Иван (имя героя изменено — Прим. ред.) — высокий, худощавый парень. Он сидит передо мной и спокойно рассказывает о шести годах, проведенных в колонии строгого режима. Я вглядываюсь в его лицо, пытаясь понять, какие чувства он испытывает, сожалеет ли о потерянных годах и друзьях, которые забыли о его существовании сразу после вынесения приговора.
— Знаете, я сожалею только о том, что столько боли причинил маме, — как будто прочитав мои мысли, произносит он, после чего опускает глаза и несколько секунд молча рассматривает свои руки.
Ивана обвинили и посадили в тюрьму на девять лет за торговлю наркотиками. Когда его арестовали, молодой человек учился в университете. На время следствия Иван взял академический отпуск, надеясь, что его не осудят, но он получил реальный срок, и его отчислили. «Мне просто не повезло,» — говорит он и продолжает свой рассказ.
«Просто хотел подзаработать»
— Как я оказался в тюрьме? Банально — нужны были деньги на хорошую жизнь. Думал, вот сейчас подзаработаю и открою свой бизнес. А быстро заработать можно только на наркотиках. Так я стал закладчиком.
Наркотики я никогда не пробовал, даже желания, если честно, не было: знал, к чему приводит употребление. Но и угрызения совести — что продавал — не испытываю. Это выбор каждого — употреблять или нет. Не я, так другие бы подгоняли дурь наркоманам.
Мне не повезло: повязали уже через два месяца. Одна знакомая девушка сдала меня полиции. Она тоже торговала наркотиками, и ее задержали. Уже потом узнал, что следователи пообещали ей смягчить наказание, если сдаст других торговцев. Она согласилась и привела ко мне домой полицию, зная, что я при товаре. Если бы не она, наверное, я бы заработал ту сумму, которая была нужна, и ушел бы из этого бизнеса. А может, и нет — не знаю.
Самое сложное после ареста было смотреть в глаза родителям, они не могли поверить, что я торговал наркотиками. Помню, на маме лица не было. Но, тем не менее, они не отвернулись от меня, всегда поддерживали, навещали в СИЗО, потом в колонии.
Друзей у меня было немного, а вот знакомых предостаточно, но со многими из них я сразу после ареста прекратил общение: было стыдно. А потом жизнь расставила все по своим местам, и рядом осталось несколько настоящих друзей.
С девушкой, с которой жили вместе, я расстался. Я повзрослел в тюрьме очень быстро, а она осталась такой же — беззаботной девчонкой. После освобождения у меня изменились приоритеты, система ценностей, у нее же только запросы стали выше, а взрослых мыслей так и не появилось. Я понял, что не смогу с ней быть.
«В СИЗО меня избивали практически каждый день»
В СИЗО, пока шло следствие, я просидел пять с половиной месяцев. В изоляторе есть арестанты, которые «работают» на администрацию СИЗО. Как правило, это те, кому грозит долгий срок. Эти «внештатные сотрудники» издеваются над заключенными и пытают их, чтобы выбить признательные показания или заставить активнее сотрудничать со следствием. Такое сотрудничество дает заключенному право пользоваться мобильным телефоном или иметь другие запрещенные в тюрьме вещи. Например, одного парня избили до такого состояния, что он ни есть, ни пить не мог, после чего он сознался вместе со своими подельниками в ограблении восьми ювелирных магазинов на сумму больше пяти миллионов.
С момента ареста на меня оказывали колоссальное давление: первые несколько дней не давали спать, потом начали избивать. Доставалось практически каждый день, иногда больше, иногда меньше. В колонии, по сравнению с пребыванием в СИЗО, был курорт. Поначалу я отвечал на провокации: не привык терпеть обиду, но потом понял, что до добра меня это не доведет, и стал вести себя тише.
В тюрьме есть двухкомнатные камеры, есть однокомнатные. Я сидел в однокомнатной. Обстановка скудная: кровати с железными прутьями, посередине стол. Решетки на окнах, большие стальные двери. В углу стоит раковина и унитаз. От жилой части камеры отхожее место с трех сторон отделяли перегородки высотой всего около полутора метров. Чтобы не справлять нужду на глазах сокамерников, в качестве четвертой перегородки использовали полотенце, которым завешивали вход.
В камере всегда был полумрак. Через небольшое окно с решеткой практически не проникал свет. А вечером камеру освещала только тусклая лампочка, висящая под самым потолком.
Подъем в шесть утра. 30 минут на заправку постели и умывание. Потом начинают раздавать завтрак. Я хорошо запомнил звуки вагонетки, на которой развозили еду. Железные колеса тележки грохотали так, что ее приближение было слышно издалека. После еды мы прибирались в камерах.
Вообще в СИЗО надо вести себя осторожно. Никогда не знаешь, что кто-то из заключенных работает на сотрудников и может тебя «спалить».
С 8:00 до 9:00 происходил утренний обход и проверка камер на предмет незаконных вещей. Всех осужденных выводили в коридор и строили вдоль стены лицом к ней, спрашивали, есть ли жалобы или предложения. В это время в камере сотрудники производят обыск. На самом деле, запрещенных предметов, которые нельзя здесь иметь, много, поэтому даже самая пустячная с виду вещь может уйти в утиль. Во время проверки назначается дежурный по камере, который сутки следит за чистотой и порядком в камере. Он также несет ответственность за все выявленные нарушения.
Потом час свободного времени. Кто-то читал, кто-то просто ходил по камере. И так каждый день.
Потом нас, заключенных, выводили на прогулку в прогулочную камеру. Там вместо потолка решетка. Все ограждено колючей проволокой, установлена видеокамера. Прогулка длится 10-15 минут, но больше и не надо. Рядом находится котельная, постоянно в часы прогулки разгружали уголь, и вся черная пыль летела в прогулочную камеру — мы дышали этой пылью, у многих развился сильный кашель. Помню, когда я приехал в СИЗО через четыре года на пересмотр приговора, выводить на прогулку стали уже на час. Оказалось, кто-то из заключенных пожаловался на короткие прогулки, и их увеличили. Вот только я, как и многие, был не рад этому: зимой находиться на улице, стоя практически на одном месте, было очень холодно.
После обеда было три часа свободного времени. Затем ужин, уборка и очередная проверка. Перед сном немного времени, чтобы умыться, в тазике помыть ноги – и отбой.
Кормили три раза в сутки, ассортимент блюд скудный. Утром давали кашу, сваренную на воде, в обед — суп и второе, вечером – чаще каша. Иногда давали одну и ту же кашу утром, в обед и вечером. Это издевательство над осужденными. Выделяют же деньги на тюрьмы, куда они уходят?! Как правило, вся еда была переваренной и безвкусной. Например, рыбный суп состоял из 300 миллилитров воды, половины картофелины и костей от рыбы. Съел – и непонятно, поел ты или нет. Уже через час-полтора после такого обеда желудок начинает сводить от голода.
Когда в тюрьму приезжали с разными проверками, кормили очень хорошо. Помню, однажды был суп с килькой в томатном соусе, после нескольких недель недоедания казалось, что ничего вкуснее я и не ел. За сигареты раздатчик еды накладывал нам добавки в пластиковые контейнеры — вот так мы и отъедались.
При наличии денег питаться в заключении можно вполне нормально, поскольку у зеков есть доступ к продуктовому магазинчику, расположенному на территории СИЗО. Еще в тюрьме разрешены передачки. Мне родители передавали продукты. Со мной сидели китайцы, таджики, азербайджанцы — к ним никто не приходил, и они не получали посылок. Бывало, я делился с ними едой.
Некоторым заключенным разрешали готовить в камерах. Они приноровились варить в обычных пластиковых ведрах с использованием кипятильника. Так, например, они готовили суп из «Доширака», картофеля и сосисок.
Ежедневно утром и вечером умывались прямо в камерах холодной водой. Мыться в душе разрешалось только один раз в неделю — в банный день. Из-за этого вонь от пота и грязного тела в камере иной раз была невыносимой. На всё давали 15 минут, не успел – твои проблемы. Кто-то договаривался с начальством и мылся дольше, а бывало — и чаще.
Камеры, по сути, — это каменные коробки: летом в них жарко, зимой холодно. Я, как и другие заключенные, болел каждый месяц, один раз особенно тяжело. Помню, в течение нескольких дней была высокая температура, кашель, насморк, все тело страшно ломило. Когда стало хуже, попросил медпомощи, но был уже вечер, медицинский кабинет был закрыт. Пришел дежурный врач, меня вывели в коридор, он тут же что-то вколол мне и дал таблетки. После этого стало еще хуже, думал, умру, но через несколько дней пошел на поправку.
«Маньяки, террористы, убийцы, насильники, наркоторговцы — здесь есть все»
После вынесения приговора меня отправили в колонию строгого режима. На тот момент мне исполнился 21 год. За распространение наркотиков дали девять лет, я отсидел шесть и вышел по УДО. Это еще мягкий приговор, изначально мне грозило от 15 лет лишения свободы, так как у меня нашли много наркотиков. Но мне повезло. Знаете, как говорят, хороший адвокат — это не тот, кто знает закон, а тот, у кого есть нужные знакомства. Так вот, у меня был хороший адвокат.
По прибытии в колонию мне выдали костюм черного цвета, который меняли раз в неделю. Роба стала моей униформой на весь срок заключения.
Среди зэков, как и среди тюремщиков, есть и хорошие, и плохие люди. Мне повезло — чаще я встречал хороших.
Вся территория колонии разделена на жилую зону, в которой стоят бараки, и промышленную — с различными производствами. Заключенные здесь живут в бараках по 50-100 человек. Основной контингент осужденных — это люди в возрасте от 25 до 35 лет. Маньяки, террористы, убийцы, насильники, наркоторговцы — здесь есть все. Сначала рядом с ними находиться страшно, потом привыкаешь и уже не думаешь, что они совершили.
Есть колонии, в которых сидят рецидивисты, отбывающие второй, третий, а иногда и четвертый срок за убийство, кражу, наркотики. Тюрьма стала для них домом. Я сидел в колонии строго режима для «первоходов». Большинство из них убили по пьянке своих жен, сожительниц или собутыльников. Со мной сидели люди, организовывавшие ОПГ и ОПС в нашем городе, у которых в подчинении были 50 и больше бандитов. Были те, кто получил срок за расстрелы людей во время грабежа на дорогах, в том числе детей и женщин. Сидели террористы-игиловцы, а также те, кто размещал в соцсетях посты с экстремистскими текстами — они, как правило, получали срок 3-4 года.
А вообще истории у всех разные. Например, один заключенный сидел за то, что палкой изнасиловал сожителя своей сестры, который надругался над его племянником. За самосуд он получил десять лет колонии строгого режима.
Здесь такой же распорядок дня, как и в СИЗО. Разница лишь в том, что в колонии осужденные работают в автомастерских, выполняют строительно-ремонтные и столярные работы, производят мебель, оконные рамы, работают с металлом. Зарплаты, конечно, копеечные, но в колонии любые деньги не лишние. Правда, оплачиваемой работы не хватает на всех желающих, поэтому на производствах задействована только часть заключенных, остальных привлекают к труду по обслуживанию потребностей колонии. Это уборка, работы в столовой, в прачечной или подсобном хозяйстве – то, что не оплачивается вообще.
В колонии, как и в тюрьме, есть касты. Зэки из низших каст, которых воспринимают скорее как рабов, прислуживают «блатным»: моют пол, исполняют различные поручения, смотрят за отношениями между заключенными, доносят на других зэков. Никто не хотел попасть в низшую касту «петухов» — это дно. И я не хотел. Быстро понял, что лучше поделиться продуктами, сигаретами, деньгами, ни с кем не конфликтовать, не лезть не в свое дело — и спокойно отсидеть срок. Иначе жизнь здесь быстро превратится в ад.
В лагере я сидел спокойно. Были стычки с другими заключенными, но это так, мелочи, по сравнению с тем, что было в СИЗО. Здесь у меня даже был телефон на протяжении всей отсидки: сумел договориться. А вообще у заключенных со связями есть всё – алкоголь, наркотики, телефоны, даже проститутки к некоторым приезжают. Администрация колонии в курсе этого. Раз в месяц тюремщики устраивали показательные обыски, во время которых непременно находили запрещенные предметы.
«За шесть лет, проведенных в колонии, я видел восемь случаев суицида. Кто-то не смог смириться с приговором, а кого-то довели до самоубийства. Всякое здесь бывает».
Шести лет, проведенных в колонии, вполне хватило, чтобы понять, что я не хочу обратно. Там мало кто протестует, как правило, все быстро начинают жить по тем законам, которые уже сложились, боясь избиений, издевательств и насилия со стороны не только заключенных, но и надзирателей.
Две недели после условно досрочного освобождения я практически не выходил из дома: много спал, запоем смотрел фильмы и сериалы, читал книги. Было непросто вернуться к обычной жизни на свободе. До ареста был дерзким подростком: в голове одни гулянки, алкоголь и девушки. Мог разбить витрину, подраться в клубе. Но тюрьма изменила меня. Мама переживает, что я могу попасть в какую-нибудь историю и меня опять посадят: сейчас я условно освобожденный, и любой «косяк» может привести меня обратно в тюрьму.
Часто слышу, что преступники есть преступники, что не надо слушать их жалобы — их надо расстреливать. Однако в тюрьме сидят тоже люди. Я не стыжусь своей судимости. Спрашивают — отвечаю: «Да, сидел». У нас вон каждый третий депутат имеет судимость, и это не мешает им вполне успешно занимать должности и хорошо зарабатывать.
Беседовала Анастасия Маркова, IRK.ru
Иллюстрации Семёна Степанова
«В МЕНЯ МЕТНУЛИ ПРАЩУ — КРУЖКУ С СОЛЬЮ В ТРЯПКЕ»
А у меня началась странная жизнь… на колесах. Представьте, 1 год и 4 месяца меня возили в «столыпине» (вагон для перевозки зеков). Поначалу послали в зону ИС-22 (строгий режим) в Якутии. Но я туда даже не зашел, прямо на вахте посмотрели мои бумаги и заявили, мол, парень, ты нам тут не нужен, отправляйся, наверное, на «крытую» с таким послужным списком… И опять в Решеты на пересылку, в «столыпине». А ехать туда месяц-два. Это же не обычный поезд, тут могут «вагонзак» отцепить и будет стоять в отстое неделю или две. Дают сухпай, в туалет водят почасово… Это, в принципе, обычный купейный вагон, только вместо дверей — решетки. Конвой каждые два часа ходит по коридору и видит все, что творится в камерах-купе. Там должны ехать семь человек, но загоняют поначалу и семнадцать… Тут уж как примостишься, так и едешь. Потом, правда, конвой старается перераспределить, чтобы было хотя бы по 12 человек.
Прибыл я в Решеты, оттуда направили в зону под Кемерово. Однако и там не приняли, не захотели бунтаря… И так несколько раз, почти полтора года. В итоге все же приняли меня в ИТК-20 Красноярского края. Хозяин сказал: гонять тебя туда-обратно не буду, но сразу ты пойдешь в «яму». Посидишь там до ближайшего этапа и поедешь на «крытую». Давай, мол, без выступлений, других вариантов нет. Я согласился и суток 20 просидел в подвале. А оттуда уехал с вещами на знаменитую Владимирскую крытую — так называемый Владимирский централ!
Там кумовья встретили, говорят, ну что, блатной, имей в виду, мы тут и не таких ломали! И посадили меня на год в одиночку. Сидеть в одиночке очень трудно — морально. Честно говоря, первые полгода думал, что сойду с ума. Но потом помаленьку привык… Распорядок там такой: подъем в 5 утра, через полчаса завтрак в камере, подают через кормушку. Харч, кстати, был более-менее. Хватало калорий, например, чтобы по 100 раз отжиматься от пола. Днем — час прогулки во дворике или в подвале. Сидишь сам и гуляешь сам. Общение с зеками — только если перекрикиваться.
Днем можно было лежать, нара к стене не пристегивалась. Еще в камере был туалет и над ним кран с водой. Кружка, ложка, миска — и все. Читать можно. Литература на Владимирской была сильная. Библиотекарь приходила раз в неделю, давала список, ты выбираешь книги — две в руки. Но потом, когда она увидела, как я пристрастился к чтению, давала и до 5 книг за раз. В шахматы играл сам с собой. И прессу приносили каждый день, до трех газет. А если есть деньги на счету, можешь выписать любые газеты, журналы и книги. И принесут обязательно, нигде не потеряется, за этим следил замполит.
Я там от безделья делал вырезки из журналов, потом их переплетал в красивые сборники. Клей в камере готовится так: берешь хлебушек, жуешь и тщательно его перетираешь через простыню — получается клейстер. На нем карты клеят, он крепче, чем любой наш клей типа ПВА. А если добавить чуть сахара, то еще крепче. Если делаешь карты, то для красной масти добавляешь в клейстер кровь, а для черной — жженую резину (например, каблук можно подпалить). Тюрьма многому учит. Я могу, скажем, прикурить от того, что буду вату катать тапочком, пока не затлеет. Могу прикурить от лампочки, сварю любой обед с помощью маленького кипятильника…
После одиночки меня подняли в камеру к блатным. Народу там было немного, 12 человек. А были хаты мужичьи, где по 60 человек… Приняли хорошо, обо мне слышали, даже Петрович хорошо отзывался. Так и прошла моя «крытая» — год одиночки и два в общей. Вернулся я опять в ИТК-20. Хозяин говорит: понял жизнь? Да. Работать будешь? Нет. Ладно, говорит хозяин, по закону я не могу тебя после «крытой» сразу в «яму», должен выпустить в зону хоть на сутки. Выпущу и посмотрю, как ты будешь себя вести.
Вскоре возник новый конфликт с «хозяином» и через месяц он опять отправил меня на крытую — уже до конца срока. Опять Владимирский централ, опять сначала год одиночки, потом общая камера. А оттуда, как злостного нарушителя режима (изготовление и игра в карты на интерес, нетактичное поведение с администрацией и пр.), отправили на знаменитый БУР «Белый лебедь», где ломали воров в законе и самых стойких арестантов. Там, в «Белом лебеде», погиб знаменитый вор Вася Бриллиант — его облили водой и заморозили во дворике, как немцы генерала Карбышева. На вид это обычная крытая тюрьма в 4 этажа, но с очень жестким режимом. Там, например, днем уже не полежишь, если ляжешь после подъема — карцер. А в карцере нару в 5 утра поднимали и пристегивали к стенке — до 9 вечера. Табуретка железная, привинчена к полу, долго на ней не посидишь. Стол тоже железный, на стене полка с хлебом, кружкой-ложкой, мыльно-рыльное хозяйство и все. Температура — на окно кружку поставишь, вода замерзает. Спишь на одеяле, матрацем укрываешься. За 15 суток раз десять ворвутся бухие контролеры, отмудохают за просто так.
Но, главное, там были пресс-хаты, где и ломали людей. Кинули в пресс-хату и меня. Делается это так: тебе объявляют, что переводят, например, из карцера в такую-то камеру. Но ты знаешь, что это пресс-хата и готовишься к худшему. Там сидят 4-7 амбалов. Когда я переступил порог, у стола сидели трое, один лежал, вроде спал на нарах. Начали разговор, я сразу сказал, что знаю, куда попал. Однако, говорю, вы ведь тоже порой сначала думаете, потом делаете, или нет? Один отвечает: мол, не все… И одновременно с этим со второго яруса меня ударили по голове кружкой с солью (насыпается соль в 400-граммовую кружку, обматывается она тряпкой в виде пращи — и по балде!) Очнулся я в санчасти, кроме головы, были сломаны ребра, но как их ломали, не помню, били, когда я уже отключился.
Когда пришел в себя, я попросил, чтобы меня посетил старший кум. Назавтра он пришел. Я заявил, что хочу… еще раз попасть в ту пресс-хату, чтобы, пусть буду драться в последний раз, но забрать с собой на тот свет хоть одного из тех псов. Опер понял, что я настроен серьезно и отправил меня уже в нормальную камеру. Там были камеры от 10 до 35 «пассажиров». (Были еще одиночки на спецпосту, но только для воров в законе. Даже на кормушке там висит замок, открывает его только ДПНСИ или замещающий его офицер).
Так вот, на «Белом лебеде» я досидел 6 месяцев и вернулся на Владимирскую. А там вскоре получил еще полгода БУРа («Белого лебедя»). Причем меня на «крытой» менты предупредили, мол, ну, теперь ты приедешь с «Лебедя» «петухом». И созвонились с БУРом, мол, прессаните его там, как следует. Потому, как только я заехал — меня в пресс-хату (не ту, где раньше был), сразу же, с порога. Но перед этим была баня и там мне удалось разжиться двумя половинками мойки (бритвы). Я их сунул за щеки и пошел в пресс-хату. Я знал, что просто так не дамся никому… Зашел в камеру и тут же выплюнул мойки в обе руки. Зеки из пресс-хаты говорят: все, парень, мы знаем, кто ты, тебя не трогаем, делай все сам. И я порезался очень серьезно, множество разрезов на обе руки, полоснул по животу и по горлу… Забрали в санчасть, там зашили порезы, но левая рука стала сохнуть, потому что я там и нервы перерезал. Но потом мне делали повторные операции и в итоге руку спасли. Хотя она и сейчас меньше, чем правая.
Больше меня мусора в «Лебеде» не трогали, я досидел 6 месяцев и опять вернулся во Владимирский централ. А когда и там отбыл срок «крытой», оказалось, что мне до освобождения осталось 2 месяца и 16 дней. Потому меня просто прокатив в «столыпине» до Решет, а там и момент освобождения наступил. Так что выходил я на волю, отсидев почти 17 лет вместо 2-х изначальных, прямо с Центральной пересылке в Решетах.
Вышел я на свободу, а за воротами меня уже ждала братва из Москвы. Среди блатных я был на очень хорошем счету, как известный лагерный «отрицала», потому ребята прикатили из Белокаменной в Красноярский край, чтобы встретить меня. Многие когда-то со мной сидели, помнили… А на дворе был уже 1994 год, и той страны, которая отправила меня за решетку, уже не было.
Приехали мы в Москву, братва спрашивает: где будешь жить, чем заниматься? Я говорю, мол, поеду к своим отцу-матери, они к тому времени переехали на Украину, в Харьков. Ладно, говорят, но пока с недельку отдохни в Москве. Вот тогда я поездил по ворам, многих видел, в ресторанах сидел, рюмку пил… Видел, например, Расписного Витю, Куклу, Рисованного, Клешню, многих тамбовских, татаринских… Меня одели-обули, хотели подарить машину, но оказалось, что я управлять-то не умею. Купили мне кашемировый малиновый пиджак — писк моды — от которого я шарахнулся. Вы что, говорю. В мента меня рядите? И тут же выбросил 500-долларовый пиджак в урну, только потом успокоился… А когда были на стриптизе, там танцовщица кинула на наш стол лифчик. Если бы меня за штаны не удержали, я бы ее порвал, ведь она наш стол опоганила. Еще бы трусы кинула… Парни еле меня успокоили, они давно освободились и эти вещи уже воспринимали нормально. А я, только с зоны, считал, что так поступать западло…
В итоге со мной на поезд сели пятеро москвичей и мы двинули в Харьков. А там уже все-таки купили мне права и ВАЗ-21093, только входившие тогда в моду. Дали и денег, 20 тысяч долларов на обзаведение и поправку здоровья. Началась новая жизнь. Первый, кто меня к себе подтянул, был ныне покойный Батон — Сережа Батонский, которого я знал с детства. Встретились мы в гостинице Харьков, очень тепло. Он предложил стать одним из его бригадиров, но я отказался: «Во-первых, я не халдей и никогда ни под кем не ходил, а, во-вторых, у меня и у самого хватит духу отнять что надо у кого-то». На том и расстались, оговорив, кто где работает, чтобы не лезть на чужие территории. Мне достался район ХТЗ. Первым делом я сколотил свою бригаду из молодых, но духовитых, дерзких хлопцев, в основном набрал их по спортшколам — 20 человек борцов и боксеров. И начали мы свой рэкет… Потом я съездил в Грузию и привез 24 единицы хорошего стрелкового оружия. Там, в Зугдиди, жил вор, с которым я сидел на Владимирском централе. Очень порядочный человек, по национальности сван, горец. Я объяснил ситуацию, он свозил меня в горы, в тайник. Оружия там было — завались! Открыл мне ящик гранатометов «Муха» — бери! Но я попросил что-то покомпактнее, взял пистолеты Беретта, Глок, пистолет-пулемет Аграм-2000 (тогда новинка)… (Кстати, именно из Аграма-2000 в 1996 году был расстрелян нардеп Евгений Щербань в женой. — Авт.). Затарили мы мое оружие в вагон, который специально загнали в отстойник (открыли люки в потолке, устроили там тайники и закрыли). В Харькове — обратная операция. Кроме пистолетов, была еще снайперская винтовка СВД с хорошей английской оптикой. Ранее винтовка побывала в боевых действиях, Бог знает, сколько людей из нее положили…
Грабили мы всех подряд. Даже если ты когда-то сидел, но теперь на тебя работают люди, для меня ты — коммерсант и я с тебя получу! Правда, брали на испуг, никого мы не стреляли. Но пугали серьезно.
Подтянул чуть позже я в свою бригаду трех бывших офицеров-афганцев. И не знал, что на них уже были «бараны» (трупы). Из-за них позже я и получил 8 лет по ст. 69 (бандитизм), а двоих офицеров приговорили к вышке (но не расстреляли из-за моратория на казнь, в итоге они получили пожизненное заключение).
С «девятки» я вскоре пересел на БМВ, так называемый «слепой» (с закрывающимися фарами, которых в Украине было всего несколько. Ох, когда его увидел Боря Савлохов, как он завидовал…
— Знакомый отсидел 15 лет в тюрьме. Вернулся домой без ноги. Говорят, что он
Толик был одним из самых уважаемых сидельцев а зоне. Его любили как простые пассажиры,
Как и где-либо еще, многие преступники в России возвращаются к своим старым способам после
Я однажды встретил бывшего диссидента, который провел восемь жалких лет в Советском исправительно-трудовом лагере.
На зоне всегда есть блатные, всегда есть законники. Короче, здесь есть несколько классов сидельцев.
Есть на зоне сидельцы, оскорблять которых себе дороже. Их вообще лучше стороной обходить. Блатные
В нашей хате сидел блатной, которого уважал даже сам Барин. Он был любителем баек,
Сиплый был тем еще любителем чифира. Он мог гонять чаи с утра до вечера.
В местах лишения свободы действуют свои законы. Специально для канала «Высокая преступность», опытный зек
В одной из исправительных колоний бывали ситуации, в которых блатные, или полублатные, как они
Бывший заключенный колонии-поселения №11 Оренбургской области Сергей Никоноров прошел через побои, СУС и принудительное лечение в психиатрическом стационаре, чтобы довести до суда дело начальника колонии. Бывший сиделец рассказал об аде российских колоний.
В прошлом году начальник оренбургской колонии-поселения №11 Филюс Хусаинов, который заставил осужденных построить себе дачу, стал фигурантом уголовного дела о превышении должностных полномочий (часть 1 статьи 286 УК). В октябре 2015 года — после того, как в деле несколько раз сменился следователь — его заключили под домашний арест. Дело в отношении Хусаинова было возбуждено по заявлению заключенного Сергея Никонорова. Вскоре после освобождения он поговорил с корреспондентом издания «Медиазона»…
Сергей Никоноров. Фото: Сергей Карпов / «Медиазона»
Стройка
Первый раз я заехал на зону еще в 1985 году. Тогда времена были странные, мне дали 15 лет. Потом еще два срока по десять было, один из них мне сократили на пять лет. Сейчас мне 55, из них отсидел я, получается, почти половину — 25. Человеком я остался, потому что к блатным никогда не тянулся. С последнего срока я вернулся месяц назад, и не узнал свой родной Долгопрудный. Раньше там аэродром стоял, а теперь многоэтажки. Быстро они их построили.
Новая жена моя, Ира, простая женщина из Оренбургской области. Она ведь понимает, что я не блатной. Нас познакомила подруга сокамерника на последнем сроке. Увидели друг друга, потом поженились. Она многое сделала для того, чтобы мне нормально сиделось и для того, чтобы я вышел живым. Сильная женщина. Про жизнь свою я рассказывать не люблю вообще, личные детали какие-то — зачем это нужно. А вот то, что в колониях происходит, может кому пригодится.
По специальности я столяр. До того, как попасть в колонию-поселение №11 под Оренбургом, я спокойно отбыл больше шести лет на строгом режиме. То есть, чтобы попасть в поселение со строгого, нужно очень правильно сидеть — никаких взысканий, одни грамоты. Так у меня и было, и сейчас я об этом даже жалею. Лучше бы на строгом досидел.
Фото: Сергей Карпов / «Медиазона»
Когда меня перевели в ИК-11 со строгого, в 2011 году, ее начальник Хусаинов быстро понял, что руки у меня работящие — я из дерева, ну, буквально все могу сделать. И началось. Работал я на производстве — там в основном предметы для сельского хозяйства всякие — работал, проходит пару месяцев, меня зовет Хусаинов к себе. А я тогда, ну — мне чисто по УДО бы выйти, побыстрее домой хочется. Женщина появилась. То есть я вышел со строгого на поселение, чтобы как-то почувствовать себя посвободнее — все-таки не за забором, не за колючей проволокой даже. А оказалось, наоборот совсем.
Прихожу, а он говорит: «Хочешь выйти раньше, строй мне дачу. Не будешь — я сгною тебя». Это, вообще-то говоря, его любимое слово было: «Сгною». И из-за него, из-за одного этого Хусаинова и нескольких его подчиненных, которые, в общем-то, наверное, не такие плохие люди, это нельзя было назвать колонией-поселением — натуральный концлагерь. Даже вольные люди говорили, что Хусаинов — единственный такой, что раньше начальники были строгие, но по понятиям и по закону, а этот закон не соблюдает, чувствует себя царем, как будто он всемогущий такой человек. Мало того, как националист — он сам по национальности татарин. «Я вас, русских, еще давить буду», — говорил. Ну, такие вещи. Ему без разницы.
Строил я, строил, пахал, был вынужден идти и строить, так и сяк. Платить мне за это, естественно, не платили. Числился как вот на промзоне. Работал-то бригадиром, а официально был оформлен как уборщик производственных помещений. За счет этого мне зарплата шла, но не доходила чаще всего.
Обычно мы, человек десять, работали на даче Хусаинова с полвосьмого утра и допоздна — до девяти где-то. Сначала он отвез нас туда, показал где что, а потом в процессе мы уже сами ходили, пешком из колонии. Нас там отмечали, конечно, контролировали, но передвигались мы все равно свободно фактически. Сначала еду нам со столовой на стройку привозили, где-то с месяц, а потом он сказал: «Все, хватит, сами ходите на обед в колонию». Ну, там идти около километра, если пешком. Нормально. Вот идешь пешком, пообедал, и опять туда идешь, строить. Такие вещи.
Фото: Сергей Карпов / «Медиазона»
Вечером оттуда я приходил, и сразу еще шел на на промзону, там какие-то вещи выполнял — контролировал производство. Просил у мужиков, чтобы они во время процесса записывали, сколько привезено, сколько увезено, сколько списано, составлял журнал. Меня это волновало. При этом вся дача у него — из ворованных материалов была. Не знаю, сколько там он украл, но судя по тому, как колония выглядела — разбитые бараки — много. Не знаю, как другие, а меня он фактически использовал как раба. Это я уже потом понял, а тогда выйти поскорее хотелось.
Когда отстроили эту дачу — то есть уже в следующем году после того, как я на поселение заехал — он меня давай к другу своему, бизнесмену, у него там рядом с колонией дом, километрах в двадцати. Два озера там. Красиво. «Баню, — говорит, — строй». Я два или три дня там проработал. Ну, размышлял еще. И решил — да зачем мне это надо. Стал отказываться: «Не буду я строить больше, и тебе строить не буду, и ему. Что я тебе, лошадь, ишак, пахать?»
Отказ
Ну, и как он делает? Закрывает в изолятор, вообще — ни за что ни про что. И делает мне взыскание, якобы у меня отобрали телефон, хотя у меня его никто и не находил. Мне дали первые 15 суток — как сейчас помню, это 20 ноября было. И два сотрудника, которые это все оформляли, пишут, главное, разное: один, что в одном месте нашел телефон, в цехе номер один, а другой — в другом цехе. Один и тот же телефон у меня в двух местах забирают, в одно и то же время! Ну как это можно? По этому постановлению меня признали злостным нарушителем.
А у меня взысканий-то и не было на последнем сроке никогда, на УДО шел. Что делать — непонятно. Ну и я стал жаловаться, писать во ФСИН, в прокуратуру. Ну и, главное, написал заявление про эту дачу — что рабский труд заключенных фактически использовался. Тогда пошли угрозы от Хусаинова — вплоть до того, что убью. Пару раз головой об стол меня ударил. Но угрозы-то и раньше были, чего бояться — я когда дачу строил, он мне перед лицом один раз стрелял, мол, не будешь строить — пристрелю и закопаю тебя здесь. Вот такая система воспитания у него была.
Фото: Сергей Карпов / «Медиазона»
Когда угрозы не помогли, он начал сотрудников и особо приближенных привлекать, чтобы фабриковать на меня взыскания. Я выхожу с изолятора — сразу пишу обжалование взыскания. Жаловаться начинаю — подходит ко мне особо приближенный к администрации, активист: «Давай прекращай, иначе тебе плохо будет». Но что мне делать-то, раз так пошло все? В мае, уже в 2013 году, меня закрыли в изолятор опять, я вышел оттуда, и мне приходит бумажка — извещают меня с генпрокуратуры о том, что материал по моей жалобе направлен оренбургскому прокурору. Я-то тогда не особо знал, что этот прокурор Хусаинова прикрывает натуральным образом. Приезжает — я ему все объясняю, но бесполезно, ничего не докажешь.
Потом опять изолятор. Выхожу, снова активисты: «Сломаем, перебьем». Я говорю: «Попробуйте, мне-то терять нечего». Ну и избили, слегка. Ну как слегка? Плечо чуть не сломали. Другому осужденному, Диме Мубаракшину, который тоже жалобы писать стал, больше досталось — ему ребра сломали. Потом он, конечно, пытался в прокуратуре и Следственном комитете чего-то добиться, да снимки переломов случайным образом пропали.
А у меня с плечом также было — те же активисты говорят: «Не напишешь, что упал, мы тебя сломаем и спишем». Но я не прекращал жаловаться, заявление не забирал. Я старой закалки, упертый человек. Мне говорили — сейчас выведем тебя за территорию колонии, там тебя изуродуют, а то и пристрелят, и никто ничего не скажет. И такое постоянно, вплоть до того, что мне Хусаинов лично говорил: «Ты освободишься если живым, я тебя и на воле сам застрелю».
И такое — постоянно — взыскание, ШИЗО, выходишь, жалуешься, ШИЗО. То есть чаще всего так — сажают в изолятор, в грязную камеру, которую и убрать-то нечем. Заходит оперативник: «У тебя тут грязно». Еще пять суток. Потом еще десять. И сидишь, уже не знаешь, за что.
Фото: Сергей Карпов / «Медиазона»
При этом, когда меня первый раз посадили в изолятор, меня уволили с работы. Мне говорят — пиши заявление на работу дневального. Я не отказываюсь, пишу, месяц работаю, зарплаты нет — вообще ничего. А потом узнаю, что такое — а оказалось, мое заявление выкинули просто. После Нового года уже я прошу меня устроить нормально, но мне работу не дают. Заставляют снег возить. Я возил его до самого марта. Бесплатно. Зима снежная была, с утра, и до самого конца, до шести вечера. Зарплата у нас — это минимальный оклад, пять с чем-то тысяч, и где-то 25% от нее нам на лицевой счет кидали. Хоть какие-то деньги. А то вообще — бесплатно, рабсила то есть.
Потом меня устраивают на работу на ту же должность уборщика производственных помещений. Я пишу заявление, а меня, оказывается, устраивают на полставки. Работаю я, снег вожу до апреля, а после, весь май, там огород внутри колонии есть, на нем копаю-сажаю. С июня меня ставят на птичник, у нас у бараков есть, утки-гуси. То есть, казалось, поселение, а за пределы колонии никуда не выйти вообще. Птиц вырастил — меня переводят в прачечную, потом как парикмахера. А зарплату все это время платят — полставки уборщика.
Потом меня с прачечной убирают вдруг, вызывает Хусаинов и говорит: «Все, будешь работать как трудоустроен, уборщиком производственных помещений». Приводит меня на производство, а я только с изолятора вышел, в чистой одежде то есть. Сотрудник, доверенное лицо Хусаинова, не дает мне переодеться даже, подводит к туалету — мой.
Я говорю: «Не буду мыть, потому что это бытовое помещение, а меня уборщиком производственных устроили, то есть цеха и станков!» Мне пишут, что я отказался работать, и опять сажают в изолятор. Куда бы я ни написал обжалование на взыскание, всего на два взыскания дошло до судов, и то было отказано. А в суд меня даже не вызывали. Пишу апелляционную жалобу — тоже без моего присутствия отказывают. Отмены взыскания нереально добиться. Некоторые нарушения вообще были, ну, бредовые просто.
Фото: Сергей Карпов / «Медиазона»
Дурачок
Потом меня вывели в промзону, и стало мне плохо — то ли сердце, то ли что, стала кружиться голова, и я упал. Вызвали медсестру, сопроводили в санчасть, там нашатырь, все такое. Ну, помутнение какое-то. И они вызывают почему-то психиатрическую помощь. «Вы что делаете?», — спрашиваю. «А ниче, — говорят, — сейчас поедешь!»
Они запихивают меня в машину под конвоем — сотрудники, медсестра. Психолог сидит. Приводят в психиатрическую больницу, единственную в Оренбургской области. Заводят к врачу, психиатру или кто он. Опера колонии говорят ему: «Вот, привезли — дурачок». И что-то ему там шу-шу-шу на ушко. Выходят санитары, давай меня переодевать в смирительную рубашку. Раз в пять здоровее меня, я-то худенький. Меня раздели, повели, положили на кровать. Я сопротивлялся еще, они меня привязывают, и прибегает медсестра — раз, мне укол в нижнюю икру. Минуту — и все, не помню.
В отключке я был три дня. Потом меня когда вывели, я даже жену не заметил. Помню — встал, меня ведут, ничего не соображаю. Завели к психиатру. Сидит в очках мужчина, завотделения. Потом я узнал, что его брат родной у нас в колонии работал. Я сел напротив, он давай со мной беседовать. Задает вопросы. Какие-то фигуры разложил. «Запомнил? — говорит. — А теперь разложи, как они лежали». Я разложил восемь из 10 правильно. Потом начал вопросы задавать — я помню немножко еще, по армии, как сконцентрироваться — и я на его вопросы стал врать специально натуральным образом.
В это время как раз жена моя приехала, Ира — она узнала через знакомую медсестру, что меня якобы отравили, та ей сказала, что не первый такой, которого надо убрать от Хусаинова с поселения и кого туда привозят, там чем-то колют, и оттуда его, ну, трупом практически забирают. Потом жена рассказала, что три дня подряд она туда ездила, в окно видела, что я лежал там в кровати, совершенно голый. И охрана в палате. А потом на четвертый день она приехала к завотделению разговаривать, и вот меня тогда вывели с беседы. Ну она ему сказала, что проверка у них будет, если не прекратят это, скандал устроила. Только после этого меня выписали. Получается, три дня в отключке я был, три дня еще в себя приходил.
Фото: Сергей Карпов / «Медиазона»
Таких историй, о том как лечат зэков с поселения, их море. Людей привозили обратно, как кусок мяса. Некоторые отходили недели две-три, то есть хуже, чем мне им было. То есть это такой распространенный метод, двух зайцев — из колонии жалобщиков на время убираешь, с одной стороны, и с другой стороны, для устрашения других — видят же их все, когда они по колонии полумертвые ходят. Ну вот из троих, о которых я знаю, что увозили к психиатру, жалобы перестал после этого писать только один.
Унижение
Другое, что тех, кто серьезные жалобы пишет — их стараются унизить. Со стороны сидельцев подходит даже не актив, а блатные: «Тебя сломают». Вплоть до того, что, ну, опускают. Людей доводили до побегов — троих таких знаю. Но их в побеге ловят, сутки-двое они пробегали, их вернули, и оформили как будто у них бутылку водки нашли. И заставляют расписываться в постановлении. Взыскание за побег жестче, конечно, но тогда это было бы пятно на колонии. За несколько месяцев — пять побегов, что это за колония такая? Начальника сразу снимут, а ему-то неохота терять это место.
Они просто съедают человека, если им неугоден. Вот у Вани Иванова (имя и фамилия заключенного изменены по просьбе рассказчика — МЗ) так было. Ваня ушел в побег, его ловят, заводят в камеру осужденных особо приближенных, они его бьют до потери сознания. Потом один из них снимает штаны, и членом ему по морде водит, в рот сует.
Стоит сам начальник колонии и его заместитель — снимают все на видео. Потом это видео показывают другому осужденному: «С тобой тоже самое будет, если будешь жаловаться». В итоге он, которому видео показали, сбежал. Ну, как сбежал — два-три километра по дороге прошел, а потом его встретила женщина-психолог, которая по этой дороге домой ехала. Она остановилась, за руку взяла, поговорила. Он решил не бежать, обратно приехал. Там его избили так, что узнать было тяжело.
На следующее утро построили всю колонию — сколько там, ну сотня человек, и перед всем строем ставят его без одежды и облитого водой. И над ним подушку разрывают, перья на него сыпятся. «Вот, он уже петух», — говорят. Ну, сотрудники. Потом он написал заявление в СК, а через некоторое время ему стали перережим делать — на строгий. Он попросил его отложить, чтобы дождаться ответа от СК. Потом, когда его за этой бумагой везли, его на дороге встретили два майора ФСИН, пересадили в другую машину, отвезли в лес и стали бить. В основном старались бить по голове ботинком.
Фото: Сергей Карпов / «Медиазона»
Он стал отключаться, майор ему говорит: «Дальше будешь жаловаться?» Он отвечает: «Вы лучше тогда убейте меня здесь». Тогда майор идет, достает из уазика два полотенца, вкладывает в них по большому куску мыла и начинает его бить. А он сам в наручниках. По почкам, по почкам, по почкам. Его привезли потом без сознания в колонию, и старались его провести так, чтобы под камеры не попал. Он в себя только на третий день пришел, в холодной душевой. Пришла медсестра, посмотрела ему в глаз: «Ой, ну жить будет». И ушла.
Буквально на следующий день приехал начальник ФСИН и прокурор по надзору за колониями. Ваня ему рассказывает, как все было. Те говорят: «Сейчас будем разбираться». Вызывают Хусаинова, просят принести видеозапись, как его под камерами проводили. Он приходит, говорит, что ее стерли. Они пообещали, что будут разбираться, и уехали. И никто за это ответственности до сих пор не понес.
Поцелуй
В итоге тех, кто несмотря на все попытки заставить перестать жаловаться, не переставал, переводили на строгий — там зашкаливающее количество взысканий уже было. Меня, когда перевели из поселения снова на строгий, сразу закрыли на СУС (строгие условия содержания — МЗ) из-за этих нарушений.
Я там девять месяцев пробыл. А СУС там, как на болоте — помещение стоит над стиралочным цехом, где сутками идет стирка, влажность, и натурально пар из щелей. Локальные сектора, никуда не выйти. Даже на крыльцо. То есть практически дали новый срок. Хусаинов говорил мне до этого: «Перестанешь жаловаться — уезжаешь на строгий спокойно, без СУС». Я говорил: «Да почему я вообще на строгий уезжать должен? Я ничего не нарушал, работал честно». А ему все равно.
Без поддержки с воли простому осужденному добиться ничего невозможно. Ничего не ответят на жалобы, а ответят — так вообще, может, убьют, и просто спишут. У нас был заключенный из Новороссийска. Так вышло, что у него не было родственников. Вообще. Его избили сотрудники. Посадили в изолятор, и просто не выпускали оттуда — он там жил, ему дали матрац даже туда. В какой-то момент у него температура больше 40, его не выпускают с изолятора, и тут приезжает флюрография — каждый осужденный ее обязан проходить, это строго учитывается, в обязательном порядке то есть. Когда ему делали ее, он упал прям в машине. Врач — не ФСИНовский, гражданский — испугалась, вызвала скорую.
Фото: Сергей Карпов / «Медиазона»
Его отвезли в больницу, нашли опухоль мозга. После этого ему делают две операции и привозят обратно в колонию-поселение. В конце концов, хотя он считался злостным нарушителем и его готовили на смену режима, ему просто сделали УДО. Он освободился, якобы досрочно. Но забрать его было некому, а он тогда уже был неходячий — когда он лежал в санчасти, ему мужики помогали. Его увозят после освобождения в Новоорскую больницу, видимо, по договоренности как-то. И за две недели он там умирает. Где, как похоронен — никто и не знает. Я к тому, что списать человека из колонии — это не проблема.
Мое уголовное дело закрутилось только благодаря комиссии из Москвы, случайно в нашу колонию заехавшей, журналисту, который про Хусаинова первым написал, и «Комитету против пыток». Ну и, честно — упорству, то есть несмотря на то, что мне пользоваться хотя бы телефоном было нереально, а письма из колонии не уходили, я всегда находил способы передать материалы для возбуждения уголовного дела. Доходило до того, что я сворачивал маленькую записку — то есть, там, с доказательствами — клал в полиэтилен в рот, и потом передавал жене, когда целовал. Вот до чего доходило. Потому что иначе было невозможно. Сколько жалобы не пиши — везде ответ один: «Факты не подтверждаются».
Много злобы, обиды на ФСИН. Многие стараются чего-то добиться, и не могут, потому что это просто невозможно. Понятно, что сделать ничего не сделаешь, но обида остается.
Автор: Никита Сологуб, МЕДИАЗОНА