Рассказы блокадников ленинграда дневники читать

Блокадные дневники

Подготовили Наталия Соколовская, Евгений Бунтман

• Сентябрь 1941
• Октябрь
• Ноябрь
• Декабрь
• Январь 1942
• Февраль
• Март
• Апрель
• Май

Юра Рябинкин

8 сентября 1941 года

«День тревог, волнений, переживаний. Расскажу все по порядку.

Утром мама прибегает с работы, говорит, что ее посылают на работу в сов­хоз, что в Ораниенбауме. Ей пришлось бы оставить меня и [сестру] Иру одних. Она пошла в райсовет — ей дали там отсрочку до завтра. Потом мы догово­рились о спец­школе. <…> Когда я вернулся домой, мама уже пришла. Она сказала мне, что, возможно, меня примут. Но я очень и очень сомневаюсь. Затем мама пошла опять куда-то.

И тогда-то началось самое жуткое.

Дали тревогу. Я и внимания не обратил. Но затем слышу, на дворе поднял­ся шум. Я выглянул, посмотрел сперва вниз, затем вверх и увидел… 12 „юнкер­сов“. Загремели разрывы бомб. Один за другим оглушительные разрывы, но стекла не дребезжали. Видно, бомбы падали далеко, но были чрезвычайно большой силы. Я с Ирой бросился вниз. Взрывы не прекращались. Я побежал обратно к себе. Там на нашей площадке стояла жена Загоскина  Возможно, речь идет о соседях.. Она тоже перепугалась и прибежала вниз. Я разговорился с ней. Потом откуда-то прибе­жала мама, прорвалась по улице. Скоро дали отбой. Результат фашистской бом­бежки оказался весьма плачевный. Полнеба было в дыму. Бомбили гавань, Кировский завод и вообще ту часть города. Настала ночь. В стороне Кировского завода виднелось море огня. Мало-помалу огонь стихает. Дым, дым проникает всюду, и даже здесь ощущаем его острый запах. В горле немного щиплет от него.

Да, это первая настоящая бомбежка города Ленинграда.

Сейчас настанет ночь, ночь с 8 на 9/IX. Что-то эта ночь принесет?»

Ирина Зеленская

13 сентября 1941 года

«Положение осложняется всесторонне. Ночь прошла спокойно, но город об­стреливается артиллерией, один снаряд попал у Никольского переулка, были попадания в районе Московского вокзала. Наша артиллерия отвечает из порта, с линкоров и из самого города. На станции было очень тревожно. С территории соседних заводов до трех часов ночи обстреливали из винтовок наши посты и даже прохожих на улице. Вахтенные, которые шли к 10-часовой смене, дол­жны были остаться вдоль стены. Все наши заявления об этой внутренней вспых­нувшей опасности пока ни к чему не привели. Вчера вечером по дороге к трамваю я шла в толпе женщин с детьми и узлами, бегущих из этого района. Это был настоящий великий исход. Так велика паника перед воздушным напа­дением в соседстве с большими заводами при отсутствии бомбоубежища.

Я спросила одну женщину, которая стояла на тротуаре и плакала, не в силах справиться с грудным ребенком на руках, трехлетним у юбки и большим уз­лом: „Куда вы идете?“ Она сказала: „Сама не знаю, попросимся куда-нибудь в первый этаж“. Я помогла ей пройти часть пути, потом встретилась какая-то женщина, которая имела пропуска в соседнее бомбоубежище и увела их с со­бой. В трамвае другая женщина, одна с маленьким чемоданчиком, говорит: „Все уходят, и я ушла“.

<…>

В кабинете моем уцелели чудом все стекла в прошлую ночь (окно вовремя распахнулось), но его забили снаружи наглухо фанерой, сидим без дневного света.

Хлебный паек в 3 дня скатился с 400 до 200 гр. для служащих и с 600 до 400 для рабочих, но разговоров об этом мало слышно. Преобладает физический страх перед бомбежкой».

Лена Мухина

22 сентября 1941 года

«Я пока жива и могу писать дневник.

У меня теперь совсем нет уверенности в том, что Ленинград не сдадут.

Сколько говорили, сколько было громких слов и речей: Киев и Ленинград стоят неприступной крепостью!.. Никогда фашистская нога не вступит в цветущую столицу Украины, в северную жемчужину нашей страны — Ленинград. И что же, сегодня по радио сообщают: после ожесточенных многодневных боев наши войска оставили… Киев! Что же это значит? Никто не понимает.

Нас обстреливают, нас бомбят.

Вчера в 4 часа ко мне пришла Тамара  Одноклассница и подруга Лены., мы пошли с ней гулять. Первым делом мы пошли смотреть разрушенные дома. Это совсем близко. На Большой Мос­ковской, рядом с домом Веры Никитичны, бомба попала в дом и разру­шила почти все здание. Но с улицы разрушений не видно, они со двора. В соседних домах, в том числе и в доме Веры Никитичны, отсутствуют стекла. На площади Нахимсона в 4 местах взломан асфальт, это следы от бомб. Далее, по стороне, где зоомагазин, от загиба пр. Нахимсона до переулка, что напротив нового ТЮЗа, также отсутствуют стекла. Но еще ужасней разрушения на Стрель­кином переулке, 1. Там в одном месте разрушены здания по обеим сторонам переулка. Переулок засыпан обломками. Кругом ни одного стекла. Но страшней всего — это вид одного здания: у него срезан весь угол и видно всё: комнаты, коридоры и их содержимое. В комнате на 6-м этаже у стенки стоит дубовый буфет, рядом маленький столик, на стене висят (это очень странно), висят старинные часы с длинным маятником. Спинкой к нам, как раз у той стенки, которая отсут­ствует, стоит диван, покрытый белым покрывалом».

Ирина Зеленская

24 сентября 1941 года

«С моей обеденной нагрузкой хлопот и беготни не оберешься, а также грубости и руготни. Человеческое нутро выявляется на этом испытании необыкновенно выразительно, и я испытываю несравненное чувство облегчения и даже благо­дарности, когда изредка наталкиваюсь на порядочность и спокойствие вместо жадного крика „жрать!“. Но это редко, большинство только и умеет, что защи­щать права своего желудка любыми средствами. Я являюсь ближайшей инстан­цией, и поэтому все удары приходится принимать на свою голову. Я уже не раз слышала, что я съедаю чужие супы, позабирала себе все пропуска и т. д. А меж­ду тем в этой дикой кутерьме, когда нужно совершать евангельские чудеса с раз­множением пищи и чудеса эти не удаются, я даже не успеваю использо­вать свои скромные обеденные права. Сегодня я опоздала на свою смену в сто­ло­вую и совсем не обедала, но так как это, вероятно, будет еще [не] раз, то я смо­трела на это как на пробу своей выносливости. Утром за чаем я съела тоненький ломтик хлеба граммов 20 и 2 холодных картофелины, в течение дня выпила несколько чашек чая и к вечеру чувствовала себя совершенно нормаль­но, даже голода особого не испытывала. Возможно, что нельзя всех судить по се­бе, но, когда люди уверяют меня, что они четыре дня ничего не ели и осла­бели до неработоспособности, я им просто не верю и не сочувствую».

Юра Рябинкин

25 сентября 1941 года

«Сегодня я окончательно решил, что мне делать. В спецшколу не иду. Получаю паспорт. Остаюсь в школьной команде. Прошу маму эвакуироваться, чтобы иметь возможность учиться. Пока езжу на окопы. Через год меня берут в ар­мию. Убьют не убьют. После войны иду в кораблестроительный институт или на исторический факультет. Попутно буду зарабатывать на физической работе сколько могу. Итак, долой политику колебаний! Сегодня иду в школу к 8-ми. Если мама придет раньше, скажу ей мое решение. Все остальные исхо­ды я продумал и отказался от них.

Кроме того: решил тратить на еду себе начиная с завтрашнего дня 2 рубля или 1,5.

Мое решение — сильный удар для меня, но оно спасет и от другого, еще более сильного удара. А если смерть, увечье — то все равно. Но это-то именно и бу­дет, наверное, мне. Если увечье — покончу с собой, а смерть — двум им не бы­вать. Хорошо, очень хорошо, что у мамы еще есть Ира.

Итак, из опасения поставить честь на карту я поставил на карту жизнь. Пыш­ная фраза, но верная».

Юра Рябинкин

1 и 2 октября 1941 года

«Мне — 16 лет, а здоровье у меня, как у 60-летнего старика. Эх, поскорее бы смерть пришла. Как бы так получилось, чтобы мама не была этим сильно удручена.

Черт знает какие только мысли лезут в голову. Когда-нибудь, перечитывая этот дневник, я или кто иной улыбнется презрительно (и то хорошо, если не хуже), читая все эти строки, а мне сейчас все равно.

Одна мечта у меня была с самого раннего детства: стать моряком. И вот эта мечта превращается в труху. Так для чего же я жил? Если не буду в В[оенно]-М[орской] спец­школе  В июле 1940 года постановлением Совнар­кома были учреждены семь военно-морских спецшкол (в Москве, Ленинграде, Баку, Кие­ве, Одессе, Владивостоке и Горьком). В Ле­нинграде 2-я военно-морская спецшкола рас­полагалась на Васильевском острове, напро­тив Высшего военно-морского училища име­ни Фрунзе. Во время блокады ученики оста­лись в Ленин­граде, а в феврале 1942 года были вместе с преподавателями эвакуи­ро­ва­ны в город Тара Омской области и верну­лись только летом 1944 года., пойду в ополчение или еще куда, чтобы хоть не беспо­лезно умирать. Умру, так родину защищая».

Ольга Берггольц

5 октября 1941 года

«…Мы жили на дрожащей земле, под воющим небом. Наш слух работал без нашего контроля, ловя каждый звук — не сирена ли? Не свист ли бомбы или снаряда? Не немецкий ли самолет? Наш или немецкий? В меня или не в ме­ня? Когда раздавался отбой, все тихонечко вторили ему, напевали его, думая: „Этого больше никогда не будет…“ Мы научились понимать, что значит дом, жилище, человеческое жилище, которое ежеминутно готово было защи­тить нас. Дома душили своих хозяев.

Вчера я, Юра и Мартынов  Юра — филолог, пушкинист Георгий Макого­ненко (1912–1986), будущий муж Ольги Берг­гольц. Во время блокады работал редакто­ром и начальником Литературного отдела Ленинградского радиокомитета.
Мартынов — Алексей Мартынов (1913–1942), ленинградский радиожур­налист, коллега Оль­ги Берггольц. В феврале 1942 года умер от истощения. были за Московской заставой, организовали мате­риал для сегодняшней передачи на эфир. Мы были там в разгар артоб­стрела, он длился семь часов, все время, пока мы там были. На «Электросилу» мне не удалось пройти, за виадук Путиловской ветки  Путиловский виадук — открытый в 1934 году путепровод Путиловской железной дороги, соеди­нявший Кировский завод (бывший Пу­ти­ловский) и завод «Электросила». не пускают, там уже фронт. В те часы на «Эл[ектро]силе»  «Электросила» — одно из крупнейших пред­приятий Ленинграда, располагавшееся на Мос­­ковском проспекте, в квартале у Мари­инской улицы. В 1931­–1934 годах Оль­га Берг­гольц работала редактором завод­ской газеты «Электросила». убило 2-х и ранило 11».

Юра Рябинкин

14 октября 1941 года

«Сегодня дома безобразная сцена. Ира закатила истерику, что я вот ел в сто­ловой треста, а она даже тарелки супа не съела в столовой — мама ей говорит, чтобы она успокоилась. Мне в то же время говорит, что Ире давали борщ в сто­ловой и фасоль со шпиком, а Ира говорила, что ее от них тошнит и не стала есть. А съела оставшиеся полплитки шоколада, и только. Сама не ест и на меня злится! Я, говорит, голодная хожу! А кто ей мешает пообедать? Мне уже мама начинает говорить, что надо привыкнуть к мысли, что если накормят человека днем тарелкой супа, то и будь доволен. А если мне к этой мысли не привык­нуть?.. Я не ем даже половины, четверти того, чтобы себя насытить… Эх, война, война…

Сейчас хмурая пасмурная погода. Морозит, идет снежок».

Юра Рябинкин

25 октября 1941 года

«Только отморозил себе ноги в очередях. Больше ничего не добился. Инте­ресно, в пивных дают лимонад, приготовленный на сахарине или натуральных соках?

Эх, как хочется спать, спать, есть, есть, есть… Спать, есть, спать, есть… А что еще человеку надо? А будет человек сыт и здоров — ему захочется еще чего-нибудь, и так без конца. Месяц тому назад я хотел, вернее, мечтал о хлебе с маслом и колбасой, а теперь вот уж об одном хлебе…

<…>

Мама мне говорит, что дневник сейчас не время вести. А я вести его буду. Не при­дется мне перечитывать его, перечитает кто-нибудь другой, узнает, что за человек такой был на свете — Рябинкин Юра, посмеется над этим чело­ве­ком, да…»

Юра Рябинкин

29 октября 1941 года

«Я теперь еле переставляю ноги от слабости, а взбираться по лестнице для меня огромный труд. Мама говорит, что у меня начинает пухнуть лицо. А все из-за недоедания. Анфиса Николаевна сегодня вечером проронила интересные слова: „Сейчас все люди — эгоисты, каждый не думает о завтрашнем дне и поэтому сегодня ест как только может“. Она права, эта кошечка.

Я сегодня написал еще одно письмо Тине  Тина — тетя Юры Рябинкина. Работала в Ле­нинграде врачом-терапевтом. Во время вой­ны была мобилизована в эвакуационный госпиталь. В дневнике Юра Рябинкин сооб­щает, что она находилась в Шлиссельбурге. После войны Тина нашла оставшуюся в жи­вых сестру Юры Ирину и поселила у себя в Ленинграде.. Прошу прислать посылочку из картофельных лепешек, дуранды  Дуранда — жмых, отходы производства расти­тельного масла. Дуранду прессовали в бруски, во время блокады из нее делали муку, варили супы. и т. п. Неужели эта посылка — вещь невозможная? Мне надо приучаться к голоду, а я не могу. Ну что же мне делать?

Я не знаю, как я смогу учиться. Я хотел на днях заняться алгеброй, а в голове не формулы, а буханки хлеба.

Сейчас я бы должен был прочесть снова рассказ Джека Лондона „Любовь к жизни“. Прекрасная вещь, а для моего сегодняшнего настроения как нельзя более лучшая. Говорят, что на ноябрьских карточках все нормы прежние. Даже хлеба не прибавили. Мама мне сказала, что, если даже немцы будут отбиты, нормы будут прежние…

Теперь я мало забочусь о себе. Сплю одетый, слегка прополаскиваю разок утром лицо, рук мылом не мою, не переодеваюсь. В квартире у нас холодно, темно, ночи проводим при свете свечки».

Ирина Зеленская

1 ноября 1941 года

«Начало нового месяца, и по этому случаю я замоталась со всякими карточ­ками, пропусками и проч. Положение с питанием в естественном порядке ухудшается с каждым днем. Каждый новый рубеж во времени — месяц, дека­да — приносит новое ужесточение норм, порядка отпуска продуктов, пользо­вания столовыми. И все ожесточеннее становится борьба за каждый кусок, все более озлобляются люди. Вчера я была в тресте столовых. Там фор­менная оса­да: женщины всех мастей, слепые, старики, учрежденческие ходоки вроде ме­ня — вся эта толпа наседает, дергает, одолевает директора. Маленький рыжий хромоножка тонет среди кричащих и плачущих женщин, беспомощно отбива­ясь. Нелегко было пробиться к нему и, главное, безрезультатно. Он все обещает и подписывает, а при обращении на фабрику-кухню директор ее просто не счи­тается с трестом, т. к. фабрика перегружена сверх меры. А люди уповают на эти пропуска, как на спасение. В нашей столовой сегодня первый день нового рас­пи­сания смен, и я делала отчаянные попытки удержать эту волну на грани по­рядка. Каждый пролезающий без очереди и удаленный мною становится моим личным врагом, и когда к этому присоединяется перебой в выдаче обедов, стра­­­сти разыгрываются».

Юра Рябинкин

6 и 7 ноября 1941 года

«Занятия в школе продолжаются, но мне они что-то не нравятся. Сидим за партами в шубах, многие ребята совершенно уроков не учат. На литературе интересен тот факт, что ребята рассказывают образы из „Мертвых душ“ по учебнику, где они есть. Некоторые даже вообще не читали „Мертвые души“…

Оказывается, рисовой каши больше у нас не осталось. Значит — 3 дня буду сидеть голодом полнейшим. Еле ноги буду таскать, если буду жив-здоров. Опять перешел на воду. Распухну, ну да что же… Мама заболела. И не на шутку, раз сама признается в своей болезни. Насморк, кашель с рвотой, с хрипом, жар, головная боль…

Я тоже, наверное, заболел. Тоже жар, головная боль, насморк. Все из-за того, по всей вероятности, что, бывши на школьном дежурстве, мне пришлось пройти через три двора без пальто и шапки. А дело было в полночь, мороз…

Учеба мне почему-то сейчас в голову не лезет. Совершенно нет желания учиться. Голова одними мыслями о еде да о бомбежках, снарядах занята. Вчера поднял корзину с сором, вынес во двор и еле обратно на свой 2-й этаж взобрался. Устал так, словно 2 пуда волок целых полчаса, как кажется, сел и еле отдышался. Сейчас тревога. Зенитки бьют вовсю. Бомб несколько также было. На часах — без пяти 5 вечера. Мама приходит в начале 7-го».

Юра Рябинкин

9 и 10 ноября 1941 года

«Засыпая, каждый день вижу во сне хлеб, масло, пироги, картошку. Да еще перед сном — мысль, что через 12 часов пройдет ночь и съешь кусок хлеба… Мама мне каждый день твердит, что она с Ирой ест по 2 стакана горячего, с сахаром чая, по полтарелки супа в день. Не больше. Да еще что тарелку супа вечером. <…> Ира, например, вечером даже отказывается от лишней порции супа. А мне они обе твердят, что я питаюсь как рабочий, мотивируя тем, что я ем 2 тарелки супа в столовых да побольше, чем они, хлеба. Весь характер мой почему-то сейчас круто изменился. Стал я вялый, слабый — пишу, а рука дрожит, иду, а в коленках такая слабость: кажется — шаг ступишь, а больше не сможешь и упадешь».

Лена Мухина

21 ноября 1941 года

«Вот и наступил мой день рождения. Сегодня мне исполнилось 17 лет. Я лежу в кровати с повышенной температурой и пишу. Ака ушла на поиски какого-ни­будь масла, крупы или макарон. Когда она придет, неизвестно. Мо­жет быть, придет с пустыми руками. Но я и то рада, сегодня утром Ака вручила мне мои 125 гр. хлеба и 200 гр. конфет. Хлеб я уже почти весь съела, что такое 125 гр., это маленький ломтик, а конфеты эти мне надо растянуть на 10 дней. Сперва я рассчитала по 3 конфеты в день, но уже съела 9 штук, так что решила съесть сегодня ради моего праздника еще 4 конфеты, а с завтрашнего дня ст[р]о­го соблюдать порядок и есть по 2 конфеты в день.

Положение нашего города продолжает оставаться очень напряженным. Нас бомбят с самолетов, обстреливают из орудий, но это все еще ничего, мы к это­му уже так привыкли, что просто сами себе удивляемся. Но вот что наше про­довольственное положение ухудшается с каждым днем, это ужасно. У нас не хватает хлеба. Надо сказать спасибо Англии, что она нам кое-что присылает. Так, какао, шоколад, настоящее кофе, кокосовое масло, сахар — это все англий­ское, и Ака очень этим гордится. Но хлеба, хлеба, почему нам не присылают муку, ленинградцы должны есть хлеб, иначе понизится их работоспособность.

<…>

Скоро придет Ака, замерзшая, усталая и, наверно, с пустыми руками. Тогда гроб. Она узнает, что Тамара  Одноклассница и подруга Лены. ничего не принесла, и я не знаю, как она это пере­живет. А потом придет мама, усталая, голодная, она постарается прийти сего­дня пораньше, она знает, что у меня сегодня день рождения, и, боже мой, что будет, если Ака не успеет ничего состряпать. Да, мы действительно „отпразд­нуем“ мой день рождения. Нет, я не буду ни при Аке, ни при маме защищать Та­мару, но я не хочу ее и ругать. С человеком случилось несчастье, ведь это несчастье, это все равно что если бы у нас украли карточки или еще что-нибудь в этом роде. Со всяким ведь может случиться несчастье.

<…>

Уже без ½ 7, а мамы все нет. За окном отчаянно бьют зенитки, длится 2-я тре­вога. Уже и задаст нам сегодня Гитлер трепку и за вчера, и за сегодня.

Да, так, как и предполагалось, так и случилось. В 5 часов пришла Ака, устав­шая, замерзшая, с пустыми руками. Она стояла за вермишелью, и ей не хвати­ло. Тетя Саша стояла ближе, получила, а Ака нет. Тетя Саша даже не взглянула на Аку. Какая сволочь! Не могла поставить старушку перед собой. Боже, нельзя себе представить, как нам не везет. Как будто все боги и дьяволы ополчились против нас.

Ужасно хочется есть. В желудке ощущается отвратительная пустота. Как хочет­ся хлеба, как хочется. Я, кажется, все бы сейчас отдала, чтобы наполнить свой желудок.

<…>

Мамочка, милая, мамочка, где ты. Ты лежишь в земле, ты умерла. Ты ус­покои­лась навсегда. Я, я, я мучаюсь, страдаю, страдаю вместе с сотнями и миллиона­ми советских граждан, и из-за кого, из-за бредовой фантазии этого психа. Он ре­шил покорить весь мир. Это безумный бред, и из-за него мы стра­даем, у нас пусто в желудках и полно мученья в сердцах. Господи, когда все это кон­чится. Ведь должно же это когда-нибудь кончиться?!»

Лена Мухина

22 ноября 1941 года

«Вчера я просмотрела свои открытки. Какие раньше выпускались красивые от­крытки с разными видами, а теперь выпускают такие неаккуратные открытки, без всякого старанья, без всякой заботы. Пересмотрела я и все открытки с пись­мами для меня на обратной стороне, которые присылала мне мама из Пя­ти­горска три года тому назад.

И я вспомнила, что когда-то мы с мамой мечтали, да и не так уж давно, еще прошлой зимой, поехать на пароходе по Волге. Узнавали, высматривали, сколь­ко все будет стоить. Я помню, мы с мамой твердо решили поехать куда-нибудь летом путешествовать. И это от нас не уйдет. Мы с мамой сядем еще в мягкий вагон с голубыми занавесочками, с лампочкой под абажуром, и вот наступит тот счастливый момент, когда наш поезд покинет стеклянный купол вокзала и вырвется на свободу и мы помчимся вдаль, далеко, далеко. Мы будем сидеть у столика, есть что-нибудь вкусное и знать, что впереди нас ждут развлечения, вкусные вещи, незнакомые места, природа с ее голубым небом, с ее зеленью и цветами. Что впереди нас ждут удовольствия, одни лучше другого. И мы ска­жем, смотря, как уплывает вдаль назад Ленинград. Тот город, где мы столько пережили, столько перестрадали, где мы сидели голодные в холодной комнате и прислушивались к грохоту зениток и гулу вражеских самолетов. И мы отмах­нем­ся от этих воспоминаний как от тяжелого кошмарного сновиденья и пере­ве­дем взгляд вперед, туда, вдаль, куда мчит нас краснозвездный экспресс. Вот по этой земле ходили немцы, тогда земля эта была покрыта снегом, испещрена воронками от снарядов, траншеями, окопами, оплетена колючей проволокой, холодный, ледяной ветер свистел в ушах. Этот путь, по которому мы сейчас несемся, был разобран. Это партизаны разобрали его. А вот под этим откосом валялись разбитые в щепы вагоны и чернели там и сям по откосу полузанесен­ные снегом трупы вражеских солдат. И мы с мамой невольно будем вгляды­вать­ся в густую траву откоса, но мы там ничего уже не увидим, что напомни­ло бы о пережитой войне. Уже ушли хотя в недалекое, но все же прошлое те ис­торические дни, когда совершился перелом и немцы перестали продвигаться вперед, когда немцы попятились и начали откатываться, когда немцы побежа­ли, когда мы вошли в Берлин, когда прогремел последний орудийный залп, последний разрыв снаряда, последний винтовочный выстрел. Уже уплыли назад и стушевались, покрывшись дымкой, далекий серый Ленинград, те дни, когда мы встречали с победой наших доблестных воинов, истинных героев, покрывших себя славой, какую не сотрут и века. Все это ушло назад, отодвину­лось на задний план, дало место новому. И это новое тоже уже прошло. Мы уже похоронили и почтили вечной памятью славных наших бойцов, погибших в бою. Уже залечил Ленинград свои раны, мы вставили новые стекла и отстрои­ли разрушенные здания. Да, все это уже прошло. И тот день, когда впервые, шипя, зажегся газ в конфорке на кухне и когда появилось первое эскимо».

Юра Рябинкин

28 ноября 1941 года

«Был в тубдиспансере. Меня отправили на рентген и на анализы. Что будет дальше — не знаю.

Сегодня буду на коленях умолять маму отдать мне Ирину карточку на хлеб. Буду валяться на полу, а если она и тут откажет… Тогда мне уж не будет с чего волочить ноги. Сегодня дневная тревога опять продолжается что-то около трех часов. Магазины закрыты, а где мне достать картофельной муки и повидла? Пой­ду по окончании тревоги порыскаю. Насчет эвакуации я потерял надежду. Все это одни лишь разговоры… В школе учиться брошу — не идет учеба в голо­ву. Да и как ей пойти? Дома голод, холод, ругань, плач, рядом сытые И-вы  Речь идет о семейной паре, которую в сен­тябре 1941 года вселили в одну из комнат в квартире Рябинкиных. Муж занимал долж­ность управ­ляющего стройтрестом.. Каждый день так удивительно похож на предыдущий однообразностью, мыс­лями, голодом, бомбежкой, артобстрелами. Сейчас выключилось электриче­ство, где-то, я слышу, жужжит самолет, бьют зенитки, а вот дом содрогнулся от взрывной волны разорвавшейся неподалеку бомбы… Тусклая, серая погода, белые, мутные, низкие облака, снег на дворе, а на душе такие же невзрачные серые мысли. Мысли о еде, о тепле, об уюте… Дома не только ни куска хлеба (хлеба дают теперь на человека 125 г в день), но ни одной хлебной крошки, ничего, что можно съесть. И холод, стынут руки, замерзают ноги…

Сегодня придет мама, отнимет у меня хлебную Ирину карточку — ну ладно, пожертвую ее для Иры, пусть хоть она останется жива из всей этой адской <нрзб.>, а я уж как-нибудь… Лишь бы вырваться отсюда… Лишь бы вырваться… Какой я эгоист! Я очерствел, я… Кем я стал! Разве я похож на того, каким был 3 месяца назад?.. Позавчера лазал ложкой в кастрюлю Анфисы Николаевны, я украдкой таскал из спрятанных запасов на декаду масло и капусту, с жадно­стью смотрел, как мама делит кусочек конфетки <нрзб.> и Ирой, поднимаю ру­гань из-за каждого кусочка, крошки съестного… Кем я стал? Я чувствую, чтобы стать таким, как прежде, требуется надежда, уверенность, что я с семьей завтра или послезавтра эвакуируюсь, хватило бы для меня, но это не будет. Не будет эвакуации, и все же какая-то тайная надежда в глубине моей души. Если бы не она, я бы воровал, грабил, я не знаю, до чего дошел бы. Только до одного я бы не до­шел — не изменил бы. Это я знаю твердо. А до всего остального… Боль­ше не могу писать — застыла рука».

Юра Рябинкин

2 декабря 1941 года

«Что за пытку устраивают мне по вечерам мама с Ирой?.. За столом Ира ест на­рочито долго, чтобы не только достигнуть удовольствия от еды, но еще для то­го, чтобы чувствовать, что она вот ест, а остальные, кто уже съел, сидят и смот­рят на нее голодными глазами. Мама съедает всегда первой и затем понемнож­ку берет у каждого из нас. При дележке хлеба Ира поднимает слезы, если мой кусочек на полграмма весит больше ее. Ира всегда с мамой. Я с мамой бываю лишь вечером и вижусь утром. Быть может, и поэтому Ира всегда правая сто­рона… Я, по всей видимости, эгоист, как мне и говорила мама. Но я помню, как был дружен с Вовкой Шмайловым, как тогда я не разбирался, что его, а что мое, и как тогда мама, на этот раз мама сама, была эгоисткой. Она не давала Вовке книг, которых у меня было по две и т. д. Почему же с тех пор она хотела так направить мой характер? И сейчас еще не поздно его переломить…

Я раньше должен был съесть 2 или 3 обеда в столовках за день плюс еще сыт­ный ужин да завтрак, да так, подзакусить, чтобы быть сытым день. А сей­час я удовлетворяюсь 100 г печенья утром, ничем днем и вечером тарелкой супа или похлебки. Кроме того, вода. Вода под названием чай, кофе, суп, просто вода. Вот мое меню.

А насчет эвакуации опять все заглохло. Почти. Мама боится уже ехать. „При­едешь, — говорит она, — в незнакомый край…“ — и т. д. и т. п.».

Юра Рябинкин

7 декабря 1941 года

«…Эта декада будет решающей для нашей судьбы… Главнейшие задачи, которые следует разрешить, это в чем ехать и с кем ехать. Эх, если бы я хоть раза два подряд покушал досыта! А то откуда мне взять энергию и силу для всех тех трудностей, что предстоят впереди… Мама опять больна. Сегодня спала всего-навсего три часа, с трех до шести утра. Мне просто было бы необходимо сейчас съездить к Тураносовой за обещанной теплой одеждой. Но такой мороз на улице, такая усталость в теле, что я боюсь даже выйти из дома.

Начал вести я дневник в начале лета, а уже зима. Ну разве я ожидал, что из моего дневника выйдет что-либо подобное?

А я начинаю поднакоплять деньжонки. Сейчас уже обладаю 56 рублями наличности, о наличии которых у меня ведаю один лишь я. Плита затухла, и в кухне мало-помалу воцаряется холод. Надо надевать пальто, чтобы не замерзнуть. А еще хочу ехать в Сибирь! Но я чувствую, что дай мне поесть — и с меня сойдет вся меланхолия, все уныние, слетит усталость, развяжется язык, и я стану человеком, а не подобием его…

<…>

Сейчас я похудел примерно килограммов на 10–15, не больше. Быть может, еще меньше, но тогда уже за счет чрезмерного потребления воды. Когда-то раньше мне хватало полтора стакана чая утром, но сейчас не хватает шести».

Ирина Зеленская

7 декабря 1941 года

«Наступили морозы. Сегодня до 22 градусов с ветром. Утренняя сводка дала несколько отрадных моментов — под Ростовом, у Калинина, у Наро-Фоминска как будто инициатива переходит в наши руки. Под Ленинградом же все по-преж­нему. Сутки я провела дома и ощутила на себе весь тот возрождаю­щий­­­ся пещерный быт, от которого спасаешься на станции. Несмотря на опуб­ли­кованное постановление Ленсовета о выключении света с 10 до 17, мощности настолько не хватает, что света лишают целые районы по неделе и больше. По ле­стнице впотьмах, по коридору ощупью добираешься до своих дверей. В ком­нате 4–5 градусов, вода то идет, то не идет в неопределенные часы. Види­мо, по соизволению управхоза. У меня есть еще дрова, есть керосин, даже днев­ной свет в уцелевшую форточку, но множество квартир лишены всего этого.

Наташа с Борисом вчера и сегодня были у меня, т. к. у них форменная тьма и стряпать не на чем. Мы топили печку, ставили самовар. Я сварила им фасоль­ный суп и пшенную кашу в печке на ужин. Все это нам показалось невероятно вкусно, но маловато, особенно Борису. У Бориса отекло лицо. Я прямо с болью разглядывала его нездорово припухшие щеки. Выдержка у него безукоризнен­ная. Он очень много работает, все время в движении, никогда ни одной жало­бы. Подсовывает кусочки мне или Натке, но ему голоднее и труднее нас до­стается. Наташа то беспечна, то впадает в уныние. У нее нет ни закалки, ни ха­рак­тера. С этой стороны ей труднее, чем Борису и мне».

Миша Тихомиров

8 декабря 1941 года

«Начинаю этот дневник вечером 8 декабря. Порог настоящей зимы. До этого времени было еще малоснежие и морозы были слабые, но вчера, после 15-й подготовки, утром ударил мороз в минус 23. Сегодня держится на 16, сильно метет весь день. Снег мелкий, неприятный и частый, пути замело, трамваи из-за этого не ходят. У меня в школе было только 3 урока.

<…>

Так как дневник начинает писаться не только не с начала войны, но с середины обычного месяца, необходимо сделать краткий перечень всего интересного, что произошло у нас и как мы живем в данный момент.

Ленинград в кольце блокады; часто бомбардировался, обстреливался из ору­дий. Топлива не хватает: школа, например, отапливаться углем не будет. Сидим на 125 г хлеба в день, в месяц мы получаем (каждый) примерно около 400 г крупы, немного конфет, масла. У рабочих положение немного лучше. Учимся в бомбоубежище школы, т. к. окна (из-за снаряда) забиты фанерой и со­бачий холод в классах. Дома живем в одной комнате (для тепла). Едим 2 ра­за в день: утром и вечером. Каждый раз суп с хряпой  Хряпа — верхние листья капусты. или чем-нибудь дру­гим (довольно жидкий), какао утром, кофе вечером. До последнего вре­мени пекли лепешки и варили изредка каши из дуранды (теперь она кончает­ся)  Дуранда — жмых, отходы производства расти­тельного масла. Дуранду прессовали в бруски, во время блокады из нее делали муку, варили супы.. Закупили около 5 кг столярного клея; варим из него желе (плитка на 1 раз) с лавр. листом и едим с горчицей».

Лена Мухина

9 декабря 1941 года

«Вчера в 8 часов вечера зажегся свет. Сегодня в школе нам дали без карточек тарелку супа с капустой и стакан желе. Говорят, что каждый день будут давать. Пришла домой и выпила две чашки горячего кипятка с хлебом со сливочным маслом. Говорят, нам скоро прибавят хлеба. Правда, немного, всего 25 грамм, да и то хорошо. Будем получать не 125 г, а 150 грамм.

Благодаря всем этим новшествам сразу и настроение поднялось, и жить стало лучше, стало веселей!!»

Юра Рябинкин

10 декабря 1941 года

«Декада к концу. А дела наши с эвакуацией… Вопрос все еще остается откры­тым. Как это мучительно! Знаешь, что с каждым днем твои силы иссякают, что ты изнемогаешь от недоедания день ото дня все больше и больше, и дорога к смерти, голодной смерти, идет параболой с обратного ее конца, что чем даль­ше, тем быстрее становится этот процесс медленного умирания… Вчера в оче­ре­ди в столовой рассказывала одна гражданка, что у нас в доме уже пять чело­век умерло с голода… А самолеты летят до Вологды… Каждому прибывавшему дается целых 800 г хлеба и еще сколько угодно по коммерческой цене. И масло, и суп, и каша, и обед… Обед, состоящий не из жидкости, а из твердых тел, име­нуемых: каша, хлеб, картофель, овощи… Какой это контраст с нашим Ленин­гра­дом! Вырваться бы из этих чудовищных объятий смертельного голода, выр­ваться бы из-под вечного страха за свою жизнь, начать бы новую мирную жизнь где-нибудь в небольшой деревушке среди природы… забыть пережитые страдания… Вот она, моя мечта на сегодня.

<…>

Несчастья не закалили, а только ослабили меня, а сам характер у меня оказался эгоистичным. Но я чувствую, что сломать мне сейчас свой характер не под си­лу. Только бы начать! Завтра, если все будет как сегодня утром, я должен был бы принести все пряники домой, но ведь я не утерплю и хотя бы четверть пряника да съем. Вот в чем проявляется мой эгоизм. Однако попробую прине­сти все. Все! Все! Все!! Все!!! Ладно, пусть уж если я скачусь к голодной смерти, к опухолям, к водянке, но будет у меня мысль, что я поступил честно, что у ме­ня есть воля. Завтра я должен показать себе эту волю. Не взять ни кусочка из то­го, что я куплю! Ни кусочка! Если эвакуации не будет — у меня живет-таки надежда на эвакуацию, — я должен буду суметь продержать маму и Иру. Выход будет один — идти санитаром в госпиталь. Впрочем, у меня уже созрел план. Мама идет в какой-нибудь организующийся госпиталь библиотекарем, а я ей в помощники или как культработник. Ира будет при нас.

<…>

У меня такое скверное настроение и вчера, и сегодня. Сегодня на самую ма­лость не сдержал своего честного слова — взял полконфетки из купленных, а также граммов 40 из 200 кураги. Но насчет кураги я честного слова не давал, а вот насчет полконфеты… Съел я ее и такую боль в душе почувствовал, что вы­плюнул бы съеденную крошку вон, да не выплюнешь… И кусочек маленький-маленький шоколада тоже съел… Ну что я за человек! У мамы вчера сильно рас­пухла нога, с эвакуацией вопрос открытый, в списки треста № 16 маму включить нельзя  Во время блокады эвакуация проходила ор­ганизованно, по спискам пред­приятий. Пред­положительно, семья Рябинкиных пыталась попасть в списки строительного треста, в ко­тором работал их сосед И-в. Также Рябинки­ны были прикреплены к столовой треста, где и могли реализовать свои продук­товые карточки., одна надежда на Смольный  В Смольном, здании бывшего Смольного ин­ститута благородных девиц, в совет­ское вре­мя располагались органы власти города и об­ласти — горком и обком ВКП(б).».

Миша Тихомиров

14 декабря 1941 года

«Спали до 11 часов. День прошел незаметно. Варили обед, я доделал микроскоп, но еще не испытал его. Вечером прочли при камине 3 главы „Морского волка“. Скоро должны выключить электричество. До этого момента почитаю „Боль­шие надежды“ Диккенса. Потом — спать. К вечеру оставил четыре ломтика суше­ного хлеба (очень маленьких), кусочек сухаря, пол-ложечки топленого саха­ра (чаю я не пил во избежание запухания), и будет еще благодаря воскре­сенью выдача шоколада. Сегодня подсчитал остатки клея — 31 плитка. Как раз на месяц.

В городе заметно повысилась смертность: гробы (дощатые, как попало сколо­чен­ные) везут на саночках в очень большом количестве. Изредка можно встре­тить тело без гроба, закутанное в саван».

Ирина Зеленская

15 декабря 1941 года

«С 6-го числа нас не беспокоят с воздуха, но артиллерия ежедневно во второй поло­вине дня бьет по городу. Сегодня где-то совсем близко было несколько таких разрывов, что станция подпрыгивала и все здание шаталось. В это время только прекращается излишнее хождение по двору, а в остальном никто не на­ру­шает своих занятий. Очевидно, все-таки с юга немцы стоят прочно. Но вообще сводки последних дней дают какую-то точку опоры для нас, надею­щихся и борющихся. Прилив уверенности и жизни для живых. Да, для живых, но не для мертвых, которые во множестве лежат непохороненные по домам и на кладбищах и в еще большем множестве бродят между живыми. Это люди, которым уже безразлично, откуда надвинулась на них беда и как ее отвести. Голодные, замерзающие, гибнущие — все слабое уничтожается сей­час силой вещей с небывалой беспощадностью. Только и слышишь о смертях со всех сто­рон, а то, что рассказывают люди, которым приходится хоронить погибших, прямо леденит. Гроб достать почти невозможно. Надо днями стоять в очереди, чтобы получить тесовый ящик весь в скважинах, сколоченный на жи­вой гвоз­дик. Я много видела таких на улицах на санках. Это единствен­ный способ до­ставить гроб к покойнику, а покойника на кладбище. Подходы к кладбищам завалены вдоль дороги трупами без гробов, завернутыми в про­стыни, иногда аккуратно завязанными над головой и в ногах, иногда уже рас­трепанными или просто в одежде. У заборов стоят штабелями незахороненные гробы. Некому копать могилы. Могильщики денег не берут, а требуют хлеба. Сегодня мне рассказывали, как за рытье могилы не брали даже 500 р. При­шлось родным сложиться и собрать 600 гр. хлеба и заплатить 250 р., причем, когда гроб опускали в могилу, дно его вывалилось и покойник упал на дно вперемежку с досками. Так и закопали.

Эпидемий в городе нет, но смертность колоссальная. Стали рядовыми случаи открытого грабежа продкарточек и хлеба. Наташа видела, как в магазине маль­чишка среди очереди вырвал у женщины из рук большую пачку карточек и пустился бежать, и попал на очередь за сиропом или пивом, где женщины стояли с банками и бидонами. Этой посудой они избили мальчишку. В булоч­ных люди хватают хлеб с весов, с прилавка и даже не бегут, а просто на месте его пожирают. На улице рискованно нести хлеб открыто в руках».

Ольга Берггольц

16 декабря 1941 года

«Мы не уехали 14/XII. Это со всех почти сторон к лучшему — мы бы измыта­рились только, и Колька наверняка погиб бы.

Дорога на Новую Ладогу, как говорят, ужасна. Но ленинградцы идут по ней пеш­ком, с детьми и саночками, падают, умирают, а кто может — идет дальше.

В Ленинграде чудовищный голод. Съедены все кошки и собаки. Ежедневно на ули­цах падают десятки людей и умирают. Прохожие даже не подбирают их. Позавчера умер наш Фомин, нач[альник] группы самозащиты нашего дома. Он умер от голода. Его сестра, артистка, пришла ко мне сегодня, угощала нас кофе с толокном и оставила полбутылки кагора, умоляя помочь ей достать для Фомина гроб.

Мы уговаривали ее похоронить его без гроба, а просто в саване, и самой лететь с БДТ  Имеется в виду ленинградский Большой дра­матический театр. В начале войны он был эвакуирован в Киров, но после прорыва бло­кады вернулся в Ле­нинград., но она все умоляла нас и доказывала, что гроб необходим, и говорила, что она отдаст за гроб 400 граммов пшена, которые у нее есть… Наконец мы почти убедили ее похоронить Н. Н. без гроба. «Ну, что же, — сказала она, — может быть, так и надо… А вы все-таки помогите мне сделать гроб, а пшено мы сварим и съедим сами — кашу. Пусть живые кашу едят, живые кашу будут есть».

Я пошла с ней к нашему дураку-управдому, он был у себя дома и ел оладьи (я за­метила у него на столе кусочек мяса), и управдом обещал выдать ей доски из сарая и попросить столяра, живущего в нашем доме, сколотить гроб.

Фомина была счастлива необычайно.

Вот последняя моя работа как комиссара дома. А работала я все время плохо, душой дома не была, — что ж, я ведь делала другое, и делала весьма неплохо, могу сказать это просто и прямо.

Война в Ленинграде всей своей тяжестью легла сейчас на горожан.

Что за ужас наши жилища! Городское хозяйство подалось как-то разом, за по­следнюю декаду. Горы снега на улицах, не ходят трамваи, порванные снаря­да­ми, заиндевевшие провода, тихий-тихий город, только ставенки скри­пят, а в жи­лищах ледяной холод, почти нигде нет света, нет воды. Что у меня за ру­ки, какое грязное лицо и тело — негде и нечем мыться! Чудеснейшие мои волосы стали серыми от копоти, у Молчановых есть буржуечка, она дымит жутко — я отвратительно грязна.

Недавно мы были у Мариных — прощались, думая, что уедем 14/XII. Мы пе­ре­жили вместе с ними 37 и 38 гг., когда все были запакощены и несправедливо оклеветаны. И вот мы собрались сейчас. Меня душило рыдание».

Лена Мухина

17 декабря 1941 года

«Нам сейчас очень тяжело. Наступила суровая зима. На улице мороз. Дома холодно, ибо дрова надо очень экономить, и печка топится только для того, чтобы приготовить обед; темно, окна у большинства жителей заколочены, а если и не заколочены, то завешены, чтоб было теплей. У некоторых, особенно кто живет в верхних этажах, кроме всего этого, нет еще и воды. За водой при­ходится ходить. В связи с тем, что частые снегопады затрудняют расчистку улиц от снега, трамваи ходят очень плохо. Сегодня ходят, завтра нет. А боль­шин­ство людей пользовалось трамваем, чтобы попасть на работу. Теперь же все они идут на работу и домой пешком, полуголодные, холодные. Идут, пада­ют, плетутся, волочатся, но идут. А некоторые идут очень далеко: кто на Пет­ро­градскую, кто на Выборгскую сторону. Хорошо, что еще спокойно насчет тре­вог. Уже давно не было воздушных тревог. А артиллерийские обстрелы очень непродолжительны. Хлеба мало: рабочие получают 250 гр., служащие и иждивенцы по 125 грамм. 125 грамм, маленький кусочек, это очень мало. Все остальные продукты, полагающиеся по карточкам, можно достать, только стоя в очередях. А сейчас стоять в очередях очень мучительно: очень мерзнут ноги и руки, хотя не такой уж сильный мороз.

Учиться в школе очень трудно. Школа не отапливается, в некоторых классах замерзли чернила, хорошо еще, что школьникам дают без карточек по горячей тарелке супа.

Но все ничего. Скоро станет лучше. Дело только во времени».

Юра Рябинкин

24 декабря 1941 года

«Не писал я уже много дней. 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23. Целых 8 дней рука не бра­ла в руку перо.

<…>

Тихая грусть, гнетущая. Тяжело и больно. Печаль и тяжкая безотрадная скорбь. Может быть, и еще что. Только вспоминаются дни, вечера, проводимые здесь, когда я выхожу из кухни в нашу квартиру. В кухне есть еще какой-то мираж на­шей прошлой, довоенной жизни. Политическая карта Европы на стене, домаш­няя утварь, раскрытая порой для чтения книга на столе, ходики на стене, тепло от плиты, когда она топится… Но мне хочется обойти опять всю квартиру. На­де­ваешь ватник, шапку, запоясываешься, натягиваешь варежки на руки и от­кры­ваешь дверь в коридор. Здесь мороз. Изо рта идут густые клубы пара, хо­лод забирается под воротник, поневоле поеживаешься. Коридор пуст.

<…>

Что это? Это бывшая столовая, место веселья, место учебы, место отдыха для нас. Здесь когда-то (это кажется давным-давно) стояли диван, буфет, стулья, на столе стоял недоеденный обед, на этажерке книги, а я лежал на ди­ване и читал „Трех мушкетеров“, закусывая их булкой с маслом и сыром или гры­зя шоколад. В комнате стояла жара, а я, „всегда довольный сам собой, своим обедом и…“, последнего у меня не было, но зато были игры, книги, жур­на­лы, шахматы, кино… а я переживал, что не пошел в театр, или еще что-нибудь, как часто оставлял себя без обеда до вечера, предпочитая волейбол и товарищей… И наконец, каково вспоминать ленинградский Дворец пионеров, его вечера, читальню, игры, исторический клуб, шахматный клуб, десерт в его столовой, концерты, балы… Это было счастье, которое я даже не подозревал, — счастье жить в СССР, в мирное время, счастье иметь заботившуюся о тебе мать, тетю, знать, что будущего у тебя никто не отымет. Это — счастье. И следующая комната — мрачная, унылая полутемная клеть, загруженная всяким добром, что осталось у нас. Стоит комод, разобранные кровати, два письменных стола один на другом, диван, все в пыли, все закрыто, упаковано, лежать тут хоть тысячу лет…

Холод, холод выгоняет нас и из этой комнаты. Но когда-то здесь была плитка, на ней жарился омлет, сосиски, варился суп, за столом сидела мама и долго ночами работала при свете настольной лампы…

Здесь, бывало, вертелся патефон, раздавался веселый смех, ставилась огромная, до потолка елка, зажигались свечи, приезжала Тина, приходил Мишка, на столе лежали груды бутербродов (с чем их только не было!), на елке висели десятки конфет, пряников (никто их не ел), чего только не было! А ныне здесь пусто (ка­жется, что так), холодно, темно, и незачем мне заглядывать в эту комнату».

Миша Тихомиров

24 декабря 1941 года

«Настроение не очень веселое, т. к. сводки еще не слышал, во всем теле и осо­бенно в ногах сильная слабость. Ее чувствуют все. Сегодня узнали в школе о смерти учителя черчения. Это вторая жертва голода… Уже не ходит в школу преподавательница литературы. Папа говорит, что это следующий кандидат. Многие учителя еле-еле ходят. Жить было бы можно, если бы получали вовре­мя наш маленький паек. Но это очень трудно. Да, нужна сейчас Ленинграду немедленная помощь».

Лена Мухина

28 декабря 1941 года

«Вчера впервые после долгого перерыва была передача „Театр у микрофона“.

Сейчас около 12 часов дня. Только что пошла вода, так что удалось набрать запас. Последнее время вода очень редко идет, приходится ее караулить. У нас в комнате очень холодно. Мама ушла работать в театр, а Ака спит.

Ака очень плоха. Мама боится, что она не выживет. Ака уже не встает вовсе с постели. Позавчера, когда она утром ходила за хлебом, как раз когда приба­вили, она, оказывается, три раза упала на спину, на нос, именно на нос, разбила себе нос, и с тех пор ей все хуже и хуже. Теперь придется мне вести хозяйство, а мама будет работать.

По правде говоря, если Ака умрет, это будет лучше и для нее, и для нас с ма­мой. Так нам приходится все делить на три части, а так мы с мамой все будем делить пополам. Ака — лишний только рот. Я сама не знаю, как я могу писать такие строки. Но у меня сердце теперь как каменное. Мне совсем не страшно. Умрет Ака или нет, мне все равно. Уж если умрет, то пусть после 1-го, тогда ее карточка достанется нам. Какая я бессердечная».

Лена Мухина

2 января 1942 года

«Давно я уже не бралась за перо. Сколько всего произошло за это время.
Наступил новый, 1942 год.

Теперь мы с мамой одни. Ака умерла. Она умерла в день своего рождения, в день, когда ей исполнилось 76 лет. Она умерла вчера, 1 января, в 9 часов утра. Меня дома в это время как раз не было. Я ходила за хлебом. Когда я пришла из бу­лочной, меня очень удивило, что Ака так тихо лежит. Мама была, как все­гда, спокойна внешне и сказала мне, что Ака спит. Мы попили чаю, причем мама отрезала мне от Акиной порции кусочек, сказав, что Ака все равно не съест столько. Потом мама предложила мне пойти вместе с ней в театр за обе­дом. Я охотно согласилась, потому что мне было страшно одной оста­вать­ся с Акой. А вдруг она умрет, что я буду делать. Я даже боялась, что мама по­просит меня поухаживать за Акой, пока она будет ходить. А мне не хотелось даже подходить к Аке, потому что мне было очень тяжело видеть, как она уми­рает. Я привыкла видеть Аку на ногах, дорогую, милую, хлопотливую старушку, всегда она была чем-нибудь занята. А тут вдруг Ака лежит беспомощная, худая как скелет и такая бессильная, что даже ничего у ней в руке не держалось».

Лена Мухина

3 января 1942 года

«Вчера мы с мамой сидели у потухнувшей печки, тесно прижавшись друг к дру­гу. Нам было так хорошо, из печки нас обдавало теплом, желудки наши были сыты.

Ничего, что в комнате было темно и стояла мертвенная тишина. Мы крепко-крепко прижались друг к другу и мечтали о нашей будущей жизни. О том, что мы будем готовить на обед. Мы решили, что обязательно нажарим много, мно­го свиных шкварок и будем в горячее сало прямо макать хлеб и кушать, и еще мы решили побольше кушать лука. Питаться самыми дешевыми кашами, за­прав­ленными обильным количеством жареного лука, такого румяного, соч­но­го, пропитанного маслом. Еще мы решили печь овсяные, перловые, ячне­вые, чечевичные блины и многое, многое другое.

Но хватит писать, а то у меня пальцы закоченели».

Юра Рябинкин

6 января 1942 года

«Я совсем почти не могу ни ходить, ни работать. Почти полное отсутствие сил. Мама еле тоже ходит — я уж себе даже представить этого не могу, как она хо­дит. Теперь она часто меня бьет, ругает, кричит, с ней происходят бурные нерв­ные припадки, она не может вынести моего никудышного вида — вида сла­бого от недостатка сил, голодающего, измученного человека, который еле пере­двигается с места на место, мешает и „притворяется“ больным и бессиль­ным. Но я ведь не симулирую свое бессилие. Нет! Это не притворство, силы… из меня уходят, уходят, плывут… А время тянется, тянется, и длинно, долго!.. О господи, что со мной происходит?»

Ирина Зеленская

6 января 1942 года

«Жизнь с каждым днем становится страшнее. Каждый день у нас по покойни­ку. Люди падают и умирают буквально на ходу. Вчера еще молодой парень стоял на вахте, сегодня слег, а на другое утро готов. В сарае лежит пять или шесть скопившихся трупов, и никто как будто их и хоронить не собирается. Умер 1 января старик Гельдт, тот самый, который месяца два тому назад, плача, рассказывал мне, что они с женой питаются супом из жасминовых листьев. Еще две недели тому назад можно было рассчитывать, что жене его помогут его похоронить, а сейчас никто об этом и не думает, и, наверное, старушка лежит уже рядом с мужем».

Ольга Берггольц

30 января 1942 года

«Вчера умер Коля  Николай Молчанов — муж Ольги Берггольц..

Я еще не понимаю этого. Он вернется. Это пройдет. ОН ВЕРНЕТСЯ. Вместе с Юркой ходили в больницу, и я решила, что пусть его похоронят от больницы, в траншее, в братской могиле. Мы на фронте, и пусть его похоронят как солда­та, на фронте, в братской могиле.

Делать деревянный ящик за 250 граммов хлеба, копать могилу за 800 грам­мов, везти его на саночках через весь город, бегать к обидчикам-властям, в загсы и про­чее — зачем? Разве это нужно ему и хоть чем-нибудь выразит мою лю­бовь к нему? Разве это поможет ему теперь? Лучше отдать этот хлеб опухшей Марусе, накормить ее, помянуть его хлебом.

Он очень одобрил бы меня за это. „Я расскажу ему это, — подумала я, решив, — и он одобрит меня“».

Ирина Зеленская

31 января 1942 года

«Конец января. У меня было такое чувство, что каждый день этого ужасного января надо проталкивать в спину — скорей, скорей, чтобы проходил он и осво­бождал место для следующего. Зачем это — сама не знаю, потому что следую­щие дни становятся только хуже, а не лучше. Вести извне идут хорошие. Радио после долгого молчания опять заговорило вполголоса, и мы знаем о возвраще­нии узловых станций на Западном фронте, взятии Лозовой (газет давно не по­лу­чаем). Но в Ленинграде положение не улучшается. Последние дни января отмечены дикими хлебными очередями. Муки, как говорят, полно, но на хле­бо­заводах ни воды, ни энергии, ни топлива. Все идет с перебоями. Транспорт смехотворный. Возят хлеб на людях в саночках. Стоят за хлебом на 30-гра­дусном морозе по 10–12 часов и не получают. Сегодня, в последний день месяца, наоборот: магазины полны хлеба, а покупателей нет, т. к. вчера в панике все хлеб позабирали (и, конечно, съели). А новые карточки свое­вре­менно не подготовлены и не выданы. <…> Люди весь день без хлеба, и завтра, значит, опять начнется хлебное безумие. А ведь это единственное постоянное питание для очень многих. Голод разливается все шире. Люди в массе стано­вятся вялыми и безразличными ко всему на свете. Работа идет как по бугристо­му полю, спотыкаясь и падая. Станция живет, то агонизируя, то воскресая. Последние два дня очень тепло. Идет вода (на улице потепление), но одновре­менно не вылезаем из аварий. Рвутся трубы, все залито. На лестнице из баков непрерывный дождь. Везде такое болото, что заливается в галоши».

Миша Тихомиров

1 февраля 1942 года

«Февраль! Он начался 15-градусным морозом. Уже февраль! Что-то он при­несет с собой? В нашем кружке в последние дни частят разговоры об эва­куа­ции, и верно: хочется удрать из Ленинграда. Слишком отощал и обессилел организм. Исхудали и устали, изголодались до невозможности, а никаких улучшений по существу нет. Завтра начнем ходить в школу; я — ежедневно, Нинель — через день. Будет по 3–4 урока. Учиться, вообще говоря, не хо­чет­ся совершенно (мозг ввиду общего ослабления не желает как следует рабо­тать, сосредоточиться), а учиться нужно.

Хорошо еще, что успешно идет пока наше наступление по направлению к Пско­ву и дальше. В последние дни вокруг города идет частая пальба, бывают силь­ные обстрелы окраинных районов. Надеемся, что немцев все-таки истре­бят у нас вокруг города, и уж тогда-то вздохнем свободно!»

Миша Тихомиров

3 февраля 1942 года

«Температура упала утром опять до 18. Хоть бы потеплело! Я и Нинель в школу сегодня не ходили: с самого утра охотились за мясом. Простояв до половины двенадцатого, получил 950 г хорошего мяса. Крупы пока нет… Известия неве­се­лые: нами оставлена Феодосия. Как-никак это удар…

Среди нас тоже невесело. У папы расстройство желудка, отсюда сильная сла­бость. Нас это очень беспокоит.

Имеются слухи о людоедстве: случаи нападения на женщин и детей, еда тру­пов. Слухи из разных источников; поэтому, я полагаю, это можно принять как факт. Еще одно: на февраль на Нинелю „по ошибке“ удалось получить детскую карточку  Нормы выдачи продуктов были разде­лены по категориям: в сентябре 1941 года, напри­мер, рабочим пола­галось 500 граммов хлеба, служащим — 400 граммов, иждивенцам и де­тям (тем, кто младше 12 лет, а Нине было около 16 лет) — 300 грам­мов. В редких случаях (при выдаче кондитер­ских изделий и сахара) норма детей была выше, чем у иждивенцев.: это очень хорошее подспорье».

Татьяна Великотная

4 февраля 1942 года

«Отработала 8-часовой день в совхозе. Сварила в печке половину той кошачьей шкурки, что Н. А. опалил и повесил за окно перед болезнью. Выстригла ножни­цами сколько могла, шерсть и кусочки залила водой. Через 3 часа ела (пахло пале­ным) с хлебом. <…> Дома Катюша сообщила, что опоздала прикрепить в гастроном наши карточки, — это очень неприятно, т. к. гастроном лучше всех снабжает и там нет лестницы, а у К[ати] ноги и уже лицо опухли. Я очень за нее боюсь. Мы ежедневно едим все жидкое, и это вредно. Меня, наоборот, качает при ходьбе, ножки как спички, не держат. Воду из колодца могу брать лишь ут­ром после сна, когда отдохнула. Сейчас записываю при коптилке, К[атя] ушла в лавку, Лидочка рассматривает „Живое слово“ и П. — картинки, я, как Пимен пушкинский, веду летопись. В печке преют щи. Придет Катя — будем обедать, там — спать, и все надеемся на выдачу мяса (о масле и не слыхать), а на прибав­ку хлеба и надеемся, и боимся одновременно, как бы опять не оставили совсем без хлеба на новые 5 дней, как это было с 26-го по 3-е.

Только бы не расхворалась Катюша — тогда мы обе пропали!»

Лена Мухина

8 февраля 1942 года

«Вчера утром умерла мама. Я осталась одна».

Татьяна Великотная

9 февраля 1942 года

«Сегодня ели хлеб, пахнущий керосином. Катя рассчитывала на получение че­че­вицы, но ее забраковали и не выдавали. Они остались без обеда. Я пообедала жидким „ячневым“ супцом и домой принесла 2 котлеты. Катя посоветовала их распустить в тарелке вместе с хлебом — получилась тюрька, мы ее посоли­ли, залили кипятком. Вот это способ! Запили шалфеевым чаем и собираемся спать. Говорят, завтра может быть хлебная прибавка, а мы боимся верить.

Праск. Алекс. сообщила, что в эту ночь умер Лева Ланге (конечно, тоже от ис­то­щения). Перед смертью он, говорят, просил прощения у матери (в бреду) (?), т. к. при жизни ее, вернее перед ее концом, он ее избил из-за хлеба, и она вы­гнала его из дома. Катя говорит, что он последние дни был совсем ненормаль­ный, бредил тем, что у него украли хлеб и масло, сам не мог одеться. Map. Гер. умерла дома у себя, на кухне, а Лева — не знаем где. Днем М. Г. лежала наверху у Папыриных. Ночевала у себя дома. У них остался полный сарай дров, а сами мерзли. Теперь в их квартире живет сестра Алексея Ивановича. Марью Гер. даже не похоронили как следует, отвезли на Мариин­скую [улицу], откуда покойников увозят куда-то на кладбище. Там же, на Мариинской, она брошена куда-то за забор. Ни одна сестра не пришла проводить М. Г. перед ее концом.

Вот как теперь происходят „похороны“».

Ольга Берггольц

11 февраля 1942 года

«Людишки сегодня радуются — прибавили хлеба, 500 граммов I кат[егории], 400 — II, 300 — III. В столовых — 50 % вырез. Объявлены нормы, и, кажется, уже приступили к их выдаче, по сравнению с январем — очень прилично.

Действительно, настроение получше. А я, кроме того, получу сегодня в Союзе сухой стационарный паек — вчера получила 400 граммов настоящего белого хлеба!

И все это тогда, когда Коли уже нет.

Как немного недотянул он. Как бессмысленно счавкала его, сжевала проклятая машина подлой войны

Я только мгновеньями вспоминаю картины его гибели — нельзя жить, нельзя жить, если иметь их перед глазами».

Миша Тихомиров

19 февраля 1942 года

«В школу ходили Нинель и я. Дома остался папа: мама тоже ходила к себе в шко­лу. Она обещала вернуться позднее, поэтому мы решили „замариваться“ втроем. Только скипел самовар, неожиданно открылась дверь и появился на­стоя­щий, живой Боря!!!  Боря — двоюродный брат Миши и Нины Тихо­мировых, до войны жил вместе с ними, при­ехав из деревни поступать в институт, затем был мобилизован в армию. в красноармейской форме.

Все мы бросились к нему. От радости чуть не плакали!

Сели к самовару. Боря из мешка достал масла, хлеба, сухарей, сгущенного моло­ка. Пили чай и не могли наговориться! Ели, конечно, тоже не по-преж­нему.

Пришла мама… Заплакала от волнения и радости; глядя на их встречу, и мы не могли удержаться от слез…

Оказывается, Боря до последних дней не знал о страшном положении в Ле­нин­граде, а как только узнал, то, взяв продуктов, поспешил вырваться на не­сколько дней сюда. С большими трудностями добрался сюда, не знал, живы ли мы, цел наш дом. Всех нас очень сильно взволновала эта чудовищно радостная, необыкновенная встреча. Еще сейчас не верится, что приехал Боря!

В голове масса, хаос мыслей. Их приведу в порядок и запишу позднее: сей­час это невозможно сделать. Пока коротко: Боря привез 3 больших буханки хлеба, немного сухарей, консервов, масла, баночку сгущенного молока, мака­рон, не­сколько концентратов. Это все для нас сейчас очень кстати! Вечером будет пря­мо пир».

Ирина Зеленская

1 марта 1942 года

«Как-то в разговоре мы вспомнили первые месяцы войны, и все согласились, что эти месяцы кажутся отделенными от нынешних бесконечно, точно десяток лет прошел. Это мы сами так резко изменились, и наше восприятие всего окру­жающего, и самая обстановка. Мы все чувствуем это, и трудно подыскать слова для выражения этой разницы. Начну с обстановки. Чем стал город за истекшие 8 месяцев? Улицы не потерпели особого ущерба. Вереницы домов стоят как и стояли. Все исторические здания и памятники, мосты и парки целы. Отдель­ные язвы — разрушенные снарядами и авиацией дома, следы пожарищ — даже в центре, на Невском, носят единичный, случайный характер. Разрушенных квар­талов в городе нет. Итак, скелет остался. А дальше? Трамваев нет. Трол­лей­бусов и прочего пассажирского транспорта тоже. По улицам бегут только воен­ные машины, в большинстве грузовые. Многие выбеленные по-фронтовому, со сле­дами обстрела. Идут прохожие не очень густо. Многие с санками. На санках преимущественно дрова, домашний скарб и покойники. Много везут хлеба. Он развозится с хлебозаводов преимущественно на людях. Часто встре­чаешь — везут ослабевших больных, закутанные мумии на детских саночках, из одежд и платков торчит тощий синеватый нос и смотрят неживым взглядом глаза.

<…>

Город чудовищно запакощен из-за отсутствия канализации и водопровода. Дворы превратились в клоаки, залитые нечистотами. Все выливается прямо за дверьми. Сейчас с половины февраля посыпались приказ за приказом в ча­сти очистки и уборки всего этого кошмара, который весной грозит отравить весь город, но зло уже так велико и так мало и бессильно исправляется, что, боюсь, до тепла мы с ним не справимся».

Татьяна Великотная

9 марта 1942 года

«Утро 10 час. Третьего дня был опять обстрел Ленинграда. Катя вернулась до­мой из магазина и была перепугана тем, что на „Светлане“  «Светлана» — завод по производству элек­три­ческих ламп и электроприборов. С нача­лом войны большинство цехов и работников были эвакуированы в Новосибирск. Во время блокады оставшиеся цеха продолжали рабо­тать в Ленинграде, производя оборонную продукцию, в том числе взрыватели для мин. и в районе около нее пламя, горели дома, а Лидочка сидела запертая одна. Решили ее теперь не ос­тав­лять: во время Катиного отпуска приводить ко мне в контору к обеду (ребе­нок от этого в восхищении), а во время Кат[иной] работы, когда она вый­дет опять с 15-го, оставлять ее у меня на весь день. Это выход из положения, и нам обеим не будет страшно. Еда сейчас занимает нас больше всего. Мы ре­ши­ли „поправляться“ на столовой. Со мной, конечно, дело пойдет труднее — я уж ти­пичный „дистрофик“, — и если выживу до конца войны при таком пи­тании, то это божье чудо, что доживу. Во сне вижу то хлебную прибавку, то сов­сем не получаю хлеба, то не попадаю в очередь и т. п. — все связано с едой. Сейчас, когда я пишу это в конторе, Катя стоит за маслом — 100 г на че­ловека незави­симо от категории. Разве поправишься на таком пайке? Это толь­ко „побало­ваться“ 1–2 дня».

Татьяна Великотная

30 марта 1942 года

«Я вчера читала целый день „14 декабря“ Мережковского, предварительно разорвав книгу пополам, т. к. не в состоянии держать в руках такую тяжесть.

Сегодня постараюсь кончить».

Миша Тихомиров

12 апреля 1942 года

«День можно вполне назвать весенним, ибо очень тепло, тает чудовищно, ветерок теплый и наполненный разными запахами, многие из которых будят массу приятных воспоминаний.

На то время, когда должна была прийти учительница рукоделия, я отправился гулять по Невскому. Он уже очистился от снега, подсох, довольно оживлен; на солнечной стороне, на каждом уступе стены или тумбочке греются выползшие из домов с книгами и газетами изможденные ленинградцы.

Последние дни над городом тишина: ни налетов, ни обстрелов. Сводки информбюро ничего не говорят и не разъясняют; мы же частенько строим теперь догадки и планы на будущее, которое покрыто таким мраком, что и черт выколет оба глаза…»

Миша Тихомиров

17 мая 1942 года

«Воскресенье. Погода совсем летняя: 15 градусов тепла; в трамваях жарко. „Замор“ вчера был замечательный. Я наелся до отвала (не зря копил!).

В училище выдали обед и ужин вместе, в 1 час дня, поэтому вернулся домой рано. Что будем делать — не знаю. Может быть, если Нинель придет рано, схо­дим в кино.

Поминутно вспоминается былое, которое повторялось бы и сейчас, не будь про­клятой войны. И понятно: трава уже большая, скоро будут листья (на ку­стиках уже есть), а погода!..

А тут с утра до вечера я — в училище, да и все остальные из-за питания поздно сидят по школам.

Опять хочется удрать подальше из героического постылого и надоевшего Ленинграда».

Ирина Зеленская

21 мая 1942 года

«Такая холодная весна. Конец мая, а на деревьях ни одного листика. Позавчера была гроза. После нее чуть-чуть запушилась зелень, но все еще голо и воздух пронзительно свежий. По всем зазеленевшим клочкам земли ходят и ползают люди с корзиночками и мешочками, выщипывают крапиву, чуть развернув­шую по два листика, и еще какие-то травы, копают корешки одуванчика. Все травянистые участки изрыты точно стаями кротов. В военной обстановке опять затишье. Несколько дней ни тревог, ни стрельбы. Лишь изредка бухают орудия где-то за Невой и заливом. Немцы около Ленинграда точно примерзли к ме­сту — ни взад ни вперед. А я склонна всякую стабильность рассматривать как на­­шу потерю. Чем-то обернется лето? Действительно, второй зимы в осаде не выдержать».

В этом году исполняется 80 лет со дня начала Великой Отечественной войны. Это одна из самых печальных и трагических дат в истории нашей страны. Смерть – это всегда страшно и горько, но нет ничего ужаснее и несправедливее, чем смерть ребенка. И если гибель одного малыша можно назвать трагедией, то для того, что случилось с детьми Ленинграда в годы блокады, сложно подобрать определение. В преддверии Дня памяти и скорби вспоминаем самые страшные страницы Великой Отечественной войны – исписанные детским почерком.

Установить точное число погибших в годы блокады сегодня не представляется возможным, поскольку официальные данные учитывают только тех, кто был зарегистрирован и имел постоянную ленинградскую прописку. Но даже примерные цифры и простая логика дают нам ужасающую картину.

По разным данным, всего в период с 8 сентября 1941 года по 27 января 1944 года, когда блокада была полностью снята, в Ленинграде погибло от 600 тысяч до 1,5 миллиона человек. Причем только 3% из них погибли от бомбежек и артобстрелов, остальные 97% погубил голод. Как утверждает в своем исследовании архивных статистических данных кандидат исторических наук, старший преподаватель СПбГУ Людмила Газиева, на момент начала войны в Ленинграде проживало 848 067 детей от младенческого возраста до 16 с половиной лет. Общее число детей, подлежащих спасению за время блокады, составило, по оценкам Газиевой, 903 230 человек.

От 127 568 до 159 095 – столько ребят погибло при одной только эвакуации, пишет историк. Сложно представить, сколько еще маленьких, хрупких жизней унесли бомбежки, голод и мороз. Учитывая то, что дети составляли примерно пятую часть населения взятого в кольцо города, число погибших может доходить до 200 тысяч и даже превышать его…

Судить о том, какие мытарства выпали на долю ленинградских малышей и подростков в то страшное, голодное время, мы можем по рассказам выживших, которых с каждым годом становится все меньше, по книгам и, конечно, дневникам. Так мало их сохранилось – этих мятых страничек, исписанных нетвердой детской рукой! Каждая – на вес золота. И в каждой своя великая, неизбывная, совсем не детская боль. Процитировать все блокадные записи мы, разумеется, не сможем, но постараемся вспомнить хотя бы некоторые из тех, что дошли до наших дней.

Таня Савичева, 11 лет

Фото: ТАСС

Дневник ленинградской школьницы Тани Савичевой – это, пожалуй, самая известная детская летопись войны, которая уместилась всего на девяти страницах.

Когда фашистская Германия напала на Советский Союз, Тане было 11 лет. Она родилась в селе Дворищи под Гдовом, но, как и ее братья и сестры, выросла в Ленинграде. Семья Тани была многодетной: она была пятым и самым младшим ребенком в семье. У неё было две сестры – Женя и Нина, и два брата – Леонид «Лёка» и Миша. Отец семейства, Николай Родионович Савичев, был состоятельным человеком: в Ленинграде ему принадлежали пекарня, булочная-кондитерская и даже кинотеатр. Однако в 1935 году Савичева как нэпмана лишили всего имущества и выселили за 101-й километр. Спустя год Николай Родионович умер от рака. Его семье, несмотря на потерю кормильца, удалось вернуться в Ленинград.

22 июня 1941 года у танинной бабушки был день рождения. Утром девочка вручила ей подарок, а уже вскоре по радио объявили о начале войны. Савичевы стали активно помогать Красной армии, и даже маленькая Таня не оставалась в стороне – собирала бутылки для зажигательных смесей. Но потом в город пришла блокада, а за ней – голод и смерть.

Как-то раз Таня обнаружила дома записную книжку Нины, которую ей подарил Леня. Часть книжки была занята записями о различных задвижках, вентилях, клапанах и прочей арматуре для котлов (Нина, как и Женя, работала на Невском машиностроительном заводе имени Ленина), а другая половина с алфавитом для записи телефонных номеров и адресов оставалась свободной. В этой книжке Таня впоследствии и вела свой блокадный дневник.

Вскоре там появилась первая запись под буквой «Ж»: «Женя умерла 28 дек в 12.00 час утра 1941 г.» (пунктуация и орфография автора здесь и далее сохранены – прим. ред.). Старшая дочь Савичевых, несмотря на голод и сильное истощение, до последнего дня продолжала трудиться на заводе и сдавать кровь для раненых. Вскоре после нее с работы не вернулась Нина, но в этот раз Таня не стала ничего записывать в дневнике – она верила, что сестра жива. Нина действительно выжила: ее с другими работниками завода в спешке эвакуировали из города прямо с работы. Но Таня этого уже не узнала.

Страшные записи продолжали появляться одна за другой«Б»: Бабушка умерла 25 янв. 3 ч. дня 1942 г.

«Л»: Лека умер 17 марта в 5 час утра в 1942 г.

Дядя Леша 10 мая в 4 ч дня 1942 г.

«М»: Мама в 13 мая в 7.30 час утра 1942 г.

Судя по всему, после смерти мамы Таня потеряла надежду на то, что Нина и ее брат Михаил, пропавший без вести, когда-нибудь вернутся живыми. Последние записи в ее дневнике располагались под буквами «С», «У» и «О».

Таня написала:

«Савичевы умерли».

«Умерли все».

«Осталась одна Таня».

Через пару лет не осталось и самой Тани. Измученная дистрофией, цингой и туберкулезом, 1 июля 1944 года девочка тихо умерла в доме инвалидов в Горьковской области, уже будучи в эвакуации. Дневник Тани Савичевой после ее смерти нашла вернувшаяся в Ленинград Нина. Сегодня девять листочков, исписанных карандашом, хранятся в Государственном музее истории Санкт-Петербурга, а их содержимое известно во многих странах и продолжает напоминать нам об ужасах войны.

Фото: ТАСС

Лена Мухина, 17 лет

Лена родилась 21 ноября 1924 года в Уфе, в начале 1930-х годов вместе с матерью переехала в Ленинград. Там ее мать умерла, и опекунство над Леной взяла ее тетя – балерина Ленинградского малого оперного театра Елена Бернацкая, которую впоследствии девочка стала называть матерью. Свой дневник Лена начала вести 22 мая 1941 года. Сначала он был похож на обычные девичьи записки, тон их был бодрым, слог – живым. Но с началом войны, а затем и блокады Ленинграда, характер записей изменился. Лена стала откровенно описывать тяготы жизни в осажденном городе: ужас и голод, постоянные бомбежки, крошечные пайки хлеба и, наконец, смерть самого близкого человека. Вот несколько строк из ее дневника:

«Когда я утром просыпаюсь, мне первое время никак не сообразить, что у меня действительно умерла мама. Кажется, что она здесь, лежит в своей постели и сейчас проснётся, и мы будем с ней говорить о том, как мы будем жить после войны. Но страшная действительность берёт своё. Мамы нет! Мамы нет в живых. Нет и Аки. Я одна. Прямо непонятно! Временами на меня находит неистовство. Хочется выть, визжать, биться головой об стенку, кусаться! Как же я буду жить без мамы. А в комнате запустенье, с каждым днём всё больше пыли. Я, наверно, скоро превращусь в Плюшкина…».

Елена Бернацкая умерла 7 февраля 1942 года. Лена до последнего ухаживала за ней, хотя понимала, что дни ее «мамы» сочтены:

«Эти последние дни, 5, 6, 7 февраля, мама почти совсем со мной не разговаривала. Она лежала, закрывшись с головой, очень строгая и требовательная. Когда я бросилась со слезами к ней на грудь, она отталкивала меня: «Дура, что ревёшь. Или думаешь, что я умираю». – «Нет, мамочка, нет, мы с тобой ещё на Волгу поедем». – «И на Волгу поедем, и блины печь будем. Вот давай-ка мы лучше на горшок с тобой сходим. Ну-ка, сними одеяло. Так, теперь сними левую ногу, теперь правую, прекрасно». И я снимала с кровати на пол ноги, когда я дотрагивалась только до них, это ужасно. Я понимала, что маме осталось недолго жить. Ноги – это были как у куклы, кости, а вместо мышц какие-то тряпки. – Опля, – говорила весело она, силясь сама подняться. – Опля, а ну-ка, подними меня так.

Да, мама, ты была человеком с сильным духом. Конечно, ты знала, что умрёшь, но не считала нужным об этом говорить».

В начале июня 1942 года Лена Мухина была эвакуирована в город Горький. Там она поступила в фабрично-заводское училище, училась на мукомола. Лена вернулась в Ленинград осенью 1945 года. Умерла она в Москве 5 августа 1991 года. Ей было 66 лет.

Блокадный дневник Лены Мухиной хранится в Центральном госархиве историко-политических документов Санкт-Петербурга. В 2011 году он был издан при содействии историка Сергея Ярова.

Юра Рябинкин, 16 лет

Фото: википедия / блокадная книга (1937 год)

Юра Рябинкин родился в Ленинграде 2 сентября 1925 года. Записывать все, что с ним происходит, он начал в первый же день войны – 22 июня 1941 года. Сына и его младшую сестру Иру мать воспитывала одна: отец ушел из семьи в 1933 году, женился повторно и уехал в Карелию. Мама Юры, Антонина Михайловна Рябинкина, была интеллигентной, начитанной женщиной, в 1941 году работала заведующей библиотечным фондом.

Когда началась война, Рябинкины решили остаться в Ленинграде. Это решение, как и для многих семей, стало для них фатальным. Осенью 1941 года Антонина посоветовала сыну поступить в военно-морскую спецшколу, чтобы в дальнейшем у него было больше шансов эвакуироваться, но Юра не прошел медкомиссию: у мальчика было плохое зрение и плеврит.

25 сентября 1941 года Юра сделал в дневнике следующую запись:

«Сегодня я окончательно решил, что мне делать. В спецшколу не иду. Получаю паспорт. Остаюсь в школьной команде. Прошу маму эвакуироваться, чтобы иметь возможность учиться. Пока езжу на окопы. Через год меня берут в ар­мию. Убьют не убьют. После войны иду в кораблестроительный институт или на исторический факультет. Попутно буду зарабатывать на физической работе сколько могу. Итак, долой политику колебаний! (…)

Мое решение – сильный удар для меня, но оно спасет и от другого, еще более сильного удара. А если смерть, увечье – то все равно. Но это-то именно и бу­дет, наверное, мне. Если увечье – покончу с собой, а смерть – двум им не бы­вать. Хорошо, очень хорошо, что у мамы еще есть Ира».

Как и в других блокадных дневниках, характер записей Юры постепенно меняется, и изменения эти, хоть и постепенны, но жутки: от первых переживаний войны и размышлений о планах на дальнейшую жизнь – к полному отчаянию и единственному желанию – поесть досыта.

«Сегодня придет мама, отнимет у меня хлебную Ирину карточку – ну ладно, пожертвую ее для Иры, пусть хоть она останется жива из всей этой адской (неразборчиво), а я уж как-нибудь… Лишь бы вырваться отсюда… Лишь бы вырваться… Какой я эгоист! Я очерствел, я… Кем я стал! Разве я похож на того, каким был 3 месяца назад?..», – писал Юра 28 ноября 1941 года.

8 января 1942 года Антонина Рябинкина с дочерью отправились в эвакуацию. Юре пришлось остаться: от голода и слабости он уже не мог ходить. Антонина и Ирина прибыли в Вологду 26 января, в тот же день мать Юры умерла прямо на вокзале от истощения. Ирину отправили в детприемник, позднее – в детский дом в деревне Никитская, откуда после победы ее забрала тетя. Судьба Юры так и осталась неизвестной. Последняя запись в его дневнике появилась 6 января 1942 года – за два дня до отъезда матери и сестры:

Таня Вассоевич, 13 лет

Таня Вассоевич, как и Юра Рябинкин, начала вести записи в день нападения Германии на Советский Союз. Семья школьницы жила на 6-й линии Васильевского острова, в доме №39. Когда началась война, отец Тани, Николай Брониславович, был далеко от дома – он отправился в геологическую экспедицию. Таня осталась в Ленинграде с мамой, Ксенией Платоновной, и 15-летним братом Володей.

Вот некоторые строки из ее дневника:

«22 июня 1941 года. В 12 часов дня объявили, что началась война. По радио выступал т. Молотов с речью. Мама плакала. Я улыбалась. (…)

23.VII. К нам пришла управдом и сказала: «Срочно собирайтесь, через час вы поедете на трудработы в Красное село». Я и Вова собрались и вышли к воротам. (…) Я только развязала рюкзак и вынула бутылку кефира, как что-то тихо загудело и люди закричали, что тревога. Я стала собирать вещи не очень-то спеша, как делала это в Ленинграде во время тревоги. И вдруг над головой зажужжали немецкие самолёты и где-то рядом забабахало. Это были первые залпы в моей жизни, и я очень испугалась. (…) До сих пор не знаю, были ли это бомбы или зенитки, но что-то так громко бабахало, и казалось, еще ближе, ближе и вот разорвётся над нами. Но вот стало утихать, и потом совсем стало тихо. Мы поднялись из канавы бледные, все в пыли. (…) Опять залпы. Мы бежали к парку, а военные, стоявшие на карауле по дороге, указывали нам путь, смеялись и говорили: «Ничего, привыкнете!» (…)

Первым умер брат Володя: его не стало в январе 1942 года. Несмотря на то, что Тане было всего 13 лет, она сама занималась организацией похорон – маме уже не позволяло здоровье. Спустя месяц не стало и Ксении Платоновны.

Тане не сразу удалось устроить вторые похороны, и тело матери еще девять дней лежало в квартире. В конце концов, благодаря сердобольному сторожу Худякову Тане удалось похоронить мать на Смоленском кладбище. В своем дневнике девочка нарисовала карту кладбища и схему расположения могил: она надеялась, что, если сможет выжить, обязательно найдет маму с братом и установит на могилах памятники. При этом описывая все, что было связано с датами смерти и захоронения близких, Таня использовала особый шифр, который придумала сама. Она знала, что похоронила родных полулегально, так как Смоленское кладбище было закрытым. Кроме того, вся пережитая боль, связанная с утратой и похоронами, была для нее слишком личной и сокровенной.

Фото: ТАСС / Христофоров Валерий

«(…) Страницы склеены, чтоб никто не видел самого сокровенного. На похоронах были тетя Люся, Гросс-мама, я и Толя Таквелин – Вовин лучший друг и одноклассник. Толя плакал – это растрогало меня больше всего. (…) Вова и мама похоронены в настоящих гробах, которые я покупала на Среднем проспекте у второй линии за хлеб. Худяков вырыл за крупу и хлеб. Он хороший и взял с меня, что у меня было и не ругался и был добр ко мне. (…)

Я стояла в комнате у печки отвернувшись и не плакала, мне было страшно. Я не понимала, не верила… я никогда в жизни не видела близко мертвого человека.

Мороз. Яркое солнце. Я иду в детскую больницу на 3-й линии. Взять свидетельство о смерти. Я в Вовиной шубе. (…) Гл. врач находит картотеку Владимира Вассоевича и крупными буквами поперек выводит УМЕР. (…)»

Может, я немного боялась этого дня; я считала, что встретить его я должна, как-то серьёзно, что к этому времени должно что-нибудь произойти. (…) У меня не было радостного веселья, у меня была какая-то строгая радость. Я танцевала и пела, но мне (пожалуй) больше хотелось сказать людям что-нибудь такое, чтобы они стали бы сразу смелыми, честными, добросовестными и трудолюбивыми. Чтобы они поняли, что же в жизни есть хорошее, когда бывает действительно весело, а действительно бывает только тогда, когда ты сделал какое-нибудь трудное и благородное дело, и потом веселишься. Тогда веселье и счастье бывает настоящее».

Татьяна Вассоевич прожила долгую жизнь и умерла в январе 2012 года. Дневник блокадницы был издан ее сыном –доктором философских наук, руководителем Санкт-Петербургского регионального информационно-аналитического центра Российского института стратегических исследований (РИСИ) Андреем Леонидовичем Вассоевичем.

Блокада стала тяжелейшим испытанием для всех жителей Ленинграда – мужчин и женщин, стариков и детей. Чтобы не сойти с ума от ужаса и постоянного голода, многие начинали вести дневники, куда записывали все, что происходит с ними в осажденном городе. Эти строки заставляют сердце сжиматься от боли. SPB.AIF.RU рассказывает о пяти блокадных дневниках и судьбах их авторов. Все эти люди были разного возраста, статуса, но их объединяло одно желание – жить.

Дневник Георгия Князева

Георгий Князев – известный ленинградский ученый, более 30 лет он был директором Архива академии наук СССР. На момент начала блокады ему было 54 года. Несмотря на то, что Князев был прикован к инвалидной коляске, он продолжал работать в Архиве и вел дневник, в котором не только записывал личные переживания, но и старался показать блокаду Ленинграда с точки зрения истории и статистики. Ученый рассказывал о настроении ленинградцев, положении на фронте, делах в Архиве.

Князев жил на Васильевском острове. Его дом находился в нескольких сотнях метров от места работы. Только этот путь ученый и проделывал изо дня в день. Выходя из дома, он смотрел на сфинксов на набережной Невы и предавался размышлениям о будущем.

«Стоявшие около сфинксов два бронзовых светильника разобраны и увезены. Сфинксы еще стоят… Сегодня я смотрел на них с глубоким волнением… Но стихов сочинять не мог, — пишет он в первые дни войны. — 10 ч. 30 мин. Последние известия по радио. Турция заявила о своем нейтралитете. Громадный взрыв народного воодушевления прокатывается по стране в связи с начавшейся великой отечественной войной. Должны же восстать народы Европы!».

Нередко в своем дневнике Князев упоминает и Марию Федоровну свою верную «жену-друга», как он сам ее называет. Ученый понимает, что без нее он вряд ли перенес бы эти страшные дни.

В первый день блокады Князев понимает, что городу предстоит перенести еще много испытаний. «1941. IX. 8. Когда я возвращался со службы, на отрезке моего малого радиуса — набережной Невы чувствовалось неровное пульсирование жизни города, — пишет ученый. — Военные катера волновали свинцовые сентябрьские невские воды… В 7 часов 30 минут вечера, когда я отдыхал, вдруг затрясся весь наш дом. Раздавалась стрельба из зениток и пулеметов. Первое мгновение было жуткое. За Невой полыхало пожарище. Даже в воде оно отражалось. <…> 12 часов 30 минут. Тревога продолжается. С судов на Неве иногда раздаются выстрелы. Сегодня весь Ленинград, по-видимому, не будет спать. Итак, на семьдесят девятый день началась бомбежка Ленинграда. Впереди, пожалуй, предстоит много еще таких тревожных дней и ночей. Чашу испытаний нужно будет выпить до дна, трудную чашу!».

Первая блокадная зима была для Князева непростой, но ученый больше всего опасается за город: выстоит ли Ленинград, выдержит ли вражеский напор? В августе 1942 года ученый вместе с женой был эвакуирован в Казахстан. После окончания войны он вернулся в Ленинград, откуда уже не уезжал до самой смерти в возрасте 82 лет.

Дневник Ангелины Крупновой-Шамовой

В 2000-х годах двое петербуржцев нашли на помойке толстую исписанную тетрадь, которая оказалась блокадным дневником Ангелины Крупновой-Шамовой. Записи женщины, которая на тот момент уже ушла из жизни, были впоследствии опубликованы в СМИ.

У Крупновой-Шамовой была непростая судьба. Она пережила восьмерых из десяти своих детей.

К началу блокады у нее было трое маленьких детей – 8-летняя Милетта, 6-летний Кронид и 4-летний Константин. К тому же, женщина была беременна четвертым ребенком.  «Шла медленно-медленно, а дома ждали трое детей: Милетта, Кронид и Костя. А мужа взяли в саперы… Получу за февраль иждивенческую карточку, а это — 120 гр. хлеба в день. Смерть… – пишет Крупнова-Шаманова. — Когда на лед взошла, увидела справа под мостом гору замерзших людей — кто лежал, кто сидел, а мальчик лет десяти, как живой, припал головкой к одному из мертвецов. И мне так хотелось пойти лечь с ними. Даже свернула было с тропы, но вспомнила: дома трое лежат на одной полутораспальной кровати, а я раскисла — и пошла домой». 

Федор родился в апреле 1942-го слабым мальчиком, кормить его было нечем – от голода у Ангелины пропало молоко. В июле он умер. Тремя месяцами ранее не стало Милетты. «26/IV дочь умерла в час ночи, а в 6 утра кормить Федора грудью — ни одной капли молока, — описывала блокадница события тех дней. — Детский врач сказала: «Я рада, а то мать (то есть я бы) умерла и оставила бы трех сыновей. Не жалей дочь, она недоносок — умерла бы в восемнадцать – обязательно». <…> Слез нет, но на душе пусто, жутко. 9/V 1942 г. Мой муж пришел пешком с Финляндского вокзала на сутки. Сходили за тележкой и справкой для похорон на Смоленском кладбище. Кроме моей малышки — два неопознанных трупа… Одну из умерших дворники волокли за ноги, и голова ее стучала по ступенькам… ».

В 1944 году Ангелина родила еще одного ребенка – дочь Надежду. С продуктами в Ленинграде было уже гораздо лучше, и девочка выжила.

Сама Ангелина Крупнова-Шамова прожила 97 лет и умерла в 2008 году, в окружении детей, внуков и правнуков.

Дневник Юры Рябинкина

Юра Рябинкин жил в Ленинграде вместе с мамой и младшей сестрой Ирой. Он учился в школе и посещал исторический кружок в Доме пионеров. Когда началась блокада, Юре было 16 лет.

На первых страницах дневника подростка проскальзывает детская обида: мальчик недоволен, что мама наливает ему меньше супа, чем обычно, хотя, как ему кажется, она сама и Ира едят досыта.

«Все мы издерганы. У мамы я давно не вижу спокойных слов. Чего ни коснется в разговоре — ругань, крик или истерика, что-то в этом роде, — пишет Юра. — Причин много — и голод, и вечный страх перед обстрелом и бомбежкой. В нашей семье — всего-то 3 человека — постоянный раздор, крупные ссоры… Мама что-то делит, Ира и я зорко следим — точно ли… Просто как-то не по себе, когда пишешь такие слова».

Голод толкает мальчика на поступки, из-за которых он презирает самого себя. Так, купив в магазине какао с сахаром, дома Юра обманывает маму: говорит, что на обратном пути у него отняли несколько пачек. «Ну вот и все… Я потерял свою честность, веру в нее, я постиг свой удел, — сокрушается мальчик. — Разыграл дома комедию со слезами и дал маме честное пионерское слово, что ни одной пачки какао себе я не брал… А затем, смотря зачерствелым сердцем на мамины слезы и горе, что она лишена сладкого, я потихоньку ел какао».

Потом, когда мальчик понимает, что его близкие могут погибнуть, он осознанно отказывается от еды, отдавая свою часть сестренке: «главное, чтобы Ира и мама выжили!».

Мальчик мечтает об эвакуации, но она постоянно откладывается. В декабре 1941-го Юра слабеет настолько, что уже с трудом встает и ходит с палочкой. Последняя запись в его дневнике датирована 6 января 1942 года: «Силы из меня уходят, уходят, плывут… А время тянется, тянется, и длинно, долго!.. О господи, что со мной происходит? И сейчас я, я, я…». Он уже не может записывать свои мысли. Через два дня, 8 января, мама Юры с дочкой Ирой, наконец, отправляется в эвакуацию. Юра остается в Ленинграде: он не в силах даже подняться. Точная дата его смерти неизвестна.

Мать Юры и Иры упала замертво, лишь шагнув на вокзал в Вологде, куда их привезли из Ленинграда. Эту страшную войну пережила лишь ее дочь.

Дневник Лены Мухиной

Школьница Лена Мухина начала вести свой дневник за месяц до начала войны – в мае 1941 года. Девочка жила с родной тетей –  Еленой Бернацкой, которую называла своей мамой.

На страницах записной книжки девочка подробно рассказывала об ужасах войны и о том, что происходит в городе. 8 сентября, в первый день блокады, Лене очень страшно: кругом грохот, пожары, шум. «Мы ответим, мы за все «им» ответим, — пишет девочка. — Эти звери в образе человеческом подвергают советских граждан, попавших в их лапы, таким пыткам, перед которыми бледнеют пытки мрачного средневекового застенка. Например, обрубают человеку руки и ноги и этот еще живой обрубок бросают в огонь.

Нет, они заплатят сполна. За погибших от бомб и снарядов ленинградцев, москвичей, киевлян и многих других, за замученных, изуродованных, раненых бойцов Красной Армии, за расстрелянных, растерзанных, заколотых, повешенных, погребенных живым, сожженных, раздавленных женщин и детей они заплатят сполна. За изнасилованных девушек и маленьких еще девочек, за повешенного мальчика Сашу, который не побоялся и надел красный галстук, за изрешеченных разрывными пулями маленьких ребятишек и женщин с младенцами на руках, за которыми эти дикари, сидящие за штурвалом самолетов, охотились ради развлечения, – за все, за все это они заплатят!».

8 февраля 1942 года умерла Бернацкая. В мае Лена узнает, что ее скоро эвакуируют в Горький, но эта новость уже не приносит ей радости. «Я настолько ослабла, что мне все безразлично, — пишет она. — Честное слово, прямо смешно, ведь я не какой-нибудь инвалид, не старик или старуха, ведь я молодая девушка, у которой все впереди. Ведь я счастливая, ведь я скоро уеду. А между тем посмотрю на себя, на что я стала похожа. Безразличный, тоскливый взгляд, походка как у инвалида 3-ей степени, едва ковыляю, трудно на 3 ступеньки подняться. Прямо смех сквозь слезы».

Лена Мухина вернулась в Ленинград из эвакуации осенью 1945 года, а через несколько лет перебралась к родственникам в Москву. Работала художницей по росписи ткани и умерла в 1991 году, в возрасте 66 лет.

Дневник Тани Савичевой

Дневник Тани Савичевой, пожалуй, известен даже каждому школьнику, ведь он стал негласным символом блокады Ленинграда. Этот дневник – всего 9 листочков из записной книжки. Несколько строк, которые поместились на этих страницах, вселяют в сердце какой-то первобытный ужас. 11-летняя Таня не рассказывает о бомбежках, голоде и страданиях. Она просто записывает даты смерти родных людей.

«28 декабря 1941 года. Женя умерла в 12 часов утра», — это первая запись в дневнике Тани. В тот день не стало ее старшей сестры. За несколько месяцев девочка теряет практически всю семью: сестер, брата, бабушку, маму, двух дядей. «Савичевы умерли. Умерли все. Осталась одна Таня».

В августе 1942 года девочку эвакуировали в Горьковскую область, но было уже поздно: здоровье Тани было подорвано. Она заболела туберкулезом кишечника и была очень слаба. 1 июля 1944 года она умерла. В последние дни девочка ослепла. Больничный конюх похоронил Таню на местном кладбище.

Приблизительное время чтения: 14 мин.

Два блокадных дневника. Две родные сестры — питерские интеллигентки, сестры милосердия во Вторую мировую войну. Учитель и врач. Две православные христианки, сохранившие веру в самых страшных испытаниях. Татьяна Константиновна Великотная и Вера Константиновна Берхман.

Татьяна Великотная.  Дневник нашей печальной жизни

* * *

Саша, для тебя пишу я эти скорбные строки. Ты отделен от меня тысячами километров, и нет надежды на нашу скорую встречу. Но если Бог судил тебе вернуться домой в Ленинград, а мне дожить до твоего возвращения, то многое может уже стереться из моей памяти всеразрушающим временем, а я хочу, что бы ты знал, какие тяжелые минуты пережили мы в эту страшную зиму 1941–1942 годов.

* * *
14-го утром Катюша поздравила меня с Новым годом, а я расплакалась и говорю ей: «Ник. Ал. (муж Т. В. — ред.) умирает, у меня больше нет семьи, не оставьте меня». Катюша крепко меня поцеловала и сказала: «Не оставлю ни за что, что вы говорите! Будем всегда вместе». И вот потянулись печальные дни. Папа стал слабеть с каждым часом. Наши ночные разговоры стали прекращаться. Папа дремал или спал все дни. В эту неделю (с 14 по 21) все кругом говорили о хлебной прибавке. Я лихорадочно ждала каждого нового дня, чтоб получить новую порцию побольше и чтоб папа хоть немного подкрепился хлебом. Раз ночью папа услышал, как я шепчу молитву «Отче наш». «Прочти еще раз», — сказал он мне. Я прочла, а он повторял за мною. «Прочти все молитвы», — попросил он. Я лежала и в церковном порядке читала. Когда я прочла молитву Николаю-угоднику и твоему святому Ал[ексан]дру Невскому, он подсказал: «А Татьяне?» Я прочла и мученице Татьяне.

* * *
18-го был день моего рождения, в воскресенье. В этот день Катюша всегда уходит в госпиталь к Дмитр[ию] Ивановичу. 17-го в субботу мы решили отпраздновать мое рождение питьем какао. Я принесла из совхоза ½ литра молока (последняя «милость» бывшего директора, при кот[ором] я поступила), чашку дала выпить папе, а на остальном молоке с разбавкой водою сварили какао. Катюша положила туда сахарину — наследство от умершего 28 декабря дедушки Дурандина, и Катя с Лидочкой пришли к нам пить. Папа был очень доволен, ему вышло 1½ чашки. После какао Лида ушла к себе, Катя осталась, и тут я взяла псалтырь и прочла вслух псалом 90, и затем, вспомнив, что мы накануне великого праздника Крещения, я прочла соответствующие места из Евангелия. Папа и Катя со вниманием слушали. Я прочла и рождественские, и сретенские Евангелия.

Папа сказал мне как-то ночью (не помню, когда именно, но в одну из этих 9-ти ночей): «Нам следует отслужить благодарств[енный] молебен о спасении Саши». В другой раз сказал: «Ты сходи в Шувалово, как немного поздоровеешь, и причастись». Все это я тебе пишу затем, чтоб показать тебе, как душа человека перед смертью ищет сближения с Богом, ищет идеала вечной правды и вечной жизни.

* * *
«Сегодня я умру, — сказал он, — и мне ничего не надо больше. Мне хотелось бы еще пожить, но не удастся».

Последняя сознательная фраза до агонии была: «Т. К. меня не всегда понимала», — и вдруг замолчал.

Как тяжело мне, Сашок, что эта именно фраза была последней. Ведь и он, папа, меня не всегда понимал, и это есть то плохое, что всегда существует между людьми, а между супругами, в частности. Как часто мы упрекаем себя, что мы не поняли их, обидели, не подошли к ним с большей чуткостью!

Катя взглянула на лицо папы — оно сразу изменилось. Дыхание стало тяжелым и резким, глаза расширились и устремились в одну точку. «Николай Александрович, — воскликнула Катя, — Вы больше не будете со мной разговаривать?» Он не ответил. Это была агония.

* * *
Если бы ты, Саша, видел, что творится на Шуваловском кладбище! Стоят незарытые гроба! Стоят вскрытые гроба, и покойники в них лежат полураздетые, т. к. с них все сняли, что можно носить, валяются трупы голые, обезглавленные, с вырезанными частично членами.

Я пришла в ужас от исхудавшего тела, у которого все же умудрились вырезать верхнюю часть ноги. С какой целью? Вытопить для продажи несуществующий жир?..

Вот эти-то картины и привели меня к сознанию, что лучше быть зарытому без гроба, как папе, чем брошенному на произвол судьбы в гробу.

* * *
4 февраля

Отработала 8-часовой день в совхозе. Сварила в печке половину той кошачьей шкурки, что Н. А. опалил и повесил за окно перед болезнью. Выстригла ножницами, сколько могла, шерсть, и кусочки залила водой. Через 3 часа ела (пахло паленым) с хлебом. Комната была так набита опять работницами, ожидающими приезда Румянцева с иждивенч[ескими] и детскими карточками, что было трудно дышать. Я ушла в начале шестого. Дома Катюша сообщила, что опоздала прикрепить в гастроном наши карточки — это очень неприятно, т. к. гастроном лучше всех снабжает и там нет лестницы, а у К[ати] ноги и уже лицо опухли. Я очень за нее боюсь. Мы ежедневно едим все жидкое, и это вредно. Меня, наоборот, качает при ходьбе, ножки, как спички, не держат. Воду из колодца могу брать лишь утром после сна, когда отдохнула. Сейчас записываю при коптилке, К[атя] ушла в лавку, Лидочка рассматривает «Живое Слово» и П. — картинки, я, как Пимен пушкинский, веду летопись.

* * *
8 февраля, воскресенье

Сегодня, в 9-м ч. утра я вышла из дому, превозмогая страшную боль в ногах (икры и колени особенно), и потихоньку дошла до Шуваловского кладбища. К моей большой радости, я увидела крестик дорогого Заи около тоненькой ограды и из-за мягких снеговых сугробов не подошла вплотную к могилке. Оттуда — в церковь.

Трудно себе представить, сколько в церкви покойников. С правой стороны я сосчитала 10, с левой около 8-ми, это открытые для отпевания. У входа, у дверей, на полу под ближайшими образами нераскрытые гроба, ожидающие очереди.

Я подошла к прилавку, узнала от той женщины, у кот[орой] заказывала сорокоуст, что после службы батюшка записывает покойных для заочного отпевания.

Служба кончилась скоро, причастников было сравнительно немного, в середине церкви митрофорный священник стал отпевать покойников. Я же с толпой женщин отстояла сперва панихиду, причем, стоя за спиной священника, сама и видела, и слышала, как он помянул папу, а после общей панихиды, протянувшейся довольно долго, т. к. молящиеся подают не только записки, но и целые книжечки-синодики, началась трогательная служба — заочное отпевание. Мне в голову никогда не могло бы прийти, что на мою долю выпадет такая странная случайность — раньше похоронить, т. е. зарыть в землю мужа, а потом — отпеть. За последние годы наш папа трогательно сам провожал покойников.

<…>

Зато, когда батюшка, истово, хорошо служивший, по нескольку раз, как полагалось по чину, перечитал имена всех заочно отпеваемых умерших — я почувствовала какое-то большое облегчение, словно груз свалился с моей души. После всех грустных молитв, закончившихся «вечной памятью», батюшка предложил нам [пропуск в тексте] взять землю на бумажках и отнести каждому на свою могилу. Тут вышло как-то, что я потеряла могилу из виду и 2 раза искала ее не по той дорожке. Наконец вспомнила, нашла и по сугробу подошла к могиле вплотную. У меня был в руке один лишь подходящий предмет для разрытия снега с могилы — ключ от квартиры. Земля сегодня мягкая, не промерзлая, я ключом выкопала ямку, всыпала землю (вернее, песок) и опять закрыла снегом это место.

* * *
Мечтала вымыть голову — воду настолько трудно брать из колодца, что оставила опять, ограничилась только тем, что выстирала смену белья (трикотаж), Сашину ковбоечку клетками, чулки и мягкое полотенце.

Мои исхудалые руки не слушаются меня. Чтобы немного помочь Кате, пойду еще раз за водою и тогда уже никуда не буду выходить, а ждать ее прихода с хлебом. От слабости я ничего не могу и не хочу делать. Конечно, если бы было электричество, я с удовольствием бы почитала лежа. Я чувствую, что сердце требует покоя при таком отсутствии питания. Ноги мои болят и мешают мне. Худоба их не поддается описанию. И я так сама страшна, что избегаю всякой возможности смотреться в зеркало. Щеки провалились совсем, цвет лица землистый, скулы и кости не прощупываются, а сразу определяются, и руке неприятно это прикосновение. При таком «питании» к весне вымрет 3/4 Ленинграда. Нас уверяют, что самое худое прошло, обещают подвоз продуктов, а Катя на улице слышала вчера от красноармейца, что будет прибавка хлеба: рабочим — 500 г, служащим — 400, иждивенцам и детям — 350. Скорее бы дали, все легче было бы. Хотя я чувствую, что могла бы за один присест съесть 2 кг хлеба, если бы была такая счастливая возможность.

* * *
Тетрадку уношу домой. Может случиться, что завтра и не встану. Стол вскроют, а тетрадку будут читать совсем посторонние лица, до которых мне нет дела, но которые с жадностью и критикой начнут «вычитывать» обо мне, тебе, Кате, о тех, кого я люблю. Да и я заметила, что когда тетрадь была дома, она приносила счастье.

* * *
Сейчас 6 ч. веч[ера], светло, могу еще немного почитать. Утром, лежа, читала дипломатию, очень интересная книга о дипл[оматии] Византии и княж[еской] Руси. Но книга по весу тяжела для моих исхудавших рук, и я не могла ее держать долго в лежачем положении. Для этого лучше Ключевский. Я сейчас почитаю «Изгнанника» Всев. Соловьева. Чувствую, что даже на пуховой подушке больно сидеть. Ноги стынут даже в ватиновых чулках.

* * *
Вторая радость вчерашнего дня — теле­грамма от Сашеньки: «Восьмое получил огорчен пишу каждые три дня целую Саша».

Голубой листочек, «проходящая» за № 913/833, лежит в этой же тетрадке. А все же я списываю его словечки, это его чувства, его мысль об умершем папе и обо мне. Дорогой мой! Храни тебя Бог в далекой Астрахани!

Как слабы мои руки! Но я наслаждаюсь домашней тишиной — отдыхаю от совхоза и его людей, и если только Саня не обманет, то ее предстоящим приходом.

Хотелось бы также, чтоб Евд. Георг. пришла почитать мне Евангелие. Она хочет приготовить меня к переходу в лучший мир.

Не дожидаясь ее, я и сама начну читать Святую книгу. В тишине это очень хорошо.

* * *

Идет Страстная неделя — надо больше читать Евангелие.

Евд. Георг. уже с этой целью была у меня два раза.

М[ожет] б[ыть], она приведет ко мне священника. Это будет величайшее счастье для меня исповедоваться и приобщиться Св[ятых] Таин.

Это последняя запись в дневнике Татьяны Константиновны. 1 апреля 1942 года она скончалась.

Вера Берхман. Записки оставшейся в живых

* * *

9/VI—1942 г. Вчера я похоронила Марию Александровну и осталась совсем одна, в вымершей квартире.

Руки плохо владеют, но пробую: то карандашом, то пером.
Пожалуй, пером легче. Много писать не могу, но решила все записывать — оставшись пока одна на свете. Я так решила по примеру Тани; прочитать ее дневник мне не пришлось пока, он на Удельной и его надо взять, а поехать не могу, хоть трамваи ездят давно. С похоронами М. А. мне помогли из № 9-го. Она при жизни их просила мне помочь. Вся ее иждив[енческая] карточка, II и III хлебные декады, ушла на это дело. Гроб, машина от дома на Серафим[овское] кладбище и там еще отдельно за могилу (тоже хлебом), а на крест и не хватило. Мы положили с О. И. веточку и камушек, авось найдем холмик в 9-й день.

* * *

10/VI 4 часа дня, фабрика. Как кричала заведующая!

Ужас, как она кричала и кричит. Не на меня одну. Кто дал ей право так кричать? Она истеричка и невыдержанная. Зачем я не выстирала свой халат! Теперь каждый сам для себя. Слуг нет. Мало того, что я тут ничего не делаю, а «проживаюсь», а даже и выстирать не могу.

Я ей сказала: «Простите, я сознаю, что как-то мало у меня чувства долга», а она еще пуще: «Что мне с Ваших извинений!» И кричит, что я грязнее всех, что она нашла вошь на кровати после моего дежурства. Правду сказать, что вши еще водятся понемногу, хоть и моюсь, но еще все не горячей водой. Отстираться за зиму нет сил, многое со вшами и гнидами брошено в печку из-за невозможности откипятить — и все еще 1–2 вшинки найду в рубчиках рубашки. У фельдшера И. М. тоже они есть, хоть он дистрофик II, а не III. Я заметила, что дистрофик на дистрофика хуже кричит, чем здоровый на здорового. Чем объяснить? Взаимное раздражение, что ли? Хоть и не отдает себе отчета в патологии другого, а раздражаются от своего на свое же и орут.

* * *

На днях иду — и меня спрашивает гражданка: «Не знаете ли Вы о судьбе К. М.?» — «Она умерла в феврале», — говорю. — «А ее подруга В. К. тоже умерла?» — «Нет, — говорю, — я это сама…» — «Боже! — тут закричала эта гражданка. — Так это Вы? Так изменились! Вас не узнать! Вы стали старуха! Вы меня простите, но я никогда бы Вас не узнала…»

Вот эта встреча и объяснила мне, почему так сторонюсь тех людей, к которым раньше даже охотно подошла бы с разговором. Я не стесняюсь того, что я скелетная старушонка с несколькими зубами во рту (благодаря злой цинге их у меня за эту зиму-весну выпало 6), но я стесняюсь того, что — почему-то — осталась жива, когда те дорогие, хорошие умерли. Да. У меня сердце обливается слезами, внутри точащая тоска, но плакать — я не плачу.

У меня дрожащее сердце, кувыркающееся при ходьбе, и совершенно сухие глаза. Нет у меня прежней чувствительности, растроганности, мягкости, легкости прежних чувств, нет сил выявить то, что под спудом, я не плачу.

Я — не я. Их вспоминаю, что ни шаг. Они во мне живут, как в пустой квартире. Я слышу их шаги. Так что же вы не входите, входите, появитесь, я не испугаюсь!.. Я слышу все время ваши голоса!.. Я слышу Танины песенки и прибаутки, я слышу низкий голос Ксении, побуждающий бодриться и встать из своего гроба — и вместе с тем я больше труп, нежели они…

* * *

8 ч. вечера

Вечером 5/VI я ушла к дворничихе соседнего дома, которая ходила по квартирам и у многих умело и ловко и вполне самостоятельно обмывала и обряжала покойников. Я просила ее зайти ко мне рано утром, т. к. не было надежды, что М. А. доживет до утра, и она согласилась.

Но когда я пришла к себе домой, то ключ, которым я всегда открывала дверь в свою комнату, не открывался.

М. А. все хрипела и хрипела. Я же очень хотела прочитать над ней молитвы. А ключ не открывал комнату. Что тут было делать? И вдруг я поняла, что это за то, что я уносила с А. П. некоторые вещи из ее комнаты, когда она это могла понять. Какие дикие выходки делаем мы теперь! Кого мы боимся? Для чего творим? Неужели не успеть потом? Разве мне нужны эти вещи, которые я все равно раздаю ее клиенткам? Как стало мне сразу все понятно. Господь рассердился и Ангел Его не пускает меня в комнату. Я стала на колени перед дверью. «Ради ее души, — т[ак] сказала я, — не ради моего безобразия!», — и сразу ключ открыл дверь. Я пошла к ней и читала, читала при свете синей лампадки. И когда прочитала, заснула как убитая. Просыпаюсь — светло, стук в дверь, утро. М. А. лежит холодная с открытым ртом — пришла дворничиха соседнего дома. Начала я читать в 11-м часу.

А когда скончалась М. А.? В 12 я, наверное, уже спала.

* * *

<…> а я пошла к себе, к свирепо встретившей меня, беглеца, М. Ал., в квартире уже умерли все, кроме нее, а я в бегах.

Я буквально умирать пришла в свое логово — и встречена была как обреченник. «Иди в свою комнату, возиться с тобой не хочу и не буду. Умела бегать с квартиры? Довольно на тебя плевали? Иди, скорей помрешь в холоде. Никакого толку с тебя, я же вижу». Я была столь апатична, что пошла в свой холод и легла на кровать, стоящую поперек, а не вдоль. Мне было все равно и не обидно ничего и ни на кого не было зла. Старуха снова вошла и сказала: «В Жакт заявлю, тебя выволокут, а мне хватит смертей. Сама еле-еле…» Однако прикрыла пальто (Господь согрел ее сердце).

Через неск[олько] минут вошла: «Иди, грейся! На кушетку уложу. Самовар у меня наставлен… Все ж таки теплее.

Кто тебя знает, может быть, неровен час, вытянешь?» Это была вполне сама обреченная, особенная, вещая какая-то старуха. Она уже никого не любила и не не любила, она уже от всего отошла в усталости и цинге, но кто же побудил эти руки, ноги, голову, это ее дрожащее сердце отрезать мне ежедневно, не имеющей карточки, по кусочку своего иждивенческого хлеба, — да и не только, пока не дали в феврале карточки, а и дальше, очень часто с приговором «выживай», давала она от своего пайка, когда ей приносила Валя с рынка за проданную какую вещь… Кто грел меня самоваром, как не она! Она ворчала на мое состояние, говорила в глаза ужасы и все-таки тянула в жизнь.

Вера Константиновна скончалась 24 марта 1969 г. Ее похоронили  на Шуваловском кладбище в одной могиле с сестрой Татьяной.

Благодарим Наталию Соколовскую за помощь в подготовке материала.
Фото 1941—1942 гг.,  Ленинград

* Дневник Татьяны Константиновны впервые был опубликован в сборнике «Человек в блокаде. Новые свидетельства» (СПб.: Остров, 2008), повторно опубликован в книге «Записки оставшейся в живых» (Лениздат, 2014), в которой публикуется (впервые) и дневник Веры Константиновны. Выдержки из обоих дневников мы приводим с разрешения издательства «Лениздат». — Ред.

Читайте также: 

«900 дней веры»

Красная шапочка и серые волки. Блокадная история

«Аще забуду тебя, Иерусалиме»

Листая страницы прошлого

Блокадные дневники

Настоящая публикация имеет целью ознакомить читателя с отдельными свидетельствами, характеризующими первый год блокады, из дневников участников обороны Ленинграда, хранящихся в фондах Центрального государственного архива историко-политических документов Санкт-Петербурга (ЦГАИПД СПб). Далеко не все жители блокадного города имели возможность, да и желание, в суровых условиях войны и блокады вести свой дневник. Дошедшие до нас свидетельства представляют собой огромную ценность для понимания обстановки, чувств и мыслей защитников Ленинграда, для восстановления тех деталей событийного ряда, о которых невозможно узнать из документов официального характера. Наиболее крупное собрание дневниковых записей, сохранившихся в ЦГАИПД СПб, находится в архивном фонде № 4000 – фонд Института истории партии Ленинградского обкома КПСС. Дневники стали собираться институтом еще в годы Великой Отечественной войны и поступили на хранение в бывший партийный архив вместе с рукописным фондом института. Представленные в публикации дневники были отобраны нами в результате случайной выборки. Среди авторов дневниковых записей школьники, учителя, архитекторы, инженерно-технические работники и директора заводов.

Значительный интерес представляет хранящийся в фонде рукописный дневник Елены Владимировны Мухиной, ученицы ленинградской школы № 30. Дневниковые записи начинаются за месяц до начала войны и охватывают период с 22 мая 1941 г. по 25 мая 1942 г. В 2011 г. дневник был опубликован полностью и приобрел большую известность не только в России, но и за рубежом (см.: «Сохрани мою печальную историю…». Блокадный дневник Лены Мухиной. СПб., 2011). Лена Мухина родилась в 1924 г. в Уфе, с начала 1930-х гг. проживала в Ленинграде. В первый блокадный год потеряла приемную мать, которая умерла в феврале 1942 г., осталась одна. В начале июня 1942 г. – эвакуирована из города. Ее дневниковые записи отличает насыщенность описываемых событий, скрупулезность фиксации разнообразных деталей блокадного быта, своих ощущений, эмоций, переживаний. Здесь и чувство гордости от осознания себя «ленинградцем», испытываемое Леной в первые дни блокады, и тяжесть переносимого голода осени 1941 г. Строки дневника сохранили для нас не только факты, но и самые важные мечтания, надежды ленинградской школьницы блокадного города.

Блокада Ленинграда нашла отражение и в дневнике ученицы 8 класса 221-й средней школы Куйбышевского района Ленинграда Майи Александровны Бубновой. Дневник представляет собой машинописную копию. Записи охватывают период с 1 октября 1941 г. по 10 сентября 1943 г. Майя родилась в 1925 г., в 1940 г. принята в члены ВЛКСМ. Отец девочки — Александр Петрович Бубнов, член ВКП(б), инспектор Отдела рабочего снабжения (ОРСа) Управления Октябрьской железной дороги. Строки, записанные Майей, освещают тяжелые месяцы блокады, переживаемые школьницей, рассказывают о трудностях быта, питании, о перебоях в снабжении водой, хлебом, о любви к своему городу. Ярко, эмоционально, часто весьма подробно.

В фонде сохранились и дневники школьных учителей. Одним из них является рукописный дневник учителя истории 10-й средней школы Свердловского района Ленинграда Александры Николаевны Мироновой (его машинописная копия также хранится в архиве. См.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 69). Дневниковые записи охватывают период с 15 июня 1941 г. по 1 июля 1944 г. В конце дневника имеется автобиография автора строк: родилась в 1901 г. в Ярославской губернии, в 1926 г. поступила в трикотажную мастерскую, работала там до 1931 г., затем окончила рабочий факультет при институте им. А.И. Герцена. В 1934 г. поступила в институт им. А.И. Герцена на исторический факультет. С 1938 г. работала в 10-й школе Свердловского района учителем истории.

На страницах дневника нашла отражение обычная жизнь обычной учительницы, ставшая примером блокадного подвига. Мобилизация на рытье траншей, дежурство в госпитале, работа в школах № 6 и № 10. В декабре 1941 г. 6-я школа превратилась в пункт сосредоточения детей сирот (ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 71. Л. 13 об.). Александра Николаевна собирала осиротевших детей, заботилась о них. Награждена медалью «За оборону Ленинграда». В дневнике имеется запись от 22 июня 1943 г.: «Получаем медаль „За оборону Ленинграда». <…> Этот день на всю жизнь останется у меня в памяти. Поздравление моих милых шалунов я никогда не забуду» (ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 71. Л. 28 об. – 29).

Автором следующего дневника является еще один учитель истории, Ксения Владимировна Ползикова-Рубец. Родилась в 1889 г. До начала войны Ксения Владимировна работала учителем истории в 1-й Образцовой средней школе Октябрьского района Ленинграда и одновременно руководила работой со школьниками в Государственном Эрмитаже. Перед началом войны школа была перенумерована в 232-ю. В июне 1941 г. в здании школы был развернут военный госпиталь, часть учителей переведена в 239-ю школу. Наряду с занятиями со школьниками в блокадном городе, автор дневника заведовала учебной частью 239-й средней школы, в летние месяцы руководила трудовым летним лагерем школы, была донором. В ЦГАИПД СПб хранится машинописная копия дневника, записи которого охватывают период с 31 декабря 1941 г. по 31 декабря 1942 г.  

(Ксения Владимировна является автором книги «Они учились в Ленинграде: Дневник учительницы» (М.-Л., 1948). Собственно дневник Ползиковой-Рубец насчитывает несколько тетрадей большого и малого формата. Хранится также в фондах отдела рукописей Российской национальной библиотеки. Текст записей всех тетрадей, сведенный в единое целое, опубликован. См.: К.В. Ползикова-Рубец. Дневник учителя блокадной школы (1941-1946). СПб., 2000. О блокадных дневниках педагогов и школьников в фондах ЦГАИПД СПб см. подробнее: Лебедева Н.Б. Блокадные дневники педагогов и школьников // Вторая мировая война: взгляд через 50 лет. Материалы конференции. Ч. 2. СПб., 1997.)

В ЦГАИПД СПб хранится машинописная копия дневника ленинградского архитектора Эсфири Густавовны Левиной. Родилась в Петербурге в 1908 г., окончила Ленинградский архитектурный институт, работала в Средней Азии, в проектных организациях Ленинграда. В начале Великой Отечественной войны занималась маскировкой восточного сектора Ленинградского фронта. С 1942 г. – архитектор Архитектурно-планировочного управления (АПУ) Ленгорисполкома. Дневниковые записи охватывают период с 12 января 1942 г. по 23 июля 1944 г. Записи отличает четкий, сжатый, но одновременно невероятно насыщенный подробностями стиль автора. Читая дневник, мы видим многочисленные психологические зарисовки, описания внешнего вида людей, одежды, особенно дамской. Уже в первой записи дневника автор пишет: «Мои глаза, моя память, как фотопластинки, фиксируют все с предельной, ожесточенной ясностью. Знать, помнить, вынести» (ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 57. Л. 1 а).

(В 2008 г. дневник был опубликован по тексту 2-го экземпляра машинописной копии, переданной Ленинградским партийным архивом (ЦГАИПД СПб) в 1963 г. в Научно-исторический архив Санкт-Петербургского института истории РАН: Левина Э.Г. Дневник. 12 января 1942 – 23 июля 1944 гг. // Человек в блокаде: новые свидетельства: Сб. ст. СПб., 2008. С. 145-213.)

Сквозь подавляющее количество дневниковых записей, как, впрочем, и других источников личного происхождения блокадного периода, проходит тема голода и обеспечения продовольствием и питанием. Дневник начальника Планового отдела и главного диспетчера завода Радиотехнических изделий (РТИ) Георгия Михайловича Кока в этой связи представляет особый интерес. Автор небольшого по формату дневника, сохранившегося в рукописном виде, на протяжении декабря 1941 г. – января 1942 г. с особой тщательностью делал регулярные записи об имевшемся меню, о приобретении еды на базаре, с указанием цен, ассортимента, условий заключения «сделок». В частности, автор записал о факте приобретения им «сахарной земли», ставшей, наряду с дурандой, символом тяжелого блокадного времени. 

Значительную ценность представляет дневник, на страницах которого нашли отражение события, связанные с блокадной судьбой старейшего кабельного завода России, одного из крупнейших предприятий электропромышленности сильных токов Советского Союза – завода «Севкабель». Автор дневника – директор завода Алексей Корнильевич Козловский. Дневниковые записи охватывают период с 21 июня 1941 г. по 21 апреля 1942 г. Дневник представляет собой машинописный текст, заверенный автором. После 28 января 1942 г. в ведении дневника имеется значительный перерыв вплоть до 4 апреля 1942 г. Автор так объясняет отсутствие записей: «Было совершенно прекратил записи. Тяжело писать все об одном и том же, да к тому страшном» (ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 46. Л. 26 об.). Завод располагался по адресу: Кожевенная линия, д. 40 (Васильевский остров). В начале войны оказался среди оставшихся в Ленинграде промышленных предприятий и перешел на выпуск военно-полевых средств связи, продукции для нужд ленинградского фронта.

______

Из дневника ленинградской школьницы Лены Мухиной

11 сентября 1941 г.

Я совсем уже измучилась. 5-ая тревога продолжалась час с четвертью. Не прошло и 5-ти минут, как снова В.Т. Уже 6-ая. Я теперь не раздеваю пальто. Грохочут раскаты дальнобойного орудия.

Настали тяжелые дни. И вот в эти-то дни как я горда, что я ленинградец. На нас смотрит весь дружественный нам мир. За нами следит вся страна. К нам на помощь, на помощь ленинградцам, готовы прийти тысячи и миллионы советских граждан.

Впереди еще столько трудностей, лишений, борьбы! Но немецкий сапог не вступит на наши улицы. Только когда умрет последний ленинградец, враг вступит в наш город. Но ведь и враг не бесчислен. Наши нервы напряжены, нервы врага тоже. Враг раньше нас обессилит. Так должно быть, и так будет.

Как приятно слышать, когда горнист играет отбой. Ведь этот звук трубы да «Интернационал» в 11 часов – это и вся «музыка», которую мы слышим. Давно уже по радио не слышно ни песни, ни музыки. Только последние известия, передача для молодежи (вместо хроники) и изредка передача для старших школьников.

А все больше разные подбадривающие внушительные статьи. Смысл все один и тот же: «Впереди тяжелые испытания и жертвы, но победа будет за нами. Мы не одни. С нами вся страна, с нами весь цивилизованный мир. Все следят за нами, все уверены в нашей победе. Ленинградец, собери все свои силы. Не позволь запятнать славное имя нашего города.

Рвутся фугасы, трясется земля.
Зарево красное, словно заря.
Злися, гадюка, бесись, но не взять,
Город родной мой тебе не отнять.

Вражья ракета встревожила тьму.
Мы за все это отплатим ему.
Земли советские кровь залила.
Гитлер за это заплатит сполна.

Рушатся здания, стекла звенят.
Летчики с свастикой город бомбят.
Наших зениток снаряды поют.
Сбросив свой груз, фашисты бегут.

Утра рассвет над домами стоял.
Раненый город тревожно молчит.
Трудятся люди, сил не жалея,
Чтоб его раны закрыть поскорее.

Город, тебя разрушает бандит.
Злобою лютой к тебе он горит.
Но не увидеть врагу никогда

Улиц широких, прямых как стрела.
Город, носящий имя вождя,
Город великий, творенье Петра.
Все как один желаньем горят,
Чтобы тебя отстоять, Ленинград.

ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 72. Л. 40 об. – 41.

16 ноября 1941 г.

(в тексте дневника ошибочно — «16.X»)

<…> 150 грамм хлеба нам явно не хватает*. Ака** утром покупает себе и мне хлеба, и я до школы почти все съедаю и целый день сижу без хлеба. Прям не знаю, как и быть, может быть, лучше поступать так: через день в школьной столовой брать второе на 50 грамм по крупяной карточке и в тот же день хлеба не брать, а в другой день питаться 300 граммами хлеба. Надо будет попробовать. А вообще, самочувствие неважное. Все время внутри чего-то сосет. Скоро, 21-ого этого месяца, у меня день рождения, мне исполнится 17 лет. Как-нибудь отпраздную, хорошо, что это первый день третьей декады, так что конфеты будут обязательно. Как хочется поесть.

Когда после войны опять наступит равновесие и можно будет все купить, я куплю кило черного хлеба, кило пряников, пол-литра хлопкового масла. Раскрошу хлеб и пряники, оболью обильно маслом и хорошенько все это разотру и перемешаю, потом возьму столовую ложку и буду наслаждаться, наемся до отвала. Потом мы с мамой напекем*** разных пирожков, с мясом, с картошкой, с капустой, с тертой морковью. И потом мы с мамой нажарим картошки и будем кушать румяную, шипящую картошку прямо с огня. И мы будем кушать ушки со сметаной и пельмени, и макароны с томатом и с жареным луком, и горячий белый, с хрустящей корочкой батон, намазанный сливочным маслом, с колбасой или сыром, причем обязательно большой кусок колбасы, чтобы зубы так и утопали во всем этом при откусывании. <…> Боже мой, мы так будем кушать, что самим станет страшно. <…>

ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 72. Л. 50-51.

*150 грамм хлеба нам явно не хватает. – 13 ноября 1941 г. произошло очередное снижение нормы выдачи хлеба. Служащие, иждивенцы и дети до 12 лет стали получать по 150 г хлеба. Ежедневная норма снабжения рабочих и ИТР составила 300 г.

** Ака – Розалия Карловна (Азалия Константиновна) Крумс-Штраус. Проживала в одной комнате с Леной Мухиной.

*** напекем – сохранена орфография автора.

Из дневника школьницы Майи Бубновой

19 декабря 1941 г.

Приходил папа. От Кировского завода пешком шел, так как трамваи не ходили. Пришел радостный, говорит, что они начали готовиться к пуску завода. А в среду, позавчера, пришел и сказал, что позавтракал жареными воробушками. С сегодняшнего дня у них снято казарменное положение. 24 декабря 1941 г. должен пойти завод; правда, хлеб будут смешивать с какой-то древесиной, древесной массой, но все же имеется перспектива.

Ленинградцы мечтают дотянуть до нового года, а там хлеба прибавят. На фронте дела-то двигаются. Освободили бы Северную дорогу, так ленинградцы в тысячу раз успешнее бы работали, помогали фронту.

20 декабря 1941 г.

Как ни старается Ленинград скрывать свои раны, подчас приходится признавать неумолимую силу голода. Люди борются с ним настойчиво, со слезами горькой обиды, со злобой и упорством, стараясь заглушить его, мешающего жить, работать, бороться. И жутко то, что нечем помочь друг другу. Слабые гибнут, гибнут и гибнут, а остающие[ся] в живых отчаянно хватаются за малейшую возможность выдержать борьбу и не превратиться в жертву, напрягают последние усилия.

Дайте нам немножко жизни и мы выдержим, победим, победим и отомстим за наших погибших товарищей, отомстим за все страдания и мучения, уничтожим тех, кто принес с собой этот ужас и страдания, а уничтожив их, мы построим то, что они разрушили, построим больше, лучше, прекраснее.

ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 16. Л. 8.

25 декабря 1941 г.

Какое счастье! Прибавили хлеба. Вместо 125 г в день, теперь получаем 200 г. Как поднялось настроение, прямо люди воспрянули. А то жутко становилось: кругом один за другим умирали, а рядом – кандидаты туда же.

Последние силы напрягаешь, чтобы не скапутиться. И вот радость! Радость! Теперь хоть понемножку будут вливать в нас жизнь. <…>

 

ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 16. Л. 9 об.

27 января 1942 г.

Все прелести к вашим услугам! За водой ходим к дыре на мостовой против Пассажа. Там, видимо, пожарный колодец, что ли, — и черпаешь ковшиком, да еще сначала в очереди постоишь, а потом еле отдерешь вмерзшие ноги. Пока несешь воду домой, она и замерзнет. На хлебозаводы подачи воды нет, и хлеб полностью не выпекают. Воду хлебозаводы достают с большим трудом. В результате мы сегодня будем без куска хлеба, а другие – со вчерашнего дня. В нашей булочной вторые сутки хлеба нет. Мы доварили последнюю муку. Выпили кофе и спать.

ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 16. Л. 14.

Из дневника учителя истории А.Н. Мироновой

25 октября 1941 г.

Взяла шить перчатки-варежки для фронта.

С 1 ноября назначена учителем в 6-ю школу, т.к. 14-я школа занята под госпиталь. Занимаюсь с ребятами 5-6-7 классов. Больше занимаемся в газоубежище. Прекрасные мальчики 7 класса – моя пожарная дружина. Ночуем часто в школе, хотя можно истопить кабинет директора, мальчики с большим удовольствием остаются.

6 ноября 1941 г.

Кроме того, кто остается, получали по стакану киселя или по тарелке супа, это очень привлекало мальчиков.

Вечер при коптилочке. Сидим я и 5 мальчиков. Всех их занимает один вопрос. Будет ли говорить тов. Сталин вечером сегодня или утром завтра. <…>

ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 71. Л. 11 об. – 12.

29 декабря 1941 г.

Дети ничем не интересуются, ничего не говорят. Кроме вопроса: «Скоро ли мы будем кушать?» – ничего не спрашивали. В 5 часов дня нашла мальчика в духовке в кухне, плакал, кричал, не хотел выходить, – здесь тепло.

В январе 1942 г.

Открыли детский дом на 17 линии, д. 4. Директор – Николаева М.Д. Я очень рада, это очень чуткий человек. 8 человек детей из 30 чел. Везем на санках, т.к. они не могут ходить сами. <…>

ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 71. Л. 14 об. — 15.

Из дневника К. В. Ползиковой-Рубец

26 апреля 1942 г.

<…> Мне рассказывали, что умер один старик, он был до некоторой степени причастен к искусству. Среди его вещей нашли им сделанную медаль с надписью «Я жил в Ленинграде в 1942 г.». Быть может, после войны и следовало бы такую медаль дать всем ленинградцам*.

И еще: я бы на каком-либо красивом месте в городе или в одном из парков поставила бы памятник всем тем, кто умер во время блокады, и на камне бы высекла цифру смертности. <…>

30 апреля 1942 г.

<…> Школа волнуется вопросом о детском питании. Я плохо еще разбираюсь в вопросах программы «повторительных классов». РОНО вызывает каждую минуту директора и сыплет экстренными заседаниями, как из рога изобилия. Фактически очень трудно работать. <…>

ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 94. Л. 54.

* Отметим, что Указом Президиума Верховного Совета СССР от 22 декабря 1942 г. была учреждена медаль «За оборону Ленинграда», которой награждались все участники обороны Ленинграда. Вручение медали началось 3 июня 1943 г. Подробнее о ее создании см.: Григорьев В.С. «За оборону Ленинграда»: история медали. СПб., 1993. В 1989 г. решением Ленгорисполкома № 5 от 23 января учреждён Знак «Жителю блокадного Ленинграда», вручаемый прожившим не менее четырёх месяцев в Ленинграде в период блокады.

1 мая 1942 г.

Так устала вчера, так болели ноги, и так плохо спала предшествующую ночь благодаря уханию снарядов, что сегодня крепко спала, а, говорят, была сильная пальба. В 6 часов радио (а вчера засыпали под бой кремлевских курантов, теперь это так редко слышно и так приятно). Слышу чью-то речь. По стилю – Сталин. Так оно и оказалось. В 7 часов прослушала ее хорошо. Стало бодрее. Замаячил конец войны.

До 9 часов лежу. День чудный, теплый, весенний. Как бы радовала такая погода в день демонстрации!

Одеваю осеннее пальто, шляпу – чувствую себя прежним прилично одетым человеком. <…>

ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 94. Л. 55.

Все залито солнцем, красные флаги <…>. И с этой картиной веселого солнечного мая плохо вяжутся жуткие свидетельства бомбежек и обстрелов – разбитые дома. Каждый такой дом нас убеждает в том, насколько мы ежеминутно близки к смерти. <…>

ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 94. Л. 55 – 55 об.

Из дневника архитектора Э.Г. Левиной

3 февраля 1942 г.

Опять стояла в очереди, получила 1210 г сахара, в том числе 300 г по моей карточке, прикрепленной в другом месте, что дома воспринято, как большая победа при малой затрате энергии (стояла с 7.30 до 12.30).

Психология очереди: завидуют передним и желают им всяческих бед, чтобы ушли из очереди, – немножко презирают задних. Образуются симпатии и антипатии, идут на маленькие хитрости, помогая «своим», следят, чтобы то же не делали остальные. Система номерков, проверки, слежки.

Я заготавливаю дома сотню номерков и раздаю их на улице до открытия магазина, обеспечивая себе место в первой сотне. Каждый час – проверка, – находятся конкуренты, они тоже приходят с номерками – происходят споры, чьи номерки настоящие. В общем, публика сдержана, ничем не разжалобишь – когда одна говорит, что дома умирает муж и лежат распухшие дети, другая отвечает, что ее муж уже умер, а из 3-х детей умерло двое. От чего сдержанность – русское долготерпение, дисциплинированность или надежда? <…>

ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 57. Л. 6.

14 марта 1942 г.

Мороз -26 °. Слушали «Сильву»* –  у артистов пар валит, кордебалет в рейтузах, но стараются не халтурить. Еще один вид трудового героизма и без всяких кавычек. Сильно доходят лирические, особенно сентиментальные места спектакля; очевидно иммунитет, который выработался у нас по отношению к драматическим ситуациям реальности, не распространяется на искусство.

16 марта 1942 г.

 Одна из сил, двигающих мной сейчас, – острое желание видеть все до конца – на себя смотришь со стороны – «выживешь или нет?». Как лягушка на столе препаратора – сама лягушка, сама препаратор. Защитная реакция – не переживать, не реагировать, только действовать. <…>

* Слушали «Сильву» – имеется в виду постановка Театра музыкальной комедии, единственного театра проработавшего всю блокаду в городе.

ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 57. Л. 14.

21 мая 1942 г.

Колорит города меняется ежедневно. Сегодня тонкое кружево первой зелени, плакаты об огородах: «Каждый ленинградец должен вырастить свой огород», лопаты, лейки, очереди за семенами. Строгая последовательность заранее объявляемых выдач продуктов, много «лечебных» столовых, много различных видов «котлового довольствия». Обстрелы, но на местах поражения немедленно появляются аварийно-восстановительные бригады – героическая армия МПВО. На подоконниках, на стульях сидят старушки, торгуют различным скарбом. <…> Люди расслоились – среди сумрачных теней все больше мытых, нарядных живых людей.

ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 57. Л. 22.

Из дневниковых записей Г. М. Кока

19-21 декабря 1941 г.

Меню: 19-20: блины из маиса

21: мясн[ой] суп на рис[овом] отв[аре], тушеная говядина.

20 на базаре: говядина I сорт, ок. 300 гр. – 80 руб. (= хлеб)

cахарная земля – б[ольшая] банка – 20 р. <…>

Сах[арная] земля – настоящая черная земля, пропитавшаяся жженым сахаром при пожаре Бадаевских складов. Бойкая молодая баба с двумя девчонками (одна кассир, другая – для рекламы: «ой, покупайте, как вкусно, только переварить») без перерыва отпускали из огромного ведра баночки (конс[ервного] типа 0,5 кг) по 10 руб. <…>

ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 48. Л. 16 об. — 17.

Из дневника А. К. Козловского

23 сентября 1941 г.

<…> Столько нужно решить больших вопросов. На ближайшую неделю одним из неотложных ставлю на разрешение вопрос об увеличении скоростей ряда станков и сокращение простоев оборудования. Это позволит увеличить выпуск продукции. <…>

1 октября 1941 г.

Кривая выпуска спецпродукции все возрастает. Не прекращающиеся налеты вражеской авиации и обстрелы города с артиллерии не сломили дух ленинградцев. Это хорошо видно по поведению работников завода. Исключая отдельные единицы, персонал держит себя мужественно. Снижение норм питания также стойко  переносится ленинградцами. <…>

Сегодня было пять налетов на город. Сброшено много бомб. С начала войны уже 180 В.Т. Пережил Ленинград. Да! Тут нужна стойкость. А если прибавить, что почти каждый день город обстреливается из артиллерии, то и подавно ленинградцы – золотой народ. <…>.

ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 46. Л. 16 об. — 17.

6 ноября 1941 г.

Артиллерия с утра бьет по городу. Враг задался целью свою злобу бессилия выместить ленинградцам в канун великого праздника. Напрасно! Это не действует. Ленинградцы так привыкли к обстрелам, что обходят места обстрела и продолжают свое дело.

Как хотелось бы праздник встретить вместе с семьей. У меня даже пол-литра вина есть. Получил на карточку. Обстановка суровая.

7 ноября 1941 г.

Город проснулся под звуки канонады. Наша тяжелая артиллерия шлет ответные гостинцы немчуре. Как не сурова обстановка, но город выглядит скромно по-праздничному. Вчера проведены традиционные торжественные заседания. Вся страна слушала речь вождя. Через кольцо блокады эта речь в Ленинграде звучала, как призывный набат к победе. Ленинград живет вместе со всей страной. <…>

ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 46. Л. 20 об.

11 декабря 1941 г.

В городе нет почти электроэнергии. Сегодня остановился и наш завод. Остановилось трамвайное движение. Работают только бытовые и пищевые предприятия. Мобилизуются все резервы топлива. Зиму нужно продержаться. <…>

ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 46. Л. 22.

13 декабря 1941 г.

Сегодня всеобщее ликование у ленинградцев. Советское Информбюро сообщило о поражении немцев под Москвой. Удар, поистине, сокрушающий. Вот это по-русски. Гитлеру подготовлена участь Наполеона.

Трудно передать чувства ленинградцев. Они, как-то выпрямились, помолодели, посвежели. Чувствуется в разговорах гордость за родную Красную армию. Ленинградцы преисполнены верой в скорое освобождение. Ни холод, ни голод (125 и 250 граммов хлеба) не сломили мужества и стойкости этих людей. Молча взрослые и дети переносят поистине небывалые лишения. Такой народ всегда победит!

22 декабря 1941 г.

 Полгода, как идет величайшая в истории битва. Сколько за это время пережито, и дети стали «взрослыми». Сколько досталось бед и лишений на долю ленинградцев. Голод и лишения начинают сказываться. Резко повысилась смертность в городе, особенно среди взрослого мужского населения. На заводе пришлось открыть морг. Как правило, умерших на заводе приходится хоронить за счет завода. Родственники уклоняются от похорон. Авиация противника заметно ослабила свою деятельность. <…>

1 января 1942 г.

Новый 1942 год. Весь русский народ встречал его как год грядущих побед над коварным врагом. <…>

ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 46. Л. 22 об. – 23.

18 января 1942 г.

Больше двух недель проболел. Обычная ленинградская болезнь – дистрофия или, как назвал ее посетивший меня врач Свердловской больницы, – фронтовая болезнь.

Ноги и сейчас опухшие; плохо работает сердце; тяжело ходить. – Это при моей постоянной подвижности! Главврач Шенкман приказывает лежать – не могу!

За время болезни много заботы проявил Глотов. Ездил в горком к Лазутину* с просьбой помочь мне едой немножечко. Конечно, отказал. Поступил как настоящий порядочный чиновник.

Помогли старые сослуживцы Добронравин Л.А. и Лычев П.П., навестили меня и привезли около килограмма овсяной крупы и немножечко конинки. Прямо спасение. Бабушка неделю варила овсянку и понемножку подкармливала. Пожалуй, это и помогло мне сегодня встать. Что дальше будет, не знаю <…>.

ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 46. Л. 24.

* Лазутин П.Г. – секретарь Ленинградского горкома ВКП(б) по пищевой промышленности.

25 января 1942 г.

Сегодня самый черный день для Ленинграда за время блокады. Прекратилась подача электроэнергии, нет воды – водопровод не работает; прекратилась связь. У меня пока работает только смольнинский телефон.

Мороз – 28 °. Начались аварии в водопроводной и канализационной сети завода; тоже и в городе.  Проезжал по Васильевскому и Петроградской стороне, во многих местах вода залила улицу (прорвало трубы); трамваи стоят среди улицы. На заводе нет плит. Переключаемся на времянки; все силы (правда, слабенькие) брошены на спасение завода и оборудования. Люди голодные, но работают. Это когда-то был выходной день, ведь сегодня воскресенье.

Раздаем понемножку людям льняное масло, приготовленное для технологических нужд.

ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 46. Л. 25 — 25 об.

5 апреля 1942 г.

Ночь была беспокойная. Враг дважды налетал на город. Тревога длилась первый раз 1 ч. 35 мин., второй раз 1 ч. 10 мин. Сбросил много фугасных бомб. У соседей разрушен угловой дом. Видимо, метил в заводскую котельную.

Дух у людей крепкий. Заметно стали поправляться. На заводе организован стационар для дистрофиков, а дистрофики все. Понемножку откармливаемся.

Город очищается. Похоже, что жизнь опять закипит. Почти все верят в это.

ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 46. Л. 27.

Публикацию подготовила

к.и.н., главный археограф ЦГАИПД СПб Н.В. Савинова

Блокадный Ленинград

18 января 1944 года была прорвана блокада Ленинграда. Эти страшные почти 900 дней остались позади. 27 января блокада была снята. Но тот ужас, который пережили ленинградцы, поражает и современных жителей города, и весь мир.