непобедимого владыки…»

Разрушительной силе любви в тургеневских
повестях обычно противостоит идея
долга, понятая как бескомпромиссное
отречение от любых чувственных соблазнов
и также имеющая аналогии в философии
Шопенгауэра. Ссылаясь на опыт святых и
мистиков всех религий, Шопенгауэр учил,
что одолеть Мировую Волю можно, только
отказавшись от фиксации на своем «я»
или, по‑другому, от желаний; применительно
к любви это означает полный отказ от
чувственной жизни или аскезу; только
такая «смерть» до смерти может
по‑настоящему одухотворить человека,
даровать ему внутренний покой и
удивительную, непонятную обычным, слепо
привязанным к жизни людям способность
легко и радостно встречать реальную
смерть. Повесть «Фауст» заканчивается
горестными признаниями Павла
Александровича, невольного соблазнителя
Веры, в которых он фактически переходит
на позицию своей «идейной оппонентки»
– матери Веры, фанатичной защитницы
аскетически понятого долга. Его мысль
о том, что жизнь «не наслаждение», а
«тяжелый труд», и что вынести ее можно,
лишь наложив на себя «железные цепи
долга», перекликается и с эпиграфом к
повести, взятым из гетевского «Фауста»:
«Отказывай себе, смиряй свои желанья».
Прямой иллюстрацией этой же мысли –
аскетический долг выше чувственного
счастья – является повесть «Яков
Пасынков». Сам Яков Пасынков – своего
рода «реалистический» двойник
сентиментальных героев Жуковского; как
и они, он верит в идеал чистой любви, как
и они – ничего не хочет для себя: он –
воплощенное самоотречение. Свою любовь
к нелюбящей его Софье он без колебаний
приносит в жертву тому, кого избрало
сердце его возлюбленной. В течение всей
своей жизни он молчит об этой согревающей
его душу любви и признается в ней приятелю
только перед смертью. Так же ведет себя
и сестра Софьи Варя, безответно и
безнадежно влюбленная в Якова, но умеющая
молчать о своей любви. В финале повести
Софья произносит что‑то вроде
«похвального слова» «чувству долга»,
которое, как якорь, удерживает нравственного
человека от эксцессов гибельной
чувственности и себялюбия. Обе героини
повести прозрачно соотнесены с пушкинской
Татьяной, но уже не с той «романтической»
Татьяной, в которой проснувшееся
страстное чувство готово было по –
«жоржсандовски» не считаться ни с какими
препятствиями, а с Татьяной, научившейся
«властвовать собою» и сознательно
предпочитающей основанный на жертве и
отречении нравственный долг
проблематическому личному счастью. С
этой точки зрения по‑иному следовало
бы истолковать и поведение господина
Н.Н. в «Асе». Его слова «я должен бы
оттолкнуть ее прочь» свидетельствуют
не только о слабости и страхе, но и о
чисто человеческой порядочности героя
повести: как человек, связанный
нравственными обязательствами перед
братом Аси, он в сложившейся ситуации
едва ли мог поступить иначе.

Однако искреннее восхищение людьми
долга никогда не переходит у писателя
в его апологию: идеал нового человека
с раскрепощенным сердцем, несмотря на
его трагическую оборотную сторону,
больше говорит его душе. Герои, выбравшие
мирскую аскезу как единственное спасение
от бед жизни, рисуются им как существа,
насильно наложившие на себя цепи, от
которых они сами страдают, потому что
сердца их продолжают втайне тянуться
к идеалу любви‑наслаждения. Их позицию
правильно было бы назвать вынужденным
или подневольным стоицизмом. Даже
смиренно и светло умирающий Яков Пасынков
с тоской и болью вспоминает в предсмертном
бреду, что сердце его – разбито. Отсюда
пронизывающая все «любовные» повести
грустная интонация, интонация жалобы
и сокрушения о несбывшихся мечтах и
утраченных надеждах, позволяющая жанрово
определить тургеневскую повесть как
«повесть‑элегию». По общему
эмоциональному колориту наиболее близка
она русской «унылой» элегии. Очевидна
их близость и в структурном отношении.
Главная оппозиция «унылой» элегии
временная: прекрасное прошлое –
драматическое настоящее. Это элегическое
противопоставление у Тургенева
реализовано в композиции: как взгляд
из безрадостного настоящего (герой
стареет, подвержен недугам, близок к
смерти) в чарующе прекрасное прошлое
(когда он был молод и счастлив) построены
«Ася», «Первая любовь», «Вешние воды».
Характерен также эпиграф к «Вешним
водам»: «Веселые годы, Счастливые дни
– Как вешние воды, Промчались они!»

Лучшие повести и рассказы о любви в одном томе

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014

Александр Пушкин

Метель

В конце 1811 года, в эпоху нам достопамятную, жил в своем поместье Ненарадове добрый Гаврила Гаврилович Р**. Он славился во всей округе гостеприимством и радушием; соседи поминутно ездили к нему поесть, попить, поиграть по пяти копеек в бостон с его женою, Прасковьей Петровною, а некоторые для того, чтоб поглядеть на дочку их, Марью Гавриловну, стройную, бледную и семнадцатилетнюю девицу. Она считалась богатой невестою, и многие прочили ее за себя или за сыновей.

Марья Гавриловна была воспитана на французских романах, и следственно была влюблена. Предмет, избранный ею, был бедный армейский прапорщик, находившийся в отпуску в своей деревне. Само по себе разумеется, что молодой человек пылал равною страстию, и что родители его любезной, заметя их взаимную склонность, запретили дочери о нем и думать, а его принимали хуже, нежели отставного заседателя.

Наши любовники были в переписке, и всякий день видались наедине в сосновой роще или у старой часовни. Там они клялися друг другу в вечной любви, сетовали на судьбу и делали различные предположения. Переписываясь и разговаривая таким образом, они (что весьма естественно) дошли до следующего рассуждения: если мы друг без друга дышать не можем, а воля жестоких родителей препятствует нашему благополучию, то нельзя ли нам будет обойтись без нее? Разумеется, что эта счастливая мысль пришла сперва в голову молодому человеку, и что она весьма понравилась романическому воображению Марьи Гавриловны.

Наступила зима и прекратила их свидания; но переписка сделалась тем живее. Владимир Николаевич в каждом письме умолял ее предаться ему, венчаться тайно, скрываться несколько времени, броситься потом к ногам родителей, которые, конечно, будут тронуты наконец героическим постоянством и несчастием любовников, и скажут им непременно: дети! придите в наши объятия.

Марья Гавриловна долго колебалась: множество планов побега было отвергнуто. Наконец она согласилась: в назначенный день она должна была не ужинать и удалиться в свою комнату под предлогом головной боли. Девушка ее была в заговоре: обе они должны были выйти в сад через заднее крыльцо, за садом найти готовые сани, садиться в них и ехать за пять верст от Ненарадова в село Жадрино, прямо в церковь, где уж Владимир должен был их ожидать.

Накануне решительного дня, Марья Гавриловна не спала всю ночь; она укладывалась, увязывала белье и платье, написала длинное письмо к одной чувствительной барышне, ее подруге, другое к своим родителям. Она прощалась с ними в самых трогательных выражениях, извиняла свой проступок неодолимою силою страсти, и оканчивала тем, что блаженнейшею минутою жизни почтет она ту, когда позволено будет ей броситься к ногам дражайших ее родителей. Запечатав оба письма тульской печаткою, на которой изображены были два пылающие сердца с приличной надписью, она бросилась на постель перед самым рассветом и задремала; но и тут ужасные мечтания поминутно ее пробуждали. То казалось ей, что в самую минуту, как она садилась в сани, чтоб ехать венчаться, отец ее останавливал ее, с мучительной быстротою тащил ее по снегу и бросал в темное, бездонное подземелие… и она летела стремглав с неизъяснимым замиранием сердца; то видела она Владимира, лежащего на траве, бледного, окровавленного. Он, умирая, молил ее пронзительным голосом поспешить с ним обвенчаться… другие безобразные, бессмысленные видения неслись перед нею одно за другим. Наконец она встала, бледнее обыкновенного и с непритворной головною болью. Отец и мать заметили ее беспокойство; их нежная заботливость и беспрестанные вопросы: что с тобою, Маша? не больна ли ты, Маша? – раздирали ее сердце. Она старалась их успокоить, казаться веселою, и не могла. Наступил вечер. Мысль, что уже в последний раз провожает она день посреди своего семейства, стесняла ее сердце. Она была чуть жива; она втайне прощалась со всеми особами, со всеми предметами, ее окружавшими.

Подали ужинать; сердце ее сильно забилось. Дрожащим голосом объявила она, что ей ужинать не хочется, и стала прощаться с отцом и матерью. Они ее поцеловали и, по обыкновению, благословили: она чуть не заплакала. Пришед в свою комнату, она кинулась в кресла и залилась слезами. Девушка уговаривала ее успокоиться и ободриться. Все было готово. Через полчаса Маша должна была навсегда оставить родительский дом, свою комнату, тихую девическую жизнь… На дворе была метель; ветер выл, ставни тряслись и стучали; все казалось ей угрозой и печальным предзнаменованием. Скоро в доме всё утихло и заснуло. Маша окуталась шалью, надела теплый капот, взяла в руки шкатулку свою и вышла на заднее крыльцо. Служанка несла за нею два узла. Они сошли в сад. Метель не утихала; ветер дул навстречу, как будто силясь остановить молодую преступницу. Они насилу дошли до конца сада. На дороге сани дожидались их. Лошади, прозябнув, не стояли на месте; кучер Владимира расхаживал перед оглоблями, удерживая ретивых. Он помог барышне и ее девушке усесться и уложить узлы и шкатулку, взял вожжи, и лошади полетели. Поручив барышню попечению судьбы и искусству Терешки-кучера, обратимся к молодому нашему любовнику.

Целый день Владимир был в разъезде. Утром был он у жадринского священника; насилу с ним уговорился; потом поехал искать свидетелей между соседними помещиками. Первый, к кому явился он, отставной сорокалетний корнет Дравин, согласился с охотою. Это приключение, уверял он, напоминало ему прежнее время и гусарские проказы. Он уговорил Владимира остаться у него отобедать, и уверил его, что за другими двумя свидетелями дело не станет. В самом деле тотчас после обеда явились землемер Шмит в усах и шпорах, и сын капитан-исправника, мальчик лет шестнадцати, недавно поступивший в уланы. Они не только приняли предложение Владимира, но даже клялись ему в готовности жертвовать для него жизнию. Владимир обнял их с восторгом, и поехал домой приготовляться.

Уже давно смеркалось. Он отправил своего надежного Терешку в Ненарадово с своею тройкою и с подробным, обстоятельным наказом, а для себя велел заложить маленькие сани в одну лошадь, и один без кучера отправился в Жадрино, куда часа через два должна была приехать и Марья Гавриловна. Дорога была ему знакома, а езды всего двадцать минут.

Читать дальше