Рассказ у самого неба евдокимов читать - Граматика и образование на Pisanino.ru

Рассказ опубликован в журнале «Юность» №3 1997 г.

Николай Семенович Евдокимов (1922 г.р.)

У САМОГО НЕБА

Памяти Алёши Герасимова

Нас было двое отчаявшихся, измученных мужиков, искавших по всем госпиталям Северного Кавказа своих содлат-сыновей. Мой товарищ нашел сына в Моздокском морге обезображенного, собранного по кусочкам, в обгоревшей шинели, в кармане которой чудом сохранился нетронутый огнем обрывок белой бумаги: «Мама, я жив-здоров, не беспокойся…»

В своих поисках я остался один. Я знал номер части, где будто бы служил мой сын, но найти эту часть не мог. Ее не было. Она числилась, но ее не было. Все военные слышали, знали, что он есть, должна быть, но никто не знал, где она находится, они отмахивались от меня, гнали меня. Только найдя эту часть, я мог узнать, куда делся мой исчезнувший сын.

Я облазил половину Чечни, прежде чем мне будто бы повезло. В окопе, вырытом на скале над горной дорогой, у пропасти, где внизу, в бесконечной дали, бурлила, пенясь, река, усталый капитан, обматеривший все армейское начальство, Президента, всех голубей и ястребов из Государственной Думы, сказал, что он слышал, будто бы горстка солдат, похоже, из той самой части, держит оборону высоко в горах. Они должны были выбить дудаевцев из какого-то селения, но не добрались туда, были окружены и давно сидят там. Оттуда им не выбраться, они смертники: или умирать, или в плен сдаваться. Все попытки прорваться к ним на помощь кончались неудачей: они обложены «духами» со всех сторон, там день и ночь висит огненное кольцо.

— Пройду, — сказал я, — проползу. В Афгане в огне горел, в воде тонул, душманскими пулями прошит, но жив остался. Пройду.

— Это не Афганистан, — сказал капитан. – Здесь пострашнее.

— Пройду, если он там, увезу.

— Куда?

— К матери, домой.

-Нет у нас дома, — сказал он, — наш дом тут, навечно.

Мы сидели с ним возле врытого в землю БТР. Из открытого люка смотели на нас два солдата, курили сигарету, передавая ее после каждой затяжки друг другу. Затем вылезли, помочились у обрыва, смеясь и соревнуясь, кто дальше и выше пустит сверкающую на солнце струю, снова забрались на броню и исчезли в брюхе машины.

В синем небе величественно и торжественно плыли облака, на мгновение закрывая солнце, и тогда по горам, покрытым лесом, по реке, скользящей внизу, ползла веселая тень. Вокруг было бесконечное пространство, играющее светом, тенью, первозданное, прекрасное; от этой вечной красоты захватывало дух, обволакивало восторгом, тоской, ощущением бренности человеческого существа.

А над нами, где-то высоко-высоко, почти у самого неба, за скалой, слышались выстрелы, но и они не нарушали покоя и неподвижности природы. Пространство поглощало их, будто съедало, как нечто чужеродное, звучащее из иного, враждебного мира.

— Это там? – спросил я.

— Да.

Значит, мне предстояло идти туда, в иное пространство, в невидимый отсюда клочок земли. Сначала, сказал капитан, я должен добраться до какой-то кошары, где сидят боевики, обогнуть их, – что невозможно: там простреливается каждый сантиметр, – а обойдя их, подниматься дальше, еще выше и выше, а уж там, как повезет, дойдешь до наших или нет.

— Безнадежная затея, — сказал капитан, — пустой номер.

Я промолчал: обратной дороги у меня не было.

Идти предстояло вечером, в темноте.

Дожидаясь сумерек, я сидел в блиндаже, среди солдат. Было душно, пахло живым человеческим духом – огнем, потом, табачным дымом, ветрами, шумно и весело испускаемыми то тут, то там, словно старались мальчики, одетые в шинели, сделать это громче и искуснее. Они подвинулись, уступая мне место у огня, положили в котелок жидкой каши. Возле меня сидел мальчик с совсем детским лицом, шевеля губами читал истерзанную, в комьях грязи, в водяных потеках книгу. У него была тонкая, худая шея. Не шея, а шейка, нежная, хрупкая, совсем такая же, как у моего мальчика, в которую я уткнулся, когда он уходил из дома. Ее беззащитность, запах ее с того мгновения уже ни на минуту не покидали меня.

Солдаты жевали свою кашу, курили, смеялись чему-то, дремали, молча сидели, устало глядя перед собой. Каждый из них был чем-то неуловимо похож на моего мальчика – пушком на губе, прозрачной синевой под глазами, мочкой уха, крыльями носа, молодыми пальцами рук с неистребимым ободком грязи под ногтями.

Здесь, в горах, темнело быстро. Когда я вышел из блиндажа, стояла тьма. Там, куда мне предстояло идти, стреляли. Трассирующие пули рассекали воздух почти у самого неба, белесого от звезд.

Капитан проводил меня по тропке через минное заграждение, я шел, прижимаясь к его спине, не видя вокруг ничего. Мы долго шли, я вспотел от напряжения. наконец он прошептал: «Все». – пропустил меня вперед и исчез, растворился в густой темноте.

Тропка здесь не кончалась, шла дальше, я угадывал ее ногами, но скоро потерял и лег на землю, цепляясь за колючую траву. Я боялся, что с каждым моим движением будут сыпаться камни и меня услышат там, наверху, у кошары. Но камни не сыпались, я будто прилип к жесткой земле, не чувствуя своего тела. Я долго полз и скоро так устал, что не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, и лежал, уткнувшись лицом в траву, почему-то крепко пахнувшую свежестью, так же, как пахнет луговая полынь возле нашего дома за сотни верст отсюда.

Земля была наполнена жизнью, пели цикады, они звенели упоенно, самозабвенно, ликуя, вокруг меня, и от их стрекота трепетал, пульсировал воздух, шуршала трава, кусты, шуршали неподвижные камни. Страх уходил от меня. наполняя все существо мое покоем, удивительным ощущением слитности со всем, что окружало, что звенело, шуршало, дышало вокруг меня. Я сам был как этот воздух, как эта трава, эти камни, эти ликующие цикады. Откуда мне знакомо это чувство? Словно я уже испытал его когда-то, хотя не испытывал никогда. Оно было как воспоминание из какого-то иного, давнего и не моего существования. Или, наоборот, предощущением другой, будущей жизни, которую мне еще предстояло когда-нибудь прожить и понять ее вечные законы… А может быть, это было воспоминание об Афгане, когда я был тяжко ранен и жил на краю жизни и смерти, уходя отсюда по длинной дороге, но так и не дошел тогда до ее конца. Впрочем, это мгновенное чувство как пришло, так тут же и ушло, снова наполнив меня ощущением опасности, притаившейся в кромешной тьме. Я снова прополз, чутко слушая звенящую, ставшую враждебной тишину.

Я привык к темноте. Чем выше полз, тем все больше приближался к небу, на нем все больше и больше загоралось звезд, и от них словно светлее становилось на земле. Я уже различал впереди смутные силуэты камней и кустов.

Я думал, что обойду кошару, но выполз почти прямо на нее и увидел вдалеке ее черный разбитый остов, и в это же мгновение услышал голос, будто вырвавшийся из-под земли:

— Куда же ты лезешь, козел?

Рядом никого не было, голос словно никому не принадлежал, я обмер, прижался к камням и опять услышал откуда-то из пространства:

-Вставай! Подними руки! Ну!

Я встал, поднял руки, сказал онемевшими губами:

— У меня нет оружия, я не солдат…

— Иди вперед, — произнес голос.

Я шел вперед, но не видел того, кому принадлежал голос. Казалось, что никого не было ни сбоку, ни за спиной, я не чувствовал его, не слышал его шагов, его дыхания.

— Налево! – скомандовал он.

Я пошел налево.

— Прямо!

Я прямо пошел. Не к кошаре я шел, а куда-то в сторону от нее, далеко в сторону.

— Теперь по ступенькам вниз. Не опускай руки, козел!

Действительно, под ногами я ощутил ступеньки, ведущие куда-то вниз, под землю.

— Не останавливайся, иди, — приказал голос, не принадлежащий никому. По-прежнему мне казалось, что рядом не было никого, что я был один, один спускался в бесконечную бездну. Наконец уперся в какую-то стену, которая сама собой раздвинулась, когда я толкнул ее.

Я зажмурился от яркого света. Голос, приведший меня сюда, сказал что-то по-чеченски, в ответ кто-то засмеялся и по-русски произнес, почти без акцента:

— Молодец, иди… Ну, гость, проходи…

Я открыл глаза. Я стоял посреди большой комнаты, завешанной коврами, ярко горела лампочка, тлел электрокамин, на столе бормотал что-то радиоприемник, на диване сидел человек с зеленой повязкой на голове, с густой, закрывавшей пол-лица черной бородой. Над ним, приколотый к ковру, висел портрет старца в чалме – легендарного имама Шамиля.

— Откуда же тебя занесло? Как змея, по горам ползаешь. Местный? Где научился?

— В Афгане научился, _ сказал я.

— Значит, мы с тобой однополчане. И я там поползал. Ну, садись, отдохни. Скажи, зачем пожаловал? Что мне с тобой делать? Какой черт тебя принес?

Я сказал, что второй месяц ищу сына, что найду и верну к матери.

Он засмеялся.

— Жить надоело? К черту на рога лезешь. Туда дороги нет. И оттуда нет.

— Попытаюсь, — сказал я, — если отпустишь.

— Иди. Это мой сын тебя приволок… Были мы с тобой однополчане, теперь вроде враги. Как это так, а? И сыновья наши стреляют друг в друга. Вот она, жизнь, кто бы думал… Ну, куда ты пойдешь? Может, его и нет там. Они все смертники там, если не сдадутся. Но, может, сдадутся, у них и жратвы уже нет. Зачем рисковать, мужик? Не ходи. А хочешь, у нас живи, не обидим…

— Пойду.

— Иди, — сказал он устало, — если повезет и найдешь парня, поможем уйти. Я провожу немного, сам не пройдешь. Ну что, идеи?

— Идем, — сказал я.

Мы выбрались наверх.

Стояла жуткая, напряженная тишина. Там, куда мне предстояло идти, изредка прорезая тьму, ярко вспыхивал луч прожектора, шарил по камням, по кустам, и гас на какое-то мгновение, и снова загорался. Значит, мне надо было успеть упасть, прижаться к земле при свете и бежать вперед, когда наступала тьма. Это была безумная затея, но и остановиться, отступить я уже не мог. Я не испытывал ничего, ни страха, ни волнения. Странное равнодушие, обреченность жили во мне, покой, ощущение нереальности происходящего, будто все происходило не со мной, а с кем-то другим, за кем я наблюдал со стороны, как во сне.

— Ты сумасшедший, — проговорил чеченец, — подумай.

— Идем, — сказал я.

— Ну ладно. Аллах поможет… Сын, подстрахуй нас.

Однако, как прежде, я не видел, не слышал, не чувствовал, где он, невидимый его сын. Но он был тут, рядом, иногда что-то спрашивал у отца.

Мы почти бежали во тьме – впереди нас было тихо, безжизненно. Казалось, вечность мы бежали, несколько раз приникали к земле, когда вспыхивал прожектор, и снова бежали.

— Удачи! – наконец сказал мой проводник и поднялся, и я поднялся, прошептав: «Спасибо»,- и ослеп от яркого света, ударившего мне в лицо. И тут же сверху прогремели автоматные очереди.

Мой проводник беззвучно упал мне под ноги. А я стоял под жгучим лучом прожектора. Пули вошли в меня возле сердца, боли не было, я не чувствовал ее, но в то же время ощущал какое-то шуршание внутри себя, словно паук полз по всему телу. Он полз от сердца к легким, от легких скатился к животу, стал царапаться к позвоночнику… Я знал, я был уже мертв, но еще стоял и не падал. Свет по-прежнему слепил меня, по-прежнему гремели выстрелы. А я не падал. Почему я не падал? Почему стоял – ноги одеревенели и держали мое мертвое тело. Почему же я не падал? В Афганистане, когда душманская пуля сразила меня, боль тогда нестерпимо ожгла меня, и сразу рухнул тогда. А сейчас… Казалось, прошла вечность, а я стоял… Впрочем, нет, я еще не был мертв, жизнь еще тлела во мне. И, о Господи, я услышал отчаянный крик оттуда, откуда светил прожектор и откуда стреляли в меня:

— Отец! – услышал я и увидел, как оттуда, из тьмы, выскочил солдат, крича: — Отец! Откуда ты взялся?!

Он бежал ко мне, долго, медленно бежал, я хотел крикнуть, чтобы он остановился, чтобы вернулся, но не мог раскрыть рта. Я знал, я чувствовал, что сейчас произойдет, и хотел остеречь его, но не мог остеречь, а он, безумный, бежал ко мне, летел ко мне так медленно, так долго, что я уже не мог его ждать и стал оседать вниз, ноги все еще были деревянными, все еще не сгибались. Это тело размякло и заваливалось, как мешок, назад.

Он был уже рядом, когда сзади меня раздался выстрел, но стрелял тот, невидимый, плача и что-то отчаянно крича.

Раздался выстрел, и тогда мой мальчик, прыгнув, достиг меня наконец и рухнул на землю. Он рухнул, а за ним упал и я рядом с моим проводником-афганцем. Я был мертв, но, коснувшись земли и наконец ощутив мгновенно пронзившую меня боль, еще успел подумать и сказать:

— Я нашел его, Зина…

Источник

Урок внеклассного чтения по рассказу Н. Евдокимова «У самого неба».

Цели урока:

проанализировать Рассказ Н. Евдокимова «У самого неба»», раскрыть проблематику рассказа;

развивать исследовательские умения учащихся; умения работать в группе, представлять и аргументировать свою точку зрения, вести диалог.

Оборудование: презентация, карточки с заданиями для групповой работы,.

Ход урока.

Краткая информация об авторе (сообщение учащегося). Слайд №1.

Николай Семёнович Евдокимов (1922-2010)- советский, российский писатель. Участник Великой Отечественной войны.

Служил в полковой разведке, сержант; в 1942 после тяжелой контузии демобилизован. В 1948 г. окончил Литинститут. Печатается с 1946. Член СП СССР с 1951 г. В 1971-2006 преподавал в Литинституте.

Большинство произведений Н.Евдокимова переведены на английский, немецкий, испанский, финский, эстонский, украинский, венгерский, болгарский, польский, китайский языки.

Диалог с учащимися:

сравните стихотворение М. Лермонтова «Валерик» и рассказ Н. Евдокимова (проверка домашнего задания, оформление краткой записи в форме таблицы).

Постановка проблемы: каковы особенности раскрытия темы «Человек на войне» в рассказе Н. Евдокимова. Какова авторская позиция в раскрытии этой темы? Слайд №2.

«ВАЛЕРИК»

«У САМОГО НЕБА»

Кавказ. Кровопролитный бой на реке Валерик 11 июля 1840 г.

Место и время действия

Первая чеченская война 1994-1996 гг.

Участник событий. Рассказчик.

Главный герой

Участник событий, рассказчик

Военный быт. Боевые действия.

Изображение войны

Военный быт

Философское осмысление проблемы. Психология человека на войне (как война изменяет людей)

Человек на войне (проблема)

Жалкий человек.
Чего он хочет!… небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он — зачем?

Идея произведения

Каким образом мы можем глубже понять замысел автора, точнее определить проблематику и идею произведения?

Проанализировать произведение:

Герои

Композиция (сюжет, портрет, интерьер, пейзаж, художественная деталь)

Языковые образные средства. Слайд №3.

Работа в группах. (Задания см. в приложении).

Ответьте на поставленные вопросы, опираясь на текст рассказа Распределите ответы между членами группы. На последний вопрос дайте максимально лаконичный письменный ответ. В конце урока нужно будет отметить самые интересные ответы и оценить работу участников своей группы.

(Учитель во время работы учащихся в группах руководит, направляет, корректирует литературоведческий анализ текста).

Заслушивание и обсуждение ответов учащихся.

Можно дополнять ответы, задавать вопросы. В ходе обсуждения краткие выводы записать в схему (слайд 6).

Примерное содержание обсуждения

Сюжет. Герои.

Кратко перескажите сюжет рассказа. Что вы чувствовали, когда читали рассказ? Какое впечатление он на вас произвёл?

Боль, безысходность, тоска. Боль постоянная, потому что весь рассказ построен на образах, вызывающих боль и страдание (см. 1-е предложение). Безысходность : герой погибает. Ощущение обреченности по отношению ко всем героям рассказа. У них нет будущего.

Извечные вопросы: кто виноват? Что делать?

Кто главный герой рассказа? Каковы мотивы его поступков? Как проявляется его характер в речи.

Прежде всего он отец. Рассказчик — самый обычный человек, один из многих (поэтому у него нет имени). Человек, много переживший. Афганец. Воевал, был ранен. Немногословен (короткие лаконичные фразы, разговорный стиль).

С кем встречается герой-рассказчик? Что это за люди?

«Нас было двое отчаявшихся, измученных мужиков, искавших по всем госпиталям Северного Кавказа своих содлат-сыновей».

«…усталый капитан, обматеривший все армейское начальство, Президента, всех голубей и ястребов из Государственной Думы»;

Солдаты: Из открытого люка смотели на нас два солдата, курили сигарету, передавая ее после каждой затяжки друг другу. Затем вылезли, помочились у обрыва, смеясь и соревнуясь, кто дальше и выше пустит сверкающую на солнце струю, снова забрались на броню и исчезли в брюхе машины.

Чеченец-проводник.

Как автор рисует групповой портрет молодых солдат? Какова в этом изображении роль крупного плана и художественной детали?

Групповой портрет. Отец вглядывается в их лица, в каждом видит своего мальчика. Крупный план: детали, подчеркивающие молодость героев, беззащитность. И они относятся к нему уважительно, как к отцу. Прием контраста: натуралистические детали — «истерзанная» книга в руках молодого солдата.

Было душно, пахло живым человеческим духом — огнем, потом, табачным дымом, ветрами, шумно и весело испускаемыми то тут, то там, словно старались мальчики, одетые в шинели, сделать это громче и искуснее. Они подвинулись, уступая мне место у огня, положили в котелок жидкой каши. Возле меня сидел мальчик с совсем детским лицом, шевеля губами читал истерзанную, в комьях грязи, в водяных потеках книгу. У него была тонкая, худая шея. Не шея, а шейка, нежная, хрупкая, совсем такая же, как у моего мальчика, в которую я уткнулся, когда он уходил из дома. Ее беззащитность, запах ее с того мгновения уже ни на минуту не покидали меня.

Солдаты жевали свою кашу, курили, смеялись чему-то, дремали, молча сидели, устало глядя перед собой. Каждый из них был чем-то неуловимо похож на моего мальчика — пушком на губе, прозрачной синевой под глазами, мочкой уха, крыльями носа, молодыми пальцами рук с неистребимым ободком грязи под ногтями.

Сделайте вывод: что чувствует автор, изображая своих героев? О чем хочет сказать читателю?

Война губительна для человека: она несет горе и страдание, отнимает детей у отцов и матерей, уничтожает жизнь. (Запишите вывод в схему).

Конфликт.

Как изображена встреча рассказчика с чеченцем-проводником? Выделите ключевые слова, прокомментируйте. Чувствуют ли рассказчик и чеченец-проводник друг друга врагами?

Были мы с тобой однополчане, теперь вроде враги. Как это так, а? И сыновья наши стреляют друг в друга. Вот она, жизнь, кто бы думал… Ну, куда ты пойдешь? Может, его и нет там. Они все смертники там, если не сдадутся. Но, может, сдадутся, у них и жратвы уже нет. Зачем рисковать, мужик? Не ходи. А хочешь, у нас живи, не обидим…

— Пойду.

— Иди, — сказал он устало, — если повезет и найдешь парня, поможем уйти. Я провожу немного, сам не пройдешь.

Похож на «усталого капитана», говорит почти теми же словами. Оба устали от войны.

Герои не чувствуют друг друга врагами, более того, они в прошлом однополчане. Им трудно понять, как это случилось, что теперь они, а главное, их дети воюют друг против друга.

Пытаются ли герои как-то объяснить происходящее? Кто и как это делает?

Ср. детали:

два солдата, курили сигарету, передавая ее после каждой затяжки друг другу;

положили в котелок жидкой каши;

Я стоял посреди большой комнаты, завешанной коврами, ярко горела лампочка, тлел электрокамин, на столе бормотал что-то радиоприемник, на диване сидел человек с зеленой повязкой на голове, с густой, закрывавшей пол-лица черной бородой. Над ним, приколотый к ковру, висел портрет старца в чалме — легендарного имама Шамиля.

Здесь скрыто авторское объяснение: есть политические силы, которые проплачивают эту войну, которым нужно, чтобы Чечня воевала.

Сделайте вывод: охарактеризуйте конфликт рассказа.

Не политическая сторона конфликта волнует автора. Столкновение жизни и смерти — вот конфликт этого рассказа. (Запишите вывод в схему).

Роль пейзажа в рассказе.

Выделите пейзажные зарисовки в рассказе. Сколько их? Каковы они по объему? Выделите ключевые слова в 1-м пейзаже. Что они рисуют? Какой художественный прием лежит в основе этого описания?

Эпитеты, метафоры, олицетворения, передающие красоту и величие природы.

Прием антитезы: мир расколот войной на» бесконечное пространство», в котором торжествует жизнь, и «иное пространство», где господствует смерть.

— Это там? — спросил я.

— Да.

Значит, мне предстояло идти туда, в иное пространство, в невидимый отсюда клочок земли.

Прочитайте 2-й пейзаж. Проследите, как меняется состояние героя, почему?

Сделайте вывод: какую смысловую роль играет пейзаж? Какова авторская позиция, выраженная в описании природы?

Человек не создан для того, чтобы убивать. Божий мир напоминает об этом человеку своей «вечной красотой». (Запишите вывод в схему).

«Иное пространство».

Что это за «иное пространство», о котором идет речь в этом описании? Почему оно «иное»? Что в нем является иным и в сравнении с чем? Какие несоответствия вы обнаружили в описании событий, происходящих в «ином пространстве», героев, населяющих его?

В этом пространстве люди убивают друг друга. Они устали от войны и не понимают, почему воюют.

В «ином пространстве» нарушен главный человеческий закон «не убий», это пространство полно чудовищными несоответствиями:

Чеченец — враг и не враг

Товарищ нашел сына, в записке — мама, я жив, а на самом деле…

Отец, ищущий сына, кажется сумасшедшим. Желание найти сына — безумная затея. Сы бегущий навстречу отцу, безумный

Отец нашел сына, но оба погибли

В этом мире нет логики, в этом мире разрушена душа человека (мальчишка с книжкой не вписывается в этот мир).

Один из самых ярких образов — символичный голос ниоткуда, голос, никому не принадлежащий. Это символ безликого зла, господствующего в ином пространстве.

2. Прокомментируйте символический смысл мотива пути в рассказе (слайд 5):

Вышел

Стояла тьма

Шёл…не видя вокруг ничего

В густой темноте

Тропка …шла дальше, я угадывал её…но скоро потерял

Различал впереди смутные силуэты

Я шел вперед, но не видел того, кому принадлежал голос

не видел того, кому принадлежал голос

— Налево! — скомандовал он.

Я пошел налево.

— Прямо!

Я прямо пошел. Не к кошаре я шел, а куда-то в сторону от нее, далеко в сторону.

Вниз

ступеньки, ведущие куда-то вниз, под землю

Не останавливайся, иди, — приказал голос, не принадлежащий никому

я был один, один спускался в бесконечную бездну. Наконец уперся в какую-то стену

Мотив пути символизирует утрату человеком «вечных законов» природы: человек сошел с дороги добра, а это тупик, за которым следует падение в бездну.

«Иное пространство» существует в душе самого человека, в нем борются силы добра и зла.

Сделайте вывод: какова позиция автора?

Человек , нарушая «вечные законы» природы, творит зло, которое порождает новое зло.

(Запишите вывод в схему).

Коллективное обсуждение: как вы понимаете смысл названия рассказа?

Название символично и многопланово:

У самого неба — это и прямое указание на место действия высоко в горах.

У самого неба — значит рядом с Богом. Перед его ликом человек творит зло.

У самого неба — т.е. у последней черты, на краю.

Это рассказ-предупреждение: человек должен остановить безумие вражды, должен преодолеть «иное пространство» в своей душе, пока еще живо в нем ощущение, что «земля наполнена жизнью».

6. Самостоятельная работа учащихся: заполните пустые графы в таблице «Проблема» и «Идея» рассказа.

Примерный ответ:

Философское осмысление проблемы. Конфликт жизни и смерти, борьба добра и зла в душе человека.

Человек должен остановить безумие вражды, должен преодолеть «иное пространство» в своей душе, пока еще живо в нем ощущение, что «земля наполнена жизнью».

7.Рефлексия: оцените работу в группе. Отметьте понравившиеся ответы.

Домашнее задание: сочинение «Согласны ли Вы с утверждением Л. Н. Толстого: «Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни…»?

ПРИЛОЖЕНИЕ. Задания для групповой работы.

1.Сюжет. Герои.

Кратко перескажите сюжет рассказа. Что вы чувствовали, когда читали рассказ? Какое впечатление он на вас произвёл?
Кто главный герой рассказа? Каковы мотивы его поступков? Как проявляется его характер в речи.
С кем встречается герой-рассказчик? Что это за люди?
Как автор рисует групповой портрет молодых солдат? Какова в этом изображении роль крупного плана и художественной детали?
Сделайте вывод: что чувствует автор, изображая своих героев? О чем хочет сказать читателю?

2. Конфликт.

Как изображена встреча рассказчика с чеченцем-проводником? Выделите ключевые слова, прокомментируйте. Чувствуют ли рассказчик и чеченец-проводник друг друга врагами?
Пытаются ли герои как-то объяснить происходящее? Кто и как это делает?
Сделайте вывод: охарактеризуйте конфликт рассказа.

3.Роль пейзажа в рассказе.

Выделите пейзажные зарисовки в рассказе. Сколько их? Каковы они по объему? Выделите ключевые слова в 1-м пейзаже. Что они рисуют? Какой художественный прием лежит в основе этого описания?
Прочитайте 2-й пейзаж. Проследите, как меняется состояние героя, почему?
Сделайте вывод: какую смысловую роль играет пейзаж? Какова авторская позиция, выраженная в описании природы?

4.«Иное пространство».

1. Что это за «иное пространство», о котором идет речь в этом описании? Почему оно «иное»? Что в нем является иным и в сравнении с чем? Какие несоответствия вы обнаружили в описании событий, происходящих в «ином пространстве», героев, населяющих его?

2. Прокомментируйте символический смысл мотива пути в рассказе:

Вышел

Стояла тьма

Шёл…не видя вокруг ничего

В густой темноте

Тропка …шла дальше, я угадывал её…но скоро потерял

Различал впереди смутные силуэты

Я шел вперед, но не видел того, кому принадлежал голос

не видел того, кому принадлежал голос

— Налево! — скомандовал он.

Я пошел налево.

— Прямо!

Я прямо пошел. Не к кошаре я шел, а куда-то в сторону от нее, далеко в сторону.

Вниз

ступеньки, ведущие куда-то вниз, под землю

Не останавливайся, иди, — приказал голос, не принадлежащий никому

я был один, один спускался в бесконечную бездну. Наконец уперся в какую-то стену

3.Сделайте вывод: какова позиция автора?

Источник

Авторская мифология

Агония Земли

Адьюлтер, измена

Альтернативная география

Альтернативная история Азии

Альтернативная история Америки

Альтернативная история Африки

Альтернативная история Ближнего Востока

Альтернативная история Восточной Азии

Альтернативная история Восточной Европы

Альтернативная история Европы

Альтернативная история Западной Европы

Альтернативная история Северной Америки

Альтернативная отечественная история

Античная мифология

Бессмертие

Ближневосточная мифология

Богоборчество

Бунт

Быт

Веселое

Внезапное бедствие

Возвращение домой

Война

Война миров

Воплощение зла

Восстание

Восстание мутантов

Восстание роботов

Восстановление справедливости

Восточно-азиатская мифология

Вражда

Вторжение пришельцев

Выход эксперимента из-под контроля

Глупость

Готический ужас

Гуманитарное

Договор с дьяволом

Достижение

Достижение блага

Достижение цели

Европейская мифология

Жадность

Жертва

Заклинание

Избавление от бед

Империи

Индийская мифология

Интрига

Искусственный разум

Исправление героя

Истинное безумие

Квест

Классика детектива

Классика фэнтези

Классический ужас

Конспирология

Контакт с внеземной цивилизацией

Криминальная драма

Кровавый ужас

Легкое

Любовное

Любовные припятствия

Любовь к врагу

Магический реализм

Месть

Микромир

Мифологические элементы

Мифология народов мира

Мнимое безумие

Мятеж

На заре фэнтези

Научная магия

Научное фэнтези

Научные достижения

Научные достижения в руках злодеев

Невольное преступление

Ненависть

Неожиданные сверхспособности

Неосознаваемые ревность и зависть

Обряды

Обстоятельства

Одиночество

Опасное предприятие

Оптимистическое

Освобождение

Освобождение от врагов

Освобождение от тирании

Освоение планет

От лица животного

От лица предмета или явления

Отчаянная попытка

Ошибка ученых

Пародия

Пацефизм

Переселение разума

По мотивам кино

Победа

Победа над болезнями

Победа над врагом

Победа над злом

Победа над обстоятельствами

Победа над собой

Победа над чудовищем

Подсознательный ужас

Поиск истины

Поиск себя

Поиск сокровищ

Поиск счастья

Пороки

Постмодернизм

Потеря близких

Потерянный и найденный

Похищение человека

Предсказания

Преследование

Пришельцы из других времен

Психоделическое

Психологическое

Психология чужих

Путешествие в будущее

Путешествие в прошлое

Путешествия в другие миры

Путешествия во времени

Путь воина

Путь прогресса

Развитие героя

Развлечения, увлечения

Раздвоение личности

Расстояния

Расширение сознания

Реализм

Революция

Роковая ошибка

Русская мифология

Сакральные объекты

Самопожертвование

Самопожертвование во имя близких

Самопожертвование во имя веры

Самопожертвование во имя долга

Самопожертвование во имя идеи

Самопожертвование во имя любви

Свержение

Сверхспособности

Сверхцивилизация

Семейные драмы

Скандинавская мифология

Содомия

Соперничество, противостояние

Социальное неравенство

Социум

Спасение

Спасение мира

Спецслужбы

Средневековая мифология

Стимпанк

Стихия

Судебная ошибка

Сюрреализм

Таймпанк

Тайна, загадка

Темное фэнтези

Техногенная катастрофа

Трусость

Туда и обратно

Угрызения совести

Утечка вирусов

Фатальная неострожность

Феминизм

Философское

Честолюбие и властолюбие

Школа

Экологическое

Экономическое

Экспедиции

Эпидемия

Источник

Я прочла. Отдала ей письмо.

— Не могу, — сказала она. — Лопнет сердце. Раз — и лопнет. Поплакала бы, слез нету. Выплакала…

И она не плакала. Сидела неестественно прямо. Лицо было черным. Глаза будто остекленели. Смотреть страшно…

— Успокойтесь, тетя Паня, — сказала я.

Она отодвинулась:

— Успокоюсь, девушка. Не утешай!

И вдруг, не поворачивая головы, смотря перед собой жутким этим стеклянным взглядом, она почти умоляюще сказала:

— Очень тебя прошу, Варька, отцепись от Андрюхи. Очень прошу.

— Ну отчего, почему вы меня так не любите? — с отчаянием воскликнула я.

— Боюсь тебя, — сказала она. — Ты ему жизнь испортишь. И сама будешь несчастливая: поверь моему слову — никакого у вас счастья не будет…

— Да отчего же, тетя Паня?

— Так уж ты устроена: себя больше любишь. А у него доброе сердце. Как у бабы. Жалостливое у него сердце. Такие до конца несут крест. Слезами обливаются — несут. Он дурак. Дурачина он, Варька. Он, как собака, привязчив.

— Я знаю, — сказала я. — Знаю. Но что же тут плохого, тетя Паня?

— Ничего тут хорошего, — ответила она. — Хоть самую-то малость должен человек себя любить? А он… Он тебя больше себя жалеет, меня — тоже, ребятишек — тоже. Не хочу, чтобы он меня жалел! Нельзя никого больше себя жалеть. Чем ты ему отплатишь, Варька?

— Я люблю его, тетя Паня. Люблю!

Она переменилась в лице, холодно взглянула на меня:

— Что ты, маменькина дочка, про любовь понимаешь?!

Она прошипела мне в лицо эти слова. Как бритвой полоснула по сердцу, как плюнула мне в глаза.

— Не вам судить! — не помня себя от горя и отчаяния, крикнула я. — Сами-то вы какая!

Она вскинула голову, посмотрела на меня обидным, насмешливым взглядом, молча пошла прочь. А я… Я вдруг испугалась, подумав, что, может, правда все это, может, не знаю я, а только думаю, что знаю, что такое настоящая любовь… Впрочем, кто это знает — какой она должна быть, любовь. Мама? Тетя Аня? Или, может, тетя Паня со своим толстым, как арбуз, избранником?

Поляков

Все это было как чудо. Едва я ступил на палубу «Агата», вдохнул соленый запах моря, увидел чаек, мяукающих над волнами, как все мои заботы и тревоги словно забылись, словно ушли в далекое прошлое. Сколько лет я просидел в задымленном своем кабинете, не зная ни отдыха, ни покоя, забыв, что есть на земле иной мир — тишины, солнца, радости и душевного согласия. Я ни о чем не думал: ни о том, что было, ни о том, что будет, — я будто плыл в свою молодость, и это чувство — возвращение к молодости — было и возвышающе и ново для меня. Я плыл в свою молодость, радуясь, что ветер пахнет рыбой, что у борта мылится белая пена, что жизнь, несмотря ни на что, прекрасна, чиста, как высокое небо. Никогда не надо отчаиваться, никогда не надо роптать на судьбу, если показалось тебе, что ты несчастлив и уже нечего тебе ждать от жизни, не плачь, не опускай руки, а садись на белый пароход и плыви, и ты поймешь, как мнимы твои печали, потому что стоять под ветром, не сгибаться и выстоять — тоже счастье. Я думал так, стоя у борта, глядя на зеленые берега, на синие горы, прислушиваясь к шуму воды, говору заселивших палубу пассажиров, благословляя то мгновение, когда решил ехать сюда, потому что будто понял в эти минуты смысл жизни и будто обрел новые силы.

Всякий раз, как пароход причаливал, я выходил на берег, толкался на маленьких базарах, приценивался к снеди, разложенной на земле, пил теплое топленое молоко из шершавых коричневых кувшинов. Около полудня мы долго стояли в тихой бухте, пережидая шторм. Я поднялся на гору и сел там, смотря, как ветер вздувает море, как с грохотом перекатываются волны, швыряя прибрежные камни. А потом мы снова плыли, я бродил по палубе, среди мешков, ящиков, детей и старух, не веря себе самому, что может быть на душе так хорошо, легко и значительно.

Мы плыли остаток дня, плыли ночь. Ночью я прикорнул в общей каюте, положив голову на чей-то мешок с бидонами. Мне нравилось, что я лежу на чьем-то мешке, что бидоны жестки и покаты, что рядом со мной храпит дед, что все храпят, сопят, что воздух в каюте сперт и душен. Мне нравилось все это, нравилось, как изредка гудит пароход и гудок улетает в ночь, нравилось, что внизу шумит машина, что за иллюминаторами успокоенно бьется вода. Я подремал и снова поднялся на палубу. Раза два пароход приваливал к сонным пристаням, кто-то бегал во тьме, размахивая фонарем, топоча сапогами по скрипучим доскам.

В Новоморской мы пришли утром. Я не спешил сходить. Я стоял, смотрел, как, застопорив машину, «Агат» подваливал, дрожал, как он стукнулся о причал и загорелый татуированный матрос бросил с борта конец, как бежали по шатким сходням, толкаясь, пассажиры. Пустая пристань стала многолюдной, тесной, бестолковой. Бабы с бидонами и мешками аукались, будто в лесу, они пахли молоком и потом. Визжал поросенок, кудахтали куры. Грузчики тащили ящики. Мальчишки шныряли в толпе, крича:

— Дядь, поднести?

— Тетенька, поможем?

Я сошел последним, щурясь от солнца, улыбаясь, узнавая и не узнавая и эту крутую дорогу к морю, и эти дома, разбежавшиеся вдоль высокого берега, и эту гору, похожую на медведя.

Мальчишка подскочил ко мне, схватился за портфель:

— Дядь, за полтинник поднесу?

Я засмеялся:

— Полтинник! Нести-то нечего.

— Ну-тк что ж, все одно ноша.

— А ведь детский труд запрещен, — сказал я и щелкнул слегка по его конопатому, облупленному носу.

— Потому и полтинник, что запрещен. Повышенный тариф.

— А за вредность надбавки нет?

— Не установили! — сказал он. — Ну, нести, что ли?

— Да уж не надо, сам покряхчу.

— Валяйте. — Он подтянул двумя руками потертые на коленях штаны, побежал, высоко поднимая голые черные пятки.

Я засмеялся, глядя ему вслед, потолкался в толпе, спрашивая, где можно снять комнату на несколько дней, узнал, что тут есть Дом приезжих, и пошел по берегу моря. Я шел по вязкому белому песку, по самому краю берега, подпрыгивая, когда тихие волны подплескивались к ногам, шел, как по краю земли, радуясь тому, что ощущение покоя и торжественности все еще живет во мне, и веря, что чувство это не обманет, что все отныне будет хорошо.

Берег был пустынен, только двое мальчишек ловили крабов, я разделся и, обжигаясь о горячий песок, вошел в теплое море. Оно приняло меня как старого знакомого и легко понесло все дальше и дальше от берега. Я плыл, не чувствуя ни времени, ни усталости, потом лег на спину и лежал, покачиваясь на добрых волнах, смотря в высокое синее небо.

Мне не хотелось вылезать, я еще посидел на камне, обсыхая, болтая ногами в воде. И снова побрел вдоль берега, сам не зная куда, наслаждаясь одиночеством и тишиной.

Наконец вышел на край поселка, поднялся и пошел вдоль домов по заросшей травой улочке. Коза стояла на задних ногах, общипывая листву с дерева. Собака выбежала из-под забора, затявкала мне вслед.

Я прошел эту улицу, другую, стараясь выбраться к центру поселка, заблудился, поплутал меж домами, забрел в какой-то тупик и вдруг увидел на земле солнечную лестницу. Она круто поднималась вверх. К самому небу.

Я ступил на ее ступени и почувствовал, что жара разморила меня, что солнце нагрело голову, а в ушах стоит звон.

Я снял пиджак, вытер с лица пот и пожалел, что сразу не пошел в Дом приезжих, — я устал за дорогу, я ночь почти не спал, только прикорнул на чьих-то жестких мешках. Нет, сначала в Дом приезжих, а потом… потом все остальное.

Я напился воды в каком-то дворе, но облегчения не ощутил. Я шел по дороге, чувствуя, как сильнее и сильнее становится звон в ушах и вместе с этим звоном неясная, странная тревога входит в меня. Вдали, за деревьями, маячил какой-то белый столб или башня какая-то, и я шел туда, не понимая, что происходит со мной, отчего я испытываю это беспокойство, словно должен что-то вспомнить, а что — не знаю.

Источник

Я стоял за старухой в деревенском платке. От платка пахло ее волосами, пахло так, как пахло когда-то от волос моей матери. Ее убило бомбой у калитки. Ни один дом не пострадал в нашем городке, единственная за всю войну бомба упала к нам во двор и убила мать.

Девушка, именуемая «ручнистом», узнала меня.

— Вам что? — спросила она, хотя моя очередь еще не подошла.

— Я постою, — ответил я, но люди обернулись, старуха сказала:

— Бери, бери, начальник, чего надо! — И я, взглянув на продавщицу, увидел в ее глазах странное какое-то выражение: так взрослый смотрит на ребенка — то ли с превосходством, то ли со снисходительным состраданием или усмешкой — и протянул деньги.

Она взяла их, передала мне пирамидон, и я ушел, жалея, что так получилось, потому что мне хотелось еще постоять за этой старухой, вдыхая запах волос своей матери.

В кабинете я с трудом отодрал скользкую целлофановую ленточку с пачки пирамидона, проглотил таблетку и сел за стол в свое кресло.

Я сел за стол, включил селектор, сказал: «Здравствуйте, товарищи», — и… потекла другая жизнь, где я не принадлежал себе. Все стало далеким: и газетная статья, и шамаевский звонок, и мое самолюбие, — все это будто забылось, будто обмельчало в одно мгновение. Иные заботы уже занимали меня. И так каждый день: едва я сажусь в свое кресло, как все второстепенное уходит от меня. В этом кресле я уже себе не принадлежу. Мои чувства тут не нужны.

А потом… Как странен бывает возврат к той первой жизни, когда кончается рабочий день! С завода я ухожу всегда последним. Сдаю уборщице ключи от кабинета и иду к машине, а затем медленно еду по городу, привыкая к этой жизни и к себе, лишенному до утра дела. Нелегко к ней сразу привыкнуть, к этой жизни: она кажется пустой и в общем-то бессмысленной, ибо заполнена мелкими заботами о себе самом. А что человек сам по себе, без дела?

Как кончается рабочий день, я почти никогда не замечаю. Не заметил и на этот раз. Была суббота — короткий день. Я запер стол, сейф и спустился вниз на шумную солнечную площадь, где стояла моя «Волга».

В лужице барахтались воробьи. Я спугнул их, пройдя мимо. Они взлетели, свистя крыльями, облепили тополь, под которым стояла машина. Возле машины сидела на чемоданчике девушка. Что-то смутно знакомое почудилось мне в ее лице. Увидев меня, она встала, но от машины не отошла.

— Ну-ка, разреши, пожалуйста, — сказал я.

Она стояла, смотрела на меня.

Я открыл дверцу, бросил на заднее сиденье портфель.

— Мне нужно с вами поговорить, — сказала она.

— С трех до пяти в среду, — ответил я и сел в машину, хотел закрыть дверцу, но девица эта решительно придержала ее. — Есть приемные дни, — сказал я. — Понимаешь?

— Понимаю, — ответила она. — Мне надо поговорить с вами не как с директором, а как с человеком.

Я усмехнулся.

— «Как с человеком»… Давно со мной не разговаривали как с человеком. Ну садись, потолкуем.

Она обошла машину, села рядом со мной, поставив чемодан на свои острые загорелые колени.

И снова я подумал, что ее лицо мне знакомо, словно бы я уже где-то встречался с ней. Лица, лица, лица! На дню их проходило перед моими глазами великое множество — и в кабинете, и на заводе, в цехах, и в уличной толпе. Я, наверно, сошел бы с ума, если бы запоминал все эти лица, но человеческая память не фотоаппарат, у нее есть свои пределы. Люди появлялись перед моими глазами и исчезали, они были похожи друг на друга, будто глядел я на бесконечную кинопленку с одним и тем же туманным, плохо проявленным кадром. Но лицо этой девушки было иным, не из тех, которые случайно запомнились тебе в уличной толпе или на многолюдном собрании. Я словно бы знал этот взгляд черных, настороженных, доверчивых глаз.

Нет, наверно, человека, который бы хоть однажды не испытал внезапное странное чувство: вдруг покажется, словно то, что переживаешь сейчас, уже было давно, хотя этого не было никогда. Так и в то мгновение мне почудилось, будто я уже сидел когда-то рядом с этой девчонкой, уже видел ее острые шершавые колени, ее руки, держащие чемоданчик, и эти детские настороженные глаза. И однако я знал, что вижу ее в первый раз.

— Ну, куда поедем? — спросил я.

Она молча пожала плечами.

Я усмехнулся, выехал на проспект Металлургов.

— О чем будем разговаривать? — спросил я.

Она промолчала. Она не шевельнулась, сидела, смотря перед собой в ветровое стекло, но я скорее почувствовал, чем заметил, как она будто напряглась от этого вопроса. На голых ее руках выступила гусиная кожа.

— Ну, ну, — сказал я, — молчание тоже разговор. Хотя слова понятнее. Я предпочитаю слова.

Она молчала.

Я видел в зеркало, как расширились ее глаза, будто испугалась она чего-то, и мне тоже стало не по себе. Я чувствовал ее волнение и почему-то сам стал волноваться. Вид у нее был и жалкий и решительный одновременно и оттого немного смешной. Она закусила нижнюю губу и будто глотала что-то и никак не могла проглотить. Сейчас она выглядела совсем девчонкой, трогательной в своем волнении. Чего она хотела от меня? Я не торопил ее высказаться. Зачем? Я заранее знал, что услышу какую-нибудь очередную просьбу из тех, которые мне приходилось десятками слышать каждый день. Она боялась меня, она верила в мою силу, хотя знала, наверно, как щипали меня последнее время. В глубине души я был благодарен ей за это. Пусть сидит и молчит, пусть дольше молчит.

У нее была нежная, хрупкая детская шея. На шее возле ключицы билась голубая жилка.

Каждый из нас, наверно, носит в себе страшное воспоминание, то, что он хотел бы забыть, но не может. И ко мне иногда приходит такое воспоминание, неожиданное, как болезнь. Что пробуждает его, не знаю. Но так бывает: в суматохе дел, в шуме заседания, в грохоте работающих машин вдруг прорвется с улицы детский голос, и сердце мое на мгновение заледенеет от ужаса. Город полон детей, он звенит их голосами, и звон этот — как шум деревьев, как крики воробьев: их слышишь и не слышишь, как видишь и не видишь самих детей. Но это приходит внезапно, как удар молнии. Оно может настигнуть где и когда угодно: на заседании, во время телефонного разговора, ночью во сне. Это лежит где-то в тайниках памяти, лежит, не напоминая о себе месяцами, и вдруг вынырнет и обдаст ужасом все твое существо. Видимо, у памяти свои законы, видимо, память знает, когда напомнить человеку то, что он и мог бы забыть, но чего, очевидно, ему не надо забывать. И неважно, отогнал ли ты это воспоминание или сосредоточился на нем, придал ли ему значение или нет, ты и сам не заметишь, что дело сделано — ум твой, твою совесть будто подхлестнули, будто завели, как начавшие отставать часы.

Я взглянул на хрупкую шею девушки, на голубую жилку, которая билась возле ее ключицы, и в это мгновение оно пришло, страшное это воспоминание. Что пробудило его, не знаю, но я будто оглох на секунду, будто адская машина времени вытолкнула меня и из «Волги» и из этого города и понесла назад, в огонь и чад войны. И вот уже я бегу по красным рельсам псковского вокзала. Вокруг полыхает пожар, съедая землю, вагоны, станционные постройки и даже само небо. А в небе зловещей тучей висят немецкие самолеты, и от каждого, свистя, летят вниз черные бомбы. Толпы людей, крича, мечутся в огненном кольце, их лица безумны, страшны, их белые руки, с проклятием поднятые вверх, как нежные шеи лебедей, над которыми занесен нож убийцы. Люди мечутся, но им негде укрыться, и бомбы летят прямо в них. Жалко лает одинокая наша зенитка. А я бегу по красным рельсам, боясь, что не успею донести свою ношу, которую подобрал сейчас возле пылающего вагона. У меня на руках лежит девочка — ей лет пять, не больше, — кровь хлещет из ее живота. Зажав ладонью рану, я бегу туда, где должен быть госпиталь. Винтовка стучит по бедру, но еще громче стучит сердце девочки — этот стук сильнее грохота взрывов, людских криков, завывания огня. Девочка уже не плачет, она смотрит на меня большими, страшными глазами, лицо ее в саже и кровоподтеках. Я бегу, ругаясь, боясь смотреть на свою ношу, прикрыв ладонью ее горячий живот, будто голой рукой держу кусок расплавленного металла. Обжигая, он сочится между пальцев, липнет к гимнастерке. Я бегу… Но и там, где должен быть госпиталь, тоже пожар. «Потерпи», — кричу я и бегу дальше, сам не зная куда. И вдруг останавливаюсь, потому что наступает тишина. Нет, по-прежнему кричат люди, по-прежнему гудит пламя и рвутся бомбы, но все это где-то вне нас, вне меня и девочки, которая лежит на моих руках. Только мы вдвоем окружены тишиной, только мы никуда не бежим, потому что нам уже некуда бежать. Она смотрит на меня большими усталыми глазами, а сердце ее молчит.

Источник

Окуни шипели на горячей сковороде, в воздухе стоял рыбный дух, откуда-то притащились два ворчливых кота и пожирали окуневую требуху. Они выгибали сытые спины, перебрасывались друг с другом злыми репликами. С забора на них с трагической завистью смотрели две тощие немытые уличные кошки. Прибежал веселый лохматый пес Осман, прогнал и тех и других, улегся у ног Бориса Гавриловича кверху животом.

Спала Нюрка в отдельной комнате с окном, выходящим на куст жасмина, мутно дрожащий в темноте белыми угарными цветами. В полночь ударила шумная теплая гроза — по небу катался гром и рвалась на землю из черного мирового пространства белая молния. Нюрка подбежала к окну, высунулась на простор, скользкий дождь прыгал с крыши ей на голову, путаясь в волосах. Нюрка не боялась грозы, она с детства привыкла к таким явлениям природы, очищающим застоявшуюся оболочку земли.

Она видела, кто-то вышел на крыльцо и стоял, наблюдая красоту ночной грозы с ее шумовыми и световыми эффектами. Это был Михаил Антонович.

Нюрка не то чтобы испугалась его, нет, он нарушил ее полное уединение с разбушевавшейся стихией, и она отошла от окна, снова легла в мягкую постель, закутав мокрую голову сухим полотенцем. Она не слышала, но чувствовала дыхание человека, стоявшего на крыльце, смотрящего на ночную грозу.

Утром мужчины отправились на рыбалку и взяли с собой Нюрку. Она бежала впереди по мокрой траве в самостоятельном отдалении, боясь оказаться рядом с Михаилом Антоновичем, но все время смотрела на его неясное отражение в прозрачных лужах.

У местных, деревенских, жителей, расположивших свои дома по-над рекой, носящей имя Бездна, Борис Гаврилович выкупил на день лодку, усадил Михаила Антоновича за весла и скомандовал плыть по течению к рыбным местам. Михаил Антонович греб, сидя к Нюрке спиной, не снимая пиджака. Греб он умело, отваливаясь назад корпусом, не черпая, а пронзая воду веслами.

Плыли долго и заплыли в речную глушь к светлому дикому берегу с остатками давних костров. Нюрка выпрыгнула из качающейся лодки, поскользнулась онемевшими от неподвижного сидения ногами, засмеялась оттого, что упала, поднялась и стала бегать по мягкому лугу, вспугивая угревшихся на первом солнце бабочек и кузнечиков, беспричинно радуясь радости жизни и прозрачности утреннего света.

Потом она сидела возле старой, заплывшей смолой ели, смотрела, как мужчины, закинув удочки, неподвижно стоят над тихой водой, как коршун парит в белесом небе, как ветер и солнце играют с просыпающейся рекой.

Михаил Антонович первым поймал рыбу и засмеялся и обернулся к Нюрке, хотел что-то сказать, но не сказал. Он посмотрел на нее с забытой улыбкой и снова отвернулся.

Нюрка глядела на его спину, на крутой затылок, на руки, нанизывающие червя, на прямые стройные ноги в хромовых, обтягивающих икры сапогах и испытывала волнение и удовольствие от этого разглядывания.

Она подняла еловую шишку, бросила в Бориса Гавриловича и попала ему между лопаток, но Борис Гаврилович, застывший над удочками, даже и не заметил это. Нюрка подумала и бросила другую шишку в Михаила Антоновича. Шишка упала у его ног, он поднял ее, подбросил на ладони и, не обернувшись, кинул назад и попал в Нюрку.

Она хотела еще раз бросить в него, но не стала, пошла вдоль берега по скошенной траве. На свежем стоге сена, вдруг запахшем ее, Нюркиным, детством, она лежала, раскинув руки, а над нею летели птицы, облака, стрекозы и самолеты. Нюрка вспомнила, как отец возил сено с лугов на ферму, а она любила сидеть на возу и глядеть с вышины вниз на далекую землю. Мухи вились над задумчивой лошадью, пахло увядшей полынью. Отец шел рядом с телегой, поднимал голову, говорил:

— Нюр, а Нюр!

— Ау! — отвечала она.

— Не потерялась? Тама?

— Тута!

— Ну, гляди, аккуратней, — говорил он. — Уж больно ты высоко.

— Ага, у самого неба.

— Смотри, солнышко не задень, а то собьешь невзначай.

Она смеялась.

— Хочешь, сейчас собью?

— Ой, нет, не надо, — пугался отец. — Пусть светит.

Тогда, в детстве, солнышко казалось ближе и достижимей, и даже верилось, что если захотеть, то можно и вправду дотянуться до него. А сейчас солнце ушло в высоту, пока Нюрка росла, солнце с каждым днем, с каждым годом уходило все выше от земли в небесную глубину. В детстве человеку легко управлять всем миром и всей вселенной, однако с годами ему все труднее быть хозяином даже самого себя.

Источник