Рассказы чехова про медицину

Медицинская тема в творчестве А.П. Чехова

Ремпель Е.А.

ГБОУ ВПО Саратовский ГМУ им. В.И. Разумовского Минздрава России

Кафедра русской и классической филологии

Творчество великого русского писателя и врача А.П. Чехова всегда привлекало к себе пристальное внимание самой широкой читательской аудитории. Но особый интерес  творческое наследие этого писателя вызывает у представителей медицинской профессии. И это далеко не случайно. На протяжении всей своей жизни, вплоть до ялтинского периода, когда Чехов был уже тяжело болен, он много времени отдавал практической медицине. Будучи знаменитым писателем, А.П. Чехов продолжал оставаться и врачом-практиком.

«Вы советуете мне, — пишет А. П. Чехов Суворину, — не гоняться за двумя зайцами и не помышлять о занятиях медициной. Я не знаю, почему нельзя гнаться за двумя зайцами даже в буквальном значении этих слов? Были бы гончие, а гнаться можно…». И далее: «Чувствую себя бодрее и довольнее собой, когда сознаю, что у меня два дела, а не одно. Медицина моя законная жена, а литература — любовница. Когда надоест одна, я ночую у другой. Это хотя и беспорядочно, но зато не так скучно, да и к тому же от моего вероломства обе решительно ничего не теряют…».

 Таким образом, Чехов прямо заявляет, что у него хватит сил «гоняться за двумя зайцами», и что ни литература, ни медицина от этого не пострадают.

Многие произведения писателя объединены общей медицинской тематикой.  Это рассказы о врачах,  где описываются их рабочие будни или эпизоды из  жизни («Палата  №6», «Необыкновенный», «Случай из практики», «Враги», «Попрыгунья» и др.), рассказы, где действующими лицами являются заболевшие или умирающие люди («Тиф», «Три года», «Цветы запоздалые», «Мужики», «Горе» и др.), рассказы о душевном здоровье персонажей («Припадок», «Черный монах», «Палата №6»), а также юмористические рассказы («Сельские эскулапы», «Хирургия», «Симулянты», «Аптекарша», «У постели больного» и др.).

Чехов-художник с большой глубиной раскрывал психологию своих героев, их чувства и переживания, с такой научной вероятностью показывал психопатологию человека, что это граничило с точностью клинического описания. Однако изображение больной и здоровой психики никогда не было для Чехова самоцелью: оно давало ему материал для художественного творчества и больших социальных обобщений, для беспощадного разоблачения уродливых явлений современной ему действительности.

Говоря о медицинской теме в творчестве писателя, нельзя не сказать о широком включении в текст повествования медицинской лексики. Это названия болезней и болезненных состояний, анатомические термины, медикаментозные средства и другие латинские лексемы, используемые во врачебной практике. Например, lumbago, cancer prostatae, catarrhus intestinalis, delirum tremens, pn. cruposa, impotentia, ery­sipelas, ductus rectum, in recto, infusum, Kalium bromatum, Kal. jodatum и другие.  Г.Н. Николаева справедливо полагает, что латинизмы – «живой элемент языка» А.П. Чехова.

Каковы же особенности функционирования медицинских терминов в системе художественно-выразительных средств рассказов писателя?  

1) Прежде всего они выполняют номинативную функцию. Медицинские термины осуществляют номинацию процесса оперирования, называют органы и их части, инструменты, болезни, симптомы, лекарства: «Благодаря антисептике, делают операции, какие великий Пирогов считал невозможными даже in spe.» (Палата №6); используются при установлении диагноза, констатации причин смерти: «Я сходил с ума, у меня была мания величия (Черный монах), «Боюсь, что это аневризма…» (Враги), «…труп с диагностикой «злокачественная анемия» (Попрыгунья), «Под вечер Андрей Ефимович умер от апоплексического удара» (Палата №6); для описания врачебных действий при осмотре: «…уважаемый товарищ Терхарьянц с таким усердием катетеризировал у солдата Иванова евстахиевы трубы…» (Интриги), «…вместо того чтобы вылущить ноготь на большом пальце левой ноги…» (Интриги), «Во вторник у мальчика высасывал через трубочку дифтеритные пленки» (Попрыгунья),  «…перевернул больного на живот и опять постукал; с сопеньем выслушал…» (Цветы запоздалые), «Затем ей впрыснули под кожу что-то вроде гофманских капель…» (Драма на охоте); во врачебных рекомендациях, способах лечения: «Вы разведите его в бутылке и полощите себе горло утром и вечером» (Сельские эскулапы), «Доктор садится за столик и, потерев ладонью лоб, прописывает Лизочке бромистого натрия…» (Страдальцы), «Самойленко сел и прописал хину в растворе kalii bromati, ревенной настойки, tincturae gentianae aquae foeniculi — все это в одной микстуре, прибавил розового сиропу, чтобы горько не было, и ушел» (Дуэль).

2) Медицинские термины в произведениях Чехова служат стилистическим средством для создания медицинской профессиональной атмосферы. Терминологическая лексика дает возможность реально воспроизвести ту социальную среду, к которой принадлежат действующие лица, и придать диалогам врача с больным достоверность.

3) Латинизмы выполняют в художественных произведениях А.П. Чехова важную характерологическую функцию, являясь средством создания портрета героев и частью их речевой характеристики: «…Вредоносность его заключается прежде всего в том, что он имеет успех у женщин и таким образом угрожает иметь потомство, то есть подарить миру дюжину Лаевских, таких же хилых и извращенных, как он сам. Во-вторых, он заразителен в высшей степени. Я уже говорил вам о винте и пиве…. Судите же, какое у него широкое поле для заразы!» (Дуэль), «Он пополнел, раздобрел и неохотно ходил пешком, так как страдал одышкой» (Ионыч), «Старцев еще больше пополнел, ожирел, тяжело дышит и уже ходит, откинув назад голову» (Ионыч), «Правый глаз с бельмом и полузакрыт, на носу бородавка, похожая издали на большую муху» (Хирургия), «Он никогда, даже в молодые студенческие годы, не производил впечатление здорового. Всегда он был бледен, худ, подвержен простуде, мало ел, дурно спал. От одной рюмки вина у него кружилась голова и делалась истерика» (Палата №6), «У него на шее небольшая опухоль, которая мешает ему носить жесткие крахмальные воротнички» (Палата № 6), «Грудь паралитическая, плоская. Шея до того длинна и худа, что видны не только  venaejugulares (яремные вены), но даже arteriaecarotides (сонные артерии). Musculisterno-cleido-mastoidei (мышцы грудно-ключично-сосковые) едва заметны… Констатирую anaemia и atrophiamusculorum (малокровие и истощение мышц) (И то и се).

4) Обращение к медицинской тематике, реализуемой посредством латыни и фармацевтической терминологии, становится важнейшим приемом поэтики смешного в рассказах Чехова. С помощью терминов писатель изображает обыденные предметы, явления, ситуации, вследствие чего и возникает комический эффект, очень часто граничащий с сатирическим: «Тем же недостатком страдает и mater feminae – теща (из разряда mammalia) млекопитающих» (Два романа), «Нужно вообще заметить, что вид начальства раздражает вазомоторный центр и nervus oculomotorius» (Новая болезнь и старое лекарство), «Благодаря ее болтливости я страдаю гиперестезией правого слухового нерва»  (Два романа), «Две замоскворецкие купчихи съедят от скуки один пуд гречневой крупы и заболеют (средства излечения: Ol. Ricini, 300,0 pro dosi, Nux vomica и диета)», «Второй день праздника. Изжога, икота, отрыжка. (Средства излечения: magnesia alba, ol. Ricini, диета)» (Примечания к календарю).

5) Иногда медицинские термины служат своего рода эвфемизмами, позволяющими избежать употребления неко­торых «неприличных» слов: coitus, in recto, rectum.

6) Латинские термины в рассказах писателя становятся выразительным средством языка, и их использование обнаруживает субъективно-образное мировидение художника.

Таким образом, медицинские термины в творчестве А.П. Чехова представляют собой сравнительно четкую тематическую группу. Их употребление является показателем индивидуальной манеры писателя и определяется идейным содержанием произведений. Образное же использование профессионально-терминологической лексики  придает повествованию особую выразительность и оригинальность.

Хирургия

Земская больница. За отсутствием доктора, уехавшего жениться, больных принимает фельдшер Курятин, толстый человек лет сорока, в поношенной чечунчовой жакетке и в истрепанных триковых брюках. На лице выражение чувства долга и приятности. Между указательным и средним пальцами левой руки – сигара, распространяющая зловоние.

В приемную входит дьячок Вонмигласов, высокий коренастый старик в коричневой рясе и с широким кожаным поясом. Правый глаз с бельмом и полузакрыт, на носу бородавка, похожая издали на большую муху. Секунду дьячок ищет глазами икону и, не найдя таковой, крестится на бутыль с карболовым раствором, потом вынимает из красного платочка просфору и с поклоном кладет ее перед фельдшером.

– А-а-а… мое вам! – зевает фельдшер. – С чем пожаловали?

– С воскресным днем вас, Сергей Кузьмич… К вашей милости… Истинно и правдиво в Псалтыри сказано, извините: «Питие мое с плачем растворях». Сел намедни со старухой чай пить и – ни боже мой, ни капельки, ни синь-порох, хоть ложись да помирай… Хлебнешь чуточку – и силы моей нету! А кроме того, что в самом зубе, но и всю эту сторону… Так и ломит, так и ломит! В ухо отдает, извините, словно в нем гвоздик или другой какой предмет: так и стреляет, так и стреляет! Согрешихом и беззаконновахом… Студными бо окалях душу грехми и в лености житие мое иждих… За грехи, Сергей Кузьмич, за грехи! Отец иерей после литургии упрекает: «Косноязычен ты, Ефим, и гугнив стал. Поешь, и ничего у тебя не разберешь». А какое, судите, тут пение, ежели рта раскрыть нельзя, всё распухши, извините, и ночь не спавши…

– М-да… Садитесь… Раскройте рот!

Вонмигласов садится и раскрывает рот.

Курятин хмурится, глядит в рот и среди пожелтевших от времени и табаку зубов усматривает один зуб, украшенный зияющим дуплом.

– Отец диакон велели водку с хреном прикладывать – не помогло. Гликерия Анисимовна, дай бог им здоровья, дали на руку ниточку носить с Афонской горы да велели теплым молоком зуб полоскать, а я, признаться, ниточку-то надел, а в отношении молока не соблюл: бога боюсь, пост…

– Предрассудок… (Пауза.) Вырвать его нужно, Ефим Михеич!

– Вам лучше знать, Сергей Кузьмич. На то вы и обучены, чтоб это дело понимать как оно есть, что вырвать, а что каплями или прочим чем… На то вы, благодетели, и поставлены, дай бог вам здоровья, чтоб мы за вас денно и нощно, отцы родные… по гроб жизни…

– Пустяки… – скромничает фельдшер, подходя к шкапу и роясь в инструментах. – Хирургия – пустяки… Тут во всем привычка, твердость руки… Раз плюнуть… Намедни тоже, вот как и вы, приезжает в больницу помещик Александр Иваныч Египетский… Тоже с зубом… Человек образованный, обо всем расспрашивает, во всё входит, как и что. Руку пожимает, по имени и отчеству… В Петербурге семь лет жил, всех профессоров перенюхал… Долго мы с ним тут… Христом-богом молит: вырвите вы мне его, Сергей Кузьмич! Отчего же не вырвать? Вырвать можно. Только тут понимать надо, без понятия нельзя… Зубы разные бывают. Один рвешь щипцами, другой козьей ножкой, третий ключом… Кому как.

Фельдшер берет козью ножку, минуту смотрит на нее вопросительно, потом кладет и берет щипцы.

– Ну-с, раскройте рот пошире… – говорит он, подходя с щипцами к дьячку. – Сейчас мы его… тово… Раз плюнуть… Десну подрезать только… тракцию сделать по вертикальной оси… и всё… (подрезывает десну) и всё…

– Благодетели вы наши… Нам, дуракам, и невдомек, а вас господь просветил…

– Не рассуждайте, ежели у вас рот раскрыт… Этот легко рвать, а бывает так, что одни только корешки… Этот – раз плюнуть… (Накладывает щипцы.) Постойте, не дергайтесь… Сидите неподвижно… В мгновение ока… (Делает тракцию.) Главное, чтоб поглубже взять (тянет)… чтоб коронка не сломалась…

– Отцы наши… Мать пресвятая… Ввв…

– Не тово… не тово… как его? Не хватайте руками! Пустите руки! (Тянет.) Сейчас… Вот, вот… Дело-то ведь не легкое…

– Отцы… радетели… (Кричит.) Ангелы! Ого-го… Да дергай же, дергай! Чего пять лет тянешь?

– Дело-то ведь… хирургия… Сразу нельзя… Вот, вот…

Вонмигласов поднимает колени до локтей, шевелит пальцами, выпучивает глаза, прерывисто дышит… На багровом лице его выступает пот, на глазах слезы. Курятин сопит, топчется перед дьячком и тянет… Проходят мучительнейшие полминуты – и щипцы срываются с зуба. Дьячок вскакивает и лезет пальцами в рот. Во рту нащупывает он зуб на старом месте.

– Тянул! – говорит он плачущим и в то же время насмешливым голосом. – Чтоб тебя так на том свете потянуло! Благодарим покорно! Коли не умеешь рвать, так не берись! Света божьего не вижу…

– А ты зачем руками хватаешь? – сердится фельдшер. – Я тяну, а ты мне под руку толкаешь и разные глупые слова… Дура!

– Сам ты дура!

– Ты думаешь, мужик, легко зуб-то рвать? Возьмись-ка! Это не то, что на колокольню полез да в колокола отбарабанил! (Дразнит.) «Не умеешь, не умеешь!» Скажи, какой указчик нашелся! Ишь ты… Господину Египетскому, Александру Иванычу, рвал, да и тот ничего, никаких слов… Человек почище тебя, а не хватал руками… Садись! Садись, тебе говорю!

– Света не вижу… Дай дух перевести… Ох! (Садится.) Не тяни только долго, а дергай. Ты не тяни, а дергай… Сразу!

– Учи ученого! Экий, господи, народ необразованный! Живи вот с этакими… очумеешь! Раскрой рот… (Накладывает щипцы.) Хирургия, брат, не шутка… Это не на клиросе читать… (Делает тракцию.) Не дергайся… Зуб, выходит, застарелый, глубоко корни пустил… (Тянет.) Не шевелись… Так… так… Не шевелись… Ну, ну… (Слышен хрустящий звук.) Так и знал!

Вонмигласов сидит минуту неподвижно, словно без чувств. Он ошеломлен… Глаза его тупо глядят в пространство, на бледном лице пот.

– Было б мне козьей ножкой… – бормочет фельдшер. – Этакая оказия!

Придя в себя, дьячок сует в рот пальцы и на месте больного зуба находит два торчащих выступа.

– Парршивый чёрт… – выговаривает он. – Насажали вас здесь, иродов, на нашу погибель!

– Поругайся мне еще тут… – бормочет фельдшер, кладя в шкап щипцы. – Невежа… Мало тебя в бурсе березой потчевали… Господин Египетский, Александр Иваныч, в Петербурге лет семь жил… образованность… один костюм рублей сто стоит… да и то не ругался… А ты что за пава такая? Ништо тебе, не околеешь!

Дьячок берет со стола свою просфору и, придерживая щеку рукой, уходит восвояси…

Хамелеон

Через базарную площадь идет полицейский надзиратель Очумелов в новой шинели и с узелком в руке. За ним шагает рыжий городовой с решетом, доверху наполненным конфискованным крыжовником. Кругом тишина… На площади ни души… Открытые двери лавок и кабаков глядят на свет божий уныло, как голодные пасти; около них нет даже нищих.

– Так ты кусаться, окаянная? – слышит вдруг Очумелов. – Ребята, не пущай ее! Нынче не велено кусаться! Держи! А… а!

Слышен собачий визг. Очумелов глядит в сторону и видит: из дровяного склада купца Пичугина, прыгая на трех ногах и оглядываясь, бежит собака. За ней гонится человек в ситцевой крахмальной рубахе и расстегнутой жилетке. Он бежит за ней и, подавшись туловищем вперед, падает на землю и хватает собаку за задние лапы. Слышен вторично собачий визг и крик: «Не пущай!» Из лавок высовываются сонные физиономии, и скоро около дровяного склада, словно из земли выросши, собирается толпа.

– Никак беспорядок, ваше благородие!.. – говорит городовой.

Очумелов делает полуоборот налево и шагает к сборищу. Около самых ворот склада, видит он, стоит вышеписанный человек в расстегнутой жилетке и, подняв вверх правую руку, показывает толпе окровавленный палец. На полупьяном лице его как бы написано: «Ужо я сорву с тебя, шельма!» – да и самый палец имеет вид знамения победы. В этом человеке Очумелов узнает золотых дел мастера Хрюкина. В центре толпы, растопырив передние ноги и дрожа всем телом, сидит на земле сам виновник скандала – белый борзой щенок с острой мордой и желтым пятном на спине. В слезящихся глазах его выражение тоски и ужаса.

– По какому это случаю тут? – спрашивает Очумелов, врезываясь в толпу. – Почему тут? Это ты зачем палец?.. Кто кричал?

– Иду я, ваше благородие, никого не трогаю… – начинает Хрюкин, кашляя в кулак. – Насчет дров с Митрий Митричем, – и вдруг эта подлая ни с того ни с сего за палец… Вы меня извините, я человек, который работающий… Работа у меня мелкая. Пущай мне заплатят, потому – я этим пальцем, может, неделю не пошевельну… Этого, ваше благородие, и в законе нет, чтоб от твари терпеть… Ежели каждый будет кусаться, то лучше и не жить на свете…

– Гм!.. Хорошо… – говорит Очумелов строго, кашляя и шевеля бровями. – Хорошо… Чья собака? Я этого так не оставлю. Я покажу вам, как собак распускать! Пора обратить внимание на подобных господ, не желающих подчиняться постановлениям! Как оштрафуют его, мерзавца, так он узнает у меня, что значит собака и прочий бродячий скот! Я ему покажу Кузькину мать!.. Елдырин, – обращается надзиратель к городовому, – узнай, чья это собака, и составляй протокол! А собаку истребить надо. Немедля! Она, наверное, бешеная… Чья это собака, спрашиваю?

– Это, кажись, генерала Жигалова! – говорит кто-то из толпы.

– Генерала Жигалова? Гм!.. Сними-ка, Елдырин, с меня пальто… Ужас как жарко! Должно полагать, перед дождем… Одного только я не понимаю: как она могла тебя укусить? – обращается Очумелов к Хрюкину. – Нешто она достанет до пальца? Она маленькая, а ты ведь вон какой здоровила! Ты, должно быть, расковырял палец гвоздиком, а потом и пришла в твою голову идея, чтоб сорвать. Ты ведь… известный народ! Знаю вас, чертей!

– Он, ваше благородие, цыгаркой ей в харю для смеха, а она – не будь дура и тяпни… Вздорный человек, ваше благородие!

– Врешь, кривой! Не видал, так, стало быть, зачем врать? Их благородие умный господин и понимают, ежели кто врет, а кто по совести, как перед богом… А ежели я вру, так пущай мировой рассудит. У него в законе сказано… Нынче все равны… У меня у самого брат в жандарах… ежели хотите знать…

– Не рассуждать!

– Нет, это не генеральская… – глубокомысленно замечает городовой. – У генерала таких нет. У него всё больше легавые…

– Ты это верно знаешь?

– Верно, ваше благородие…

– Я и сам знаю. У генерала собаки дорогие, породистые, а эта – чёрт знает что! Ни шерсти, ни вида… подлость одна только… И этакую собаку держать?!. Где же у вас ум? Попадись этакая собака в Петербурге или Москве, то знаете, что было бы? Там не посмотрели бы в закон, а моментально – не дыши! Ты, Хрюкин, пострадал и дела этого так не оставляй… Нужно проучить! Пора…

– А может быть, и генеральская… – думает вслух городовой. – На морде у ней не написано… Намедни во дворе у него такую видел.

– Вестимо, генеральская! – говорит голос из толпы.

– Гм!.. Надень-ка, брат Елдырин, на меня пальто… Что-то ветром подуло… Знобит… Ты отведешь ее к генералу и спросишь там. Скажешь, что я нашел и прислал… И скажи, чтобы ее не выпускали на улицу… Она, может быть, дорогая, а ежели каждый свинья будет ей в нос сигаркой тыкать, то долго ли испортить. Собака – нежная тварь… А ты, болван, опусти руку! Нечего свой дурацкий палец выставлять! Сам виноват!..

– Повар генеральский идет, его спросим… Эй, Прохор! Поди-ка, милый, сюда! Погляди на собаку… Ваша?

– Выдумал! Этаких у нас отродясь не бывало!

– И спрашивать тут долго нечего, – говорит Очумелов. – Она бродячая! Нечего тут долго разговаривать… Ежели сказал, что бродячая, стало быть и бродячая… Истребить, вот и всё.

– Это не наша, – продолжает Прохор. – Это генералова брата, что намеднись приехал. Наш не охотник до борзых. Брат ихний охоч…

– Да разве братец ихний приехали? Владимир Иваныч? – спрашивает Очумелов, и всё лицо его заливается улыбкой умиления. – Ишь ты, господи! А я и не знал! Погостить приехали?

– В гости…

– Ишь ты, господи… Соскучились по братце… А я ведь и не знал! Так это ихняя собачка? Очень рад… Возьми ее… Собачонка ничего себе… Шустрая такая… Цап этого за палец! Ха-ха-ха… Ну, чего дрожишь? Ррр… Рр… Сердится, шельма… цуцык этакий…

Прохор зовет собаку и идет с ней от дровяного склада… Толпа хохочет над Хрюкиным.

– Я еще доберусь до тебя! – грозит ему Очумелов и, запахиваясь в шинель, продолжает свой путь по базарной площади.

Надлежащие меры

Маленький, заштатный городок, которого, по выражению местного тюремного смотрителя, на географической карте даже под телескопом не увидишь, освещен полуденным солнцем. Тишина и спокойствие. По направлению от думы к торговым рядам медленно подвигается санитарная комиссия, состоящая из городового врача, полицейского надзирателя, двух уполномоченных от думы и одного торгового депутата. Сзади почтительно шагают городовые… Путь комиссии, как путь в ад, усыпан благими намерениями. Санитары идут и, размахивая руками, толкуют о нечистоте, вони, надлежащих мерах и прочих холерных материях. Разговоры до того умные, что идущий впереди всех полицейский надзиратель вдруг приходит в восторг и, обернувшись, заявляет:

– Вот так бы нам, господа, почаще собираться да рассуждать! И приятно, и в обществе себя чувствуешь, а то только и знаем, что ссоримся. Да ей-богу!

– С кого бы нам начать? – обращается торговый депутат к врачу тоном палача, выбирающего жертву. – Не начать ли нам, Аникита Николаич, с лавки Ошейникова? Мошенник, во-первых, и… во-вторых, пора уж до него добраться. Намедни приносят мне от него гречневую крупу, а в ней, извините, крысиный помет… Жена так и не ела!

– Ну что ж? С Ошейникова начинать, так с Ошейникова, – говорит безучастно врач.

Санитары входят в «Магазин чаю, сахару и кофию и прочих колоннеальных товаров А. М. Ошейникова» и тотчас же, без длинных предисловий, приступают к ревизии.

– М-да-с… – говорит врач, рассматривая красиво сложенные пирамиды из казанского мыла. – Каких ты у себя здесь из мыла вавилонов настроил! Изобретательность, подумаешь! Э… э… э! Это что же такое? Поглядите, господа! Демьян Гаврилыч изволит мыло и хлеб одним и тем же ножом резать!

– От этого холеры не выйдет-с, Аникита Николаич! – резонно замечает хозяин.

– Оно-то так, но ведь противно! Ведь и я у тебя хлеб покупаю.

– Для кого поблагородней, мы особый нож держим. Будьте покойны-с… Что вы-с…

Полицейский надзиратель щурит свои близорукие глаза на окорок, долго царапает его ногтем, громко нюхает, затем, пощелкав по окороку пальцем, спрашивает:

– А он у тебя, бывает, не с стрихнинами?

– Что вы-с… Помилуйте-с… Нешто можно-с!

Надзиратель конфузится, отходит от окорока и щурит глаза на прейскурант Асмолова и К°. Торговый депутат запускает руку в бочонок с гречневой крупой и ощущает там что-то мягкое, бархатистое… Он глядит туда, и по лицу его разливается нежность.

– Кисаньки… кисаньки! Манюнечки мои! – лепечет он. – Лежат в крупе и мордочки подняли… нежатся… Ты бы, Демьян Гаврилыч, прислал мне одного котеночка!

– Это можно-с… А вот, господа, закуски, ежели желаете осмотреть… Селедки вот, сыр… балык, изволите видеть… Балык в четверг получил, самый лучшшш… Мишка, дай-ка сюда ножик!

Санитары отрезывают по куску балыка и, понюхав, пробуют.

– Закушу уж и я кстати… – говорит как бы про себя хозяин лавки Демьян Гаврилыч. – Там где-то у меня бутылочка валялась. Пойти перед балыком выпить… Другой вкус тогда… Мишка, дай-ка сюда бутылочку.

Мишка, надув щеки и выпучив глаза, раскупоривает бутылку и со звоном ставит ее на прилавок.

– Пить натощак… – говорит полицейский надзиратель, в нерешимости почесывая затылок. – Впрочем, ежели по одной… Только ты поскорей, Демьян Гаврилыч, нам некогда с твоей водкой!

Через четверть часа санитары, вытирая губы и ковыряя спичками в зубах, идут к лавке Голорыбенко.

Тут, как назло, пройти негде… Человек пять молодцов, с красными, вспотевшими физиономиями, катят из лавки бочонок с маслом.

– Держи вправо!.. Тяни за край… тяни, тяни! Брусок подложи… а, чёрт! Отойдите, ваше благородие, ноги отдавим!

Бочонок застревает в дверях и – ни с места… Молодцы налегают на него и прут изо всех сил, испуская громкое сопенье и бранясь на всю площадь. После таких усилий, когда от долгих сопений воздух значительно изменяет свою чистоту, бочонок, наконец, выкатывается и почему-то, вопреки законам природы, катится назад и опять застревает в дверях. Сопенье начинается снова.

– Тьфу! – плюет надзиратель. – Пойдемте к Шибукину. Эти черти до вечера будут пыхтеть.

Шибукинскую лавку санитары находят запертой.

– Да ведь она же была отперта! – удивляются санитары, переглядываясь. – Когда мы к Ошейникову входили, Шибукин стоял на пороге и медный чайник полоскал. Где он? – обращаются они к нищему, стоящему около запертой лавки.

– Подайте милостыньку, Христа ради, – сипит нищий, – убогому калеке, что милость ваша, господа благодетели… родителям вашим…

Санитары машут руками и идут дальше, за исключением одного только уполномоченного от думы, Плюнина. Этот подает нищему копейку и, словно чего-то испугавшись, быстро крестится и бежит вдогонку за компанией.

Часа через два комиссия идет обратно. Вид у санитаров утомленный, замученный. Ходили они не даром: один из городовых, торжественно шагая, несет лоток, наполненный гнилыми яблоками.

– Теперь, после трудов праведных, недурно бы дрызнуть, – говорит надзиратель, косясь на вывеску «Ренсковый погреб вин и водок». – Подкрепиться бы.

– М-да, не мешает. Зайдемте, если хотите!

Санитары спускаются в погреб и садятся вокруг круглого стола с погнувшимися ножками. Надзиратель кивает сидельцу, и на столе появляется бутылка.

– Жаль, что закусить нечем, – говорит торговый депутат, выпивая и морщась. – Огурчика дал бы, что ли… Впрочем…

Депутат поворачивается к городовому с лотком, выбирает наиболее сохранившееся яблоко и закусывает.

– Ах… тут есть и не очень гнилые! – как бы удивляется надзиратель. – Дай-ка и я себе выберу! Да ты поставь здесь лоток… Какие лучше – мы выберем, почистим, а остальные можешь уничтожить. Аникита Николаич, наливайте! Вот так почаще бы нам собираться да рассуждать. А то живешь-живешь в этой глуши, никакого образования, ни клуба, ни общества – Австралия, да и только! Наливайте, господа! Доктор, яблочек! Самолично для вас очистил!

…………………………………………….

– Ваше благородие, куда лоток девать прикажете? – спрашивает городовой надзирателя, выходящего с компанией из погреба.

– Ло… лоток? Который лоток? П-понимаю! Уничтожь вместе с яблоками… потому – зараза!

– Яблоки вы изволили скушать!

– А-а… очень приятно! Послушш… поди ко мне домой и скажи Марье Власьевне, чтоб не сердилась… Я только на часок… к Плюнину спать… Понимаешь? Спать… объятия Морфея. Шпрехен зи деич, Иван Андреич.

И, подняв к небу глаза, надзиратель горько качает головой, растопыривает руки и говорит:

– Так и вся жизнь наша!

Винт

В одну скверную осеннюю ночь Андрей Степанович Пересолин ехал из театра. Ехал он и размышлял о той пользе, какую приносили бы театры, если бы в них давались пьесы нравственного содержания. Проезжая мимо правления, он бросил думать о пользе и стал глядеть на окна дома, в котором он, выражаясь языком поэтов и шкиперов, управлял рулем. Два окна, выходившие из дежурной комнаты, были ярко освещены.

«Неужели они до сих пор с отчетом возятся? – подумал Пересолин. – Четыре их там дурака, и до сих пор еще не кончили! Чего доброго, люди подумают, что я им и ночью покоя не даю. Пойду подгоню их…» – Остановись, Гурий!

Пересолин вылез из экипажа и пошел в правление. Парадная дверь была заперта, задний же ход, имевший одну только испортившуюся задвижку, был настежь. Пересолин воспользовался последним и через какую-нибудь минуту стоял уже у дверей дежурной комнаты. Дверь была слегка отворена, и Пересолин, взглянув в нее, увидел нечто необычайное. За столом, заваленным большими счетными листами, при свете двух ламп, сидели четыре чиновника и играли в карты. Сосредоточенные, неподвижные, с лицами, окрашенными в зеленый цвет от абажуров, они напоминали сказочных гномов или, чего боже избави, фальшивых монетчиков… Еще более таинственности придавала им их игра. Судя по их манерам и карточным терминам, которые они изредка выкрикивали, то был винт; судя же по всему тому, что услышал Пересолин, эту игру нельзя было назвать ни винтом, ни даже игрой в карты. То было нечто неслыханное, странное и таинственное… В чиновниках Пересолин узнал Серафима Звиздулина, Степана Кулакевича, Еремея Недоехова и Ивана Писулина.

– Как же ты это ходишь, чёрт голландский, – рассердился Звиздулин, с остервенением глядя на своего партнера vis-а-vis. – Разве так можно ходить? У меня на руках был Дорофеев сам-друг, Шепелев с женой да Степка Ерлаков, а ты ходишь с Кофейкина. Вот мы и без двух! А тебе бы, садовая голова, с Поганкина ходить!

– Ну, и что ж тогда б вышло? – окрысился партнер. – Я пошел бы с Поганкина, а у Ивана Андреича Пересолин на руках.

«Мою фамилию к чему-то приплели… – пожал плечами Пересолин. – Не понимаю!»

Писулин сдал снова, и чиновники продолжали:

– Государственный банк…

– Два – казенная палата…

– Без козыря…

– Ты без козыря?? Гм!.. Губернское правленье – два… Погибать – так погибать, шут возьми! Тот раз на народном просвещении без одной остался, сейчас на губернском правлении нарвусь. Плевать!

– Маленький шлем на народном просвещении!

«Не понимаю!» – прошептал Пересолин.

– Хожу со статского… Бросай, Ваня, какого-нибудь титуляшку или губернского.

– Зачем нам титуляшку? Мы и Пересолиным хватим…

– А мы твоего Пересолина по зубам… по зубам… У нас Рыбников есть. Быть вам без трех! Показывайте Пересолиху! Нечего вам ее, каналью, за обшлаг прятать!

«Мою жену затрогали… – подумал Пересолин. – Не понимаю».

И, не желая долее оставаться в недоумении, Пересолин открыл дверь и вошел в дежурную. Если бы перед чиновниками явился сам чёрт с рогами и с хвостом, то он не удивил бы и не испугал так, как испугал и удивил их начальник. Явись перед ними умерший в прошлом году экзекутор, проговори он им гробовым голосом: «Идите за мной, аггелы, в месте, уготованное канальям», и дыхни он на них холодом могилы, они не побледнели бы так, как побледнели, узнав Пересолина. У Недоехова от перепугу даже кровь из носа пошла, а у Кулакевича забарабанило в правом ухе и сам собою развязался галстук. Чиновники побросали карты, медленно поднялись и, переглянувшись, устремили свои взоры на пол. Минуту в дежурной царила тишина…

– Хорошо же вы отчет переписываете! – начал Пересолин. – Теперь понятно, почему вы так любите с отчетом возиться… Что вы сейчас делали?

– Мы только на минутку, ваше-ство… – прошептал Звиздулин. – Карточки рассматривали… Отдыхали…

Пересолин подошел к столу и медленно пожал плечами. На столе лежали не карты, а фотографические карточки обыкновенного формата, снятые с картона и наклеенные на игральные карты. Карточек было много. Рассматривая их, Пересолин увидел себя, свою жену, много своих подчиненных, знакомых…

– Какая чепуха… Как же вы это играете?

– Это не мы, ваше-ство, выдумали… Сохрани бог… Это мы только пример взяли…

– Объясни-ка, Звиздулин! Как вы играли? Я всё видел и слышал, как вы меня Рыбниковым били… Ну, чего мнешься? Ведь я тебя не ем? Рассказывай!

Звиздулин долго стеснялся и трусил. Наконец, когда Пересолин стал сердиться, фыркать и краснеть от нетерпения, он послушался. Собрав карточки и перетасовав, он разложил их по столу и начал объяснять:

– Каждый портрет, ваше-ство, как и каждая карта, свою суть имеет… значение. Как и в колоде, так и здесь 52 карты и четыре масти… Чиновники казенной палаты – черви, губернское правление – трефы, служащие по министерству народного просвещения – бубны, а пиками будет отделение государственного банка. Ну-с… Действительные статские советники у нас тузы, статские советники – короли, супруги особ IV и V класса – дамы, коллежские советники – валеты, надворные советники – десятки, и так далее. Я, например, – вот моя карточка, – тройка, так как, будучи губернский секретарь…

– Ишь ты… Я, стало быть, туз?

– Трефовый-с, а ее превосходительство – дама-с…

– Гм!.. Это оригинально… А ну-ка, давайте сыграем! Посмотрю…

Пересолин снял пальто и, недоверчиво улыбаясь, сел за стол. Чиновники тоже сели по его приказанию, и игра началась…

Сторож Назар, пришедший в семь часов утра мести дежурную комнату, был поражен. Картина, которую увидел он, войдя со щеткой, была так поразительна, что он помнит ее теперь даже тогда, когда, напившись пьян, лежит в беспамятстве. Пересолин, бледный, сонный и непричесанный, стоял перед Недоеховым и, держа его за пуговицу, говорил:

– Пойми же, что ты не мог с Шепелева ходить, если знал, что у меня на руках я сам-четверт. У Звиздулина Рыбников с женой, три учителя гимназии да моя жена, у Недоехова банковцы и три маленьких из губернской управы. Тебе бы нужно было с Крышкина ходить! Ты не гляди, что они с казенной палаты ходят! Они себе на уме!

– Я, ваше-ство, пошел с титулярного, потому, думал, что у них действительный.

– Ах, голубчик, да ведь так нельзя думать! Это не игра! Так играют одни только сапожники. Ты рассуждай!.. Когда Кулакевич пошел с надворного губернского правления, ты должен был бросать Ивана Ивановича Гренландского, потому что знал, что у него Наталья Дмитриевна сам-третей с Егор Егорычем… Ты всё испортил! Я тебе сейчас докажу. Садитесь, господа, еще один робер сыг раем!

И, уславши удивленного Назара, чиновники уселись и продолжали игру.

   XIII Районная научно-практическая
конференция для школьников

                                         «Шаг в
будущее!»

Медицина в жизни и творчестве
А.П.Чехова.

                                               
Автор: Даниленко Анастасия, обучающаяся

                                                        
8 класса МБОУ «Верхне-Идинская СОШ»

                                                       
С.Тихоновка Боханского района Иркутской

                                                      
области

                                                      
Руководитель: Елизарова
Галина Сергеевна,

                                                     
 учитель
русского языка и литературы

                                                     
 МБОУ «Верхне-Идинская СОШ» с.Тихоновка

                                                    
  Боханского района Иркутской области

                                    
с. Тихоновка,
Боханский район

                                                   
2014 г

Содержание.

1.Введение…………………………………………………………………………………..стр.3

 2. Глава1.Медицинское образование писателя………………………………стр.
4-6

3. Глава2.Антон
Павлович Чехов — писатель или врач?…………………………….стр.7-11

4. Глава3.Медицина
в творчестве А. П. Чехова………………………………..стр. 12-17

5.Заключение…………………………………………………………………..стр.18

6.Литература………………………………………………………………………стр.19

Введение

Антон Павлович Чехов был не только классиком мировой литературы, но и
врачом. В своих произведениях он дал научно оправданное отображение психических
и телесных страданий человека, сумел с исключительным реализмом нарисовать
внутренний мир тяжелобольного, руководствуясь знаниями и опытом, полученными им
в университете и в процессе учебной деятельности. Естественнонаучное мышление и
литературный талант органично соединялись в писателе, что позволило ему глубже
понимать человеческую психологию и верно изображать душевный мир его героев.

В выборе темы решающую роль сыграл личный мотив, так как, решив связать
свою дальнейшую жизнь с медициной, а конкретно с психологией, невропатологией и
психиатрией, я интуитивно выбрала и тему для литературной исследовательской
работы.

В
данной работе представлены различные точки зрения на влияние медицинского
образования на творчество Антона Павловича Чехова, а также описание и анализ
некоторых произведений писателя с точки зрения медицины.

Актуальность исследования определяется
необходимостью изучения функций медицинских терминов в художественной
литературе на большом языковом материале. Несмотря на проводимые исследования в
области научной терминологии, стилистическое использование терминов в
художественной литературе остается мало разработанным. В исследованиях,
выявляющих специфику терминологии медицины, основное внимание уделяется
терминообразованию, семантическому анализу, структурным и функциональным
особенностям, лингвистическому и логико-понятийному аспектам изучения медицинских
терминов, а вопросы функционирования терминов в художественном тексте отходят
на второй план или опускаются вообще. Предпринятое нами исследование является
попыткой восполнить в определенной мере этот пробел.

Объектом исследования  медицина
в жизни А.П.Чехова.

Предмет исследования –
творчество А.П.Чехова.

Цель исследования: Изучить
произведения А.П.Чехова с точки зрения наличия медицинской терминологии.

Задачи:1.Подобрать и изучить
специальную литературу по теме исследования

           
2. Выяснить  есть ли влияние медицинского образования на творческую
деятельность
Чехова.                                                                                                                             

В данной работе использовались методы исследования:

-частично-поисковый
(изучение научной литературы по теме исследования)

-практический
(чтение произведений А.П.Чехова)

 -изучение
интернет –ресурсов и литературы по проблеме исследования.

Глава1.Медицинское образование писателя

Антон Павлович Чехов поступил на медицинский факультет Московского
университета в 1879 году.

Почему он выбрал этот факультет? Биограф Чехова, А. Измайлов, пишет по
этому поводу следующее: «…это решение, по-видимому, явилось не случайно,
оно было обдуманно: ещё в списке учеников, удостоившихся аттестата зрелости, в
графе «В какой университет и по какому факультету желаете поступить»
против имени Антона Чехова значится: «В Московский университет по
медицинскому факультету».

Сам Чехов в своей краткой автобиографии, переданной Г. И. Россолимо,
пишет, что не помнит, по каким соображениям он выбрал медицину, но в выборе
никогда не раскаивался.

В студенческие годы Чехов усердно изучал медицину, аккуратно посещал
лекции и практические занятия, успешно сдавал экзамены и в то же время много
работал в юмористических журналах.

Чехову повезло: на медицинском факультете ему в ту пору довелось
слушать лекции корифеев медицины: по терапии — Г. А. Захарьина и А. А.
Остроумова, по хирургии — Н. В. Склифосовского, по нервным болезням — А. Я.
Кожевникова и др.

Ещё в
студенческие годы А. П. Чехов устраивал себе «производственную
практику» и принимал больных в Чикинской больнице, находившейся в двух
километрах от Воскресенска.

В ноябре 1884 г. Чехов получил свидетельство, что по надлежащем
испытании он определением университетского совета от 15 сентября утверждён в
звании уездного лекаря.

Студенческие годы позади, и Чехов с удовольствием пишет Н.А.Лейкину,
что живет с апломбом, так как ощущает в своём кармане лекарский паспорт. Вскоре
на дверях его квартиры появилась дощечка с надписью «доктор А. П.
Чехов».

Врачебная деятельность А. П. Чехова

Свою практическую врачебную деятельность Антон Павлович начал в
знакомой ему Чикинской земской больнице; некоторое время он заведовал
Звенигородской больницей, замещая ушедшего в отпуск врача этой больницы С. П.
Успенского. Из Звенигорода он писал Н. А. Лейкину, что волею судеб исправляет
должность земского врача. Полдня занят приёмом больных (30-40 человек в день),
остальное время отдыхает. Однако много отдыхать Чехову не приходилось, так как
он не только принимал больных в земской больнице, но и исполнял должность
уездного врача, выезжал с судебным следователем на вскрытия, исполнял поручения
местной администрации, выступал экспертом на суде.

В период своей врачебной деятельности в Воскресенске и Звенигороде, а
затем и в Бабкине Антон Павлович близко наблюдал жизнь местного населения —
крестьян, уездной интеллигенции, помещиков. В гуще этой жизни писатель
почерпнул сюжеты для рассказов «Беглец», «Хирургия»,
«Мёртвое тело», «Сирена», «Дочь Альбиона», «Налим»,
«Ведьма» и др.

Бабкинский период — счастливое время жизни писателя. Три года подряд
(1885-1887) жил он здесь с семьёй в летние месяцы. М. П. Чехов, вспоминая об
этой поре, пишет, что к Антону Павловичу «съезжались и сходились больные
со всех окрестных деревень, так что у него образовалось нечто вроде амбулатории
с целой аптекой, причём отпускать и развешивать лекарства, а также варить
сложные мази лежало на моей обязанности. Антона Павловича как врача не щадили
даже по ночам. Один раз за ним приехали из Карцева, за двенадцать вёрст, в
грозовую ночь; он захватил с собой и меня».

К Чехову обращались пациенты с самыми различными заболеваниями, что
вообще было характерно для работы земского врача. Здесь и рахитичные дети, и
старухи с сыпью. Есть и семидесятилетняя старуха с рожей руки, и Чехов с
тревогой пишет Лейкину, что боится, что придётся иметь дело с рожистым
воспалением клетчатки: будут абсцессы, а оперировать старуху ему страшно.

Так провёл Чехов три года в Бабкине. Лето 1888 и 1889 гг. он проводит в
имении у Линтварёвых недалеко от г. Сум Харьковской губернии. Чехов едет туда
отдыхать, однако твёрдо намерен заниматься и медицинской практикой.

«Везу с собой медикаменты и мечтаю о гнойниках, отёках, фонарях,
поносах, соринках в глазу и о прочей благодати. Летом я обыкновенно принимаю
расслабленных, а моя сестрица ассистирует мне. Это работа весёлая».

В Луках у Линтварёвых, как и в Бабкине, Чехов ежедневно отдавал
врачебной работе по нескольку часов.

В 1890 г. Чехов едет на остров Сахалин. В этой его поездке и в работе
на острове сказались лучшие черты Чехова-писателя, врача, гражданина.

Поселившись в 1892 г. в своём имении в Мелихове, Чехов установил
регулярный приём больных.

«Поселившись в Мелихове, — вспоминает В. И. Немирович-Данченко, —
Чехов увлёкся службой земского врача, совершенно бескорыстно. Работал очень
много. Как всегда аккуратный и в переписке, и со своими бумагами, он и здесь
вёл систематическую статистику. Краткую curriculum morbi он записывал на
отдельном листке в четвертушку. Помню номер верхнего листка — 738…

И потом, когда Чехов перестал быть земским врачом, он как ещё и ранее,
любил свою первую специальность…»

Об этом же свидетельствует и Михаил Павлович Чехов:

«С первых же дней, как Антон Павлович переселился в Мелихово, к
нему стали стекаться больные за 25 верст. Приходили, привозили больных на
телегах и далеко увозили самого Антона Павловича к больным. С самого раннего
утра перед его домом уже стояли бабы и дети и ждали от него медицинской помощи.
Он выходил, выслушивал, выстукивал и никого не отпускал без совета и без
лекарства; его постоянной «ассистенткой» была сестра Мария Павловна.
Расход на лекарства у него был довольно порядочный, так как приходилось держать
целую аптеку. Будили его и ночам… «.

Т. Л. Щепкина-Куперник пишет, что каждое лето, куда бы Чехов ни попадал,
«он или лечил крестьян, или работал в местных больницах, безвозмездно, не
упуская случая пополнить своё медицинское образование. Когда он попал в
Мелихово, слава его как врача разнеслась на всю округу… Особенно напряжённо
работал Чехов-врач в 1892-1893 гг., когда на Серпуховский уезд надвигалась
холера. В этот момент, по образному выражению известного земского врача и
статистика П. И. Куркина, Чехов немедленно стал «под ружьё».

Он и врач, принявший в течение 1892
г. до 1000 больных, он и организатор борьбы с эпидемией, и активный участник
уездного санитарного совета, причём, по свидетельству Куркина, не пропустил ни
одного его заседания.

Близкое знакомство Чехова с земскими врачами дало возможность Чехову
писателю отразить их жизнь в ряде замечательных произведений — в рассказах
«Враги», «Неприятность», «Княгиня», в пьесе
«дядя Ваня» и др.

Глава2.Антон Павлович Чехов — писатель или врач?

Писать и печататься Чехов начал очень рано. Еще в 1880
г. появился в «Стрекозе» его маленький рассказ, а в 1886
г. вышел сборник его рассказов под названием «Пестрые рассказы». Среди них —
те, которые отражали впечатления Чехова, полученные во время его студенческой
практики в Звенигородском уезде и затем врачом.

Сначала, в юности, внимание писателя привлекало к себе, главным
образом, смешное в жизни. Свои смешные рассказики и рассказы, часто на
медицинские темы, он печатал в юмористических журналах за подписью «А.
Чехонте», «Ан. Че», «Человек без селезенки», «Врач без пациентов», «Рувер» и
др. Потом произведения Чехова становятся все более и более серьезными и все
шире и глубже затрагивалась в них жизнь и освещались общественные проблемы
времени. Подписывал их Чехов уже полной своей фамилией.

В воспоминаниях о Чехове Горький писал: «Никто не понимал так ясно и
тонко, как Антон Чехов, трагизм мелочей жизни; никто до него не умел так
беспощадно и правдиво нарисовать людям позорную и тоскливую картину их жизни в
тусклом хаосе мещанской обыденщины. Его врагом была пошлость; он всю жизнь
боролся с нею, ее он осмеивал и ее изображал бесстрастным острым пером, умея
найти плесень пошлости даже там, где с первого взгляда казалось все устроенным
хорошо, удобно, даже с блеском» («М. Горький и А. Чехов», 1937, стр. 46 и 146).

Как практический врач писатель Чехов имел широкое поле наблюдения над
жизнью во всем разнообразии людских типов и положений. Вращаясь в разных слоях
населения, сначала в Москве, затем в московской и харьковской деревнях, посещая
бедняков и богачей, эксплуатируемых и эксплуататоров — крестьян, рабочих,
помещиков, фабрикантов, он черпал обильный материал для художественного
творчества во время посещения больных в их домашней обстановке. И много
людского горя и страданий, обид и несправедливости постоянно видел Чехов-врач и
отражал их в своих произведениях.

«Подходил ли когда-нибудь человек так близко к сложной сущности
страдания? Проникал ли кто-нибудь так глубоко в человеческие сердца, ибо
страдания есть мерило для человека? Не обладай Чехов опытом врача — мог ли бы
он это сделать?» — Такими вопросами с подразумевавшимися отрицательными
ответами на них задавался француз, доктор медицины Дюкло в своей книге о Чехове
(Duс1оs Henri Bernard, Antone Tchehov, «Le medecin et l’ecrivain», Paris,
1927).

Отметил Дюкло еще, что в произведениях Чехова «при исключительном
богатстве образов» поражает огромная пропорция среди них врачей и больных
(Цитаты из книги Дюкло приведены по статье Гуревича в книге «Чеховский сборник»,
М., 1929, стр. 240-250).

Как хороший врач подходит к больному, тщательно и всесторонне исследуя
и изучая его, так подходил «медицински мысливший» писатель Чехов к людям своей
«сумеречной», больной эпохи. С замечательным даром проникновения в глубины
жизни и в глубины человеческого духа он изображал хмурых, морально
разложившихся и искалеченных людей, прозябавших в «сонной одури» своей
некрасивой и скучной жизни.

«Ни на
грош воли нет у них», писал Чехов об интеллигентах-бездельниках и нытиках его
времени и старался, чтобы эти люди, как в зеркале, увидели себя в его
произведениях и познали в них себя.

В художественных произведениях Чехова изображена эпоха 80-х и 90-х
годов прошлого столетия с ее больницами и амбулаториями, с ее врачами,
фельдшерами и акушерками, со всеми условиями, в которых работали медицинские
работники и жили, болели, выздоравливали и умирали больные. Этими
произведениями Чехов вписал новую, блестящую по форме и чрезвычайно богатую
содержанием главу в историю отечественной медицины, и ни один историк не должен
пройти мимо нее. Чехов всегда тяготел к психиатрии.

Писатель Иероним Ясинский в своих воспоминаниях («Роман моей жизни»,
1926, стр. 268) передал слова Чехова о том, что его «крайне интересуют всякие
уклоны так называемой души» и о том, что он стал бы психиатром, если бы не
сделался писателем.

Из всех
отраслей медицины психиатрия больше всего получила от Чехова как писателя. Ряд
образов неуравновешенных людей, неврастеников и душевнобольных дал в своих
произведениях Чехов, множество психопатических состояний изображено в них.
Общая картина эпохи, которая плодила неуравновешенных людей, неврастеников и
душевнобольных, была нарисована Чеховым.

В своей работе «Чехов как изобразитель больной души» психиатр М. П.
Никитин имел полное основание сказать: «Психиатры должны считать Чехова своим
союзником в деле обнажения тех язв, борьба с которыми составляет призвание и
задачу психиатров».

Образов
врачей своей эпохи Чехов, создал много. В значительной части они отрицательного
порядка. Но значит ли, что ими Чехов характеризовал врачебную среду вообще?
Конечно, нет. Он любовно относился к врачам, особенно к земским, зная, что они
в огромном большинстве не похожи на его врачей в «Ионыче», «Палате № 6»,
«Дуэли», «Интригах» и пр.

Прочтя роман Золя «Доктор Паскаль», Чехов писал Суворину, что Золя
«ничего не понимает и все выдумывает. Пусть бы он посмотрел, как работают наши
земские врачи и что они делают для народа!»

Чеховские отрицательные образы врачей — это типы городских врачей, это
порождение нездоровой и пошлой среды чиновничества и мелкой буржуазии, это
результат развращавшего врачей влияния стихии «частной практики» с неизбежной
при ней погоне врачей за гонорарами, конкуренцией среди них, склоками и
интригами между ними.

В небольшом, всего на трех страничках, рассказе «Интриги» (1887) Чехов
очень много сказал об этой стихии.

Целую галерею врачей опустившихся, невежественных, погрязших в пошлости
окружающей их среды, показал в своих рассказах Чехов («Ионыч», «Палата № 6» и
многие другие).

Чехов клеймил равнодушие таких врачей к человеку и его страданиям
(«Гусев», «Палата № б», «Интриги»).

Наряду с многими отрицательными образами врачей обрисованы Чеховым
несколько положительных (Астров в «Дяде Ване», Соболь в «Жене», Дымов в
«Попрыгунье», Королев в «Случае ит практики», врач в «Рассказе старшего
садовника»).

В
нескольких рассказах Чехов показал фельдшеров своего времени («Суд»,
«Эскулапы», «Хирургия», «Горе», «Воры», «Скрипка Ротшильда»). Эти рассказы
отразили в себе одно из неблагополучий медицинского дела времени Чехова:
фельдшерские места не только при врачах, но и на самостоятельных фельдшерских
пунктах земство замещало так называемыми «ротными» фельдшерами, т. е.
фельдшерами очень низкой медицинской и общей культуры. Их Чехов обычно
изображал в смешном виде, как круглых невежд, грубых, с огромным самомнением
людей, напускавших на себя вид ученых.

Чехов был защитником врачей, не умевших и не желавших устраиваться. Он
рисовал картину за картиной тяжелого правового положения врачей и их
унизительной зависимости от земских заправил и от местных богатых помещиков и
фабрикантов («Неприятность», «Зеркало», «Враги», «Княгиня»).

Он описывал тяжелую работу земских врачей, полную треволнений («Дядя
Ваня», «Жена»), их жалкое материальное положение («Кошмар»): «Иной раз табачку
купить не на что», — жалуется самоотверженно работающий земский врач Соболь («Жена»).

Своими
рассказами Чехов призывал врачей тепло и сердечно относиться к больным
(«Беглец», «Случай из практики», «Рассказ старшего садовника»).

Такие
требования он предъявлял и к писателям, создающим художественные образы больных
людей. Писательнице Шавровой в письме от 28 февраля 1893
г. он говорил: «Не дело художника бичевать людей за то, что они больны… Если
есть виновные, то касается это санитарной полиции, а не художников. S [сифилис]
не есть порок, не продукт злой воли, а болезнь, и больные также нуждаются в
теплом сердечном уходе… Автор должен быть гуманен до кончиков ногтей».

На протяжении всей своей жизни, вплоть до ялтинского периода, когда
Чехов был уже тяжело болен, он много времени отдавал практической медицине. Уже
будучи знаменитым писателем, Чехов продолжал оставаться и врачом-практиком.

Об этом следует писать не только потому, что эта сторона жизни А. П.
Чехова освещена недостаточно, но и потому ещё, что некоторые биографы Чехова
считают, что, став писателем, он практической медициной занимался, между
прочим, дилетантски, что работа врача тяготила его.

Антон Павлович как-то писал Суворину: «Медицина — моя законная
жена, а литература — любовница. Когда надоест одна, ночую у другой». Эта
фраза дала повод некоторым биографам Чехова, в первую очередь В. М. Фриче
говорить о том, что литературу Чехов любил, а медициной тяготился.

Посмотрим, как эта фраза звучит, не будучи выхваченной из текста
письма.

«Вы советуете мне, — пишет А. П. Чехов Суворину, — не гоняться за
двумя зайцами и не помышлять о занятиях медициной. Я не знаю, почему нельзя
гнаться за двумя зайцами даже в буквальном значении этих слов? Были бы гончие,
а гнаться можно…». И далее » чувствую себя бодрее и довольнее
собой, когда сознаю, что у меня два дела, а не одно. Медицина моя законная
жена, а литература — любовница. Когда надоест одна, я ночую у другой. Это хотя
и беспорядочно, но зато не так скучно, да и к тому же от моего вероломства обе
решительно ничего не теряют…»

Таким образом, мы видим, что Чехов далёк был от того, чтобы придавать
этой фразе то значение, какое приписал ей В.М.Фриче. Наоборот, Чехов прямо
заявляет, что у него хватит сил «гоняться за двумя зайцами», и что ни
литература, ни медицина от этого не пострадают.

Утверждая, что Чехов не был и не мог быть хорошим врачом и что медицина
его тяготила, биографы Чехова говорят о том, что Антон Павлович в первую
очередь был писателем и поэтому всем остальным мог заниматься только между
прочим.

Мешала ли медицина Чехову-писателю? И мешала, и помогала. Мешала
потому, что отнимала драгоценное время и силы от самого важного и главного в
его жизни — писательства. Но медицина и помогала Чехову, ибо, по его
собственному признанию, обогащала его научным пониманием психологии человека и
интимных сторон его внутреннего мира.

Сам Чехов на этот вопрос отвечал по-разному. Так, в письме к писателю
Д.В.Григоровичу он писал: «…Я врач и по уши втянулся в свою медицину,
так что поговорка о двух зайцах никому другому не мешала так спать, как
мне»

Врачу И.И.Островскому Чехов писал из Лопасни: «Медицина — моя
законная жена, литература — незаконная. Обе, конечно, мешают друг другу, но не
настолько, чтобы исключить друг друга» Примерно в таком же духе Антон
Павлович писал и Суворину, когда речь шла о совмещении медицины и литературной
деятельности.

Знание
медицины оказало большое влияние на творчество Чехова. Во многих его
произведениях затрагиваются вопросы медицины, он создаёт целую галерею образов
врачей.

Возникает вопрос: в какой же мере Чехов-врач «влиял» на
Чехова-писателя.  М. Горький вспоминает, что Л. Н. Толстой, высоко ценивший
писательский талант Чехова сказал как-то: «Ему мешает медицина, не будь он
врачом, — писал бы лучше Чехов, наоборот, считал, что медицинские,
естественнонаучные знания помогли ему избегнуть многих ошибок в писательской
деятельности, более верно, глубоко раскрыть мир чувств и переживаний героев его
произведений.

Антон Павлович Чехов считал себя прежде всего врачом. О себе он
говорил: «Я же больше врач, чем писатель…»

Глава3.Медицина в творчестве А. П. Чехова

Внутренний мир человека с точки зрения психиатрии в произведениях
Чехова.

Медицина
занимала большое место в жизни А.П.Чехова. Особый интерес для него, великого
художника-психолога, всегда представляла психиатрия, которую, по его мнению,
должен был бы знать каждый писатель.

Чехов-художник с большой глубиной раскрывал психологию своих героев, их
чувства и переживания, с такой научной вероятностью показывал психопатологию
человека, что это граничило с точностью клинического описания. Однако
изображение больной и здоровой психики никогда не было для Чехова самоцелью:
оно давало ему материал для художественного творчества и больших социальных
обобщений, для беспощадного разоблачения уродливых явлений современной ему действительности
(«Припадок», «Палата» «дуэль», «Чёрный
монах», пьеса «Иванов» и др.).

«Палата №6»

В рассказе «Палата 1 Чехов рисует глухой провинциальный городок
дореволюционной России. В земской больнице этого городка есть палата №6, в
которой помещены психически больные люди. Обитатели этой палаты отданы в полную
власть больничного сторожа Никиты, человека грубого, обирающего и безжалостно
избивающего больных.

Чехов с большим реалистическим мастерством нарисовал картины жизни
городка, больницы, палаты №6 Они воспринимались читателем как символическое
изображение жизни тогдашней России, русского народа, беспощадно угнетаемого
самодержавием.

Рассказ
«Палата №6» был восторженно встречен передовыми людьми России того
времени. А.И.Ульянова-Елизарова рассказывает о том, какое большое впечатление
произвело это произведение на Владимира Ильича Ленина. «Когда я дочитал
вчера этот рассказ, — сказал ей Владимир Ильич, — мне стало прямо-таки жутко, я
не мог оставаться в своей комнате, я встал и вышел, У меня было такое ощущение,
точно и я заперт в палате №6». Пользуясь знанием психопатологии человека и
владея в совершенстве психологическим анализом людей, утративших душевное
равновесие, Чехов в «Палате №6 рисует картины и образ, заключающие в себе
большие социальные обобщения.

«Человек в футляре»

Среди сатирических образов, получивших необычайно большое социальное
значение, выделяется образ учителя Беликова, главного героя рассказа
«Человек в футляре».

Учитель гимназии Беликов с его вечной боязнью «как бы чего не
вышло», державший в страхе в течение многих лет не только гимназию, но и
весь город, не случайно стал остро сатирическим социальным образом. В лепке
этого образа Чехов проявил себя не только тонким психологом, но и художником,
глубоко понимавшим жизнь современного ему общества.

Однако образ Беликова может представить социальный интерес лишь в том
случае, если он не является образом психического больного.

И.М.Гейзер пишет так: «Врачи-психиатры могут найти много
интересного для себя в произведениях Чехова, и доктор М.П.Никитин, психиатр по специальности,
мог с полным правом заявить, что психиатры должны считать Чехова своим
союзником в деле обозначения тех язв, борьба с которыми составляет признание и
задачи психиатров».

Как же
расценивает М.П.Никитин образ «Человека в футляре»?

«…для психиатров Беликов, — считает М.П.Никитин, — кроме своего
значения как карикатуры, представляется, кроме того, человеком душевнобольным.
В лице его мы узнаём знакомую фигуру одного из тех преследуемых
преследователей, которые, не будучи душевнобольными, нередко играют видную и, в
большинстве случаев, печальную роль в общественной жизни… Вопрос о них
составляет один из существенных вопросов общественной психиатрии, и художнику,
который ставит подобный вопрос перед обществом, мы считаем себя вправе протянуть
руку, как соратнику»

Рисуя Беликова, Чехов придал ему ряд черт, отличающих его от окружавших
его лиц, но заслуга художника-психолога и заключается в том, что он выбирает
характерные для своего героя черты и максимально заостряет их.

«У этого человека наблюдалось постоянное и непреодолимое
стремление окружить себя оболочкой, создать себе, так сказать, футляр, который
уединил бы его, защитил бы от внешних влияний. Действительность раздражала его,
пугала, держала в постоянной тревоге». И дальше: «Ложась спать, он
укрывался с головой… И было страшно под одеялом. Он боялся, как бы чего не
вышло…».

Это не черты психического больного. Это черты человека, которому трудно
найти контакт с окружающими. И лечение такой болезни осуществляется, прежде
всего, воздействием общества.

«Чёрный монах»

Идея рассказа А. П. Чехова «Чёрный монах» близка к идее
«Палаты №6». Чехов рассказывает здесь о том, как жизнь пошлая,
мещанская губит хороших благородных людей, развивает мысль о слабости и
бессилии этих людей в борьбе со злом и несправедливостью, потому что они не
знали верных путей, которые могли привести к преобразованию жизни на новых
началах. Все эти злободневные для того времени проблемы Чехов раскрывает в
истории магистра Коврина, заболевшего манией величия.

При первом чтении рассказа может показаться, что Чехова больше всего
интересовала именно история болезни Коврина — так подробно и вдумчиво
изображает он её от самого начала до гибели героя, так полно мотивирует все
действия и поступки больного.

Но эта «история болезни» Коврина перерастает в обобщение
большой социальной силы.

Магистр философии Коврин, утомлённый беспокойной городской жизнью и
напряжённой умственной работой, приезжает в имение своего опекуна Песоцкого,
чтобы отдохнуть и поправить своё здоровье. Однако и здесь он продолжает вести
прежний образ жизни — очень много работает, читает зачастую сутками напролёт,
мало спит… Он постоянно находится в состоянии очень сильного нервного
напряжения, испытывает какой-то небывалый нервный подъём.

Так Чехов постепенно раскрывает перед читателем причины психического
заболевания Коврина. Яркая художественная изобразительность сочетается здесь с
научной точностью описания начавшейся болезни. Сам Чехов впоследствии писал
М.Меньшикову, что «»Чёрный монах» — это рассказ медицинский —
история болезни. Трактуется в нём мания величия»

Гуляя как-то вечером по саду с Таней, дочерью Песоцкого, Коврин
рассказал ей легенду о черном монахе — о мираже, который носится во Вселенной и
скоро должен появиться в земной атмосфере. Оставшись один, Коврин мучительно
пытается вспомнить, где же это, когда и от кого услышал он легенду о чёрном
монахе… Вдруг, точно смерч, поднялся с земли высокий столб, который понёсся
мимо него… Коврин увидел чёрного монаха, который кивнул ему головой и,
ласково улыбнувшись, исчез.

У Коврина начинаются галлюцинации. Он часто видит теперь чёрного
монаха, который говорит ему, что он, Коврин личность, «избранник
божий», что вся его деятельность посвящена самому разумному и прекрасному
на Земле. Чёрный монах говорит Коврину и о том, что он принадлежит к людям,
которые введут человечество в царство вечной правды.

Эти галлюцинации — встречи с чёрным монахом — делаются всё чаще и чаще.
Коврин заболевает манией величия.

И в изображении бреда Коврина также поражает тонкое переплетение
глубокой художественности и медицинской точности. Однако описание болезни героя
Чехов использует и для того, чтобы острее, ярче раскрыть идею рассказа. Когда
Коврин был болен, он верил в свою индивидуальную исключительность, им владели
мысли о деятельности во имя счастья людей. «Быть избранником, служить
вечной правде, стоять в ряду тех, которые на несколько тысяч лет раньше сделают
человечество достойным царства Божия, то есть избавят людей от нескольких тысяч
лет борьбы, греха и страданий, отдать идее всё — молодость, силы, здоровье,
быть готовым умереть для общего блага, — какой высокий, какой счастливый
удел!» — думал Коврин.

Близкие Коврина заметили, что он болен, и начали лечить его. Он должен
был прервать свою научную деятельность. Но, избавившись от галлюцинаций, Коврин
затосковал — жизнь сытая, спокойная показалась ему скучной и ординарной. Он
становится жестоким, грубым к близким, разрушает жизнь своей жены, Тани
Песоцкой, забывает о прежних своих мечтах и идеалах. И только в последние
мгновения своей жизни, перед смертью, когда его снова посещает чёрный монах,
Коврин становится таким, каким был раньше. Он зовёт красоту и поэзию прежней
жизни, с восторгом вспоминает о своей молодости, о любви в человечеству,
которая жила в его сердце.

Изображая последние годы жизни Коврина, заполненные узколичными
заботами и мечтами, Чехов рисует внутреннее перерождение и опустошённость
Коврина.

Были отдельные предположения, что «Чёрный монах» написан под
влиянием нервного заболевания писателя. Своё отношение к таким предположениям
Чехов довольно недвусмысленно выразил в письме к Суворину от 25 января 1904
г.: «Чёрного монаха» писал я без всяких унылых мыслей, по холодном
размышлении. Просто пришла охота изобразить манию величия. Монах же, несущийся
через поле, приснился мне, и я, проснувшись, утром рассказал о нём Мише

Рассказы Чехова «Палата №6», «Человек в футляре» и
«Чёрный монах» со всей убедительностью показывают, что знание
медицины, и в первую очередь психиатрии, помогло писателю лучше и глубже
изображать психический мир человека.

Телесный недуг в художественном изображении писателя

Французский врач Анри Бернар Дюкло посвятил свою докторскую диссертацию
теме «Антон Чехов — врач и писатель».

«В творчестве Чехова, — писал Дюкло, — множество больных, есть и
описания отдельных случаев и клинические наблюдения. Но нас интересуют не
патологические и эпидемиологические подробности, а то уменье, с каким Чехов
несколькими штрихами, несколькими словами, даже не прибегая к научным терминам,
даёт возможность читателю-медику распознать симптомы болезни и поставить
диагноз. Если бы автор сам не был врачом, он поступал бы прямо противоположным
образом: он называл бы болезнь, не вдаваясь в подробности, или взял бы
какое-нибудь руководство по патологии и выписывал оттуда различные симптомы,
ничего в них не понимая, как это делал Золя… Писателю недостаточно видеть
людей, он должен уметь наблюдать и схватывать их важнейшие черты. Так именно и
поступает Чехов, который избегает приводить диагноз болезни и чаще всего
заменяет медицинскую терминологию выражениями, почерпнутыми из бытовой речи. В
этом сказывается манера Чехова: объективное и точное описание характерных
деталей без явного показа авторского отношения»

Для изображения больного Чехов никогда не прибегал к детализации, как
это делали И. С. Тургенев, Л. Н. Толстой и другие. Рисуя образ больного
человека, писатель использовал ту манеру, которую он открыл в литературе, —
изображение пейзажа или человека несколькими скупыми, но характерными только
для такого пейзажа или только для такого человека штрихами. Эту манеру Чехов
применил также при изображении больного человека. Так, например, описывая
страдающего чахоткой учителя в одноимённом рассказе, он не даёт трафаретный
портрет истощённого человека с красными пятнами на лице и блестящими глазами,
как это было принято до него. Он приводит такие черты: больной утомился при
надевании парадного костюма. Когда же больному принесли штиблеты, то у него не
хватило сил натянуть их на ноги, пришлось полежать и выпить воды.

Вторая деталь: больного учителя ожидают на банкете у директора фабрики,
где его должны чествовать, но у самого входа в квартиру к директору он вдруг
закашлялся. От кашлевых толчков с головы слетела фуражка, из рук вывалилась
палка. Выбежавшие из квартиры нашли его сидящим на ступени и обливающимся
потом… Писатель нарисовал портрет очень больного человека.

В. Ермилов очень точно сказал: «Чехов — гениальный живописец
словом». Он отметил необычайно художественное и удивительно скупое
изображение Чеховым смерти ребёнка («Враги»).

Жена врача Кирилова склонилась над своим сыном.

«На кровати, у самого окна лежал мальчик с открытыми глазами и
удивлённым выражением лица. Он не двигался, но открытые глаза его, казалось, с
каждым мгновением всё более темнели и уходили во внутрь черепа…».

Так написать мог только «гениальный живописец словом» и врач.

В рассказе «Чёрный монах», о котором речь шла выше, психическая
болезнь магистра Коврина явилась результатом его неудовлетворённого стремления
к величию. Доведённые болезнью до предела отрицательные стороны его характера
разрушили его семью. Психическая же болезнь вызвала у самого Коврина чахотку.

«У него горлом шла кровь. Он плевал кровью, но случалось раза два
в месяц, что она текла обильно, и тогда он чрезвычайно слабел и впадал в
сонливое состояние. Эта болезнь не особенно пугала его, так как ему было
известно, что его покойная мать жила с точно такой же болезнью десять лет, даже
больше; и доктора уверяли, что это не опасно и советовали только не
волноваться, вести правильную жизнь и поменьше говорить».

Описанные в «Чёрном монахе» ощущения Коврина, предшествующие
кровотечениям, были хорошо знакомы писателю. Поэтому он так правдиво передаёт
то беспокойство, похожее на страх, которое предшествует кровоизлиянию из
лёгкого. Писателю были знакомы также слабость и сонливое состояние, наступающие
после кровотечения. Слова — «эта болезнь не особенно пугала…» и т.д.
повторяют рассуждения Чехова о своём недуге.

Медицинское образование и врачебная практика позволяли Чехову расширять
круг своих наблюдений и брать из того, что он видел, самое необходимое для
своего литературного творчества.

Заключение

Антон Павлович Чехов близок и дорог нам как  замечательный писатель. Но
не следует забывать, что Чехов, несомненно, был образованным врачом своего
времени. Медицинские, естественнонаучные знания обогатили его творчество и
позволили ему глубже проникнуть в психологию своих героев, вернее изображать
её.

Воспитанный на передовых идеях русской медицины, Чехов в своих
художественных произведениях раскрывал причины массовых болезней и показывал,
что пути их преодоления лежат в изменении социальных условий жизни трудящихся
масс, в оздоровлении условий их труда и быта.

Чехову в своих произведениях удалось изобразить больного человека с
помощью слов и выражений, понятных для рядового читателя, не прибегая к помощи
научных терминов и определений. В этом-то и заключается главный талант
Чехова-писателя и Чехова-врача.

Список использованной литературы

1.     Чехов А.П.
Повести и рассказы. М., 1986. 192 с.

2.     Чехов А.П.
Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Письма Т. 1. М., 2009. 593 с.