Рассказ тургенева певцы читать полностью

• Полный текст
• Хорь и Калиныч
• Ермолай и мельничиха
• Малиновая вода
• Уездный лекарь
• Мой сосед Радилов
• Однодворец Овсянников
• Льгов
• Бежин луг
• Касьян с Красивой мечи
• Бурмистр
• Контора
• Бирюк
• Два помещика
• Лебедянь
• Татьяна Борисовна и ее племянник
• Смерть
• Певцы
• Петр Петрович Каратаев
• Свидание
• Гамлет Щигровского уезда
• Чертопханов и Недопюскин
• Конец Чертопханова
• Живые мощи
• Стучит!
• Лес и степь
• Примечания

Певцы

Неболь­шое сельцо Коло­товка, при­над­ле­жав­шее неко­гда поме­щице, за лихой и бой­кий нрав про­зван­ной в око­лотке Стры­га­ни­хой (насто­я­щее имя ее оста­лось неиз­вест­ным), а ныне состо­я­щее за каким-то петер­бург­ским нем­цем, лежит на скате голого холма, сверху донизу рас­се­чен­ного страш­ным овра­гом, кото­рый, зияя как без­дна, вьется, раз­ры­тый и раз­мы­тый, по самой сере­дине улицы и пуще реки, – через реку можно по край­ней мере наве­сти мост, – раз­де­ляет обе сто­роны бед­ной дере­вушки. Несколько тощих ракит бояз­ливо спус­ка­ются по пес­ча­ным его бокам; на самом дне, сухом и жел­том, как медь, лежат огром­ные плиты гли­ни­стого камня. Неве­се­лый вид, нечего ска­зать, – а между тем всем окрест­ным жите­лям хорошо известна дорога в Коло­товку: они ездят туда охотно и часто.

У самой головы оврага, в несколь­ких шагах от той точки, где он начи­на­ется узкой тре­щи­ной, стоит неболь­шая чет­ве­ро­уголь­ная избушка, стоит одна, отдельно от дру­гих. Она крыта соло­мой, с тру­бой; одно окно, словно зор­кий глаз, обра­щено к оврагу и в зим­ние вечера, осве­щен­ное изнутри, далеко вид­не­ется в туск­лом тумане мороза и не одному про­ез­жему мужичку мер­цает путе­вод­ной звез­дою. Над две­рью избушки при­бита голу­бая дощечка: эта избушка – кабак, про­зван­ный «При­тын­ным»[50]. В этом кабаке вино про­да­ется, веро­ятно, не дешевле поло­жен­ной цены, но посе­ща­ется он гораздо при­леж­нее, чем все окрест­ные заве­де­ния такого же рода. При­чи­ной этому цело­валь­ник Нико­лай Иваныч.

Нико­лай Ива­ныч – неко­гда строй­ный, куд­ря­вый и румя­ный парень, теперь же необы­чайно тол­стый, уже посе­дев­ший муж­чина с заплыв­шим лицом, хитро-доб­ро­душ­ными глаз­ками и жир­ным лбом, пере­тя­ну­тым мор­щи­нами, словно нит­ками, – уже более два­дцати лет про­жи­вает в Коло­товке. Нико­лай Ива­ныч чело­век рас­то­роп­ный и смет­ли­вый, как боль­шая часть цело­валь­ни­ков. Не отли­ча­ясь ни осо­бен­ной любез­но­стью, ни говор­ли­во­стью, он обла­дает даром при­вле­кать и удер­жи­вать у себя гостей, кото­рым как-то весело сидеть перед его стой­кой, под спо­кой­ным и при­вет­ли­вым, хотя зор­ким взгля­дом флег­ма­ти­че­ского хозя­ина. У него много здра­вого смысла; ему хорошо зна­ком и поме­щи­чий быт, и кре­стьян­ский, и мещан­ский; в труд­ных слу­чаях он мог бы подать неглу­пый совет, но, как чело­век осто­рож­ный и эго­ист, пред­по­чи­тает оста­ваться в сто­роне и разве только отда­лен­ными, словно без вся­кого наме­ре­ния про­из­не­сен­ными наме­ками наво­дит своих посе­ти­те­лей – и то люби­мых им посе­ти­те­лей – на путь истины. Он знает толк во всем, что важно или зани­ма­тельно для рус­ского чело­века: в лоша­дях и в ско­тине, в лесе, в кир­пи­чах, в посуде, в крас­ном товаре и в коже­вен­ном, в пес­нях и в пляс­ках. Когда у него нет посе­ще­ния, он обык­но­венно сидит, как мешок, на земле перед две­рью своей избы, под­вер­нув под себя свои тон­кие ножки, и пере­ки­ды­ва­ется лас­ко­выми слов­цами со всеми про­хо­жими. Много видал он на своем веку, пере­жил не один деся­ток мел­ких дво­рян, заез­жав­ших к нему за «очи­щен­ным», знает все, что дела­ется на сто верст кру­гом, и нико­гда не про­бал­ты­ва­ется, не пока­зы­вает даже виду, что ему и то известно, чего не подо­зре­вает самый про­ни­ца­тель­ный ста­но­вой. Знай себе помал­чи­вает, да посме­и­ва­ется, да ста­кан­чи­ками поше­ве­ли­вает. Его соседи ува­жают: штат­ский гене­рал Щере­де­тенко, пер­вый по чину вла­де­лец в уезде, вся­кий раз снис­хо­ди­тельно ему кла­ня­ется, когда про­ез­жает мимо его домика. Нико­лай Ива­ныч чело­век со вли­я­нием: он извест­ного коно­крада заста­вил воз­вра­тить лошадь, кото­рую тот свел со двора у одного из его зна­ко­мых, обра­зу­мил мужи­ков сосед­ней деревни, не хотев­ших при­нять нового управ­ля­ю­щего, и т.д. Впро­чем, не должно думать, чтобы он это делал из любви к спра­вед­ли­во­сти, из усер­дия к ближ­ним – нет! Он про­сто ста­ра­ется пре­ду­пре­дить все то, что может как-нибудь нару­шить его спо­кой­ствие. Нико­лай Ива­ныч женат, и дети у него есть. Жена его, бой­кая, вост­ро­но­сая и быст­ро­гла­зая мещанка, в послед­нее время тоже несколько отя­же­лела телом, подобно сво­ему мужу. Он во всем на нее пола­га­ется, и деньги у ней под клю­чом. Пья­ницы-кри­куны ее боятся; она их не любит: выгоды от них мало, а шуму много; мол­ча­ли­вые, угрю­мые ей ско­рее по сердцу. Дети Нико­лая Ива­ныча еще малы; пер­вые все пере­мерли, но остав­ши­еся пошли в роди­те­лей: весело гля­деть на умные личики этих здо­ро­вых ребят.

Был невы­но­симо жар­кий июль­ский день, когда я, мед­ленно пере­дви­гая ноги, вме­сте с моей соба­кой под­ни­мался вдоль Коло­тов­ского оврага в направ­ле­нии При­тын­ного кабачка. Солнце раз­го­ра­лось на небе, как бы сви­ре­пея; парило и пекло неот­ступно; воз­дух был весь про­пи­тан душ­ной пылью. Покры­тые лос­ком грачи и вороны, рази­нув носы, жалобно гля­дели на про­хо­дя­щих, словно прося их уча­стья; одни воро­бьи не горе­вали и, рас­пуша перышки, еще ярост­нее преж­него чири­кали и дра­лись по забо­рам, дружно взле­тали с пыль­ной дороги, серыми туч­ками носи­лись над зеле­ными коноп­ля­ни­ками. Жажда меня мучила. Воды не было близко в Коло­товке, как и во мно­гих дру­гих степ­ных дерев­нях, мужики, за неиме­ньем клю­чей и колод­цев, пьют какую-то жид­кую грязцу из пруда… Но кто же назо­вет это отвра­ти­тель­ное пойло водою? Я хотел спро­сить у Нико­лая Ива­ныча ста­кан пива или квасу.

При­знаться ска­зать, ни в какое время года Коло­товка не пред­став­ляет отрад­ного зре­лища; но осо­бенно груст­ное чув­ство воз­буж­дает она, когда июль­ское свер­ка­ю­щее солнце сво­ими неумо­ли­мыми лучами затоп­ляет и бурые полу­раз­ме­тан­ные крыши домов, и этот глу­бо­кий овраг, и выжжен­ный, запы­лен­ный выгон, по кото­рому без­на­дежно ски­та­ются худые, длин­но­но­гие курицы, и серый оси­но­вый сруб с дырами вме­сто окон, оста­ток преж­него бар­ского дома, кру­гом зарос­ший кра­пи­вой, бурья­ном и полы­нью, и покры­тый гуси­ным пухом, чер­ный, словно рас­ка­лен­ный пруд, с кай­мой из полу­вы­сох­шей грязи и сби­той набок пло­ти­ной, возле кото­рой на мелко истоп­тан­ной, пепе­ло­вид­ной земле овцы, едва дыша и чихая от жара, печально тес­нятся друг к дружке и с уны­лым тер­пе­ньем накло­няют головы как можно ниже, как будто выжи­дая, когда ж прой­дет нако­нец этот невы­но­си­мый зной. Уста­лыми шагами при­бли­жался я к жилищу Нико­лая Ива­ныча, воз­буж­дая, как водится, в ребя­тиш­ках изум­ле­ние, дохо­див­шее до напря­женно-бес­смыс­лен­ного созер­ца­ния, в соба­ках – него­до­ва­ние, выра­жав­ше­еся лаем, до того хрип­лым и злоб­ным, что, каза­лось, у них отры­ва­лась вся внут­рен­ность, и они сами потом каш­ляли и зады­ха­лись, – как вдруг на пороге кабачка пока­зался муж­чина высо­кого роста, без шапки, во фри­зо­вой шинели, низко под­по­я­сан­ной голу­бым кушач­ком. На вид он казался дво­ро­вым; густые седые волосы в бес­по­рядке взды­ма­лись над сухим и смор­щен­ным его лицом. Он звал кого-то, тороп­ливо дей­ствуя руками, кото­рые, оче­видно, раз­ма­хи­ва­лись гораздо далее, чем он сам того желал. Заметно было, что он уже успел выпить.

– Иди, иди же! – зале­пе­тал он, с уси­лием под­ни­мая густые брови, – иди, Мор­гач, иди! Экой ты, бра­тец, пол­зешь, право слово. Это нехо­рошо, бра­тец. Тут ждут тебя, а ты вот пол­зешь… Иди.

– Ну, иду, иду, – раз­дался дре­без­жа­щий голос, и из-за избы направо пока­зался чело­век низень­кий, тол­стый и хро­мой. На нем была довольно опрят­ная сукон­ная чуйка, вде­тая на один рукав; высо­кая ост­ро­ко­неч­ная шапка, прямо надви­ну­тая на брови, при­да­вала его круг­лому, пух­лому лицу выра­же­ние лука­вое и насмеш­ли­вое. Его малень­кие жел­тые глазки так и бегали, с тон­ких губ не схо­дила сдер­жан­ная, напря­жен­ная улыбка, а нос, ост­рый и длин­ный, нахально выдви­гался впе­ред, как руль. – Иду, любез­ный, – про­дол­жал он, ковы­ляя в направ­ле­нии питей­ного заве­де­нья, – зачем ты меня зовешь?.. Кто меня ждет?

– Зачем я тебя зову? – ска­зал с уко­риз­ной чело­век во фри­зо­вой шинели. – Экой ты, Мор­гач, чуд­ной, бра­тец: тебя зовут в кабак, а ты еще спра­ши­ва­ешь, зачем. А ждут тебя все люди доб­рые: Турок-Яшка, да Дикий-Барин, да ряд­чик с Жиз­дры. Яшка-то с ряд­чи­ком об заклад поби­лись: ось­муху пива поста­вили – кто кого одо­леет, лучше споет то есть… понимаешь?

– Яшка петь будет? – с живо­стью про­го­во­рил чело­век, про­зван­ный Мор­га­чом. – И ты не врешь, Обалдуй?

– Я не вру, – с досто­ин­ством отве­чал Обал­дуй, – а ты бре­шешь. Стало быть, будет петь, коли об заклад побился, божья коровка ты эта­кая, плут ты эта­кой, Моргач!

– Ну, пой­дем, про­стота, – воз­ра­зил Моргач.

– Ну, поце­луй же меня по край­ней мере, душа ты моя, – зале­пе­тал Обал­дуй, широко рас­крыв объятия.

– Вишь, Езоп изне­жен­ный, – пре­зри­тельно отве­тил Мор­гач, оттал­ки­вая его лок­тем, и оба, нагнув­шись, вошли в низень­кую дверь.

Слы­шан­ный мною раз­го­вор сильно воз­бу­дил мое любо­пыт­ство. Уже не раз дохо­дили до меня слухи об Яшке-Турке как о луч­шем певце в око­лотке, и вдруг мне пред­ста­вился слу­чай услы­шать его в состя­за­нии с дру­гим масте­ром. Я удвоил шаги и вошел в заведение.

Веро­ятно, не мно­гие из моих чита­те­лей имели слу­чай загля­ды­вать в дере­вен­ские кабаки; но наш брат, охот­ник, куда не захо­дит! Устрой­ство их чрез­вы­чайно про­сто. Они состоят обык­но­венно из тем­ных сеней и белой избы, раз­де­лен­ной надвое пере­го­род­кой, за кото­рую никто из посе­ти­те­лей не имеет права захо­дить. В этой пере­го­родке, над широ­ким дубо­вым сто­лом, про­де­лано боль­шое про­доль­ное отвер­стие. На этом столе, или стойке про­да­ется вино. Запе­ча­тан­ные штофы раз­ной вели­чины ряд­ком стоят на пол­ках, прямо про­тив отвер­стия. В перед­ней части избы, предо­став­лен­ной посе­ти­те­лям, нахо­дятся лавки, две-три пустые бочки, угло­вой стол. Дере­вен­ские кабаки боль­шей частью довольно темны, и почти нико­гда не уви­дите вы на их бре­вен­ча­тых сте­нах каких-нибудь ярко рас­кра­шен­ных лубоч­ных кар­тин, без кото­рых ред­кая изба обходится.

Когда я вошел в При­тын­ный каба­чок, в нем уже собра­лось довольно мно­го­чис­лен­ное общество.

За стой­кой, как водится, почти во всю ширину отвер­стия, стоял Нико­лай Ива­ныч, в пест­рой сит­це­вой рубахе, и, с лени­вой усмеш­кой на пух­лых щеках, нали­вал своей пол­ной и белой рукой два ста­кана вина вошед­шим при­я­те­лям, Мор­гачу и Обал­дую; а за ним, в углу, возле окна, вид­не­лась его вост­ро­гла­зая жена. Посе­ре­дине ком­наты стоял Яшка-Турок, худой и строй­ный чело­век лет два­дцати трех, оде­тый в дол­го­по­лый нан­ко­вый каф­тан голу­бого цвета. Он смот­рел уда­лым фаб­рич­ным малым и, каза­лось, не мог похва­статься отлич­ным здо­ро­вьем. Его впа­лые щеки, боль­шие бес­по­кой­ные серые глаза, пря­мой нос с тон­кими, подвиж­ными нозд­рями, белый пока­тый лоб с заки­ну­тыми назад светло-русыми куд­рями, круп­ные, но кра­си­вые, выра­зи­тель­ные губы – все его лицо изоб­ли­чало чело­века впе­чат­ли­тель­ного и страст­ного. Он был в боль­шом вол­не­нье: мигал гла­зами, неровно дышал, руки его дро­жали, как в лихо­радке, – да у него и точно была лихо­радка, та тре­вож­ная, вне­зап­ная лихо­радка, кото­рая так зна­кома всем людям, гово­ря­щим или пою­щим перед собра­нием. Подле него стоял муж­чина лет сорока, широ­ко­пле­чий, широ­ко­ску­лый, с низ­ким лбом, узкими татар­скими гла­зами, корот­ким и плос­ким носом, чет­ве­ро­уголь­ным под­бо­род­ком и чер­ными бле­стя­щими воло­сами, жест­кими, как щетина. Выра­же­ние его смуг­лого с свин­цо­вым отли­вом лица, осо­бенно его блед­ных губ, можно было бы назвать почти сви­ре­пым, если б оно не было так спо­койно-задум­чиво. Он почти не шеве­лился и только мед­ленно погля­ды­вал кру­гом, как бык из-под ярма. Одет он был в какой-то поно­шен­ный сюр­тук с мед­ными глад­кими пуго­ви­цами; ста­рый чер­ный шел­ко­вый пла­ток оку­ты­вал его огром­ную шею. Звали его Диким-Бари­ном. Прямо про­тив него, на лавке под обра­зами, сидел сопер­ник Яшки – ряд­чик из Жиз­дры. Это был невы­со­кого роста плот­ный муж­чина лет трид­цати, рябой и кур­ча­вый, с тупым вздер­ну­тым носом, живыми карими глаз­ками и жид­кой бород­кой. Он бойко погля­ды­вал кру­гом, под­су­нув под себя руки, бес­печно бол­тал и посту­ки­вал ногами, обу­тыми в щеголь­ские сапоги с ото­роч­кой. На нем был новый тон­кий армяк из серого сукна с пли­со­вым ворот­ни­ком, от кото­рого резко отде­лялся край алой рубахи, плотно застег­ну­той вокруг горла. В про­ти­во­по­лож­ном углу, направо от двери, сидел за сто­лом какой-то мужи­чок в узкой изно­шен­ной свите, с огром­ной дырой на плече. Сол­неч­ный свет стру­ился жид­ким жел­то­ва­тым пото­ком сквозь запы­лен­ные стекла двух неболь­ших око­шек и, каза­лось, не мог побе­дить обыч­ной тем­ноты ком­наты: все пред­меты были осве­щены скупо, словно пят­нами. Зато в ней было почти про­хладно, и чув­ство духоты и зноя, словно бремя, сва­ли­лось у меня с плеч, как только я пере­сту­пил порог.

Мой при­ход – я это мог заме­тить – сна­чала несколько сму­тил гостей Нико­лая Ива­ныча; но, уви­дев, что он покло­нился мне, как зна­ко­мому чело­веку, они успо­ко­и­лись и уже более не обра­щали на меня вни­ма­ния. Я спро­сил себе пива и сел в уго­лок, возле мужичка в изо­рван­ной свите.

– Ну, что ж! – возо­пил вдруг Обал­дуй, выпив духом ста­кан вина и сопро­вож­дая свое вос­кли­ца­ние теми стран­ными раз­ма­хи­ва­ни­ями рук, без кото­рых он, по-види­мому, не про­из­но­сил ни одного слова. – Чего еще ждать? Начи­нать так начи­нать. А? Яша?..

– Начи­нать, начи­нать, – одоб­ри­тельно под­хва­тил Нико­лай Иваныч.

– Нач­нем, пожа­луй, – хлад­но­кровно и с само­уве­рен­ной улыб­кой про­мол­вил ряд­чик, – я готов.

– И я готов, – с вол­не­нием про­из­нес Яков.

– Ну, начи­найте, ребятки, начи­найте, – про­пи­щал Моргач.

Но несмотря на еди­но­душно изъ­яв­лен­ное жела­ние, никто не начи­нал; ряд­чик даже не при­под­нялся с лавки, – все словно ждали чего-то.

– Начи­най! – угрюмо и резко про­го­во­рил Дикий-Барин.

Яков вздрог­нул. Ряд­чик встал, осу­нул кушак и откашлялся.

– А кому начать? – спро­сил, он слегка изме­нив­шимся голо­сом у Дикого-Барина, кото­рый все про­дол­жал сто­ять непо­движно посе­ре­дине ком­наты, широко рас­ста­вив тол­стые ноги и почти по локоть засу­нув могу­чие руки в кар­маны шаровар.

– Тебе, тебе, ряд­чик, – зале­пе­тал Обал­дуй, – тебе, братец.

Дикий-Барин посмот­рел на него испод­ло­бья. Обал­дуй слабо писк­нул, замялся, гля­нул куда-то в пото­лок, повел пле­чами и умолк.

– Жере­бий кинуть, – с рас­ста­нов­кой про­из­нес Дикий-Барин, – да ось­муху на стойку.

Нико­лай Ива­ныч нагнулся, достал, кряхтя, с полу ось­муху и поста­вил ее на стол.

Дикий-Барин гля­нул на Якова и про­мол­вил: «Ну!»

Яков зарылся у себя в кар­ма­нах, достал грош и наме­тил его зубом. Ряд­чик вынул из-под полы каф­тана новый кожа­ный коше­лек, не торо­пясь рас­пу­тал шну­рок и, насы­пав мно­же­ство мелочи на руку, выбрал новень­кий грош. Обал­дуй под­ста­вил свой затас­кан­ный кар­туз с обло­ман­ным и отстав­шим козырь­ком; Яков кинул в него свой грош, ряд­чик – свой.

– Тебе выби­рать, – про­го­во­рил Дикий-Барин, обра­тив­шись к Моргачу.

Мор­гач само­до­вольно усмех­нулся, взял кар­туз в обе руки и начал его встряхивать.

Мгно­венно воца­ри­лась глу­бо­кая тишина: гроши слабо звя­кали, уда­ря­ясь друг о друга. Я вни­ма­тельно погля­дел кру­гом: все лица выра­жали напря­жен­ное ожи­да­ние; сам Дикий-Барин при­щу­рился; мой сосед, мужи­чок в изо­рван­ной свитке, и тот даже с любо­пыт­ством вытя­нул шею. Мор­гач запу­стил руку в кар­туз и достал ряд­чи­ков грош; все вздох­нули. Яков покрас­нел, а ряд­чик про­вел рукой по волосам.

– Ведь я же гово­рил, что тебе, – вос­клик­нул Обал­дуй, – я ведь говорил.

– Ну, ну, не «цир­кай»![51] – пре­зри­тельно заме­тил Дикий-Барин. – Начи­най, – про­дол­жал он, кач­нув голо­вой на рядчика.

– Какую же мне песню петь? – спро­сил ряд­чик, при­ходя в волненье.

– Какую хочешь, – отве­чал Мор­гач. – Какую взду­ма­ется, ту и пой.

– Конечно, какую хочешь, – при­ба­вил Нико­лай Ива­ныч, мед­ленно скла­ды­вая руки на груди. – В этом тебе указу нету. Пой какую хочешь; да только пой хорошо; а мы уж потом решим по совести.

– Разу­ме­ется, по сове­сти, – под­хва­тил Обал­дуй и поли­зал край пустого стакана.

– Дайте, братцы, откаш­ляться маленько, – заго­во­рил ряд­чик, пере­би­рая паль­цами вдоль ворот­ника кафтана.

– Ну, ну, не про­хла­ждайся – начи­най! – решил Дикий-Барин и потупился.

Ряд­чик поду­мал немного, встрях­нул голо­вой и высту­пил впе­ред. Яков впился в него глазами…

Но прежде, чем я при­ступлю к опи­са­нию самого состя­за­ния, счи­таю не лиш­ним ска­зать несколько слов о каж­дом из дей­ству­ю­щих лиц моего рас­сказа. Жизнь неко­то­рых из них была уже мне известна, когда я встре­тился с ними в При­тын­ном кабачке; о дру­гих я собрал све­де­ния впоследствии.

Нач­нем с Обал­дуя. Насто­я­щее имя этого чело­века было Евграф Ива­нов; но никто во всем око­лотке не звал его иначе как Обал­дуем, и он сам вели­чал себя тем же про­зви­щем: так хорошо оно к нему при­стало. И дей­стви­тельно, оно как нельзя лучше шло к его незна­чи­тель­ным, вечно встре­во­жен­ным чер­там. Это был загу­ляв­ший, холо­стой дво­ро­вый чело­век, от кото­рого соб­ствен­ные гос­пода дав­ным-давно отсту­пи­лись и кото­рый, не имея ника­кой долж­но­сти, не полу­чая ни гроша жало­ва­нья, нахо­дил, однако, сред­ство каж­дый день поку­тить на чужой счет. У него было мно­же­ство зна­ко­мых, кото­рые поили его вином и чаем, сами не зная зачем, потому что он не только не был в обще­стве заба­вен, но даже, напро­тив, надо­едал всем своей бес­смыс­лен­ной бол­тов­ней, неснос­ной навяз­чи­во­стью, лихо­ра­доч­ными тело­дви­же­ни­ями и бес­пре­стан­ным неесте­ствен­ным хохо­том. Он не умел ни петь, ни пля­сать; отроду не ска­зал не только умного, даже пут­ного слова: все «лото­шил» да врал что ни попало – пря­мой Обал­дуй! И между тем ни одной попойки на сорок верст кру­гом не обхо­ди­лось без того, чтобы его дол­го­вя­зая фигура не вер­те­лась тут же между гостями, – так уж к нему при­выкли и пере­но­сили его при­сут­ствие как неиз­беж­ное зло. Правда, обхо­ди­лись с ним пре­зри­тельно, но укро­щать его неле­пые порывы умел один Дикий-Барин.

Мор­гач нисколько не похо­дил на Обал­дуя. К нему тоже шло назва­нье Мор­гача, хотя он гла­зами не мор­гал более дру­гих людей; извест­ное дело: рус­ский народ на про­звища мастер. Несмотря на мое ста­ра­нье выве­дать пооб­сто­я­тель­нее про­шед­шее этого чело­века, в жизни его оста­лись для меня – и, веро­ятно, для мно­гих дру­гих – тем­ные пятна, места, как выра­жа­ются книж­ники, покры­тые глу­бо­ким мра­ком неиз­вест­но­сти. Я узнал только, что он неко­гда был куче­ром у ста­рой без­дет­ной барыни, бежал со вве­рен­ной ему трой­кой лоша­дей, про­па­дал целый год и, должно быть, убе­див­шись на деле в невы­го­дах и бед­ствиях бро­дя­чей жизни, вер­нулся сам, но уже хро­мой, бро­сился в ноги своей гос­поже и, в тече­ние несколь­ких лет при­мер­ным пове­де­ньем загла­див свое пре­ступ­ле­нье, поне­многу вошел к ней в милость, заслу­жил нако­нец ее пол­ную дове­рен­ность, попал в при­каз­чики, а по смерти барыни, неиз­вестно каким обра­зом, ока­зался отпу­щен­ным на волю, при­пи­сался в мещане, начал сни­мать у сосе­дей бакши, раз­бо­га­тел и живет теперь при­пе­ва­ючи. Это чело­век опыт­ный, себе на уме, не злой и не доб­рый, а более рас­чет­ли­вый; это тер­тый калач, кото­рый знает людей и умеет ими поль­зо­ваться. Он осто­ро­жен и в то же время пред­при­им­чив, как лисица; болт­лив, как ста­рая жен­щина, и нико­гда не про­го­ва­ри­ва­ется, а вся­кого дру­гого заста­вит выска­заться; впро­чем, не при­ки­ды­ва­ется про­стач­ком, как это делают иные хит­рецы того же десятка, да ему и трудно было бы при­тво­ряться: я нико­гда не виды­вал более про­ни­ца­тель­ных и умных глаз, как его кро­шеч­ные, лука­вые «гля­делки»[52]. Они нико­гда не смот­рят про­сто – все высмат­ри­вают да под­смат­ри­вают. Мор­гач ино­гда по целым неде­лям обду­мы­вает какое-нибудь, по-види­мому, про­стое пред­при­я­тие, а то вдруг решится на отча­янно сме­лое дело; кажется, тут ему и голову сло­мить… смот­ришь – все уда­лось, все как по маслу пошло. Он счаст­лив и верит в свое сча­стье, верит при­ме­там. Он вообще очень суе­ве­рен. Его не любят, потому что ему самому ни до кого дела нет, но ува­жают. Все его семей­ство состоит из одного сынишки, в кото­ром он души не чает и кото­рый, вос­пи­тан­ный таким отцом, веро­ятно, пой­дет далеко. «А Мор­га­чо­нок в отца вышел», – уже и теперь гово­рят о нем впол­го­лоса ста­рики, сидя на зава­лин­ках и тол­куя меж собой в лет­ние вечера; и все пони­мают, что это зна­чит, и уже не при­бав­ляют ни слова.

Об Якове-Турке и ряд­чике нечего долго рас­про­стра­няться. Яков, про­зван­ный Тур­ком, потому что дей­стви­тельно про­ис­хо­дил от плен­ной тур­чанки, был по душе – худож­ник во всех смыс­лах этого слова, а по зва­нию – чер­паль­щик на бумаж­ной фаб­рике у купца; что же каса­ется до ряд­чика, судьба кото­рого, при­зна­юсь, мне оста­лась неиз­вест­ной, то он пока­зался мне изво­рот­ли­вым и бой­ким город­ским меща­ни­ном. Но о Диком-Барине стоит пого­во­рить несколько поподробнее.

Пер­вое впе­чат­ле­ние, кото­рое про­из­во­дил на вас вид этого чело­века, было чув­ство какой-то гру­бой, тяже­лой, но неот­ра­зи­мой силы. Сло­жен он был неук­люже, «сбит­нем», как гово­рят у нас, но от него так и несло несо­кру­ши­мым здо­ро­вьем, и – стран­ное дело – его мед­ве­же­ва­тая фигура не была лишена какой-то свое­об­раз­ной гра­ции, про­ис­хо­див­шей, может быть, от совер­шенно спо­кой­ной уве­рен­но­сти в соб­ствен­ном могу­ще­стве. Трудно было решить с пер­вого разу, к какому сосло­вию при­над­ле­жал этот Гер­ку­лес; он не похо­дил ни на дво­ро­вого, ни на меща­нина, ни на обед­няв­шего подъ­ячего в отставке, ни на мел­ко­по­мест­ного разо­рив­ше­гося дво­ря­нина – псаря и дра­чуна: он был уж точно сам по себе. Никто не знал, откуда он сва­лился к нам в уезд; пого­ва­ри­вали, что про­ис­хо­дил он от одно­двор­цев и состоял будто где-то прежде на службе; но ничего поло­жи­тель­ного об этом не знали; да и от кого было и узна­вать, – не от него же самого: не было чело­века более мол­ча­ли­вого и угрю­мого. Также никто не мог поло­жи­тельно ска­зать, чем он живет; он ника­ким ремеслом не зани­мался, ни к кому не ездил, не знался почти ни с кем, а деньги у него води­лись; правда, неболь­шие, но води­лись. Вел он себя не то что скромно, – в нем вообще не было ничего скром­ного, – но тихо; он жил, словно никого вокруг себя не заме­чал и реши­тельно ни в ком не нуж­дался. Дикий-Барин (так его про­звали; насто­я­щее же его имя было Перев­ле­сов) поль­зо­вался огром­ным вли­я­нием во всем округе; ему пови­но­ва­лись тот­час и с охо­той, хотя он не только не имел ника­кого права при­ка­зы­вать кому бы то ни было, но даже сам не изъ­яв­лял малей­шего при­тя­за­ния на послу­ша­ние людей, с кото­рыми слу­чайно стал­ки­вался. Он гово­рил – ему поко­ря­лись; сила все­гда свое возь­мет. Он почти не пил вина, не знался с жен­щи­нами и страстно любил пение. В этом чело­веке было много зага­доч­ного; каза­лось, какие-то гро­мад­ные силы угрюмо поко­и­лись в нем, как бы зная, что раз под­няв­шись, что сорвав­шись раз на волю, они должны раз­ру­шить и себя и все, до чего ни кос­нутся; и я жестоко оши­ба­юсь, если в жизни этого чело­века не слу­чи­лось уже подоб­ного взрыва, если он, научен­ный опы­том и едва спас­шись от гибели, неумо­лимо не дер­жал теперь самого себя в ежо­вых рука­ви­цах. Осо­бенно пора­жала меня в нем смесь какой-то врож­ден­ной, при­род­ной сви­ре­по­сти и такого же врож­ден­ного бла­го­род­ства, – смесь, кото­рой я не встре­чал ни в ком другом.

Итак, ряд­чик высту­пил впе­ред, закрыл до поло­вины глаза и запел высо­чай­шим фаль­це­том. Голос у него был довольно при­ят­ный и слад­кий, хотя несколько сип­лый; он играл и вилял этим голо­сом, как юлою, бес­пре­станно зали­вался и пере­ли­вался сверху вниз и бес­пре­станно воз­вра­щался к верх­ним нотам, кото­рые выдер­жи­вал и вытя­ги­вал с осо­бен­ным ста­ра­ньем, умол­кал и потом вдруг под­хва­ты­вал преж­ний напев с какой-то залих­ват­ской, зано­си­стой уда­лью. Его пере­ходы были ино­гда довольно смелы, ино­гда довольно забавны: зна­току они бы много доста­вили удо­воль­ствия; немец при­шел бы от них в него­до­ва­ние. Это был рус­ский tenore di grazia, tenor leger[53]. Пел он весе­лую пля­со­вую песню, слова кото­рой, сколько я мог уло­вить сквозь бес­ко­неч­ные укра­ше­ния, при­бав­лен­ные соглас­ные и вос­кли­ца­ния, были следующие:

Рас­пашу я, молода-молоденька,
Зем­лицы маленько;
Я посею, молода-молоденька,
Цве­тика аленька.

Он пел; все слу­шали его с боль­шим вни­ма­ньем. Он, видимо, чув­ство­вал, что имеет дело с людьми све­ду­щими, и потому, как гово­рится, про­сто лез из кожи. Дей­стви­тельно, в наших краях знают толк в пении, и неда­ром село Сер­ги­ев­ское, на боль­шой орлов­ской дороге, сла­вится во всей Рос­сии своим осо­бенно при­ят­ным и соглас­ным напе­вом. Долго ряд­чик пел, не воз­буж­дая слиш­ком силь­ного сочув­ствия в своих слу­ша­те­лях; ему недо­ста­вало под­держки, хора; нако­нец, при одном осо­бенно удач­ном пере­ходе, заста­вив­шем улыб­нуться самого Дикого-Барина, Обал­дуй не выдер­жал и вскрик­нул от удо­воль­ствия. Все встре­пе­ну­лись. Обал­дуй с Мор­га­чом начали впол­го­лоса под­хва­ты­вать, под­тя­ги­вать, покри­ки­вать: «Лихо!.. Заби­рай, шель­мец!.. Заби­рай, вытя­ги­вай, аспид! Вытя­ги­вай еще! Нака­ли­вай еще, собака ты эта­кая, пес!.. Погуби Ирод твою душу!» и пр. Нико­лай Ива­ныч из-за стойки одоб­ри­тельно зака­чал голо­вой направо и налево. Обал­дуй нако­нец зато­пал, засе­ме­нил ногами и задер­гал пле­чи­ком, а у Якова глаза так и раз­го­ре­лись, как уго­лья, и он весь дро­жал как лист и бес­по­ря­дочно улы­бался. Один Дикий-Барин не изме­нился в лице и по-преж­нему не дви­гался с места; но взгляд его, устрем­лен­ный на ряд­чика, несколько смяг­чился, хотя выра­же­ние губ оста­ва­лось пре­зри­тель­ным. Обод­рен­ный зна­ками все­об­щего удо­воль­ствия, ряд­чик совсем завих­рился и уж такие начал отде­лы­вать зави­тушки, так защел­кал и заба­ра­ба­нил язы­ком, так неистово заиг­рал гор­лом, что, когда нако­нец, утом­лен­ный, блед­ный и обли­тый горя­чим потом, он пустил, пере­ки­нув­шись назад всем телом, послед­ний зами­ра­ю­щий воз­глас, – общий, слит­ный крик отве­тил ему неисто­вым взры­вом. Обал­дуй бро­сился ему на шею и начал душить его сво­ими длин­ными, кост­ля­выми руками; на жир­ном лице Нико­лая Ива­ныча высту­пила краска, и он словно помо­ло­дел; Яков как сума­сшед­ший закри­чал: «Моло­дец, моло­дец!» Даже мой сосед, мужик в изо­рван­ной свите, не вытер­пел и, уда­рив кула­ком по столу, вос­клик­нул: «Ага! хорошо, черт побери, хорошо!» – и с реши­тель­но­стью плю­нул в сторону.

– Ну, брат, поте­шил! – кри­чал Обал­дуй, не выпус­кая изне­мо­жен­ного ряд­чика из своих объ­я­тий, – поте­шил, нечего ска­зать! Выиг­рал, брат, выиг­рал! Поздрав­ляю – ось­муха твоя! Яшке до тебя далеко… Уж я тебе говорю: далеко… А ты мне верь! (И он снова при­жал ряд­чика к своей груди.)

– Да пусти же его; пусти, неот­вяз­ная… – с доса­дой заго­во­рил Мор­гач, – дай ему при­сесть на лавку-то; вишь, он устал… Экой ты фофан, бра­тец, право, фофан! Что при­стал, словно бан­ный лист?

– Ну что ж, пусть садится, а я за его здо­ро­вье выпью, – ска­зал Обал­дуй и подо­шел к стойке. – На твой счет, брат, – при­ба­вил он, обра­ща­ясь к рядчику.

Тот кив­нул голо­вой, сел на лавку, достал из шапки поло­тенце и начал ути­рать лицо; а Обал­дуй с тороп­ли­вой жад­но­стью выпил ста­кан и, по при­вычке горь­ких пья­ниц, кря­кая, при­нял грустно-оза­бо­чен­ный вид.

– Хорошо поешь, брат, хорошо, – лас­ково заме­тил Нико­лай Ива­ныч. – А теперь за тобой оче­редь, Яша: смотри, не сро­бей. Посмот­рим, кто кого, посмот­рим… А хорошо поет ряд­чик, ей-Богу хорошо.

– Очинна хорошо, – заме­тила Нико­лай Ива­ны­чева жена и с улыб­кой погля­дела на Якова.

– Хорошо-га! – повто­рил впол­го­лоса мой сосед.

– А, заво­ро­тень-полеха![54] – заво­пил вдруг Обал­дуй и, подойдя к мужичку с дырой на плече, уста­вился на него паль­цем, запры­гал и залился дре­без­жа­щим хохо­том. – Полеха! полеха! Га, баде паняй[55], заво­ро­тень! Зачем пожа­ло­вал, заво­ро­тень? – кри­чал он сквозь смех.

Бед­ный мужик сму­тился и уже собрался было встать да уйти поско­рей, как вдруг раз­дался мед­ный голос Дикого-Барина:

– Да что ж это за неснос­ное живот­ное такое? – про­из­нес он, скрып­нув зубами.

– Я ничего, – забор­мо­тал Обал­дуй, – я ничего… я так…

– Ну, хорошо, мол­чать же! – воз­ра­зил Дикий-Барин. – Яков, начинай!

Яков взялся рукой за горло.

– Что, брат, того… что-то… Гм… Не знаю, право, что-то того…

– Ну, полно, не робей. Сты­дись!.. чего вер­тишься?.. Пой, как Бог тебе велит.

И Дикий-Барин поту­пился, выжидая.

Яков помол­чал, взгля­нул кру­гом и закрылся рукой. Все так и впи­лись в него гла­зами, осо­бенно ряд­чик, у кото­рого на лице, сквозь обыч­ную само­уве­рен­ность и тор­же­ство успеха, про­сту­пило неволь­ное, лег­кое бес­по­кой­ство. Он при­сло­нился к стене и опять поло­жил под себя обе руки, но уже не бол­тал ногами. Когда же нако­нец Яков открыл свое лицо – оно было бледно, как у мерт­вого; глаза едва мер­цали сквозь опу­щен­ные рес­ницы. Он глу­боко вздох­нул и запел… Пер­вый звук его голоса был слаб и неро­вен и, каза­лось, не выхо­дил из его груди, но при­несся откуда-то изда­лека, словно зале­тел слу­чайно в ком­нату. Странно подей­ство­вал этот тре­пе­щу­щий, зве­ня­щий звук на всех нас; мы взгля­нули друг на друга, а жена Нико­лая Ива­ныча так и выпря­ми­лась. За этим пер­вым зву­ком после­до­вал дру­гой, более твер­дый и про­тяж­ный, но все еще видимо дро­жа­щий, как струна, когда, вне­запно про­зве­нев под силь­ным паль­цем, она колеб­лется послед­ним, быстро зами­ра­ю­щим коле­ба­ньем, за вто­рым – тре­тий, и, поне­многу раз­го­ря­ча­ясь и рас­ши­ря­ясь, поли­лась зауныв­ная песня. «Не одна во поле доро­женька про­ле­гала», – пел он, и всем нам сладко ста­но­ви­лось и жутко. Я, при­зна­юсь, редко слы­хи­вал подоб­ный голос: он был слегка раз­бит и зве­нел, как над­трес­ну­тый; он даже сна­чала отзы­вался чем-то болез­нен­ным; но в нем была и непод­дель­ная глу­бо­кая страсть, и моло­дость, и сила, и сла­дость, и какая-то увле­ка­тельно-бес­печ­ная, груст­ная скорбь. Рус­ская, прав­ди­вая, горя­чая душа зву­чала и дышала в нем и так и хва­тала вас за сердце, хва­тала прямо за его рус­ские струны. Песнь росла, раз­ли­ва­лась. Яко­вом, видимо, овла­де­вало упо­е­ние: он уже не робел, он отда­вался весь сво­ему сча­стью; голос его не тре­пе­тал более – он дро­жал, но той едва замет­ной внут­рен­ней дро­жью стра­сти, кото­рая стре­лой вон­за­ется в душу слу­ша­теля, и бес­пре­станно креп­чал, твер­дел и рас­ши­рялся. Пом­нится, я видел одна­жды, вече­ром, во время отлива, на плос­ком пес­ча­ном берегу моря, грозно и тяжко шумев­шего вдали, боль­шую белую чайку: она сидела непо­движно, под­ста­вив шел­ко­ви­стую грудь алому сия­нью зари, и только изредка мед­ленно рас­ши­ряла свои длин­ные кры­лья навстречу зна­ко­мому морю, навстречу низ­кому, баг­ро­вому солнцу: я вспом­нил о ней, слу­шая Якова. Он пел, совер­шенно поза­быв и сво­его сопер­ника, и всех нас, но, видимо, под­ни­ма­е­мый, как бод­рый пло­вец вол­нами, нашим мол­ча­ли­вым, страст­ным уча­стьем. Он пел, и от каж­дого звука его голоса веяло чем-то род­ным и необо­зримо широ­ким, словно зна­ко­мая степь рас­кры­ва­лась перед вами, уходя в бес­ко­неч­ную даль. У меня, я чув­ство­вал, заки­пали на сердце и под­ни­ма­лись к гла­зам слезы; глу­хие, сдер­жан­ные рыда­нья вне­запно пора­зили меня… Я огля­нулся – жена цело­валь­ника пла­кала, при­пав гру­дью к окну. Яков бро­сил на нее быст­рый взгляд и залился еще звонче, еще слаще преж­него; Нико­лай Ива­ныч поту­пился, Мор­гач отвер­нулся; Обал­дуй, весь раз­не­жен­ный, стоял, глупо рази­нув рот; серый мужи­чок тихонько всхли­пы­вал в уголку, с горь­ким шепо­том пока­чи­вая голо­вой; и по желез­ному лицу Дикого-Барина, из-под совер­шенно надви­нув­шихся бро­вей, мед­ленно про­ка­ти­лась тяже­лая слеза; ряд­чик под­нес сжа­тый кулак ко лбу и не шеве­лился… Не знаю, чем бы раз­ре­ши­лось все­об­щее том­ле­нье, если б Яков вдруг не кон­чил на высо­ком, необык­но­венно тон­ком звуке – словно голос у него обо­рвался. Никто не крик­нул, даже не шевель­нулся; все как будто ждали, не будет ли он еще петь; но он рас­крыл глаза, словно удив­лен­ный нашим мол­ча­ньем, вопро­ша­ю­щим взо­ром обвел всех кру­гом и уви­дал, что победа была его…

– Яша, – про­го­во­рил Дикий-Барин, поло­жил ему руку на плечо и – смолк.

Мы все сто­яли как оце­пе­не­лые. Ряд­чик тихо встал и подо­шел к Якову. «Ты… твоя… ты выиг­рал», – про­из­нес он нако­нец с тру­дом и бро­сился вон из комнаты.

Его быст­рое, реши­тель­ное дви­же­ние как будто нару­шило оча­ро­ва­нье: все вдруг заго­во­рили шумно, радостно. Обал­дуй под­прыг­нул кверху, зале­пе­тал, зама­хал руками, как мель­ница кры­льями; Мор­гач, ковы­ляя, подо­шел к Якову и стал с ним цело­ваться; Нико­лай Ива­ныч при­под­нялся и тор­же­ственно объ­явил, что при­бав­ляет от себя еще ось­муху пива; Дикий-Барин посме­и­вался каким-то доб­рым сме­хом, кото­рого я никак не ожи­дал встре­тить на его лице; серый мужи­чок то и дело твер­дил в своем уголку, ути­рая обо­ими рука­вами глаза, щеки, нос и бороду: «А хорошо, ей-Богу хорошо, ну, вот будь я соба­чий сын, хорошо!», а жена Нико­лая Ива­ныча, вся рас­крас­нев­ша­яся, быстро встала и уда­ли­лась. Яков насла­ждался своей побе­дой, как дитя; все его лицо пре­об­ра­зи­лось; осо­бенно его глаза так и заси­яли сча­стьем. Его пота­щили к стойке; он подо­звал к ней рас­пла­кав­ше­гося серого мужичка, послал цело­валь­ни­кова сынишку за ряд­чи­ком, кото­рого, однако, тот не сыс­кал, и начался пир. «Ты еще нам спо­ешь, ты до вечера нам петь будешь», – твер­дил Обал­дуй, высоко под­ни­мая руки.

Я еще раз взгля­нул на Якова и вышел. Я не хотел остаться – я боялся испор­тить свое впе­чат­ле­ние. Но зной был нестер­пим по-преж­нему. Он как будто висел над самой зем­лей густым тяже­лым слоем; на темно-синем небе, каза­лось, кру­ти­лись какие-то мел­кие, свет­лые огоньки сквозь тон­чай­шую, почти чер­ную пыль. Все мол­чало; было что-то без­на­деж­ное, при­дав­лен­ное в этом глу­бо­ком мол­ча­нии обес­си­лен­ной при­роды. Я добрался до сено­вала и лег на только что ско­шен­ную, но уже почти высох­шую траву. Долго я не мог задре­мать; долго зву­чал у меня в ушах неот­ра­зи­мый голос Якова… Нако­нец жара и уста­лость взяли, однако же, свое, и я заснул мерт­вым сном. Когда я проснулся, – все уже потем­нело; вокруг раз­бро­сан­ная трава сильно пахла и чуть-чуть отсы­рела; сквозь тон­кие жерди полу­рас­кры­той крыши слабо мигали блед­ные звез­дочки. Я вышел. Заря уже давно погасла, и едва белел на небо­склоне ее послед­ний след; но в недавно рас­ка­лен­ном воз­духе сквозь ноч­ную све­жесть чув­ство­ва­лась везде теп­лота, и грудь все еще жаж­дала холод­ного дуно­ве­нья. Ветра не было, не было и туч; небо сто­яло кру­гом все чистое и про­зрачно-тем­ное, тихо мер­цая бес­чис­лен­ными, но чуть вид­ными звез­дами. По деревне мель­кали огоньки; из неда­ле­кого, ярко осве­щен­ного кабака несся нестрой­ный, смут­ный гам, среди кото­рого, мне каза­лось, я узна­вал голос Якова. Ярый смех по вре­ме­нам под­ни­мался оттуда взры­вом. Я подо­шел к окошку и при­ло­жился лицом к стеклу. Я уви­дел неве­се­лую, хотя пест­рую и живую кар­тину: все было пьяно – все, начи­ная с Якова. С обна­жен­ной гру­дью сидел он на лавке и, напе­вая осип­лым голо­сом какую-то пля­со­вую, улич­ную песню, лениво пере­би­рал и щипал струны гитары. Мок­рые волосы кло­чьями висели над его страшно поблед­нев­шим лицом. Посе­ре­дине кабака Обал­дуй, совер­шенно «раз­вин­чен­ный» и без каф­тана, выпля­сы­вал впе­ре­прыжку перед мужи­ком в серо­ва­том армяке; мужи­чок, в свою оче­редь, с тру­дом топо­тал и шар­кал осла­бев­шими ногами и, бес­смыс­ленно улы­ба­ясь сквозь взъеро­шен­ную бороду, изредка пома­хи­вал одной рукой, как бы желая ска­зать: «Куда ни шло!» Ничего не могло быть смеш­ней его лица; как он ни вздер­ги­вал кверху свои брови, отя­же­лев­шие веки не хотели под­няться, а так и лежали на едва замет­ных, посо­ло­ве­лых, но слад­чай­ших глаз­ках. Он нахо­дился в том милом состо­я­нии окон­ча­тельно под­гу­ляв­шего чело­века, когда вся­кий про­хо­жий, загля­нув ему в лицо, непре­менно ска­жет: «Хорош, брат, хорош!» Мор­гач, весь крас­ный как рак и широко раз­дув ноздри, язви­тельно посме­и­вался из угла; один Нико­лай Ива­ныч как и сле­дует истин­ному цело­валь­нику, сохра­нял свое неиз­мен­ное хлад­но­кро­вие. В ком­нату набра­лось много новых лиц; но Дикого-Барина я в ней не видал.

Я отвер­нулся и быст­рыми шагами стал спус­каться с холма, на кото­ром лежит Коло­товка. У подошвы этого холма рас­сти­ла­ется широ­кая рав­нина; затоп­лен­ная мгли­стыми вол­нами вечер­него тумана, она каза­лась еще необъ­ят­ней и как будто сли­ва­лась с потем­нев­шим небом. Я схо­дил боль­шими шагами по дороге вдоль оврага, как вдруг где-то далеко в рав­нине раз­дался звон­кий голос маль­чика. «Антропка! Антропка-а‑а!..» – кри­чал он с упор­ным и слез­ли­вым отча­я­нием, долго, долго вытя­ги­вая послед­ний слог.

Он умол­кал на несколько мгно­ве­ний и снова при­ни­мался кри­чать. Голос его звонко раз­но­сился в непо­движ­ном, чутко дрем­лю­щем воз­духе. Трид­цать раз, по край­ней мере, про­кри­чал он имя Антропки, как вдруг с про­ти­во­по­лож­ного конца поляны, словно с дру­гого света, при­несся едва слыш­ный ответ:

– Чего-о-о-о‑о?

Голос маль­чика тот­час с радост­ным озлоб­ле­нием закричал:

– Иди сюда, черт леши-и-и-ий!

– Заче-е-е-ем? – отве­тил тот спу­стя дол­гое время.

– А затем, что тебя тятя высечь хочи-и-и‑т, – поспешно про­кри­чал пер­вый голос.

Вто­рой голос более не отклик­нулся, а маль­чик снова при­нялся взы­вать к Антропке. Воз­гласы его, более и более ред­кие и сла­бые, доле­тали еще до моего слуха, когда уже стало совсем темно и я оги­бал край леса, окру­жа­ю­щего мою дере­веньку и лежа­щего в четы­рех вер­стах от Колотовки…

«Антропка-а‑а!» – все еще чуди­лось в воз­духе, напол­нен­ном тенями ночи.

---

Певцы

Певцы. Иван Сергеевич Тургенев

Небольшое сельцо Колотовка, принадлежавшее некогда помещице, за лихой и бойкий нрав прозванной в околотке Стрыганихой (настоящее имя ее осталось неизвестным), а ныне состоящее за каким-то петербургским немцем, лежит на скате голого холма, сверху донизу рассеченного страшным оврагом, который, зияя как бездна, вьется, разрытый и размытый, по самой середине улицы и пуще реки, — через реку можно по крайней мере навести мост, — разделяет обе стороны бедной деревушки. Несколько тощих ракит боязливо спускаются по песчаным его бокам; на самом дне, сухом и желтом, как медь, лежат огромные плиты глинистого камня. Невеселый вид, нечего сказать, — а между тем всем окрестным жителям хорошо известна дорога в Колотовку: они ездят туда охотно в часто.

У самой головы оврага, в нескольких шагах от той точки, где он начинается узкой трещиной, стоит небольшая четвероугольная избушка, стоит одна, отдельно от других. Она крыта соломой, с трубой; одно окно, словно зоркий глаз, обращено к оврагу и в зимние вечера, освещенное изнутри, далеко виднеется в тусклом тумане мороза и не одному проезжему мужичку мерцает путеводной звездою. Над дверью избушки прибита голубая дощечка: эта избушка — кабак, прозванный «Притынным».[1] В этом кабаке вино продается, вероятно, не дешевле положенной цены, но посещается он гораздо прилежнее, чем все окрестные заведения такого же рода. Причиной этому целовальник Николай Иваныч.

Николай Иваныч — некогда стройный, кудрявый и румяный парень, теперь же необычайно толстый, уже поседевший мужчина с заплывшим лицом, хитро-добродушными глазками и жирным лбом, перетянутым морщинами, словно нитками, — уже более двадцати лет проживает в Колотовке. Николай Иваныч человек расторопный и сметливый, как большая часть целовальников. Не отличаясь ни особенной любезностью, ни говорливостью, он обладает даром привлекать и удерживать у себя гостей, которым как-то весело сидеть перед его стойкой, под спокойным и приветливым, хотя зорким взглядом флегматического хозяина. У него много здравого смысла; ему хорошо знаком и помещичий быт, и крестьянский, и мещанский; в трудных случаях он мог бы подать неглупый совет, но, как человек осторожный и эгоист, предпочитает оставаться в стороне и разве только отдаленными, словно без всякого намерения произнесенными намеками наводит своих посетителей — и то любимых им посетителей — на путь истины. Он знает толк во всем, что важно или занимательно для русского человека: в лошадях и в скотине, в лесе, в кирпичах, в посуде, в красном товаре и в кожевенном, в песнях и в плясках. Когда у него нет посещения, он обыкновенно сидит, как мешок, на земле перед дверью своей избы, подвернув под себя свои тонкие ножки, и перекидывается ласковыми словцами со всеми прохожими. Много видал он на своем веку, пережил не один десяток мелких дворян, заезжавших к нему за «очищенным», знает все, что делается на сто верст кругом, и никогда не пробалтывается, не показывает даже виду, что ему и то известно, чего не подозревает самый проницательный становой. Знай себе помалчивает, да посмеивается, да стаканчиками пошевеливает. Его соседи уважают: штатский генерал Щередетенко, первый по чину владелец в уезде, всякий раз снисходительно ему кланяется, когда проезжает мимо его домика. Николай Иваныч человек со влиянием: он известного конокрада заставил возвратить лошадь, которую тот свел со двора у одного из его знакомых, образумил мужиков соседней деревни, не хотевших принять нового управляющего, и т.д. Впрочем, не должно думать, чтобы он это делал из любви к справедливости, из усердия к ближним — нет! Он просто старается предупредить все то, что может как-нибудь нарушить его спокойствие. Николай Иваныч женат, и дети у него есть. Жена его, бойкая, востроносая и быстроглазая мещанка, в последнее время тоже несколько отяжелела телом, подобно своему мужу. Он во всем на нее полагается, и деньги у ней под ключом. Пьяницы-крикуны ее боятся; она их не любит: выгоды от них мало, а шуму много; молчаливые, угрюмые ей скорее по сердцу. Дети Николая Иваныча еще малы; первые все перемерли, но оставшиеся пошли в родителей: весело глядеть на умные личики этих здоровых ребят.

Был невыносимо жаркий июльский день, когда я, медленно передвигая ноги, вместе с моей собакой поднимался вдоль Колотовского оврага в направлении Притынного кабачка. Солнце разгоралось на небе, как бы свирепея; парило и пекло неотступно; воздух был весь пропитан душной пылью. Покрытые лоском грачи и вороны, разинув носы, жалобно глядели на проходящих, словно прося их участья; одни воробьи не горевали и, распуша перышки, еще яростнее прежнего чирикали и дрались по заборам, дружно взлетали с пыльной дороги, серыми тучками носились над зелеными конопляниками. Жажда меня мучила. Воды не было близко в Колотовке, как и во многих других степных деревнях, мужики, за неименьем ключей и колодцев, пьют какую-то жидкую грязцу из пруда… Но кто же назовет это отвратительное пойло водою? Я хотел спросить у Николая Иваныча стакан пива или квасу.

Признаться сказать, ни в какое время года Колотовка не представляет отрадного зрелища; но особенно грустное чувство возбуждает она, когда июльское сверкающее солнце своими неумолимыми лучами затопляет и бурые полуразметанные крыши домов, и этот глубокий овраг, и выжженный, запыленный выгон, по которому безнадежно скитаются худые, длинноногие курицы, и серый осиновый сруб с дырами вместо окон, остаток прежнего барского дома, кругом заросший крапивой, бурьяном и полынью, и покрытый гусиным пухом, черный, словно раскаленный пруд, с каймой из полувысохшей грязи и сбитой набок плотиной, возле которой на мелко истоптанной, пепеловидной земле овцы, едва дыша и чихая от жара, печально теснятся друг к дружке и с унылым терпеньем наклоняют головы как можно ниже, как будто выжидая, когда ж пройдет наконец этот невыносимый зной. Усталыми шагами приближался я к жилищу Николая Иваныча, возбуждая, как водится, в ребятишках изумление, доходившее до напряженно-бессмысленного созерцания, в собаках — негодование, выражавшееся лаем, до того хриплым и злобным, что, казалось, у них отрывалась вся внутренность, и они сами потом кашляли и задыхались, — как вдруг на пороге кабачка показался мужчина высокого роста, без шапки, во фризовой шинели, низко подпоясанной голубым кушачком. На вид он казался дворовым; густые седые волосы в беспорядке вздымались над сухим и сморщенным его лицом. Он звал кого-то, торопливо действуя руками, которые, очевидно, размахивались гораздо далее, чем он сам того желал. Заметно было, что он уже успел выпить.

— Иди, иди же! — залепетал он, с усилием поднимая густые брови, — иди, Моргач, иди! Экой ты, братец, ползешь, право слово. Это нехорошо, братец. Тут ждут тебя, а ты вот ползешь… Иди.

— Ну, иду, иду, — раздался дребезжащий голос, и из-за избы направо показался человек низенький, толстый и хромой. На нем была довольно опрятная суконная чуйка, вдетая на один рукав; высокая остроконечная шапка, прямо надвинутая на брови, придавала его круглому, пухлому лицу выражение лукавое и насмешливое. Его маленькие желтые глазки так и бегали, с тонких губ не сходила сдержанная, напряженная улыбка, а нос, острый и длинный, нахально выдвигался вперед, как руль. — Иду, любезный, — продолжал он, ковыляя в направлении питейного заведенья, — зачем ты меня зовешь?.. Кто меня ждет?

— Зачем я тебя зову? — сказал с укоризной человек во фризовой шинели. — Экой ты, Моргач, чудной, братец: тебя зовут в кабак, а ты еще спрашиваешь, зачем. А ждут тебя все люди добрые: Турок-Яшка, да Дикий-Барин, да рядчик с Жиздры. Яшка-то с рядчиком об заклад побились: осьмуху пива поставили — кто кого одолеет, лучше споет то есть… понимаешь?

— Яшка петь будет? — с живостью проговорил человек, прозванный Моргачом. — И ты не врешь, Обалдуй?

— Я не вру, — с достоинством отвечал Обалдуй, — а ты брешешь. Стало быть, будет петь, коли об заклад побился, божья коровка ты этакая, плут ты этакой, Моргач!

— Ну, пойдем, простота, — возразил Моргач.

— Ну, поцелуй же меня по крайней мере, душа ты моя, — залепетал Обалдуй, широко раскрыв объятия.

— Вишь, Езоп изнеженный, — презрительно ответил Моргач, отталкивая его локтем, и оба, нагнувшись, вошли в низенькую дверь.

Слышанный мною разговор сильно возбудил мое любопытство. Уже не раз доходили до меня слухи об Яшке-Турке как о лучшем певце в околотке, и вдруг мне представился случай услышать его в состязании с другим мастером. Я удвоил шаги и вошел в заведение.

Вероятно, не многие из моих читателей имели случай заглядывать в деревенские кабаки; но наш брат, охотник, куда не заходит! Устройство их чрезвычайно просто. Они состоят обыкновенно из темных сеней и белой избы, разделенной надвое перегородкой, за которую никто из посетителей не имеет права заходить. В этой перегородке, над широким дубовым столом, проделано большое продольное отверстие. На этом столе, или стойке продается вино. Запечатанные штофы разной величины рядком стоят на полках, прямо против отверстия. В передней части избы, предоставленной посетителям, находятся лавки, две-три пустые бочки, угловой стол. Деревенские кабаки большей частью довольно темны, и почти никогда не увидите вы на их бревенчатых стенах каких-нибудь ярко раскрашенных лубочных картин, без которых редкая изба обходится.

Когда я вошел в Притынный кабачок, в нем уже собралось довольно многочисленное общество.

За стойкой, как водится, почти во всю ширину отверстия, стоял Николай Иваныч, в пестрой ситцевой рубахе, и, с ленивой усмешкой на пухлых щеках, наливал своей полной и белой рукой два стакана вина вошедшим приятелям, Моргачу и Обалдую; а за ним, в углу, возле окна, виднелась его востроглазая жена. Посередине комнаты стоял Яшка-Турок, худой и стройный человек лет двадцати трех, одетый в долгополый нанковый кафтан голубого цвета. Он смотрел удалым фабричным малым и, казалось, не мог похвастаться отличным здоровьем. Его впалые щеки, большие беспокойные серые глаза, прямой нос с тонкими, подвижными ноздрями, белый покатый лоб с закинутыми назад светло-русыми кудрями, крупные, но красивые, выразительные губы — все его лицо изобличало человека впечатлительного и страстного. Он был в большом волненье: мигал глазами, неровно дышал, руки его дрожали, как в лихорадке, — да у него и точно была лихорадка, та тревожная, внезапная лихорадка, которая так знакома всем людям, говорящим или поющим перед собранием. Подле него стоял мужчина лет сорока, широкоплечий, широкоскулый, с низким лбом, узкими татарскими глазами, коротким и плоским носом, четвероугольным подбородком и черными блестящими волосами, жесткими, как щетина. Выражение его смуглого с свинцовым отливом лица, особенно его бледных губ, можно было бы назвать почти свирепым, если б оно не было так спокойно-задумчиво. Он почти не шевелился и только медленно поглядывал кругом, как бык

Небольшое сельцо Колотовка, принадлежавшее некогда помещице, за лихой и бойкий нрав прозванной в околотке Стрыганихой (настоящее имя ее осталось неизвестным), а ныне состоящее за каким-то петербургским немцем, лежит на скате голого холма, сверху донизу рассеченного страшным оврагом, который, зияя как бездна, вьется, разрытый и размытый, по самой середине улицы и пуще реки, — через реку можно по крайней мере навести мост, — разделяет обе стороны бедной деревушки. Несколько тощих ракит боязливо спускаются по песчаным его бокам; на самом дне, сухом и желтом, как медь, лежат огромные плиты глинистого камня. Невеселый вид, нечего сказать, — а между тем всем окрестным жителям хорошо известна дорога в Колотовку: они ездят туда охотно в часто.

У самой головы оврага, в нескольких шагах от той точки, где он начинается узкой трещиной, стоит небольшая четвероугольная избушка, стоит одна, отдельно от других. Она крыта соломой, с трубой; одно окно, словно зоркий глаз, обращено к оврагу и в зимние вечера, освещенное изнутри, далеко виднеется в тусклом тумане мороза и не одному проезжему мужичку мерцает путеводной звездою. Над дверью избушки прибита голубая дощечка: эта избушка — кабак, прозванный «Притынным».[1] В этом кабаке вино продается, вероятно, не дешевле положенной цены, но посещается он гораздо прилежнее, чем все окрестные заведения такого же рода. Причиной этому целовальник Николай Иваныч.

Николай Иваныч — некогда стройный, кудрявый и румяный парень, теперь же необычайно толстый, уже поседевший мужчина с заплывшим лицом, хитро-добродушными глазками и жирным лбом, перетянутым морщинами, словно нитками, — уже более двадцати лет проживает в Колотовке. Николай Иваныч человек расторопный и сметливый, как большая часть целовальников. Не отличаясь ни особенной любезностью, ни говорливостью, он обладает даром привлекать и удерживать у себя гостей, которым как-то весело сидеть перед его стойкой, под спокойным и приветливым, хотя зорким взглядом флегматического хозяина. У него много здравого смысла; ему хорошо знаком и помещичий быт, и крестьянский, и мещанский; в трудных случаях он мог бы подать неглупый совет, но, как человек осторожный и эгоист, предпочитает оставаться в стороне и разве только отдаленными, словно без всякого намерения произнесенными намеками наводит своих посетителей — и то любимых им посетителей — на путь истины. Он знает толк во всем, что важно или занимательно для русского человека: в лошадях и в скотине, в лесе, в кирпичах, в посуде, в красном товаре и в кожевенном, в песнях и в плясках. Когда у него нет посещения, он обыкновенно сидит, как мешок, на земле перед дверью своей избы, подвернув под себя свои тонкие ножки, и перекидывается ласковыми словцами со всеми прохожими. Много видал он на своем веку, пережил не один десяток мелких дворян, заезжавших к нему за «очищенным», знает все, что делается на сто верст кругом, и никогда не пробалтывается, не показывает даже виду, что ему и то известно, чего не подозревает самый проницательный становой. Знай себе помалчивает, да посмеивается, да стаканчиками пошевеливает. Его соседи уважают: штатский генерал Щередетенко, первый по чину владелец в уезде, всякий раз снисходительно ему кланяется, когда проезжает мимо его домика. Николай Иваныч человек со влиянием: он известного конокрада заставил возвратить лошадь, которую тот свел со двора у одного из его знакомых, образумил мужиков соседней деревни, не хотевших принять нового управляющего, и т.д. Впрочем, не должно думать, чтобы он это делал из любви к справедливости, из усердия к ближним — нет! Он просто старается предупредить все то, что может как-нибудь нарушить его спокойствие. Николай Иваныч женат, и дети у него есть. Жена его, бойкая, востроносая и быстроглазая мещанка, в последнее время тоже несколько отяжелела телом, подобно своему мужу. Он во всем на нее полагается, и деньги у ней под ключом. Пьяницы-крикуны ее боятся; она их не любит: выгоды от них мало, а шуму много; молчаливые, угрюмые ей скорее по сердцу. Дети Николая Иваныча еще малы; первые все перемерли, но оставшиеся пошли в родителей: весело глядеть на умные личики этих здоровых ребят.

Был невыносимо жаркий июльский день, когда я, медленно передвигая ноги, вместе с моей собакой поднимался вдоль Колотовского оврага в направлении Притынного кабачка. Солнце разгоралось на небе, как бы свирепея; парило и пекло неотступно; воздух был весь пропитан душной пылью. Покрытые лоском грачи и вороны, разинув носы, жалобно глядели на проходящих, словно прося их участья; одни воробьи не горевали и, распуша перышки, еще яростнее прежнего чирикали и дрались по заборам, дружно взлетали с пыльной дороги, серыми тучками носились над зелеными конопляниками. Жажда меня мучила. Воды не было близко в Колотовке, как и во многих других степных деревнях, мужики, за неименьем ключей и колодцев, пьют какую-то жидкую грязцу из пруда… Но кто же назовет это отвратительное пойло водою? Я хотел спросить у Николая Иваныча стакан пива или квасу.

Признаться сказать, ни в какое время года Колотовка не представляет отрадного зрелища; но особенно грустное чувство возбуждает она, когда июльское сверкающее солнце своими неумолимыми лучами затопляет и бурые полуразметанные крыши домов, и этот глубокий овраг, и выжженный, запыленный выгон, по которому безнадежно скитаются худые, длинноногие курицы, и серый осиновый сруб с дырами вместо окон, остаток прежнего барского дома, кругом заросший крапивой, бурьяном и полынью, и покрытый гусиным пухом, черный, словно раскаленный пруд, с каймой из полувысохшей грязи и сбитой набок плотиной, возле которой на мелко истоптанной, пепеловидной земле овцы, едва дыша и чихая от жара, печально теснятся друг к дружке и с унылым терпеньем наклоняют головы как можно ниже, как будто выжидая, когда ж пройдет наконец этот невыносимый зной. Усталыми шагами приближался я к жилищу Николая Иваныча, возбуждая, как водится, в ребятишках изумление, доходившее до напряженно-бессмысленного созерцания, в собаках — негодование, выражавшееся лаем, до того хриплым и злобным, что, казалось, у них отрывалась вся внутренность, и они сами потом кашляли и задыхались, — как вдруг на пороге кабачка показался мужчина высокого роста, без шапки, во фризовой шинели, низко подпоясанной голубым кушачком. На вид он казался дворовым; густые седые волосы в беспорядке вздымались над сухим и сморщенным его лицом. Он звал кого-то, торопливо действуя руками, которые, очевидно, размахивались гораздо далее, чем он сам того желал. Заметно было, что он уже успел выпить.

Читать дальше