Мы вошли в город уже утром. Он стоял спокойный и выспавшийся, но мы уже ничего не замечали, ничего не слышали и не чувствовали. Мы шли посреди дороги, и нас обгоняли машины, не сигналя, не требуя посторониться, на нас оборачивались люди и, остановившись, провожали нас долгими и внимательными взглядами, какие появляются у человека только при встрече с несчастьем. Носилки уже не казались тяжёлыми, спать не хотелось, усталости не было – было лишь липкое и тяжёлое равнодушие, которое подчинило себе все наши мысли и чувства. Если бы Андрей упал сейчас на дорогу и закричал или стал биться головой о камни, я бы нисколько не удивился и с тупым безучастием стал бы ждать, чем всё это кончится.
Мы не знали, где в городе больница, но мы и не спрашивали о ней. В таких случаях больница сама должна выйти навстречу человеку. Мы не торопились. Было поздно торопиться, и у нас не было сил – всё убила дорога, длинная и холодная, и то, что случилось в дороге.
Ещё год назад мне нередко снились сны, страшные, как несчастье. Когда я просыпался и находил себя целым и невредимым, я по странной привычке вытягивал перед собой руки и начинал сжимать и разжимать кулаки, словно благодаря таким образом свою судьбу за то, что со мной ничего не случилось. Быть может, и это тоже сон, слишком затянувшийся только потому, что я никогда ещё так не уставал.
«Если это сон, – решил я, – я ни за что не вспомню то, что произошло за последние сутки».
Нет, я всё это помню. Вчера тоже было утро, светлое и прозрачное, как окно ярко освещённой комнаты, когда на него смотришь из темноты. К восьми часам мы подошли к тому месту, где обрывалась лента дороги, которую мы вели, но никого ещё не было, и мы уселись на жёсткую траву, по-старушечьи сгорбившуюся в ожидании снега.
– Кому ты вчера писал письмо, Лёшка? – спросил Андрей.
– Матери.
– А Ленке?
– Она ещё не ответила.
Лёшка замолчал, а я подумал, что Андрей мог бы ни о чём и не спрашивать, раз Лёшка сам пока ничего не знает.
Это случилось примерно через час после того, как мы начали работу. Я стоял в стороне и всё видел. Сосна была очень высокая: всё время, пока пила вгрызалась в её тело, она дрожала мелкой боязливой дрожью, потом смирилась, успокоилась, слегка поклонилась своей зелёной остроконечной шапкой в ту сторону, куда её хотели повалить, и вдруг, будто спущенная пружина, рванулась обратно, туда, где Лёшка выгибал кустарник. Я слышал, как кто-то из пильщиков крикнул коротким и сильным, как удар боксёра, криком. Земля глухо ойкнула и сразу же замерла, будто приготовившись к новому удару. Лёшки не было. Я прыгнул и ещё в прыжке увидел, как он вскочил с земли, но к нему со всех сторон уже бежали люди.
Лёшка стоял перед нами, глупо улыбаясь, смущённый тем, что из-за него все побросали работу.
– Пустяки, – забормотал он, виновато краснея, – веткой задело. Пустяки, вы не беспокойтесь. Я не знаю, почему упал, наверное, от страха. А так не больно.
И все сразу заулыбались и заговорили, все, кроме мастера, который выругался сочным, как луковица, ругательством и пригрозил вместо обеда накормить нас правилами по технике безопасности.
Через десять минут мы все разошлись по своим местам, а ещё через полчаса ко мне подошёл Андрей и сказал, что с Лёшкой что-то неладно. Лёшка сидел на той самой сосне, которая сбила его с ног, и, задрав рубашку, смотрел, как синий круг медленно, словно чернильное пятно на белой скатерти, расползается по его животу.
– Что, Лёшка? – спросил я и почувствовал, как на меня давит боязнь беды.
– Ничего, ребята, ничего, – у него был вид мальчишки, вернувшегося после драки домой с разорванной рубашкой. – Ноет немножко, но до обеда пройдёт. Честное слово, я знаю, у меня всегда так. Это не опасно. Вы идите, а я посижу чуть-чуть и буду помогать вам. Идите, ребята, идите.
Мы пошли к мастеру. Тот поднял на нас свои медвежьи брови и плотно придавил одну к другой губы. Он молчал минуты две, потом сказал, что до больницы почти пятьдесят километров, а трактор всё равно должен работать, если бы даже свалилась половина бригады.
Андрей рассердился.
– Мы все трое из одной школы, – сказал он как бы некстати, но мастер понял его и, кажется, даже обрадовался тому, что выход найден.
– Вот вы и пойдёте. Возьмите с собой плащ-палатку и топор.
Мы уходили, когда солнце забралось уже высоко и горело вовсю. Лёшка долго не хотел ничего и слышать о больнице, пока Андрей не прикрикнул на него и не сказал, что здесь с ним придётся возиться всей бригаде, a работа будет стоять. Этого Лёшка не мог перенести, он всегда боялся быть для кого-нибудь помехой или обузой. Но ему как будто и в самом деле стало лучше, и он ‘без видимого труда шёл рядом с нами.
На тридцать километров растянулась эта дорога. Два с половиной месяца тащили мы её на себе, с трудом поднимая в горы и так же с трудом спуская вниз, в сырость мхов и кочек. Теперь тридцать километров нам предстояло пройти сразу, единым махом, чтобы выбраться на другую, по которой до больницы было ещё около двадцати километров.
Сначала мы шли молча. Я слушал, как лес, крепко обнявшись ветвями и покачиваясь в такт музыке ветра, поёт заунывную прощальную песню. Лёшка, наверное, думал о Ленке или злился на себя за то, что пришлось бросить работу, а Андрей… я не знал, о чём думал Андрей. Он всегда был не слишком понятен нам, хотя мы и считались друзьями. Он любил то, что не любили другие, и он думал и говорил о том, о чём, казалось, никак нельзя было в эту минуту думать или говорить. Мы знали, что это идёт у него вовсе не от желания казаться оригинальным и непохожим на других, а оттого, что он такой и есть. И на этот раз он тоже вспугнул наше молчание фразой, которую мы с Лёшкой совсем не ждали.
– Будем считать, что коммунизму не повезло, – неожиданно сказал он.
– Сегодня один из его строителей потерпел аварию. М-да. – Он засмеялся и повернул к нам своё лицо с прищуренными глазами.
Я видел, что это только приманка, чтобы подвести нас к старому, ещё школьному спору, который мы не трогали с тех пор, как приехали сюда, но Лёшка, видимо, этого не понял.
– Пустяки, – виновато сказал он, употребив своё любимое словечко, которое у него всегда звучало как «простите». – Один человек ничего не значит.
– Как не значит?! – обрадовался Андрей. – Граждане! Немедленно вводите поправки в свои вычисления. Коммунизм запаздывает. Сбавил скорость, уважаемые граждане. Сегодня на голову одного из его лучших строителей свалилось дерево. Здоровье пострадавшего пока вне опасности, но бесплатная выдача продуктов и товаров широкого потребления из магазинов задержится.
– Ну, что ты говоришь? – возмутился я. – Коммунизм – это тебе не автолавка с бесплатными товарами, которая в один прекрасный день подвезёт всё, что тебе надо для жизни. К коммунизму надо ещё идти.
– Вот именно: всё это далеко-далеко, вот как солнце в пасмурную погоду: где-то есть, а не видно. Это тебе не поездом с Кубани в Сибирь приехать.
– Я знаю. Только ты-то зачем сюда приехал, если не веришь в это? Оставался бы себе дома, поступал в институт…
– Видишь ли, мы с тобой говорим на разных языках. Для тебя дорога, которую мы ведём, – это дорога в коммунизм, никак не ближе, а для меня она то, через что надо пройти, чтобы стать человеком. Я хочу быть сильным, крепким человеком. На Северный полюс меня не возьмут, вот я и приехал сюда, где есть звери, где тебе на голову может свалиться лесина, где люди живут в палатках, кормят комаров и всякую другую таёжную гадость. Если я пройду через это и выдержу, а потом ещё пройду через две-три такие же дороги, я смогу потом уважать себя и идти куда угодно. Понятно тебе?
Лёшка хотел что-то ответить Андрею, но не успел. Он вдруг сразу, в одно мгновение, задохнулся как-то страшно и вытянул вниз подбородок, чтобы не закричать. Это было то же самое, как если бы человеку вонзили нож в спину в ту минуту, когда он мечтал о чём-то светлом и красивом. Лицо у человека ещё улыбается, а сам он уже скорчился от боли. Я подхватил Лёшку и осторожно опустил его на землю. Он вытянулся во всю длину и стал судорожно обеими руками разглаживать живот, быстро водя по нему ладонями взад и вперёд. Я сбросил его руки на землю и поднял рубашку. Среди океана синевы только кое-где виднелись островки белой кожи, да и то они заметно темнели, будто подмытые снизу водой.
– Горит! – выдохнул наконец Лёшка, быстро, одним слогом. Он немного помолчал и добавил с выражением чтеца, почти восхищённо, но сквозь зубы: – Ух, до чего здорово гори-и-ит!
Андрей молчал. Он, как и я, тоже испугался, и мы понимали, что теперь нам будет не до споров, что у Лёшки что-то страшное, а что – мы не знали. Мы только видели синеву на его животе, мы только понимали, что ему как можно скорее нужен врач.
Через полчаса на нас снова двинулась дорога. Она не торопилась вести счёт метрам, и мы, шагая по ней, злились и нервничали. Андрей шёл впереди, я – сзади. Лешку мы несли на носилках, сделанных из плащ-палатки и двух палок. Он тяжело дышал и резко вздрагивал всем телом, как человек, только что вернувшийся с мороза в жарко натопленную комнату. Одна нога у него была заброшена на палку, а другая настойчиво пыталась достать землю, но это ей никак не удавалось, и она маятником качалась в воздухе.
Мы не были виноваты в том, что с Лёшкой случилось несчастье, но мы ничем не могли ему помочь, и это нас больше всего удручало. Мы видели: ему плохо, очень плохо. Мы знали: это страшно, это игра в прятки со смертью, когда ищет смерть и нет ни одного надёжного места, куда можно было бы спрятаться. Вернее, такое место есть – больница, но до неё далеко, ещё очень далеко.
Мы всё шли и шли. Мы уже давно устали, но страх заставил нас забыть об усталости и гнал всё вперёд и вперёд. Я видел только, как качается Лёшкина нога, я видел перед собой спину Андрея и деревья, высовывающиеся из-за неё, видел, как катится под меня дорога, и это было главным, это было экраном для меня, тем, что происходит на сцене, а всё остальное – будто зрительный зал, тёмный и немой, как пустынная ночь.
– Я в самом деле, ребята, не смог бы больше идти, – неожиданно сказал Лёшка слабым, будто подпиленным голосом, и я увидел его открытые глаза, которыми он пытался улыбнуться.
– Молчи! – потребовал Андрей.
– Нет, давайте лучше говорить, – попросил Лёшка. – Ты говори, Андрей, и ты, Витька, тоже говори, ну говорите, пожалуйста. Так легче. Ну, давайте дальше о коммунизме. Ты не прав, Андрей, честное слово, не прав. И ты веришь в коммунизм, я же знаю, что веришь. А наговариваешь на себя. Ну, скажи, веришь или нет?
– Верю, – нехотя согласился Андрей. – Глупо было бы совсем не верить. Это как дерево, пока ещё маленькое, но оно обязательно вырастет в громадину. Только за ним нужен особый уход… надо, чтобы каждый ухаживал, чтобы он поливал его в жару своим трудовым потом, а в мороз согревал его теплом своей души. А у нас не все любят потеть и не у всех души греть могут.
– Но ведь таких мало, – возразил я.
– Не так уж и мало. В том-то и дело, что есть. Взять хотя бы нашего мастера. От него, если говорить откровенно, пользы для этой дороги в десять раз больше, чем от тебя, от меня и от Лёшки, вместе взятых. Он специалист, а мы– мальчишки, сразу после школы. Но не дал же этот мастер трактор сегодня, чтобы увезти Лёшку. У него план, а человек хоть подыхай. Вот так. А то, что он этим самым свинью коммунизму подложил, он ни за что не поймёт.
– Ребята, положите меня, – попросил вдруг Лёшка, оттягивая вниз подбородок.
И снова мы стояли и смотрели, как он водит по животу руками, будто стирает мазь для загара. Лёшкино лицо от боли покрылось потом, но он не кричал, не метался, а только часто дышал, отчего тряслось всё его тело.
Когда схватки кончились, мы опять взялись за носилки, только теперь впереди шёл я.
– Говорите, ребята, говорите – долетает до меня шёпот Лёшки, и я слышу за спиной его учащённое дыхание. – Говори, Андрей, ты хорошо говорил. Только не надо так зло. Ты говорил со злостью. Не надо злиться. Ну, Андрей.
Андрей молчит. Я понимаю его. Трудно в такую минуту говорить, особенно когда просит он – не я, а он, – гораздо легче закричать на весь лес и сломя голову бежать и бежать, пока не выбьешься из сил и не упадёшь.
– Андрей! – зовёт Лёшка.
Андрей молчит.
Тогда начинаю говорить я. Я путаюсь и говорю первое, что мне приходит в голову. Но мне легче; я не вижу ни Андрея, ни Лёшки. Мне в тысячу раз легче, чем Андрею, потому что я не вижу Лёшки. Я иду впереди.
– Коммунизм, – говорю я, – конечно, будет коммунизм. – Я даже пытаюсь говорить спокойно, чтобы поддержать себя. – Ясно, будет. Только мне вот что непонятно. Вот когда ставят новый завод, на его здании записывают имена лучших строителей. Электростанцию – то же самое. А как быть, когда люди построят коммунизм? Ведь это только так, в газетах пишут – светлое здание коммунизма, а здания-то никакого не будет. Куда люди станут вписывать имена лучших строителей коммунизма? Как ты думаешь,Лёшка?
– Чудак, – шепчет он, и я невольно укорачиваю шаг, чтобы услышать его. – Всё тут очень просто. Ведь строители заводов и электростанций – это и есть строители коммунизма. Зачем им ещё ставить памятники и записывать их имена на какую-то другую стену? О них книги напишут.
Я молчу. Я всё это прекрасно знаю, но мне просто нужно было слышать Лёшку, чтобы узнать по его голосу, как он себя чувствует.
– Ребята!
Мы опускаем носилки. И опять всё то же, но с каждым разом этот вынужденный отдых становится всё длинней и длинней. Потом снова идём. Андрей – впереди, я – позади.
– Не молчите, ребята, не молчите. Я прошу вас. Мне надо слушать вас. Больно, понимаете, больно. Горит.
Теперь мы знаем, о чём нужно говорить, и мы будем говорить теперь только об этом. И мы говорим. О том, что зря люди стыдятся мечтать о коммунизме, о том, что надо бить всякого, кто хихикает по этому поводу.
– Ребята!
Солнце не выдержало и ушло. Не в силах помочь нам, оно упало за лес. День, свернувшись шариком, укатился. Ему было жаль нас, но его время кончилось. Наступила темнота. Деревья, тесно прижавшись друг к другу, молчали. Небо, как халат фокусника, горело звёздами. Небо было чистое, звёздам нечем было закрыться от нас, и они, вынужденные без конца смотреть на то, как мучается Лёшка, испуганно дрожали.
Лёшка метался по носилкам, бредил.
– Хватит! – кричал он. – Хватит! Отодвиньте костёр. Палатка сгорит, отодвиньте костёр. Жарко! Идиоты! Э-э-э-эх!
Его руки ползали по животу, а ноги, свесившись, загребали воздух. Я шёл опять позади, и мне было труднее, чем Андрею.
Потом Лёшка умолк, но через несколько минут заговорил снова, и его голос теперь звучал спокойно и ласково.
– Это ничего, – говорил он. – Это пустяки. Ты напиши. Я жду и жду. Тише. Я хочу поговорить с ней. Тише, я вас прошу. Я не видел, что оно падает. Неужели ты в самом деле не слышишь? Слышишь? Странно. Я говорю, а ты не слышишь. Я тоже не слышал. Если бы я слышал… Я не слышал. Слышишь? Вот теперь слышишь, да?
И Лёшка улыбнулся.
А мы шли и шли, разрывая ночь. Наши ноги увязали в темноте, наши глаза не могли пробить её толщи. Ночь лежала на земле толстым тёмным одеялом. Мы запутались в нём. Мы устали. Мы молчали. Но Лёшка не молчал. Никогда ещё он не говорил так много. Он то кричал, когда боль хватала его да горло, то переходил на шёпот, когда она спускалась передохнуть. Он разговаривал и с матерью, и с Ленкой, и с нами. Когда он разговаривал с нами, мы всё равно молчали. Хотелось отвечать ему, но мы знали, что он не услышит. И мы шли молча.
Потом показалась река, и мы свернули на твёрдую дорогу. Оставалось около двадцати километров. Лёшка молчал. Мы даже не заметили, как стих его шёпот. Мы думали, что ему стало легче. Дорога рвалась то в одну, то в другую сторону, но мы находили её и старались придавить к земле ногами. Я устал. Я здорово устал. «Неужели ты не сделаешь ещё один шаг, потом другой. Правой и левой. Правой и левой».
Лёшка молчал.
И вдруг нам стало страшно. Мы остановились и положили носилки на землю. Андрей взял Лёшку за руку. Он держал её и смотрел на меня. Лёшка не двигался. Я не поверил. «Не может быть! Он просто спит». Я медленно опустился перед Лёшкой и взял его за другую руку. Она была послушной и мягкой и уже не пульсировала.
Мы поднялись одновременно. Мы не кричали и не плакали. Мы стояли караулом с обеих сторон возле Лёшки и молчали. Я смотрел в ту сторону, где спад город, и я думал о том, что сегодня нам придётся отправить Лёшкиной матери телеграмму, которая сразу, одним ударом собьёт её с ног, а через несколько дней придёт письмо от Лёшки. И она много раз будет приниматься за него, прежде чем дочитает до конца.
Я помню всё, помню до боли ярко и точно все мелкие линии подробностей, но я не помню сейчас, кто из нас перый лёг рядом с Лёшкой. Мы устали. Мы лежали на земле, сдавив его между собой, крепко-накрепко обняв Лёшку, чтобы согреть его своим теплом.
Рядом вспыхивала река. Луна, вытаращив свой единственный глаз, не отводила от нас взгляда. Слезливо мигали звёзды. А мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, трое друзей…
Потом стало холодно, и я растолкал Андрея. Мы бережно, не говоря ни слова, подняли носилки и пошли. Впереди – Андрей, позади – я. Светало. Я неожиданно вспомнил о том, что забыл спросить Лёшку о самом главном. Я не спросил его, будут ли знать при коммунизме тех, чьи имена не записаны на зданиях заводов и электростанций, кто так навсегда и остался незаметным. Мне во что бы то ни стало захотелось узнать, вспомнят ли при коммунизме о Лёшке, который жил на свете немногим больше семнадцати лет и строил его всего два с половиной месяца.
Истоки
творческого пути В.Г. Распутина
В.Г.
Распутин «Я забыл спросить у Лёшки»
Анализ
раннего рассказа В.Г.Распутина
В
ходе чтения произведения одного из знаменитейших сибирских писателей Валентина
Распутина мне бросились в глаза две проблемы. Одна из них – это проблема
настоящей дружбы между людьми. Задумывались ли вы, как сильно исказилось это
понятие в современной действительности? Любые близкие отношения между людьми у
нас принято называть этим словом. Зачастую, едва познакомившись с человеком,
имеющим схожие с нами интересы, поговорив с ним всего пару раз в жизни, мы уже
называем его нашим другом. Я считаю такой подход в корне неверным. Нельзя
называть отношения между людьми настоящей дружбой до того момента как это
подтвердится на практике. Настоящая дружба – это нечто большее, чем просто
приятельские отношения. Это не только, взаимопонимание, искренность, духовная
близость, это, прежде всего, готовность одного лица помочь другому. Абсолютно
бескорыстно, без какой-либо личной выгоды для себя, может быть даже в ущерб
личным интересам, но во что бы то ни стало вытащить друга из беды – в этом и
состоит основа настоящей дружбы. Именно поэтому только попадание в
экстремальные ситуации помогают определить, является ли дружба истинной.
Трое,
без сомнения, настоящих друзей встречаются нам на страницах предложенного
произведения. Один из них, Лёшка, на лесоповале получает серьёзную травму.
Трактор, который мог бы доставить его до ближайшей больницы, мастер не даёт по
соображениям «плана» и друзья принимают решение отправиться в далёкий путь
пешком. Из текста видно, как сильно герои, которым пришлось нести Лёшку на
носилках, переживают за судьбу своего друга. Их мысли сосредоточены лишь на
том, как быстрее добраться до больницы и осознание своего бессилия ускорить
этот процесс удручает их ещё сильнее. Герои совсем не настроены разговаривать,
но им приходится вести между собой глупый и бессмысленный диалог лишь для того,
чтобы отвлечь Лёшку от невыносимой боли. Они шли целый день, практически без
отдыха, и даже ночью, несмотря на непроглядную тьму и дикую усталость, герои продолжали
свой путь. Ими двигало лишь одно: желание — во что бы то ни стало успеть
вовремя и спасти своего друга от приближающейся смерти. К сожалению, судьба
распоряжается иначе и, несмотря на то, что герои сделали всё от них зависящее,
чтобы помочь своему другу, Лёшка всё же умирает.
И
здесь мы подходим ко второй проблеме. Уже после смерти Лёшки рассказчик
сокрушается, что забыл задать ему один вопрос: будут ли при коммунизме помнить
о тех людях, чьи имена не были записаны на заводах и фабриках, тех, кто остался
неизвестен? И тут автор задумывается над проблемой памяти. Ведь если
предположить, что коммунизм был бы построен, разве вспомнил бы кто-то из людей,
живущих в идеальном обществе о тех, кто пал жертвой его строительства? О
тысячах невинно осуждённых, трудившихся в нечеловеческих условиях на благо
этому строительству, о крестьянах, у которых отнимали последний хлеб? Люди
всегда предпочитают помнить лишь о хороших событиях, и забывать о чёрных
страницах своей истории, недаром многие государства стремятся её переписать, в
целях поднятия патриотизма среди населения. Возможно, кто-то вспомнит о
мастере, выполнившем план по лесозаготовкам, но уж точно никто не вспомнит о
парне по имени Алёша, который строил коммунизм всего-то каких-то пару месяцев и
так трагически погиб при этом строительстве. Но справедливо ли это? На этот
вопрос не может быть однозначного ответа, ведь у каждого свои понятия о
справедливости. Так или иначе, память о Алёшке умрёт в обществе в целом, но, по
крайней мере, навсегда останется жить в сердцах его друзей.
Итак,
несмотря на относительно небольшой формат, рассказ вобрал в себя множество
проблем, над которыми стоит задуматься каждому человеку. Как и многие другие
произведения Распутина, оно заключает в себе пищу для размышлений на самые
разнообразные темы, актуальные и по сей день: об истинной дружбе,
справедливости, народной памяти, судьбе человека, жизни и смерти. Самого
писателя давно уже нет с нами, тем не менее, в наследство от него нам досталось
его уникальное творчество, представляющее собой неиссякаемый запас для
изучения. Именно поэтому, каждый из нас хотя бы иногда должен обращаться к его
произведениям, стремиться понять мысли автора и развить их, только так мы
сможем отдать дань уважения этому великому человеку.
- Главная
- Игры
- Викторины
- Познавательные викторины
- Викторины по литературе
- Викторины по литературным формам
- Викторины по рассказам
- Викторины по рассказам советских писателей
- Викторины по рассказам советских писателей на букву Р
- Викторины по рассказам Распутина
Выбрав правильный на ваш взгляд вариант ответа, жмите на кнопку «Проверить». Если хотите сразу увидеть правильные ответы, ищите под вопросами ссылку «Посмотреть правильные ответы»
1.
Что несут люди в начале рассказа?
Носилки
Тяжелую свежесрубленную сосну
Ржавые трубы
2.
Кому Лёшка писал письмо, о котором его спросил Андрей?
3.
Что случилось с Лешкой примерно через час после того, как начали работу?
На него упала сосна
Он упал со скалы
Он попал под трактор
4.
Какое расстояние было до больницы?
Около трех километров
Около десяти километров
Около пятидесяти километров
5.
Хотел ли Лёшка отправиться в больницу?
6.
Чего всегда боялся Лёшка?
Что с ним произойдёт несчастный случай во время работы
Быть для кого-нибудь помехой или обузой
Что его посчитают трусом
7.
О ком в рассказе написано «Он любил то, что не любили другие, и он думал и говорил о том, о чём, казалось, никак нельзя было в эту минуту думать или говорить.»?
О Лёшке
О Витьке
Об Андрее
8.
О чем спорят герои рассказа по дороге в больницу?
О коммунизме
О любви
О соблюдении правил безопасности во время работы на лесоповале
9.
Из чего сделали носилки, на которых понесли Лёшку?
Из плащ-палатки и двух палок
Из ивовых прутьев и куртки
Из флага и двух труб
10.
С чем сравнивает коммунизм Андрей?
С лесом
С солнцем
С деревом
11.
Кем считает Лёшка строителей заводов и электростанций?
Простыми рабочими, о которых никто никогда не узнает
Строителями коммунизма
Маленькими винтиками в огромной машине коммунизма
12.
О чем просит Лёшка несущих его на носилках друзей?
Говорить и говорить
Замолчать
Не спорить
13.
Почему ребята не смогли доставить Лёшку живым до больницы?
Они плохо старались
Лёшка мешал им всю дорогу
Мастер не дал им трактор, чтобы довести друга до больницы
14.
Сколько лет было Лёшке?
Семнадцать
Двадцать пять
Тридцать
Подпишитесь на нас в ВКонтакте, чтобы не пропускать наши новинки.
Дети орлиного племени. Детство, отрочество, ранняя юность Валентина Распутина – рабоче-крестьянская эпоха, когда сталинская власть созидала народ в духе Нагорной проповеди Христа, но, к великой скорби, без Христа, отчего на перевале веков и пала народная держава. Хотя христианство и социализм, не впадающий в атеистическое мракобесие, могли полюбовно уживаться, о чем заповедано у русских любомудров – Достоевский, Леонтьев, Фёдоров. (Следующие далее размышления о Сталине и о его попытке взрастить в рабоче-крестьянской империи детей орлиного племени более подробно и основательно изложены в моем очерковом повествовании «Властелин»).
Народный вождь Иосиф Сталин обрёл полную власть лишь к тридцать седьмому году, одолев Троцкого, Бухарина, Зиновьева, Каменева, а заодно и «верных ленинцев», что устроили на русской земле кровавую баню. Обретя власть, красный император и его соратники, изгнали из начальственных кресел большевиков, приваженных лишь сокрушать и карать, диких и тёмных, обретающих звания, должности по былым революционным заслугам и по революционной идейности, искренней либо фарисейски показной. Обретя власть, сталинисты казнили властных карателей, на совести коих сотни тысяч безвинно загубленных русских душ; а потом усмирили в лагерях и легион себялюбцев, властолюбцев, сребролюбцев, честолюбцев, лжецов, блудодеев, казнокрадов, саботажников и предателей.
Очищая народ от скверны, уповая на молодёжь, сталинская власть пыталась взрастить новое поколение, кое песенно повеличаем: дети орлиного племени. Аскетичные, братолюбивые, чуждые суетным земным благам, погруженные в азартный, вдохновенный труд во славу и мощь державы, они выстроили величавую рабоче-крестьянскую империю. Перед войной и Германия взращивала поколение, верно и жертвенно служащее нации, но германская любовь к родному народу опиралась на дьявольскую теорию расового превосходства германцев над иными народами, а русская любовь к соотечественникам зиждилась на пламенной идее созидания «рая на земле», где равенство без бедных и богатых, где воспевают восходящий к героизму труд во благо и славу родного народа, где безчестят тягу к барахлу и славят романтический аскетизм, где, согласно песенной заповеди, служение народу выше личных забот – «…раньше думай о Родине, а потом о себе» – где велика честь сложить голову за други своя, где совесть – мерило человеческой души. Иосиф Сталин возгласил: «Коммунизм возможен, если в жизни будет расти число коммунистов не за страх, не за премию, а за совесть…».
В сталинском разумении дети орлиного племени – профессионалы, щедро образованные, талантливые, изобретательные, вдохновенно трудолюбивые, воинственно патриотичные. Даже Михаил Назаров, русский монархист, антикоммунист и бывший эмигрант, в конце прошлого века вдруг похвально оценил социал-коммунистическую эпоху в истории России: «Необходимо увидеть в национал-большевизме – патриотизм, в покорности угнетению – терпеливость и жертвенность, в ханжестве – целомудрие и нравственный консерватизм, в коллективизме – соборность и даже в просоциалистических симпатиях – стремление к справедливости и антибуржуазность как отказ от преобладания материалистических целей в жизни» (Назаров М. Историософия Смутного времени. М., 1993, с. 123).
Валентин Распутин жил при Сталине двадцать лет, и великий властелин, вселившись в душу грядущего народного писателя, породил раздумья на весь творческий век, но писатель, умудрённо осторожный, таил раздумья. Да и попробуй, вымолви доброе слово о народном вожде, махом изгонят из литературы властвующие антисталинисты. После хрущёвского развенчания культа Сталина бойкие и борзые сочинители наперебой вопили о сталинских репрессиях в лукавой надежде, что Запад услышит и похлопает по плечу: мол, вопи громче, может, чего и навопишь.
Про дико вопящих антисталинстов Валентин Распутин сказал двенадцать лет назад в «Русском Воскресении»: «Вот и запах Сталина не могут переносить. Но тут уж я оставлю иронию и напомню читателям, что, сколько бы ни ненавидела Сталина и на дух его ни принимала нынешняя инославная „элита“, не следовало бы забывать ей, что в России не только ветераны, но и молодёжь относится к нему совсем по-иному. И когда, напомню, выдвигались народом кандидатуры на „Имя Россия“, третье место после благоверного Александра Невского и [Петра] Столыпина было отдано Иосифу Виссарионовичу, генералиссимусу Великой Отечественной. Мало для кого секрет, что занял-то он в действительности первое место, но на две позиции был сознательно отодвинут, чтобы „не дразнить гусей“, то есть не принимающих Сталина на дух граждан. И когда наша недалёкая либеральная то ли элита, то ли шарашка, злобно ненавидящая Сталина, требовала, чтобы в юбилейные дни 65-летия Победы и духа Иосифа Виссарионовича нигде не было, не говоря уж о портретах вождя, она добилась этим только того, что и духа, и портретов будет гораздо больше, чем если бы она так нахально не выставляла свои ультиматумы фронтовикам да и всем нам. И правильно: не лезьте в душу народную. Она вам неподвластна. Пора бы это понять» (из интервью «Русскому Воскресению», 2010).
Мотив сталинских репрессий таился в лозунге: кто не с нами, тот против нас; кто не разделяет идею социального равенства с верховенством рабочих и крестьян, в ком живы даже мелкобуржуазные замашки, тот враг народа, тому кайлить вечную мерзлоту. Жертвы в сталинскую эпоху были неизбежны, ибо в яростной схватке и столь же яростном труде, в муках рождалась рабоче-крестьянская империя, рождался неведомый доселе товарищ, что вдохновенно и азартно, и даже в холоде, голоде, трудился не ради личного благополучия, но ради народного счастья. Ярко живописал эдакого товарища Валентин Распутин в рассказе «Я забыл спросить у Лёшки»…
Книгочеи ведают о творческой судьбе Валентина Распутина времён «Живи и помни», времён «Матёры», ибо о сем написаны горы статей, но маловедома судьба писателя в пору его комсомольской юности, когда рождались произведения, по духу и слову созвучные газетным очеркам.
Презирающая алчных мироедов, канула в память былая рабоче-крестьянская держава, обратилась в буржуйскую страну, и ныне редкий читатель помнит, что Валентин Распутин изначально прославился, будучи певцом великих комсомольских строек. О ту романтическую пору на Ангаре возводились Братская гидростанция и Усть-Илимская, а по-соседству – могучие комбинаты; и в таёжных распадках, в долинах матёрых рек на глазах росли белоснежные башни грядущих городов. В бродяжьих, комсомольских песнях, пахнущих багульником и дымом костров, под гитарный звон воспевались голубые города. Ныне ёрники похабно ухмыльнутся: «голубы-ы-ые…», но в рабоче-крестьянской державе язык не поганился, как ныне, вот песня и звучала в лад юным и светлым городам:
Мы на край земли придём,
Мы заложим первый дом
И табличку прибьём на сосне…
За ночь ровно на этаж,
Подрастает город наш,
Раньше всех к нам приходит рассвет.
Снятся людям иногда голубые города,
У которых названия нет.
Валентин Распутин, преображаясь из крепкого очеркового журналиста в даровитого писателя, воспел комсомольские стройки в книгах «Я забыл спросить у Лешки» (1961) «Человек с этого света» (1965), «Край возле самого неба», «Костровые новых городов», «Продаётся медвежья шкура» (1966). И в сем воспевании грядущей индустриальной мощи Красной империи Валентин Распутин был созвучен Николаю Островскому с его хрестоматийным романом «Как закалялась сталь». Идейная близость особо прозвучала, когда Распутин написал рассказ «Я забыл спросить у Лешки», где пламенный комсомолец, похожий на Павку Корчагина, вдохновенно и надсадно трудился с друзьями на сибирском лесоповале. Ради народного счастья и согласно кодексу строителя коммунизма… И Лёшку, героя комсомольского сказа, зашибло падающая лесина. Друзья несли Лёшку на самодельных носилках, и герой, смертельно раненный, бредил о светлом будущем рабочих и крестьян, умирал с мечтой о коммунизме на посиневших устах, о «рае» на земле…
Короткий сказ стилистически созвучен новеллам Эрнеста Хемингуэя, портреты которого – мужественный взор, сивая борода, отворот свитера грубой вязки – висели в студенческих общагах над железными койками тогдашних физиков и лириков. Но по силе трагического, до слез пронизывающего, высокого духа, по образному слогу сибирский писатель превзошёл заокеанского новеллиста и романиста. Хоть убей, не помню, о чём толковали герои Хемингуэя, но Распутинские, подобно Павке Корчагину, – о коммунизме, и толковали вдохновенно: «…коммунизму не повезло… Сегодня один из его строителей потерпел аварию… Граждане!.. Коммунизм запаздывает… Коммунизм – это тебе не автолавка с бесплатными товарами… К коммунизму надо ещё идти… Дорога, которую мы ведём, – это дорога в коммунизм… И ты веришь в коммунизм, я же знаю, что веришь. А наговариваешь на себя. Ну, скажи, веришь или нет?.. – Верю. – Коммунизм… конечно, будет коммунизм… Зря люди стыдятся мечтать о коммунизме… надо бить всякого, кто хихикает по этому поводу…».
И били, порой смертельно, тех, кто вставал поперёк дороги к светлому будущему; а посему подобные Павке Корчагину и распутинскому Лёшке, умирающему за коммунизм, служили и в сталинских карателях, набивая лагеря поперечными, а воинственных противников коммунизма ставя к стенке…
Вдохновенный сказ о комсомольце Лёшке прозвучал в 1965 году на всесветно славленом Читинском семинаре «Забайкальская осень», и среди прочих подобных сказов вышел миллионными тиражами в «Комсомольской правде», «Литературной России» и в журнале «Смена». «Забайкальская осень» открыла Валентина Распутина, певца комсомольских строек, и первооткрывателем сибирского самородка был Владимир Алексеевич Чивилихин, в семинар коего Распутин и угодил. Владимир Алексеевич прямо из Читы продиктовал по телефону в редакцию «Комсомольской правды» Распутинский рассказ «Ветер ищет тебя». А чуть позже в «Литературной России» увидела свет и ода геройскому комсомольцу «Я забыл спросить у Лёшки…».
С благословения писателя Леонида Соболева изрядными тиражами вышли юношеские сочинения сибирского романтика, о котором Леонид Сергеевич писал: «Ещё очень молодой, весь в поисках, иногда удачных, иногда неудачных… Мы имеем дело с редким дарованием, он привлекает углублённой психологичностью, смелостью, с которой берётся за сложные вещи. В языке у него нет бесцветности, бесполости, фразы иногда сложные, но они сработаны из точного лексического материала. Мы верим, что из него получится хороший писатель…».
Читатели и почитатели Валентина Распутина полвека кланяются знаменитому литературному форуму; да и сам Валентин Григорьевич, спустя годы, поклонился «Забайкальской осени»: «Я был участником Читинского семинара, благодаря ему я стал писателем, потому что неизвестно, как сложилась бы моя судьба, не получи я одобрения первым своим рассказам в Чите в 1965 году. Для меня поэтому читинский семинар – одно из самых памятных и этапных событий в жизни».
На заключительном заседании семинара Владимир Чивилихин, провидя великую творческую судьбу писателя, размышлял: «Мне почему-то кажется, что великий художник, которого мы с нетерпением ждём, придёт из Сибири. В Сибири есть всё: язык нетронутый, есть правда особая, бодрящая, которая зовёт не к созерцанию, а к действию. В Сибири сосредоточены политические, экономические, моральные и другие проблемы. В Сибири характеры крепкие, крупные, которые отражают психический склад сибиряка. Наконец, Сибирь живёт на земле, дорогой для всех народов. И в Сибири сложнее, чем где бы то ни было. Мы уверены, что именно Сибирь даст художника, которым будет гордиться человечество…».
Слова Владимира Чивилихина были пророческими, поскольку художником, «которым… гордится человечество», стал писатель-сибиряк Валентин Распутин, открытый «Забайкальской осенью». Очерки и рассказы о великих комсомольских стройках удостоились премии Ленинского комсомола имени Иосифа Уткина, увидели свет в центральных газетах и журналах, что по тем временам – путёвка в большую литературу с миллионными тиражами книг, с премиями, с путешествиями по белу свету. К сему уместно прибавить, что «Забайкальская осень» открыла и драматурга Александра Вампилова; друзья служили в газете «Советская молодёжь», пристанище будущих сочинителей, напару колесили по комсомольским стройкам, чтобы у костра, чокнувшись железными кружками, под шум кедровых крон, под сияние звёзд, подпеть голосистым:
Трое суток шагать, трое суток не спать
Ради нескольких строчек в газете:
Если снова начать, я бы выбрал опять
Бесконечные хлопоты эти…
Преображение. Написавший пять радостных книг о сибирских стройках, Валентин Распутин вскоре будет мрачно поминать воспетые им стройки века, гибельные для сибирской тайги и реки Ангары, а прежде для самобытного крестьянского мира с его суровыми и праведными нравами. Вчера вдохновенно воспевавший индустриализацию страны, великие стройки и детей орлиного племени, ныне осерчало бранит железную поступь Народной Империи, и в сей брани, в сем плаче о патриархальном, крестьянском мире вершина – гениальная повесть «Прощание с Матерой».
Отныне Валентин Распутин – певец деревенского мира на его трагическом исходе. Впрочем, голос родной земли властно звучал и в юной душе бывшего сельского жителя, а посему одновременно с комсомольскими очерками Валентин Распутин пишет и о деревне. Уже в 1967 году «Литературная Россия» печатает рассказ «Василий и Василиса», а в альманахе «Ангара», в журнале «Сибирские огни» увидела свет повесть «Деньги для Марии».
Запоздалым эхом комсомольской юности отзвучала лишь повесть «Нечаянные хлопоты. История, слышанная в Усть-Илиме» (1969), сочинённая Валентином Распутиным в соавторстве с Вячеславом Шугаевым, коего, кстати, тоже открыла читательскому миру «Забайкальская осень». О сей повести, посвящённой комсомольцам, возводившим гигантскую Усть-Илимскую гидростанцию, вспоминал главный редактор «Нашего современника» Сергей Викулов в книге «На русском направлении»: «К вам двое молодых людей из Иркутска», – доложила секретарша, войдя в мой кабинет. Вошли, представились: Шугаев. Распутин. «Так вот ты какой, Распутин! – подумал я, приглядываясь ко второму, – Сколько же тебе лет?». О его повести «Деньги для Марии», опубликованной журналом «Сибирские огни», в Москве уже говорили, даже писали. Удалось прочесть ее и мне, и поэтому я чаще бросал взгляд все-таки на него, чем на Шугаева. «Мы вам принесли повесть» – сказал Шугаев, доставая из портфеля рукопись. Взял, глянул на титул – «Валентин Распутин. Вячеслав Шугаев. Нечаянные хлопоты. Повесть». «Это как? В соавторстве?» – спросил я. Меня не радовало соседство двух имен на рукописи: «бригадный метод» в литературном творчестве я не признавал, хотя знал, что было и такое… «Любопытно… – добавил без особого энтузиазма. – Ну что же, буду читать…». Через два дня соавторы снова сидели передо мной. «По теме – сказал я, – повесть нас устраивает. «Наш современник», как никакой другой журнал, должен запечатлевать современность, название обязывает. И с этой стороны все в порядке. Боялся я другого – разностильности. Ведь человек – это стиль. Два человека – два стиля… Не знаю, кого из вас заслуга, но резких перепадов в письме, в интонации я не почувствовал. И характеры тоже довольно определённые. Будем печатать!» Молодые сибиряки, конечно, обрадовались: как-никак, первая публикация в столичном журнале! Через год мы печатали уже первую повесть Валентина Распутина «Последний срок», блестяще подтвердившую необыкновенную одарённость автора… Имея в виду большую литературу, критики в один голос отмечали: в нашем полку прибыло!…».
Охладевший к имперской индустриализации, и, сочтя комсомольские рассказы газетной подёнкой, писатель не включал их в будущие книги, будь то художественная проза либо публицистика. Хотя даже на творческом закате Валентин Распутин с земным поклоном вспоминал читинский литературный семинар «Забайкальская осень», где высоко оценили его оды комсомольским стройкам и одарили путёвкой в большую литературу: «Для меня… читинский семинар – одно из самых памятных и этапных событий в жизни».
Именитые сочинители производственных романов, ратующие за мощную индустриализацию рабоче-крестьянской империи, увы, без восторга читали распутинские плачи по родному деревенскому миру, что канул на дне Братского водогноилища, когда советский народ запустил Братскую ГЭС, некогда воспетую комсомольским очеркистом Валентином Распутиным. Даже Александр Проханов, выдающийся русский писатель, талантливо творивший в жанре индустриального и военно-политического романа, остро ощущал идейные расхождения с прославленным крестьянским писателем, о чем поведал в прощальном слове: «В литературном, духовном, идейном отношении я не близок к Распутину. В каком-то смысле – даже антагонист его, хотя мы были… ровесниками и прожили в литературе бок о бок добрых полвека. (…) На мой взгляд, это было следствием… кардинального расхождения между нами. Он был певцом народа, а я – певцом государства. Распутин в своём творчестве… остро и страстно поставил русский вопрос как проблему русского народа, измученного… государством. Народа, который израсходовал себя в строительстве этого государства, – в том числе и, особенно, за советский период, когда проходили коллективизация с индустриализацией, потом была грандиозная по потерям и разрушениям Великая Отечественная война, потом послевоенное восстановление страны и строительство «мировой системы социализма». Всё это шло за счёт русского народа, было его несчастьем, было его жертвой, которая шла от понимания необходимости такого государства. Русский народ сознательно или бессознательно понимал, что без сильного, мощного государства он пропадёт, его растерзают более многочисленные соседи. Его погубят, его растворят, его завоюют, его вышвырнут за пределы коренной России, его уменьшат в десять раз».
Имперские советские государственники, подобные Проханову, с неким сомнением относились даже к природоохранной деятельности Распутина, ибо тогдашнее экологическое движение изрядно политизировалось и сблизилось с антисоветским, прозападным. Запад в «холодной войне» поддерживал экологическое движение в рабоче-крестьянской державе, навязывая лукавые выводы: мол, советская власть, в индустриальной гонке скоро угробит горемычный народ, голый, но с атомной бомбой, угробит и природу, а посему чем быстрее страна освободится от сей власти, тем спасительней для страны. Рьяные советские природозащитники, кляня отечественную индустрию, гробящую природу, обычно ставили в пример буржуазную западную: дескать, в буржуйской Европе тоже могучая индустрия, а вода в реках, чиста, яко слезинка, и воздух целительный.
Взлелеявшая голосистого певца комсомольских строек, советская власть, очевидно, озадачилась нежданным-негаданным плачем писателя о патриархальном крестьянском и природном мире, что сокрушался богатырскими стройками. Ладно бы, обратившись к деревне, как Шолохов запечатлел в повестях колхозное село с радостями и горестями, с посевами и жатвами; но сибирский писатель, если и упоминал колхозы, то мимолётно; в повестях ожили деревенские старухи с ликами стемневших древних икон.
Валентин Распутин не слыл откровенным антисоветчиком, но идеи, заложенные в деревенские повести, были противны идеологии Красной Империи, в могучей индустриализации видевшей спасение от натиска враждебного Запада. Мало того, подобно Фёдору Абрамову, деревенский писатель дерзко и прилюдно бранил советскую власть; и помню, после вручения ему золотой звезды Героя Социалистического Труда на встрече с иркутянами в зале филармонии принародно заверил власть: «Не заткнёте мне рот звездою…».
Помнится, о ту же пору в писательских кругах, из уст в уста гулял слух про то, как Герой Социалистического Труда дерзко обошёлся с отечественной госбезопасностью. Некая буржуазная держава, враждебная рабоче-крестьянской империи, пригласила Распутина в свои земли. Родная советская власть советовала писателю отказаться от сего путешествия, о чем Распутин и написал в некую державу. Сотрудник госбезопасности тут же оповестил писателя, что письмо в их недрах, и добавил: «Вы же догадывались: письмо не уйдёт за рубеж, а попадёт в наши руки…». «Так я вам и писал…». Советская интеллигенция, творческая и научная, восхищённо глядящая на Запад, с восторгом, на разные лады пересказывала сей слух, где правда туго сплелась с вымыслом.
Валентин Распутин благоволил лагерным антисоветчикам, подобным Александру Солженицыну, Леониду Бородину, Варламу Шаламову, Олегу Волкову, и, спасая озера и реки, обороняя крестьянство, бранил родную власть в хвост и гриву. А власть высокими наградами оценивала сочинения вчерашнего комсомольского, ныне крестьянского писателя: орден «Знак Почёта» (1971); орден Трудового Красного Знамени (1981); орден Ленина (1984); Герой Социалистического Труда (1987); к сему писатель дважды удостоился Государственной премии СССР (1977, 1987). Идеологически чуждая мировоззрению писателя, советская власть уже и не видела иного отношения к творчеству Валентина Распутина, поскольку повести его стремительно издавались в Европе, Америке, Азии.
Иркутская стенка. Когда Валентин Распутин с комсомольским задором входил в литературу, доживали творческий век довоенные писатели и процветали военные, проповедующие высокий моральный облик строителя «земного рая» и самоотрешённую любовь к Отечеству – «…раньше думай о Родине, а потом о себе»… Паслась в сих поколениях и властная заурядь, полонившая книжные прилавки кирпичами многотомных сочинений, но не таились в тени и писатели, любимые народом, подобные Константину Седых и Алексею Звереву.
О ту пору и вломилась в сибирскую литературу плеяда писателей, что горделиво повеличала себя иркутской стенкой. Близкий друг Распутина, прозаик Альберт Гурулёв, коего вписали в стенку, морщился и утверждал: мол, не было сплочённой иркутской стенки, а были разношёрстные писательские компании. Согласен, хотя для удобства изложения всё же буду поминать стенку…
Идейно смутная, дерзкая, вольная, хмельная, любострастная стенка резко пошатнула моральные устои, что утверждали писатели сталинского закала; но даровитая, с романтическим безсребреничеством, свято чтущая мужскую дружбу и честность в литературе, стенка подарила русской прозе талантливые сочинения.
То была пора яркого и азартного рассвета художественной прозы в Иркутске, когда, раздвигая молодыми, дюжими плечами стареющих, бледнеющих былым дарованием, ворчливых литературных генералов, один за другим вырывались в заглавный литературный ряд Распутин, Вампилов, Пакулов, Гурулёв, Шугаев, Машкин, Суворов, Китайский и прочие, коих всех скопом и, похоже, опрометчиво вписали в стенку. О ту пору книгочеи ещё гадали на кофейной гуще, кто из сей писательской стаи вскрылит к небесам, к тогдашним литературным «небожителям»; но уж Распутину, Вампилову, Машкину, Шугаеву пророчили имперскую славу, а может… и мировую.
Увы, лишь Распутин и Вампилов всесветно прославились; увы, несмотря на сибирскую медвежью хватку, даже писатели, украшавшие стенку, не покорили Москву, хотя ранними произведениями и подивили столицу, – скажем, Шугаев и Машкин. Хотя стремительной взлёт писателя Машкина с его повестью «Синее море, белый пароход» растянулся на десятилетнюю инерцию, выраженную в московской издательской благосклонности. Но помянутые писатели стенки избранными, вершинными сочинениями все же полноправно вошли в сибирскую литературу.
Впрочем, писательские судьбы, подобно житейским судьбам, неисповедимы, и, скажем, Алексей Зверев, вчерашний фронтовик, потом учитель словесности, в шестидесятые годы скромно и укромно доводивший до ума ранние повествования, чуждый литературной богеме, нежданно-негаданно в семидесятые и восьмидесятые годы создал книгу сельских и фронтовых повестей и рассказов, что не уступали произведениям Абрамова, Астафьева, Носова, уже всемирно известных народных писателей. Или, вспомним, писатель Глеб Пакулов, литературной дар коего, воплощённый в исторических поэмах, ярко засветился уже в распутинскую пору, но затих на долгие годы, утаился в литературной тени. А потом вдруг былое дарование запечатлелось в романе «Гарь» – в сочинении воистину классическом.
В сопоставлении с нынешними, литературно омертвелыми временами, произведения Распутина в благую писательскую пору печатались сказочными тиражами и на рассвете иркутской писательской стенки обрели ярых почитателей. Распутин по-молодости не чурался здешней богемы, но, кажется, нравом не вписывался в лихую стенку; и, характером созвучный деревенским старухам, чудился мне святым, сошедшим с побуревших старообрядческих икон.
В иркутской писательской стенке Валентин Распутин творчески близко сошёлся лишь с Александром Вампиловым. Оба подвизались на журналистском поприще в газете «Советская молодёжь» – вдохновенный приют иркутских писателей – и, случалось, напару колесили по великим стройкам, при свете таёжных костров запечатлев жизнь строителей в записных книжках. Но вскоре оба отшатнулись от комсомольских строек; Распутин убрёл в деревенский мир, Вампилов – в мир интеллигенции, смутной, искушённой буржуазным западом, утратившей почтение к родной рабоче-крестьянской державе.
Ничто не ново в подлунном мире, всё суета сует и томление духа; «шли годы, бурь порыв мятежный развеял прежние мечты…», и обветшала литературная стенка – постарели, отшумели вчерашние юнцы, вчерашние новоявленные витии; и с летами писательская судьба, что ветреная дева, иных осмеяла, иных обласкала, осыпала наградными крестами – жухлыми осенними листьями. Словом, кому ордена и кресты, а кому буйной головушкой в мрачные кусты. Творчество иных сподобилось российского и мирового звучания – Валентин Распутин, Александр Вампилов. Иные же, по молодости сверкнув по столицам, пошумев у стенки, к двадцать первому веку, не обретя мудрости и любви, на тряском писательском просёлке рассеяли былое словесное дарование, и, ленивые невежи, зарылись, словно караси в густую тину, в свирепую графомань. Иные же, избранные, не избалованные мирской славой, не шумя и не пыля на литературных путях и перепутьях, тихо и сокровенно осмысляли прошлое – дальнее, ближнее, и гадали над нынешним, пытались прозреть душевными очами, что сулит народу день грядущий; и благословенно трудились над словом, поучаясь у великой по духу и красе народной речи, дабы их письменное слово не уничижало народное.
Да, были времена: писатели, читатели, кроме потаённых русонавистников, коих звали диссидентами, редко спорили о политике, а дни и ночи читали прозу и поэзию, рассуждали о родном народе, о русском искусстве и русской природе, о верной дружбе и жертвенной любви. Избранные верили в мировое величие Красной Империи…
Смыло величие шалой волной на изломе столетий, когда западники ухитили власть, и одичало литературное поле, заросло лихой дурнопьяной травой, чтобы после лихолетья чудом возродиться, как взрастает на былых таёжных гарях сосняк и березняк.
Анатолий Григорьевич Байбородин, член Союза писателей России, январь 2022 года