Рассказы бабушки благово читать

• Полный текст
• <Предисловие>
• Глава первая
• Глава вторая
• Глава третья
• Глава четвертая
• Глава пятая
• Глава шестая
• Глава седьмая (1806–1809)
• Глава восьмая (1810–1813)
• Глава девятая
• Глава десятая
• Глава одиннадцатая
• Глава двенадцатая
• Глава тринадцатая
• Глава четырнадцатая
• Глава пятнадцатая
• Глава шестнадцатая
• Глава семнадцатая
• Глава восемнадцатая (1827–1838)
• Приложения
• Рассказы Е.П. Яньковой, записанные Д.Д. Благово — Т.И. Орнатская
• Словарь устаревших и малоупотребительных слов

<Предисловие>

Бабушка моя, матуш­кина мать[1], Ели­за­вета Пет­ровна Янь­кова, роди­лась 29 марта 1768 года. Она была дочь Петра Михай­ло­вича Рим­ского-Кор­са­кова, жена­того на княжне Пела­гее Нико­ла­евне Щер­ба­то­вой. Мать Петра Михай­ло­вича, Евпрак­сия Васи­льевна, была дочь исто­рика Васи­лия Ники­тича Татищева.

Бабушка скон­ча­лась 3 марта 1861 года, сохра­нив почти до самой своей кон­чины твер­дую память, в осо­бен­но­сти когда речь каса­лась про­шлого. Все члены рода Кор­са­ко­вых жили весьма долго, но бабушка Ели­за­вета Пет­ровна всех пре­взо­шла своим дол­го­ден­ствием. Она живо пом­нила все пре­да­ния семей­ства, вос­хо­див­шие до вре­мен Петра I, и рас­ска­зы­вала с уди­ви­тель­ною подроб­но­стью, помня ино­гда года и числа: кто был на ком женат, у кого было сколько детей, сло­вом ска­зать, она была живою лето­пи­сью всего XVIII сто­ле­тия и поло­вины XIX.

Я начал пом­нить мою бабушку с 1830 года, со вре­мени пер­вой холеры:[2] ей было тогда 62 года. Она жила посто­янно в Москве, в соб­ствен­ном доме, в при­ходе у Тро­ицы[3] в Зубове, в Штат­ном пере­улке, между Пре­чи­стен­кой и Осто­жен­кой. Мне было тогда три года: мы жили в деревне в сорока вер­стах от Москвы; это было осе­нью, в конце авгу­ста или в сен­тябре. Помню, что раз вече­ром в гости­ной я заснул у матушки на диване, за ее спи­ной. Про­сы­па­юсь — поданы свечи; пред матуш­кой стоит жена упра­ви­теля Наста­сья Пла­то­новна, и матушка читает ей вслух письмо, полу­чен­ное от бабушки. Она писала: «Милый друг мой, Гру­шенька, при­ез­жай ско­рее в Москву: нас посе­тил гнев Божий, смер­то­нос­ное повет­рие, кото­рое назы­вают холе­рой. Смерт­ность ужас­ная: люди мрут как мухи. При­ез­жай, моя голу­бушка, я одна: Клео­патра еще не воз­вра­ща­лась; она и Авдо­тья Федо­ровна у Анночки {Клео­патра Дмит­ри­евна, млад­шая сестра матушки, девица, кото­рая жила с бабуш­кой. Анночка, то есть Анна Дмит­ри­евна Посни­кова, вто­рая дочь бабушки, нахо­див­ша­яся тогда в костром­ской деревне Гре­мя­чеве. Авдо­тья Федо­ровна Бары­кова, дочь одного туль­ского дво­ря­нина, кото­рую по выходе из инсти­тута бабушка взяла к себе пого­стить, очень полю­била ее и не пустила к отцу, и про­жила она у бабушки до сво­его заму­же­ства, с 1816 до 1834 года.} в Гре­мя­чеве. Что тебе делать одной с ребен­ком в деревне: ежели Гос­подь опре­де­лил нам уме­реть, так уж лучше при­ез­жай уми­рать со мною, умрем вме­сте; на людях, гово­рят, и смерть красна. Жду тебя, моя милая, Гос­подь с тобою». {Это письмо уце­лело; спи­сы­ваю его слово в слово.}

На сле­ду­ю­щий день мы поехали в Москву. Как мы ехали, не помню; памятно мне только, что, когда мы при­е­хали к Бутыр­ской заставе, было уже совер­шенно темно и вдруг нас оза­рил яркий свет: были раз­ло­жены боль­шие костры по обеим сто­ро­нам дороги у самой заставы.

Я спал во время дороги, но когда карета вдруг оста­но­ви­лась, я проснулся.

Слышу, матушка спра­ши­вает у кого-то:

— Что это такое? Отчего раз­ло­жены костры?

— Велено оку­ри­вать тех, кото­рые въез­жают в город, — отве­чал чей-то голос в темноте.

Чело­век наш пошел в кара­уль­ную при заставе рас­пи­сы­ваться в книге: кто и откуда едет (как это тогда води­лось, покуда с устрой­ством желез­ных дорог в 1852 году[4] на заста­вах не были сняты шлаг­баумы и въезд в города не сде­лался совер­шенно свободным).

Матушка гово­рит моей няне старушке:

— Няня, спу­сти стекло и спроси, отчего это казак стоит у огня? Няня спу­стила стекло, высу­нула голову и с кем-то гово­рила; я, верно, или не понял, или не слы­хал ее слов, но только слышу, она пере­дает матушке шепо­том, чтобы меня не раз­бу­дить: «Это, вишь, пикет, казаки постав­лены, город оцеп­лен; и мерт­вое тело лежит…»

— Ах, Боже мой! — вос­клик­нула матушка.

Мне стало почему-то вдруг страшно, и я громко заплакал.

Матушка взяла меня на колени, крепко поце­ло­вала и стала мне что-то гово­рить. Между тем чело­век рас­пи­сался, под­няли шлаг­баум, и мы въе­хали в город.

Я совер­шенно раз­гу­лялся ото сна и стал вни­ма­тельно смот­реть в окно: вижу фонари, лавки осве­щен­ные, по ули­цам ездят в каре­тах. Все это меня зани­мало, и всё мы ехали, ехали — мне пока­за­лось, очень долго и далеко. Нако­нец матушка гово­рит мне: «Сними шляпу и пере­кре­стись, мой хоро­ший; вот цер­ковь, это наш при­ход, сей­час приедем…»

И точно, вскоре мы въе­хали на двор. Меня вынули из кареты и понесли в дом.

Бабушка вышла встре­тить нас в залу и обняла матушку, а ко мне нагну­лась и меня рас­це­ло­вала. Это сви­да­ние матушки и бабушки живо вре­за­лось в мою память и пред­став­ля­ется мне как самое дав­нее, пер­вое мое вос­по­ми­на­ние. С этого дня я начи­наю пом­нить бабушку, ее зубов­ский дом, при­ход наш, сад и все то, чем я был посто­янно окру­жен до 1838 года, когда мы от бабушки пере­ехали на житье в соб­ствен­ный дом.

Мы вошли в гости­ную: боль­шая жел­тая ком­ната; налево три боль­ших окна; в про­стен­ках зер­кала с под­сто­льями темно-крас­ного дерева, как и вся мебель в гости­ной. Направо от вход­ной двери решетка с плю­щом и за нею диван, стол и несколько кресел.

Напро­тив окон, у сред­ней стены, диван огром­ного раз­мера, оби­тый крас­ным шело­ном; пред дива­ном стол оваль­ный, тоже очень боль­шой, а на столе боль­шая зеле­ная жестя­ная лампа тускло горит под мато­вым стек­лян­ным круг­лым кол­па­ком. У стены, про­ти­во­по­лож­ной вход­ной двери, неболь­шой диван с шитыми подуш­ками и на нем по вече­рам все­гда сидит бабушка и рабо­тает: вяжет филе или шну­ро­чек или что-нибудь на тол­стых спи­цах из раз­ных шер­стей. Пред нею чет­ве­ро­уголь­ный про­дол­го­ва­тый стол, покры­тый пест­рою кле­ен­кой с изоб­ра­же­нием ска­чу­щей тройки; на столе две вос­ко­вые свечи в высо­ких хру­сталь­ных с брон­зой под­свеч­ни­ках и брон­зо­вый коло­коль­чик с пету­хом. Напро­тив бабушки у стола кресло, в кото­рое села матушка и стала слу­шать, что гово­рит бабушка; а я, доволь­ный, что после непо­движ­ного сиде­ния в карете могу рас­пра­вить ноги, отпра­вился по всем ком­на­там все осмат­ри­вать с любо­пыт­ством, как будто види­мое мною видел в пер­вый раз.

Надобно думать, что я до тех пор был еще слиш­ком мал и ничего еще не пони­мал, потому что все, что пред­став­ля­лось моим взгля­дам, мне каза­лось совер­шенно новым.

Поутру бабушка кушала свой кофе у себя в каби­нете, и пока не отку­шает, дверь в гости­ную не отво­ря­лась; в 10 часов замок у двери щелк­нет со зво­ном, бабушка выхо­дит в гости­ную и направо от каби­нет­ной двери садится у окна в мяг­кое глу­бо­кое кресло и рабо­тает у малень­кого сто­лика до обеда, то есть до трех часов, а если рабо­тает в пяль­цах — выши­вает ковер, то оста­ется в своем каби­нете и сидит на диване про­тив вход­ной двери из гости­ной и видит тот­час, кто вхо­дит из залы. Когда она бывала дома, то при­ни­мали прямо без доклада.

Опишу наруж­ность бабушки, како­вою я начал ее пом­нить с дет­ства и како­вою, с едва замет­ною для меня пере­ме­ной, она оста­лась до самой ее кон­чины в 1861 году, когда ей было 93 года.

Бабушка была малень­кая худень­кая ста­рушка с весьма при­ят­ным блед­ным лицом; на ней тюле­вый чепец с широ­ким рюшем надви­нут на самый лоб, так что волос совсем не видать; таф­тя­ное пла­тье с очень высо­ким воро­том и около шеи тюле­вый рюше­вый барок; сверху наки­нут на плечи боль­шой тем­ный пла­ток из лег­кой шер­стя­ной ткани или чер­ный шел­ко­вый пала­тин. Как мно­гие ста­рушки ее вре­мени, она оста­но­ви­лась на извест­ной моде, ей при­ли­че­ство­вав­шей (1820‑х годов), и с тех пор до самой кон­чины своей про­дол­жала носить и чепец, и пла­тье одна­жды усво­ен­ного ею покроя. Это несо­вре­мен­ное оде­я­ние не каза­лось на ней стран­ным, напро­тив того: неволь­ное вну­шало каж­дому ува­же­ние к ста­рушке, кото­рая, чуж­да­ясь непо­сто­ян­ства и край­но­стей моды, с чув­ством соб­ствен­ного досто­ин­ства оста­вила за собой право оде­ваться, как ей было удобно, как бы счи­тая одежду не пово­дом к излиш­нему щеголь­ству, но только сред­ством, изоб­ре­тен­ным необ­хо­ди­мо­стью, при­лич­ным обра­зом удобно и покойно себя чем-нибудь прикрыть.

Десять лет моего дет­ства про­вел я в доме бабушки и с дет­ства слы­шал ее рас­сказы, но немно­гое от слы­шан­ного тогда оста­лось в моей памяти; я был еще так мал, что не при­да­вал насто­я­щего зна­че­ния слы­шан­ному мною и то, что слы­шал сего­дня, — забы­вал зав­тра. Десять лет спу­стя, когда, лишив­шись своей неза­муж­ней дочери,[5] с кото­рою она жила, бабушка пере­ехала на житье к нам в дом и жила с нами до своей кон­чины, в эти две­на­дцать лет слы­шан­ное мною живо вре­за­лось в мою память, потому что мно­гое было мною тогда же подробно запи­сано. В числе этих две­на­дцати лет мы про­вели без­вы­ездно три года — 53, 54 и 55 — в деревне, и тут в длин­ные зим­ние вечера бабушка любила вспо­ми­нать о своей про­шлой жизни и нередко повто­ряла одно и то же.

То, что я тогда запи­сал, могу пере­дать со всею пол­но­той подроб­но­стей, кото­рые дока­зы­вают, что гово­рит оче­ви­дец, при­по­ми­на­ю­щий когда-то виден­ное, а то, что я поза­бы­вал или ино­гда и ленился запи­сы­вать подробно, слиш­ком дове­ряя своей памяти, я пере­даю только в очер­та­ниях и крат­ких сло­вах, не желая вымыш­лять и опа­са­ясь иска­зить точ­ность мне переданного.

Все те мелоч­ные подроб­но­сти еже­днев­ной нашей жизни, кото­рыми мы пре­не­бре­гаем в насто­я­щее время, счи­тая их излиш­ними и уто­ми­тель­ными, ста­но­вятся дра­го­цен­ными по про­ше­ствии сто­ле­тия, потому что живо рисуют пред нами нравы, обы­чаи, при­вычки давно исчез­нув­шего поко­ле­ния и жизнь, имев­шую совер­шенно дру­гой склад, чем наша.

Я несколько раз пытался пред­ла­гать бабушке дик­то­вать мне ее вос­по­ми­на­ния, но она все­гда отвер­гала мои попытки при ней писать ее записки и обык­но­венно гова­ри­вала мне: «Ста­точ­ное ли это дело, чтоб я тебе дик­то­вала? Да я и ска­зать-то ничего тебе не сумею; я дав­ным-давно все пере­за­была, а ежели что я рас­ска­зы­ваю и тебе пока­жется инте­рес­ным, так ты и запиши, а боль­шего от меня не жди, мой милый».

Так мне и при­хо­ди­лось делать: запи­сы­вать украд­кой и потом при­во­дить в поря­док и один рас­сказ при­со­еди­нять к дру­гому. Будучи в насто­я­щее время един­ствен­ным хра­ни­те­лем этих пре­да­ний и рас­ска­зов, я счел своим дол­гом поде­литься этими сло­вес­ными памят­ни­ками про­шед­шего со всеми люби­те­лями ста­рины и рас­су­дил, что мне как моск­вичу всего лучше и при­лич­нее напе­ча­тать их в Москве,[6] тем более, что в мос­ков­ском обще­стве най­дутся люди, по пре­да­нию име­ю­щие поня­тие о лицах, упо­ми­на­е­мых в рас­ска­зах ста­рушки, про­жив­шей всю свою жизнь в Москве.

1877 года, ноября 1 дня.

---

ПРЕДИСЛОВИЕ

Бабушка моя, матушкина мать, Елизавета Петровна Янькова, родилась 29 марта 1768 года. Она была дочь Петра Михайловича Римского-Корсакова, женатого на княжне Пелагее Николаевне Щербатовой. Мать Петра Михайловича, Евпраксия Васильевна, была дочь историка Василия Никитича Татищева.

Бабушка скончалась 3 марта 1861 года, сохранив почти до самой своей кончины твердую память, в особенности когда речь касалась прошлого. Все члены рода Корсаковых жили весьма долго, но бабушка Елизавета Петровна всех превзошла своим долгоденствием. Она живо помнила все предания семейства, восходившие до времен Петра I, и рассказывала с удивительною подробностью, помня иногда года и числа: кто был на ком женат, у кого было сколько детей, словом сказать, она была живою летописью всего XVIII столетия и половины XIX.

Я начал помнить мою бабушку с 1830 года, со времени первой холеры:2 ей было тогда 62 года. Она жила постоянно в Москве, в собственном доме, в приходе у Троицы 3 в Зубове, в Штатном переулке, между Пречистенкой и Остоженкой. Мне было тогда три года: мы жили в деревне в сорока верстах от Москвы; это было осенью, в конце августа или в сентябре. Помню, что раз вечером в гостиной я заснул у матушки на диване, за ее спиной. Просыпаюсь — поданы свечи; пред матушкой стоит жена управителя Настасья Платоновна, и матушка читает ей вслух письмо, полученное от бабушки. Она писала: «Милый друг мой, Грушенька, приезжай скорее в Москву: нас посетил гнев Божий, смертоносное поветрие, которое называют холерой. Смертность ужасная: люди мрут как мухи. Приезжай, моя голубушка, я одна: Клеопатра еще не возвращалась; она и Авдотья Федоровна у Анночки [* Клеопатра Дмитриевна, младшая сестра матушки, девица, которая жила с бабушкой. Анночка, то есть Анна Дмитриевна Посникова, вторая дочь бабушки, находившаяся тогда в костромской деревне Гремячеве. Авдотья Федоровна Барыкова, дочь одного тульского дворянина, которую по выходе из института бабушка взяла к себе погостить, очень полюбила ее и не пустила к отцу, и прожила она у бабушки до своего замужества, с 1816 до 1834 года.] в Гремячеве. Что тебе делать одной с ребенком в деревне: ежели Господь определил нам умереть, так уж лучше приезжай умирать со мною, умрем вместе; на людях, говорят, и смерть красна. Жду тебя, моя милая. Господь с тобою».[* Это письмо уцелело; списываю его слово в слово.]

На следующий день мы поехали в Москву. Как мы ехали, не помню; памятно мне только, что, когда мы приехали к Бутырской заставе, было уже совершенно темно и вдруг нас озарил яркий свет: были разложены большие костры по обеим сторонам дороги у самой заставы.

Я спал во время дороги, но когда карета вдруг остановилась, я проснулся.

Слышу, матушка спрашивает у кого-то:

— Что это такое? Отчего разложены костры?

— Велено окуривать тех, которые въезжают в город, — отвечал чей-то голос в темноте.

Человек наш пошел в караульную при заставе расписываться в книге: кто и откуда едет (как это тогда водилось, покуда с устройством железных дорог в 1852 году на заставах не были сняты шлагбаумы и въезд в города не сделался совершенно свободным).

Матушка говорит моей няне старушке:

— Няня, спусти стекло и спроси, отчего это казак стоит у огня?

Няня спустила стекло, высунула голову и с кем-то говорила; я, верно, или не понял, или не слыхал ее слов, но только слышу, она передает матушке шепотом, чтобы меня не разбудить: «Это, вишь, пикет, казаки поставлены, город оцеплен; и мертвое тело лежит…»

— Ах, Боже мой! — воскликнула матушка.

Мне стало почему-то вдруг страшно, и я громко заплакал.

Матушка взяла меня на колени, крепко поцеловала и стала мне что-то говорить. Между тем человек расписался, подняли шлагбаум, и мы въехали в город.

Я совершенно разгулялся ото сна и стал внимательно смотреть в окно: вижу фонари, лавки освещенные, по улицам ездят в каретах. Все это меня занимало, и всё мы ехали, ехали — мне показалось, очень долго и далеко. Наконец матушка говорит мне: «Сними шляпу и перекрестись, мой хороший; вот церковь, это наш приход, сейчас приедем..»

И точно, вскоре мы въехали на двор. Меня вынули из кареты и понесли в дом.

Бабушка вышла встретить нас в залу и обняла матушку, а ко мне нагнулась и меня расцеловала. Это свидание матушки и бабушки живо врезалось в мою память и представляется мне как самое давнее, первое мое воспоминание. С этого дня я начинаю помнить бабушку, ее зубовский дом, приход наш, сад и все то, чем я был постоянно окружен до 1838 года, когда мы от бабушки переехали на житье в собственный дом.

Мы вошли в гостиную: большая желтая комната; налево три больших окна; в простенках зеркала с подстольями темно-красного дерева, как и вся мебель в гостиной. Направо от входной двери решетка с плющом и за нею диван, стол и несколько кресел.

Напротив окон, у средней стены, диван огромного размера, обитый красным шелоном; пред диваном стол овальный, то>йе очень большой, а на столе большая зеленая жестяная лампа тускло горит под матовым стеклянным круглым колпаком. У стены, противоположной входной двери, небольшой диван с шитыми подушками и на нем по вечерам всегда сидит бабушка и работает: вяжет филе или шнурочек или что-нибудь на толстых спицах из разных шерстей. Пред нею четвероугольный продолговатый стол, покрытый пестрою клеенкой с изображением скачущей тройки; на столе две восковые свечи в высоких хрустальных с бронзой подсвечниках и бронзовый колокольчик с петухом. Напротив бабушки у стола кресло, в которое села матушка и стала слушать, что говорит бабушка; а я, довольный, что после неподвижного сидения в карете могу расправить ноги, отправился по всем комнатам все осматривать с любопытством, как будто видимое мною видел в первый раз.

Надобно думать, что я до тех пор был еще слишком мал и ничего еще не понимал, потому что все, что представлялось моим взглядам, мне казалось совершенно новым.

Поутру бабушка кушала свой кофе у себя в кабинете, и пока не откушает, дверь в гостиную не отворялась; в 10 часов замок у двери щелкнет со звоном, бабушка выходит в гостиную и направо от кабинетной двери садится у окна в мягкое глубокое кресло и работает у маленького столика до обеда, то есть до трех часов, а если работает в пяльцах — вышивает ковер, то остается в своем кабинете и сидит на диване против входной двери из гостиной и видит тотчас, кто входит из залы. Когда она бывала дома, то принимали прямо без доклада.

Опишу наружность бабушки, каковою я начал ее помнить с детства и каковою, с едва заметною для меня переменой, она осталась до самой ее кончины в 1861 году, когда ей было 93 года.

Бабушка была маленькая худенькая старушка с весьма приятным бледным лицом; на ней тюлевый чепец с широким рюшем надвинут на самый лоб, так что волос совсем не видать; тафтяное платье с очень высоким воротом и около шеи тюлевый рюшевый барок; сверху накинут на плечи большой темный платок из легкой шерстяной ткани или черный шелковый палатин. Как многие старушки ее времени, она остановилась на известной моде, ей приличествовавшей (1820-х годов), и с тех пор до самой кончины своей продолжала носить и чепец, и платье однажды усвоенного ею покроя. Это несовременное одеяние не казалось на ней странным, напротив того: невольное внушало каждому уважение к старушке, которая, чуждаясь непостоянства и крайностей моды, с чувством собственного достоинства оставила за собой право одеваться, как ей было удобно, как бы считая одежду не поводом к излишнему щегольству, но только средством, изобретенным необходимостью, приличным образом удобно и покойно себя чем-нибудь прикрыть.

Десять лет моего детства провел я в доме бабушки и с детства слышал ее рассказы, но немногое от слышанного тогда осталось в моей памяти; я был еще так мал, что не придавал настоящего значения слышанному мною и то, что слышал сегодня, — забывал завтра. Десять лет спустя, когда, лишившись своей незамужней дочери,5 с которою она жила, бабушка переехала на житье к нам в дом и жила с нами до своей кончины, в эти двенадцать лет слышанное мною живо врезалось в мою память, потому что многое было мною тогда же подробно записано. В числе этих двенадцати лет мы провели безвыездно три года — 53,54 и 55 — в деревне. и тут в длинные зимние вечера бабушка любила вспоминать о своей прошлой жизни и нередко повторяла одно и то же.

Воспоминания Елизаветы Петровны Яньковой (1768-1861), урождённой Римской-Корсаковой, охватывают московскую жизнь с екатерининских до николаевских времён. Восстание Пугачева, коронация Павла Первого, пожар Москвы, декабристы, поездки по России, московский и усадебный быт, родственники и знакомые, судьбы людей, случаи из жизни, которые иногда похожи на наше время, потому что люди не меняются.

Очень интересны описания Москвы, сделанные Елизаветой Петровной.

«Говоря о пожаре Москвы, о перестройках и переменах в городе, расскажу, кстати, о том, как я застала Москву и что припомню о переменах. на моей памяти происшедших.
Около Кремля, где теперь Александровский сад, я застала большие ы в которых стояла зеленая вонючая вода, и туда сваливали всякую нечистоту, и сказывают, что после французов в одном из этих рвов долго шлялись кипы старых архивных дел из которого-то кремлевского архива. Сады стали разбивать после 1818 года. В Кремле тоже внизу под горою вдоль стены был пустырь. Говорят, прежде, при царях, там были сады и царские парники, а потом все это упразднили, и долгое время там было очень неопрятно, в особенности же после неприятеля, когда туда сваливали всякий хлам и мусор от взрывов.


Ф.Я. Алексеев, ученики. Никольская башня Кремля. 1800-02

Каменный мост я застала с двойною башней наподобие колокольни; он был крытый, и по сторонам торговали детскими игрушками. Самые лучшие из игрушек были деревянные козлы, которые стукаются лбами. Были игрушки и привозные, и заграничные; их продавали во французских модных лавках, и очень дорого.

Ф.Я. Алексеев. Каменный мост.

Василий Блаженный, или Покровский собор на Рву, был на холме, который ничем не был обнесен. Набережная была только местами вымощена, а берега реки камнем стали обкладывать при императрице Екатерине II и в 1790-х годах; до тех пор они были и изрыты, и часто весной обваливались.

Ф.Я. Алексеев. Красная площадью 1801

Воспитательный дом достраивали и доделывали на моей памяти, в то время, как я была еще ребенком. На его построение пошел материал, приготовленный для загородного дворца Петра II где-то в окрестностях Москвы, в имении, бывшем прежде за князем Меншиковым и отобранном потом в казну.[* Село Люберцы, или Либерцы, в 15 верстах от Москвы по Коломенскому шоссе. Там был деревянный дворец, в котором при императрице Елизавете Петровне целое лето жили великий князь Петр Федорович и великая княгиня Екатерина Алексеевна. Там был липовый регулярный сад, остатки которого видны и теперь. Дворец был разобран за ветхостью, сады мало- помалу запушены, и не осталось и следов прежней роскошной усадьбы светлейшего князя и дворца, в котором живал Петр II, потешавшийся в том месте охотою.] Много было разных суждений насчет Воспитательного дома: кто осуждал, а кто и одобрял, и последних было более. Одни говорили, что не следует делать приюта для незаконных детей, что это значит покрывать беззаконие и покровительствовать разврату, а другие смотрели на это иначе и превозносили милосердие императрицы, что она давала приют для воспитания несчастных младенцев, невиновных в грехе родителей, которые, устыдившись своего увлечения, чтобы скрыть свой позор, может статься, прибегли бы к преступлению и лишили бы жизни невинных младенцев, не имея возможности ни устроить их, ни утаить их, ни воспитать. И в сам деле, до учреждения Воспитательного дома такие ужасные несчастные случаи повторялись очень нередко. Потому хваливших императрицу было более, чем осуждавших.

Ф.Я. Алексеев. Приютская больница. 1801

Стена, которая идет по набережной, и теперь уцелела только частью; до 1812 года была вся вполне.
Я застала еще Тверские ворота. Пречистенские, Арбатские, Никитские, Серпуховские; некоторые были даже деревянные и очень некрасивые. В те времена, когда в Москве было несколько стен городских, понятно, что нужны были и ворота; потом стены обваливались, их сломали, а ворота оставили, и было очень странно видеть, что ни с того ни с сего вдруг, смотришь, стоят на улице или на площади ворота; многие стали ветшать, их и велено было снести; это было в 1780-х годах. Теперь осталось на память одно только название.

Я помню, когда была в Москве речонка Неглинная, через нее было несколько мостиков: Боровицкий деревянный, другие — каменные. Я слыхала от батюшки, что он застал мельницы на Москве-реке, и одна из них была около Крымского брода, в месте, что называют Бабий городок. Некоторые старожилы в мое время помнили, что была мельница на Неглинной. Речку помню, а мельниц я уже не застала; их было три: 1) у Водяной башни, 2) у Троицких ворот и 3) у Боровицких.

Ф.Я. Алексеев. Неглинный мост у Тверской улицы.

На Кузнецком мосту точно был мост и налево, как ехать к Самотеке, целый ряд кузниц, отчего и название до сих пор осталось. Мост был хотя и не деревянный, но пре- плохой, и сломали его гораздо после французов. Улица, называемая Кузнецкий мост, издавна была заселена иностранцами: были французские и немецкие лавки. Теперь говорят «ехать на Кузнецкий мост», а в наше время говорили «ехать во французские лавки». Там торговали модным товаром, который привозили из чужих краев; были и свои мастерицы в Москве, но их обегали, и кто побогаче, все покупали больше заграничный привозный товар.

На Ильинке за Гостиным рядом и за Гостиным двором были нюрнбергские лавки и голландский магазин. Там мы все больше покупали шерсти для работ и шелки; чулки шерстяные и голландское полотно, которое было очень дорого, но было хорошее, ручного изделия и без бумаги; торговали и батистом, и носовыми платками, и голландским сыром. Сарептский магазин был где-то далеко, за Покровкой и за Богоявлением: вот на первой неделе, бывало, туда все и потянутся покупать медовые коврижки и пряники, каких теперь не делают. Целая нить карет едет по Покровке за пряниками. Потом сарептскую лавку перевели на Никольскую и думали, что будет лучше, а вышло, что стали торговать гораздо хуже….

Московский Большой театр начали строить в двадцатых годах, а до тех пор он был в другом месте, деревянный и преплохой. Содержал его от себя некто Медокс: было ли ему на то дано право от казны, или тогда можно было обойтись без этого и дозволялось частным лицам содержать театры, этого я хорошенько не знаю. Помню только, что когда старый театр сгорел (это было очень давно, в моей молодости) ,6 то временно был устроен театр в доме Воронцова, на Знаменке,7 в том самом доме, который впоследствии принадлежал брату Николаю Петровичу, а после того князю Сергею Ивановичу Гагарину.[* По смерти князя Сергея Ивановича Гагарина дом этот перешел по наследству дочери его Бутурлиной.] Ну, конечно, было и тесновато; впрочем, по-тогдашнему было хорошо и достаточно, потому что в театр езжали реже, чем теперь, и не всякий. . . Теперь каждый картузник и сапожник, корсетница и шляпница лезут в театр, а тогда не только многие из простонародья гнушались театральными позорищами, но и в нашей среде иные считали греховными все эти лицедейства. Но была еще и другая причина, что наша братия езжала реже в театры: в Москве живало много знати, людей очень богатых, и у редкого вельможи не было своего собственного театра и своей доморощенной труппы актеров….

1. Главная
2. Документальная литература
3. Биографии и Мемуары
4. «Рассказы бабушки: Из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные её внуком Д. Благово»

Дмитрий Дмитриевич Благово

Рассказы бабушки: Из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные её внуком Д. Благово

«Рассказы бабушки: Из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные её внуком Д. Благово»

Описание

Эта «бабушка» — Елизавета Петровна Янькова (1768-1861), внучка историка В.Н. Татищева, урожденная Римская-Корсакова, связанная родственными узами с Щербатовыми, Шаховскими, Архаровыми, Нащокиными, Салтыковыми, Вяземскими и многими другими. Она постоянно жила в Москве и умерла в возрасте 93 лет, живо помнила семейные предания, доходившие до времени Петра I, рассказывала их с удивительными подробностями, помня даже годы и числа, — была живой летописью всего XVIII и половины XIX столетия. Все это записал за ней ее внук Дмитрий Дмитриевич Благово (1827-1897, в монашестве архимандрит Пимен).
«Рассказы бабушки» впервые были опубликованы в 1878-1880 гг. в «Русском вестнике»; в 1885 г. вышли отдельным изданием. В 1986 г. издательство «Синтаксис» выпустило их репринт. Издание «Литературных памятников» — первая научная публикация книги. Здесь впервые собраны биографические сведения о Д.Д. Благово.
СОДЕРЖАНИЕ:

(Предисловие) Д.Д.Благово (5).
Глава первая (9).
Глава вторая (40).
Глава третья (54).
Глава четвертая (64).
Глава пятая (73).
Глава шестая (85).
Глава седьмая (98).
Глава восьмая (116).
Глава девятая (148).
Глава…

Настроики

Фон текста:

• Текст
• Текст
• Текст
• Текст

• Аа

  Roboto

• Аа

  Garamond

• Аа

  Fira Sans

• Аа

  Times

Рассказы бабушки: Из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные её внуком Д. Благово (djvu) — Рассказы бабушки: Из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные её внуком Д. Благово 8625K (скачать djvu) — Дмитрий Дмитриевич Благово

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

—>