Был Васька Тяпкин по профессии карманник. В трамваях все больше орудовал.
А только не завидуйте ему, читатель, ничего не стоящая это профессия. В один карман влезешь дерьмо зажигалка, может быть; в другой влезешь опять дерьмо платок или, например, папирос десяток или, скажем, еще того чище счет за электрическую энергию.
Так, баловство, а не профессия.
А которые поценнее вещи бумажник там или часы, что ли дудки.
Неизвестно, где нынче содержат пассажиры это.
А и подлый же до чего народ пошел! Гляди в оба, как бы из твоего кармана чего не стырили. И стырят. Очень просто. На кондукторшину сумку, скажем, засмотрелся и баста стырили уж! Елки-палки…
Ну а что касается ценностей, то не иначе, как пассажиры по подлости своей на груди их носят или на животе, что ли. Места эти, между прочим, нежные, щекотки нипочем не выносят. Пальцем едва колупнешь крики: ограбили, дескать. Смотреть противно.
Эх, ничего не стоящая профессия!
Оптик один полупочтенный из налетчиков посоветовал Ваське Тяпкину от чистого сердца переменить профессию. Переменить, то есть, специальность.
Время, говорит, нынче летнее. Поезжай-ка, говорит, братишка, в дачные окрестности. Облюбуй какую-нибудь дачу и крой после. И, между прочим, воздухом дыши. Ваш брат тоже туберкулезом захворать может. Очень просто.
Это верно, подумал Васька, работаешь ровно слон, а ни тебе спасибо, ни тебе благодарности. Поеду-ка я и в самом деле в дачные окрестности. Воздух все-таки, и работа иная. Да и запарился я туберкулезом захворать можно.
Так Васька и сделал. Поехал в Парголово.
Походил по шоссе, походил по улицам воздух, действительно, великолепный, дачный, слов нет, а разжиться нечем.
И жрать к тому же на воздухе приспичило, только давай, давай будто дыра в пузе съел, а еще просится.
Стал Васька дачу облюбовывать. Видит, стоит одна дача жилая и на взгляд превосходная. На заборе заявление: медик Корюшкин, по женским болезням.
Ежели медик, думает Васька, тем лучше. Медики эти завсегда серебро в буфете держат.
На сегодня залег Васька в кусты, что у медика в саду за клумбами, стал следить, что вокруг делается. А делается: нянька в сад с пятилетним буржуйчиком гулять вышла. Нянька гуляет на припеке, а парнишка по саду мечется, в игры играет. Игр этих у него до дьявола: куклы, маховички разные заводные, паровозики… А одна игра совсем любопытная волчок, что ли. Заводом заведешь его гудит это ужасно как, и сам по земле, что карусель, крутится.
И до того Ваську эта игра заинтриговала, что едва он из кустов не выпал. Сдержался только.
Неполным заводом, думает, они, идолы, крутят. Ежели бы полным заводом, вот понес бы шибко.
А нянька распарилась на припеке, лень ей, видите ли, крутить.
Крути, крути сполна, шепчет про себя Васька. Крути, дура такая… Сук тебе в нос…
Ушла нянька с парнишкой. Вышел и Васька из кустов. Пошел во двор, посмотрел, что и как. Каждую мелочь знать все-таки нужно: где труба, а где, вообще, и кухня. После в кухню заявился. Услуги свои предложил. Отказали.
Катись, говорят, сопрешь еще что. По роже видно.
А ведь верно: угадали, елки-палки, спер Васька топор на обратном ходу. Ну, да не говори под руку…
Назавтра Васька опять в кусты. Лежит, соображает, как начать.
Лезть надо, думает, в окно. В столовую. Ежели окно на сегодня закрыто не беда. Обожду. Завтра, может быть, забудут закрыть. Надо мной не каплет.
Всякую ночь подходил Васька к дому, трогал окно не поддастся ли. Через неделю поддалось закрыть забыли.
Скинул Васька пиджачок для легкости, успокоил в животе бурчанье и полез.
Налево, думает, стол, направо буфет. Серебро в буфете.
Влез Васька в комнату темно. Ночь хотя и светлая, а в чужих апартаментах трудно разобраться. Пошарил Васька руками буфет, что ли. Открыл ящик. Пустяки в ящике дерьмо игрушки детские. Тьфу ты, бес. Действительно: куклы, маховички…
Эх, елки-палки! подумал Васька. Не туда, честное слово, залез. Не иначе как в детскую комнату я залез. Елки-палки.
Руки опустил даже Васька. Хотел было в соседнюю комнату идти страшно. С расположения сбился. К медику еще влезешь ланцетом по привычке чикнет.
Эх, думает, елки-палки. Соберу хоть игрушки. Игрушки, между прочим, тоже денег стоят.
Стал Васька выкладывать из ящика игрушки волчок в руки попал. Тот самый, что в саду пускали давеча.
Улыбнулся Васька.
Тот самый, думает, пущу, ей-богу, после. Обязательно. Заведу на полный ход. А сейчас поторопиться нужно, товарищи.
Стал Васька торопиться, рассыпал что-то, зазвенело на полу.
Только смотрит на кровати парнишка зашевелился. Встал. Пошел к нему босенький.
Оробел сначала Васька.
Спи! сказал. Спи, елки-палки.
Не трогай! закричал мальчик. Не трогай игрушки.
Ах, ты, думает Васька, засыпаться так можно. А мальчик орет, плакать начинает.
Спи, шибздик! сказал Васька. Раздавлю, как вошку.
Не трогай. Мои игрушки…
Врешь, сказал Васька, пихая в мешок игрушки, были это, точно, твои, а теперь ищи-свищи…
Чего?
Ищи, говорю, свищи.
Выкинул Васька мешок за окно и сам прыгнул. Да неловко прыгнул грудь зашиб.
Эх, подумал, елки-палки, так и туберкулезом захворать можно.
Присел Васька на клумбу, потер грудь, отдышался.
Бежать, думает, скорее нужно.
Вскинул мешок на плечи, хотел бежать, про волчок вдруг вспомнил.
Стоп! сказал Васька. Где волчок? Не забыл ли я волчок? Елки-палки.
Пощупал мешок здесь. Вынул Васька волчок. Пустить охота, не терпится.
А ну, думает, попробую, заведу.
Закрутил он на полный ход, пустил. Гудит волчок, качается.
Засмеялся Васька. Прилег наземь от смеха.
Вот, думает, когда полным ходом дует. Елки-палки.
Еще не докрутился волчок, как закричали вдруг в доме:
Вор… Держи вора!
Вскочил Васька, хотел бежать бяк по голове кто-то. Да не шибко ударили. Неопытно. Рухнул хотя Васька на землю, но вскочил после.
Палкой, думает, ударили, что ли. Палкой, наверное, или смоляной веревкой.
Побежал Васька, закрывши рукой голову.
Пробежал версту, вспомнил: пиджак забыл.
Чуть не заплакал с досады Васька. Присел в канаву.
Эх, думает, елки-палки. Переменить профессию надо. Ничего не стоящая профессия, хуже первой. Последнего, скажем, пиджачка лишился. Поступлю-ка я в налетчики. Елки-палки.
И пошел Васька в город.
Вы читали рассказ Вор Михаила Зощенко.
Что-то, граждане, воров нынче развелось. Кругом прут без разбора. Человека сейчас прямо не найти, у которого ничего не сперли.
У меня вот тоже недавно чемоданчик унесли, не доезжая Жмеринки.
И чего, например, с этим социальным бедствием делать? Руки, что ли, ворам отрывать?
Вот, говорят, в Финляндии в прежнее время ворам руки отрезали. Проворуется, скажем, какой-нибудь ихний финский товарищ, сейчас ему чик, и ходи, сукин сын, без руки.
Зато и люди там пошли положительные. Там, говорят, квартиры можно даже не закрывать. А если, например, на улице гражданин бумажник обронит, так и бумажника не возьмут. А положат на видную тумбу, и пущай он лежит до скончания века… Вот дураки-то!
Ну, деньги-то из бумажника, небось, возьмут. Это уж не может того быть, чтоб не взяли. Тут не только руки отрезай, тут головы начисто оттяпывай — и то, пожалуй, не поможет. Ну, да деньги — дело наживное. Бумажник остался, и то мерси.
Вот у меня, не доезжая Жмеринки, чемоданчик свистнули, так действительно начисто. Со всеми потрохами. Ручки от чемодана — и той не оставили. Мочалка была в чемодане — пятачок ей цена — и мочалку. Ну, на что им, чертям, мочалка?! Бросят же, подлецы. Так нет. Так с мочалкой и сперли.
А главное, присаживается ко мне вечером в поезде какой-то гражданин.
— Вы,— говорит,— будьте добры, осторожней тут ездите. Тут,—говорит,—воры очень отчаянные. Кидаются прямо на пассажиров.
— Это,— говорю,— меня не пугает. Я,— говорю,— завсегда ухом на чемодан ложусь. Услышу.
Он говорит:
— Дело не в ухе. Тут,— говорит,— такие ловкачи — сапоги у людей снимают. Не то что ухо.
— Сапоги,— говорю,— опять же у меня русские, с длинным голенищем
— не снимут.
— Ну,— говорит,— вас к черту. Мое дело—предупредить. А вы там как хотите.
На этом я и задремал.
Вдруг, не доезжая Жмеринки, кто-то в темноте как дернет меня за ногу. Чуть, ей-богу, не оторвал… Я как вскочу, как хлопну вора по плечу. Он как сиганет в сторону.
Я за ним с верхней полки. А бежать не могу.
Потому сапог наполовину сдернут — нога в голенище болтается.
Поднял крик. Всполошил весь вагон.
— Что? — спрашивают.
— Сапоги,— говорю,— граждане, чуть не слимонили.
Стал натягивать сапог, гляжу — чемодана нету. Снова крик поднял. Обыскал всех пассажиров — нету чемодана. Вор-то, оказывается, нарочно за ногу дернул, чтоб я башку с чемодана снял.
На большой станции пошел в Особый отдел заявлять. Ну, посочувствовали там, записали.
Я говорю:
— Если поймаете, рвите у него к чертям руки.
Смеются.
— Ладно,—говорят,— оторвем. Только карандаш на место положите.
И действительно, как это случилось, прямо не знаю. А только взял я со стола ихний чернильный карандаш и в карман сунул.
Агент говорит:
— У нас,— говорит,— даром что Особый отдел, а в короткое время пассажиры весь прибор разворовали. Один сукин сын чернильницу унес. С чернилами.
Извинился я за карандаш и вышел. «Да уж,— думаю,—у нас начать руки отрезать, так тут до черта инвалидов будет. Себе дороже».
А впрочем, чего-нибудь надо придумать против этого бедствия.
Хотя у нас имеется такая смелая мысль: жизнь с каждым годом улучшается и в скором времени, может быть, совсем улучшится, и тогда, может быть, и воров не будет.
Вот этим самым и проблема разрешится. Подождем.
Воры
Что-то, граждане, воров нынче развелось. Кругом прут без разбора.
Человека сейчас прямо не найти, у которого ничего не сперли.
У меня вот тоже недавно чемоданчик унесли, не доезжая Жмеринки.
И чего, например, с этим социальным бедствием делать? Руки, что ли, ворам отрывать? Вот, говорят, в Финляндии в прежнее время ворам руки отрезали. Проворуется, скажем, какой-нибудь ихний финский товарищ, сейчас ему чик, и ходи, сукин сын, без руки.
Зато и люди там пошли положительные. Там, говорят, квартиры можно даже не закрывать. А если, например, на улице гражданин бумажник обронит, так и бумажника не возьмут. А положат на видную тумбу, и пущай он лежит до скончания века… Вот дураки-то! Ну, деньги-то из бумажника, небось, возьмут. Это уж не может того быть, чтоб не взяли. Тут не только руки отрезай, тут головы начисто оттяпывай — и то, пожалуй, не поможет. Ну, да деньги — дело наживное. Бумажник остался, и то мерси.
Вот у меня, не доезжая Жмеринки, чемоданчик свистнули, так действительно начисто. Со всеми потро хами. Ручки от чемодана — и той не оставили. Мочалка была в чемодане — пятачок ей цена — и мочалку. Ну, на что им, чертям, мочалка?! Бросят же, подлецы. Так нет. Так с мочалкой и сперли.
А главное, присаживается ко мне вечером в поезде какой-то гражданин.
— Вы,— говорит,— будьте добры, осторожней тут ездите. Тут,— говорит,— воры очень отчаянные. Кидаются прямо на пассажиров.
— Это,— говорю,— меня не пугает. Я,— говорю,— завсегда ухом на чемодан ложусь. Услышу.
Он говорит: — Дело не в ухе. Тут,— говорит,— такие ловкачи — сапоги у людей снимают. Не то что ухо.
— Сапоги,— говорю,— опять же у меня русские, с длинным голенищем — не снимут.
— Ну,— говорит,— вас к черту. Мое дело — предупредить. А вы там как хотите.
На этом я и задремал.
Вдруг, не доезжая Жмеринки, кто-то в темноте как дернет меня за ногу. Чуть, ей-богу, не оторвал… Я как вскочу, как хлопну вора по плечу. Он как сиганет в сторону. Я за ним с верхней полки. А бежать не могу.
Потому сапог наполовину сдернут — нога в голенище болтается.
Поднял крик. Всполошил весь вагон.
— Что? — спрашивают.
— Сапоги,— говорю,— граждане, чуть не слимонили.
Стал натягивать сапог, гляжу — чемодана нету.
Снова крик поднял. Обыскал всех пассажиров — нету чемодана. Вор-то, оказывается, нарочно за ногу дернул, чтоб я башку с чемодана снял.
На большой станции пошел в Особый отдел заявлять.
Ну, посочувствовали там, записали. Я говорю: — Если поймаете, рвите у него к чертям руки. Смеются.
— Ладно,— говорят,— оторвем. Только карандаш на место положите.
И действительно, как это случилось, прямо не знаю. А только взял я со стола ихний чернильный карандаш и в карман сунул.
Агент говорит: — У нас,— говорит,— даром что Особый отдел, а в короткое время пассажиры весь прибор разворовали. Один сукин сын чернильницу унес. С чернилами.
Извинился я за карандаш и вышел. «Да уж,— думаю,— у нас начать руки отрезать, так тут до черта инвалидов будет. Себе дороже».
А впрочем, чего-нибудь надо придумать против этого бедствия.
Хотя у нас имеется такая смелая мысль: жизнь с каждым годом улучшается и в скором времени, может быть, совсем улучшится, и тогда, может быть, и воров не будет.
Вот этим самым и проблема разрешится. Подождем.
1926
Рассказ Зощенко Глупый вор и умный поросенок – небольшое произведение о сообразительном и храбром поросенке, который сам себя спас от вора. Хозяин дачи, на которой жил автор, держал поросенка. Ночевала свинка в сарае, и однажды туда наведался воришка. Чтобы поросенок не разбудил своим визгом хозяина, вор завернул его в толстое одеяло. Как малыш ни визжал, его никто не слышал. И вдруг вор почувствовал, что свинка перестала трепыхаться и орать, и решил, что она, может быть, задохнулась. Мужик развернул одеяло, и тут поросенок выпрыгнул, оглушительно завизжал и бросился наутек. Проснувшийся хозяин схватил воришку, а поросенка похвалил и назвал очень умным животным. Зато вор считал, что хитрый поросенок совершил свинский поступок – обманул его.
На даче у нашего хозяина был поросенок. И хозяин на ночь закрывал этого поросенка в сарай, чтоб его никто не украл.
Но один вор захотел все-таки украсть эту свинку.
Он ночью сломал замок и пробрался в сарай.
А поросята всегда очень сильно визжат, когда их берут в руки. Поэтому вор захватил с собой одеяло.
И как только поросенок хотел завизжать, вор быстро завернул его в одеяло и тихонько вышел с ним из сарая.
Вот поросенок визжит и барахтается в одеяле. Но его крики хозяева не слышат, потому что это было толстое одеяло. И вор очень крепко завернул поросенка.
Вдруг вор чувствует, что поросенок не двигается больше в одеяле. И он кричать перестал.
И лежит без всякого движения.
Вор думает:
«Может быть, я очень сильно закрутил его одеялом. И может быть, бедненький поросенок там задохся».
Вор развернул поскорей одеяло, чтоб посмотреть, что с поросенком, а поросенок как выпрыгнет у него из рук, как завизжит, как бросится в сторону.
Тут хозяева прибежали. Схватили вора.
Вор говорит:
– Ах, какая свинья этот хитрый поросенок. Наверное, он нарочно притворился мертвым, чтоб я его выпустил. Или, может быть, он от страха упал в обморок.
Хозяин говорит вору:
– Нет, мой поросенок в обморок не падал, а это он нарочно притворился мертвым, чтобы вы развязали одеяло. Это очень умный поросенок, благодаря которому мы поймали вора.
Был Васька Тяпкин по профессии карманник. В трамваях все больше орудовал.
А только не завидуйте ему, читатель, — ничего не стоящая это профессия. В один карман влезешь — дерьмо — зажигалка, может быть; в другой влезешь — опять дерьмо — платок или, например, папирос десяток или, скажем еще того чище — счет за электрическую энергию. Так, баловство, а не профессия.
А которые поценнее вещи — бумажник там или часы, что ли — дудки. Неизвестно, где нынче содержат пассажиры это. А и подлый же до чего народ пошел! Гляди в оба, как бы из твоего кармана чего не стырили. И стырят. Очень просто. На кондукторшину сумку, скажем, засмотрелся — и баста — стырили уж. Елки-палки…
Ну, а что касается ценностей, то не иначе, как пассажиры по подлости своей на груди их носят или на животе, что ли. Места эти, между прочим, нежные, щекотки нипочем не выносят. Пальцем едва колупнешь — крики: ограбили, дескать. Смотреть противно.
Эх, ничего не стоящая профессия!
Оптик один полупочтенный из налетчиков посоветовал Ваське Тяпкину от чистого сердца переменить профессию. Переменить, то есть, специальность.
— Время, — говорит, — нынче летнее. Поезжай-ка, — говорит, — братишка, в дачные окрестности. Облюбуй какую-нибудь дачу и крой после. И, между прочим, воздухом дыши. Ваш брат тоже туберкулезом захворать может. Очень просто.
«Это верно, — подумал Васька, — работаешь ровно слон, а ни тебе спасибо, ни тебе благодарности. Поеду-ка я и в самом деле в дачные окрестности. Воздух все-таки, и работа иная. Да и запарился я — туберкулезом захворать можно».
Так Васька и сделал. Поехал в Парголово.
Походил по шоссе, походил по улицам — воздух, действительно, великолепный, дачный, слов нет, а разжиться нечем. И жрать к тому же на воздухе приспичило, только давай, давай — будто дыра в пузе — съел, а еще просится.
Стал Васька дачу облюбовывать. Видит, стоит одна дача жилая и на взгляд превосходная. На заборе заявление: медик Корюшкин, по женским болезням.
«Ежели медик, — думает Васька, — тем лучше. Медики эти завсегда серебро в буфете держат».
На сегодня залег Васька в кусты, что у медика в саду за клумбами, стал следить, что вокруг делается. А делается: нянька в сад с пятилетним буржуйчиком гулять вышла. Нянька гуляет на припеке, а парнишка по саду мечется, в игры играет. Игр этих у него до дьявола: куклы, маховички разные заводные, паровозики. А одна игра совсем любопытная — волчок, что ли. Заводом заведешь его — гудит это ужасно как, и сам по земле, что карусель, крутится.
И до того Ваську эта игра заинтриговала, что едва он из кустов не выпал. Сдержался только.
«Неполным заводом, — думает, — они, идолы, крутят. Ежели бы полным заводом, — вот понес бы шибко».
А нянька распарилась на припеке, лень ей, видите ли, крутить.
— Крути, крути сполна, — шепчет про себя Васька. — Крути, дурра такая… Сук тебе в нос…
Ушла нянька с парнишкой. Вышел и Васька из кустов. Пошел во двор, посмотрел, что и как. Каждую мелочь знать все-таки нужно: где труба, а где, вообще, и кухня. После в кухню заявился. Услуги свои предложил. Отказали.
— Катись, — говорят, — сопрешь еще что. По роже видно.
А ведь верно: угадали, елки-палки, — спер Васька топор на обратном ходу. Ну, да не говори под руку…
На завтра Васька опять в кусты. Лежит, соображает, как начать.
«Лезть надо, — думает, — в окно. В столовую. Ежели окно на сегодня закрыто — не беда. Обожду. Завтра, может быть, забудут закрыть. Надо мной не каплет».
Всякую ночь подходил Васька к дому, трогал окно — не поддастся ли.
Через неделю поддалось — закрыть забыли.
Скинул Васька пиджачок для легкости, успокоил в животе бурчанье и полез.
«Налево, — думает, — стол, направо буфет. Серебро в буфете».
Влез Васька в комнату — темно. Ночь хотя и светлая, а в чужих аппартаментах трудно разобраться. Пошарил Васька руками — буфет, что ли.
Открыл ящик. Пустяки в ящике — дерьмо — игрушки детские. Тьфу ты, бес. Действительно: куклы, маховички…
«Эх, елки-палки! — подумал Васька. — Не туда, честное слово, залез. Не иначе, как в детскую комнату я залез. Елки-палки».
Руки опустил даже Васька. Хотел было в соседнюю комнату итти — страшно. С расположения сбился. К медику еще влезешь — ланцетом по привычке чикнет.
«Эх, — думает, — елки-палки. Соберу хоть игрушки. Игрушки, между прочим, тоже денег стоят».
Стал Васька выкладывать из ящика игрушки — волчок в руки попал. Тот самый, что в саду пускали давеча.
Улыбнулся Васька.
«Тот самый, — думает, — пущу, ей-богу, после. Обязательно. Заведу на полный ход. А сейчас поторопиться нужно, товарищи».
Стал Васька торопиться, рассыпал что-то, зазвенело на полу.
Только смотрит — на кровати парнишка зашевелился. Встал. Пошел к нему босенький. Оробел сначала Васька.
— Спи! — сказал. — Спи, елки-палки.
— Не трогай! — закричал мальчик. — Не трогай игрушки.
«Ах, ты, — думает Васька, — засыпаться так можно».
А мальчик орет, плакать начинает.
— Спи, шибздик! — сказал Васька. — Раздавлю, как вошку.
— Не трогай. Мои игрушки…
— Врешь, — сказал Васька, пихая в мешок игрушки, — были это, точно, твои, а теперь ищи-свищи.
— Чего?
— Ищи, говорю, свищи.
Выкинул Васька мешок за окно и сам прыгнул. Да неловко прыгнул — грудь зашиб.
«Эх, — подумал, — елки-палки, так и туберкулезом захворать можно».
Присел Васька на клумбу, потер грудь, отдышался.
«Бежать, — думает, — скорее нужно».
Вскинул мешок на плечи, хотел бежать, про волчок вдруг вспомнил.
— Стоп! — сказал Васька. — Где волчок? Не забыл ли я волчок? Елки-палки.
Пощупал мешок — здесь. Вынул Васька волчок. Пустить охота, не терпится.
«А ну, — думает, — попробую, заведу».
Закрутил он на полный ход, пустил. Гудит полчок, качается. Засмеялся Васька. Прилег на земь от смеха.
«Вот, — думает, — когда полным ходом дует. Елки-палки».
Еще не докрутился волчок, как закричали вдруг в доме:
— Вор… Держи вора!
Вскочил Васька, хотел бежать — бяк по голове кто-то. Да не шибко ударили. Неопытно. Рухнул хотя Васька на землю, но вскочил после.
«Палкой, — думает, — ударили, что ли. Палкой, наверное, или смоляной веревкой».
Побежал Васька, закрывши рукой голову. Пробежал версту, вспомнил: пиджак забыл. Чуть не заплакал с досады Васька. Присел в канаву.
«Эх, — думает, — елки-палки. Переменить профессию надо. Ничего не стоящая профессия, хуже первой. Последнего, скажем, пиджачка лишился. Поступлю-ка я в налетчики. Елки-палки».
И пошел Васька в город.