Рассказы для 7 класса по литературе внеклассное чтение

Для обязательного чтения

• «Поучение князя Владимира Мономаха»
• «Житие Александра Невского»
• Сильвестр. «Домострой»
• «Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению» (1717г.)
• А.С. Пушкин. «Повести Белкина», «Руслан и Людмила», «Полтава», «Медный всадник». Драматические произведения («Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери» и др.).
• Н.В. Гоголь. «Тарас Бульба». «Миргород». «Вий»
• И.С. Тургенев. «Записки охотника». «Ася»
• А.К. Толстой. «Князь Серебряный» (декабрь)
• Л.Н. Толстой. «Набег». «Отрочество». «Юность»
• В.А. Гиляровский. «Шипка»
• Н.С. Лесков. «Привидения в Инженерном замке»
• М. Горький. «Детство». «В людях»
• К. Чуковский. «Серебряный герб»
• М. Шолохов. «Донские рассказы». «Судьба человека» (апрель)
• Л. Кассиль. «Кондуит и Швамбрания». «Улица младшего сына» и др.
• Л. Пантелеев. «Ленька Пантелеев». «Республика ШКИД»
• В.П. Беляев. «Старая крепость» и др.
• А. Грин. «Алые паруса». «Бегущая по волнам»
• Г. Троепольский. «Белый Бим Черное ухо»
• Р. Рождественский. «Реквием» (май)
• А. Приставкин. «Ночевала тучка золотая» (май)
• В. Амлинский. «Тучи над городом встали» и др.
• Р. Погодин. «Сколько стоит долг»
• Н. Дубов. «Мальчик у моря»
• А. Беляев. «Человек-амфибия». «Голова профессора Доуэля» и др.
• В. Шукшин. «Экзамен» и др.
• И. Ефремов. «Звездные корабли» и др.
• У. Шекспир. «Укрощение строптивой». «Двенадцатая ночь».
• Ч. Диккенс. «Приключения Оливера Твиста». «Лавка древностей» и др.
• А. Дюма. «Три мушкетера» и др.
• Р. Сабатини. «Одиссея капитана Блада».
• Ф. Купер. «Последний из могикан», «Пионеры», «Следопыт», «Зверобой»
• Ж. Верн. «Дети капитана Гранта». «Таинственный остров» и др.
• О.Генри. «Вождь краснокожих» и др.
• М. Рид. «Всадник без головы»
• Дж. Свифт. «Путешествие Гулливера»
• Г. Уэллс. «Человек-невидимка»
• Д. Лондон. «Мексиканец». «Белый клык». «Под палубным тентом» и др.
• . Гюго. «93-й год». «Человек, который смеется» и др.
• Г.Р. Хаггард. «Дочь Монтесумы» и др.
• Р. Киплинг. «Дьявол и морская бездна» и др.
• А. Конан Дойл. «Повести о Шерлоке Холмсе» и др.
• С. Маршак. Избранные переводы (Из Бернса, Блейка, Байрона, Стивенсона, Киплинга).

Литература для дополнительного самостоятельного чтения

(7-8 классы)

1. Рей Бредбери.
«Песочный человек», «Запах сарсапарели», «Чудесный костюм цвета сливочного мороженого», «И всё-таки наш», «Вино из одуванчиков», «451 градус по Фаренгейту».

2. Анатолий Алексин.
Повести и рассказы «Звоните и приезжайте!», «Безумная Евдокия», «Домашний совет», «Шаги», «Сердечная недостаточность», «Запомни его лицо!», «Раздел имущества», «Третий в пятом ряду», «Автоответчик», «А тем временем где-то…», «Я ничего не сказал…»

3. Р.И.Фраерман.  «Дикая собака Динго, или повесть о первой любви»

4. В.Быков.  «Сотников»

5. В.Закруткин.  «Матерь человеческая»

6. Б.Васильев.  «Пятница», «Кажется, со мной пойдут в разведку», «Завтра была война…», «А зори здесь тихие…»,

7. В.О.Богомолов. «Иван»

8. Е.И.Носов. «Красное вино Победы»

9. Н.А.Тэффи. Сборник рассказов «Белая сирень»

10. Н.И.Дубов. «Мальчик у моря», «Беглец»  

11. —————————————————————

12. А. де Сент-Экзюпери. «Планета людей»

13. Б.Полевой. «Повесть о настоящем человеке»

14. Ч.Диккенс. «Пойман с поличным» 

15. П.Мериме. «Маттео Фальконе», «Таманго»

16. П.Коэльо. «Алхимик»

17. А.Линдгрен. «Братья Львиное Сердце» 

18. Владислав Крапивин. «Журавлёнок и молнии», «Мушкетёр и фея», «Гуси, гуси, га-га-га…»

19. Сельма Лагерлёф. «Перстень Лёвеншёльдов»

20. Макс Бременер.  «Чур, не игра!»

21. Эдуард Веркин.  «Герда»

22. Юрий Яковлев.  «Верный друг Санчо», «Саманта» 

Вадимкины слезы Анна
Никольская

Утро дышало свежестью. Над рекой висел прозрачный туман, но солнечные лучи уже
золотили тихую гладь. Поднимавшийся берег покрывала изумрудная трава,
испещренная бесчисленными искорками росы. Воздух, насыщенный пряными ароматами
диких цветов, застыл. Тихо, лишь в зарослях камыша у самой воды колокольцами
звенели комары. Вадимка сидел на берегу и смотрел, как старый тополь роняет
белоснежные, кружащиеся в застывшем воздухе пушинки. Тонкое поскуливание
нарушило спокойствие утра.
Мальчик вздрогнул – вспомнил, зачем пришел сюда. Слезы подкрались к горлу и
стали душить, но он сдерживался – не плакал.
Вчера ощенилась Жучка: принесла четверых, от кого – неизвестно. Да это и не
важно – сама не из породистых. Мать увидала Жучкин живот и давай причитать на
всю деревню: «Опять не углядел! Сколько раз говорила, не отпускай собаку со
двора! Что теперь прикажешь с ублюдками делать?»
В общем, виноват Вадимка. И спрос теперь с него. Мать приказала к вечеру от
щенков избавиться – в речке утопить. Легко приказать, а вот попробуй, исполни!
Они хоть и маленькие, слепые, а все же живые существа!
Вадимка – добрый малый – животных любит. Особенно свою Жучку. Он и отпустил то
ее из жалости: больно на волю просилась. На цепи ведь долго не усидишь.
Холщевый мешок, куда мать сложила бедолаг, лежит рядом. Щенята выбрались наружу
и белыми комочками ползают в ярко-зеленой, как новый бархат, траве. В поисках
маминого горячего живота тыкаются слепыми мордочками друг в дружку и жалобно
поскуливают. Голодные…
Представить себе, как будет топить Жучкиных щенят, Вадимка не мог.
Беспомощность, нерешительность, страх перед гневом матери давили, сковывали
Вадимку. Казалось бы, чего проще: оставь мешок у воды – река сама сделает свое
дело – и гуляй без хлопот и забот…
Вадимка так не мог. Размазывая грязными ладошками слезы, утер лицо, сложил
щенят обратно в мешок и решительно направился в деревню.
У сельпо в ожидании утреннего хлеба толпился народ – все больше женщины. Увидав
знакомое лицо, Вадимка подошел к крылечку.
– Здравствуйте, тетя Маша, – заливаясь краской, обратился к  дородной
женщине.
– Здорово! Чего это в мешке? – сразу заинтересовалась любопытная тетя Маша.
– Сейчас, я покажу! – засуетился Вадимка. – Щенки Жучкины. Может возьмете?
– Разве это щенки? Крысята какие-то, – сострила тетя Маша, и собравшиеся вокруг
женщины прыснули.
– Они маленькие еще — вчера родились…
– А раз вчера, то и неси-ка их к мамке. А то вона как разревелись – есть,
наверное, хотят.
– Не могу я. Мать запретила с ними домой возвращаться… Может, все-таки
возьмете? – взмолился Вадимка.
Но женщины, потеряв к мешку интерес, одна за другой расходились. Сельпо
открыли, и тетя Маша деловито направилась к дверям. Вздохнув, мальчик уныло
поплелся прочь.
– Вадик, постой!
Вадимка обернулся: Николай Егорыч – колхозный ветеринар, давний приятель отца.
– Ты вот что, ступай к деду Борису – охотнику. У него Сильва ощенилась, восемь
штук принесла. Авось возьмет старик твоих-то.
Окрыленный мчался Вадимка к дому охотника. Ему не верилось, но очень хотелось
верить: мучения кончатся скоро!
Очутившись у калитки, Вадимка поостыл. В деревне все знали: дед Борис
отличается нравом суровым. Мальчику стало не по себе: а вдруг не станет слушать
дед, вдруг погонит? С тех пор, как померла жена, не любил дед Борис незваных
гостей.
Во дворе неистово залилась собака.
– Цыц, Сильва! Никто твоих детей не тронет, – послышался из-за забора скрипучий
голос. – Кого там нелегкая принесла?
– Здравствуйте, дедушка. Это я — Вадимка, – переминаясь с ноги на ногу, зайти
во двор мальчик не решался.
– Какой такой Вадимка? – подшаркал дед Борис к калитке и глянул сквозь
штакетник сурово. Открывать он не собирался.
– Я Клавдии Петровны сын…
– Ясно, – еще больше нахмурился дед. – Ну, говори, зачем пожаловал?
– Дедушка, тут такое дело… – замялся под строгим взглядом Вадимка. – В общем,
Жучка наша ощенилась, а мать велела от щенков избавиться…
– Я тут причем?
– Не могу я их топить. Рука не поднимается! – от волнения Вадимка закричал
даже.
Залаяла Сильва, и мальчик вновь сник.
– Может, их того… Сильве?
– Ишь, чего удумал! Ты тоже соображать должен – у ней своих восемь штук, не
прокормит! – дед осерчал не на шутку.
– Что ж делать, дедушка?! – в голосе Вадимки зазвенело отчаяние.
– Да-а, жалко бедолаг… Покежь, сколько их у тебя?
– Четверо! – с готовностью развязал Вадимка мешок.
Подошла Сильва и, высунув сквозь дыру в заборе голову, обнюхала притихших
щенят.
– Что, мать, взять что ли? – дед вопросительно глянул на Сильву. Та уже
самозабвенно вылизывала малышей.
– Возьмите, дедушка!
– Эх, ну что с тобой делать. Ладно, двоих, пожалуй, потянем.
– Спасибо! – Вадимка готов был расцеловать деда. Зря в деревне болтают –
никакой он не страшный вовсе.

Довольные щенки сосали новую маму, а дед Борис советовал:
– К бригадиру нашему сходи. У него собака вот-вот ощенится, авось и приютит
бедолаг.
Но бригадир Вадимку и на порог не пустил. Услыхал о чем речь и дверь перед
носом захлопнул.
Загрустил Вадимка. Сел возле сельской библиотеки на лавочку, прижал щенят к
груди и задумался, что дальше делать.
Мимо шла баба Люба.
– Чего не весел, сынок? – поинтересовалась старушка, известная своей
сердобольностью на всю деревню. Она добродушно улыбалась – каждой черточкой
лица, вплоть до морщинок в уголках глаз. Вадимка кивнул на щенков:
– Мать утопить велела…
– Батюшки! – схватилась за сердце баба Люба. – Животинку губить – грех великий.
Они – вона – маленькие какие! А ну, шагай за мной, – скомандовала и направилась
к своей избушке. Озадаченный Вадимка не отставал.
– Вот мы и дома, – баба Люба отворила дверь. – Стешка! Где ты, негодница?
Стеша! Вон куда забралась!
На печке среди цветастых подушек лежала пушистая серая кошка. Она занималась
важным делом – кормила трех уже подросших котят.
– Глянь, кого тебе принесла, – с этими словами баба Люба взяла одного щенка и
подложила Стеше под бок. Кошка зашипела и, отпрыгнув в сторону, выгнула спину
дугой.
– Чего испугалась, глупая? – рассмеялась старушка. – Погоди маленько, – со
знанием дела обернулась к Вадимке, — скоро освоится. – Пойдем пока в сад, чайку
попьем. Они тут сами разберутся.
И действительно, когда Вадимка вернулся в горницу, кошка в окружении котят уже
вновь лежала на печке. Щенок, уютно устроившись по серединке, сосал теплый
розовый живот наравне с остальными. Стешка довольно урчала.

Вечерело. Крепко прижав щенка к груди, Вадимка шел домой.
«Ничего, – думал он, – один – не четыре. Мать – не железная, сжалится».
С опаской входил в дом. Отец пришел с работы, мать накрывала на стол.
– Что так долго? Руки мой и ужинать, – голос матери звучал вяло, безо всякого
выражения. Она даже не посмотрела в сторону Вадимки — все сердилась.
– Мам, можно он у нас останется?
Женщина оторвалась от хозяйства и всплеснула руками:
– Ты зачем его обратно приволок?
– Мам, жалко ведь!
– Надо было за Жучкой следить! Я по твоей милости грех на душу взяла, и тебя
заставила! Иди, и чтобы с щенком обратно не возвращался!
Отец молчал.
Вадимка вышел на крыльцо. Не евший весь день щенок тихонько скулил на руках.
Мальчик направился к речке.
«Ничего, ничего, – подбадривал себя, – у него и глазок-то пока нет, не слышит,
ничего не почувствует. Его и собакой назвать нельзя – так, крысенок какой-то.
Да и не жалко его вовсе».
Так, успокаивая себя и храбрясь, Вадимка дошел до реки. Над водной гладью алело
вечернее солнце, кругом – ни души. Щенок, словно предчувствуя неладное, заерзал
беспокойно, закрутился. Ком подкатил к горлу. Вадимка снял рубашку, брюки.
Оставшись в одних трусах, еще долго стоял на берегу, не решаясь ступить в воду.
Налетели комары. Они кусали Вадимку в лицо, руки, спину – не обращал внимания.
Лицо мальчика не выражало ничего, кроме покорности. Покорности и страданий,
пережитых в этот бесконечно долгий, никак не желавший закончиться день. На
щенка не смотрел. Держа его в ладошке, на вытянутой руке, сделал шаг, второй,
ступил в воду глубже, оттолкнулся и поплыл. Можно было просто закинуть щенка
подальше, но Вадимке это казалось кощунством. Вода была мутной, багряно-алого
цвета. Щенок присмирел и спокойно, доверившись человеку, лежал на ладони.
Вадимка просто опустил руку в воду, развернулся и поплыл к берегу. Он не
оборачивался, лишь слышал позади негромкие всплески. Щенок не пищал, не звал на
помощь маму. Он тихо боролся за свою так недавно начавшуюся жизнь. От этой
беззвучной борьбы Вадимке стало жутко. Отвратительное, невыносимое безмолвие
преследовало его, пока плыл. Фальшивое и дребезжащее, безжалостно царапало оно
сердце.
Вадимка выбрался на берег и лишь тогда обернулся. Сначала не увидел ничего,
кроме заката. Но нет – щенок еще жил, и над ним, ныряя к воде, чертили воздух
стрижи. Бедняга уцепился за проплывавшую мимо ветку, но силы заканчивались.
Слепая мордочка то появлялась, то исчезала в воде. Его все дальше уносило
течением. Вадимка не мог оторваться от белого пятнышка. Сколько сил, любви к
жизни заключалось в этом крохотном, тщедушном существе! Мальчик оцепенел. На
глаза сами собой наворачивались слезы.
Он бросился в воду. Что было сил, плыл назад, туда, где все еще боролось со
смертью живое существо.
Как добрался до берега – не помнил. Безжизненное тельце походило теперь на
мягкий, облипший мешочек мокрой шерсти. В адимка кричал, звал, тряс,
стараясь привести щенка в чувство. Минуты тянулись бесконечно. И, наконец,
щенок слабо закашлялся, из раскрытого рта полилась вода, он хрипло вздохнул.
– Жив! Милый мой! Хороший! – навзрыд плакал Вадимка.
Он больше не сдерживался, не стеснялся переполнявших душу чувств. Теперь дороже
этого маленького существа для него не было никого на свете! Вадимка не боялся
больше укоров матери и гнева отца. Отныне он будет слушать лишь собственное
сердце. Накопившиеся слезы вырвались из груди, и Вадимка дал им волю.
То были хорошие слезы. Слезы раскаяния.

Анатолий Алексин «Самый счастливый день»

Учительница Валентина Георгиевна сказала:

— Завтра начинаются зимние каникулы. Я не сомневаюсь, что каждый
ваш день будет очень счастливым. Вас ждут выставки и музеи! Но будет и
какой-нибудь самый счастливый день. Я в этом не сомневаюсь! Вот о нём напишите
домашнее сочинение. Лучшую работу я прочту вслух, всему классу. Итак, «Мой
самый счастливый день»!

Я заметил: Валентина Георгиевна любит, чтобы мы в сочинениях обязательно
писали о чём-нибудь самом:

«Мой самый надёжный друг», «Моя самая любимая книга», «Мой самый
счастливый день».

А в ночь под Новый год мама с папой поссорились. Я не знаю из-за
чего, потому что Новый год они встречали где-то у знакомых и вернулись домой
очень поздно. А утром не разговаривали друг с другом…

Это хуже всего! Уж лучше бы пошумели, поспорили и помирились. А то
ходят как-то особенно спокойно и разговаривают со мной как-то особенно тихо,
будто ничего не случилось. Но я-то в таких случаях всегда чувствую: что-то
случилось. А когда кончится то, что случилось, не поймёшь. Они же друг с другом
не разговаривают! Как во время болезни… Если вдруг поднимается температура,
даже до сорока — это не так уж страшно: её можно сбить лекарствами. И вообще,
мне кажется, чем выше температура, тем легче бывает определить болезнь. И
вылечить… А вот когда однажды врач посмотрел на меня как-то очень задумчиво и
сказал маме: «Температура-то у него нормальная…», мне сразу стало не по себе.

В общем, в первый день зимних каникул у нас дома было так спокойно
и тихо, что мне расхотелось идти на ёлку.

Когда мама и папа ссорятся, я всегда очень переживаю. Хотя именно
в эти дни я мог бы добиться от них всего, что угодно. Стоило мне, к примеру,
отказаться от ёлки, как папа сразу же предложил мне пойти в планетарий. А мама
сказала, что с удовольствием пошла бы со мной на каток. Они всегда в таких
случаях стараются изо всех сил доказать, что их ссора никак не отразится на
моём жизненном уровне. И что она вообще никакого отношения ко мне не имеет…

Но я очень переживал. Особенно мне стало грустно, когда за
завтраком папа спросил меня:

— Не забыл ли ты поздравить маму с Новым годом?

А потом мама, не глядя в папину сторону, сказала:

— Принеси отцу газету. Я слышала: её только что опустили в ящик.

Она называла папу «отцом» только в редчайших случаях. Это
во-первых. А. во-вторых, каждый из них опять убеждал меня: «Что бы там между
нами ни произошло, это касается только нас!»

На самом деле это касалось и меня тоже. Даже очень касалось! И я
отказался от планетария. И на каток не пошёл… «Пусть лучше не разлучаются. Не
разъезжаются в разные стороны! — решил я. — Может быть, к вечеру всё пройдёт».

Но они так и не сказали друг другу ни слова!

Если бы бабушка пришла к нам, мама и папа, я думаю, помирились бы:
они не любили огорчать её. Но бабушка уехала на десять дней в другой город, к
одной из своих «школьных подруг». Она почему-то всегда ездила к этой подруге в
дни каникул, будто они обе до сих пор были школьницами и в другое время никак
встретиться не могли.

Я старался не выпускать своих родителей из поля зрения ни на
минуту. Как только они возвращались с работы, я сразу же обращался к ним с
такими просьбами, которые заставляли их обоих быть дома и даже в одной комнате.
А просьбы мои они выполняли беспрекословно. Они в этом прямо-таки соревновались
друг с другом! И всё время как бы тайком, незаметно, поглаживали меня по
голове. «Жалеют, сочувствуют, — думал я, — значит, происходит что-то
серьёзное!»

Учительница Валентина Георгиевна была уверена, что каждый день
моих зимних каникул будет очень счастливым. Она сказала: «Я в этом не
сомневаюсь!» Но прошло целых пять дней, а счастья всё не было.

«Отвыкнут разговаривать друг с другом, — рассуждал я. — А
потом…» Мне стало страшно. И я твердо решил помирить маму с папой.
Действовать надо было быстро, решительно. Но как?..

Я где-то читал или даже слышал по радио, что радость и горе
объединяют людей. Конечно, доставить радость труднее, чем горе. Чтобы
обрадовать человека, сделать его счастливым, надо потрудиться, поискать,
постараться. А испортить настроение легче всего! Но не хочется. И я решил
начать с радости.

Если бы я ходил в школу, то сделал бы невозможное: получил бы
четвёрку по геометрии. Математичка говорит, что у меня нет никакого
«пространственного представления», и даже написала об этом в письме,
адресованном папе. А я вдруг приношу четвёрку! Мама с папой целуют меня, а
потом и сами целуются… Но это были мечты: никто ещё не получал отметок во
время каникул!

Какую же радость можно было доставить родителям в эти дни?

Я решил произвести дома уборку. Я долго возился с тряпками и со
щётками. Но беда была в том, что мама накануне Нового года сама целый день
убиралась. А когда моешь уже вымытый пол и вытираешь тряпкой шкаф, на котором
нет пыли, никто потом не замечает твоей работы. Мои родители, вернувшись с
работы, обратили внимание не на то, что пол был весь чистый, а на то, что я был
весь грязный.

— Была уборка! — сообщил я.

— Очень хорошо, что ты стараешься помочь маме, — сказал папа, не
глядя в мамину сторону.

Мама поцеловала меня и погладила по голове, как какого-нибудь
круглого сироту.

На следующий день я, хоть были и каникулы, поднялся в семь утра,
включил радио и стал делать гимнастику и обтирание, чего раньше не делал почти
ни разу. Я топал по квартире, громко дышал и брызгался.

— Отцу тоже не мешало бы этим заняться, — сказала мама, не глядя
на папу.

А папа погладил меня по шее… Я чуть не расплакался.

Одним словом, радость не объединяла их. Не примиряла… Они
радовались как-то порознь, в одиночку. И тогда я пошёл на крайность: я решил
объединить их при помощи горя!

Конечно, лучше всего было бы заболеть. Я готов был все каникулы
пролежать в постели, метаться в бреду и глотать любые лекарства, лишь бы мои родители
вновь заговорили друг с другом. И всё было бы снова, как прежде… Да, конечно,
лучше всего было бы сделать вид, что я заболел — тяжело, почти неизлечимо. Но,
к сожалению, на свете существовали градусники и врачи.

Оставалось только исчезнуть из дома, временно потеряться.

В тот же день, вечером, я сказал:

— Пойду к Могиле. По важному делу!

Могила — это прозвище моего приятеля Женьки. О чём бы Женька ни
говорил, он всегда начинал так: «Дай слово, что никому не расскажешь!» Я давал.
«Могила?» — «Могила!» — отвечал я. И что бы ни рассказывали Женьке, он всегда
уверял: «Никогда! Никому! Я — могила!» Он так долго всех в этом уверял, что его
и прозвали Могилой.

В тот вечер мне нужен был человек, который умел хранить тайны!

— Ты надолго? — спросил папа.

— Нет. Минут на двадцать. Не больше! — ответил я. И крепко
поцеловал папу.

Потом я поцеловал маму так, будто отправлялся на фронт или на
Северный полюс. Мама и папа переглянулись. Горе ещё не пришло к ним. Пока была
лишь тревога. Но они уже чуть-чуть сблизились. Я это почувствовал. И пошёл к
Женьке.

Когда я пришёл к нему, вид у меня был такой, что он спросил:

— Ты убежал из дому?

— Да…

— Правильно! Давно пора! Можешь не волноваться: никто не узнает.
Могила!

Женька понятия ни о чём не имел, но он очень любил, чтобы убегали,
прятались и скрывались.— Каждые пять минут ты будешь звонить моим родителям и
говорить, что очень ждёшь меня, а я ещё не пришёл… Понимаешь? Пока не
почувствуешь, что они от волнения сходят с ума. Не в буквальном смысле,
конечно…— А зачем это? А? Я — никому! Никогда! Могила!.. Ты знаешь…Но разве
я мог рассказать об этом даже Могиле?

Женька начал звонить. Подходили то мама, то папа — в зависимости
от того, кто из них оказывался в коридоре, где на столике стоял наш телефон.

Но после пятого Женькиного звонка мама и папа уже не уходили из
коридора. А потом они сами стали звонить…

— Он ещё не пришёл? — спрашивала мама. — Не может быть! Значит,
что-то случилось…

— Я тоже волнуюсь, — отвечал Женька. — Мы должны были встретиться
по важному делу! Но, может быть, он всё-таки жив?..

— По какому делу?— Это секрет. Не могу сказать. Я поклялся. Но он
очень спешил ко мне… Что-то случилось!

— Ты не пережимай, — предупредил я Могилу. — У мамы голос дрожит?

— Дрожит.— Очень дрожит?

— Пока что не очень… Но задрожит в полную силу. Можешь не
сомневаться. Уж я-то…— Ни в коем случае!

Мне было жалко маму и папу. Но я действовал ради высокой цели! Я
спасал нашу семью. И нужно было переступить через жалость!

Меня хватило на час.— Что она сказала? — спросил я у Женьки после
очередного маминого звонка.

— Мы сходим с ума! — радостно сообщил Женька.

— Она сказала: «Мы сходим…»? Именно — мы? Ты это точно
запомнил?— Умереть мне на этом месте! Но надо их ещё немного помучить, — сказал
Женька. — Пусть позвонят в милицию, в морг…

— Ни за что!Я помчался домой!.. Дверь я открыл своим ключом тихо,
почти бесшумно. И на цыпочках вошёл в коридор. Папа и мама сидели по обе
стороны телефона, бледные, измученные. И глядели друг другу в глаза… Они
страдали вместе, вдвоём. Это было прекрасно! Вдруг они вскочили. Стали целовать
и обнимать меня, а потом уж друг друга.

Это и был самый счастливый день моих зимних каникул.

От сердца у меня отлегло, и назавтра я сел за домашнее сочинение.
Я написал, что самым счастливым днём был тот, когда я ходил в Третьяковскую
галерею. Хоть на самом деле я был там полтора года назад.

А АЛЕКСИН «АКТРИСА»

Я ждал ее у служебного театрального входа. Актеры, не до конца,
второпях разгримированные, выбегали на улицу и с поспешностью учеников-выскочек
задирали вверх руку, надеясь остановить какую-нибудь машину. А убедившись в
бесполезности этих надежд, устремлялись в метро. 
      Она вышла не торопясь. Маленькая, закутанная в
платок. 
      — Простите… Я хочу вам сказать… Вы… волшебная
актриса! 
      — Я?! Почему? 
      — Потому что сегодня вы были моей бабушкой. Вы продлили
ее жизнь. Для меня… Понимаете? Последний раз я был в вашем театре именно с
ней. Давно… Еще до войны. 
      — И тоже под Новый год? 
      — Поверьте мне: тоже! Я хотел бы вам рассказать… 
      — Знаете, — перебила она, — это хорошо, что вы
оказались под рукой. В буквальном смысле! На улице гололед, а я вечно падаю.
Поддержите-ка свою бабушку. Если вы не торопитесь. А заодно и расскажите! 

      Дома, в котором жила бабушка, уже нет. За его счет
расширили улицу. Я думаю, бабушка была бы этому рада. Вообще характер у нее был
удивительный… К примеру, ей нравилось, что ее старинный балкон выходил не в
тихий двор, а как бы нависал над тротуаром, не умолкавшим ни ночью, ни
днем. 
      — Есть на что свалить свою старческую бессонницу! —
говорила бабушка. 
      У нее было четверо дочерей. Но только моя мама жила в
одном городе с бабушкой. И не просто в одном городе, а за углом, в трех шагах.
Точнее сказать, в двадцати семи… Я подсчитал однажды количество шагов от
бабушкиного дома до нашего. 
      — Хорошо, что мы не живем вместе, в одной квартире, —
говорила бабушка. — С детства люблю ходить в гости. Встречают, провожают…
Ухаживают! 
      В гости она любила не только ходить, но и ездить. Она
часто вспоминала о том, как ездила много лет подряд на лето в деревню к своему
брату — учителю. Брат был двоюродный. Но, судя по рассказам бабушки, встречал
ее, как родной. А после войны она к брату уже не ездила… Потому что он
погиб. 
      — Он был самым добрым в нашей семье, — говорила бабушка.
— И не потому, что погиб… Я и раньше о нем так говорила. 
      Под Новый год бабушка всегда почему-то ждала, что дочери,
жившие в двух городах, позовут ее к себе. Она даже присматривала в магазинах
игрушки, которые повезет своим внукам. 
      Дочери присылали поздравительные открытки. Они сообщали,
что очень скучают. Они любили ее. И наверное, просто не догадывались…
Конечно, я мог бы им обо всем написать. И однажды совсем уж собрался… Но
бабушка остановила меня. 
      — За подсказки, я слышала, ставят двойки? 
      — Ставят, — ответил я. 
      В канун того далекого года, о котором я сейчас вспомнил,
шестые классы нашей школы отправились в культпоход. И хотя путь лежал в детский
театр, у нас, как и во всяком походе, были свои командиры: мамаша из
родительского совета и две классные руководительницы. 
      Дня за три до этого выяснилось, что шестому «Б»,
то есть мне, достались билеты в партер, а шестому «А» — в бельэтаж,
хотя он был ничуть не хуже нашего класса. Мне даже казалось, что он был лучше,
потому что в нем училась Галя Козлова. 
      Она была старостой изокружка. И хоть я рисовать не умел,
но записался в этот кружок. За все шесть лет моей школьной жизни она обратилась
ко мне всего один раз. Составляя список юных художников школы, она спросила:
«Где ты живешь?» И я забыл название нашей улицы… Вот до чего
дошло! 
      Вскоре я покинул изокружок, так как понял: нельзя быть
последним на глазах любимого существа. А хуже меня в кружке не рисовал, к
сожалению, никто… 
      На спектакль детского театра я купил два билета.
«Подойду к Гале, — думал я, — и как бы между прочим скажу: «У меня
оказался лишний билет. В партере сидеть лучше, чем в бельэтаже. Возьми, если
хочешь…» И весь спектакль буду сидеть рядом с ней! Так закончится год…
И я буду считать его самым счастливым во всей своей жизни!» 
      На уроках и даже по ночам я мысленно репетировал:
«Пройду мимо, поздороваюсь… Вспомню о чем-то, вернусь… А там, в
партере, я предложу ей свою программку. Она прочитает ее, подержит в руках. А
потом я спрячу эту программку. И каждый раз перед Новым годом буду вынимать ее,
разглядывать, вспоминать» 
      В конце декабря, словно сговорившись, пришли открытки от
всех маминых сестер Они поздравляли бабушку, маму с папой и даже меня. Опять
писали, что очень скучают и никак не дождутся встречи! 
      — В ожидании тоже есть прелесть: все еще впереди… —
тихо сказала бабушка. 
      Мама и папа стали объяснять, что им очень не хочется идти
завтра в какую-то компанию, но не пойти они просто не могут. И я в тон им с
грустью сказал: 
      — А мне завтра придется пойти в театр. Бабушка стала
поспешно искать что-то в сумке. Тогда я вдруг… неожиданно для самого себя
произнес: 
      — Пойдем со мной, бабушка. У меня есть лишний билет!
Родители очень обрадовались. Оказалось, что они и сами отправились бы со мной,
потому что в детском театре взрослым гораздо интересней, чем детям. Они бы с
удовольствием поменялись с бабушкой, если бы она могла вместо них пойти в ту
компанию. А бабушка еще ниже склонилась над своей сумкой. Она продолжала что-то
искать в ней. Но теперь уже, мне казалось, от радости. 
      — Надо будет сделать прическу, — сказала она — Но в
парикмахерскую завтра не попадешь! Я надену свое черное платье. А? Как вы
считаете? Оно не будет выглядеть траурным? 
      — Черный цвет — это цвет торжества! — радостно возразил
папа. 
      И бабушкин театральный бинокль тоже был торжественно-черного
цвета. 
      — Хочешь посмотреть? — спросила она еще до начала
спектакля. 
      Я взял бинокль… И навел его на Галю Козлову, сидевшую в
бельэтаже. 
      «Как здорово! — думал я. — Как здорово… Я от нее
далеко, а она — рядом со мной, совсем близко. Но этого не замечает! Я могу
тайно разглядывать ее подбородок…» 
      В это время бабушка обратилась к моему соседу по парте,
который и в театре оказался нашим соседом: 
      — Дай-ка мне на минуту твои очки. Я думаю, оправа для
тебя неудобна… Велика! Совсем не видно лица. И стекла плохо протерты. При
такой люстре это сразу заметно! Протирать нужно вот так… 
      По профессии бабушка была глазным врачом. Если рядом с ней
оказывались люди в очках, она обязательно проверяла, хороша ли оправа, годятся
ли стекла. Мечтая поехать к своим дочерям, она говорила: 
      — Посмотрю там… какое у внуков зрение! 
      Ей хотелось, чтобы все на свете хорошо видели. 
      «Вот если бы у Гали Козловой слегка заболели глаза…
— мечтал я тогда. — Чуть-чуть заболели бы и всего на несколько дней… я
отвел бы ее к своей бабушке!» 
      Огромная, словно добела раскаленная люстра начала
остывать, остывать… Медленно, как бы нехотя раздвинулся занавес. И на сцене
появился мальчишка. Он шел, останавливался, думал. И снова шел… И я верил,
что он идет к старой женщине, которая полвека была учительницей, а потом
заболела, покинула школу. А жить без ребят не могла. И мальчишка решил победить
ее одиночество… 
      Когда огромная люстра под потолком стала вновь
раскаляться, бабушка ткнула пальцем в программку, ту самую, которую я собирался
хранить всю жизнь, и сказала: 
      — Она… волшебная актриса! 
      — Которая играет мальчишку? 
      — Да… — Бабушка помолчала. И добавила: — Потому что
она — это ты. Сегодня, по крайней мере… 
      — Ну что ты?! — скромно возразил я. 
      — Пойдем в буфет, — предложила бабушка. — Я обожаю
толкаться в театральных буфетах! 
      Мы вышли в фойе. Я думал, что ребята будут молча
посмеиваться, увидев меня с бабушкой. Но никто не посмеивался. 
      В буфете на нас налетела мамаша из родительского совета и
воскликнула: 
      — Это замечательно, что ты пришел с бабушкой. Не
постеснялся! 
      — Бабушка, идем скорей. Вон какая очередь! — сказал я. 
      — Ну, нет! — возразила она. — Старуху в детском театре
должны пропустить вне очереди. 
      Ее пропустили… Уже добравшись до самой буфетной стойки,
она обернулась и крикнула мне. 
      — Ты любишь яблочные пирожные? 
      — Люблю, — неискренне ответил я. Поскольку понял, что
бабушка их очень любит. 
      Сейчас, через много лет, я думаю: «Как жаль, что
бабушку не видели в тот вечер ее дочери, жившие в других городах… Они бы
поняли, как легко было сделать ее счастливой!» 
      — Теперь уже мой сын ходит в школу…    
  — А я стала бабушкой! 
      — На сцене…       — И в жизни, —
сказала она, опираясь на мою руку. — Как скользко… 
      — Мы живем в другом городе… Я приехал в командировку.
Вечером подошел к театру. Вижу: все — как раньше! Классная руководительница
привела на спектакль шестой класс. Один мальчишка у нее заболел, и она
предложила билет. — Помолчав, я добавил: — Спасибо вам…    
  — За что, в самом деле? 
      — Вы продлили для меня ее жизнь! Вы заставили меня
вспомнить… А ей в тот далекий вечер вы помогли… ясней разглядеть меня. И
она стала счастливее. Разве это не чудо? 
      Актриса крепче оперлась на мою руку, хотя льда в тот
момент у нас под ногами не было. 
      1975 г. 

Владимир Богомолов. Кругом люди

Она дремлет в электричке, лежа на лавке и подложив руку под
голову. Одета бедно, в порыжелое кургузое пальтишко и теплые не по сезону коты;
на голове — серый обтерханный платок. Неожиданно подхватывается: «Это еще
не Рамень?» — садится и, увидев, что за окном — дождь, огорченно, с
сердитой озабоченностью восклицает: 
      — Вот враг!.. Ну надо же! 
      — Грибной дождик — чем он вам помешал? 
      Она смотрит недоуменно и, сообразив, что перед ней —
горожане, поясняет: 
      — Для хлебов он теперь не нужон. Совсем не нужон. — И с
мягкой укоризной, весело: — Чай, хлебом кормимся-то, а не грибами!.. 
      Невысокая, загорелая, морщинистая. Старенькая-старенькая —
лет восьмидесяти, но еще довольно живая. И руки заскорузлые, крепкие. Во рту спереди
торчат два желтых зуба, тонкие и длинные. 
      Поправляет платок и, приветливо улыбаясь, охотно
разговаривает и рассказывает о себе. 
      Сама из-под Иркутска. Сын погиб, а дочь умерла, и родных —
никого. Ездила в Москву насчет «пензии», причем, как выясняется, и
туда и обратно — без билета. 
      И ни багажа, ни хотя бы крохотного узелка… 
      — Как же так, без билета? И не ссадили?.. — удивляются
вокруг. — А контроль?.. Контроль-то был? 
      — Два раза приходил. А что контроль?.. — слабо улыбается
она. — Контроль тоже ведь люди. Кругом люди!.. — убежденно и радостно сообщает
она и, словно оправдываясь, добавляет: — Я ведь не так, я по делу… 
      В этом ее «Кругом люди!» столько веры в
человека и оптимизма, что всем становится как-то лучше, светлее… 
      Проехать без билета и без денег половину России, более
пяти тысяч километров, и точно так же возвращаться — уму непостижимо. Но ей
верят. Есть в ней что-то очень хорошее, душевное, мудрое; лицо, глаза и улыбка
так и светятся приветливостью, и столь чистосердечна — вся наружу, — ей просто
нельзя не верить. 
      Кто-то из пассажиров угостил ее пирожком, она взяла, с
достоинством поблагодарив, и охотно сосет и жамкает, легонько жамкает своими
двумя зубами. 
      Меж тем за окном после дождя проглянуло солнышко и
сверкает ослепительно миллионами росинок на траве, на листьях и на
крышах. 
      И, оставив пирожок, она, радостная, сияющая, щуря блеклые
старческие глаза, смотрит как завороженная в окно и восторженно
произносит: 
      — Батюшки, красота-то какая!.. Нет, вы поглядите… 

Алексин Анатолий Бывшему другу

Ты, наверно, очень удивлен тем, что после нашего возвращения с
Волги я словно бы забыл твой адрес и телефон.

«Вот, — думаешь, — человеческая неблагодарность: жил в моем
доме, спал на моей постели; ел за моим столом, моя мать ухаживала за ним,
предупреждала каждое его желание а вернулся в Москву — и сразу испарился,
исчез… Ни слова признательности!» Думая так, ты не прав. Я уже послал
твоей матери три письма…

Я поклонился ее рукам, то легким и нежным (помнишь, как она
врачевала мою обгоревшую под солнцем спину?), то ловким и быстрым (помнишь, как
она взбивала пену в корыте, как полола грядки за домом?). Я поклонился ее
голосу — то тихому, когда она боялась разбудить нас или помешать нашей
шахматной игре, то звонкому, приветливому («А у меня уж и стол
накрыт!»). Ее глазам, таким добрым, искусно скрывающим душевную тревогу и
грусть. Я поклонился ее сердцу, которое любит весь мир, потому что ты, ее
единственный сын, живешь в этом мире.

Да я послал твоей матери три письма! Я написал ей и за себя и за
тебя… Ведь сам ты, кажется, почти никогда ей не пишешь. В шкатулке, как самую
большую драгоценность, хранит Анна Филипповна твое единственное за весь год
письмо: «Я забыл дома библиотечную книгу. Она называется «Сага о
Форсайтах». Лежит, кажется, в левом верхнем ящике. Только не потеряй
страницы — книга старая и вся рассыпается». Вот и все. Помнишь,
оправдываясь, ты сказал, что не умеешь и не любишь писать письма? Однако же ты
чуть не каждый день атаковывал посланиями Марину. Она и читать, наверно, не
успевала. Значит, умеешь?..

Сказал бы уж точней: «Не люблю писать матери». Впрочем,
ты ведь не только писать, ты и разговаривать-то с ней не очень любишь. Меня,
помнится, обжигали твои ленивые, словно в пространство брошенные фразы:
«Эх, если бы сейчас скатерть-самобранку! Да полную яств!», «Уж
полночь близится…» Твоя постель расстилалась «сама собой», и
«сам собой» накрывался стол. Тебе не нужно было скатерти-самобранки и
ковра-самолета: все это заменяла тебе маленькая сухонькая женщина, которая так
искусно владеет волшебством материнской заботы.

Помнишь, когда ты кончил аспирантуру, твоя мать приехала в Москву?
И как раз была встреча Нового года. Все сидели за столом, а она, накрывшая
стол, устроившая все это торжество, была на кухне. Только в самый торжественный
момент, в двенадцать часов, ты милостиво позвал ее в комнату. Ты стеснялся ее.
И перед тем как позвать, долго предупреждал нас: «Всю жизнь прожила в
деревне. Сами понимаете…» И виновато поглядывал на Марину.

Но ты не знал нашу Маринку!

Сейчас ты никак не можешь понять, почему Марина перестала
встречаться с тобой, почему не отвечала на твои письма. Сколько раз, гуляя по
лесу, мы ломали голову над этим вопросом! Сколько раз ночью, лежа в постелях,
перешептывались, стараясь постичь Маринино сумасбродство!

А недавно, совсем на днях, она мне все рассказала…

Помнишь, тогда, после Нового года, кажется, дня через три, у твоей
матери был тяжелый сердечный приступ (думаю, переутомилась, готовя наше
новогоднее торжество).

И в тот же день вы с Мариной должны были пойти на концерт Рихтера.
Марина, стоя в коридоре, слышала, как ты на ходу крикнул матери: «Если
будет очень плохо, постучи в стенку соседу. Он дома!» Марина ничего не
поняла. Только позже, в консерватории, ты ей все объяснил. И в этот же вечер ты
потерял ее навсегда. Ты восторгался, с какой силой и с какой легкостью ударял
по клавишам Рихтер, а она слышала другие удары, слабые и беспомощные… Ей
казалось, что вот сейчас, в эту самую минуту, стучит в стенку твоя мать, а
сосед заснул и не слышит.

И еще хочу сказать: напрасно ты стесняешься своей матери. Сколько
раз за это лето я часами беседовал с ней!

И если бы ты знал, как хорошо, как тонко она все чувствует и
понимает! Она каждый раз хвалила тебя — и больше всего за то, чего в тебе нет:
за сыновнюю любовь, и заботу, и ласку.

Это — ее мечта. Быть может, самая большая и последняя мечта в
жизни. И ведь как легко тебе воплотить эту мечту в жизнь! Почему же ты не
хочешь? Почему? Всякий раз, когда я заговаривал с тобой об этом, ты
отшучивался. И шутки твои были глупы, как все неуместные шутки.

Анна Филипповна постоянно горевала о твоем пошатнувшемся здоровье,
о твоих нервах. Я знаю, почему она выбрала именно нервы: боялась, что ты
сорвешься, нагрубишь, надерзишь ей в моем присутствии, — и вот .заранее
оправдывала тебя, заранее извинялась. Не знала она, что мы с тобой вместе
участвовали весной в спартакиаде, что вместе проходили медосмотр и что при мне
врачиха, похлопав тебя по плечу, сказала: «Моему бы сыну такое
здоровье!»

Впрочем, напрасно волновалась твоя мать: ты за все лето ни разу не
сорвался, ни разу не нагрубил — и это уже считал подвигом, этим аргументировал,
отвечая на мои упреки.

Ты не кричал на мать, но ведь и на чужих, совсем незнакомых людей
ты тоже не кричишь. Они, однако, не называют тебя за это своим сыном!

Может быть, еще там, в Варенцах, нужно было решительней нападать
на тебя, горячей спорить, доказывать. Но пойми: есть вещи, о которых нельзя
говорить громко. Есть истины, которые трудно доказывать — так они ясны всякому,
в ком есть человеческое сердце. Трудно объяснять человеку, что он не должен
разрушать стены дома, спасающего его от непогоды, что он не должен сжигать
поле, которое принесет ему хлеб, что он не должен убивать сердце, верней и
преданней которого он не найдет никогда и нигде на свете.

Да, все лето ты был гостеприимен и очень внимателен.

Но что это меняет? Могу ли я ценить человека лишь за то, что он
хорошо относится ко мне? Разве это не будет с моей стороны отвратительным
проявлением эгоизма?

Вот я, кажется, и объяснил тебе причину своего охлаждения Может
быть, мое письмо убедит тебя в чем-нибудь, а может быть, нет. Но я-то, во
всяком случае, буду по-прежнему писать твоей матери.

Желаю тебе всего, чего желает Анна Филипповна. Большего пожелать
невозможно. И вот странно: я зол на тебя, а хочу, чтобы сбылись все твои мечты,
потому что это так обрадует добрую и милую старую женщину.

И еще помни, мой бывший друг, что матерью люди издавна называют
свою Родину…

1956 г.

Вадимкины слезы Анна Никольская

У сельпо в ожидании утреннего хлеба толпился народ – все больше женщины. Увидав знакомое лицо, Вадимка подошел к крылечку.
– Здравствуйте, тетя Маша, – заливаясь краской, обратился к  дородной женщине.
– Здорово! Чего это в мешке? – сразу заинтересовалась любопытная тетя Маша.
– Сейчас, я покажу! – засуетился Вадимка. – Щенки Жучкины. Может возьмете?
– Разве это щенки? Крысята какие-то, – сострила тетя Маша, и собравшиеся вокруг женщины прыснули.
– Они маленькие еще — вчера родились…
– А раз вчера, то и неси-ка их к мамке. А то вона как разревелись – есть, наверное, хотят.
– Не могу я. Мать запретила с ними домой возвращаться… Может, все-таки возьмете? – взмолился Вадимка.
Но женщины, потеряв к мешку интерес, одна за другой расходились. Сельпо открыли, и тетя Маша деловито направилась к дверям. Вздохнув, мальчик уныло поплелся прочь.
– Вадик, постой!
Вадимка обернулся: Николай Егорыч – колхозный ветеринар, давний приятель отца.
– Ты вот что, ступай к деду Борису – охотнику. У него Сильва ощенилась, восемь штук принесла. Авось возьмет старик твоих-то.
Окрыленный мчался Вадимка к дому охотника. Ему не верилось, но очень хотелось верить: мучения кончатся скоро!
Очутившись у калитки, Вадимка поостыл. В деревне все знали: дед Борис отличается нравом суровым. Мальчику стало не по себе: а вдруг не станет слушать дед, вдруг погонит? С тех пор, как померла жена, не любил дед Борис незваных гостей.
Во дворе неистово залилась собака.
– Цыц, Сильва! Никто твоих детей не тронет, – послышался из-за забора скрипучий голос. – Кого там нелегкая принесла?
– Здравствуйте, дедушка. Это я — Вадимка, – переминаясь с ноги на ногу, зайти во двор мальчик не решался.
– Какой такой Вадимка? – подшаркал дед Борис к калитке и глянул сквозь штакетник сурово. Открывать он не собирался.
– Я Клавдии Петровны сын…
– Ясно, – еще больше нахмурился дед. – Ну, говори, зачем пожаловал?
– Дедушка, тут такое дело… – замялся под строгим взглядом Вадимка. – В общем, Жучка наша ощенилась, а мать велела от щенков избавиться…
– Я тут причем?
– Не могу я их топить. Рука не поднимается! – от волнения Вадимка закричал даже.
Залаяла Сильва, и мальчик вновь сник.
– Может, их того… Сильве?
– Ишь, чего удумал! Ты тоже соображать должен – у ней своих восемь штук, не прокормит! – дед осерчал не на шутку.
– Что ж делать, дедушка?! – в голосе Вадимки зазвенело отчаяние.
– Да-а, жалко бедолаг… Покежь, сколько их у тебя?
– Четверо! – с готовностью развязал Вадимка мешок.
Подошла Сильва и, высунув сквозь дыру в заборе голову, обнюхала притихших щенят.
– Что, мать, взять что ли? – дед вопросительно глянул на Сильву. Та уже самозабвенно вылизывала малышей.
– Возьмите, дедушка!
– Эх, ну что с тобой делать. Ладно, двоих, пожалуй, потянем.
– Спасибо! – Вадимка готов был расцеловать деда. Зря в деревне болтают – никакой он не страшный вовсе.

Довольные щенки сосали новую маму, а дед Борис советовал:
– К бригадиру нашему сходи. У него собака вот-вот ощенится, авось и приютит бедолаг.
Но бригадир Вадимку и на порог не пустил. Услыхал о чем речь и дверь перед носом захлопнул.
Загрустил Вадимка. Сел возле сельской библиотеки на лавочку, прижал щенят к груди и задумался, что дальше делать.
Мимо шла баба Люба.
– Чего не весел, сынок? – поинтересовалась старушка, известная своей сердобольностью на всю деревню. Она добродушно улыбалась – каждой черточкой лица, вплоть до морщинок в уголках глаз. Вадимка кивнул на щенков:
– Мать утопить велела…
– Батюшки! – схватилась за сердце баба Люба. – Животинку губить – грех великий. Они – вона – маленькие какие! А ну, шагай за мной, – скомандовала и направилась к своей избушке. Озадаченный Вадимка не отставал.
– Вот мы и дома, – баба Люба отворила дверь. – Стешка! Где ты, негодница? Стеша! Вон куда забралась!
На печке среди цветастых подушек лежала пушистая серая кошка. Она занималась важным делом – кормила трех уже подросших котят.
– Глянь, кого тебе принесла, – с этими словами баба Люба взяла одного щенка и подложила Стеше под бок. Кошка зашипела и, отпрыгнув в сторону, выгнула спину дугой.
– Чего испугалась, глупая? – рассмеялась старушка. – Погоди маленько, – со знанием дела обернулась к Вадимке, — скоро освоится. – Пойдем пока в сад, чайку попьем. Они тут сами разберутся.
И действительно, когда Вадимка вернулся в горницу, кошка в окружении котят уже вновь лежала на печке. Щенок, уютно устроившись по серединке, сосал теплый розовый живот наравне с остальными. Стешка довольно урчала.

Вечерело. Крепко прижав щенка к груди, Вадимка шел домой.
«Ничего, – думал он, – один – не четыре. Мать – не железная, сжалится».
С опаской входил в дом. Отец пришел с работы, мать накрывала на стол.
– Что так долго? Руки мой и ужинать, – голос матери звучал вяло, безо всякого выражения. Она даже не посмотрела в сторону Вадимки — все сердилась.
– Мам, можно он у нас останется?
Женщина оторвалась от хозяйства и всплеснула руками:
– Ты зачем его обратно приволок?
– Мам, жалко ведь!
– Надо было за Жучкой следить! Я по твоей милости грех на душу взяла, и тебя заставила! Иди, и чтобы с щенком обратно не возвращался!
Отец молчал.
Вадимка вышел на крыльцо. Не евший весь день щенок тихонько скулил на руках. Мальчик направился к речке.
«Ничего, ничего, – подбадривал себя, – у него и глазок-то пока нет, не слышит, ничего не почувствует. Его и собакой назвать нельзя – так, крысенок какой-то. Да и не жалко его вовсе».
Так, успокаивая себя и храбрясь, Вадимка дошел до реки. Над водной гладью алело вечернее солнце, кругом – ни души. Щенок, словно предчувствуя неладное, заерзал беспокойно, закрутился. Ком подкатил к горлу. Вадимка снял рубашку, брюки. Оставшись в одних трусах, еще долго стоял на берегу, не решаясь ступить в воду. Налетели комары. Они кусали Вадимку в лицо, руки, спину – не обращал внимания. Лицо мальчика не выражало ничего, кроме покорности. Покорности и страданий, пережитых в этот бесконечно долгий, никак не желавший закончиться день. На щенка не смотрел. Держа его в ладошке, на вытянутой руке, сделал шаг, второй, ступил в воду глубже, оттолкнулся и поплыл. Можно было просто закинуть щенка подальше, но Вадимке это казалось кощунством. Вода была мутной, багряно-алого цвета. Щенок присмирел и спокойно, доверившись человеку, лежал на ладони.
Вадимка просто опустил руку в воду, развернулся и поплыл к берегу. Он не оборачивался, лишь слышал позади негромкие всплески. Щенок не пищал, не звал на помощь маму. Он тихо боролся за свою так недавно начавшуюся жизнь. От этой беззвучной борьбы Вадимке стало жутко. Отвратительное, невыносимое безмолвие преследовало его, пока плыл. Фальшивое и дребезжащее, безжалостно царапало оно сердце.
Вадимка выбрался на берег и лишь тогда обернулся. Сначала не увидел ничего, кроме заката. Но нет – щенок еще жил, и над ним, ныряя к воде, чертили воздух стрижи. Бедняга уцепился за проплывавшую мимо ветку, но силы заканчивались. Слепая мордочка то появлялась, то исчезала в воде. Его все дальше уносило течением. Вадимка не мог оторваться от белого пятнышка. Сколько сил, любви к жизни заключалось в этом крохотном, тщедушном существе! Мальчик оцепенел. На глаза сами собой наворачивались слезы.
Он бросился в воду. Что было сил, плыл назад, туда, где все еще боролось со смертью живое существо.
Как добрался до берега – не помнил. Безжизненное тельце походило теперь на мягкий, облипший мешочек мокрой шерсти. В адимка кричал, звал, тряс, стараясь привести щенка в чувство. Минуты тянулись бесконечно. И, наконец, щенок слабо закашлялся, из раскрытого рта полилась вода, он хрипло вздохнул.
– Жив! Милый мой! Хороший! – навзрыд плакал Вадимка.
Он больше не сдерживался, не стеснялся переполнявших душу чувств. Теперь дороже этого маленького существа для него не было никого на свете! Вадимка не боялся больше укоров матери и гнева отца. Отныне он будет слушать лишь собственное сердце. Накопившиеся слезы вырвались из груди, и Вадимка дал им волю.
То были хорошие слезы. Слезы раскаяния.

Анатолий Алексин «Самый счастливый день»

Учительница Валентина Георгиевна сказала:

— Завтра начинаются зимние каникулы. Я не сомневаюсь, что каждый ваш день будет очень счастливым. Вас ждут выставки и музеи! Но будет и какой-нибудь самый счастливый день. Я в этом не сомневаюсь! Вот о нём напишите домашнее сочинение. Лучшую работу я прочту вслух, всему классу. Итак, «Мой самый счастливый день»!

Я заметил: Валентина Георгиевна любит, чтобы мы в сочинениях обязательно писали о чём-нибудь самом:

«Мой самый надёжный друг», «Моя самая любимая книга», «Мой самый счастливый день».

А в ночь под Новый год мама с папой поссорились. Я не знаю из-за чего, потому что Новый год они встречали где-то у знакомых и вернулись домой очень поздно. А утром не разговаривали друг с другом…

Это хуже всего! Уж лучше бы пошумели, поспорили и помирились. А то ходят как-то особенно спокойно и разговаривают со мной как-то особенно тихо, будто ничего не случилось. Но я-то в таких случаях всегда чувствую: что-то случилось. А когда кончится то, что случилось, не поймёшь. Они же друг с другом не разговаривают! Как во время болезни… Если вдруг поднимается температура, даже до сорока — это не так уж страшно: её можно сбить лекарствами. И вообще, мне кажется, чем выше температура, тем легче бывает определить болезнь. И вылечить… А вот когда однажды врач посмотрел на меня как-то очень задумчиво и сказал маме: «Температура-то у него нормальная…», мне сразу стало не по себе.

В общем, в первый день зимних каникул у нас дома было так спокойно и тихо, что мне расхотелось идти на ёлку.

Когда мама и папа ссорятся, я всегда очень переживаю. Хотя именно в эти дни я мог бы добиться от них всего, что угодно. Стоило мне, к примеру, отказаться от ёлки, как папа сразу же предложил мне пойти в планетарий. А мама сказала, что с удовольствием пошла бы со мной на каток. Они всегда в таких случаях стараются изо всех сил доказать, что их ссора никак не отразится на моём жизненном уровне. И что она вообще никакого отношения ко мне не имеет…

Но я очень переживал. Особенно мне стало грустно, когда за завтраком папа спросил меня:

— Не забыл ли ты поздравить маму с Новым годом?

А потом мама, не глядя в папину сторону, сказала:

— Принеси отцу газету. Я слышала: её только что опустили в ящик.

Она называла папу «отцом» только в редчайших случаях. Это во-первых. А. во-вторых, каждый из них опять убеждал меня: «Что бы там между нами ни произошло, это касается только нас!»

На самом деле это касалось и меня тоже. Даже очень касалось! И я отказался от планетария. И на каток не пошёл… «Пусть лучше не разлучаются. Не разъезжаются в разные стороны! — решил я. — Может быть, к вечеру всё пройдёт».

Но они так и не сказали друг другу ни слова!

Если бы бабушка пришла к нам, мама и папа, я думаю, помирились бы: они не любили огорчать её. Но бабушка уехала на десять дней в другой город, к одной из своих «школьных подруг». Она почему-то всегда ездила к этой подруге в дни каникул, будто они обе до сих пор были школьницами и в другое время никак встретиться не могли.

Я старался не выпускать своих родителей из поля зрения ни на минуту. Как только они возвращались с работы, я сразу же обращался к ним с такими просьбами, которые заставляли их обоих быть дома и даже в одной комнате. А просьбы мои они выполняли беспрекословно. Они в этом прямо-таки соревновались друг с другом! И всё время как бы тайком, незаметно, поглаживали меня по голове. «Жалеют, сочувствуют, — думал я, — значит, происходит что-то серьёзное!»

Учительница Валентина Георгиевна была уверена, что каждый день моих зимних каникул будет очень счастливым. Она сказала: «Я в этом не сомневаюсь!» Но прошло целых пять дней, а счастья всё не было.

«Отвыкнут разговаривать друг с другом, — рассуждал я. — А потом…» Мне стало страшно. И я твердо решил помирить маму с папой. Действовать надо было быстро, решительно. Но как?..

Я где-то читал или даже слышал по радио, что радость и горе объединяют людей. Конечно, доставить радость труднее, чем горе. Чтобы обрадовать человека, сделать его счастливым, надо потрудиться, поискать, постараться. А испортить настроение легче всего! Но не хочется. И я решил начать с радости.

Если бы я ходил в школу, то сделал бы невозможное: получил бы четвёрку по геометрии. Математичка говорит, что у меня нет никакого «пространственного представления», и даже написала об этом в письме, адресованном папе. А я вдруг приношу четвёрку! Мама с папой целуют меня, а потом и сами целуются… Но это были мечты: никто ещё не получал отметок во время каникул!

Какую же радость можно было доставить родителям в эти дни?

Я решил произвести дома уборку. Я долго возился с тряпками и со щётками. Но беда была в том, что мама накануне Нового года сама целый день убиралась. А когда моешь уже вымытый пол и вытираешь тряпкой шкаф, на котором нет пыли, никто потом не замечает твоей работы. Мои родители, вернувшись с работы, обратили внимание не на то, что пол был весь чистый, а на то, что я был весь грязный.

— Была уборка! — сообщил я.

— Очень хорошо, что ты стараешься помочь маме, — сказал папа, не глядя в мамину сторону.

Мама поцеловала меня и погладила по голове, как какого-нибудь круглого сироту.

На следующий день я, хоть были и каникулы, поднялся в семь утра, включил радио и стал делать гимнастику и обтирание, чего раньше не делал почти ни разу. Я топал по квартире, громко дышал и брызгался.

— Отцу тоже не мешало бы этим заняться, — сказала мама, не глядя на папу.

А папа погладил меня по шее… Я чуть не расплакался.

Одним словом, радость не объединяла их. Не примиряла… Они радовались как-то порознь, в одиночку. И тогда я пошёл на крайность: я решил объединить их при помощи горя!

Конечно, лучше всего было бы заболеть. Я готов был все каникулы пролежать в постели, метаться в бреду и глотать любые лекарства, лишь бы мои родители вновь заговорили друг с другом. И всё было бы снова, как прежде… Да, конечно, лучше всего было бы сделать вид, что я заболел — тяжело, почти неизлечимо. Но, к сожалению, на свете существовали градусники и врачи.

Оставалось только исчезнуть из дома, временно потеряться.

В тот же день, вечером, я сказал:

— Пойду к Могиле. По важному делу!

Могила — это прозвище моего приятеля Женьки. О чём бы Женька ни говорил, он всегда начинал так: «Дай слово, что никому не расскажешь!» Я давал. «Могила?» — «Могила!» — отвечал я. И что бы ни рассказывали Женьке, он всегда уверял: «Никогда! Никому! Я — могила!» Он так долго всех в этом уверял, что его и прозвали Могилой.

В тот вечер мне нужен был человек, который умел хранить тайны!

— Ты надолго? — спросил папа.

— Нет. Минут на двадцать. Не больше! — ответил я. И крепко поцеловал папу.

Потом я поцеловал маму так, будто отправлялся на фронт или на Северный полюс. Мама и папа переглянулись. Горе ещё не пришло к ним. Пока была лишь тревога. Но они уже чуть-чуть сблизились. Я это почувствовал. И пошёл к Женьке.

Когда я пришёл к нему, вид у меня был такой, что он спросил:

— Ты убежал из дому?

— Да…

— Правильно! Давно пора! Можешь не волноваться: никто не узнает. Могила!

Женька понятия ни о чём не имел, но он очень любил, чтобы убегали, прятались и скрывались.— Каждые пять минут ты будешь звонить моим родителям и говорить, что очень ждёшь меня, а я ещё не пришёл… Понимаешь? Пока не почувствуешь, что они от волнения сходят с ума. Не в буквальном смысле, конечно…— А зачем это? А? Я — никому! Никогда! Могила!.. Ты знаешь…Но разве я мог рассказать об этом даже Могиле?

Женька начал звонить. Подходили то мама, то папа — в зависимости от того, кто из них оказывался в коридоре, где на столике стоял наш телефон.

Но после пятого Женькиного звонка мама и папа уже не уходили из коридора. А потом они сами стали звонить…

— Он ещё не пришёл? — спрашивала мама. — Не может быть! Значит, что-то случилось…

— Я тоже волнуюсь, — отвечал Женька. — Мы должны были встретиться по важному делу! Но, может быть, он всё-таки жив?..

— По какому делу?— Это секрет. Не могу сказать. Я поклялся. Но он очень спешил ко мне… Что-то случилось!

— Ты не пережимай, — предупредил я Могилу. — У мамы голос дрожит?

— Дрожит.— Очень дрожит?

— Пока что не очень… Но задрожит в полную силу. Можешь не сомневаться. Уж я-то…— Ни в коем случае!

Мне было жалко маму и папу. Но я действовал ради высокой цели! Я спасал нашу семью. И нужно было переступить через жалость!

Меня хватило на час.— Что она сказала? — спросил я у Женьки после очередного маминого звонка.

— Мы сходим с ума! — радостно сообщил Женька.

— Она сказала: «Мы сходим…»? Именно — мы? Ты это точно запомнил?— Умереть мне на этом месте! Но надо их ещё немного помучить, — сказал Женька. — Пусть позвонят в милицию, в морг…

— Ни за что!Я помчался домой!.. Дверь я открыл своим ключом тихо, почти бесшумно. И на цыпочках вошёл в коридор. Папа и мама сидели по обе стороны телефона, бледные, измученные. И глядели друг другу в глаза… Они страдали вместе, вдвоём. Это было прекрасно! Вдруг они вскочили. Стали целовать и обнимать меня, а потом уж друг друга.

Это и был самый счастливый день моих зимних каникул.

От сердца у меня отлегло, и назавтра я сел за домашнее сочинение. Я написал, что самым счастливым днём был тот, когда я ходил в Третьяковскую галерею. Хоть на самом деле я был там полтора года назад.

А АЛЕКСИН «АКТРИСА»

Владимир Богомолов. Кругом люди

Она дремлет в электричке, лежа на лавке и подложив руку под голову. Одета бедно, в порыжелое кургузое пальтишко и теплые не по сезону коты; на голове — серый обтерханный платок. Неожиданно подхватывается: «Это еще не Рамень?» — садится и, увидев, что за окном — дождь, огорченно, с сердитой озабоченностью восклицает: 
      — Вот враг!.. Ну надо же! 
      — Грибной дождик — чем он вам помешал? 
      Она смотрит недоуменно и, сообразив, что перед ней — горожане, поясняет: 
      — Для хлебов он теперь не нужон. Совсем не нужон. — И с мягкой укоризной, весело: — Чай, хлебом кормимся-то, а не грибами!.. 
      Невысокая, загорелая, морщинистая. Старенькая-старенькая — лет восьмидесяти, но еще довольно живая. И руки заскорузлые, крепкие. Во рту спереди торчат два желтых зуба, тонкие и длинные. 
      Поправляет платок и, приветливо улыбаясь, охотно разговаривает и рассказывает о себе. 
      Сама из-под Иркутска. Сын погиб, а дочь умерла, и родных — никого. Ездила в Москву насчет «пензии», причем, как выясняется, и туда и обратно — без билета. 
      И ни багажа, ни хотя бы крохотного узелка… 
      — Как же так, без билета? И не ссадили?.. — удивляются вокруг. — А контроль?.. Контроль-то был? 
      — Два раза приходил. А что контроль?.. — слабо улыбается она. — Контроль тоже ведь люди. Кругом люди!.. — убежденно и радостно сообщает она и, словно оправдываясь, добавляет: — Я ведь не так, я по делу… 
      В этом ее «Кругом люди!» столько веры в человека и оптимизма, что всем становится как-то лучше, светлее… 
      Проехать без билета и без денег половину России, более пяти тысяч километров, и точно так же возвращаться — уму непостижимо. Но ей верят. Есть в ней что-то очень хорошее, душевное, мудрое; лицо, глаза и улыбка так и светятся приветливостью, и столь чистосердечна — вся наружу, — ей просто нельзя не верить. 
      Кто-то из пассажиров угостил ее пирожком, она взяла, с достоинством поблагодарив, и охотно сосет и жамкает, легонько жамкает своими двумя зубами. 
      Меж тем за окном после дождя проглянуло солнышко и сверкает ослепительно миллионами росинок на траве, на листьях и на крышах. 
      И, оставив пирожок, она, радостная, сияющая, щуря блеклые старческие глаза, смотрит как завороженная в окно и восторженно произносит: 
      — Батюшки, красота-то какая!.. Нет, вы поглядите… 

Алексин Анатолий Бывшему другу

Ты, наверно, очень удивлен тем, что после нашего возвращения с Волги я словно бы забыл твой адрес и телефон.

«Вот, — думаешь, — человеческая неблагодарность: жил в моем доме, спал на моей постели; ел за моим столом, моя мать ухаживала за ним, предупреждала каждое его желание а вернулся в Москву — и сразу испарился, исчез… Ни слова признательности!» Думая так, ты не прав. Я уже послал твоей матери три письма…

Я поклонился ее рукам, то легким и нежным (помнишь, как она врачевала мою обгоревшую под солнцем спину?), то ловким и быстрым (помнишь, как она взбивала пену в корыте, как полола грядки за домом?). Я поклонился ее голосу — то тихому, когда она боялась разбудить нас или помешать нашей шахматной игре, то звонкому, приветливому («А у меня уж и стол накрыт!»). Ее глазам, таким добрым, искусно скрывающим душевную тревогу и грусть. Я поклонился ее сердцу, которое любит весь мир, потому что ты, ее единственный сын, живешь в этом мире.

Да я послал твоей матери три письма! Я написал ей и за себя и за тебя… Ведь сам ты, кажется, почти никогда ей не пишешь. В шкатулке, как самую большую драгоценность, хранит Анна Филипповна твое единственное за весь год письмо: «Я забыл дома библиотечную книгу. Она называется «Сага о Форсайтах». Лежит, кажется, в левом верхнем ящике. Только не потеряй страницы — книга старая и вся рассыпается». Вот и все. Помнишь, оправдываясь, ты сказал, что не умеешь и не любишь писать письма? Однако же ты чуть не каждый день атаковывал посланиями Марину. Она и читать, наверно, не успевала. Значит, умеешь?..

Сказал бы уж точней: «Не люблю писать матери». Впрочем, ты ведь не только писать, ты и разговаривать-то с ней не очень любишь. Меня, помнится, обжигали твои ленивые, словно в пространство брошенные фразы: «Эх, если бы сейчас скатерть-самобранку! Да полную яств!», «Уж полночь близится…» Твоя постель расстилалась «сама собой», и «сам собой» накрывался стол. Тебе не нужно было скатерти-самобранки и ковра-самолета: все это заменяла тебе маленькая сухонькая женщина, которая так искусно владеет волшебством материнской заботы.

Помнишь, когда ты кончил аспирантуру, твоя мать приехала в Москву? И как раз была встреча Нового года. Все сидели за столом, а она, накрывшая стол, устроившая все это торжество, была на кухне. Только в самый торжественный момент, в двенадцать часов, ты милостиво позвал ее в комнату. Ты стеснялся ее. И перед тем как позвать, долго предупреждал нас: «Всю жизнь прожила в деревне. Сами понимаете…» И виновато поглядывал на Марину.

Но ты не знал нашу Маринку!

Сейчас ты никак не можешь понять, почему Марина перестала встречаться с тобой, почему не отвечала на твои письма. Сколько раз, гуляя по лесу, мы ломали голову над этим вопросом! Сколько раз ночью, лежа в постелях, перешептывались, стараясь постичь Маринино сумасбродство!

А недавно, совсем на днях, она мне все рассказала…

Помнишь, тогда, после Нового года, кажется, дня через три, у твоей матери был тяжелый сердечный приступ (думаю, переутомилась, готовя наше новогоднее торжество).

И в тот же день вы с Мариной должны были пойти на концерт Рихтера. Марина, стоя в коридоре, слышала, как ты на ходу крикнул матери: «Если будет очень плохо, постучи в стенку соседу. Он дома!» Марина ничего не поняла. Только позже, в консерватории, ты ей все объяснил. И в этот же вечер ты потерял ее навсегда. Ты восторгался, с какой силой и с какой легкостью ударял по клавишам Рихтер, а она слышала другие удары, слабые и беспомощные… Ей казалось, что вот сейчас, в эту самую минуту, стучит в стенку твоя мать, а сосед заснул и не слышит.

И еще хочу сказать: напрасно ты стесняешься своей матери. Сколько раз за это лето я часами беседовал с ней!

И если бы ты знал, как хорошо, как тонко она все чувствует и понимает! Она каждый раз хвалила тебя — и больше всего за то, чего в тебе нет: за сыновнюю любовь, и заботу, и ласку.

Это — ее мечта. Быть может, самая большая и последняя мечта в жизни. И ведь как легко тебе воплотить эту мечту в жизнь! Почему же ты не хочешь? Почему? Всякий раз, когда я заговаривал с тобой об этом, ты отшучивался. И шутки твои были глупы, как все неуместные шутки.

Анна Филипповна постоянно горевала о твоем пошатнувшемся здоровье, о твоих нервах. Я знаю, почему она выбрала именно нервы: боялась, что ты сорвешься, нагрубишь, надерзишь ей в моем присутствии, — и вот .заранее оправдывала тебя, заранее извинялась. Не знала она, что мы с тобой вместе участвовали весной в спартакиаде, что вместе проходили медосмотр и что при мне врачиха, похлопав тебя по плечу, сказала: «Моему бы сыну такое здоровье!»

Впрочем, напрасно волновалась твоя мать: ты за все лето ни разу не сорвался, ни разу не нагрубил — и это уже считал подвигом, этим аргументировал, отвечая на мои упреки.

Ты не кричал на мать, но ведь и на чужих, совсем незнакомых людей ты тоже не кричишь. Они, однако, не называют тебя за это своим сыном!

Может быть, еще там, в Варенцах, нужно было решительней нападать на тебя, горячей спорить, доказывать. Но пойми: есть вещи, о которых нельзя говорить громко. Есть истины, которые трудно доказывать — так они ясны всякому, в ком есть человеческое сердце. Трудно объяснять человеку, что он не должен разрушать стены дома, спасающего его от непогоды, что он не должен сжигать поле, которое принесет ему хлеб, что он не должен убивать сердце, верней и преданней которого он не найдет никогда и нигде на свете.

Да, все лето ты был гостеприимен и очень внимателен.

Но что это меняет? Могу ли я ценить человека лишь за то, что он хорошо относится ко мне? Разве это не будет с моей стороны отвратительным проявлением эгоизма?

Вот я, кажется, и объяснил тебе причину своего охлаждения Может быть, мое письмо убедит тебя в чем-нибудь, а может быть, нет. Но я-то, во всяком случае, буду по-прежнему писать твоей матери.

Желаю тебе всего, чего желает Анна Филипповна. Большего пожелать невозможно. И вот странно: я зол на тебя, а хочу, чтобы сбылись все твои мечты, потому что это так обрадует добрую и милую старую женщину.

И еще помни, мой бывший друг, что матерью люди издавна называют свою Родину…

1956 г.

Образовака
Краткие содержания