- Начало
- Галерея
- Артклуб
- Магазин
- Новости
- Форум
«Отчаяние» Владимира Набокова, краткое содержание 924 слова читать ~6 мин.
- 0
«Отчаяние» – роман Владимира Набокова на русском языке, впервые опубликованный в парижском эмигрантском журнале «Современные записки» в 1934 году. В 1936 году он был опубликован в виде книги в издательстве «Петрополис» в Берлине.
«Отчаяние» – шестой русский роман Владимира Набокова, в котором автор вновь – как ранее в «Короле, даме, валете» и «Камере обскуре» – обращается к немецкому материальному и криминальному сюжету. Берлинский коммерсант средней руки задумывает и совершает «идеальное убийство», чтобы получить страховку, а затем пишет об этом роман и, прочитав его, с ужасом обнаруживает роковой изъян в своём хитроумном плане. В рамках детективной истории о воображаемой двойственности и об «убийстве как виде изящных искусств» Набоков по-особому обыгрывает вечные литературные темы гения и зла, истинного и ложного таланта, преступления и наказания, которые впоследствии будут развёрнуты в знаменитой «Лолите».
Интересно изложена история, заключённая в «Отчаянии» – от первого лица, с размышлениями, непоследовательными мыслями. В этих произведениях мы можем следить за героем, который сходит с ума.
Герман, рассказчик, как бы обретает ясность и понимание себя в конце книги, хотя ничего не может с этим сделать. Возможно, лёгкий оттенок безумия объясняется самим фактом рассказа истории героем, тем, что герой пишет историю по памяти, а наши воспоминания никогда не бывают ясными. Законченность и целостность истории удваивает красоту произведения, преступление совершено – приговор вынесен, все ясно.
Сюжет
Герман Карлович – русский немец, владелец шоколадной фабрики. Он встречает своего двойника, бездомного по имени Феликс. Он останавливает его на улице и комментирует тот факт, что они выглядят почти одинаково. Бездомный отвечает, что не видит сходства. Жена Германа – Лидия, несколько легкомысленная женщина.
Набоков Владимир Владимирович
Отчаяние
Семенов Юлиан Семенович
Отчаяние. Отчаяние. Бомба для председателя
Есенберлин Ильяс
Отчаяние. Кочевники
В иносказательных выражениях подразумевается, что Лидия состоит в любовной связи со своим кузеном, мужчиной по имени Ардалион. Герман настаивает на том, что Лидия влюблена в него по уши и никогда не сможет переспать с другим. Даже когда он застаёт Ардалиона и Лидию наедине, за закрытой дверью, обнажёнными и обнимающимися, он решает, что это не может быть тем, чем кажется, и не обращает на это внимания.
Однажды Герман снова находит Феликса. Он спрашивает, не мог бы Феликс на время притвориться им. Феликс соглашается, принимает личность Германа и вживается в роль. После того как он убедительно сыграл свою роль, Герман хладнокровно убивает его, чтобы получить деньги по страховке, которую он имеет на свою собственную жизнь.
Герман делится своим мнением, что идеальное убийство – это ещё и произведение искусства и поэзии. Но, как ни крути, убийство Германа оказывается не таким уж идеальным. Последнее слово в этом вопросе остаётся за полицией, которая не видит никакого сходства между Германом и его жертвой, когда его неизбежно ловят.
Список персонажей
Герман Карлович
Этот немецко-русский бизнесмен владеет шоколадной фабрикой. Однажды он сталкивается с человеком, который кажется ему похожим на него. Бездомный, Феликс, не согласен, но они всё равно встречаются. Карлович не очень уважает свою жену, но ей все равно, ведь она ему изменяет. Герман следит за ней, увидев сцену, где она и Ардалион вместе, но сам он отрицает измену. Он заинтересован в убийстве своего двойника, чтобы получить деньги по своей страховке жизни.
Лидия
Лидия – жена Германа. С его точки зрения, она немного глупа, и Герман не очень-то её уважает. Она состоит в любовной связи со своим первым кузеном, мужчиной по имени Ардалион. У неё игривые, флиртующие отношения с Ардалионом, но однажды она становится слишком легкомысленной, и её тихо обнаруживает муж. Муж настолько убеждён, что Лидия боготворит его, что ей удаётся избежать наказания за измену.
Ардалион
Ардалион – второстепенный персонаж в этой истории. Он – первый кузен Лидии, и поскольку он член семьи, Герман не подозревает, что он проводит с Лидией много времени. Однако втайне между Ардалионом и Лидией завязывается роман. Он часто ночует в доме Карловича, а когда муж уходит на работу, Ардалион и Лидия устраивают свои маленькие эскапады. Однажды Карлович застаёт Ардалиона голым в постели с его женой, но Ардалион так и не узнает об этом.
Феликс
Главным действием романа, как ни странно, является не роман. Герман встречает человека, который, как он утверждает, похож на него. Конечно, это ещё можно обсуждать, потому что сам Феликс говорит, что не видит никакого сходства. Когда Герман убивает Феликса, чтобы получить деньги по страхованию собственной жизни, полиция быстро ловит его, потому что Феликс был прав. Они действительно не так уж сильно похожи. Это просто доказательство ошибочного восприятия Германа.
Темы
Воображаемое качество литературы
В конце романа есть скрытая шутка. Если бы по роману был снят фильм, то либо Феликса и Германа играл бы один и тот же актёр, либо они выглядели бы по-разному. Но в романе все совершенно неоднозначно. Мы знаем, что Герман видит жуткое сходство, но Феликс его не замечает. В конце концов, шутка заключается в том, что на самом деле эти два человека совершенно не похожи друг на друга. Дело в том, что роман указывает на тот факт, что читатель не мог знать достаточно о внешности мужчин, чтобы понять, сойдёт ли Герману это с рук или нет.
Психопатия
Книга рассказывает о жизни хладнокровного убийцы. Его нельзя назвать гневливым человеком. Когда, например, он застаёт свою (психопатическую) жену во время полноценного инцеста, он просто уходит. Но затем он убивает случайного человека. В результате создаётся впечатление, что этот человек действительно безумен, да ещё и психопат.
Идентификация
Не позволяя своим семейным узам остановить их, Лидия и Ардалион вступают в запретную любовь. Не видя своего собственного лица, Герман ошибочно опознает двойника. Герман совершает убийство, чтобы убить кого-то похожего на себя, подразумевая, что в психологии персонажей существуют пограничные проблемы, особенно в их самоощущении.
Есть важные наблюдения, которые читатель может сделать, но на которые роман не указывает явно. Во-первых, Герман откровенно игнорирует кровосмесительную связь своей жены. Это свидетельствует о неуравновешенном человеке. Затем читатель может заметить, что при убийстве он, кажется, проецирует свой собственный образ на ничего не подозревающего человека, но больше всего читатель может заметить, что Герман чувствует себя комфортно, убивая своё собственное изрыгаемое изображение.
Смысл этого комфорта в том, что он указывает на то, что Герман не в ладах с самим собой. Его жизнь далека от того, чем кажется на первый взгляд. Внешне он счастливый производитель конфет с любящей женой. Под ним скрывается человек, униженный своей женой, с психикой, которая, без сомнения, невменяема. Давление заставляет его сломаться, и его убийство имеет эффект квазисуицида.
В конечном итоге последнее слово остаётся за полицией. Когда полицейские приехали за телом, они увидели, что мёртвый человек, несомненно, не Герман. Видимо, восприятие Германа все это время было ошибочным. Эффект романа заключается в том, что неуверенность в собственном восприятии в сочетании с уникальными страданиями приводит к ненависти к себе, которая в свою очередь приводит к убийственной ярости.
- Крик отчаяния и надежды на кардинальные перемены
- «Говори, память» Владимира Набокова, краткое содержание
- Рассказы Владимира Набокова, кратко
- «Пнин» Набокова, краткое содержание
- «Бледный огонь» Набокова, краткое содержание
- «Лолита» Набокова, краткое содержание
- «Бледный огонь» Владимира Набокова: Волшебство художественного открытия» — открытия Брайана Бойда
- Американская история Владимира Набокова. По пути к Лолите
Кому понравилось
Предлагаемому списку вполне можно было бы предпослать нескладное название наподобие тех, что на излете столетия, о котором пойдет речь, в изобилии украшали конверты музыкальных дисков — например, «The Best of Набоков», где английское «The Best» и русская фамилия, как головы сиамских близнецов, красноречиво выражали бы двуязычную суть русско-американского писателя.
17. «Смотри на арлекинов!» (1974)
К концу своего творческого пути Набоков все больше и больше занимается автопародиями: он будто наслаждается отблесками былых комбинаций, но свежих решений уже не предлагает. Сюжеты его поздних романов перестают удивлять разнообразием, а стиль — новаторством исполнения. В «Смотри на арлекинов!» мемуарист по имени Вадим Вадимович Н. вспоминает истории своих неудачных браков и любовных похождений, а также путешествие с поддельным паспортом в СССР. Описание поездки дало некоторым читателям основания предполагать, что за этим скрывался возможный вояж Набокова инкогнито в Советский Союз (на самом деле на вполне законных основаниях это неоднократно делала его родная сестра Елена Сикорская начиная с лета 1969 года).
16. «Просвечивающие предметы» (1972)
На русском существует несколько переводов этого романа, и все они носят разные названия: «Просвечивающие предметы» (пер. А. Долинина, М. Мейлаха, 1991), «Прозрачные вещи» (пер. С. Ильина, 1996), «Прозрачные предметы» (пер. Д. Чекалова, 2004). В швейцарский период Набоков садится на своего любимого конька — и сочиняет роман про неудачную попытку героя вернуться в потерянный рай прошлого. Роман — тот случай, когда о покойнике чем плохо, лучше ничего…
15. «Ада» (1969)
Большое орнаментальное произведение со сложной тяжеловесной архитектурой. Набоков выстраивает подобие лабиринта с запутанными ходами и повторяющимися поворотами — у этой семейной саги есть как свои поклонники (к примеру, биограф писателя Брайан Бойд посвятил несколько десятилетий аннотированию романа, но конца его колоссальному проекту Ada Online не видно), так и ярые противники (английский прозаик Мартин Эмис признался, что так и не смог одолеть текст до конца:
«Когда писательский талант начинает съезжать с рельсов, вы ожидаете отметины от тормозов, максимум битое стекло; в случае с Набоковым механическая поломка происходит в масштабах ядерной катастрофы»).
В центре сюжета — инцестуальный роман между Адой и Ваном, сестрой и братом, разворачивающийся на идиллическом фоне выдуманной планеты Антитерры. Детство Ады проходит в поместье Ардис (последнему обязано своим названием легендарное мичиганское издательство Карла и Эллендеи Проффер, печатавших в 1970–80-е годы запрещенную в СССР литературу на русском языке, включая произведения самого Набокова). В роман также включен важный для эстетики позднего Набокова философский трактат, написанный от лица Вана Вина, под названием «Ткань времени».
14. «Машенька» (1926)
Первый роман Сирина о первой большой любви. Легкая проза, мерцающая в диапазоне между Чеховым и Буниным, в которой уже различимо обещание будущего Набокова: крепко сбитый линейный сюжет, отточенные формулировки, щемящая ностальгия по утерянной юности и утопической России. Тонкие наблюдения за поведением героев и не в последнюю очередь особая тональность набоковского юмора, который исподволь пронизывает ткань короткого романа, делают этот прозаический дебют маленькой удачей и одновременно анонсом и авансом большого писателя.
13. «Подвиг» (1932)
Если у Набокова по атмосфере и месту действия есть «русские», «немецкие» и «американские» романы, то «Подвиг» можно назвать наиболее «английским» из сочинений Набокова: в нем бережно воссоздаются детали кембриджского студенческого быта самого автора. Мартын Эдельвейс — типичный романтик и искатель приключений. Но повествование не о его конкретной судьбе, а вообще о триумфе человека, преодолевающего собственные страхи, в том числе самые сильные — экзистенциальные (недаром в английской версии перевод романа получил новое название — «Слава»). После блестящей «Защиты Лужина» на появление этой книги эмигрантская критика отозвалась весьма сдержанно.
12. «Отчаяние» (1934)
Первый роман Набокова, прочитанный мной в репринте карманного формата, в свою очередь воспроизводившем оригинальное берлинское издание (Петрополис, 1936). Продираться сквозь дореволюционную орфографию выданного в публичной библиотеке города Акко весной 1992 года экземпляра было непривычно для глаз, но на фоне кучерявого шрифта языка новой родины даже интересно: детективный сюжет про имитацию убийства, сфабрикованного с целью надувательства страховой компании, излагаемый от лица ненадежного рассказчика, который и является убийцей. Экранизацию романа в 1978 году Райнером Вернером Фассбиндером, акцентировавшую политическое измерение текста (действие фильма переносится в нацистскую Германию), следует признать скорее режиссерской неудачей.
11. «Под знаком незаконнорожденных» (1947)
Темный роман о человеческой жестокости, об удушающей атмосфере тоталитаризма как аналоге новой инквизиции — вполне своевременный для XXI века сюжет. Гениальный философ профессор Адам Круг вовлечен в противостояние диктатору Падуку (являющемуся его бывшим однокашником по кличке Жаба). В результате арестовывают близких главного героя, включая его единственного сына Давида (спойлер: о судьбе мальчика в оригинале объявляется латиницей по-русски: «Tut pocherk zhizni stanovitsa kraine nerazborchivym»).
В предисловии к третьему изданию романа Набоков настаивает, что на самом деле книга совсем не о жизни и смерти в гротескном полицейском государстве, а о любви отца к сыну, и главная ее тема — «биение любящего сердца Круга, мука напряженной нежности, терзающая его». В финале романа автор ломает конвенциональную схему повествования и лично вмешивается в сюжет — прием, который сам Набоков, судя по ремарке в одном из писем 1944 года, полагал для мировой литературы абсолютно новаторским.
10. «Соглядатай» (1930)
В русской традиции сочинение Набокова под названием «Соглядатай» размером в сто страниц принято называть повестью, но в английском переводе «The Eye» ему повезло больше, чем планете Плутон: тексту сделали апгрейд, переклассифицировав его в «самый короткий роман» писателя (фактически это четвертая крупная вещь Набокова в русской прозе, и в предисловии к английскому изданию 1965 года сам автор называет ее «this little novel»). Я ставлю «Соглядатая», этого жанрового чебурашку, на десятое место исключительно как затравку для читателя — приглашение обратиться к корпусу малой прозы Набокова: несмотря на то, что после сорока лет к писанию рассказов и повестей он остыл, эта форма в набоковском виртуозном исполнении заслуживает внимания и изучения.
9. «Приглашение на казнь» (1936)
Тоталитарные мотивы в романе-антиутопии Набокова приобретают новый и неожиданный резонанс для читателя-современника в постсоветской России, где инакомыслящий вновь может оказаться за решеткой, а репрессивная бюрократическая система изощренно издевается над заключенными. Как удачно определил реальность Цинцинната Ц. исследователь Александр Долинин, это «выродившаяся, деградировавшая, повернутая вспять цивилизация, которая больше похожа на странный гибрид гоголевского Миргорода, щедринского Глупова и уютного немецкого городка, нежели на обычные утопические или антиутопические пророчества». Роман словно предвосхищает гротескную атмосферу современности, в которой возможен арест художественного руководителя театра: Цинциннат обвинен «в страшнейшем из преступлений, в гносеологической гнусности, столь редкой и неудобосказуемой, что приходится пользоваться обиняками вроде: непроницаемость, непрозрачность, препона; приговоренный за оное преступление к смертной казни; заключенный в крепость в ожидании неизвестного, но близкого, но неминучего срока этой казни…». Впрочем, дочитавшие роман до конца знают: помост рухнет вместе с плоскими декорациями вздорного, притворяющегося правосудием театра марионеток; жертва в итоге уйдет от своих преследователей на свободу, к подобным ей существам.
8. «Истинная жизнь Себастьяна Найта» (1941)
Роман-поиск — красивый особенной повествовательной тягучестью, плавно перетекающими друг в друга эпизодами встреч и невстреч, перевоплощениями безымянного рассказчика в своего сводного брата, именитого писателя Себастьяна Найта. Но как профилю никогда не суждено точно совпасть с самым совершенным силуэтом тушью, так обречены на вечный провал попытки повествователя встретиться с братом и реконструировать его биографию. Первая книга, написанная Набоковым на английском языке, несет на себе все родимые пятна его предшествующей русской прозы — и тем не менее между ними уже различим тот неуловимый зазор, как между копией и оригиналом, подобный описанному выше.
7. «Защита Лужина» (1930)
Смелый по замыслу и искусный по исполнению роман о русском шахматисте, который настолько одержим игрой, что постепенно грань между ясностью ума и психическим расстройством в его случае почти стирается. Набокову удается не только описать фантасмагорическую метаморфозу главного героя (чье полное имя сообщается лишь в финальном предложении романа), но по ходу развития сюжета также перенастроить читательскую оптику таким образом, что мы начинаем видеть весь мир романа сквозь призму шахматной партии. Читателю — вслед за персонажем — всюду мерещатся призраки фигур, кубы, черно-белые паттерны, многоходовые комбинации. Мир двухмерной книги постепенно приобретает черты зыбкой трехмерной модели — и тем не менее, несмотря на реквизиты настольной игры, канва повествования остается вполне реалистичной — с симпатичными, хотя и не без ноты вульгарности, женскими персонажами, которые вызывают смесь жалости и восхищения.
«Гости ушли. Лужин сидел боком к столу, на котором замерли в разных позах, как персонажи в заключительной сцене „Ревизора“, остатки угощения, пустые и недопитые стаканы».
6. «Король, дама, валет» (1928)
На шестое место этот роман поставлен из соображений скорее сентиментального характера: в библиотеке Еврейского университета в Иерусалиме Набоков был представлен очень хорошо — и впервые мне довелось прочитать «Короля, даму, валета» на веленевой бумаге ардисовского издания, в твердой обложке из синего коленкора; в 17-летнем возрасте было приятно ощущать книгу в руках, медленно погружаясь в увлекательный полуэротический триллер под южным солнцем. Динамичность сюжета объясняет и успех именно этого романа Набокова у театральной публики: он прекрасно адаптируется в постановках (20 лет назад на сцене Театра им. Ленсовета автору этого текста довелось в роли Франца видеть Михаила Пореченкова — в то время убедительного молодого актера с довольно хрупкой конституцией, с годами превратившегося в брутального красавца-мужчину с сомнительной гражданской репутацией). Здесь есть все, что составляет секрет крепкой беллетристики: стремительная смена сцен и головокружительно неправдоподобные комедийные фокусы; история о том, как подслеповатый провинциальный молодой герой (Франц) приезжает в столицу на выучку к состоятельному дяде, а в комплекте с новым стилем жизни получает в качестве любовницы его похотливую жену.
«Франц возмужал от любви. Эта любовь была чем-то вроде диплома, которым можно гордиться».
5. «Камера обскура» (1933)
Самый кинематографичный роман Набокова, который режиссер Алексей Балабанов мечтал адаптировать, но так и не успел. К моменту его написания Набоков окончательно раскрепостился как прозаик и обрел свой ни на кого не похожий голос. Незадолго до появления «Камеры обскуры», в 1929 году, по следам чтения первых глав «Защиты Лужина», в лучшем журнале русского зарубежья «Современные записки» Нина Берберова записала ставшие с тех пор знаменитыми слова:
«Огромный, зрелый, сложный современный писатель был передо мной, огромный русский писатель, как Феникс, родился из огня и пепла революции и изгнания. Наше существование отныне получало смысл. Все мое поколение было оправдано».
Получив своеобразную индульгенцию от собратьев по цеху, Набоков-Сирин принял реверанс к сведению, но пафосную роль Феникса играть не собирался, а немедленно принялся за освоение территории кинематографического эроса, для русской литературы пока еще неизведанной. Роман или сценарная заявка? Любовный треугольник, в котором мечтающая стать актрисой юная особа по имени Магда не просто жестоко, но с особой изобретательностью обманывает своего благодетеля, искусствоведа Кречмара, с художником Горном. В кульминационной сцене Магда и Горн открывают для себя прелесть смежной ванной комнаты во французской гостинице, где путешественники останавливаются вместе с ничего не подозревающим Кречмаром. Пересказывать данный эпизод не имеет смысла, его надо читать, однако за яркой сценой многие упускают детали, которые стоило бы смаковать, — между тем вот как Набоков описывает плотское томление любовника незадолго до обретения райского отеля:
«Магда, как всегда к ночи, казалась усталой и сердитой, со дня отъезда, то есть за две недели (они ехали не торопясь, останавливаясь в живописных городках), она ни разу не побывала наедине с Горном, — это было мучительно, Горн, встречаясь с ней взглядом, грустно облизывался, как пес, привязанный хозяйкой у двери мясной».
4. «Пнин» (1957)
Возможно, самый гуманистический роман Набокова, пронизанный нежной иронией и состраданием по отношению к очаровательно неуклюжему заглавному персонажу — профессору-эмигранту Тимофею Пнину. Русский интеллигент Пнин оказывается в США — казалось бы, потеряв в жизни все самое дорогое, кроме страсти к науке, но сохранив при этом теплые воспоминания о петербургском доме, о первой юношеской любви к убитой в Бухенвальде Мире Белочкиной, о неудачном парижском браке с экзальтированной графоманкой Лизой… Герой постоянно попадает в комические положения, навеянные Набокову его собственным преподавательским опытом в колледже Уэллсли и Корнелльском университете. На десятом году преподавания в Вайнделле (выдуманный кампус) Пнин бодро замышляет провести новый академический курс, посвященный тирании и всем предтечам современных жестокостей (ибо «история человека — история боли!»), однако именно в этот самый неподходящий момент выясняется, что в результате административных интриг его должны уволить. Вердикт из уст коллеги Пнина звучит как никогда злободневно: «Политические тенденции, возобладавшие в Америке, не поощряют, как мы знаем, интереса к вещам, связанным с Россией» , при этом добавляется, что английское отделение пригласило на работу «обворожительного лектора», блестящего соотечественника Пнина — по описанию напоминающего ироничный портрет самого Набокова.
Кстати, работа в Корнелле не только подарила Набокову сюжет для романа, а его читателям — несколько десятков посмертно опубликованных лекций по литературе, но и оставила ряд загадок, которые до сих пор терзают набоковедов. Например, действительно ли был слушателем одного из курсов Набокова классик современной американской литературы Томас Пинчон? В Архиве Берга в Нью-Йорке недавно был обнаружен документ, проливающий свет на этот вопрос: единственная бумага, на которой значится имя Пинчона, относится к классному списку с оценками курса «Literature 311: Masters of European Literature» за осенний семестр 1957 года. Имя будущего лауреата Фолкнеровской премии, автора романов «V.» и «Выкрикивается лот 49», вычеркнуто рукой Набокова как изначально записавшегося на курс, но недобравшего необходимых баллов для того, чтобы получить право быть на него зачисленным .
3. «Бледный огонь» (1962)
Пожалуй, как никакой другой написанный по-английски роман Набокова, этот блестящий тур де форс на грани постмодернизма теряет при переводе с оригинала на русский. Все попытки (включая предпринятую вдовой писателя) потерпели сокрушительные неудачи. Комментатор по имени Кинбот узурпирует контроль над поэмой покойного Джона Шейда. В комически разросшихся псевдофилологических комментариях он высекает из попавшего в его цепкие руки манускрипта никак не следующие из прямого понимания текста смыслы. При этом творимый у нас на глазах параллельный сюжет фантастически увлекателен, ему становится тесно в заданных жанром комментария рамках, и в конце концов он постепенно вытесняет собой изначальную экспозицию, попутно выворачивая наизнанку начала и концы, меняя в карнавальном духе роли и идентичности персонажей и даже ставя под сомнение психическое здоровье самого публикатора поэмы. Гиперссылки в густом метатексте (подлинные и ложные, но притворяющиеся подлинными, а ложные на самом деле проговаривающие намек на правду), в этом сплаве поэтического и прозаического массивов, одновременно являются и несущей конструкцией повествования.
Что важнее, набоковское произведение воспитывает читателя, учит его относиться к художественному произведению как к динамической структуре, призывая к активному диалогу. Для этого автор начиняет роман загадками, обманками, иллюзиями, выстраивает игровые стратегии, способные доставлять как радость (кажущейся) удачи от нахождения интерпретационного ключа, так и причинять из-за (предполагаемой) неразрешимости коллизий состояние тревожного беспокойства (пресловутое плохо переводимое понятие anxiety). В 2011 году калифорнийское Gingko Press выпустило в свет изящный арт-объект — отдельное издание поэмы Джона Шейда без комментариев Кинбота, таким образом как бы освободив текст от оков безумного публикатора и сопроводив типографский буклет набором карточек, якобы записанных рукой поэта. Все материалы были упакованы в строгий футляр из черной ткани.
2. «Лолита» (1955)
Культовое произведение Набокова, благодаря которому он не только вознесся на литературный Олимп, но и обрел финансовую независимость до конца своей жизни. Второе место в списке, впрочем, роман занимает не поэтому, а благодаря своей взрывной смеси эстетически безупречной формы с этически провокативным содержанием. Про скандальный роман о любви педофила Гумберта Гумберта к нимфетке (с легкой руки Набокова этот термин, описывающий сексуально привлекательную девочку-подростка, вошел в официальный кембриджский словарь английского языка) слышали даже те, кто не читал самой книги. Как Набоков признался в интервью журналу Playboy, сочиняя историю Лолиты, ему «пришлось придумать Америку…». Набокову и в самом деле удалось соединить нежность к приютившей его стране с наблюдениями над особенностями ее мироустройства — иногда пошлыми, а чаще комичными и провинциальными чертами. Набоковские английские каламбуры стилистически безупречны, его описания американской действительности беспристрастны (как и положено ученому-энтомологу) и безжалостны (что неизбежно для циника-интеллектуала, к сорока годам дважды потерявшего свою культурную ойкумену: сначала — петербургскую, затем — берлинско-парижскую).
Перевод «Лолиты» на русский язык, опубликованный в 1967 году, несмотря на ламентации Набокова по поводу утраченной эластичности языка и невозможности очаровать некогда столь податливую ему русскую Музу, отнюдь не представляет собой случай механистического перевода. В некоторых фрагментах русский текст был специально откалиброван для нового читателя и его культурного контекста. На основании изучения рукописи русского перевода «Лолиты», хранящейся в коллекции Берга (Нью-Йоркская публичная библиотека), пользуясь случаем, я бы хотел восстановить историко-литературную справедливость и уточнить: черновой перевод начала романа принадлежит жене писателя.
1. «Дар» (1938)
По прочтении очередной порции серийной публикации романа переводчик Георгий Гессен написал Набокову из Парижа:
«Дорогой Володя, прочитал „Дар“ и хочу тебе сказать, что ты — гений. Ах, если бы ты отдаленно играл бы так в шахматы, или в теннис или в футбол, как пишешь, подлец, то мог бы дать пешку Алехину, +15 Budge’y, в любой профессиональной команде сделать Hiden’a запасным голкипером» .
Роман воспитания (нем. Bildungsroman) «Дар» создавался четыре года: это история о становлении молодого писателя и его хрупкой любви, о взаимоотношении поколений и столкновении культур, о жизни и смерти, о возвышающей силе искусства и месте художника в истории. Структурно «Дар» сравнивался с лентой Мëбиуса: Набоков не только ставит под сомнение авторские инстанции, но и применяет специфический повествовательный прием, закольцовывая книгу таким образом, чтобы финал романа перетекал в начало.
Публикации последнего и лучшего русского набоковского романа сопутствовала драма: по настоянию редакторов автор был вынужден отказаться от печатания четвертой главы романа — биографического трактата, сочиненного от имени главного героя, Федора Годунова-Чердынцева, под названием «Жизнь Чернышевского». Критическая биография революционера оскорбила вкусы в целом весьма лояльно настроенной по отношению к В. Сирину редакции «Современных записок». Идеологические разногласия принципиального характера между автором и представителями старшего эмигрантского поколения привели к фактически беспрецедентному для литературы русского зарубежья конфликту. Набоков, чрезвычайно стесненный в средствах, не решился рвать профессиональную связь с журналом, но честно признался одному из соредакторов: «Не могу выразить, как огорчает меня решение „Современных записок“ цензурировать мое искусство с точки зрения старых партийных предрассудков» . Полностью книга вышла лишь в 1952 году в американском издательстве имени Чехова, когда бóльшая часть возможных читателей романа уже исчезла — как фигурально, рассеявшись по свету, так и буквально — в нацистских газовых камерах на территориях Восточной Европы.
Мне приходилось однажды вспоминать в предисловии к английской книге «Ключи к „Дару“» (в названии которой читатель угадает отсылку к раннему пионерскому исследованию Карла Проффера — «Keys to Lolita», 1968) незабываемый опыт коллективного медленного чтения романа на курсе Романа Давыдовича Тименчика, посвященном Набокову, в середине 1990-х. В течение целого семестра группа из десятка славистов-аспирантов одолела стилистически многоуровневые и интертекстуально чрезвычайно плотные первые 15 страниц романа. На следующий год решено было повторить чтение с самого начала уже с другими участниками: результат оказался еще более скромным. В качестве вольнослушателя мне посчастливилось присутствовать также при третьем заходе чтения этого русского аналога джойсовского «Улисса», и на этот раз за семестр мы продвинулись всего на несколько предложений, причем обсуждения наши практически не повторяли филологических анализов предыдущих лет.
Бонус: 18. «Оригинал Лауры» (1974–1977, посмертная публикация в 2009-м)
По правде говоря, это даже не роман, а компиляция черновых материалов, которые сам Набоков завещал уничтожить в случае его смерти, если она произойдет до того, как рукопись будет завершена. Вдова писателя Вера Набокова на этот трудный шаг не решилась, а сын Дмитрий Набоков, после долгих размышлений и искусно подогреваемого им самим общественного интереса, с большой помпой издал красивую книгу, в которой факсимильным способом были воспроизведены карточки с рукописным набоковским текстом. Правда, затем случился небольшой конфуз, и уже после громкой публикации, вызвавшей у критиков и читателей скорее разочарование, Брайан Бойд, наводивший в феврале 2011 года порядок в библиотеке сына писателя в городе Монтрë, обнаружил еще два десятка карточек , относящихся к замыслу невоплощенного романа. «Оригинал Лауры» должен был стать романом об умирающем старом писателе Филиппе Вайльде, который занимается экспериментами по физическому исчезновению («самовымарыванию»). Сам Набоков не любил распространяться по поводу секретов своей писательской лаборатории. Если бы черновик последнего романа сгорел, как и предполагал автор, то, поддразниваемые скупыми намеками наследников, мы бы до сих пор гадали, не погибло ли в языках пламени самое лучшее его неоконченное произведение. Но произошло обратное, а мы в очередной раз убедились: эволюция художника не всегда демонстрирует триумф его мастерства. Впрочем, в случае большого писателя даже свидетельства увядания его былой магии наблюдать в высшей степени поучительно.
Источник: arzamas.academy
Текущая страница: 2 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Их текст доступен нам только в записях, которые Вера Евсеевна надиктовала мне на магнитофон в декабре 1984-го и январе 1985 года. Собирая материал для биографии Набокова, я много лет настойчиво просил ее показать мне письма мужа. Просмотреть их лично она мне так и не позволила, но в конце концов согласилась начитать под запись то, что сочтет уместным. Позднее часть архива Набокова была передана в Нью-Йоркскую публичную библиотеку, в которой ныне хранятся оригиналы его переписки с женой. Но связка, относящаяся к 1932 году, куда-то исчезла (по-видимому, это произошло в конце 1990-х). Судя по тому, что Вера Евсеевна при чтении мне и других посланий последовательно опускала все любовные признания и игривые подробности, письма 1932 года, особенно относящиеся к апрельской поездке, явно тоже были ею либо сокращены, либо сведены к деловому тону.
Письма за октябрь-ноябрь 1932 года тоже дошли до нас в отредактированном Верой Евсеевной виде. Однако, по-видимому, они не так пострадали, как предыдущие, потому что представляют собой хронику набоковского триумфа в Париже, которую его жена была только рада сохранить для потомков. В октябре Набоковы гостили у двоюродного брата Владимира Владимировича Николая и его жены Наталии в Кольбсхайме под Страсбургом. После возвращения Веры Евсеевны в Берлин Набоков провел еще несколько дней в Кольбсхайме, а потом отправился в Париж, где пробыл месяц. Там Сирина горячо приветствовали писатели-эмигранты (Иван Бунин, Владислав Ходасевич, Марк Алданов, Борис Зайцев, Нина Берберова, Николай Евреинов, Андре Левинсон, Александр Куприн и многие другие) и издатели (прежде всего Илья Фондаминский и Владимир Зензинов из «Современных записок») – в большинстве своем все они раньше почти или совсем не были знакомы с ним лично. Многие стали активно заниматься поиском заработков для него, организуя публичные чтения и встречи с руководством французских издательств («Грассе», «Фаяр», «Галлимар»), писателями (Жюлем Сюпервьелем, Габриэлем Марселем, Жаном Поланом) и переводчиками (Дени Рошем, Дусей Эргаз). Потому-то письма Набокова, относящиеся к осени 1932 года, пестрят искусными зарисовками русских и французских литераторов. Он изумлен и восхищен их щедростью по отношению к нему, особенно «милейшим и святым» Фондаминским[29]29
Письмо от 3 ноября 1932 г.
[Закрыть]
, издателем и главным спонсором «Современных записок».
В 1932 году Набоковы переехали на другую берлинскую квартиру, спокойную и доступную им по цене, так как она принадлежала Анне Фейгиной, двоюродной сестре и близкой подруге Веры Евсеевны. В мае 1934 года у них родился сын Дмитрий. Власть Гитлера укреплялась, Вера Евсеевна как еврейка уже не могла работать, а Дмитрия нужно было обеспечивать всем необходимым. Поэтому у супругов были все основания искать немедленного заработка, а также долгосрочных перспектив в другой стране. Беспокоясь о будущем, Набоков сам перевел на английский роман «Отчаяние» и написал первый свой рассказ на французском, «Мадемуазель О». В январе 1936 года он отправился в Брюссель, Антверпен и затем в Париж, где должен был провести ряд литературных чтений как на русском, так и на французском языках, упрочив тем самым свои связи с французским литературным миром. Набоков быстро сдружился с Францом Элленсом, ведущим бельгийским писателем. В Париже он жил у Фондаминского и Зензинова и скоро оказался втянут – сильнее, чем ему того хотелось бы, – в высший свет эмигрантской литературы. Хотя на совместном литературном вечере с Ходасевичем Набоков добился сногсшибательного успеха, рассказ о том, как Бунин силком тянет его ужинать, отчетливо передает это неуютное чувство. Опять же, письма прежде всего посвящены впечатлениям от других писателей, а также энергичным и настойчивым, хотя и безуспешным, попыткам установить нужные деловые связи.
В конце 1936 года Гитлер назначил Сергея Таборицкого, одного из двух ультраправых террористов, убивших в 1922 году отца Набокова, заместителем руководителя службы по делам эмигрантов. Вера Евсеевна стала настаивать на том, чтобы муж сначала сам бежал из Германии, а потом перевез семью во Францию или в Англию. В конце января 1937 года Набоков окончательно покинул Третий рейх и, заехав в Брюссель для проведения литературного вечера, направился в Париж, где вновь остановился у Фондаминских. К столетию гибели Пушкина он написал статью по-французски и начал переводить на французский свои рассказы. Чтения на русском и на французском, как публичные, так и в частных домах, проходили с большим успехом, однако Набокову не удавалось получить французское удостоверение личности и тем более разрешение на работу. В конце января у него начался страстный роман с Ириной Гуаданини, поэтессой, зарабатывавшей стрижкой пуделей, с которой он познакомился в 1936 году. Измена так мучила Набокова, что вызвала у него почти невыносимое обострение хронического псориаза. Одновременно он пытался обеспечить переезд семьи во Францию, однако Веру Евсеевну беспокоили финансовая сторона вопроса и слишком беспечно-оптимистичное отношение мужа к перспективам на будущее; в результате она отказалась уезжать из Берлина. В конце февраля Набоков провел несколько выступлений в Лондоне. Его задачей было установить там контакты в литературных и общественных кругах – в надежде не только найти издателя (для своей краткой автобиографии, написанной по-английски, и сборника рассказов в переводе на этот язык), но и, возможно, получить преподавательскую должность. Несмотря на титанические усилия и возникшие в их результате прекрасные связи, он почти ничего не добился. Зацепки в Англии у Набоковых не оказалось.
Когда он вернулся в Париж в начале марта, его любовная связь с Ириной Гуаданини возобновилась. При этом переписка с женой становится все более напряженной – теперь он пытается уговорить ее уехать из Германии и присоединиться к нему на юге Франции: там можно остановиться у русских друзей. Он явно не хочет, чтобы Вера Евсеевна очутилась в Париже. Тем временем до нее уже дошли слухи о его романе, и она соглашается ехать куда угодно, только не во Францию: в Бельгию, в Италию, лучше всего – в Чехословакию, где можно будет показать Елене Ивановне внука. Наконец Вера Евсеевна призналась, что прослышала о его любви к другой женщине, Набоков все отрицал. Натянутость в их отношениях выразилась не только в обвинениях и отпирательстве, но и в том, что планы их воссоединения постоянно менялись, будто в шахматной игре. Как сформулировала это Стейси Шифф, в письмах 1937 года «голоса супругов звучат в томительном диссонансе»[30]30
Шифф С. Вера (Миссис Владимир Набоков). С. 125.
[Закрыть]
. Дополнительным осложнением, отразившимся в переписке, стали почти непреодолимые сложности, связанные с получением выездных виз из Германии для Веры Евсеевны и Дмитрия, а для Владимира Владимировича – с поездкой из Парижа в Прагу, где они в итоге воссоединились из-за упрямого сопротивления жены его французскому плану: Набоков приехал туда 22 мая, через Швейцарию и Австрию, минуя Германию.
Через полтора месяца они все вместе, опять в объезд Германии, отправились обратно во Францию и обосновались в Каннах. Набоков признался в измене, – последовали семейные бури, но затем, после того как он поклялся, что все в прошлом, наступило затишье; он же продолжал писать к бывшей возлюбленной. Опасаясь полного разрыва отношений, Гауданини пренебрегла запретом на свидания и 8 сентября приехала в Канны. После краткой встречи он велел ей возвращаться в Париж, поставив точку в их романе. Несмотря на это, им с Верой Евсеевной понадобилось немало времени, чтобы вернуться к прежней близости. Проведя год с лишним в Каннах, Ментоне и на Кап-д Антибе, они отправились на север, в Париж. У Набокова появился американский агент, которая сумела продать «Смех в темноте» (переработанный авторский вариант перевода «Камеры обскуры») издательству «Боббз-Меррил». Однако, несмотря на восторженные отзывы русскоязычных рецензентов во Франции, Англии и США на другие, более сложные произведения Набокова, его проза оказалась слишком оригинальной, чтобы немедленно заинтересовать издателей не из эмигрантской среды. Он так и не получил разрешения на работу во Франции, и ему становилось все сложнее кормить семью литературным трудом. Навалилась бедность, писатель стал выглядеть все более изможденным.
В начале 1939 года, рассчитывая на обретение убежища за пределами Франции, Набоков написал свой первый английский роман «Подлинная жизнь Себастьяна Найта». В апреле он поехал в Лондон, где узнал, что на русском отделении Лидского университета открывается вакансия: если ее займет кто-то из сотрудников Лондонского или Шеффилдского университета, то в одном из них освободится место лектора. Письма к Вере Евсеевне в Париж свидетельствуют, что лихорадочный темп, присущий набоковским поискам заработков во время поездок 1936 и 1937 года, стал еще напряженнее. Тем не менее, невзирая на поддержку высокопоставленных русских и английских друзей из мира науки и литературы, из Англии он привез лишь новые дружеские отношения и рассеявшиеся вскоре надежды. Еще одна поездка в начале июня, породившая еще одну связку писем, никак не приблизила его к заветной цели.
Набоковым удалось вырваться из Европы лишь благодаря счастливой случайности. Писателю Марку Алданову предложили на лето 1941 года место преподавателя писательского мастерства в американском Стэнфордском университете, но Алданов счел свой английский слишком слабым и передал приглашение Набокову. Это по крайней мере позволило получить разрешение на выезд из Франции. Хотя на получение виз и поиск средств на переезд через Атлантику ушло много времени, 28 мая 1940 года (всего за две недели до оккупации немцами Парижа) Набоковы отплыли в Нью-Йорк. Там Набоков принялся снова давать частные уроки. Кроме того, он писал рецензии для местных газет, а также – благодаря завязавшемуся знакомству с Эдмундом Уилсоном – для журнала «Нью репаблик». В марте 1941 года с помощью двоюродного брата Николая он получил приглашение прочитать двухнедельный курс лекций в колледже Уэлсли – в связи с чем образовалась новая стопка писем к Вере Евсеевне. Как раз тогда был подписан пакт Молотова – Риббентропа о ненападении между Германией и Советским Союзом. Антисоветские взгляды Набокова сделали его лекции особенно привлекательными (согласно письмам, писатель не мог поверить комплиментам, которыми его одаривали), и в результате успешных выступлений он получил контракт на преподавание в Уэлсли в 1941/42 учебном году. Однако, несмотря на то что в конце 1941 года вышла в свет «Подлинная жизнь Себастьяна Найта», а другие набоковские сочинения регулярно появлялись в журналах «Атлантик» и даже «Нью-Йоркер», финансовые обстоятельства вынудили Набокова отправиться в лекционные турне: в октябре 1942-го – по американскому Югу, в ноябре – по Среднему Западу, а в декабре – в Вирджинию. На этот раз у него было даже больше свободного времени, чем во время короткого курса в Уэлсли в 1941-м, чтобы описывать жене свои приключения и наблюдения по ходу знакомства с Америкой. Самый занимательный, воистину «пнинианский» его день породил и самое длинное из всех писем, содержащее три тысячи слов.
С 1943 по 1948 год последовали непостоянные, но ежегодно возобновлявшиеся контракты: преподавание русского языка в Уэлсли и лепидоптерологические исследования в Гарвардском музее сравнительной зоологии; с 1948 по 1959-й он занимал постоянную должность преподавателя в Корнелле. Теперь Набоков редко разлучался с Верой Евсеевной надолго. Но в июне 1944 года, когда она возила Дмитрия в Нью-Йорк на диагностическую операцию, завершившуюся удалением аппендикса, Владимир Владимирович вынужден был остаться на своем рабочем месте в Кембридже. 6 июня, в день высадки союзников в Нормандии, у него случилось феерическое пищевое отравление, с упоением описанное в забавных деталях, с присовокуплением рассказа об отправке в больницу, откуда едва выздоровевший Набоков совершил побег в одной пижаме. Далее писем становилось все меньше. За весь период работы над автобиографией, «Лолитой», «Пниным», переводом «Евгения Онегина» и комментариями к нему лишь почетное приглашение прочитать, в 1954 году, курс лекций в Канзасском университете породило еще одну стопочку писем к жене.
В 1958 году по Северной Америке и большей части Европы пронесся ураган «Лолита». В 1959-м Набоков смог позволить себе уволиться из Корнелля и поехать с Верой в Европу, отчасти чтобы навестить сестру Елену, теперь проживавшую в Женеве, отчасти чтобы присмотреть за Дмитрием: повзрослевший обладатель прекрасного баса обучался пению в Милане. Набоковы не собирались оставаться в Старом Свете, но скоро оказалось, что только там можно укрыться от бремени славы, обрушившейс я на них в Америке. За все годы жизни в Европе у них не было причин разлучаться. Лишь однажды им довелось обменяться письмами – когда в начале апреля 1970 года Владимир Владимирович поспешил уехать на отдых в Таормину: ему хотелось застать на Сицилии ранних бабочек. После этого «(пере)писка» становится фрагментарной. Самая короткая записка содержит всего три слова: «Сорок пять весен!»[31]31
Записка от 15 апреля 1970 г.
[Закрыть]
– она прилагалась к букету, подаренному Вере Евсеевне на годовщину их свадьбы. Всего три слова, но какая изящная языковая игра: вместо слова «лет», которое может быть и множественным числом от «лето», Набоков подставляет «весен», утверждая тем самым, что все их совместно прожитые годы были по-весеннему свежи и радостны.
II
Совсем иной эпистолярный ритм последних лет и десятилетий совместной жизни Набоковых указывает на то, как существенно изменились их жизненные обстоятельства. Этим в какой-то мере и определяется очарование всей переписки: голос и мировосприятие писателя остаются неизменными, но приобретают разные черты в зависимости от перемен в жизни и любви, в связи со сдвигами исторического контекста, а также при изменении требований к Набокову как человеку и автору писем: помощник в крестьянском хозяйстве и поэт, пишущий под псевдонимом, – в 1923-м; сын, брат и начинающий драматург – в начале 1924-го; репетитор и временный опекун ученика-подростка – в 1925-м; ободряющий голос из далекого дома – в 1926-м; снова сын и брат – в 1930-м и 1932-м; странствующий литератор в поисках издателя – в 1932-м, а позднее еще и измученный соискатель должности и доведенный до крайности проситель консулов и паспортных «крыс» в 1936-м, 1937-м и 1939-м; помимо этого, неверный муж, на нервной почве заболевший псориазом и чуть ли не готовый к самоубийству – в 1937-м; пытающийся всех очаровать будущий преподаватель – в 1941-м; бедствующий лектор в разъездах – в 1954-м; человек, наслаждающийся покоем, – в 1970-м. В каком-то смысле подобные перемены отражают нормальное течение любой жизни, но одновременно с этим набоковские ипостаси совершенно уникальны: беззаботный молодой супруг, занятый необременительным трудом; получивший признание, но мало зарабатывающий писатель, кумир исчезающей эмигрантской читательской аудитории; востребованный внештатный преподаватель, покоривший всех странствующий лектор без постоянного места и уважаемый профессор на почетной должности; наконец, богатый и знаменитый писатель. Подобным же образом можно утверждать, что перемены в отношениях между Набоковыми отражают вполне предсказуемые перипетии долгой любви. Но и здесь есть противоречие, ибо неповторимы сами Владимир Владимирович и Вера Евсеевна. С самого первого момента, когда она появилась перед ним в маске, они были обречены пережить страстные первые признания и сложности привыкания друг к другу; всевозможные жизненные тревоги и трудности, среди которых – непростой ребенок, супружеская измена, больная мать, грозящая поглотить их государственная тирания, а также переиначивание себя для новой, все еще далеко не стабильной жизни в новой стране. Наконец, тончайшая душевная перенастройка последних лет жизни.
Есть нечто странное в том, что эта эпистолярная летопись долгого брака остается односторонней. Судя по всему, Вера Евсеевна уничтожила все свои письма к Набокову, которые ей удалось разыскать; даже приписки на открытках к свекрови она посчитала недостойными сдачи в архив: сохраняя его часть послания, она сделала свой текст нечитаемым, жирно замазав каждое слово[32]32
Исключение составляет одна игривая открытка, написанная новобрачными, – она сохранилась, видимо, потому, что слова жены неразделимо переплелись со словами Набокова. В первую зиму их совместной жизни они катались на лыжах в Круммхюбеле (тогда в Германии, теперь город Карпач в Польше). Через несколько дней после возвращения, 7 января, Вера Евсеевна начала писать открытку к матери Набокова, но получилось так (его слова даны курсивом): «Володя так мешает мне писать, что я лучше напишу в другой раз, когда его не будет дома – я не мешаю – это неправда – правда – что неправда» (из моего архива. – Б. Б.).
[Закрыть]
.
Как мне всегда помнилось, все до единого письма Веры Евсеевны к Владимиру Владимировичу были уничтожены. И все же, непосредственно перед тем, как приступить к работе над этим предисловием, я раздобыл собственные списки с трех ее коротких деловых записок. Две оказались в портфельчике, который мне принесла году в 1981-м одна из секретарш Веры Евсеевны: она знала, что я занимаюсь каталогизацией архива, а портфель обнаружила в дальнем углу, где вдова Набокова его не приметила. По крайней мере одно из этих писем стоит того, чтобы процитировать его полностью, ибо оно помогает развеять ожидания читателя. Записка относится примерно к 1 июня 1944 года – поездке Веры Евсеевны с десятилетним Дмитрием в Нью-Йорк на операцию:
«Ехали благополучно. Жара была неистовая. Сегодня были у Д., делаются дополнительные анализы и т. д., но операция назначена на среду окончательно. Подробнее напишу в понедельник, когда увижу Д. опять, утром будут еще X-Rays. Ждем письма. Все кланяются.
Вера»[33]33
Копия, снятая мною с оригинала, тогда находившегося в Монтрё (нынешнее местонахождение неизвестно).
[Закрыть]
.
В архиве Владимира Набокова в собрании Берга Нью-Йоркской публичной библиотеки не существует ни одного письма от Веры Евсеевны, – по крайней мере, ни одно из них до сих пор не внесено в каталог. Но уже после того, как я закончил, как мне казалось, это предисловие, написав в том числе и предыдущий абзац, я углубился в собственный архив, обнаружив в нем неполный список с письма, отправленного ею биографу Набокова Эндрю Филду 9 мая 1971 года: в нем она цитирует свое письмо к мужу. В этом письме, переписанном ее рукой для Филда, содержатся некоторые новые сведения относительно странной судьбы «Жизни Чернышевского» – четвертой главы «Дара». Несмотря на то что «Современные записки» гордились возможностью публиковать Сирина – в особенности его наиболее яркий русскоязычный роман «Дар», – редакция журнала наотрез отказалась печатать четвертую главу из-за выраженного в ней непочтительного, едко-критического отношения к Н. Г. Чернышевскому Приехав в США, Набоков продолжал активно искать возможности опубликовать эту главу и, если получится, весь «Дар» целиком, без купюры величиной в сто страниц. Когда Владимир Мансветов и другие русские писатели, уже обосновавшиеся в Америке, предложили Набокову дать им образец прозы для включения в антологию[34]34
Ковчег: Сборник русской зарубежной литературы. Нью-Йорк: Ассоциация русских писателей Нью-Йорка, 1942.
[Закрыть]
, он предоставил им именно «Жизнь Чернышевского». В связи с этим 17 марта 1941 года из Нью-Йорка Вера Евсеевна писала мужу, в это время читавшему лекции в Уэлсли:
«Сейчас была у меня Кодрянская. „Чернышевский для социалистов икона, и если мы это напечатаем, то погубим сборник, так как рабочая партия его не будет раскупать“. Сама в отчаянии, но совершенно курица. Повторяет слова Мансветова. Я просила все это письменно, чтобы тебе переслать. Я сказала твое мнение о цензуре – всякой. Еще: „Эту вещь нельзя в Америке печатать, т. к. он загубит свою репутацию“. На это я прямо сказала: передайте, что ему наплевать, о репутации он сам позаботится…Сегодня у них заседание все о том же»[35]35
Пропуск в цитате В. Е. Набоковой оригинального письма Филду (из
моего архива. – Б. Б.).
[Закрыть]
.
Вера Евсеевна предоставила это письмо Филду, поскольку гордилась принципиальностью мужа и его способностью одерживать победы; ее не остановило даже то, что в письме отчетливо проявляется и ее собственный характер – ее несгибаемость, когда ей нужно было защищать Набокова. Однако письма свои она уничтожила прежде всего потому, что считала: они не стоят того, чтобы их хранить, и вообще никого не касаются. (Вспоминаю при этом, как она сказала мне однажды, что ее золовка Елена Сикорская проявила тщеславие, включив в опубликованную «Переписку с сестрой»[36]36
Набоков В. Переписка с сестрой / Под ред. Е. Сикорской. Анн-Арбор:
Ардис, 1985.
[Закрыть]
не только письма брата, но и свои собственные.) Иными словами, в поздние годы жизни женщина, не снявшая маски перед человеком, которого стремилась очаровать, решила не снимать маски перед всем миром. Этого не случилось даже после того, как она сделала все возможное, чтобы помочь Набокову стать всемирным писателем, чего, по ее мнению, он безусловно заслуживал.
Еще более странным, чем уничтожение Верой Евсеевной своих писем, представляется тот факт, что их и так было очень мало. После первого знакомства и последовавшего за ним стихотворения Сирина, посвященного девушке в маске, она написала ему несколько писем на юг Франции, дождавшись в ответ всего лишь одного послания. Но затем их переписка стала по большей части односторонней в противоположном направлении: в ответ на каждые пять писем Набокова Вера зачастую писала не более одного письма. Он был истовым, неутомимым корреспондентом, и хотя порой ее молчание вызывало у него досаду, очень терпимо относился к тому, что многие на его месте сочли бы недостатком внимания со стороны любимого человека. Этот дисбаланс сохранялся и во время их длительных разлук, от Праги в 1924 году («„Ты безглагольна, как все, что прекрасно…“ Я уже свыкся с мыслью, что не получу от тебя больше ни одного письма, нехорошая ты моя любовь»[37]37
Письмо от 12 января 1924 г.
[Закрыть]
; «Ты не находишь ли, что наша переписка несколько… односторонняя? Я так обижен на тебя, что вот начинаю письмо без обращенья»[38]38
Письмо от 14 января 1924 г.
[Закрыть]
) и ее пребывания в санатории в 1926 году («Тюфка, по-моему, ты пишешь ко мне слишком часто! Целых два письмеца за это время. Не много ли? Я небось пишу ежедневно»[39]39
Письмо от 9 июня 1926 г.
[Закрыть]
; «Будет завтра мне письмыш? Сидит ли он сейчас в почтовом вагоне, в тепле, между письмом от госпожи Мюллер к своей кухарке и письмом господина Шварц к своему должнику?»[40]40
Письмо от 28 июня 1926 г.
[Закрыть]
) до Праги в 1930 году («Мне грустно, что ты так мало пишешь, мое бесконечное счастие»[41]41
Письмо от 19 мая 1930 г.
[Закрыть]
) и Таормины в 1970-м («Неужели не получу от тебя весточки?»[42]42
Письмо от 8–9 апреля 1970 г.
[Закрыть]
).
Невзирая на свои частые сетования, Владимир Владимирович бурно радовался тем письмам, которые все-таки получал: «Зато получил сегодня – наконец – твое чудное (звездное!) письмо»[43]43
Письмо от 8 января 1924 г.
[Закрыть]
; «Душенька моя, любовь, любовь, любовь моя, – знаешь ли что, – все счастие мира, роскошь, власть и приключенья, все обещанья религий, все обаянье природы и даже человеческая слава не стоят двух писем твоих»[44]44
Письмо от 19 августа 1925 г.
[Закрыть]
; «Любовь моя, я все гуляю по твоему письму, исписанному со всех сторон, хожу, как муха, по нем головой вниз, любовь моя!»[45]45
Письмо от 10 февраля 1936 г.
[Закрыть]
У тех, кому известно, сколько Вера Евсеевна сделала для мужа как его секретарь, агент, архивариус, шофер, редактор, ассистент по научной и преподавательской работе, машинистка на четырех языках, часто возникает ощущение, что она в каком-то смысле была у него в услужении. Это не так: она посвятила себя служению Набокову, однако на своих условиях. Она вела себя смело и решительно с того самого момента, когда, едва достигнув двадцати одного года, подошла к Сирину, скрыв лицо маской, а после его отклика на ее приглашение написала несколько писем, прежде чем получила от него в ответ хоть единое слово. В Европе и в Америке она ходила с пистолетом в сумочке и очень гордилась тем, что сын Дмитрий, титулованный профессиональный гонщик, владелец нескольких «феррари» и скоростных катеров, говорил: она водит, как мужчина.
В Вере Евсеевне был определенный напор, внутренняя твердость – но была и хрупкость, особенно в молодости. Она с первого слова давала понять, что у нее свои правила. В первом письме к ней, с фермы на юге Франции, Набоков пишет: «И хороши, как светлые ночи, все твои письма – даже то, в котором ты так решительно подчеркнула несколько слов»[46]46
Письмо написано около 26 июля 1923 г.
[Закрыть]
. В следующем – относящемся к стадии вечерних свиданий и прогулок по сверкающим огнями берлинским улицам: «Нет – я просто хочу тебе сказать, что без тебя мне жизнь как-то не представляется – несмотря на то, что думаешь, что мне „весело“ два дня не видеть тебя. (…) Слушай, мое счастье, – ты больше не будешь говорить, что я мучу тебя?»[47]47
Письмо от 8 ноября 1923 г.
[Закрыть]
Как и Набоков, она умела восторгаться житейскими пустяками и литературными перлами; он утверждал, что из всех женщин, которых он когда-либо встречал, у нее самое лучшее, самое живое чувство юмора. Однако сам Набоков был жизнерадостен по природе, в то время как ей было свойственно впадать в уныние. Он упрашивал ее, незадолго до возвращения из американского лекционного турне: «Люблю тебя, моя душенька. Постарайся – будь веселенькой, когда возвращусь (но я люблю тебя и унылой)»[48]48
Письмо от 9 ноября 1942 г.
[Закрыть]
. Она же признавала, что склонна подвергать все критике. Например, не считала нужным удерживаться от упреков даже в адрес человека, которого любила всей душой. После изматывающей поездки в Париж для налаживания литературных связей Набоков пишет с досадой: «…но что же я буду тебе все рассказывать, если ты считаешь, что я ничего не делаю»[49]49
Письмо от 3–4 ноября 1932 г.
[Закрыть]
. Из Лондона, во время первой поездки с той же целью: «Душка моя, it is unfair (как я уже тебе писал) говорить о моем легкомыслии. (…) Я прошу тебя, моя любовь, не делай мне больше этих ребяческих упреков, je fais ce que je peux»[50]50
Письмо от 6 апреля 1937 г. It is unfair – несправедливо (англ.). Je fais ce que je peux – я делаю все, что могу (фр.).
[Закрыть]
. Снова из Лондона, два года спустя: «Я готов к тому, что вернусь в Париж, оставив лидский замок висящим в сиреневой мути на вершок от горизонта, но если так, поверь, что будет не моя вина, – я предпринимаю все, что в моих силах и возможностях»[51]51
Письмо от 13 апреля 1939 г.
[Закрыть]
; и на следующий день: «Не пиши мне про „don’t relax“ и про „avenir“ – это только меня нервит. Впрочем, я обожаю тебя»[52]52
Письмо от 14 апреля 1939 г. Dont relax – не расслабляйся (англ.). Avenir – будущее (фр.).
[Закрыть]
.
С той же строгостью она обращалась и с другими. Если Т. X. Гекели был бульдогом при Дарвине, то Вера Евсеевна – при Набокове, пусть и в образе изящной гончей. И то, что Набоков выстроил свою жизнь на стальной основе под названием «Вера», является чертой его личности, известной далеко не всем.
В 1920-е и 1930-е он добивался все большего признания. В письмах к жене повествуется об этом, причем не только с гордостью, но и со смущением – поскольку Набоков никогда не искал ни покорного, ни льстивого одобрения. В собеседники он выбирал людей скорее независимых, чем покладистых: язвительного Ходасевича, задиристого Эдмунда Уилсона, напористую Эллендею Проффер, неугомонного Альфреда Аппеля. Известный своей непочтительностью, порой даже к Шекспиру, Пушкину и Джойсу, не говоря уже о Стендале, Достоевском, Томасе Манне, Элиоте и Фолкнере, в письмах он выражал отторжение всяческого преклонения перед общественным положением, властью, богатством или репутацией. Он редко откликался на текущие новости, но одна заметка 1926 года вызвала у него настоящий взрыв: «Приехал финляндский президент в гости к латвийскому, и по сему поводу в передовице „Слова“ восемь раз на протяженье сорока шести строк повторяется „высокие гости“, „наши высокие гости“. Вот лижут!»[53]53
Письмо от 24 июня 1926 г.
[Закрыть]
Ненависть к чванству породила искрометно-уничижительную зарисовку критика Андре Левинсона и его трепещущего от почтительности семейства; неотразимые выпады против случайного знакомого Александра Гальперна, «не очень приятненького, осторожно двигающегося, чтобы не просыпать себя, которым он полон»[54]54
Письмо от 21 апреля 1939 г.
[Закрыть]
; порицания Кисы Куприной с ее «улыбкой „поговорим обо мне“»[55]55
Письмо от 25 ноября 1932 г.
[Закрыть]
или Вериной сестры Софьи – с гадливым упоением Набоков вспоминает, как она извивается в кольцах собственного величия. Дружбу с писателем Марком Алдановым Набоков сумел сохранить, но при этом не преминул посетовать, что тот «как будто впивает похвалу»[56]56
Письмо от 24 октября 1932 г.
[Закрыть]
.
Набоков с юношеским пылом относился к чужим комплиментам – выходя с вечера у друзей в Берлине, где вызвал общее восхищение, он от восторга даже прошелся колесом, однако, делая акробатический трюк, не потерял голову: «…опять похвалы, похвалы… мне начинает это претить: ведь дошли до того, что говорили, что я „тоньше“ Толстого. Ужасная вообще чепуха»[57]57
Письмо от 12 июля 1926 г.
[Закрыть]
; «Чтобы потом не было неловко (как случилось с моими письмами из Парижа – когда я их перечитывал), теперь же и впредь – совершенно отказываюсь от приведения всех тех прямых и косвенных комплиментов, которые получаю»[58]58
Письмо от 24 января 1936 г.
[Закрыть]
. Габриэль Марсель «хочет, чтобы я повторил conférence (которую он перехваливает)»[59]59
Письмо от 4 февраля 1937. Conférence – лекция (фр.).
[Закрыть]
. Он мог критически отзываться о своих предыдущих и даже текущих работах («Не знаю, как сегодня сойдет моя „Mlle“ – боюсь, что длинно и скучно»[60]60
Письмо от 24 января 1936 г.
[Закрыть]
; «…как мне наплевать на эти мои французские испражнения!»[61]61
Письмо от 12 февраля 1937 г.
[Закрыть]
). Те, кто путают Набокова с его тщеславными персонажами – Германном, Гумбертом, Кинботом и Ваном Вином, – проявляют недомыслие. Тщеславие для него мишень, а не способ существования.
Набокову случалось проявлять несдержанность и досаду, однако в письмах он по большей части предстает человеком, который судит о других с душевной щедростью и уважением: «А он со своими выдающимися глазами, которые точно вылезают из глазниц, оттого что сдавили его (впалые до болезненности) щеки, – милейший»[62]62
Письмо от 19 февраля 1936 г.
[Закрыть]
; «…я окружен сотнями милейших людей»[63]63
Письмо от 4 февраля 1937 г.
[Закрыть]
; «Он оказался большой упругой душкой»[64]64
Письмо от 21 апреля 1939 г.
[Закрыть]
. В парижском метро: «Контролера я как-то спросил, что это такое так хорошо блестит в составе каменных ступеней, – блестки, вроде как игра кварца в граните, и тогда он с необычайной охотой, – делая мне les honneurs du métro, так сказать, – принялся мне объяснять и показывал, куда нужно стать и как смотреть, чтобы сполна любоваться блеском; если б я это описал, сказали бы – выдумка»[65]65
Письмо от 24 февраля 1936 г. Les honneurs du métro – метрошные почести (фр.), вместо стандартного les honneurs de la maison – домашние почести.
[Закрыть]
.
Как и всякий лепидоптеролог того времени, пойманных бабочек Набоков протыкал булавкой, а потом расправлял, – в результате журналисты впоследствии называли его Vlad the Impaler (Влад, сажающий на кол, – так описывают князя Влада Дракулу). Однако в письмах к Вере, очень любившей животных (в частности, они оба перечисляли деньги в Общество борьбы с вивисекцией), снова и снова проявляется его нежность ко всяческим тварям и понимание их прелести: «Я спасаю мышей, их много на кухне. Прислуга их ловит: первый раз хотела убить, но я взял, и понес в сад, и там выпустил. С тех пор все мыши приносятся мне с фырканьем: „Das habe ich nicht gesehen“. Я уже выпустил таким образом трех или, может быть, все ту же. Она вряд ли оставалась в саду»[66]66
Письмо от 17 октября 1932 г. Das habe ich nicht gesehen – я этого не видел (нем.).
[Закрыть]
. «Душа моя, какой у них кот! Что-то совершенно потрясающее. Сиамский, темного бежевого цвета, или taupe, с шоколадными лапками (…) и дивные ясно-голубые глаза, прозрачно зеленеющие к вечеру, и задумчивая нежность походки, какая-то райская осмотрительность движений. Изумительный, священный зверь, и такой молчаливый – неизвестно, на что смотрит глазами этими, до краев налитыми сапфирной водой»[67]67
Письмо от 24 октября 1932 г. Таире – темно-серый (англ.).
[Закрыть]
. «Каким легоньким и послушным кажется здешний щеночек – он вчера ушел головой в мой боковой карман и там увяз, отрыгнув немножко голубого молочка»[68]68
Письмо от 24 января 1936 г.
[Закрыть]
.
С той же нежностью Набоков относился и к детям. Переход от одних к другим выглядит у него естественно: «На каждом постаменте парового отопления сидит по кошке, а на кухне скулит двадцатидневный щенок-волчонок. А как-то наш щеночек? Странно было проснуться нынче без голоска, проходящего на твоих руках мимо моей двери»[69]69
Письмо от 22 января 1936 г.
[Закрыть]
. Двумя днями позже, все еще из дома Малевских-Малевичей в Брюсселе: «Здесь слуга, Боронкин, с меланхоличным лицом, очень милый, возится со щенком и чудно готовит. Посматриваю на младенцев, – тут все коляски на толстых шинах. Проснулся en sursaut вчера с полной уверенностью, что мальчик мой попал ко мне в чемодан и надо скорее открыть, а то задохнется. Напиши мне скорее, любовь моя. Топики, топики, топики – об подножку стульчика на кухне по утрам. Я чувствую, что без меня там вылупляются новые слова»[70]70
Письмо от 24 января 1936 г. En sursaut – испуганно (фр.).
[Закрыть]
, «…мне мучительно пусто без тебя (и без тепленького портативного мальчика)»[71]71
Письмо от 4 февраля 1937 г.
[Закрыть]
. В другом письме: «А он, – маленький мой? Мне прямо физически недостает некоторых ощущений, шерсти бридочек, когда отстегиваешь и застегиваешь, поджилочек, шелка макушки у губ, когда держишь над горшочком, носки по лестнице, замыкания тока счастия, когда он свою руку перебрасывает через мое плечо»[72]72
Письмо от 6 февраля 1936 г.
[Закрыть]
.