Рассказы духовно нравственного содержания

«На днях, – рассказывал один почтенный господин, – при­ходил ко мне нищий – слепой и вместе сухорукий, – конечно, за подаянием. Я как-то завел с ним разговор и из любопытства спросил, между прочим: давно ли постигло его несчастье, заста­вившее бродить с сумою по миру, и какая именно тому причина? И вот что передал мне нищий.

– Виноват я пред Богом и пред людьми, – так начал он свой рассказ, – виноват! Вот шестой уже год, как я изо дня в день пере­хожу из одной хаты в другую; да четыре года еще пред этим проле­жал в постели, словно колода; значит, четыре да пять – девять, да еще с прибавкой. Так десятый год уже идет, как постиг меня гнев Божий. Сам я виновен в моем несчастий. Я сильно прогневал Бога! Тяжело согрешил пред Ним, нарушил Его святой закон!

– В чем же и как ты нарушил закон Божий? – нетерпеливо допрашивал я его. Но на этот вопрос несчастный отвечал лишь слезами и горькими рыданиями; наконец с особенным жаром произнес:

– Разве это не нарушение Его святого закона, когда я так силь­но и дерзко поругался над своими родителями, нанесши им страш­ные, нестерпимые побои?

– А скоро ль после своего буйства лишился ты зрения и руки?

– Не прошло двух дней, – отвечал он, – как я начал чувство­вать сначала головокружение, потом сильную слабость и ужас­ную боль во всех членах тела. Боль и головокружение с каждым днем все более и более усиливались, так что, наконец, я совер­шенно лишился рассудка и памяти. После сего ровно ничего не помню, что со мной происходило и долго ль оставался в беспа­мятстве; только, когда начал приходить в сознание, у меня уж ни руки, ни глаз не было. Отец и мать (Царство им Небесное!) уже по выздоровлении моем рассказывали, что во время этого припад­ка меня ломало и корчило так страшно, что все повыбежали из хаты, и никто не решался войти в нее, пока я не успокоился. О Боже, Боже мой! Великий я грешник! – со вздохом и признаками сердеч­ного раскаяния произнес он последние слова.

– Да, жалкий ты человек! – сказал я. – Однако молись Богу, и Он, милосердый, простит твое прегрешение.

Нищий простился со мной и вышел. Долго я думал о нем, а сло­ва его так и звенели в моих ушах, живо представляя поступок это­го несчастного и справедливое наказание Всеведца».

(«Воскресное чтение», 1868)

В одной из южных газет помещен следующий рассказ очевидца: «В хуторке Варваровке Екатеринославской губернии трое лиц, охо­тившиеся в имении помещика, но окончании охоты заехали к арен­датору этого имения. Чрез несколько времени им сказали, что в экономической избе, занимаемой приказчиком, произошло нечто особенное; охотники направились в избу и увидели в углу комна­ты пожилую женщину, жену приказчика, которая плакала, а среди комнаты – ее дочь, девушку лет пятнадцати, державшую руку у левого глаза; оказалось, что за несколько минут пред этим дочь на­чала бранить свою мать за то, что она заставляла ее работать, и, меж­ду прочим, сказала: «Чтоб тебе, старой ведьме, глаза повылезли!» Ос­корбленная мать, женщина весьма кроткая, стала плакать и напра­вилась к выходу. Не успела она еще за собою затворить дверь, как услышала крик дочери: она вернулась назад и увидела, что с левым глазом ее дочери, до того совершенно здоровым, случилось что-то особенное. Охотники, подойдя к девушке, увидели красноватую опухоль, образовавшуюся кругом глаза; зрачок упал в глубину, а белок остался на своем месте: очевидно, глаз лопнул, так как из него текла вода. Он имел ужасный вид и производил подавляющее впечатление: плева, гладко покрывающая зрачок, запала в средину и образовала несколько морщин. На расспросы девушка ответила, что в минуту выхода матери ее из комнаты она почувствовала в левом глазу зуд, а потом острую боль. Это так сильно на нее подействова­ло, что во все время рассказа она дрожала всем телом. В наш век неверия такое удивительное происшествие не излишне сообщить».

(«Уроки и примеры христианской любви»

протоиерея Григория Дьяченко)

«Нас было два брата, – рассказывал один старец-крестьянин своему приходскому священнику,– я и старший, Александр; и мы жили при отце вместе. Родители наши были люди набожные, час­то ходили в церковь, и Господь, видимо, благословлял нас всяким достатком. По смерти отца старший брат мой Александр не захо­тел жить со мною и, получив из родительского имения следуемую ему часть, ушел от меня в раздел; мать наша пожелала жить с ним, потому что у брата были малые дети, а у меня тогда был уже сын женатый. После раздела и брат мой также скоро зажил хорошо, неленостно посещал храм Божий и жил со мною в ладу и всяком согласии. Но враг, злодей, попутал его; однажды как-то, после зим­него праздника, побывали у брата гости, староверы-беспоповцы поморского толка, и почитали ему, «для души спасения», какую-то книгу. С этого времени брат мой совсем изменился: начал чуждаться и меня, называя меня мирским человеком, и не стал со мною ни пить, ни есть вместе, да и родительницу нашу начал уговаривать, чтобы она оставила православную веру и перешла в старую веру. Но родительница не соглашалась на это. Между тем услышал я, что старушка-мать наша сильно захворала. Прихожу к брату и спрашиваю: «Кому из нас ехать за священником, чтобы исповедать и приобщить больную?» «А зачем? – отвечал мой брат. – Ведь мы живем теперь по старой вере». Горько мне стало от таких слов бра­та родного, и я, заложив своих лошадок, совсем собрался было ехать в село за батюшкою, но брат решительно сказал мне, что он ни за что не пустит священника в свой дом. Это же самое он говорил и на просьбы матери и всячески отклонял ее от последнего пред­смертного напутствия чрез священника. Так и не был допущен к умиравшей священник. Пред самой кончиной мать сказала сыну: «Вот я умираю, не исповедавшись и не причастившись, по твоей, сын мой Александр, вине!» Не прошло и двух недель после смерти матери, как брата Александра задавило насмерть бревном во время пилки леса, и притом так, что остался невредим его товарищ, который был внизу под бревнами. Брат с пилою находился вверху на бревнах, которые с подставками упали на землю, и он упал под них, не успев промолвить последнего слова».

(«Церковные ведомости»,

издан, при Свящ. Синоде. 1889. № 27. С. 806)

Из Ярославля в «Рыбинский биржевой листок» пишут, что в одной деревне, в пятнадцати верстах от этого города, жила вдо­ва, бедная крестьянка, мать двоих сыновей. Старший сын успел как-то разбогатеть, жил отдельно от матери и отказывал ей даже в куске хлеба; младший был беден, но честен и почтителен к ма­тери. Вдруг старуха умирает; нужно ее похоронить, а денег нет ни копейки. Сноха покойницы, жена младшего брата, отправи­лась к старшей снохе за помощью, в отсутствие мужа последней, и после долгих просьб успела выпросить у нее на погребение один рубль. Когда старший сын покойницы, возвратившись до­мой, узнал об этом, то пришел в страшную ярость: разругал и поколотил жену, зачем она дала без него денег, и наконец, отпра­вился в братнину избу, где под божницей лежала его мать, гото­вая к выносу в церковь. Не обращая внимания на тело матери, еще не успевшее остыть, этот непочтительный и дерзкий сын, забывший страх Божий и стыд человеческий, бросился с кулака­ми на жену своего брата, требуя назад данный ей рубль. Бедная женщина в испуге показала, что деньги лежат под божницей. «Возьми их; если хочешь, доставай сам, а я не буду: грешно!» – проговорила она. «Дура ты, вот что!» – воскликнул злой сын и потянулся к божнице, чтобы взять деньги. При этом он несколь­ко наклонился к трупу умершей. В это время мертвая вдруг схва­тила его за руку и крепко-крепко стиснула, открыв на мгнове­ние глаза, после чего опять заснула сном смерти. Говорят, что сын сошел с ума от испуга и едва ли останется в живых.

(Из «Вологодских епархиальных ведомостей»)

Обыкновенно родители благословляют детей при разлуке с ними, благословляют при вступлении в брак, благословляют и на смертном одре. Можно поэтому понять сильную тоску и грусть, какую чувствуют родители при разлуке с детьми. И вот, все, что только есть на сердце, все это родители изливают в своем бла­гословении родному дитяти. Кому не известно, например, как нежно любящие родители отправляют сына своего на войну? Сколько благожеланий, сколько благословений льется прямо из сердца родительского и посылается вслед его! Сколько молений о сохранении жизни его! И не напрасны эти искренние, исходя­щие из глубины души моления! Бывали случаи, что образ, носи­мый сыном на груди, которым благословили его родители, этот образ, принятый с верою, оказывался спасительным якорем от смерти среди тысячи смертей вокруг. Но зато какие гибельные последствия бывают, когда к родительскому благословению от­носятся небрежно, без всякого должного уважения и благогове­ния! Вот пример. У одной благочестивой помещицы был сын, молодой человек. Он собирался уезжать на службу в Петербург. Как истинная христианка, благочестивая мать благословила сво­его сына Ахтырскою иконою Божией Матери. Обыкновенно эта икона рисуется темной, невзрачной на вид. К тому же, благосло­вение благочестивой матери, икона была без ризы. Летом около того времени, когда совершается праздник в честь Ахтарской иконы Божией Матери, в июле месяце, молодой человек выбрал­ся на большую дорогу. Кругом глухая, скучная степь, поросшая высокою травою и бурьяном. Мечты толпой роились в голове юноши, сидящего одиноким в экипаже. Предстоящая жизнь, бле­стящие балы, театры, знакомство с знатными лицами – все про­неслось в голове молодого человека. Но, перейдя из мира фан­тазии к действительности, он увидел икону, которою со слеза­ми и напутственными словами благословила его мать. Образ некуда было девать. «Что делать мне с ним? – подумал легко­мысленный юноша. – Куда я его дену? Да как и куда я могу поместить этот черный, непривлекательный и невзрачный об­раз? Ведь там, в Петербурге, его негде будет поместить среди моей роскошной обстановки. Да, наконец, и стыдно же поста­вить такую икону». – И, недолго думая, он, в безумном рабо­лепстве пред жалкою суетою света, взял икону и выбросил ее вон из кареты в высокий бурьян степи.

Путешествие окончилось благополучно. Молодой человек при­ехал в Петербург и поступил на службу. Когда устроились с квар­тирою, дядька его, размещая вещи, вспомнил про святой образ и спросил у барина: «Где же, барин, образок, которым вас благосло­вила барыня?» Барин в ответ сказал правду: что он вышвырнул его в степи. Пришедший в ужас от такого легкомыслия дядька тут же сказал молодому барину: «Барин, нехорошо вы сделали, не бу­дет вам счастья без материнского благословения; материнская молитва со дна моря достанет, а кто ее не почитает, тот век счас­тья не знает». Барин как мог успокоил старика, а сам в вихре бур­ной светской жизни забыл о своем поступке, но ненадолго. Вско­ре что-то неприятное ему приключилось; и дядька напомнил ему о материнском благословении. Барин промолчал, но после этого ему стал приходить на ум его поступок с материнским благословени­ем всякий раз, как случались неприятности; а они повторялись все чаще и чаще: служба проходила не совсем удачно. А дядька знай свое твердит про материнское благословение. Но вот последний громовой удар разразился над головою юноши: он получил извес­тие, что мать его умерла. Тоска и отчаяние вкрались в душу несча­стного юноши. Мысль, что он лишился любящей матери, что он с пренебрежением отнесся к ее благословению, что, наконец, уже вторичного благословения от матери ему не получить, – все это убивало его: он совершенно упал духом. А дядька тут стал просить и увещевать молодого барина, чтобы он бросил службу, уехал до­мой и употребил все возможные средства к разысканию иконы. Юноша раскаялся в своем поступке, бросил службу и опять на сво­их лошадях уехал домой. Уже несколько верст проехали степью. Вдруг лошади взбесились и понесли… Экипаж опрокинулся, барин вывалился, кучер и дядька тоже, но только несколько времени спу­стя. Они отправились разыскивать барина и скоро нашли. Но ка­кая картина им представилась? Их барин с разбитым лицом лежал в беспамятстве, а под головою у него – та икона, которою благо­словила пред отъездом его мать, Ахтарская икона Божией Матери. Изумленные кучер и дядька пали на колени и, прослезившись, бла­годарили Бога. Юноша, опамятовавшись и увидев материнское бла­гословение, зарыдал горячими слезами, благодаря Бога за вразум­ление. Пешком понес он святую икону домой, выстроил церковь, а икону, покрыв дорогою ризою, поставил в церкви.

(Из «Воскресного чтения»)

Чувство любви к родителям Господь вложил в сердце каждого человека. Но что говорить о людях? Посмотрите на пчелок: они не покидают свою матку даже тогда, когда она уже не может для них ничего делать и, искалеченная или больная, падает на дно улья. Нельзя смотреть без сострадания, как эти Божьи мушки всеми силами стараются поднять свою матку со дна кверху: они спускаются, цепляясь одна за другую, на дно улья и образуют из себя лестницу, в надежде, что матка по этой лестнице поднимет­ся наверх, где ее ожидают самые усердные услуги. А если она так обессилела, что не может выбраться оттуда, то при ней остаются несколько пчелок с медом, которые кормят больную матку и со­гревают ее, прижимаясь к ней. И трогательно бывает видеть, как эти усердные дети не покидают матку свою даже тогда, когда она умрет: они машут над нею крылышками, как бы стараются ожи­вить ее, и только уж тогда, когда увидят, что все напрасно, с жа­лостным жужжанием улетают от нее. Смотря на это, невольно подумаешь: подите сюда вы, разумные люди, поучитесь у этих маленьких созданий не только их уму-разуму, их трудолюбию, бережливости, их любви к своим деткам – молодым пчелкам- выводкам, но и подивитесь их любви к матке их, поучитесь у них этой добродетели. Но ведь мы не животные, мы не дикари какие-нибудь, мы не язычники, Бога не ведающие; нам сказал Господь Бог: «Чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет и да долголетен будеши на земли».

Много-много нам писали об этой заповеди великие учители ветхозаветные, много поучали нас ей святые апостолы, и всегда учила и учит святая матерь наша, Церковь Православная. Она учит нас, что, кто почитает отца и мать, тому Господь ниспосылает Свое благосло­вение и долгую жизнь, а кто не исполняет этой святой заповеди, того постигает Божие проклятие. Вот как поучает об этом премудрый Иисус, сын Сирахов: «Чтый отца, – говорит он, – очистит грехи». Что это значит? А это значит вот что: Господь так высоко ставит любовь детей к родителям, что Он прощает нам грехи наши, если мы всей душой любим наших родителей, если усердно служим им в их немощах и старости, если для них не жалеем ничего, что только есть у нас. И слава Богу, есть много таких христиан, у которых лю­бовь к родителям достойна удивления.

(Составлено по журналу «Наука»)

Взрослые и уже семейные люди, оказывая непочтительность сво­им престарелым родителям, дают гибельный пример своим соб­ственным детям и в лице их готовят для себя заслуженную кару. Поясним это примером. Некогда среди одного дикого племени, у которого был бесчеловечный обычай обессилевших стариков вывозить в лес или глубокий ров и там бросать на съедение зве­рям, сын отвез своего отца на лубке в глубокий ров и бросил его вместе с лубком же, а внучок, бывший при этом, достал лубок и принес его обратно домой. Когда отец спросил сына: «Для чего ты взял лубок из рва?» – последний отвечал: «Когда ты, батюшка, со­старишься, так на этом же лубке и я тебя отвезу под гору». Заду­мался отец над словами своего сына и под влиянием жалости к са­мому себе снова дал приют своему престарелому, немощному отцу.

(«Церковный вестник»)

Был недобрый сын, живший один с матерью. Он остался сиро­той от отца еще младенцем; мать вспоила и вскормила его, живу­чи сама в нужде, в нищете; она много лет билась одна, работала в крестьянском хозяйстве за двоих, за бабу и за мужика; сама ела ль, не ела ль, а сын был сыт. Она учила его всякому добру, что только сама знала, обувала, одевала, кругом обшивала – да в беде и сиротстве своем не в меру его любила и причудам его потака­ла. Подрастает он, и стала у него память коротеть со дня на день: не стал он помнить забот матери, а все с нею зуб на зуб, ровно с недругом, и за все, что ему неладно, пеняет на нее. Молчит мать, только ину пору, поплакав, станет усовещать его да стыдить, что при чужих людях он ей то и то сказал… Много ли, мало ли, а все-таки обиходное крестьянское хозяйство у нее было, и ничего она для сына не жалела, а стал он, как подрос, полным хозяином в доме. «Возьми, – сказала она, – то все твое: что отцовское было, что мое – все одно, все копили не для себя, а для тебя».

Сидят они раз за ужином; а сын в этот день был сердит и уж не раз принимался браниться с матерью; а все пуще вышло из-за того, что мать подала нищему ломоть хлеба. Так-сяк она успоко­ила его и все думает: «Авось пройдет, надумается, вспомнит, что он мне сын». Сели за ужин – он молчит, насупив брови, и, как тянется ложкой к горшку, так и то не глядит. Протянула мать руку – словно ложки их столкнулись. Мать выждала, сын достал щец и хлебнул – а сам молчит; потянулась она опять – и в дру­гой раз то же. «Что такое это?» – подумала она и в силу перевела дух. Протянула руку в третий раз, а он ее ложку оттолкнул своею, так что чуть не выбил ее из рук. «Сын мой, Бог с тобою! – сказа­ла она. – Что ты это делаешь?» А он ей: «Будет с тебя, полно; на тебя не напасешься эдак, а я не батрак тебе, чтобы на тебя рабо­тать да тебя кормить». Старушка встала, положила ложку, пере­крестилась, прошептала что-то и пошла вон. Только ее и видели; ночь была темная, никто из соседей ни случился, видно, на улице – словом, никто не знал и не видал, куда она пошла, куда девалась: знать, живая легла в могилу.

Сын остался и не поглядел за нею вслед. «Поди себе, – подумал он, – сшей суму, так авось еще годок прокормишься, и будет с тебя. Не сто лет тебе жить, чужой век заедать: пора и честь знать. Я – хозяин дома, все добро – отцовское наследство и мое».

Между тем сын все хлебает да хлебает и режет хлеб ломоть за ломтем. Погодя немного, принимаясь опять за нож, он ду­мал: «Что за притча за такая, отчего я сегодня так проголодал­ся? Кажись, обедал и полудновал, как все люди, и теперь поел за двоих – а все есть хочется». Принялся опять; нет, словно порожнюю ложку в рот несет: что ни укусит да ни хлебнет, то пуще прежнего на еду позывает, ровно крещенского волка.

Покончил он горшок щей, весь нагнул его и поглядел туда, посветив еще лучиной: все, нет ничего, а, кажись, было сва­рено на двоих, да еще и так, чтобы утром осталось на завт­рак. Пожал он плечами, оставил щаной горшок да придвинул к себе кашу – а его голодуха вот так и пробирает. «Что за пропасть? – подумал он. – Это словно диво какое; вон пол­пирога, хлеб съел и щи выхлебал все, а в брюхе ровно третьи сутки ни крохи, ни капли не было!»

Принялся он за кашу; сперва было положил масла, наклав ее в чашку, а там видит, что не берет эдак, пододвинул горшок, давай его очищать. Догорела лучина: того гляди погаснет, хо­зяин мой впотьмах останется – так не может от каши оторвать­ся, так его и тянет на еду; покосился еще на лучину, ухватил ломоть хлеба на дорогу, выскочил из-за стола да бегом к свет­цу; вставил новую лучину и опять на свое место. Захотелось ему пить, взял жбан квасу, как приставил к губам, так все быч­ком и осушил разом, а сам кричит: «Пить хочу!» Опять ухватил ложку, да в горшок – только постукивает: пусто. Он за краю­ху, да давай ее уписывать – только сопит… Покончил, глядит в обе ладони – нет ничего, а есть хочется до смерти, а пить – так вот и палит, жжет. Как кинется он вон из избы, да к соседям под окно: «Дайте, Христа ради, хлебца!» Те смотрят: кто это? – Андрей? Он и есть… «Дайте хлебца!» Тут девка идет с ведрами от колодца, несет воду: он как кинется на нее: «Дай испить!» «Пей, – говорит она, – на здоровье» – и остановилась. Пьет мой Андрей, как бык пыхтит, а легче не становится; опорож­нил ведро, девка насилу удержала коромысло на плече, потому что другое взяло было перевес. «Да ты бы, Андрей, – говорит она ему, – ходил на водопой, что ли; а то на тебя так не напа­сешься: не батрачка я на тебя работать, воду ведрами носить».

Кинулся он опять под окно, просить хлеба; ему подали да и смотрят в окно, что будет из этого, что сосед Андрей под окнами побирается – хлеба просит. Он не успел съесть ломоть, держит его одной рукой, а другую уже протягивает: «Подайте еще!» «А, чтоб тебя разорвало!»– сказала соседка и затворила окно.

Андрей к другой избе, к третьей – и везде то же: что ест, то боль­ше хочет, и пьет, пьет – хоть в него бадьями лей. Стали гнать его то один, то другой; говорят, Андрей взбесился, всю ночь напролет хо­дил по селу, никому спать не дал, все просил хлеба; к колодцу подо­шел – так вот черпак за черпаком, ровно ложкой хлебает, пил без устали до рассвета, и побежал опять просить хлеба.

Тогда только Андрей наш спохватился матери; тогда-то он при­нялся за нею причитывать и чествовать ее родимою, и кормили­цей, и всеми ласками, какие со страху мог прибрать, да нет ее: никто ее не видал, никто не знал и не слышал, куда она девалась.

Андрей ходил так до старости, и все люди гоняли его от себя, как гоняют чужую собаку, потому что он оставался равно нена­сытным, хоть суй ему за щеку монастырскую ковригу, хоть не давай ничего. Люди привыкли к этому, приложили ему прозвище «ненасыти»– ненасытной утробы, и девки, идучи по воду, отго­няли его от себя хворостиной, потому что не могли напастись и наносить ему воды. Он ел все, что ни попадалось ему на улицах под ноги: солому, отопки, навоз, и пил по целым суткам вприпадку из луж и водоямин. Завыванье голоса его раздавалось по ночам, от зари до зари, когда он, истомленный голодом и жаж­дой, гонимый отовсюду, поносимый всеми, призывал в отчаянии без вести пропавшую мать свою, ублажая ее всеми известными ему ласковыми словами. Что было дальше с Андреем, мы не зна­ем: несчастный погиб в безызвестности.

(Из Даля)

(Сообщено священником Гончаровым)

В помещичьем селении М. Александровского уезда Екатери­нославской губернии жила одна вдова. Вдовство, в каком бы кто состоянии и звании ни был, вообще тягостно; но по преимуще­ству тяготит оно тогда, когда к скорбям одиночества и беспо­мощности присоединяются скорби от недостатка материальных средств жизни; а это и было со вдовою Н. Живя в крайней бедности, много страдала она по смерти мужа и много пролила горь­ких слез. Наконец, подкрепляя себя усердною молитвою, она мало-помалу свыклась, однакож, с своей долей, тем более что Гос­подь со смертью мужа не лишил ее всех утешений на земле: у нее остался еще семилетний сын, Марк; и вот, она часто и со слезами стала молить Господа, чтобы Он сохранил ей это дитя и дал ей в нем подпору злополучной ее жизни. Господь, сжалившийся не­когда над вдовою наинскою, внял мольбам и этой бедной вдовы. Марк, под бдительным надзором матери, доставлявшей трудами рук своих все для его жизни необходимое, вырос. Вот он уже и женат, вот уже он и отец семейства, и вдова Н. имеет удоволь­ствие и нянчить внучат своих; только все это не радует ее: она по-прежнему плачет и тоскует. Но причиною ее скорби теперь был уже Марк, не оказавший любви и почтения своей матери. Еще с юношества установился у него нрав грубый и дерзкий, так что своими грубостями он нередко доводил свою мать до слез: она утешала себя только надеждою, что женится – Бог даст, пе­ременится. Но, к сожалению, женившись, Марк стал еще чаще обнаруживать дерзкий свой характер: нередко без всякой при­чины бил жену и детей, грубил матери и особенно не любил, когда она делала ему замечания и выговоры, касающиеся несправедли­вых поступков его по отношению к домашним. Таким образом, однажды Марк побил жену: это было в отсутствие матери. Пришедши домой, мать стала со слезами уговаривать и усовещивать его, чтобы он сколько-нибудь образумился. Между тем Марк, после побоев жены еще не пришедши в себя, с словами: «Да дол­го ли еще ты будешь ворчать, старая карга!» – бросился к мате­ри и, в припадке исступления схватив ее за грудь, несколько раз тряхнул с такой силой, что она больно ударилась об стену голо­вой. Крик невестки, плач детей и стон матери заставили его вы­пустить из рук старуху и выйти из дому. Тогда, сильно обижен­ная и униженная неблагодарным сыном, мать, в порыве оскорб­ленного сердца и в слезах, падает пред святыми иконами и так молится: «Милосердый Господи! Ты видишь мою скорбь и обиду, причиненную мне моим родным неблагодарным сыном, который за мою любовь и попечения о нем заплатил мне бранью и униже­нием; да будет он отныне проклят, да не будет ему ни моего, ни Твоего благословения!» Горяча, видно, была и от сердца молитва обиженной матери, ибо Господь не замедлил совершить Свой суд. Марк того же дня, кроме угрызений совести, почувствовал как бы лихорадочный озноб и дрожь по всему телу. Эта дрожь во всем организме с каждым днем возрастала более и более и наконец, усилилась до того, что, прежде работящий и сильный посе­лянин, он не мог владеть не только сохой и косой, но даже и лож­кой, с трудом передвигался с места на место и не иначе как из рук жены и детей принимал пищу. Тут-то начались неизъясни­мые его страдания душевные и телесные за неисполнение одной из заповедей Божиих. Несмотря на то, что он чувствовал всю важ­ность своей вины перед матерью, которая в скором времени и умерла, и смирился перед карающею его десницею Божиею и из дерзкого и грубого стал тих и смирен, как дитя, жизнь его час от часу становилась тягостнее как для него самого, так и для его жены и детей. Кроме горьких упреков от своего семейства, ему часто приходилось томиться по целым дням и от голода и от жаж­ды, а особенно в летнее рабочее время, когда жена и старший сын его были в поле, а он оставался под надзором двух меньших своих детей, заботившихся более об играх со своими сверстниками, чем об отце. Через несколько лет, по совету родственни­ков и с помощью милосердных людей, Марку купили лошадь и повозку, и он, чтобы не служить в тягость собственному семей­ству, стал ездить по ярмаркам для испрошения себе Христовым именем подаяний; ездил также он и по местам, прославленным особенно присутствием Божией благодати, являемой в чудотвор­ных иконах и мощах угодников Божиих, надеясь получить исце­ление от тяжкого своего недуга. С этой целью посетил он и Киев, и Почаевскую лавру, и Воронеж, и Святогорский монастырь и другие, но, видно, так велик и тяжек был его грех, что Господь, несмотря на слезные его мольбы, не даровал ему исцеления и в этих местах, прославленных проявлением особенной благости Его к людям. Так протекло тринадцать лет его страннической жизни. Наконец в начале 1857 года болезнь Марка усилилась до того, что он, и без того говоривший очень слабо и неразборчи­во, от сильного трясения не мог вовсе говорить и не принимал никакой пищи, так что с часу на час стали ожидать его кончины и, по его желанию, призвали священника. Но, исповедавши со всею искренностью и сокрушением грехи свои пред священни­ком и приобщившись Святых Таин, он почувствовал такое об­легчение, что стал свободно говорить и, поучив довольно детей и родных, как тяжек грех несоблюдения пятой заповеди Божией, мирно почил о Господе с полным упованием, что ради страда­ний и скорбей земной жизни Господь дарует ему упокоение в жизни будущей, небесной.

Дети, от всего сердца почитайте отца своего и матерних бо­лезней никогда не забывайте; помните, что вы родились от них, и чем воздадите им за то, что они сделали для вас (Сир. 7,29,30)? Делом и словом почитайте своего отца и мать, чтобы снизошло на вас их благословение, а не проклятие (Сир. 3,8).

(«Странник», 1861)

В сентябре 1885 года случилось ужасное происшествие. Один мастеровой, серебряник, не раз очень дурно обходился с родною своею матерью, доводя ее до горьких слез. Человек женатый, и жене своей этот мастеровой, в оправдание своих дурных отношений к матери, говорил о ней, что «она больно и сама-то непутна» у них. Раз, в сильно возбужденном гневе, он так оскорбил мать свою бранными словами и укоризнами, что мать не утерпела, чтобы не высказать: «Ну, сынок, Бог тебя не потерпит больше!» Несчастный сын еще более озло­бился и поносил мать свою. В тот же день, вскоре после такой ссоры, как мастеровой, он варил в чайнике какой-то состав для своего мастерства и совершенно неожиданно, по неосто­рожности, вылил на себя кипящий состав и так себя обжег, что едва успел принять предсмертное напутствие от отца ду­ховного, как тут же умер.

(«Душеполезные размышления», 1885)

Воскресенье. Полдень. В селе тихо, как в могиле: голоса чело­веческого не слышно, лист не шелохнется, собака не залает – словно все замерло.

Вдруг раздался гул: то ударили в набат.

Точно муравьи из разоренного муравейника, кинулись люди из изб, испуганно спрашивая: «Пожар? Где?»

А колокол гудит, точно хочет сказать: сюда! сюда! сюда!

Все бросились к колокольне.

Там на коленях, без шапки стоял старый Остап и сухою, кост­лявою рукою дергал за веревку. Седые волосы его всклокочены, глаза устремлены в землю.

«Зачем, дед, звонишь? Где пожар?» – заговорил народ. Старик молчал.

Кто-то тронул его за руку и громко спросил: «Слышишь? Где пожар?»

Остап поднял медленно голову и твердо проговорил: «Правда умерла – по ней звоню!»

Народ так и замер. Но минута – и все зашумело, заговорило. «Не по Божьему дети поступили, не по правде: родного отца по миру пустили. Не простит им этого Господь вовек!»

Все знали, что Остапа родные дети выгнали из дома.

И вот подходит другой старик, еще более седой, еще более дряхлый; он положил руку на плечо Остапа и сказал: «Встань, Ос­тап! Слышишь, что мир говорит? Не по воле, так по неволе, а при­мут тебя дети: потому живет еще правда между людьми, еще не пора правду хоронить!»

(Взято из «Зернышка»)

Раз в зимнюю ночь один сельский священник возвращался до­мой. Его путь лежал через кладбище, и, проходя по нему, он за­думчиво остановился перед могилой своего сына, которого незадолго перед тем похоронил. Вдруг слышит он стон и, обер­нувшись, видит женщину, склонившуюся над двумя могилами. Она плакала горькими слезами.

– Зачем ты пришла сюда в такую позднюю и ненастную пору, – спросил ее священник, – и о чем так горько плачешь?

– Ах, – отвечала женщина, – мой муж, напившись, выгнал меня из дому, и это случается не в первый раз, а здесь погребены мои родители. Они не советовали мне выходить замуж за этого человека, и теперь я испытываю горькие плоды моего непослу­шания. Если бы могла я отрыть их своими руками, как бы желала я выпросить у них прощение!

(«Доброе слово» протоиерея Григория Дьяченко. T. III. 1888)

Я была маленькой девочкой. Мать шла на богомолье в Летичев. В нашей местности крестьяне при крепостном праве ходили боль­ше в Летичев, чем в Почаев. Помещики были у нас во всей окраине поляки, крепкие католики, и не любили, когда кто-либо из кресть­ян просился в Почаев, а Боже сохрани – в Киев. К нашим право­славным святым местам не пускали ни за что. А попросятся, быва­ло, крестьяне в Летичев – паны пустят. Уж не знаю, грешили ли мы или нет, ходя на богомолье в Летичев, в костел. Правда, прежде чем пойти, бывало, в костел, все крестьяне побудут в церкви, и на утрене и на обедне, и молебен, бывало, отслужат, и панихиду, а по­том уже и в костел пойдут. А в нем икона Божией Матери, и крепко чтут ее и поляки и наши. Не знаю, бывают ли теперь крестьяне в Летичеве, а при крепостном праве много-много бывало крес­тьян. И то – как не пойти? Намучают, бывало, мужиков панские экономы; наработается, бывало, мужик, на панской и своей рабо­те – захочется отдохнуть: куда пойти, как не в церковь, к кому обратиться, как не к Богу! Вот и рады были мужики тому, что хоть в Летичев паны отпускали.

Пошла мать в Летичев и меня взяла. И много-много людей было в ту пору в Летичеве. Побыли мы в церкви, вышли и пошли было в костел, а на дороге – непроходимая толпа, и все люди теснятся к чему-то. Полюбопытствовали и мы, стали пробираться к тому, на что дивовались люди. Вот, наконец, пробрались. Что я увида­ла? Страх берет меня и теперь…

Между людьми стояли две женщины, одна старая, другая мо­лодая, и в каком виде! Правая рука молодой женщины приросла к щеке матери!

Мала была я, а страх охватил и меня, когда я рассмотрела сто­явших женщин и когда поняла, что они рассказывали.

Те женщины были: старая – мать, молодая – дочь. Дочь была с детства непокорная, непослушная, злая, не сдержива­ла ни языка, ни рук. И выросши, она оставалась такою; и за­муж вышедши, она не переменила своего характера. Прежде еще сдерживалась, боялась матери, а ставши мужнею женою, совсем перестала питать уважение к матери. И вот в один раз, когда мать стала уговаривать свою дочь не делать чего-то худого, дочь не побоялась Бога и со всего размаха ударила свою мать по щеке. И вот в ту же минуту Бог наказал злую дочь: ее рука пристыла к щеке матери!

Вот что рассказывала всем старая женщина и просила всех слушающих, чтобы они помолились Богу за нее и за ее грешную дочь, чтобы Господь простил их и развязал.

Я помню, что они передавали о своих странствованиях по свя­тым местам, всюду ища помощи; наконец зашли они и в Летичев.

Не знаю, что чувствовали взрослые, видевшие этих женщин; а мне и страшно и больно было смотреть на них. А когда моло­дая, увидя меня, сказала мне, чтобы я никогда не осмеливалась бранить свою мать, тогда я сказала ей: «Не буду» – и прижалась к своей матери, дрожа от страха и ужаса, охватившего меня.

Уж не знаю, что сталось потом с этими женщинами; помню только, что все жалели их, особливо мать.

Такие знамения дает Господь нам; а между нами все-таки не­мало непочтительных детей.

(«Воскресное чтение», 1882)

В одном месте стали строить на кладбище церковь, выбрав для этого такое место, где похоронены были покойники с неза­памятных времен и уже могилки почти все сровнялись с землею. Стали рыть канавы под закладку и, натыкаясь местами на гробы, увидели, что они все погнили уже дотла, а трупов почти и следов не осталось, разве только кое-где была рассыпчатая, как сама земля, косточка. Но вдруг работники стали: они дорылись до гроба, который был еще цел и тверд. Велели обрыть его и осто­рожно вынуть. Когда стали подымать, то крышка свалилась – видно, деревянные гвозди сгнили, – и работники с испугу едва не уронили гроб: мертвец лежал цел и свеж, будто был погребен сегодня, только на лицо его было страшно смотреть; это было лицо человека в страшных, невыразимых муках. Много народу сошлось, все смотрели и крестились, но никто не мог узнать покойника, никто такого человека не мог припомнить, и даже старики, седые как лунь, пожимали плечами, глядя на этого не­известного страдальца, и говорили: «Нет, на нашей памяти та­кого человека у нас на селе не бывало». Стали смотреть его ближе – а у него руки сложены и связаны женской косой. «Что это значит? Кто это слышал, братцы, про такое диво и зачем у покойника руки связаны косой, а в косе виден кое-где седой во­лос?» Много народу сходилось из ближних мест, много смотрели на покойника: никто ничего не мог разгадать.

Вдруг выходит из толпы старушка, ветхая, сухая, которой люди считали более ста лет, а сама она давно счет годам своим потеряла, – старушка, которая уже лет десяток почти не сле­зала с печи, – подошла к покойнику, опершись на клюку свою, плюнула и отошла прочь. Народ приступил к ней: «Бабушка, говори, кто это такой?»

«А это сын мой, – сказала она, – он помер давно; еще вот Тимохи в те поры на свете не было, – а Тимоха стоял рядом со старухой и по виду был чуть ли не ровня ей годами. – Это сын мой: он держал меня у себя не как мать родную, а как закабален­ную работницу свою, попрекая каждым куском хлеба и стращая день-деньской, что сгонит со двора. Раз он осерчал на меня, уж я и забыла за что, вскинулся, напустился, вскочил с места, ударил да еще опростоволосил и потаскал за косу. Я подступила к нему и только посмотрела ему прямо в глаза: он присмирел, оробел, замолчал, как воды в рот набрал и, повесив голову, тут же предо мной сел на лавку. Я взяла нож, отрезала седую косу свою и сказа­ла: «Подай же сюда окаянные руки свои, я их свяжу, чтоб они у тебя впредь на мать не поднимались». Он протянул мне руки, я их сло­жила, связала косой своей и сказала: «Никому бы ее без меня не развязать!». Он молча прилег на лавку и Богу душу отдал; я его так и похоронила. Вот он и лежит, как лежал тогда».

Народ стал просить старуху, чтобы она сына простила и раз­вязала ему руки. «Ты видишь, что с ним делается и сколько де­сятков лет он за грехи свои мучится!» Долго она не хотела снять своего проклятия; тогда стали уговаривать ее и увещевать: «Ма­тушка, ведь и тебя оттого земля не принимает, что Господь ка­рать тебя не хочет, а грех и на тебе есть: ты греха сыну не про­щаешь, от этого вот и ходишь на земле как живой мертвец. Про­сти его!» Наконец ее упросили; она подошла ко гробу и сама костлявыми, дрожащими руками своими развязала косу, сказав: «Господь с тобой, я тебя прощаю». И в тот же миг покойник и самый гроб его рассыпались в прах; старуха же присела, пере­крестилась, потребовала священника и тут же спокойно скон­чалась. Весь народ изумился; собрали прах сына и похоронили вместе в одном гробе с матерью, насыпав над ними небольшую могилу. И много лет спустя отцы и матери приводили на это место непокорных детей и тут рассказывали им, что некогда случилось со старухою и сыном ее.

(Из Даля)

Иван Абрамов Меньшиков давно лишился своей супруги, моло­дой еще женщины. После смерти ее остались у него два сына-малолетка – Сергей и Димитрий. При самых скудных средствах к содер­жанию слепец-солдат начал воспитывать их. Пропитанием после­дних служил выпрашиваемый слепцом Христа ради кусок хлеба.

Так долго продолжалось, и все-таки отец не бросил своих сирот-детей на произвол судьбы, не отдал их в чужие люди на вос­питание, вполне уповая на Бога, что настанет то время, когда юнцы его придут в возраст, сами себя будут пропитывать и его, старца-слепца, пропитают до смерти.

Наступил, наконец, давно ожидаемый 1891 год; в сентябре Сер­гею минуло восемнадцать лет. Слепец-солдат, женив сына, как бы ожил; в доме появилась хозяюшка: по домохозяйству работа по­шла исправно, хлеб стал печься не так, как пекли его старец-сле­пец и его дети-сироты, не привыкшие к тому; в избе появилась чистота и опрятность. Начал слепец-солдат славить, хвалить и про­славлять Всевышнего Творца за Его милость, под старость ему нис­посланную. Так счастливо жилось старцу-слепцу около двух лет. Забыл он и прежнее горемычное житье-бьпъе свое. Но покой слепца-старца снова нарушился, и причина этого явилась в лице снохи его, жены Сергея. Злая по природе, неуживчивая, она тайком нача­ла сговаривать своего мужа Сергея уйти из дома своего слепца-свекра к чужому, совершенно постороннему старику-крестьянину. Сколько ни отговаривался Сергей от такого злого умысла своей жены, но преодолеть ее не мог и, в конце концов, решился бросить на произвол судьбы своего родителя-слепца с малолетним его сы­ном. Узнав о таком намерении сына, отец стал умолять его, слезно просил не бросать его под конец жизни, а сын, наученный женою, остался глух к мольбе отца, окончательно решил покинуть его. Слепец-отец, чтобы остановить безрассудного сына, указывал ему на пятую заповедь закона Божия и грозил ему проклятием. Ничто не повлияло на сына, и он, на 23-е число апреля сего года, оконча­тельно решил уйти из дома своего родителя к новому своему бла­годетелю-старику. Слепец-солдат, видя непреклонное и беспово­ротное намерение непослушного своего сына, собрав соседей, в присутствии их еще раз употребил все усилия, чтобы склонить Сергея остаться при доме отца; но старания его остались безуспешными, бесплодными, и ответ сына получен был все тот же: «Решил уйти». Слепец-солдат, от природы человек кроткий и набожный, тут, в порыве негодования, весь в слезах, не удержался и изрек своему сыну: «Будь ты от меня проклят; когда пойдешь к чужому человеку, при переезде через реку Язву утонуть бы тебе!» Такое страшное напутствие слепца-отца не встревожило ни сына, ни жены его: они приняли его с насмешкой. На другой день Сер­гей и жена его поехали со всем своим скарбом на новоселье. При этом им нужно было побывать в селе Козьмодемьянском на база­ре. Это было 23-е число апреля, в день праздника святого велико­мученика Георгия Победоносца. А чтобы побывать на празднич­ном базаре, нужно было переехать реку Язву. Взяв утлую лодчон­ку, Сергей с женой и ребенком уселись в нее, чтобы переплыть реку. Лишь только они отъехали от берега и достигли средины реки, как лодка-душегубка, от течи постепенно наполняясь водой, стала погружаться. Сергей, видя опасность неминуемой гибели, стал употреблять все силы свои, как бы скорее добраться до дру­гого берега, но не так суждено было: грозный суд Божий совер­шился над дерзким поругателем престарелого отца. Весенним валом лодку-душегубку стало сносить все ниже и ниже, к разрушив­шейся мельнице Белканова и Глушкова, и когда лодка достигла так называемого омута, ниже мельницы, вода, бурлившая и кру­жившаяся в этом месте, бросала лодку то в ту, то в другую сторо­ну, и, таким образом, Сергей, выбившийся из сил, упав в воду, уто­нул; жена же с ребенком, тоже выпавшие в воду, каким-то чудом спаслись: их выбросило течением воды на берег. Целый месяц иска­ли тело утонувшего Сергея на том месте, но найти не могли, и толь­ко в сороковой день после того, как утонул Сергей, тело его всплы­ло на поверхность воды ниже того места, где он утонул.

Не явное ли наказание Божие постигло неразумного сына за оскорбление отца-слепца? Пусть этот живой и наглядный при­мер непослушания родителю послужит всем и каждому уроком.

(Из «Пермских епархиальных ведомостей»)

Один крестьянин деревни Бурнаковки, по имени Алексей, в 1855 году отдан был в военную службу. Оставшись с двумя мало­летними детьми, отец много скорбел о единственном своем сыне. Но какова была радость, когда сын чрез два года неожи­данно явился в отпуск, с билетом впредь до востребования. Отец его, как водится, сделал пир, созвал родных и знакомых и уго­щал их сколько было усердия. Но Алексей, освободившись из-под надзора, к несчастью, стал с приятелями своими вести жизнь разгульную, от чего отец сперва не унимал его и посматривал, как говорится, сквозь пальцы. Эта веселая жизнь, начатая с ра­дости, мало-помалу обратилась в привычку, и Алексей стал со своими знакомыми испивать уже часто и до излишества. Тогда у отца, трезвого и сердобольного, радость превратилась в горь­кую печаль. «Дитятко, дитятко! – говорил он. – Пора бы пе­рестать: у тебя жена, малые дети, тебе бы учить их и быть при­мером; а ты что делаешь? Нынче пьян, завтра – тоже, после­завтра – с приятелями. Разве государь, наш батюшка, для того отпустил тебя ко мне?» «Перестану, – был ответ, – когда не будет охоты». Так хотел отец поддержать ослабевшего сына; пробовал он и ласки, и угрозы, но сын не внимал словам его, а за угрозы сердился. Проходит год и два, а Алексей и не думал ис­правиться. Наконец в I860 году, мая 19-го числа, вечером, Алексей является к отцу в довольно хмельном виде: отец по- прежнему принялся журить сына; но ему давно уже надоели родительские увещания. И вот он хочет подойти к старику, стоявшему у косяка среднего окошка, и что-то сказать; но до него не дошедши, немного пошатнулся и оперся рукою, вместо косяка, прямо в раму. От сильного натиска стекло лопнуло, раз­билось и обрезало руку Алексею повыше кисти; кровь ручьем полила; Алексей в испуге бросился на близстоящую кровать и зажал рану другой рукой. Отец, мать, жена, дети – все засуе­тились, увидевши брызнувшую кровь. «Алеша, что с тобою?» «Ничего, батюшка, – отвечал он, – все пройдет». А между тем обрезанную руку спрятал в одежду. Видя, однакож, что кровь бежит из-под одежды, отец выхватывает руку и находит рану повыше кисти, сделанную как бы острием ножа. Начинается перевязка, а кровь ключом бьет; у старика от испуга дрожат руки, перевязка не ладится, кровь течет. Наконец перевязали, кровь унялась; но, к несчастью больного, на него напал силь­ный кашель, и как скоро начинал он кашлять, рана под пере­вязкой снова открывалась, и кровь опять начинала сильно бежать. Спустя после сего шесть дней является к священнику отец больного и просит напутствовать его. Священник соби­рается, входит к больному и видит его в сильном изнеможе­нии, белого как полотно. – «Что с тобою, Алексей?» «Наказал меня Господь, – было первым его словом, – за неповинове­ние родителю и за нетрезвую жизнь». Священник напутствовал Алексея. «Батюшка, матушка, жена, дети, простите меня! – про­говорил больной. – Да простите же! Я умираю». И действитель­но, вскоре после отъезда священника он умер.

(Из «Странника »)

В одном немецком городе (Нюренберге) сохранилось преда­ние о жившем здесь когда-то несчастливце. У него было шестеро детей, и всем он еще при жизни передал свое имущество: дом, усадьбу, поля, скот и прочее; он рассчитывал, что дети будут кормить его на старости лет. Сначала он пожил несколько вре­мени у старшего сына и стал ему в тягость. «Батюшка, – сказал ему сын, – у меня в эту ночь родился мальчик, и на месте, где твои кресла, должна быть поставлена колыбель для него; не угод­но ли тебе переселиться к моему брату? У него дом просторнее моего». Старик послушался, пожил несколько времени у второго сына, но и ему надоел. «Батюшка, – сказал он ему, – вы любите жить в очень натопленной комнате, отчего у меня болит голова; не лучше ли перебраться к моему брату, содержателю булочно­го заведения?» Старик оставил его; но и третий сын стал скучать отцом и сказал ему: «Батюшка, в моем заведение непрерывно толчется народ: одни приходят, другие уходят, мешая тебе со­снуть после обеда; не угодно ли тебе поместиться у сестры, у ко­торой дом на краю города?» Старик выразил неудовольствие и отправился к дочери, думая про себя: «Она будет снисходитель­нее ко мне женщины мягкосердечнее мужчин». Но и дочери он наскучил. Она сказала ему: «У меня сердце не на месте, когда ты соберешься в церковь или еще куда и должен спускаться по крутой тропинке вниз; у сестры Елизаветы нет этого неудобства: ее дом на ровном месте». Старик нашел, что она права, и с миром отправился к другой дочери, но недолго у нее пожил. Она при­казала ему сказать, что дом ее на сыром месте и в нем вредно жить человеку, страдающему ломотою, тогда как у сестры ее Магдалины, живущей на кладбище, дом на сухом месте. Старик рассудил, что это разумно, и явился к младшей своей дочери. Чрез два дня маленький сын ее говорит ему: «Дедушка, мать моя вчера говорила тетке Елизавете, что для тебя нет лучше квартиры, как в одной из тех каморок, которые роет отец». Эта речь так пора­зила старика, что он тотчас упал и испустил дух. Могила оказа­лась ему милостивее, чем шестеро его детей: он почивает в ней покойно и ничто не тревожит его костей.

Таким образом, справедлива немецкая поговорка: «Легче од­ному отцу пропитать шестерых детей, чем шестерым детям – одного отца».

(«Очерки христианской жизни» протоиерея В. Нечаева, ныне Виссариона, епископа Костромского)

Примеры нежной детской любви нередки, но они остаются часто незамеченными, не записываются на память другим; и это нисколько не удивительно: любовь к родителям, хотя бы со­единенная с пожертвованиями, составляет приятный долг каж­дого из нас и не требует похвал и всеобщего внимания. При всем том нам всегда приятно вспомнить и поговорить о таких примерах детской привязанности, которые выходят из ряда обыкновенных. Один из них, самый трогательный и назидатель­ный, представляет девица Прасковья Григорьевна Лупулова, история которой относится к началу царствования Александра I и сделалась историческим сказанием. Участь этой девицы возбу­дила живое участие тогдашнего общества; о ней писали почти во всех европейских журналах.

Прасковья Григорьевна Лупулова родилась в городе Елизаветграде Херсонской губернии в 1784 году. Отец ее был венгерец, со­стоявший в русской военной службе; он участвовал в сражениях русских против турок в царствование Екатерины II и при взятии Очакова был ранен. В1798 году он осужден был за какое-то пре­ступление к лишению чинов, дворянства и к ссылке в Сибирь.

Привязанная к отцу всею душою, добрая дочь не хотела рас­статься с ним, не хотела оставить старика без помощи, без уте­шения в несчастий и последовала за ним в отдаленную ссылку, твердо решившись разделять все нужды и страдания, переносить все бедствия и унижения, неразлучные с жизнью ссыльного пре­ступника. Местом ссылки назначен был город Ишим Тобольской губернии, отстоящий от Петербурга почти на три тысячи верст. Сколько нужды и горя, холоду и голоду должна была испытать четырнадцатилетняя девочка, чтобы достигнуть этого отдален­ного места, тем более что ей приходилось пробираться на кое-каких подводах, иногда и пешком, под надзором солдат, не все­гда чувствительных, которые, конечно, мало заботились о ее удобствах и обращались с ней без всякого снисхождения к ее нежному возрасту! Наконец молоденькая невинная страдалица достигла отдаленного Ишима.

Неотрадна была жизнь ее и по прибытии на место назначе­ния. Получая ничтожное содержание, достаточное только для скудного дневного пропитания, каких-нибудь копеек десять в сутки, отец ее не мог нанять прислуги, и молоденькая дочь долж­на была нести все заботы по хозяйству: мыть белье, готовить кушанье, ходить за огородом и прочее; мать ее, убитая горем и уже немолодая, не могла заменить ее. Но Параша с христианс­кою покорностью переносила тяжесть своего положения; она уже сведалась с нуждою и горем и, конечно, навсегда готова была покориться своей участи; она мало тревожилась даже за свою ужасную будущность, которая готовилась ей по смерти отца, если бы несчастная осталась навсегда в Сибири.

Преданная дочь жила только для своих родителей, единствен­ным желанием ее было облегчить их тяжелую долю. Но при всех ласках, при всех нежных заботах дочери несчастный отец не мог свыкнуться с своим положением. Как ни старался он скрывать от дочери свое мрачное расположение, проницательная девушка не могла не заметить этого; она хорошо понимала, что для отца тя­жело переносить унижение ссылки.

Не знаю, догадывалась ли она о другой причине его душев­ных тревог, но мы можем легко угадать ее: едва ли не больше грустил он о том, что не мог обеспечить положения своей един­ственной дочери, не мог дать ей должного образования. Как бы то ни было, Параша замечала его страдания, и в душу ее запало смелое, благородное намерение – возвратить свободу и прежние права своим родителям. В продолжение трех лет таила она свой замысел, наконец, открылась отцу и просила отпустить ее в Пе­тербург для ходатайства о милости и прощении у ног велико­душного императора. Долго не соглашался отец на эту просьбу. Заботы дочери, ее ласки, даже одно ее присутствие сделались необходимыми для несчастного старика и составляли его един­ственную отраду. Наконец, вынужденный ее неотступными просьбами, он согласился, предугадывая в этом волю Божию.

Нужно ли говорить о том, как тяжело было расстаться несчаст­ным родителям со своею дочерью, которую они отпускали по­чти на явную погибель. День ото дня отлагали они отправку, желая продлить дорогие минуты, быть может, последнего свида­ния; наконец решились расстаться, напутствовали дочь своим благословением и образом Божией Матери и отдали ей после­дний рубль, который был у них; проводили Парашу из дому, дол­го шли с ней по дороге и, наконец, разошлись после горьких слез с той и другой стороны. Наша путница осталась теперь одна, беззащитная, бесприютная. Нетрудно представить, что должна была она перечувствовать в эти минуты. Пред нею лежало ужас­ное пространство, которое ей нужно было измерить своими ша­гами, – чье сердце не содрогнется при одной мысли об этом? Между тем наша путница не поколебалась и с теплою верою в сердце пустилась в дальний путь, повторяя утешительные слова: «Жив Бог, жива душа моя».

Печально и уныло тянулась дорога, пробираясь через пустын­ные равнины или глухие, непроходимые леса, которыми богата Сибирь. Естественно, что молодая девица, при всей своей вере в помощь Божию, не могла быть спокойна, оставшись одна среди этих пустынных мест: каждый шелест листа, каждый шорох дол­жен был приводить ее в трепет. Страх этот увеличивался еще оттого, что неопытная странница совершенно не знала дороги и шла наугад. Нередко случалось и то, что, отправляясь с ночлега, она забывала направление дороги и шла назад до тех пор, пока не встречала какого-нибудь уже знакомого ей предмета. Если ко всему этому прибавим, что несчастная должна была идти часто под дождем, в непогоду, то легко представим те страдания, кото­рые она должна была испытать. Но это еще не все. Скоро насту­пила зима, суровая сибирская зима. В тех местах морозы бывают необыкновенно сильные, о каких мы не имеем и понятия. Недо­статок жилищ заставляет иногда путешественников останавли­ваться на снежной равнине и, при свирепой, ослепляющей глаза вьюге, оставаться, таким образом, довольно долгое время. Со всем тем Лупулова добралась кое-как до Екатеринбурга, что состав­ляет около шестисот верст. Не ясно ли мы видим, что Господь чудесным образом сохранял добрую дочь и что ангел-хранитель неотступно находился при ней? Конечно, она обязана была в этом отношении и своему нежному, кроткому нраву, невольно распо­лагавшему к ней самые грубые сердца, и своему тяжкому поло­жению, возбуждавшему участие каждого; но при всем этом толь­ко силою веры в Божественное Провидение, только силою воли и любви к своим несчастным родителям могла перенести сем­надцатилетняя девица то, что вынесла Лупулова.

В Екатеринбурге она остановилась отдохнуть, чтобы подкре­пить свои изнуренные усталостью силы, и пробыла несколько месяцев у одной благотворительной особы; но и время отдыха было употреблено ею с пользою: она начала здесь учиться гра­моте, которой до сих пор не знала.

От Екатеринбурга до Вятки, также вспомоществуемая покро­вительством, она отправилась водою, около тысячи верст; от Вятки же до Казани она дошла пешком. Неизвестно, как она пу­тешествовала отсюда до Петербурга, но прибыла туда благопо­лучно 5 августа 1804 года. И здесь Господь не оставил ее Своею помощью. Одна благодетельная госпожа приняла ее в свой дом и, вероятно, содействовала ей в благородном подвиге. Вскоре просьба Лупуловой достигла до престола благословенного Алек­сандра I. Милосердный царь, тронутый примерным поступком добродетельной дочери, простил ее виновного отца и позволил ему возвратиться на родину или жить, где он пожелает, кроме столиц. Но этим не ограничилось благотворение государя: он пожаловал юной страннице две тысячи рублей; августейшая фа­милия также оказала ей денежное пособие, знатные люди спеши­ли на помощь избавительнице отца. Когда ее спрашивали, как она решилась предпринять столь дальний путь, она отвечала: «А чего мне было бояться? Я знала, что Бог не оставляет несчастного». На похвалы, постоянно к ней обращаемые, она отвечала: «За что меня хвалить? Разве дочь не должна терпеть за родителей?» Из всего можно видеть, что Прасковья Григорьевна отличалась нео­быкновенною скромностью и благоразумием; в разговорах она была всегда находчива и умна. Так, однажды ей предложили довольно нескромный вопрос: за что был сослан отец ее? Лупулова, нисколько не стесняясь, отвечала: «Родители никогда не могут быть виновны в глазах своих детей». Этот ответ так был умен и вместе неожидан, что спрашивающий, конечно, должен был устыдиться своего вопроса. Вообще, Лупулова держала себя скромно и осторожно, но без всякой застенчивости; в речах ее не было изысканности, но виден был природный здравый смысл. Благодаря щедротам императора и других благотворителей она имела достаточно средств, чтобы, по возвращении своего отца, вознаградить грустные и тяжелые годы своей молодости весе­лою и спокойною жизнью; но Лупулова среди счастья вспомнила о своем обете, данном в трудную минуту жизни, и удалилась в Десятинный девичий монастырь Новгородской губернии. Здесь она окончила дни свои, посвященные Богу, в декабре 1809 года.

(Из «Собеседника Н. Ушакова)

В настоящее время слышится много жалоб на непокорных и на непослушных детей. Жалобы эти вполне справедливы. Дей­ствительно, в наше время не считается грехом обмануть роди­телей, сказать им какую-либо дерзость и даже делом показать свою непокорность им. А вот послушайте, что говорит древ­ний мудрец: Господь возвысил отца над детьми и утвер­дил суд матери над сыновьями. Почитающий отца будет иметь радость от детей своих и в день молитвы своей будет услышан. Уважающий отца будет долгоденствовать, и послушный Господу успокоит мать свою. Боя­щийся Господа почтит отца и, как владыкам, послужит родившим его (Сир. 3: 2–7). Чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет и да долголетен будеши на зем­ли – вот заповедь, данная Богом.

Прекрасный пример исполнения этой заповеди представляет Сам Господь наш Иисус Христос. И сниде с нима, и прииде в Назарет; и бе повинуяся има (то есть старцу Иосифу и Пре­благословенной Своей Матери), – кратко замечается в Еванге­лии (Лк. 2: 51). Воплотившийся Сын Божий повинуется престаре­лому плотнику Иосифу и юной Матери Марии. Он помогает отцу и Матери в хозяйстве и участвует в их работах. Совершеннейший во всем, Иисус Христос высоко ставил отца и Мать и вел Себя как самый почтительный Сын: не гнушался Он их бедною обстанов­кою, не пренебрегал скромным званием древодела.

Святые Божии, шедшие по стопам Владыки своего, также яв­ляли пример послушания родителям. Таков, например, преподоб­ный Лука Елладский, память коего празднуется 7 февраля.

Преподобный Лука с самых ранних лет стал проявлять дух бла­гочестия: он любил молчание, скромность, честность и особен­но воздержание в пище. Будучи послушен родителям, он беспре­кословно исполнял приказания их; пас овец, обрабатывал землю и нес другие обязанности по хозяйству. При этом он отличался еще сострадательностью к бедным. Когда он, отправляясь на ра­боту, встречал нищих, то отдавал им последний хлеб, а сам ос­тавался голодным. Однажды шел он в поле сеять пшеницу, но на дороге попались ему бедные, которые просили помощи и он отдал им большую половину семян, а сам посеял гораздо мень­шую. Но Господь наградил его за это: урожай был необыкновенный. По смерти отца Лука тайно ушел из дома матери и в одном из монастырей горы Афон был пострижен в монахи. Между тем мать его сильно скорбела о потере своего единственного сына и умоляла Господа возвратить его. Господь услышал ее молитву. В одну ночь настоятель монастыря, где подвизался преподобный Лука, увидел следующий сон: предстала пред ним какая-то жен­щина и с горьким упреком требует от него возвратить единственного сына ее. Настоятель сразу догадался, что это Лука, потому что он скрыл свое происхождение. Не хотелось Луке оставлять монастырской жизни, но, по наставлению игумена, он принуж­ден был оставить монастырь и возвратиться к матери, потому что он послушание родителям считал выше поста и молитвы. Проживши в доме родительском четыре месяца, он, с благосло­вения матери, отправился на дальнейшие иноческие подвиги. Поселившись в одной приморской горе, святой Лука устроил в ней небольшую келью, где и стал подвизаться. Днем святой Лука трудился в своем садике, который находился близ его кельи, а пло­ды из сада раздавал бедным людям. Ночь же проводил на молит­ве. Один человек из любопытства подсмотрел в скважину двери и увидел преподобного стоящим на коленях и ударяющимся го­ловою о землю, с произнесением при каждом ударе молитвы: «Гос­поди, помилуй!» Воздержание преподобного было также замеча­тельно: он питался ячменным хлебом и пил немного воды. Сна он почти не знал, а когда нужно было ему уснуть, он ложился в приготовленную им могилу близ кельи. За свою строго подвиж­ническую жизнь Лука получил от Бога дар прозорливости и исцеления. Скончался он в 946 году.

Жизнь святого Луки поучительна во всех отношениях, но мы обратим внимание только на одну черту его – на послушание матери. Решился он на доброе дело, на угождение Богу, но толь­ко не спросясь матери. Последняя отыскала его, и преподобный Лука не ослушался матери, а вернулся домой. Таково ли послу­шание у наших детей?! Горько даже говорить об этом… Лишь толь­ко человек пришел в возраст и получил некоторое образование, как начинает грубить родителям, говоря, что они необразован­ны. А когда поживут в столицах и других городах, то еще больше зазнаются: и хата тесна, и кушанье бедно и невкусно. Вздумает отец, какое слово сказать, сейчас начнутся рассуждения: «Ты ни­чего не понимаешь, ты человек необразованный, ты ничего не видал» и тому подобное. Захотел отец наказать непокорных де­тей – последние начнут восставать против этого, говоря, что это теперь не принято. А если родители, несмотря на их возра­жения, примут крутые меры, то дети оставляют родительский дом и уж больше в него не возвращаются… Но бывает ли толк от самовольного удаления из родительного дома? Едва ли. Детям непочтительным и грубым не бывает счастья, как в сей жизни, так и в будущей. Проклят Господом раздражаяй матерь свою (Сир. 3,16). Иже злословит отца своего или матерь, смертию да умрет; иже биет отца своего или матерь свою, смертию да умрет (Ис. 21,15–16).

Убойтесь, дети, этого страшного гнева Божия и во всем слу­шайтесь родителей. Будьте для них утешением в жизни, опо­рою в старости и молитвенниками по смерти их. Наградою за подобное почитание родителей будет долгоденствие и бла­гополучие в жизни.

(«Воскресный листок» № 671)

Сколько дум и забот посвящают родители воспитанию своих детей, и кто из них не желает от всей души видеть детей своих добрыми христианами и полезными членами общества?.. Но ка­кое лучшее средство воспитать детей именно такими? Средство это, можно сказать, в руках самих же родителей, в добром роди­тельском примере. Одно из многих доказательств благотворнос­ти родительского примера в деле воспитания мы находим в жи­тии святого мученика Иулиана, память коего празднуется Цер­ковью 21 июня. Он родился от знатных родителей, но отец его был язычник, а мать – христианка. По смерти своего мужа мать Иулиана, сознавая важность и святость материнских обязаннос­тей, удаляется в город Таре, ведет тихую, уединенную жизнь, все­цело посвятив себя воспитанию сына. Как христианка, она со­знавала и была убеждена, что молитва есть именно тот светоч благотворный, который освещает и согревает внутренний мир в че­ловеке, указует ему правильные пути в жизни сей, а потому стара­лась всячески зажечь этот светоч в сердце сына. Много, разумеется, влияет на ребенка задушевное материнское слою, доброе, кроткое наставление, но мать Иулиана не ограничивалась одними наставлениями, а заботилась повлиять и собственным примером. И вот, как только ночной сумрак спустится на город, на улицах стихнет шум дневной, люди погрузятся в сон, в скромном жилище благочестивой вдовы замерцает бледный свет лампады. Молится она, взирая на лики Спасителя и Богоматери, вера и любовь кладут отпечаток на лицо ее, уста шепчут молитвы, а рядом с матерью приютился ее малют­ка-сын. Его любознательный взор устремляется то на святые ико­ны, то на лицо молящейся матери, его чуткий слух внимает словам материнской молитвы, его нежное сердце уже ощущает святость, важность и сладость молитвенных минут.

Прошло несколько лет, малютка Иулиан под благотворным ды­ханием благочестивых материнских примеров возрос в доброго, глубоко верующего юношу. Но в это время страшная гроза разра­зилась над христианскими обществами – началось беспощадное гонение на них от жестокого царя Диоклетиана. В числе многих мучеников привлечен был к допросу и заключен в темницу и во­семнадцатилетний Иулиан. Мучители угрозами, ласками и обеща­ниями старались склонить его к отречению от Христа, но в сердце юноши глубоко запали семена веры – ярко горел светоч молит­вы, не страшна была ему и темница с ее ужасами, спокойно, точно на ясное голубое небо, смотрел он на приближающуюся смерть. Наконец раздраженные мучители, завязав Иулиана в мешок, на­полненный песком и гадами, утопили в реке; тело святого мучени­ка потом было вынесено волнами на берег и погребено. Вскоре после сына замучили и его благочестивую мать.

Вот какую силу оказал добрый родительский пример: восемнадцатилетний юноша, полный жизни и сил, настолько усвоил светлый образ Христов, настолько проникся святою верою, что на самой заре своей жизни оттолкнул от себя все земные радос­ти, захотел лучше страдать за имя Христово, чем отречься от Него, умер мученически и сподобился венца святости!

Отцы и матери христианские! Вы, несомненно, желаете, чтобы ваши дети возросли добрыми христианами, а поэтому глубже запишите в своих сердцах пример, матери Иулиана и всеми сила­ми старайтесь следовать ему! Она научила сына своим примером верить и молиться. Учите и вы детей своих собственным приме­ром верить и молиться. Настанет день праздничный, день Божий, заслышите благовест – спешите в храм на общую молитву, стойте здесь благоговейно и внимайте с усердием молитвам и песнопе­ниям; пусть и дети ваши будут около вас поучаться вашему усер­дию к молитве. Настанет ли день будничный – собираясь на свои труды, не забывайте начало дня освятить молитвою, станьте сами перед иконою, прочтите вслух сами, заставляйте повторять и детей своих положенные молитвы. Окончится день труда и за­бот, накроет вас мраком ночь – опять не забывайте помолиться вместе со своими детьми. Если на ваших лицах будет сиять луч веры и мольбы к Господу, этот луч отразится и в юных сердцах ваших детей. Если на ваших лицах будет разливаться святое, мо­литвенное умиление, то и дети ваши проникнутся им, и знайте, что никогда они не забудут того семейного уголка, где они пред ликом Спасителя стояли радостные, чистые, около своих люби­мых родителей, вторя их молитвам, никогда не забудут они этих воистину светлых и счастливейших минут своей жизни.

(Приложение к журналу «Кормчий», №93)

Рассказывают, что однажды человек, уже очень пожилой, пришел к священнику и жаловался, что сын выгнал его из-за стола. «Боже мой! Какой злой твой сын! – сказал ему священ­ник. – Ты, верно, не делал так со своим отцом?» Но тот запла­кал и отвечал: «Я, точно, так не делал, но часто случалось, что я бранил своего отца!» «То-то, друг мой, – сказал священник, – терпишь за грех против своего отца; кайся же пред Богом, а сыну твоему я скажу, что если он выгоняет тебя из-за стола, то его дети выгонят из хаты!» Услышав это, сын перестал обижать отца, и оба стали молиться о своем грехе.

(Из «Воскресного чтения»)

Трудно жилось Марье Алексеевне с тремя малолетними детьми, когда она осталась вдовою без всяких средств к существованию. Муж ее был дворянином и добрым отцом семейства, но, по огра­ниченности своего жалованья, ничего не скопил для жены и детей. Схоронила Марья Алексеевна мужа и задумалась: чем жить? Нужно хлопотать о месте в каком-нибудь казенном учреждении, где бы дали квартиру и стол; о жалованье рассуждать не приходилось, лишь бы приютиться с детьми. В ожидании такого места вдова про­давала свои пожитки и на эти деньги кормила детей. С нею жила еще старшая сестра ее, Анна Алексеевна, тоже вдова, уже пожилая женщина. Маленькая квартирка, состоящая из двух комнат, бедно обставленная, производила грустное впечатление вместе со свои­ми обитателями, которые надеялись только на Божию помощь, – ничего еще не имея в виду к материальному улучшению. Но вот их постигает новое горе: заболевает мать семейства. Болезнь начина­ется страшным жаром и каким-то незнакомым ощущением в гор­ле, но больная молчит, боясь напугать детей своих.

– Маша, ты вся горишь, – замечает сестра ее.

– Да, мне сильно нездоровится, я, должно быть, слягу в по­стель, но, Бог милостив, может быть, пройдет; ведь приглашать доктора мы не можем, его нечем поблагодарить, да и лекарства купить не на что, – отвечала больная.

К вечеру она действительно слегла в постель и начала бредить. На другой день Анна Алексеевна увидела, что дело плохо, и пошла к знакомому доктору Т., умоляя его навестить больную. Он не замедлил прийти на помощь и нашел у Марьи Алексеевны силь­нейший дифтерит.

– Сейчас же, немедля, нужно удалить детей, – распорядился он, – для безопасности.

– Что вы говорите, господин доктор, – возразила Анна Алек­сеевна, – куда же я их дену? Вы видите наше помещение!

– Куда-нибудь, к родным, к знакомым – словом, куда хоти­те, но удалить необходимо.

Тут поднялся плач детей, раздирающий душу.

– Мы не пойдем никуда, мы будем ходить за мамой, мы нику­да не пойдем от мамы!!!

– По крайней мере, не впускайте их в эту душную спальню, где лежит больная. Ведь вы подвергаете меня ответственности, оставляя детей при заразной больной. Что мне с вами делать? Вот я пропишу, что нужно на первых порах, а завтра в десять часов утра приеду опять; но не ручаюсь – может быть, к утру ее уже не будет в живых.

С этими словами доктор уехал, оставив свои деньги на лекар­ство. Анна Алексеевна тотчас послала племянника Витю в апте­ку, так как он был старший из детей, и велела ему, пока будут приготовлять лекарства, не дожидаться, а сбегать той порой в часовню Целителя Пантелеймона и взять масла из лампады.

– Да помолись за мать! – крикнула ему тетка, когда он уже бежал по двору.

Девочки, семилетняя Катя и восьмилетняя Маня, находились у постели больной матери, и невозможно было отозвать их в дру­гую комнату. Они плакали и целовали ее, стараясь вызвать хотя один звук ее голоса.

– Мама, мамочка, проснись, милая мамочка, не умирай, доро­гая мамочка, скажи хоть словечко!

Анна Алексеевна верила, что невозможное для людей возможно для Бога, и обратилась к Нему с молитвой, тому же научила детей:

– Маня, Катя, если вы любите маму, то помолитесь Богу, что­бы вам не остаться круглыми сиротами; встаньте перед иконами и усердно молите Господа об исцелении вашей мамы; молите Царицу Небесную и всех святых угодников Божиих. Вот у меня есть акафист целителю Пантелеймону, читайте его и молитесь.

Девочки с верою ухватились за это средство и начали читать акафист вслух, с горькими слезами. Акафист был напечатан по-церковнославянски, что их сильно затрудняло; они едва разби­рали слова и поливали этот лист горькими слезами. Маня не мог­ла надолго оставлять свою мать и часто бегала в спальню посмот­реть на нее, а Катя с рыданием молилась, склонившись на ака­фист головою. Слезы застилали ей глаза, поэтому читать она уже не могла и молилась, повторяя свою собственную молитву: «Гос­поди, спаси нам маму. Матерь Божия, помилуй маму. Святой угод­ник Божий, исцели нам маму!»

Анна Алексеевна жалела, что не успела попросить священни­ка причастить умирающую сестру, и сидела, прислушиваясь к хрипению в груди больной, ожидая ее кончины.

Но вот прибежал племянник Витя, едва переводя дух от быст­рой ходьбы; он отдал тетке лекарство из аптеки и масло из ча­совни Святого Пантелеймона. Вера породила надежду, и Анна Алексеевна торопливо взялась за целебное масло, отставив ле­карство в сторону. С молитвой начала она натирать маслом все тело больной и продолжала это около получаса, а дети все моли­лись. Вдруг больная открыла глаза и слабым голосом спросила:

– Какими это травами ты натираешь меня? Уж очень арома­тны и так приятны для тела.

– Это масло из лампады целителя Пантелеймона.

– А, вот что, я не знала, – и больная приподняла руку пере­креститься.

Анна Алексеевна употребила на растирание все принесенное масло, а затем одела больную теплым одеялом. Дети, утомлен­ные слезами и усердной молитвой, скоро заснули на жестком диване, а тетка их сидела возле сестры, не спуская глаз с малень­кого образочка святого Пантелеймона, висевшего в головах боль­ной. Она уже не могла молиться, она только смотрела на обра­зок, как смотрят на врача, в искусство которого верят и отдают ему больного в полное распоряжение. Прислушалась к дыханию сестры, и ей показалось, что та стала дышать ровнее и спокой­нее. Так прошла вся ночь. Утром, часов в восемь, больная попро­сила переменить на ней белье, потому что была в сильном поту. Она сама села на постели, перекрестилась и попросила чаю. Обрадованная Анна Алексеевна торопливо исполняла все ее требо­вания. В десятом часу приехал доктор Т. и, осторожно войдя, спро­сил, жива ли его пациентка.

– Войдите к ней, ей лучше, – ответила Анна Алексеевна.

Он вошел и остановился, не веря своим глазам; взглянул на нетронутое лекарство и спросил:

– Чем вы лечили ее?

– Вот врач, – ответила Анна Алексеевна, указывая на обра­зок святого Пантелеймона, – а вот и лекарство, – показала она на пузырек от масла.

Доктор осмотрел горло больной, измерил температуру, по­щупал пульс и воскликнул:

– Ну, сильна ваша вера! Это чудо Бог сотворил, иначе я пред­положить не могу. Вы знаете, что у Марьи Алексеевны был силь­нейший дифтерит, и я не рассчитывал застать ее живою, а теперь этой болезни и следа нет. Я поторопился узнать о результате моего лекарства, а вы к нему и не прикасались.

– Простите, доктор, я была в таком отчаянии, что верила толь­ко в Божию помощь, потому и предпочла это масло.

– Мы молились за маму, – сказала маленькая Катя, – вот Бог ее и исцелил. Скажите, доктор, всем больным, чтобы молились Богу и читали акафист святому Пантелеймону; ведь вы верите, что это он исцелил нашу маму?

– Верю, детки, верю, это первый случай за все время моей практики. Я плохой христианин, но все-таки советую: когда ваша мама совсем поправится, пойдите с ней и отслужите благодар­ственный молебен. Теперь я смело поздравляю вас, Марья Алек­сеевна, с быстрым выздоровлением; только один Бог мог выр­вать вас из когтей смерти.

С этими словами доктор ушел, радостный и удивленный. Ма­рья Алексеевна действительно скоро понравилась и жила еще несколько лет, а дети ее живы и здоровы до сего времени.

(«Душеполезный собеседник», 1898)

Давно уже это было. Отец мой, бедный причетник, содер­жал нас трудами рук своих, преимущественно занимаясь зем­леделием, в чем и мы с матушкой помогали ему изо всех сил. Нас было три сестры, и я была старшая. Мы воспитывались попросту, по-старинному, дома; обучены были чтению преимущественно церковных, божественных книг, а Псалтирь была моею любимою книгою. Немного, может быть, я понимала в ней, да многое ложилось на сердце, и хорошо как-то чувствовалось во время чтения псалмов, много утешения почерпнула я из них. Но перейду к делу. В одно лето Господь послал плохой урожай на хлеб. С тяжелым сердцем сжали мы свою плохую ржицу, и так как старый хлеб уже доели, то и поспешили смолотить ее ско­рее. Вывеял батюшка зерна, смерили, и оказалось что у нас всей ржицы-то девятнадцать мерочек. Загоревали наши бедные ро­дители, а с ними и мы: ведь этим придется только поле обсеме­нить, а уж есть-то нам и нечего будет. Покупной же хлеб на целый год по скудным причетническим доходам тяжел и горек нам будет. Первая я, а за мной и сестры мои принялись упра­шивать батюшку, чтобы не высевал всей ржи, девять бы мер посеяли, а то оставили на еду. Долго колебался он, говоря, что и на будущий год ничего не дождешься, наконец, решил, что и покупать хлеб с новины тоже трудно, согласился и сеял только девять мер, оставив пустовать остальную землю, а мы утешали сами себя надеждою, что, может быть, Господь пошлет хоро­ший урожай на будущий год, и тогда поправимся.

Однако, по грехам нашим, после посева сделалась продол­жительная засуха, рожь едва-едва зеленела на ниве. Оставалась надежда на весну. Но весна была такая холодная, продолжи­тельная, морозы убивали всякую растительность, а дождей опять долго не выпадало, и наша убогая полоса хуже всех выделялась из поля. Затужил наш батюшка: каждый день ходил он проведывать свою ниву и с каждым днем все пасмурней возвращался домой. Он сердился, что послушался нас, что на будущий год и сеять будет нечем, сердился на нас, а наши сердца сжимались от страха и горя. И вот когда однажды мы за ужином доедали последнюю краюшку хлеба и матушка боязливо заговорила, что нужно опять мучицы купить – вся вышла, отец, уже расстро­енный, раскричался на матушку ни за что, нам досталось еще горше. Со слезами мы вышли из-за стола и, со слезами помо­лясь Богу, легли спать. Но не до сна мне только было: как стар­шая, я главным образом винила себя, считала себя виноватее всех в общем бедствии – в неурожае. Ручьем лились мои слезы в темноте, и думы одна другой мрачнее роились в голове: «Голо­дать будем! На посев не родится! По миру придется ходить!» – слышались мне грозные слова отца. А все это я! Все я виновата, зачем больше всех уговаривала посеять так мало… Господи! что же это делать-то будем?! Векую прискорбна, душе моя, упо­вай на Господа! – вдруг как-то вспомнились мне знакомые слова псалма. Я подняла голову, перекрестилась: К Тебе воздвигох душу мою, Боже мой, на Тя уповах, да не постыжуся, – прошептала я и с этими словами встала с постели, по­стояла несколько секунд и решила, что я должна делать, чтобы отвратить гнев Божий от своего семейства. Отец с матерью спали. Я подошла к сестрам, пошептала тихонько им обеим на ухо, они послушно встали, оделись, и мы все трое без шума вышли из горницы, сошли с крылечка и с опущенными голова­ми пошли из села за околицу. Вот мы и в поле. Вот и она, наша горемычная, полупропавшая нива, которая, если не поправит­ся, несет нам голод и горе. Мы все трое упали на нее и приня­лись горячо, по-детски, молиться: «Господи, помоги нам! Гос­поди, помилуй нас, пошли нам дождичка, чтобы ржица наша поправилась». Долго мы так молились и плакали, поливая свою ниву слезами своими. Наконец встали и вернулись домой. До­рогой мы уговорились с сестрами каждую ночь тихонько ухо­дить в поле и молиться на своей полоске, чтобы Господь заро­дил нам хлебушка. Так и ходили мы; девочкам сначала казалось это немножко страшно, а потом их заинтересовало то, что никто-таки, никто не знает, что мы делаем, и что мы, точно древ­ние христиане, как то в житиях описано, по ночам собирались на молитву. Двенадцать ночей прошло нашего молитвенно-дет­ского подвига, а дождя все не было, дни стояли холодные, вет­реные, травка желтела уже, и не было, казалось, надежды, что Господь смилуется над нами и пошлет дождь на иссохшую зем­лю. Грустно у меня было на душе, но не теряла я все-таки на­дежды, все еще верилось мне, что услышит Господь нашу слез­ную молитву. С этими мыслями открыла я однажды свою Псал­тирь, и что же?! – первое, что представилось глазам моим, были слова: Сеющий слезами – радостию пожнет! Господи! что же это такое?.. Точно для меня это написано. Так радостно ста­ло у меня на сердце, точно я уже видела исполнившимся свое заветное желание. Благословен Господь, яко услыша глас моления моего. Господь помощник мои и защититель мои, нань упова сердце мое, и поможе ми. И процвете плоть моя, и волею моею исповемся Ему (Пс. 27: 6–7). В эту же ночь пошел сильный дождь, ожило все и позеленело. Ожила и нива наша – откуда, только что взялось, а когда выколосилась и налились колосья, то они были так крупны, что некоторые были более четверти длиною, а когда созрела она, матушка наша ржица, сжали мы ее и смолотили, то из девяти мер полу­чили ровнехонько девяносто! И вот радость-то нам была тог­да, истинно сбылось воочию псаломское слово: Сеющий сле­зами – радостию пожнет.

(«Калужские епархиальные ведомости », 1893, №19)

I. Святой Миракс родился в Египте от христианских родите­лей в то время, когда эта страна была завоевана магометанами. Магометане, завоевав христианские области, веру свою распро­страняли посредством меча и огня. Они в особенности стара­лись привлекать к себе христианских юношей, которым давали почетные должности в своем войске. Миракс, примером своих товарищей или, может быть, желанием почестей и воинской славы прельщенный к отступничеству, явился к главному пред­водителю магометан Омару и объявил себя последователем Магомета, поправ крест Христов и завет своих родителей. При­нятый с почетом в мусульманское войско, в кругу своих буй­ных товарищей, отступник и забыл думать о своей вечной по­гибели. Но не забыли о нем несчастные его родители. Узнав об отступничестве своего сына, они не отвергли его в душе своей, жалели его и непрестанно молились Господу о спасении и вра­зумлении его. Слезы несчастных родителей не пропали даром: их молитва достигла Престола Божия и низвела благовремен­ную помощь погибавшему их сыну: отступник от веры внезап­но почувствовал в сердце своем отвращение к магометанской вере и решился опять возвратиться в недра христианской Цер­кви. Он пришел к родителям своим, принес пред ними искрен­нее раскаяние и просил их принять к себе. Родители отвечали, что было их всегдашнее желание и непрестанная молитва к Богу, чтобы сын их опять обратился на истинный путь; теперь они возносят благодарение Богу, что их желание исполнилось, но пусть он, сын их, сам отречется от магометанства пред Ома­ром, так же как прежде отвергся от христианства. Миракс так и поступил: явившись пред Омаром, он проклял Магомета и об­лобызал начертанный им перед неверными крест Христов. Свя­того исповедника тотчас заключили в темницу и долго истяза­ли, чтобы принудить его опять сделаться мусульманином. Ког­да же все попытки к совращению были безуспешны, святого Миракса предали казни, отсекли голову и бросили тело его в море. Вскоре голова его была обретена нетленною. Так святой Миракс сподобился венца мученического, будучи приведен родительскими молитвами от погибели к вечной славе!

II. Один юноша во время страшной бури был сброшен ветром с корабля и начал тонуть. Ему кидали веревку, но волны не до­пускали его доплыть до веревки и ухватиться за нее. Еще раз ки­нули, и он ухватился. Тогда же он записал день и час, самые ми­нуты, когда был поднят из воды, чтобы запомнить навсегда это время. Что же оказалось? В эти самые минуты набожная мать его, почувствовав непонятную тоску о своем сыне, молилась за него и читала акафист Спасителю. И вот после этого он во всем стал видеть в жизни своей пути промысла Божия.

(« Четьи-Минеи »)

Святитель Иоанн Златоуст еще с отроческих лет намерен был оставить дом родительский и с одним из друзей своих, буду­щим святителем Василием Великим, проводить жизнь пустын­ную. Как скоро узнала об этом мать его Анфуса, то взяла сына своего за руку, залилась горькими слезами и сказала: «Сын мой, Бог не благословил, чтобы добродетели отца твоего долее составляли счастье моей жизни, и смерть его сделала тебя сиро­тою, а меня – вдовицей. Не делай же меня вторично вдовой; не растравляй рану, которая заживать начала; дождись, по край­ней мере, моей смерти: этот день, может быть, недалек, – тог­да иди с Богом куда хочешь». Святитель Иоанн не мог проти­виться желанию своей матери. Как ни побуждал его Василий удалиться от света, послушный сын тогда только сделал это, когда мать его почила в Бозе.

(«Четьи-Минеи»)

Великими дарованиями от природы Господь наделил великого святителя Григория: дар красноречия был в нем необыкновенный. За этот дар Григория, когда ему всего был двадцать один год, ос­тавляли наставником красноречия в городе Афинах. Великая и слав­ная участь предстояли Григорию, и на поприще светском и на по­прище духовном; его всюду звали занять ту и другую должность. Но любовь его к престарелым родителям была так велика, что он раз навсегда отказался от всяких лестных предложений.

Однажды навсегда он решил жить в Назианзе до самой смерти своих родителей и помогать тут отцу в его епископских и хозяй­ственных трудах. Григория звал неоднократно в свое прекрас­ное уединение на реку Ирис и задушевный друг его святитель Василий, для совместных святых подвигов, которые были потреб­ностью и усладою их родственных душ; но Григорий Богослов и от этого отказывался из-за долга сыновнего. «Признаюсь, – пи­сал сам святитель Григорий своему другу Василию на его призыв в уединение, – я не сдержал своего слова – соединить свою жизнь с твоею в училище нового любомудрия, не сдержал обе­щания, данного еще в Афинах, где дружба слила наши души в одну. Но я не исполнил своего обещания не по своей воле: закон дружбы должен уступить закону сыновней любви». Потом, посе­тив на короткое время святителя Василия и возвратившись в Назианз, святитель Григорий говорил своей пастве: «Меня возвра­тили к вам, во-первых, моя приверженность к вам, а во-вторых, собственная моя забота, собственное мое дело – седина и не­мощь моих родителей, болезнующих более обо мне, нежели о летах своих. Для них быть жезлом в старости, опорою в немощи составляло первый данный мною обет, который и исполняю я по возможности, так что я решился оставить и самое любомудрие, всего для меня драгоценнейшее». В одном своем духовном сочи­нении святитель Григорий писал: «Услуживая родителям, я думал исполнить угодное Тебе, Царь мой Христос: ибо Ты даруешь смертным детей, дабы они имели в них себе помощь и ими, как жезлом, подпирали свои дрожащие члены».

(Из книги «Жизнь святителя Григория Богослова»

архиепископа Агапита)

Преподобный Сергий, в миру Варфоломей, живя в Радонеже, в доме своих родителей, давно томился мирской жизнью и стре­мился всей душой к подвигам строгой иноческой жизни. И вот он решился просить позволения у своих родителей вступить в иноческую жизнь. «Помедли, – говорили они ему, – мы стары, немощны и бедны: некому послужить нам: твои братья, Стефан и Петр, женились и заботятся о женах; позаботься ты о нас; ты хорошо делаешь, что стараешься угодить Господу; но твоя бла­гая часть не отнимется у себя; проводи нас в гроб, и тогда испол­нишь твое желание». Благодарный сын повиновался родителям. Сын не следует примеру детей своевольных, ни во что ставящих желания и нужды родителей; он чувствует достоинство своих намерений, но решается томить себя до времени неисполненны­ми желаниями, чтобы покоить по возможности старость родите­лей. Спустя некоторое время Кирилл и Мария сами вступили в монастырь и, недолго пожив там, отошли к Богу. Варфоломей сорок дней молился при гробе их, питал нищих, служил панихи­ды; потом передал имение младшему брату Петру и решился ис­полнить давнее желание сердца своего.

(По книге «Русские святые, чтимые всею Церковью или местно», Филарета, архиепископа Черниговского.

Ч. 111. СПб., 1882. С. 930–931)

Святой Савва, впоследствии архиепископ Сербский, в юности жил вместе с отцом своим, блаженным старцем Симеоном, в мо­настыре Ватопедском, на Святой Горе. Единомысленные во всем, они разделяли между собою труды и молитвы: сын учил подвигам отца, но отец, как старец, не мог следовать по стопам его, и пото­му юноша старческую немощь восполнял избытком своих сил: постился и трудился и за себя и за отца. Чуден был этот старец: не имея сил исполнить все сам, он лежа собирал плоды сынов­ние, – собирал с сокрушением сердца и со смирением души, проливая от сердечного умиления много слез. Юноша трудился, а старец болезновал, мысленно творя столько же поклонов, сколь­ко и тот, и с состраждущею ему душою, при всенощном его распинании, как бы поддерживал простиравшиеся долу члены свое­го сына. Усугублял ли юноша пост за себя и за старца – усугуб­лял и старец слезы и воздыхания за себя и за юношу, ибо плакал и о своем бессилии для подвигов и о том, что не мог страдать вместе с сыном. Унылый и дряхлый, с трясущейся от старости головою, он укорял себя и сидел, а юноша утешал отца: «Не уны­вай, батюшка! Мое стояние, мой пост и поклоны пусть будут и твоими; я приемлю твои труды на себя, ибо ты послушал меня, и от меня взыщет Господь душу твою». Таким образом, труды добле­стного сына и воздыхания отца его к Богу, равно как сугубая молитва их, сливались воедино – и оба они веселились о Госпо­де, оба ограждали внутренне душу свою. Далее, Савва все оте­ческое почитал своим, равно как и отец все свое почитал сынов­ним, кроме разве одной души, да и ту, Бога ради, готов был от­дать сыну: такова была любовь между отцом и богодарованным ему сыном. Старец, почитая Савву не человеком, а как бы анге­лом, совестился принимать от руки его какую-либо услугу. Зато и сын со своей стороны служил ему во всем как раб и никому не уступал этой священной обязанности. Старец с полною утеше­ния душою молился непрестанно о нем, а Савва щитом молитвы мужественно ограждался от искушений бесовских.

(«Афонский патерик»)

– Много-много есть необъяснимого на свете. Бывают чудеса и в наш неверующий век, – произнес наш хозяин, отставной моряк, прохаживаясь взад и вперед по столовой. Он любезно пригласил нас провести у него ненастный осенний вечер, за ста­каном чаю, и мы сплотились тесным кружком в ярко освещен­ной, уютной комнате, вокруг самовара. Хозяин наш мастерски рассказывает, и мы ожидали от него интересного рассказа из его бесчисленных морских плаваний.

– Да, мне хорошо помнится этот случай, – продолжал он, тере­бя свои седые усы, – поразительный случай. Я был еще мичманом, молодым, веселым юношей, полным розовых надежд и упований. Плавание наше в тот раз было очень трудное и опасное. Наступили осенние дни. Небо висело свинцовой шапкой. Дул холодный ветер.

Мы шли тихо по курсу. Океан угрюмо шумел. Я отлично помню тот вечер. Мы, молодежь, исполнив свои дневные обязанности, забрались в каюту и вели беседу, полную воспоминаний о родных и знакомых. Невесело было на душе. Угрюмые волны, хмурое небо. Все близкое, родное – далеко позади. Наш командир был очень добрый человек, но суровый на деле и взыскательный. Мы страш­но боялись его. Все было кругом спокойно. Матрос зажег нам лам­пу. Мы продолжали разговаривать. В окна каюты долетали серди­тые брызги океана. Вдруг мы слышим поспешные, твердые шаги капитана и заключаем, по его походке, что он раздражен чем-то.

«Господа, – сказал он, остановившись в дверях каюты, – кто позволил себе сейчас пробраться в мою каюту? Отвечайте!»

Мы молчали, изумленные, недоуменно переглядываясь.

«Кто же? Кто был там сейчас?» – грозно повторял он и, веро­ятно, прочтя полное недоумение на наших лицах, быстро повер­нулся и ушел наверх. Там грозно зазвучал его голос. Не успели мы опомниться, как нам приказано было явиться наверх. Навер­ху выстроилась вся команда, все наши люди. Оба боцмана были тут же, расстроенные, встревоженные.

«Кто был у меня в каюте? Кто позволил себе эту дерзкую шту­ку? Кто?» – грозно вопил капитан.

Общее молчание и изумление было ему ответом. Тогда капи­тан нам рассказал, что сейчас он лишь только прилег в каюте, как слышит в полузабытьи чьи-то слова: «Держи на юго-запад, ради спасения человеческой жизни. Скорость хода должна быть не менее трех метров в секунду. Торопись, пока не поздно!»

Мы слушали рассказ капитана и удивлялись. Мрачнее тучи сделался капитан. Нас распустили. Все мы были встревожены и озадачены. Что сделает капитан? Идти на юго-запад значи­ло бросить курс и идти в другую сторону. До поздней ночи никто не спал. Скоро мы поняли, что после долгого совеща­ния со старшим боцманом, очень опытным, испытанным мо­ряком, капитан решил последовать таинственному совету. Правда, отклонение было не так значительно, и времени по­теряно будет немного.

«Держите на юго-запад и поставьте хорошего часового на мач­ту!» – слышали мы приказание капитана боцману. Сердца наши бились тревожно. Что-то будет? Неужели это шутка, насмешка? Но кто мог подшутить так?

Рано утром мы все по обыкновению были на ногах и толпи­лись на палубе.

Рулевой молча указал капитану на видневшийся вдали черный предмет. Мы шли всю ночь; утро было серенькое, дождливое. За туманом даль была не видна. Капитан долго смотрел в подзор­ную трубу, подозвал боцмана и что-то тихо сказал ему. Когда капитан повернулся к нам, лицо его было бледнее обыкновенно­го. Через полтора часа мы увидели невооруженным глазом, что черный предмет был чем-то вроде плота, и на нем – две лежа­щие человеческие фигуры. Спустили лодку. Боцман поехал сам за несчастными. Волны заливали плот; еще немного, и было бы поздно. Живы ли были люди на плоту? После получасовой борь­бы с ветром и волнами боцман привез несчастных. То были мо­лодой матрос и ребенок, оба без чувств, с искривленными судо­рогой лицами, окоченевшие, почти мертвые.

Боже мой, какая суматоха поднялась у нас! Все мы, начиная с капитана и кончая последним матросом, старались что-нибудь сделать для несчастных. Их таинственное спасение поразило нас всех; они казались нам посланниками Провидения.

Капитан, как самая нежная мать, хлопотал около ребенка. Толь­ко через два часа матрос пришел в себя и заплакал от радости. Ребенок крепко спал, укутанный и согретый.

«Господи! Благодарю тебя! – воскликнул матрос, простой, сим­патичный парень. – Видно, матушкина молитва до Бога дошла!»

Мы все обступили его, и он рассказал нам печальную повесть корабля, разбившегося о подводные камни и затонувшего. На­роду было немного; но иные успели спастись в лодке, остальные утонули. Он уцелел каким-то чудом на оставшейся части кораб­ля. Ребенок был чужой; но дитя ухватилось за него в минуту опас­ности и спаслось вместе с ним.

«Матушка, видно, молится за меня! – говорил матрос, бла­гоговейно крестясь и глядя на небо. – Ее молитва спасла меня! Испугался я очень, как еще в памяти-то был, да еще ребенок-то ухватился за меня – не бросить же его, – окоченел, иззяб, во­дой заливает… Дитя плачет… И начал я молиться… А потом пос­леднее, что помню, трудно стало, думал – смерть пришла и закричал: «Матушка родимая, помолись за меня! Помолись Гос­поду!» Видно, горячо молилась она за меня. Вот в кармане и письмо ее ношу при себе… Спасибо родимой моей!» И он вынул письмо, написанное малограмотною, слабою рукою простой женщины. Мы перечитали его все, и оно произвело на нас силь­нейшее впечатление. Последние строки его помню как сейчас: «Спасибо, сынок, за твою память да ласку, что не забываешь старуху-мать. Бог не оставит тебя! Я день и ночь молюсь за тебя, сынок. А материнская молитва доходна к Богу. Молись и ты, сынок, и будь здоров и не забывай твою старуху-мать, которая молится за тебя. Сердце мое всегда с тобой, чую им все твои горести и беды и молюсь за тебя! Да благословит тебя Господь и да спасет и сохранит тебя мне!»

Матрос, видимо, глубоко любил свою мать и постоянно вспо­минал о ней.

Спасенный ребенок, мальчик семи лет, полюбился капитану, человеку бездетному; он решился оставить его у себя.

Вот и вся история, господа. Я рассказал вам сущую правду. Все мои товарищи, матросы, были свидетелями этого происшествия.

Дивны пути Провидения! Велика сила материнской молитвы! Много есть на свете таинственного, необъяснимого, непонятно­го слабому человеческому уму.

( Кормчий )

У одного мирянина был сын, отличавшийся благочестием, це­ломудрием и воздержанием во всем. Вина он не пил с самых ран­них лет. Его душа стремилась к отшельнической жизни; между тем отец хотел пристроить его к какому-нибудь делу, но сын не согла­шался на это. Между братьями он был старшим. Так как взгляды и стремления отца с сыном расходились, то отец постоянно укорял его, ставя ему в порок самое его воздержание. «Ты бы взял пример хоть с братьев своих и принялся бы за дело», – говорил отец. Сын все переносил молчаливо. Между тем все знавшие его любили его за благочестие и скромность. Приблизилась кончина отца. Неко­торые родственники и близкие друзья, вообразив, что отец нена­видит своего старшего сына, так как часто порицал его, собрались и рассуждали между собою: «Как бы отец не лишил наследства это­го раба Божия. Пойдем, попросим за него». А старик был богат. Вот приходят к умирающему и говорят:

– Мы имеем нечто попросить у тебя.

– В чем же состоит ваша просьба? – спросил тот.

– О господине Авиве: как бы ты его не забыл в своем завеща­нии, – говорят. (Старшего сына звали Авивом.)

– Это вы за него-то просите меня?

– Да.

– Позовите-ка его ко мне.

Все думали, что он начнет его бранить по обыкновению. Ког­да явился старший сын, отец сказал ему:

– Подойди ко мне.

Когда тот подошел, отец бросился к ногам его со слезами.

– Прости меня, чадо, – восклицал умирающий, – и молись за меня Богу, чтобы простил меня, если я чем-либо огорчил тебя. Ты искал Христа, а я предавался мирским заботам.

Потом зовет к себе других сыновей и, указав на старшего бра­та, говорит:

– Вот вам господин и отец! Скажет он вам: вот ваше – и бу­дет ваше; скажет: нет вам ничего – и ничего не будет у вас!

Все были поражены этим. Отец тут же скончался. По кончине отца старший брат отдал братьям каждому, что следовало из на­следства. Получив свою часть, Авив все роздал бедным, не оста­вив себе ничего, потом приступил к устройству келлии и, окон­чив работу, заболел. Кончина быстро приближалась. Один из братьев навестил его. Больной сказал брату:

– Ступай и устрой утешение своей семье: теперь великий день.

А был праздник святых апостолов.

– Как же мне уйти и оставить тебя одного? – спросил брат.

– Ступай! Придет час мой, я позову тебя, – ответил больной.

В самом деле, когда настал час смерти, Авив привстал и, по­стучав в окно, дал знать брату:

– Приди сюда!

Брат немедленно пришел, и Авив предал дух свой Господу. И все удивились и прославили Бога.

– Вот какой кончины сподобился он – кончины, достойной той любви, какою он возлюбил Христа! – говорили все.

(Из «Луга духовного»)

Отец своими руками насадил целый ряд плодовых деревьев лучшей породы. Он очень обрадовался, когда через три или че­тыре года показались на них первые плоды; хотя, как обыкно­венно на молодых деревьях, этих плодов было немного, но отцу очень хотелось попробовать, каковы они будут на вкус.

Плоды еще не созрели, когда в сад забрался сын соседа, маль­чик шаловливый и злой. Он подговорил хозяйского сына, кото­рый был моложе его, и они вдвоем так усердно похлопотали око­ло маленьких деревьев, что на них остались одни листья. Пришел хозяин сада и, взглянув на опустевшие деревья, очень огорчился.

– Бессовестные дети, – сказал он, – вы лишили меня удо­вольствия, которого я так долго ожидал!

Эти слова, сказанные без гнева, но с горестью, глубоко запа­ли в сердце хозяйского сына. Он побежал к своему злому соседу и сказал ему:

– Ах, если бы ты знал, как огорчился батюшка, когда увидал, что мы наделали! Теперь у меня не будет ни минуты покоя. Ба­тюшка не будет любить меня больше, как прежде; но, наверное, накажет презрением, которое я вполне заслужил.

– Глуп, брат, ты, как я вижу, – отвечал ему сын соседа. – Почем же узнает твой отец, кто это сделал? Ты только, смотри, сам не проговорись.

Но когда Володя (так звали хозяйского сына) возвратился до­мой и увидел, что отец его встречает по-прежнему дружески, то в сердце у него что-то кольнуло, и он почувствовал, что сам не может подбежать к отцу с прежнею радостью.

«Как же мне, – подумал он, – смотреть весело на того, кого я так огорчил. О нет! Я не могу по-прежнему веселиться. Что-то давит мне сердце».

Через несколько времени отец пошел с детьми в сад и дал каж­дому из них по несколько прекрасных плодов, в том числе и Во­лоде. Дети прыгали весело и ели; но Володя закрыл лицо руками и горько заплакал.

–Что с тобою, дитя мое? О чем ты плачешь? – спросил его заботливо отец.

Володя не мог выдержать более душевной муки и, рыдая, ска­зал отцу:

– Ах! Я не стою того, чтобы ты называл меня своим сы­ном, и не могу переносить долее, что ты считаешь меня доб­рым мальчиком, когда я сделал такое злое дело. Батюшка, милый батюшка! Не ласкай меня больше; не дари мне ниче­го; накажи меня, чтобы я мог к тебе опять приходить спо­койно; избавь меня от мучений, которые чувствую. Накажи меня за мой бессовестный поступок, потому что я… я обо­брал молодые деревья!

Услышав это, отец взял сына за руку, ласково привлек его к себе, обнял и сказал:

– Я прощаю тебя, дитя мое, и дай Бог, чтобы тебе не при­шлось в другой раз что-нибудь скрывать от меня, тогда мне не будет жаль моих яблок.

(Взято из «Детского мира» Ушинского)

В тридцатых годах девятнадцатого столетия жило в селе Юрьевском-Поволжском Тверского уезда одно крестьянское семейство. Оно состояло из вдовы, преклонных лет старушки, Анны Галакти­оновой, из сына ее Егора, жены его Степаниды и маленькой доче­ри Егоровой. Когда еще была молода эта старушка и жив был ее муж, Василий Исаев, они, не имея на первых порах супружеской жизни своих детей, взяли в приемыши себе сиротинку Луку, воспитали его и женили на простой и доброй, безответной девушке, Марии Левоновой. Лука вскоре помер, оставивши после себя трех сирот – двух девочек и мальчика. Между тем Анна Галактионова, спустя несколько лет супружеской бездетной жизни, и сама роди­ла сына Егора, но зато вскоре после родов схоронила своего мужа.

Две вдовы жили сначала мирно. Марья Левонова была женщи­на рабочая, трудолюбивая, простосердечная, безмолвная и по­корная; дети ее были безответны пред Анной. Но у Анны вскоре стала проявляться особенная, предпочтительная, неразумная любовь к своему Егорушке. Приемышей, бывало, Анна посылает и угодья жечь, и косить, и молотить, и всякую работу работать, а Егорушка где-нибудь около дома с матерью. Приемыш, поди, и дров наруби, и воды принеси, и коровам дай корму; девочка туда и сюда сходи, и то сделай, и другое сделай; а Егорушка знать ничего не знает. Егорушке и лепешечку мать нарочно испечет, и молочка нальет, и кашки даст; а приемышам – щи да черствый хлеб. Приемыши и молитв хорошенько не знали: где и когда им учиться? Чуть встали – сейчас на ту, на другую, на третью рабо­ту; а Егорушку грамоте выучили; Егорушка читал Часовник и Псалтирь; Егорушка в церкви на клиросе пел. Егорушка чистехонек, белехонек, всегда причесан, всегда вымыт, всегда прибран, а приемыши – как случится. Марья Левонова терпела, плакала, молилась Богу и работала со своими детьми без устали. «Ну что ж делать? Потерпим; ведь она же нас и приголубила», – говори­ла она про первые годы своей жизни в доме Анны.

Наконец терпение Марьи истощилось. Видя ежедневные при­теснения своим детям от Анны, слыша ее брань и ворчанье, она решилась отойти от греха со своими детьми в особую избушку и жить, пока мир не наделит ее детей землею, хотя Христовым име­нем, да своим честным трудом. Анна осталась одна с Егорушкой. Егорушка стал подрастать. Понимая, что мать его чрезмерно лю­бит и балует, он начал своевольничать и капризничать: «Того хочу, этого подай». Мать исполняла капризы сынка.

Работал Егор лениво и худо; зато мать старалась работать за троих. Егору было это и на руку. Хуже и хуже он делался нрав­ственно. Добрые люди, особенно приходской священник, го­ворили Анне, чтоб она перестала баловать сына, чтоб она вра­зумляла и останавливала его, что ведь это и ему будет во вред и ей на горе. Куда! Мать и слышать ничего не хотела. «Да он у меня такой смирный, такой добрый, – говорила она, – такой послушный! Кажется, и на свете-то нет никого лучше его». Доб­рые люди качали головой и отходили от нее. Священник и са­мого Егора вразумлял и наставлял; но как можно вразумить че­ловека, избалованного и испорченного с младенчества. Наста­ло время женить Егора. Мать выбрала ему в жены из недальней деревни Степаниду Петрову, женщину неглупую и добрую, и на­деялась, что сынок женится – переменится. Но Егора трудно уж было переменить. Если дерево выросло и окрепло, его скорее можно сломить, а не выпрямить; так и тут. Мать и сама, наконец, увидела непорядки его, да было уж поздно. «Что ты, ба­тюшка? Образумься! Христос с тобой, ты то нехорошо делаешь, другое нехорошо. Хоть бы Бога побоялся да людей постыдил­ся; ведь ты уж женатый», – бывало, начнет она говорить Его­ру. Егор и слышать ничего не хотел: делал все по-своему. Мать опять начнет говорить: «Посмотри, дитятко, вот у добрых-то людей так и так дело идет; а у тебя что?» Егор не только не слушает матери, но уж начинает и перебраниваться с нею. «Поди прочь, надоела», – скажет он. Мать заплачет и отойдет. «Ну, рас­хныкалась, старая», – скажет Егор и хлопнет дверью.

Горько было матери, но она терпела. Егор стал браниться с нею чаще и чаще. Мать начала плакать, стала говорить о своем горе людям; стала священника просить пособить ее беде. «Ведь и немного пьет, – говорила она, – а так, Бог его знает, уж очень своенравен». Священник делал внушения, но Егора все это толь­ко больше раздражало.

Однажды, это было в заговенье пред Великим постом, Егор без причины сильно бранил мать.

– Полно, Егор, образумься, – говорила жена, останавливая его. – Что ты делаешь? Ведь она мать тебе.

– Прочь, не твое дело, и тебя убью!

Егор ходил, как лев. Жена отстала. Егор не знал, как назвать мать свою, не знал, как сильнее и больнее уязвить ее, даже уда­рил ее.

Мать в слезах ушла на печку и там целый день пролежала и проплакала.

Настало время ужинать и заговляться. В этот вечер, по обы­чаю христианскому, крестьяне ходят прощаться в селе к родным своим, к священнику, к знакомым. Егор и сам никуда не ходил, и к нему никто не показался: все боялись войти к ним в дом, потому что слышали шум и крик. Когда стали садиться за ужин, жена говорит Егору: «Полно воевать-то; поди, позови мать заговеться – то, нехристь, да простись с нею; ныне и с чужими прощаются».

– Пускай с голоду околевает там, на печи, – отвечал Егор в гневе и сел за стол.

Горько-горько стало матери; не вытерпело ее сердце.

– Бог с тобою, сынок любезный, – молвила она ему сквозь слезы. – По твоей милости я ныне куска хлеба в рот не брала. Заговляйся один. Дай Бог, чтобы тебе так пришлось разговеться, как я ныне заговляюсь горючими слезами.

Она взглянула на образ и перекрестилась.

Наступил Великий пост. Матернее сердце забыло ссору и про­стило сына; но у Егора тяжело было на душе. Думал было поговеть он постом, да как-то не надумал.

«Вот на Страстной поговею, Бог даст». Настала и Страстная неделя, а Егор не собрался все поговеть. Жена и мать приобщи­лись Святых Таин, а Егор все думал да думал.

Наступила Великая Суббота. Егор и в этот день не попал как-то в церковь. Часу к третьему дня жена истопила баню. По обы­чаю деревенскому, Егор вместе с женою и дочерью, которой было не более шести лет, отправились мыться. Когда они уж мылись, вдруг жена слышит, что в предбаннике что-то затрещало; мину­та еще – треск сильнее и сильнее; она говорит мужу: «Егор, по­смотри-ка». Егор отворяет дверь из бани и видит, что предбан­ник весь в пламени. Костра, солома, охлопки – все горело; пла­мя быстро распространялось. В испуге Егор бросился вон из бани через пылавший предбанник. Это была единственная дорога, потому что окно, по неразумному обычаю, делается в деревенс­ких банях чрезвычайно маленькое. Одну секунду только бежал Егор предбанником; но огонь обхватил его со всех сторон. Впрочем, он выбежал из огня и нагой же бросился с криком в село звать народ, чтобы затушить пожар и спасти жену его и дочь. Обгоревшая кожа его лопалась и лоскутьями висела на нем. На­род действительно тотчас увидал пожар и бросился тушить его. Через четверть часа огонь был залит; воды весной было много около бани, снегу тоже довольно. Предбанник, построенный, или, правильнее сказать, приставленный кое-как к бане и состоявший из нескольких стойком поставленных заборин, живо был растаскан. На бане крыша только занялась; ее скоро стащили. Отвори­ли дверь в баню; там ни живы ни мертвы сидели, прижавшись к углу, жена Егорова с малолетнею дочерью. Они были чрезвы­чайно перепуганы, но невредимы. Их спас Господь от видимой смерти, и притом от самой ужасной смерти. Когда Егор в испуге бросился в пламя, чтобы выбежать вон из бани, жена, не помня как и почему, успела затворить за ним дверь и осталась на волю Божию в бане с дочерью. Пламя не успело еще пробраться к ним, как уж залит был пожар.

Между тем Егор, нагой, весь обожженный, прибежал домой к матери. «Матушка, прости меня окаянного, – были первые сло­ва его. – Господь наказал меня за тебя!»

Медицинской помощи получить было неоткуда, да и поздно. Антонов огонь быстро начал обхватывать все обожженные мес­та тела Егорова. Позвали священника. Егор исповедался с таким самоосуждением и сокрушением, что подобное покаяние редко можно встретить. Он промучился целую ночь и весь следующий Светлый день; все стонал и молил мать о прощении. К вечеру Светлого дня он был покойник.

Во все это время у Егора капли во рту не было. И не разговел­ся он по-христиански, как предсказала оскорбленная мать его.

Смерть его произвела страшное впечатление на весь приход. Бедная мать как убитая стояла у гроба. Тело отпевали во втор­ник на Святой. Радостные слова песнопений церковных – «Хри­стос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!» – как будто не касались ее слуха и серд­ца. Жена Егорова и дочь рыдали у гроба.

Без всякой проповеди гроб этот был самым лучшим пропо­ведником для всех жителей села и целого прихода. Господь ясно говорил всем: «Смотрите, какое страшное наказание ожидает и родителей за дурное воспитание детей своих, и детей – за не­почтение к родителям».

Вскоре после похорон жена Егорова перебралась к своему отцу и матери; а Анне пришлось кланяться Марье Левоновой и ее детям, чтобы они не покинули ее, сироты.

Отчего загорелся предбанник, неизвестно; вероятно, заронено было раньше или при входе в баню не вынесена ли была головеш­ка и не брошена ли где близ предбанника, как это весьма часто бывает в деревнях; ветер раздул эту головешку; а рядом – солома, хворост, костра: это все равно что порох: одна минута – и пожар.

Я был свидетелем этого странного, потрясающего душу собы­тия. Оно и до сих пор живет в памяти юрьевских крестьян, как грозное слово Самого Господа.

(Взято из сочинений Владиславлева)

Вы, конечно, замечали, как младенцы бывают до всего любо­пытны; а это есть знак того, что они хотят узнать, значит, и мо­гут понимать; об их памяти и говорить нечего: на ней, как на мягком воске, все отпечатлевается. И в самом деле, когда дети научаются говорить, когда успевают запомнить столь различные наименования вещей? Конечно, в младенчестве. Когда успевают узнать те пороки, которые они обнаруживают, когда приходят в возраст? Опять в младенчестве.

Так почти все то остается на всю жизнь в детях, что они видят и слышат в младенчестве. И потому, чему вы хотите со временем учить детей, то надобно внушать им и тогда, когда они бывают младенцами. И потому-то родители, например, Пресвятой Девы Марии весьма премудро сделали, когда рано отпустили свое дитя жить в храм. Там все мирское от Нее было скрыто; Она видела и слышала Божественное; Она жила и дышала Божественным. Напротив, весьма неосторожно поступают те из родителей, которые при младенцах делают и говорят худое или позволяют другим го­ворить и делать непристойное. «Рано еще учить их доброму», – говорим мы обыкновенно. Рано? А к худому разве приучать уже время? Мы станем учить детей благочестию, когда у них откро­ются понятия; а много ли будет пользы от этого учения? Мы тог­да будем словами удерживать их от того, чему давно научили де­лами. Мы не учить только их будем, а отучать от того, к чему они давно привыкли, смотря на пример других.

Итак, будем как можно осторожнее вести себя при младен­цах; а мы все имеем случай часто быть с ними. Будем вести себя осторожно при младенцах, чьи бы они ни были, – свои или чужие: за своих и чужих мы равно дадим ответ Богу. Положим, что они и ничего не понимают, но у них открыты глаза, у них отверсты уши; и потому будем удерживаться от худого, чтобы они не видели и не слышали; не будем приучать ушей и глаз их к худому. И нам лучше будет на том свете, если они спасутся; и нам отраднее будет, если они по смерти не пойдут в ад, в это место мучений вечных.

(Из проповеди протоиерея Родиона Путятина)

Отцы и матери! Господь, благословив вас детьми, вручил их особенному вашему попечению, вам предоставил вразумлять и научать всему доброму и полезному, на вас возложил обязанность следить за каждым их шагом и удерживать от зла; и возложил эту обязанность преимущественно на вас потому, что сторонним людям не так приятны, не так любезны и не так близки дети ваши, как вам. Исполните же вы со всяким тщанием эту священную обязанность, возложенную на вас Господом Богом, и как можно вни­мательнее и старательнее воспитывайте детей своих. Помните, что нерадивое воспитание может быть весьма пагубно для де­тей, ибо чего хорошего можно ожидать от тех детей, на коих родители не обращали внимания, коих в малолетстве не учили ничему доброму и за поступками коих не следили? Такие дети, привыкши с самого малолетства к своеволию и праздности, ког­да придут в совершенный возраст, сделаются гнилыми членами общества. Не доводите же вы, родители, до такого несчастного положения детей своих и воспитывайте их в страхе Божием. С са­мого малолетства вы внушайте им, что они более всего должны помнить Господа, как Творца своего и благодетеля, и со страхом пред Ним жительствовать. Особенно вы, матери, пока дети ваши малолетни, примите на себя труд наставлять их на путь веры и благочестия. Дети малолетние всегда находятся у вас на гла­зах и искренно любят вас, видя ваше нежное о них попечение, и ни к кому они так не доверчивы, как к вам.

Видя любовь и доверчивость к вам детей, вы и воспользуй­тесь этим для их же спасения и старайтесь внушить им, что они ничем так не доставят вам удовольствия, как добродетельною жизнью. Каждая мать в свободное от трудов время может гово­рить детям своим следующее: «Дети мои милые! Девять месяцев я вас носила у себя под сердцем, питала вас своею грудью, по­чти до трех лет носила на своих руках, по любви к вам много ночей не спала, себе отказывала во всем, лишь бы вам хорошо было жить. Не оскорбляйте же вы меня, мать свою, нежно лю­бящую вас, худыми поступками своими и будьте всегда послуш­ны, кротки и усердны к молитве, и Господь вас не оставит Своею милостью. Вы не берите примера с тех детей, которые не слу­шают своих родителей и вопреки их внушениям ленятся молить­ся Богу, не почитают старших себя, сквернословят и похищают чужое, – не берите примера с таких детей. Знайте, что такие непослушные дети не могут быть любимы Господом Богом. По­слушайте же совета любящей вас матери: ведите себя скромно и помогайте по мере своих сил как мне, так и отцу в работе. О, как для меня и для отца вашего будет приятно ваше доброе поведение! Тогда и отец ваш и я поистине будем счастливы; тогда заботы и хлопоты о вас не будут нам в тягость».

Давая как можно чаще своим детям подобного рода наставле­ния, вы, матери, посеете таким образом в сердцах их добрые се­мена, которые по времени возрастут и принесут благой плод. Побуждаемые вашими наставлениями, дети с самого малолетства привыкнут вести себя благочестно и, когда возрастут, своим бла­гоповедением доставят вам радость и утешение.

Земледелец всегда сеет семена на своих нивах, весною. Вес­ною не бывает сильной жары, да и земля всегда бывает такая влаж­ная: посему-то посеянное весною скоро всходит и после, окроп­ляемое росою и дождем, вырастает и приносит плод. Начни зем­леделец засевать свои нивы летом – труд его пропадет даром. Летом от палящих солнечных лучей бывает невыносимый жар, отчего и земля тогда делается весьма сухою: посему-то посеян­ное летом или вовсе не всходит, или если и взойдет, то засыхает.

Отцы и матери! Как земледелец засевает всегда свои нивы вес­ною, так и вы посевайте семена благочестия в сердцах своих детей с самого раннего возраста, как только начнут они помнить. В де­тях малолетних нет еще той нравственной порчи, какая примеча­ется в людях взрослых: в них хотя и есть худые наклонности, но зато много есть и прекрасных качеств, много доверчивости, чис­тоты сердечной, откровенности и простоты. В этих-то детских, не совсем еще испорченных сердцах если вы, родители, посеете добрые семена, то семена те, как и семена, брошенные весною земле­дельцем во влажную землю, скоро возрастут и принесут плод. По­верьте, и малые дети поймут, когда вы, сообразуясь с их возрас­том, как можно проще и понятнее начнете рассказывать им, что они должны любить правду и отвращаться зла, что добродетель прекрасна, а порок гнусен, что участь людей добродетельных весь­ма блаженна, что они на небе будут наслаждаться несказанными радостями, а что, напротив, участь грешников весьма бедственна, что смерть грешников люта и что и по смерти они вечно будут мучиться в геенне огненной. Поверьте, что и малые дети поймут, когда вы им объясните, что они всем, и жизнью, и всеми благами, обязаны Господу Богу и что посему они должны быть признатель­ны к Нему и непрестанно благодарить Его. Поверьте, что и малые дети поймут, когда вы объясните им, что все ближние – наши братья, дети одного Отца Небесного, и что посему они должны лю­бить их, как самих себя, должны обращаться с ними ласково, не обижать их, не гордиться пред ними и в случае нужды помогать им. Словом, все доброе, что вы будете передавать и малым своим детям, все то они поймут и все то послужит им во спасение. А что­бы в памяти детей навсегда оставалось то или другое ваше настав­ление, для того наставления свои вы подтверждайте примерами. Так, например, говоря о гибельных свойствах греха, вы расскажи­те детям, как Господь за грех низвергнул злых духов с неба в пре­исподнюю и как за грех же Он изгнал наших прародителей Адама и Еву из рая сладости; или, говоря о том, как Господь награждает людей добродетельных, вы укажите детям своим на бесчисленный сонм праведников, наслаждающихся теперь неизглаголанными радостями в Царствии Небесном. Рассказываемые вами примеры будут выслушаны вашими детьми с великим вниманием и удоволь­ствием и навсегда останутся в их памяти. Старайтесь же вы, отцы и матери, научать своих детей всему доброму с самого их малолет­ства. Не отлагайте давать им спасительные советы до того време­ни, пока они станут взрослыми. С летами у детей ваших разовьют­ся худые наклонности, столько же пагубные для них, сколько ле­том палящие лучи солнца бывают пагубны для растений. Когда у детей разовьются злые наклонности, тогда вам столько же трудно будет искоренить в них те наклонности, сколько бывает трудно прополоть ниву, заросшую сорными травами. Сорные травы заглу­шают на нивах семена, посеянные земледельцем: так все равно и худые наклонности не дадут произрасти в сердцах детей ваших семенам благочестия, как бы вы ни старались о том. Труд земле­дельца пропадает даром, когда он засевает свои нивы летом, во время суши и жары: так все равно напрасны могут быть и ваши усилия и труды, когда вы начнете учить доброму своих детей в то время, когда они уже возрастут, когда у них не будет той доверчи­вости, той простоты и откровенности, какая примечается в детях малолетних, когда у них появится гордость, самоуверенность и когда они привыкнут располагать своими действиями как им угод­но. Не губите же вы, отцы и матери, своих детей и с самого малолет­ства старайтесь наставлять их на путь истины и спасения. И когда в них заметите вы что-либо худое, то все меры употребляйте – и лас­ки, и угрозы, и наказания, – чтобы их исправить.

(Из «Воскресного дня»)

У одного благочестивого отца был дурной сын, который, не­смотря на все отеческие увещания, проводил время в обществе безнравственных товарищей и предавался всей необузданности страстей своих. Таким образом, сердце его постоянно становилось испорченнее, и все доброе в нем, казалось, исчезло. Несчастный отец скорбел втайне о развращенной жизни сына и молился.

По прошествии некоторого времени отец сильно занемог и, чувствуя приближение смерти, призвал к себе своего сына. Ког­да сын явился к постели умирающего отца, он сказал ему: «Не бойся, сын мой, не думай, что я буду делать тебе теперь упреки за твое поведение. Вот я умираю и оставляю тебя наследником всего моего имущества; за это исполни ты последнюю мою просьбу; ее легко исполнить, и потому ты непременно должен обещать мне это и сдержать свое обещание».

Сын изъявил полную готовность исполнить волю своего отца, если только это для него возможно. Тогда умирающий отец ска­зал: «Обещай мне, сын мой, что ты, в продолжение двух месяцев по смерти моей, каждый вечер будешь приходить в эту комнату и полчаса оставаться в ней в уединении».

Сын обещал; тогда отец благословил его и вскоре умер. Сын, похоронив отца, возвратился к своим товарищам и жил по-пре­жнему, предаваясь всякого рода удовольствиям. Но как скоро наступал вечер, ему приходило на память его обещание, и образ умирающего отца убеждал его сдержать обещание. Сначала было ему трудно быть одному в комнате: ему казалось это скучным, и какой-то страх обнимал его. Но он преодолел себя ради данно­го обещания и думал, что два месяца пройдут скоро.

Но тут-то открылись у него глаза на его поведение: совесть его заговорила, и страх Божий объял душу его; он пришел в са­мого себя, увидел пропасть, к которой вела его порочная жизнь, начал плакать и сделался совсем другим человеком.

(Взято из сочинений Круммахера)

По учению премудрости Божией, самое счастливое наследство для детей есть благочестивая жизнь родителей; первая обязан­ность родителей, желающих счастья своим детям, – самим жить праведно и благочестиво. Правда, не так рассуждает наша жи­тейская мудрость. Живя правдой, говорит она, наживешь немно­го; с чем же останутся дети? То ли дело, если бы какими бы то ни было средствами приобрести для них большое богатство, оста­вив в наследство дома и земли? Тогда они могут быть счастливы и благополучны на всю жизнь. Живя правдой, не уйдешь далеко по пути почестей, не достигнешь тех степеней мирского вели­чия, на которых имена счастливцев блистают титулами и обладают преимуществами наследственными и потомственными; чем же будут отличаться дети праведника между миллионами людей про­стых и незнатных? Иное дело, если добиться почестей, украсить свое имя громкими титулами, чтобы дети могли гордиться своим происхождением. Тогда перед ними будут открыты все пути к почести и славе. Так рассуждает житейская мудрость. Но лживы сынове человечестии в мерилех еже неправдовати (Пс. 61:10). Всегда ли оправдываются на деле эти, по-видимому, основатель­ные расчеты житейской мудрости? Нет, гораздо чаще случается наоборот. Нажитое неправдою имущество недолго остается в руках детей и наследников неправедного богача. Чаще всего бывает, что, по слову пророка, чуждии поядают труды его, а его потомки остаются нищими. Иде убо образом ходит человек, говорит Слово Господне: обаче всуе мятется. Сокровищует, инее есть кому собирает я. (Пс. 38:7). Справедливо заме­чают, что благоразумно пользоваться богатством умеет только тот, кто приобретает его собственными трудами, а не тот, кому достается оно даром, без трудов и забот. Пространные дома быв­ших некогда богачей скольких переменили уже владельцев? А не­счастные потомки их строителей ищут и не находят угла, где главу подклонить. А достигнутые неправдою почести разве не ложат­ся несмываемым пятном на детях и потомках? Разве не подверга­ют их, вместо незаслуженного почета, заслуженному посмеянию? Мало ли было великих и славных в глазах мира имен, которых и самая память, по слову Писания, погибе с шумом? С другой сто­роны, если, и живя правдою, можно возбудить к себе нерасполо­женность людей злых и развращенных, то, живя неправдою, мож­но ли не оставить по себе неприязненной памяти даже у людей добрых и честных? А сколько слез обиженных упадут не на одну могилу, а на оставшееся потомство человека неправедного? Сколько горьких укоризн и жалоб услышат его дети? И не будет ли память неправедного родителя служить для них не утешени­ем, а наказанием? Равным образом, и покровительство сильных земли надолго ли может обеспечивать участь детей их льстеца и прислужника? Не надейтеся, говорит Слово Божие, на князи, на сыны человеческия, в них же несть спасения. Изыдет дух его и в персть свою возвратится. В той день погиб­нут вся помышления его (Пс. 145: 3–4), а с ним погибнут и все возлагавшиеся на него надежды.

Не таково наследство для детей – беспорочная, праведная и благочестивая жизнь родителей. Это наследство прочнее и на­дежнее всякого богатства, дороже всех почестей и титулов, вер­нее всякого благоволения сильных земли.

Кто живет праведно, ходяше во всех заповедех и оправданиих Господних безпорочна (Лк. 1:6), на том, во-первых, по­чивает благословение Господне, которое переходит и на потом­ство его, в роды родов. Угодил Авраам Богу – и не только бли­жайшие, а и самые отдаленные его потомки благоденствовали под осенением почившего на предке их благословения Божия. Стяжал благословение Божие Давид – и потомки его (хотя неко­торые из них были нечестивы и беззаконны) восседали преем­ственно на престоле его, как было обещано ему Богом. Лишился благословения Божия нечестивый Саул – и царственные потом­ки его скитались нищими, и самый род его пресекся в непродол­жительное время. Сколько есть, может быть, и между нами лю­дей, живущих в довольстве и благополучии, которые достигли этого состояния не богатым наследством и не сильными связями, а молитвами и благословением благочестивых родителей? Так ве­лико и важно, так благонадежно и прочно для самого земного благополучия благословение Божие, почивающее на людях бла­гочестивых и праведных! Оно-то и составляет истинное счастье их детей и потомков. Род правых благословится, говорит Слово Господне. Кто живет праведно, тот не только не обижает нико­го, напротив, благотворит и благодетельствует всем и каждому, благодетельствует и самым врагам своим; тот оставляет по себе одну добрую память и добрую славу, благодарное чувство в сер­дцах всех окружавших его. Потомство такого человека всегда найдет себе покров и защиту. Доброе имя отца есть как бы ре­комендательное письмо для его сына; с ним он везде найдет себе друзей и покровителей. Если бы человек праведный и имел в жизни своей каких-либо недоброжелателей, то и их недоброже­лательство не может продолжаться далее его гроба. Ибо не мо­гут они не сознавать, что неправедно ненавидели мужа правед­ного, несправедливо обижали и оскорбляли его во время его жиз­ни, что они воздавали ему злая, он же воздавал им благая. И не побудит ли их проснувшаяся совесть сделать что-либо доброе для детей его? Таким образом, дети праведника не только в дру­зьях, а и в самых врагах его не найдут ли скорее друзей и покро­вителей, нежели врагов и недоброжелателей?

Кто без порока живет в правде, тот живет трудолюбию, уме­ренно и воздержно. Если не имеет он большого богатства, то имеет честное довольство во всем, потому что не имеет ни из­лишних, изысканных нужд, ни разнообразных, изобретаемых праздностью потребностей, ни безграничных, ничем не удовлет­воряемых желаний, а довольствуется тем, что посыпает и чем бла­гословляет его Господь Бог. Тот и детей своих приучает с мало­летства быть также трудолюбивыми и воздержными и также довольствоваться тем состоянием, каким благословляет их Бог. Могут ли быть несчастными такие дети? Нет; ибо истинное счас­тье человека не вне его, а внутри, в его сердце. Осыпьте каким угодно богатством человека корыстолюбивого и любостяжательного – он не будет доволен, не перестанет мучиться желанием большего и будет истинно несчастен, потому что никогда не бу­дет иметь того, чего желает. Украсьте какими угодно почестями человека честолюбивого – ему все будет мало, его не переста­нет мучить зависть к его соперникам, он всегда будет терзаться тем, что не сбываются безрассудные мечты его, не исполняются его необузданные желания. Се бо Царствие Божие внутрь вас есть, говорит Господь. Ищите прежде Царствия Бо­жия и правды Его, и все это приложится вам (Мф. 6:33).

Кто, наконец, сам живет благочестию, тот и детей своих воспи­тывает в благочестии и страхе Божием. А добрый и благочести­вый сын будет счастлив и без богатого наследства, равно как по­рочному сыну не в помощь и богатство. Благочестие, говорит апо­стол, на все полезно есть, обетование имущее живота настоящего и грядущего. Вот почему святой Давид уверяет, что он во всю дол­гую жизнь свою не видел, чтобы потомство праведника терпело нужду и бедствовало. Юнейший бых, ибо состарехся, – гово­рит он, – и не видех праведника оставлена, ниже Семене его просяща хлебы. Весь день милует, и взаим дает праведный, и семя его во благословение будет (Пс. 36: 25–26). Праведные родители Пресвятой Девы Марии не обладали земными сокрови­щами и не оставили Ей в наследство никакого богатства; напро­тив, приведя Ее, трехлетнюю Отроковицу, в храм Божий, предав Ее Господу, и сами скоро отошли ко Господу, оставив Ее сиротою, одинокою и беспомощною в мире, под кровом храма Божия и под благодатным покровом Самого Господа храма. Но они оставили Ей в наследство живой дух истинного благочестия, которым от юности напиталось Ее сердце, сделавшееся чистым и святым хра­мом Духа Божия; оставили любовь к закону Господню и Божествен­ному слову, которым питалась душа Ее, как манною небесною, и возросла в меру возраста исполнения Христова; оставили пример своей целомудренной, благоговейной и богобоязненной жизни, который был для Нее добрым руководителем и пестуном во Хрис­та. Они уневестили Ее Господу, а Господь избрал Ее в Матерь Себе. Какое наследство земное могло бы так осчастливить Ее и сделать воистину блаженною и преблаженною навеки?

О, если бы хотя любовь родительская и желание счастья сво­им детям побуждали каждого без порока жить в правде! Как были бы тогда счастливы и родители, и дети!

(Из Слов Димитрия, архиепископа Херсонского)

Святой великомученик Прокопий, наученный чудесным об­разом христианской вере, после победы над сарацинами возвра­тился в дом матери своей. Мать обрадовалась, видя сына своего воеводою и победителем, и, как ревностная идолопоклонница, приготовила жертвы, чтобы вместе с ним принести их богам. «Возлюбленный сын мой, – говорила она: когда ты отправился на войну, я, держа в руках кадильницу и фимиам, постоянно молилась о тебе богам. И вот они, по молитве моей, даровали тебе победу. Не будем неблагодарны: принесем им жертвы, чтоб они были помощниками тебе и на будущее время». Прокопий корот­ко отвечал ей: «Хорошо сделала ты, мать моя, что молилась за меня, но помощь я получил от своего Бога». «Не призывай одно­го Бога! – возразила Феодосия, мать Прокопия. – Иначе услы­шат это другие боги и отступятся от тебя». Благочестивый Про­копий хотел вразумить свою мать прежде самым делом, нежели словами, поэтому вместо того чтобы доказывать ей бессилие богов языческих, он требовал спросить у самих богов: они ли ему помогли? Если они, то пусть сами скажут ему об этом. Феодо­сия охотно согласилась. Когда они вошли в комнату, где были поставлены золотые и серебряные идолы, Прокопий спросил: «У вас спрашиваю я, мнимые боги, – говорите: кто помог мне на войне?» Идолы молчали. «Вот, матушка, каковы твои боги! – ска­зал он, обратясь к матери. – И если они не могли сказать ни одного слова, то, как же они могли помочь мне?» Феодосия объяс­нила это тем, что он спрашивал их с насмешкою, и, по просьбе сына своего, она сама начала спрашивать то одного, то другого из своих богов. Святой Прокопий, видя, что она напрасно обра­щается к ним, снял с себя верхнюю одежду, отвел от идолов свою мать и, держа в руке крест, начал сокрушать их. Разгневанная этим, Феодосия, забыв естественную любовь, тотчас пошла к императору Диоклетиану и сказала, что сын не почитает ее и что разбил всех богов, хранящихся в ее комнате. Диоклетиан утешил ее, говоря, что или ласками, или угрозами смирит сына ее, если же он будет упорствовать, то умрет злою смертью. Пос­ле того император дал повеление Иусту, игемону, истязать Прокопия, и если он не послушается, то понудить его к поклонению богам угрозами, мучениями и, в случае крайнего упорства, пре­дать смерти. Иуст, знакомый Прокопия, получив царское пове­ление, в сопровождении знатных чиновников немедленно отпра­вился в Элию и, лобызая Прокопия, хотел лестью обратить его к идолопоклонству. «Боюсь я царя, – говорил он, – и стыжусь тебя, как моего друга; жалея тебя, я не знаю, что делать; но по­слушай меня и этих честных мужей, принеси при них богам жер­твы. А если ты этого не сделаешь, то, хотя и не хочу я делать тебе зла, но ты сам принудишь меня исполнить царское повеление». Когда Прокопий отказался исполнить волю императора, игемон велел его привести в Кесарию Палестинскую для истязания. На­род неистовствовал, увидя святого, и требовал от Иуста, чтобы немедленно он был замучен. Досадуя на Прокопия за его непос­лушание и боясь народа, игемон приказал обнажить его, пове­сить на дерево и строгать тело его железными когтями. Муже­ственно переносил мучения юный Прокопий, хотя кости его от терзания обнажились, и части тела с кровью падали на землю. Даже некоторые из язычников, видя страдания святого и сожа­лея о его молодости, скорбели о нем и проливали слезы. «Не плачьте обо мне, – говорил им святой страдалец, – но плачьте лучше о погибели душ ваших. Тот только достоин оплакивания, кого ждут бесконечные адские муки. Боже мой! – возопил он, когда страдания его превосходили силы человеческие. – Укре­пи раба Твоего, чтобы он постыдил Твоего врага и прославил Твое святое имя!» Святая молитва святого человека! Видя непрео­долимую твердость мученика, игемон наконец повелел снять его с древа и заключить в темницу. В темнице изнеможденный, осла­бевший от ран Прокопий получил подкрепление от ангелов и Спасителя. Внезапно явился в темнице необыкновенный свет, двери темничные растворились, и оковы спали с осужденного.

Два ангела, в образе прекрасных отроков, предстали пред Про­копием, который, удивясь случившемуся, спросил, кто они. Явив­шиеся назвали себя ангелами Божиими. Опасаясь козней диавольских, Прокопий сказал им: «Если вы действительно ангелы и если посланы ко мне от Бога, то пред очами моими помолитесь Госпо­ду и оградите себя крестным знамением». Когда ангелы испол­нили его просьбу, Прокопий снова спросил их: «Я знаю, что ангел Господень был послан к трем отрокам в огненную пещь остудить пламень, но что же сделал я достойного ангельского посещения? Разве я ввержен в какой-нибудь огонь?» В это время явился пред ним Сам Спаситель и, прикоснувшись к изъязвлен­ному телу святого, исцелил его. «С этого времени, – сказал ему Господь, – ты будешь называться не Неанием (языческое имя святого), но Прокопием». Когда страдалец просил Господа, что­бы Он укрепил его в мучениях, Господь сказал ему: «Не бойся! Я с тобою!» После этого и Господь и ангелы стали невидимы.

Наутро игемон опять велел привести Прокопия пред себя. Здравый, со светлым лицом он предстал пред ним. Все предстоя­щие удивлялись этому и потребовали объяснения у темничного сторожа. Страж рассказал все, что видел, и многие, слыша о чуде из уст язычника, уверовали во Христа. Игемон, слыша голос в народе: «Боже Неаниев, помоги нам!», – встал с судилища и во всеуслышание сказал: «Чему удивляетесь, если Неаний здрав? Боги умилосердились над ним и исцелили раба своего».

Тяжко было для мученика слышать гнусную клевету из уст иге­мона. Чтобы пред всеми обличить его заблуждение, он возразил: «Ты справедливо говоришь, что я исцелен милосердием Божиим; но если это чудесное исцеление, которое ты приписываешь сво­им богам, действительно послано ими, то веди меня в храм их; мне желательно знать, который из них исцелил меня».

В восторге от слов Прокопия игемон велел от площади и до храма украсить дорогу и глашатаю провозгласить: «Неаний, сын благородной Феодосии, раскаялся и обратился к своим богам, которых презрел; вот он идет принести им жертвы». Христиа­не, бывшие в народе, смутились и скорбели; но Прокопий до времени молчал и в молчании пошел в идольский храм. Вошедши в него вместе с игемоном, он стал пред идолами и сотворил крестное знамение. С шумом и громом идолы пали и раздроби­лись на части. Не зная, что делать, игемон велел отвести Про­копия в темницу, а сам пошел в дом.

Такое чудо не осталось без спасительных последствий. Два три­буна и две спиры (роты) воинов, бывшие при этом, уверовали в Христа, и пришли к Прокопию и просили крещения. С согласия темничного сторожа Прокопий отвел их к епископу Леонтию, скрывавшемуся в городе, и испросил им святое крещение.

Что же делала Феодосия, мать страдальца, которая предала его на мучения? Она уже раскаивалась в своей жестокосердой поспеш­ности. Слыша о лютых муках, которым подвергли сына ее, она болела сердцем, и когда узнала, что следующий день будет днем окончательного суда над сыном ее, то при наступлении утра от­правилась на позорище. В это же время положено было замучить двенадцать обращенных в христианство женщин. Долго и лютыми муками мучили святых жен, но они переносили все муки с терпе­нием и мужеством. Феодосия смотрела, удивлялась, скорбела о столь мужественных женщинах, погибающих лютою смертью, и горько плакала о них. Но видя силу и мужество страждущих за Христа, пришла к той мысли, что таких мук нельзя перенесть соб­ственными силами. Этим началось обращение ее к Богу и христианству: по молитве святого Прокопия духовные очи ее отверзлись. Вышедши из среды народа, она подошла к игемону и мужественно сказала ему: «И я – раба распятого Христа Бога».

Игемон и бывшие при нем изумились. Да и как не изумиться им, когда знали, что она сама предала на мучение своего сына за то одно, что он христианин и что не поклонился языческим бо­гам. Знаменитая, благородная, богатая, она презрела все мирс­кие блага и добровольно отдавалась на мучение. Игемон хотел вразумить ее и сказал:

Игемон. Госпожа Феодосия! Кто прельстил тебя и ввел в заб­луждение? Кто научил тебя оставить отечественных богов и об­ратиться к Богу чуждому?

Феодосия. Я не прельщена и не в заблуждении. Я заблужда­лась прежде, когда, прельщаемая бесами, вместо истинного Бога, создавшего небо и землю, поклонялась мерзким идолам, сделан­ным руками человеческими.

Игемон (указывая на мучении). Я вижу, что эти обманщи­цы прельстили тебя.

Феодосия. Нет, игемон, они не прельстили меня, но научили. Как они могли бы переносить с таким мужеством муки и страш­ные истязания, если бы укрепляющий их Бог не был истинным? Посему не они обманщицы, но ты – защитник заблуждения, по­борник тьмы, – ты, который влечешь людей на вечную погибель.

Игемон. Разубеди себя, Феодосия, испроси у оскорбленных тобою богов прощение. И помолимся им за тебя, чтобы они про­стили тебе беззаконие твое.

Феодосия. Не у богов твоих, но у распятого Христа Бога про­шу себе прощения за прежнее неверие и за прежде соделанные мною злые дела.

Разгневанный игемон, видя твердость Феодосии, немедленно велел отвести ее в ту самую темницу, в которой заключен был сын ее. Трогательно было свидание матери, предавшей сына сво­его на муки, с сыном, за Христа мучимым. Святой Прокопий про­видел духом, что мать его обратится ко Христу, но, когда она взошла в темницу, он, как бы не зная, спросил ее:

Прокопий. Зачем пришла сюда, госпожа моя мать? Что побу­дило тебя оставить своих богов?

Феодосия. Теперь я узнала истину, мой возлюбленный сын! Я видела, как страдали святые жены. Как можно, думала я, столь немощным женщинам перенести столь лютые муки, если бы не укреплял их Тот, за Которого они страдают. И если бы Христос не был истинным Богом, то как Он мог бы укрепить стражду­щих за Него? При таком размышлении луч истины коснулся моего сердца; я узнала лживость своих богов и уверовала в еди­ного Бога, в Того, Которого ты, святые жены и прочие мучени­ки с дерзновением исповедуете.

Прокопий. Блаженна ты, госпожа моя, если сподобилась по­знать истинного Бога и ради Него пришла в эту темницу.

Затем святой Прокопий начал объяснять ей истины закона христианского. Потом в одну ночь, тайно выведенная им из темницы, приняла она от епископа Леонтия святое крещение. По возвращении в темницу она в духовной радости служила мученицам, страдавшим за Христа, обвязывала раны их и об­мывала язвы.

Таким образом Феодосия, предавшая сына своего игемону за то, что он не поклонился богам, сама уверовала во Христа и спо­добилась венца мученического.

После долгих страданий, по определению игемона честная гла­ва ее была усечена, к радости Прокопия. Но Прокопию Бог судил еще долго подвизаться ради прославления Своего святого имени.

Рассказанный теперь пример показывает, что в делах веры твердость детей может быть поучительна для родителей. Посе­му, когда дети ревнуют о подвигах благочестия, родители не только не должны им в том препятствовать, напротив – спос­пешествовать и подражать.

(Из «Уроков благочестия»)

Один житель города Вифлеема, по имени Елимелех, с женою Ноеминью и двумя своими сыновьями, по случаю голода на зем­ле Израильской переселился в другую землю, Моавитскую. Ели­мелех вскоре после переселения своего помер, а сыновья его женились на моавитянках. Чрез десять лет померли и оба сына Елимелеха. Тогда вдова Ноеминь решилась снова возвратиться на родину. Обе невестки по привязанности к свекрови последо­вали за нею. Дорогою Ноеминь стала уговаривать их: «Подите, возвратитесь каждая в дом матери своей. Да сотворит Господь с вами милость, как вы поступали с умершими и со мною». Одна из них, Орфа, послушалась и возвратилась домой, но другая, Руфь, ни за что не согласилась расстаться с нею. «Куда ты пойдешь, – говорила она свекрови, – туда и я пойду, и где ты будешь жить, там и я буду жить; твой народ будет моим народом и твой Бог – моим Богом. Одна смерть разлучит меня с тобою». Ноеминь и Руфь поселились в городе Вифлееме и питались здесь колосья­ми, которые Руфь подбирала на сжатых полях. За такую привя­занность и почтительность к бедной Ноемини Господь Бог на­градил Руфь. В Вифлееме жил богатый человек Вооз, родствен­ник мужа Руфи. Узнав ее, он женился на бедной моавитянке, и с этого времени Руфь сделалась богатою госпожою. Ноеминь не оставила своей невестки и после этого брака, но жила с ними, помогая благоустройству домашней их жизни. Когда у Вооза и Руфи родился сын, тогда Ноеминь взяла дитя и носила его в объя­тиях своих и была ему нянькою.

По примеру Ноемини и Руфи должны поступать все свекро­ви и невестки. Пусть не оскорбляются матери, что их сыновья, когда они взрослеют и становятся полными хозяевами, разде­ляют власть по дому и советуются более не с ними, но со своею женою. Пусть они помнят в этом случае изречение Священно­го Писания: «Ей (невестке) подобает расти, а мне – молиться». Ведь власть и первенство всегда несут за собою много разных забот и беспокойства для человека. Житейские заботы и хло­поты всего лучше предоставить людям молодым, а престаре­лым – более позаботиться о приготовлении себя к смерти. Бла­го тому человеку, которому под конец трудовой жизни Господь приведет пожить в спокойствии, заняться делами благочестия и душевным спасением, чтобы скончать живот свой в мире и покаянии. Больше же всего пусть остерегаются матери ослаб­лять привязанность своих сыновей или дочерей к жене или мужу: Еже Бог сонета, человек да не разлучает. Христиан­ское семейство, по словам апостола Павла, – это домашняя церковь (1Кор. 16:19). Прилично ли в церкви быть разделе­нию и разногласию? Щедроты Божии изливаются только на та­кие дома, в которых царят единодушие и единомыслие. Как же повинны перед Богом и людьми те невестки, которые вносят с собою в дотоле мирный дом своего мужа разделение и раздор! Являясь в чужой дом, они не должны нарушать его порядков и обычаев, если только эти порядки не противны закону христи­анскому. В высшей степени неразумно поступают те молодые женщины, которые, по выходе своем замуж, стараются в новом своем жилище все устроить по-своему, все приспособить к сво­им привычкам и вкусам. Пусть они сначала приобретут дове­рие и расположение к себе старших, а потом уже с их совета и приступают к нововведениям в домашней жизни. Девица, вы­ходящая замуж, должна помнить, что она – ветвь, оторванная от своего родного дерева и пересаженная в другое место, в но­вый дом. И оторванная ветвь не может питаться уже соками из прежних корней, но должна привиться к корням нового дере­ва. Каждая невестка обязана любить и почитать родителей сво­его мужа как своих родных отца и мать. Муж и жена составляют одно, поэтому и родители у них должны быть общие. Жена, любящая своего мужа, любит и ту, которая родила его на свет, ходила за ним и воспитывала его. Все это мы и видим в жизни праматери царя Давида, Руфи. Происходя из другого даже на­рода, она, по выходе замуж за сына Ноемини, так привязалась к своей свекрови, что покинула свою родную землю и ни за что не хотела расстаться с нею. Так ли поступают невестки? Так ли они любят родителей своего мужа? Руфь говорила, что одна только смерть может разлучить ее с Ноеминью, а у нас есть такие невестки, которые, как радости себе, ждут не дождутся смерти свекрови, которые всячески стараются отделиться от родителей мужа и жить, не видаясь с ними. Руфь, переселив­шись со свекровью в чужую для нее страну, ходила на поле во время жатвы, подбирала оставшиеся сзади жнецов колосья и добытым таким тяжелым способом хлебом радушно делилась с престарелою матерью своего умершего мужа. Можно ли найти такую заботливость невестки о свекрови в настоящее время? У нас более встречается таких, которые сами себе ни в чем не отказывают, а для свекрови жалеют и простого пропитания. Скажут: всего чаще невестки терпят от свекровей, всего чаще от них вместо ласки они встречают гнев, недовольство и не­справедливость. Пусть так, по вражду можно победить терпе­нием и кротостью, а укоризны и раздражительность – молча­нием и уступчивостью. Так именно и поступали благочестивые христианки древнего времени. Моника, мать блаженного Авгу­стина, вступивши в супружество с язычником Валерием, снача­ла терпела много обид от своей свекрови, женщины крутого и горячего нрава. Набожная и благоразумная, смиренная и крот­кая, она как бы не чувствовала постоянных ее оскорблений и продолжала трудиться для блага дома. Наконец сердце свекро­ви смягчилось, она поняла достоинства своей невестки и пере­стала слушать злые наветы против нее. Между ними мало-по­малу водворились такое согласие и взаимная расположенность, что свекровь стала горячо и искренно защищать невестку, ког­да ее кто-либо оскорблял. Как было бы хорошо, если бы при­меру Моники последовали и наши невестки! Любовью, терпе­нием и услужливостью можно всего скорее победить нерасположение к себе человека. Эти высокие качества человеческой души составляют лучшее средство против всякой вражды. И если они действовали на язычников, то тем более, конечно, воздей­ствуют на христиан. Пусть это помнят свекрови и снохи и, вме­сто того чтобы во взаимной вражде прибегать к злоречию и обидчивости, пусть исправляют друг друга добродушием, скромностью и миролюбием.

(«Воскресный день»)

Большинство родителей, а в особенности отцы, не могут удер­жаться от того, чтобы за обедом, вместо того чтобы сделать этот час, соединяющий всю семью, иногда только раз в день в полном ее составе, хорошим, уютным, сближающим и нравственно детей с родителями, где бы все весело, от души могли обмениваться свои­ми впечатлениями, делают его часом пытки: чем погрешил и ша­лил, какие баллы получил, и тут же чинится суд и расправа. Крик, оставление без сладкого блюда, изгнание из-за стола и так далее. А между тем все пришли к обеду, и родители, и дети, голодные, чтобы подкрепиться и освежиться. Выходит же обратное. Про­винившийся бедняга идет уже к обеду со страхом пред грозой! Ему кусок и так уже нелегко в рот идет, и сердечко щемит. А раз­разилась гроза над одним – поникли головою все! Едят по необ­ходимости и не доедают! А что съедено, разве впрок пойдет, не говоря уже о том, который свой кусок глотал вместе со слеза­ми, – тому лучше бы не есть совсем; но и другим нелегко! Разве можно всласть, досыта, с удовольствием, как это следует здоро­вому ребенку, есть, когда сердце сжимается от страха или жало­сти? Как часто приходится в таких случаях слышать после обеда: «Мама (или няня), под ложечкой давит, тошнит!» К вечернему чаю тоже голова болит, есть не хочется, и ложится ребенок спать, не получивши для маленького организма достаточного питания, – ложится, в сущности, голодный, не чувствуя голода, но уже стра­дающий от недостатка питания слабостью, усталостью. А на сле­дующий день встает рано, чаю напьется второпях, завтрак сухой и, если не посчастливится, опять такой обед! Вот где надо искать начало многих страданий пищеварения. Жаль, что родители, как отец, так и мать, мало об этом думают и извиняют свою несдержанность тем, что у отца это единственное время, когда он мо­жет говорить с детьми. Да так ли это? Неужели и матери не могут найти другого времени, чтобы отцу жаловаться на шалости или виновность своих детей? Ведь они себе так же вредят, как и де­тям. И конечно, тут ни доктора, ни лекарства, ни гимнастика, ни лето в деревне или на даче не помогут.

(«Вестник воспитания»)

В марте 1862 года житель города Воронежа, государственный крестьянин Василий Яковлев Анохин, каретный мастер, призван был ко мне для поручения ему дела. Между прочими с ним разго­ворами я спросил его: как он проводит время святого поста, го­вел ли и приобщался ли Святых Таин Тела и Крови Господней? «Благодарю Господа Бога, – отвечал он, – теперь я говею, хожу в церковь Божию и, если Бог удостоит меня, желаю приобщиться Святых Таин». «А прежде разве ты не исполнял этой христианс­кой обязанности?» – спросил я. «Нет, – отвечал он, – по совес­ти моей признаюсь вам, я находился в крайнем заблуждении». «По­милуй Бог! Отчего это случилось с тобою такое искушение?» – опять спросил я его. «Да оттого, – отвечал он, – что родители мои сначала не приучили меня к закону Божию, и я, привыкши к вольномыслию и лености, совершенно отвык было от церкви, а по смерти родителей и вовсе не стал ходить в церковь Божию и, по безнравственности моей, дошел было до такого печального со­стояния, что если бы не Бог и добрые люди помогли мне, то по­гибнуть бы мне невозвратно». Заинтересованный последними словами, я просил его рассказать мне по чистой совести, каким образом пришел он в такое опасное состояние и кем обращен был от заблуждения.

Анозин с глубочайшею скорбью рассказал мне краткую, но достойную внимания повесть о прошедшей грешной его жизни. Вот его рассказ.

– Я находился в доме родительском при отце до семнадцати лет (а теперь от роду мне сорок четыре года). На семнадцатом году жизни лишился я родителей, и, сколько могу теперь припомнить, до того времени отец мой, по любви ли ко мне, или просто по не­вниманию и небрежности о моем воспитании в страхе Божием, никогда не делал мне никаких наставлений относительно христи­анских обязанностей и сохранения правил благочестивой жизни. Поэтому все шалости мои проходили без наказания. Достигнув же совершеннолетия, попал я в общество развратных товарищей, с которыми занимался шорною работою, и еще глубже увлекся в грубые и тяжкие пороки. Велика истина, что «с преподобными преподобен будеши, и со избранными избран будеши, а со строп­тивым развратишися». Я сделался до того безумен и дерзок, что стал сомневаться в святости православной веры и даже отвергал бытие Божие; совершенно огрубел в поведении, предался нераде­нию и лености, и не только не ходил в церковь Божию, но даже издевался над теми, которые ходят в нее и усердно молятся Богу, смеялся над священнослужителями, а монахов терпеть не мог и бранил их самыми непристойными и дерзкими словами. В таком жалком, страшном и отчаянном был я состоянии!

Но, как без воли Божией и волос главы нашей не погибает, то иногда мне приходила на память мысль благая о познании Гос­пода, об обращении к истинной, святой православной вере и об исповедании тяжких моих согрешений. При этой благой мысли прежде всего нападали на меня страх, ожесточение, отчаяние и ненадеяние на милосердие Божие. Грешник, впавший во глуби­ну зол, нерадит: так нерадел и я и считал себя совершенно по­гибшим. Долговременна была борьба моя с гибельными помыс­лами, что я недостоин прощения и помилования, хотя бы и во всю жизнь оплакивал грехи свои. Наконец, однако, милосердый Господь Бог, не хотяй смерти грешника, но еже обратитися ему и живу быти, неожиданно послал мне одного доброго и благочестивого человека, который вразумил и наставил меня на путь истинный. Этот благочестивый человек был господин, чина его не знаю, а по имени он – Анастасий Иванович Мелисинов, родом из греков. С ним познакомился я по каретному моему мастерству. Он замечал, что я бываю всегда мрачен, скучен и необщежителен; притом от тяжкой моей душевной скорби и от угрызения совести я весь иссох: лицо мое сделалось не то что бледным, и желтым, и выражало какое-то зверское отчаяние. Видя меня в таком смущенном и болезненном состоянии, он спросил: «Что с тобою, ты, видно, болен?» «Да, – отвечал я, – нездоров»; а не сказал, что страдаю более душою, чем телом.

Несколько побеседовавши со мною, он коснулся и религии, и вот что говорил: «Болезни и скорби посылаются нам от Гос­пода, и мы за то не должны роптать на Него, а переносить все с терпением и благодарением: его же бо любит Господь, наказует. Дай Бог нам в здешней земной жизни потерпеть: за то Гос­подь не оставит нас в будущей и даст нам блаженный покой. Многими скорбьми подобает внити в Царствие Божие». Потом рассказал он мне ясно и подробно о создании человека, о паде­нии его и восстановлении, о нашей христианской вере, о слабо­сти человека и о наклонности его к грехопадению, о средствах к исправлению нашей греховной жизни, о Втором Пришествии Господа Спасителя нашего Иисуса Христа, о воздаянии на страшном и праведном Суде Божием за добродетельную и бо­гоугодную жизнь вечным блаженством, а за беззаконную и не­честивую – нескончаемым мучением; также о святых отцах и подвижниках, каким скорбным путем достигали они и достига­ют Царствия Божия; о несказанном милосердии Божием к каю­щимся грешникам, что Господь хочет всем спастися и готов принять в Небесные Свои кровы. Все это подтвердил он слова­ми из Священного Писания, как Господь призывает к Себе всех истинно верующих в Него: приидите, сказано в Слове Божи­ем, Ко Мне еси труждающиися и обремененный, и Аз упо­кою вы. Возьмите иго Мое на себе, и научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем; и обрящете покой душам вашим: иго бо Мое благо, и бремя Мое легко есть. Милосер­дый Бог призывает нас к Себе, – продолжал он, – а мы не внима­ем божественному Его гласу и беспечно ходим по распутиям мира, враг же этому радуется. Горе нам грешным!»

Слова боголюбивого моего наставника произвели во мне силь­ное впечатление; втайне казались они мне громовыми ударами: я не знал, что отвечать ему, и даже старался скрыть душевное волне­ние, не хотел более слушать его и немедленно удалился от него. Но, при всем моем ожесточении, мне нельзя было не чувствовать в сердце какой-то усладительной духовной отрады. С этой мину­ты начал я думать о спасении многогрешной моей души. Борол­ся с богопротивными помыслами, впал в крайнее изнеможение телесное и так сильно ослабел, что едва передвигал ноги.

Чрез несколько времени после того, к счастью моему, встре­тился со мною тот же господин, вечно незабвенный мой благо­детель, – дай Бог ему Царствие Небесное! Когда я поклонился ему, он попросил прийти к нему для касающегося меня нужного дела. В нерешимости я думал было уже отказаться, но он настоя­тельно убеждал меня, чтобы я непременно пришел и что он бу­дет ожидать меня в назначенное время. Я послушался его и на другой день пришел к нему. Этот незабвенный день был днем моего возрождения в новую, духовную жизнь! Вот как происхо­дило обращение мое из ожесточенного неверия в веру Христо­ву. Когда я пришел к означенному господину, он принял меня весьма радушно и приказал мне садиться в кресла. Считая себя недостойным при его особе сидеть, я продолжал стоять у две­рей; но он убедил меня, и я сел, где указано. По долгом молчании мой взгляд упал на икону Успения Божией Матери, пред кото­рою теплилась лампада, и я невольно умилился душою и втайне сказал сам себе: «Неужели же этот господин глупее меня? Он, видно, молится Божией Матери и заботится о спасении своей души, а я, окаянный, живу как изверг, как нехристианин. Матерь Божия, помоги мне, возжги в сердце моем любовь к Сыну Твоему и Богу нашему, обрати меня на путь спасения!»

Анастасий Иванович, видя меня в смущенном состоянии, спро­сил, как я чувствую себя в здоровье. «Благодарю вас, – отвечал я, – за радушное ваше ко мне снисхождение, и прошу позволить мне открыть пред вами мою совесть. Вижу, что вы добрый человек и желаете мне добра. Я болею, и тяжко болею не телом только, а более всего душою», – и тотчас рассказал ему подробно всю свою жизнь. «Хорошо, – сказал он, – кстати случился у меня и духовный врач». «Благодарю вас за христианское участие ваше в моем отчаянном положении, – отвечал я, – но врачи у меня уже были: господа Быстров и Вержкий несколько времени трудились над поправлением моего здоровья, да не поняли моей болезни и от­казались». «А мой-то врач исцелит тебя, – сказал мой благоде­тель, – только веруй и молись Богу». Этот духовный врач был иеромонах с Афонской горы Даниил. Едва только сказал он, что его врач – монах, во мне вдруг возбудилось какое-то крайне ненави­стное чувство, и чем благосклоннее и ласковее обходилось со мною это духовное лицо, тем более я ожесточался против него, так что готов был броситься на него с убийственною рукою. Иеромонах спросил меня: «Отчего у тебя такой страшный, свирепый вид?» «А вам что до того?» – отвечал я. Между тем мне сделалось так страшно, что я хотел бежать от него, и убежал бы, если бы он не остановил меня: «Господи, помилуй! Что с тобою? – сказал он. – Сотвори молитву Иисусову и огради себя крестным знамением». При этом надел он на меня четки и сказал: «Брат! Бога ради успокойся, Бог милостив, Он поможет тебе». А я начал кричать: «Для чего вы меня к себе призвали, или задушить хотите?» «Не бойся, опомнись, Бог с тобою, – продолжал иеромонах. – Скажи, пожалуйста, что с тобою делается?» «Что мне рассказывать тебе? – отвечал я. – Вижу, что мне готова смерть». В то же время подошел ко мне и благодетель мой, Анастасий Иванович, и он тоже начал увещевать меня и спросил: «Скажи, друг мой, что с тобою сделалось?» «Для меня разверста пропасть земная, и я готов сейчас провалиться в нее», – был мой ответ. После того он и иеромонах начали молить­ся пред иконою Успения Божией Матери и класть земные поклоны. Помолившись, иеромонах снова обратился ко мне и сделал мне трогательное наставление; тогда, от возбудившегося во мне душев­ного умиления, я вдруг горько заплакал и упал ему в ноги. В эту минуту в сердце моем разлилась какая-то неизъяснимая радость, и я размышлял сам в себе: «Неужели и меня, окаянного, Господь взыс­кал и обрел погибшую овцу?» За слезами моими следовало непос­тижимо приятное упокоение души. Анастасий Иванович с иеро­монахом готовились идти в церковь и пригласили меня с собою. Но едва я вошел в храм Божий, вдруг открылись во мне самые сквер­ные богохульные помыслы, и повторилось сомнение относитель­но святой веры. Несколько раз то выбегал я из церкви, то опять возвращался, сам не понимая, что со мною делается; мне казалось, будто кто-то говорит со мною и спрашивает: «Неужели ты веру­ешь в Бога?» «Да, верую в Господа Иисуса Христа», – отвечаю я. Но неизвестный голос возражает мне: «Нет этого Бога, не тому Богу веруешь ты; какой это Бог, Который будет наказывать всех вечною мукою?» Несмотря на это искушение, я, однако, не выходил более из церкви и дождался окончания Божественной литургии.

По выходе из храма Анастасий Иванович пригласил меня опять к себе и вместе с иеромонахом утешительными духовными бесе­дами своими вразумил совершенно и наставил меня на путь ис­тинный. Услаждаясь спасительными их назиданиями, я пробыл у них до десяти часов вечера. Потом, поблагодарив их за истинно отеческое мне наставление, с несказанною радостью отправился я от них домой. Иду, читаю молитвы и благодарю Бога, что Он меня, грешного и нечистого, из тьмы призвал в чудный свет Свой. В таком молитвенном и благоговейном состоянии продолжал я путь. Вдруг на средине пути подбегает ко мне страшной величи­ны белая собака и бросается мне под ноги; но я сотворил молит­ву, перекрестился, и собака в ту же минуту исчезла. Иду далее, вижу: прямо навстречу мне идет огромного роста непонятная фигура в образе человека (лица ее не видно было), подбегает ко мне и намеревается схватить меня: я по-прежнему сотворил мо­литву, оградил себя крестным знамением – и это привидение, подобно прежнему, исчезло. Иду далее – являются такие же две человеческие фигуры, потом четыре и пять; я по-прежнему ог­раждал себя крестным знамением, и они в виду моем исчезали. Но потом явилось предо мною целое полчище подобных приви­дений, окружило меня и со зверским неистовством начало тере­бить; я стал кричать, читать молитвы, ограждать себя крестным знамением, однако ж они не переставали делать мне всевозмож­ные пакости. Когда я читал молитвы, они перебивали мои слова и передразнивали меня, потом начали мою голову опутывать ка­кими-то нитками, которые одной рукой я рвал и клал в другую руку и крепко зажал нарванные мною нитки; наконец эти гнусные и страшные привидения до того измучили меня, что я не в силах был стоять и громко вскрикнул: «Аминь!» При этом все они исчезли, а нитки, нарванные мною, остались у меня в руке зажа­тыми, и я оградил их крестным знамением. Измученный искон­ными злейшими врагами, я так изнемог, что не в состоянии был идти далее. К счастью, жена моя, не зная, где я нахожусь и что со мною делается, вышла из дома отыскивать меня и, встретившись со мною, с ужасом спросила меня, где я был и каково мое состояние. Я не отвечал ей ни слова; но она опять говорит мне: «Что это значит? Смотри, за тобою идет целая стая собак». Я от страха оглянулся, но не заметил ни одной собаки; а жена моя утвержда­ла, что псы провожали меня до самого моего двора. Пришедши к себе домой, я рассказал жене о всем случившемся со мною, упал пред иконою Божией Матери и с горькими слезами просил Ее небесной помощи. Потом, опомнившись, зажег я лампаду пред образом Царицы Небесной и всю ночь молился и плакал. При непрестанной молитве моей страшные представлялись мне явле­ния: сыпался сор с потолка, стены дома трещали и как будто го­товы были обрушиться и задавить меня. Мало того, злые демоны с адскою злобою приступили ко мне и рвали мое тело до того, что по всему телу моему показались синие пятна. В таком мучи­тельном положении провел я всю ту ужасную для меня ночь. По­утру, помолившись и воздавши благодарение Господу Богу и Божией Матери за спасение меня от неминуемой мучительной смерти, я отправился к благодетелям моим и, к счастью, застал их дома, рассказал обо всем случившемся со мною да показал им и те самые нитки, которыми враги опутывали меня. По рассмот­рении этих ниток оказалось, что они не были изорваны (как я в ожесточении рвал их), но оставались цельными, только извяза­ны были узлами. Иеромонах Даниил взял их у меня и сказал: «С нами Бог! Не бойся; это бесовское искушение». Так как в то время топилась печка, то он весь пук этих ниток бросил в печь и сказал: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его». Какой ужас и страх объял всех нас! Когда они загорелись, поднялся от них от­вратительный визг, на разные голоса; потом они в огне лопнули и произвели сильнейший удар, подобный пушечному выстрелу. Мы все в испуге начали читать молитвы и ограждали себя крест­ным знамением. Тем все и кончилось.

Получив от благодетелей моих окончательное наставление и помолившись вместе с ними Господу Богу, я распростился с ними. Не могу вполне выразить чувство моей благодарности к ним. Пос­ле всего этого странного и вместе страшного со мною приключе­ния, совершившегося с помощью Божиею и теплой Предстатель­ницы нашей, Пресвятой Богородицы, я, грешный и недостойный, начал проводить жизнь христианскую, ходить в церковь Божию, исповедоваться отцу духовному и приобщаться Святых Таин Тела и Крови Господней. Долго и после того боролся я с дурными по­мыслами. Когда собираюсь идти в церковь Божию, помысл гово­рит мне: зачем ты идешь в церковь? Можно и дома помолиться; тебе нужно работать, у тебя жена и дети, ты можешь потерпеть от этого убыток. Когда начну употреблять пищу умеренно или взду­маю попоститься, помысл говорит мне: не постись, а ешь сколько можно больше, иначе ослабеешь, не способен будешь к работе и, истощив от поста свои силы, преждевременно умрешь.

Благодарю Господа, милосердого Создателя моего! В настоящее время все страшные привидения исчезли, дурные помыслы более не тревожат меня, и я, в знак незабвенной памяти бывшего со мною такого ужасного события, хожу неопустительно в церковь Божию, занимаюсь своим делом спокойно и положил себе за правило чи­тать ежедневно акафисты Спасителю и Божией Матери.

(Из «Странника»)

У древних иудеев было в обыкновении, что родители в случае каких-либо особенных обстоятельств посвящали детей своих Богу. Посвященные таким образом приводились в храм, прини­мали благословение от священника и оставались до совершен­нолетия на жительство при храме, упражняясь под надзором свя­щенников в служении Богу и в других занятиях, приличных возрасту их и полу. Праведные, например, родители Пресвятой Девы Марии, Иоаким и Анна, не имея долгое время детей, молились о разрешении неплодства своего и дали обет посвятить Богу дитя свое, если Бог им дарует его. Бог исполнил их молитву, даровав им Дочь Марию, и теперь они должны были исполнить свой обет, посвятив дарованную им Дочь на служение Богу.

И вот, лишь только Пресвятой Деве исполнилось три года, Иоаким и Анна привели Ее в храм Иерусалимский – воспитаться пред Господом, как говорится в церковных песнопениях. Закон не требовал от праведных родителей такого скорого исполнения их обета, а самим родителям юной Богоотроковицы, конечно, нелег­ко было расстаться с единственным утешением своей старости. Поэтому, если они победили естественное чувство родительской любви и решились так рано ввести Дочь свою в храм, очевидно, что они находили более полезным для Нее быть в храме, под руко­водством закона, чем дома, под руководством родительской люб­ви. Очевидно, что уже и в этом нежном возрасте Пресвятая Дева начала чувствовать Свое высокое призвание и обнаруживать осо­бенную склонность к служению Господу. Видя в своей Дочери та­кое чрезвычайное раннее развитие благочестивого настроения, праведные родители Ее, не колеблясь, побороли в себе голос ро­дительской любви и привели Дочь свою ко храму.

К этому семейному торжеству, к введению Пресвятой Девы во храм, праведные Иоаким и Анна, по обычаю, созвали в Наза­рет своих родственников, собрали лик дев и приготовили све­тильники. Прибывшие из Назарета в Иерусалим благоговейно и торжественно шли к храму Божию, подобно ветхозаветному шествию с кивотом в храм Соломонов (1Пар. 15): впереди Пре­святой Девы, ведомой благочестивыми родителями, шли Ее подруги-девы с возжженными свечами и с пением, за Нею сле­довали сродники, соседи и знакомые. Первосвященник и свя­щенники с пением псалмов сретили Пресвятую Деву, будущую Матерь Архиерея Великого. К храму вели пятнадцать ступеней, соответственно пятнадцати псалмам степеней; на каждой из этих ступеней пели один псалом священники и левиты, восходя ко служению. На первую из этих ступеней родители поставили юную Марию. И когда сняли с Нее дорожные одежды и, по обы­чаю, одели Ее в лучшие и благолепнейшие, Дева Господня одна, никем не поддерживаемая, взошла по всем ступеням, как бы со­вершенно взрослая, чему все немало дивились. Так Господь уже во младенчестве Девы явил Ее будущее величие!

Но еще более удивительное и необычное дело совершил пер­восвященник Захария, сретивший Пресвятую Деву. По внушению Духа Святого он ввел Ее во святое святых, то есть в то отделение храма, в которое не имел права входить даже никто из левитов и священников и в которое сам первосвященник мог, по закону, входить только однажды в год – в праздник Очищения. И не только в самый день введения, но и во все время пребывания Пресвятой Девы при храме Иерусалимском Ей одной дозволя­лось всякий день входить для молитвы во святое святых. Сами ангелы, по словам церковной песни, видя это вхождение, удив­лялись: «Како Дева вниде во святая святых?»

Оставшись при храме, Пресвятая Дева Мария поселена была в отделении, предназначенном для дев, и жила здесь в обществе других более взрослых дев, также посвященных на служение Гос­поду. Отсюда Она утром ежедневно ходила на молитву в храм, во святое святых, а остальное время проводила, подобно прочим девам, при храме, то есть занималась рукоделием. Здесь же Она была научена чтению и письму еврейскому. Благочестие Пре­святой Девы, Ее постоянное упражнение в богомыслии и приле­жание к молитве с летами все более и более увеличивались. Она принадлежала больше небу, нежели земле. И когда Она молилась во святом святых, ангелы Божии являлись к Ней и беседовали с Нею. Тем не менее, даже удостоенная такой чести, Она никогда не забывала Своих обязанностей, не пренебрегала занятиями рукоделием и даже достигла в этом искусстве великих успехов. Драгоценный нешвенный хитон, который, по преданию, Она исткала собственными руками для Своего Сына, пощадили даже воины, распинавшие Иисуса Христа.

Родители Пресвятой Девы Марии отдали Ее в храм только воспитаться пред Господом. По обычаю, девы, воспитывавшиеся при храме, могли оставаться здесь только до достижения совершен­нолетия, а потом выдавались замуж. Высокий подвиг девства не пользовался в Ветхом Завете таким уважением, как в Новом. Но Пресвятая Дева, больше уже принадлежавшая Новому Завету, чем Ветхому, собственным Своим примером освятила этот подвиг. Находясь еще при храме, хотя и неизвестно в каких именно ле­тах, Она дала обет постоянного девства, решив, таким образом, всю Свою жизнь посвятить одному Господу. Когда же наступило время Ее совершеннолетия и Она, по закону, должна была ос­тавить храм, чтобы избрать Себе мужа, Она объявила о Своем обете священникам. Тогда для соблюдения обычая Она была об­ручена одному престарелому и благочестивому мужу Иосифу, плотнику из Назарета. Таким образом, из храма Иерусалимского Пресвятая Дева переселилась в Назарет, в дом Своего обручника. Иосиф, зная об обете Марии, строго соблюдал его, но для сохранения доброй молвы он выдал себя за мужа Марии.

Жизнь Пресвятой Девы при храме Иерусалимском остается на вечные времена высочайшим образцом истинно благочестивого воспитания детей. Чтобы подражать этому образцу, нет нужды воспитывать детей непременно при храме, да это в настоящее вре­мя и невозможно для всех. Но и воспитывая детей своих дома, мож­но воспитывать их пред Господом, как воспиталась Дева Мария, приучая их с раннего возраста к служению Богу, а не миру. Как же мы должны с ранних лет приучать детей к служению Богу, воспи­тывать их в страхе Божием? Истинно христианские родители пер­вые наблюдают за раскрытием в детях душевных способностей и сердечных склонностей, первые развивают в детях чувство добра, знакомят их с верою, внушают им правила благочестия и страха Божия. Душа дитяти так нежна и так чувствительна ко всем впечатлениям, что они врезываются в самую глубину ее и помнятся иногда до самого гроба. «Юного отрока, – говорит Димитрий Ро­стовский, – можно уподобить доске, приготовленной для изобра­жения картины: что живописец изобразит – доброе или худое, святое или грешное, ангела или беса, то и останется на ней. Так и дитя: какое родители дадут ему первоначальное воспитание, к ка­ким нравам, богоугодным или богоненавистным, к ангельским или бесовским, приучат его, с такими оно и будет жить». Душа ребенка особенно чувствительна бывает ко всем впечатлениям со стороны матери. «Откуда ты знаешь, что Бог един?» – спросил один мучи­тель во время гонений христианства отрока. «Этому меня научила мать моя, – отвечал отрок. – Когда я качался в колыбели и сосал грудь ее, тогда еще научился веровать в Бога». Святая Макрина, сестра святого Василия Великого, вспоминая о своем детстве, гово­рила, что мать часто сажала ее на колени и заставляла произносить имя Иисуса. «Ты рожден у меня по моим молитвам, о том теперь и молюсь, чтобы ты был совершенен», – говорила очень часто одна мать своему дитяти. Это дитя – святитель Григорий Богослов, эта мать – добродетельнейшая Нонна. Святитель Григорий Богослов с благодарною любовью свидетельствовал, что более всех из зем­ных наставников имела на него благотворное влияние доблестная мать его Нонна. «Благодарю тебя, любезнейшая мать, – говорил сын, мысленно обращаясь к своей матери, уже перешедшей в страну вечности. – Я вечно останусь твоим должником. Когда я замечал твой взор, твои телодвижения, твое хождение перед Богом, твое молчание, твои труды, то с самых ранних лет, каждый раз, как бы вновь возрождалась во мне жизнь духа, чувство благочестия, и этого чувства не могли после истребить никакие обольщения. Еще жи­вет во мне эта жизнь духа, хотя уже протекло более сорока лет, как ты оставила временную жизнь».

Помните же это, братие, помните, что в детях на всю жизнь остается почти все, что они видят и слышат в младенчестве. И по­тому, чему вы со временем хотите учить детей, то внушайте им и тогда, когда они бывают младенцами. Пусть заблаговременно дети приучаются видеть и слышать все то, чему вы будете учить их впоследствии; пусть, по крайней мере, уши и глаза детей при­выкают к тому, чем со временем должно занимать их ум.

Благочестивые родители не оставляют детей и тогда, когда дети вырастут. Пользуясь детской восприимчивостью, они внушают им правила благочестия и веры, побуждают и поощряют к исполне­нию христианских обязанностей и поощряют на пути добродете­ли собственным примером. Случается, что родительские уроки благочестия иногда подавляются и заглушаются легкомыслием юноши, дурными примерами, пылкими порывами страстей. Что делают тогда родители, ревнующие о спасении своих детей? Они не жалуются на других за совращение своих детей, как делают это родители, слишком пристрастные к своим детям или к себе; но винят самих детей своих и себя, не потворствуют им, но истребля­ют в них наклонность ко злу взысканием и наказанием.

Благовоспитанные дети, в каком бы звании и состоянии ни нахо­дились, всегда отличаются примерным поведением и безукоризнен­ною и честною деятельностью. Можно смело положиться на того юношу, который воспитан в духе христианского благочестия: он будет и благочестивым поселянином, прилежным в деле своем, тру­долюбивым в приобретении себе насущного хлеба, – и добрым мужем и чадолюбивым отцом, кротким, довольным, благополучным, ревностным к исполнению долга, правды, добра. Он не покривит душой и не изменит чувству долга во всяком звании, в каком бы он ни находился. Он никогда не допустит ни своеволия, ни грубости, ни малодушия, ни мщения, ни других подобных сим недостатков, никогда не станет предаваться праздности, неге, сладострастию, никогда не погубит сокровища своих добродетелей и не охладеет к благочестию. Не таким человеком бывает юноша неблаговоспитан­ный. Оно и понятно. С репейника собирают ли виноград и с тернов­ника – смоквы? Не имея в себе страха Божия, он ничем не стесняет­ся, чтобы только удовлетворить своим страстям. Выросши без веры, без нравственных начал, он в жизни научается всему, чему бы не следовало учиться, научается не уважать никого, над всеми насме­хаться, все осуждать, ни перед кем не преклоняться, никому не подчиняться, жить по своей воле и прихоти. Дух необузданного сво­еволия, приобретенный в молодости, по причине небрежного вос­питания, пустит на всю жизнь глубокие корни в сердце юноши не­благовоспитанного и принесет горькие плоды: для родителей он будет позором, для общества – трудноизлечимою язвою.

Одумайся же, семья русская, и приди на помощь Церкви в деле христианского воспитания детей своих! Будет в тебе неизмен­ное уважение к закону Божию, христианскому, будешь ты сама обуздывать себя в словах и поступках, – все это неизменно при­вьется и к детям твоим. И будут тогда они истинными христиана­ми, честными и благородными людьми в обществе, достойными гражданами нашего любезного Отечества и сонаследниками благодатного Царства Христова.

(«Слова и речи на разные случаи» протоиерея Григория Дьяченко)

Родился я в одной многолюдной подгородной деревне, в за­житочной семье; отец мой был огородник. Ребенком я рос лов­ким, на все способным: успешно учился в городской школе и успевал в то же время во всяких шалостях. Присмотреть за мной путем было некому, мать была женщина смирная, я ее почти и не слушался, а отец сам побалывал меня за шустроту мою, да и поглядеть-то за мной некогда было ему; то торги, то работа. Так и рос я, можно сказать, как крапива у забора: что ни льют на нее, а она знай себе выше и выше поднимается; и в мою душу лилось много грязи всякой, только хорошего, доброго-то мало. Деревня наша была разгульная, народ бойкий, торговый, бла­гочестивых примеров не видать было, зато кабаков да тракти­ров было много, и все они такие обширные, красивые, всегда около них шумно, многолюдно. Для нас, малолеток, первое удо­вольствие было вертеться около трактиров, отвести нас от па­губного места и в голову не приходило, так и наслушивались мы с самых ранних лет всякого сквернословия, наглядывались на всякие безобразия, драки и сами привыкали издеваться над старшими, шалить чем не следует. Соберем, бывало, по пятач­ку, купим водки, да и разопьем где-нибудь на задворках…

Подрос я, отец стал брать меня по базарам в помощники себе, и здесь доброго не очень наберешься: обман, божба, ругань так и жужжат, бывало, в ушах целый день. Мне на руку было, что отец меня берет с собой: к шалостям я привык, а на них деньги требовались, вот и обдумываю я, бывало, сидя на возу, как бы притаить гривенник другой… Но скоро про все мои проделки узнал отец, стал меня урезонивать, и через неделю решил отпра­вить в Москву к знакомому мастеру «в года». «Не хотел, – приго­варивал он на прощанье, – отцу служить хорошо, ну, ступай, чужим людям послужи, там из тебя все дурное скорее вытрясут». Но ошибся мой родитель: чужие люди и чужая сторона дурного во мне не убавили, а прибавили.

Слесарная мастерская, куда я попал на обученье, была большая, мастеровых много, но хозяин наш об нас, малолетних, не заботил­ся; старшие мастера, народ больше все грубый, пьяный, что хоте­ли, то и делали с нами – особенно плохо приходилось тем, кто посмирнее да безответнее. Я был из всех подростков малый самый вострый, обижали меня мало, но зато приучали ко всему худому больше, чем других; впрочем, я и сам на худое был способен.

Пагубная то была жизнь. Сейчас не могу без содрогания вспом­нить, что творилось в нашей душной, грязной мастерской. Хире­ли мы телом, гибла и душа наша. Кончится работа – сейчас у старших и пьянство, а с ним сквернословие, драка, надругатель­ство над слабыми, беззащитными мальчуганами; то же самое в праздники Божии, и некому-то было вразумить заблудших, о сты­де напомнить, в церковь Божию послать или доброе, ласковое слово сказать нам, несчастным подросткам. Не мудрено, что мно­гие из нас дурными вышли людьми, научились всему худому, за­были род и племя… Пролетели пять лет житья в горестях, стал я мастером хорошим, жалованье положили – попади в хорошие руки, может быть, и на путь добрый стал бы, но доброго-то человека вокруг не было, и пошла моя жизнь еще хуже; про дом я совсем не помнил, и не тянуло меня туда! Отец писал, чтобы денег выс­лал, а я и письма-то путем не прочту, а отвечаю, что самому-де до себя, жалованье малое, прожитье дорогое.

Долго терпел отец, наконец, задумал к рукам прибрать, пас­порта не выслал и велел немедленно ехать в деревню. Пришлось покориться. Еду, а сам злобствую: «Погодите, я свое возьму!» Приехал – ко мне родные с лаской, с расспросами, а я волком гляжу. Дождался первого праздника – в трактир, и ну бражничать. Ни угрозы отцовы, ни уговоры матери не действовали на меня. Пожил с месяц, деньжонки вышли все, гулять не на что, а уж без гуля­нья-то мне скучно становилось. Стал проситься у отца снова в Мос­кву, все равно, говорю, не работник я вам здесь, «Нет, Сеня (звать меня Семеном), шалишь, не на такого напал, чтобы по голове гла­дить тебя», – твердил он мне. Вижу, что с отцом ничего не подела­ешь, задумал взять свое хитростью, прикинулся путным, заботли­вым; отец, должно быть, и поверил мне. Прошло так с полгода, и говорит он мне: «Я тебя, Семен, женить надумал, собирайся невес­ту смотреть». Я не противился. Невесту мне приискали девушку смир­ную, но бедную: из богатой семьи за меня бы не пошла, и эту-то, слышно было, родители приневолили. Невесту посмотрели, сразу и дело порешили, а через неделю и свадьбу сыграли. Пожил еще меся­ца три тихо, скромно, и опять стал у отца на заработки проситься.

«Ну, если хочешь, пожалуй, ступай, трудись с Богом, только смотри не беспутствуй, ты теперь человек женатый, должен по­нимать сам, как жить следует», – сказал отец.

«Помилуйте, батюшка, – говорю я ему, – мало ли что было, уж теперь будьте покойны, разве мы без разума…»

Хитрость моя удалась, снова я в Москве, и опять окунулся в свою прежнюю безобразную жизнь, только денег изредка стал посылать домой, чтобы в деревню опять не вытребовали меня. Писали мне, что сын у меня, заблудшего. Народилась у нас еще дочь, я и рад случаю спровадить жену в деревню; в городе, гово­рю, с ребятами жить нам не по силам; почти, можно сказать, про­гнал ее от себя. Не знаю, сердилась ли она на меня или нет, ниче­го мне не сказала, только заплакала, как поехала. И уж извелась же она у меня за эти полтора года; поехала бледная, худая, что называется, краше в гроб кладут!..

Но, видно, Господь смилостивился надо мною, окаянным, стал Он мне посылать вразумление за вразумлением. Тут пришло из­вестие, что отец помер; мать с женой сильно домой звали или, по крайней мере, денег побольше просили прислать, а то дело наше совсем становилось. Поехать-то я и не думал, денег также по­слать не мог, за свое дурное поведение с места хорошего я слетел и перебивался кое-как, от одного хозяина к другому. Но в то же время и стыдно стало мне за себя: совесть, видно, еще уцелела во мне, как ни топил я ее в вине да в праздной жизни.

Иду я как-то по улице, незадолго до масленицы, утром в вос­кресенье, по Москве колокола гудят, народ православный в храм спешит, а у меня на сердце тоска камнем лежит, не знаю, куда и деться от нее, в кабак – денег нет, а от церкви я отстал давно: больше десяти лет уж на духу не был. Иду, и попадается мне обо­рванный, худенький, синий от холода мальчик лет восьми: «По­дай, дяденька, на хлебушек, Христа ради», – протянул он. Жаль мне стало мальчика, а подать ему нечего. «Кто же, – спрашиваю его, – послал тебя побираться?» «А вон мама», – ответил он, ука­зывая на женщину, которая одной рукой держала ребенка, а дру­гую протягивала за милостыней к прохожим.

«Что же, аль у тебя отца-то нет?» «Нет, есть, только нехороший он у нас – маму все бил, а теперь совсем бросил, пьянствует, а нам есть нечего… мама говорит, что Бог его накажет за нас». Как выслушал я слова мальчика, так и похолодело во мне все; эти детские уста стро­гое обличение произнесли мне: ведь и я бросил ради пьянства свою семью, и я глубоко обидел родных, и я заслужил наказание Божие… Чисто ножом кто резал мне по сердцу, пока я шел сам не знаю куда. Шел, шел я, и слышу хорошее, складное пение, остановился, смот­рю – около самой церкви; дай, думаю, зайду; вошел, обедня давно уже началась; дьякон вышел читать Евангелие… Читал он о том, как один непокорный сын отделился от отца, ушел в далекую сторо­ну, прожил там все свое имение, стал бедствовать, как потом образу­мился, воротился к отцу своему, и как отец ласково и милостиво принял его… Господи, подумал я, слушая чтение, опять Ты посыла­ешь мне вразумление: не я ли такой же заблудший грешник? – и много дум промелькнуло в голове моей во время службы этой, вспомнил я и про Бога милосердного, увидел и все свое безобразие. Кончилась обедня. Священник вышел говорить проповедь. Говорил он опять о том же блудном сыне – о том, как грешно не почитать родителей, как пагубно предаваться пьянству, распутству. «По­смотрите, – говорил он, – на скот бессловесный, и тот знает меру, не объедается, не опивается до бесчувствия, а человек разумный до­водит себя нередко до того, что не помнит себя, растерзанный, бес­чувственный валяется на позор и посмешище среди улицы…» Глубо­ко запали мне в душу эти слова: справедливы они были…

Из церкви вышел я успокоенный, в душе явилась жалость к брошенной семье. Иду на квартиру да думаю – нет, пора все бро­сить, пора образумиться. После того работать стал усердно, пить совсем бросил, одна дума в голове: скопить немножко деньжо­нок да с ними скорей в деревню к своим. Но, видно, легко-то только падать, а подниматься трудненько. Очень уж я привык к разгульной жизни, и соблазн был на каждом шагу. С месяц я кре­пился – жил хорошо, а тут, на грех, товарищи попались слабые, и деньжонки завелись; не выдержал соблазна – напился, а изве­стное дело, худо сделаешь, другой раз уж легче повторить – и по­шел я снова кутить. Напьюсь, забудусь, а просплюсь, не знаю, куда деться от стыда; совесть мучила меня. Одно средство было против нее: залить вином; и заливал же я, не знаю, как только жив остался. Эх, как бы драгоценна в то время была поддержка и забота обо мне, погибавшем, доброго человека! Но откуда же она могла прийти? Кому пьяница горький был нужен?.. Скоро дошел до того, что все с себя заложил, пить, есть нечего было, и здоровье совсем испортилось; во рту сухо, внутри горит, руки трясутся, ноги не ходят, на лицо смотреть страшно, смерти у Господа просил. Вот в это-то самое время земляки привезли мне печальную весть, что дети мои померли от скарлатины, и жена вскоре после них Богу душу отдала, извелась, сердечная, от меня, обидчика. Как услыхал я про это, так не помню, что сделалось со мною: помню только, что весь лежал как в огне и все рвал на себе; тут же захворал и горячкой, четыре недели в больнице про­лежал. В бреду мне представлялось: то детские ручки грозятся на меня, то виденный мною на улице оборванный мальчик кри­чит: «Накажет тебя Бог, накажет!..», а то бледное, заплаканное лицо жены так строго, укоризненно смотрит на меня, что не знаю, куда спрятаться от него.

Поправившись от болезни, я почувствовал, что силы во мне нет, работать не могу, к вину отвращение. Немедля я отправился в свою деревню, на дорогу собрали меня добрые знакомые, своего-то у меня уж ничего не было. Путь был длинный – около ста пятидесяти верст; иду да думаю: «Господь бы допустил поплакать над родными могилками да у матери вымолить прощение, она теперь одна, бедная, горюет на старости лет».

Время было теплое, хлеба высокие, травы густые – отвык я от деревни, а тут и мне стало веселее, как увидел знакомые поля… Вот показался крест церковной колокольни, а вот из-за бугра выглянули кровли нашей деревни; подхожу к дому, стройка вся обветшала, опустилась; смотрю – у нашего дома толпится на­род, меня никто не узнает, и где же узнать! Пошел молодцом, а воро­тился чуть не стариком. Слышу, из дома несется протяжное чте­ние. Вошел – на столе под образами лежит моя родительница, готовая к погребению; как увидел ее, родимую, так и грохнул­ся на пол без памяти…

Мать похоронили, а у меня на душе туча черная. Прогневался на меня Господь, не допустил и с матерью свидеться… справед­ливо ты, Господи, наказуешь меня… не замолить мне, беспутно­му, все обиды, которые я делал кровным своим… За что, Госпо­ди, думалось мне, земля-то сырая держит меня, окаянного? Не им, а мне бы следовало в могиле лежать за все мое беззаконие. Случалось, временами, такое отчаяние и уныние нападет, что даже грешно и сказать, руки хотел наложить на себя. Только и успо­коишься немного, как в церковь к службе сходишь.

Что делать? Чем заняться? Ума не мог я приложить к своей доле. Дай, думаю, пойду к батюшке, у него попрошу наставле­ния. Батюшка принял меня ласково, утешил: «Много ты, Семен, грешил, но милости у Бога нет конца, молись Ему за себя и за своих родных, усерднее молись, и Он укажет тебе путь добрый»…

Послушался я батюшки и стал приучать себя к молитве; трудно было сперва, но потом Бог помог, ничего для меня не стало сла­ще того, как сходить в храм Божий и помолиться Господу Богу. Он услышал меня и указал мне путь, по которому мне легче и спокойнее идти. В деревне нашей задумали школу открывать, затруднение было только в помещении; наш дом был хоть и вет­хий, но просторный, дай, думаю, хоть им послужу православным; пришел на сходку и объявил, что жертвую его под школу. Остат­ки же имущества распродал, деньги положил на вечный помин родных, а сам пошел по святым местам замаливать свои грехи да благодарить Бога за милости ко мне окаянному, недостойному.

(«Семья православного христианина»)

В селе Березовце, Курской губернии, жило одно семейство. Не было благословения Божия в доме его: муж любил крепкие напитки, а жена его была очень злая женщина. У них было много дочерей и ни одного сына. Это крайне огорчало злую женщину. Она ненавидела дочерей своих и однажды даже решительно ска­зала: «Что это? Все дочери да дочери, и ни одного сына… Это невыносимо! Если родится у меня еще дочь – я убью, непремен­но убью или задушу ее!» Боже мой! До чего может иногда дохо­дить злоба человеческая! Походят ли хоть сколько-нибудь эти слова безумной женщины на слова матери?

Но вот настало время, у нее рождается еще младенец. Несчаст­ная мать с нетерпением спрашивает повивальную бабку: «Ну, кто же родился, мальчик или девочка? Скажи мне правду, непремен­но скажи правду». Бабка, зная злой и крутой характер ее, ответи­ла: «Мальчик». «Нет, – закричала на это мать, – нет, не верю, дай мне сюда; я хочу сама видеть, хочу сейчас же проверить сло­ва твои». Напрасно бабка уверяла ее, что родился мальчик; злая мать не верила и продолжала неистово кричать: «Дай, дай, дай мне сюда!» Бабка не смела дать ей младенца, боясь, чтобы она в самом деле не задушила его, и наконец решилась сказать правду, что родилась девочка. Как громом поразила эта весть безумную мать: она диким голосом стала кричать: «Дай мне сюда, дай ско­рее мне; я сейчас задушу ее» – и, не получив удовлетворения, страшными проклятиями начала осыпать новорожденную дочь.

Между тем новорожденную окрестили Агафьею, а потом по­просту называли Ганею. Мать не переставала клясть бедную, не­винную Ганю, а Ганя все росла да росла; только чем больше рос­ла, тем больше проявлялось в ней безумия. Вот она достигла, наконец, совершеннолетия и отличалась красотою, стройностью стана и высоким ростом, и при всем том до крайности была безумна. Оставленная без всякого призрения не только родителя­ми (мать прокляла, а отец был постоянно хмельной), но и всеми родными, она ходила и бегала где попало, иногда босая, иногда полунагая; то пропадала недели на две, то опять появлялась в деревне, делая и высказывая разные глупости. Ни на кого она не нападала; но кто ее дразнил, в того она бросала все, что ни попа­далось ей под руку, без всякой осторожности; а однажды топо­ром изрубила всех индюшек и собак своего дома. Так протекала жизнь бедной дочери, проклятой и проклинаемой безумной ма­терью. Горькая, безотрадная жизнь!.. Но зато еще здесь, на зем­ле, Господь наказал безумную мать: она ослепла. Мало того, ей хотелось задушить невинную дочь в минуту рождения, а Господь судил иначе: ей самой пришлось принять смерть из рук безум­ной дочери. Дело было так.

В октябре выпал снег, и безумная Ганя вдруг убежала куда-то из дома и около двух недель где-то скрывалась.

Слепая мать спокойно оставалась дома. И так как муж ее часто отлучался, то она приглашала к себе, на время отлучки мужа, зна­комую старушку. Раз, когда они остались вдвоем, Ганя вдруг вбе­гает домой. Слепая, услышав скрип двери, тотчас спросила: «Кто пришел?» – и, узнав от старушки, что это дочь ее, Ганя, стала, ру­гать ее как только могла и, по прежнему обычаю, осыпать прокля­тиями. Ганя на брань отвечала бранью. Досадно стало матери, и она, лежа на печке, бросила в Ганю лучиною; а безумная Ганя схватила топор и полезла на печку. В испуге старушка-посиделка броси­лась отнимать топор у Гани; но Ганя топором же и стала защи­щаться, и до смерти изрубила старуху. Безумная бросилась тогда с топором на мать свою и также изрубила ее.

Окончив это страшное дело, она постлала на пол рогожу, по­ложила на нее изрубленных вместе и спокойно удалилась из дома.

Вскоре после этого происшествия возвратился хозяин дома, с ужасом увидел в избе на полу два окровавленных трупа и, ни­мало не медля, дал знать сельскому начальству. Начались розыс­ки; но успеха не было. Наконец тела вынесли для христианского погребения, и когда начали совершать литию, вдруг видят: из- под горы выступает, с ноги на ногу, по снегу, босая Ганя. Подо­зрение пало на нее. Ее ласково привели к трупам и ласково спро­сили: «Это ведь ты, Ганя, изрубила? Скажи же, за что?»

Когда с Ганей ласково обходились, тогда она правду говори­ла, и вот тут она сказала: «Как за что? А за то, что мать в меня с печи лучиной бросила; а какими страшными словами-то ругала!..» Словом, высказала она все, что прежде нами было сказано. Когда же высказала все, тут прирожденное чувство родства в ней про­будилось: она вдруг залилась слезами, бросилась на гроб матери и так громко рыдала, что всех привела в слезы. После того оба тела были преданы погребению, а несчастная Ганя отправлена была в Брянск, в дом сумасшедших.

(«Духовная беседа»)

Моя мать, уезжая в последний раз из города Казани, заставила моего дядьку Евсеича побожиться перед образом, что он уведо­мит ее, если я сделаюсь болен. Он исполнил свое обещание: один из грамотных дядек написал ему письмо, в котором, без всякой осторожности и даже несправедливо, извещал, что молодой ба­рин болен падучею болезнью и что его отдали в больницу. Можно себе представить, каким громовым ударом разразилось это письмо над моим отцом и матерью. Письмо шло довольно долго и пришло в деревню во время совершенной распутицы, о кото­рой около Москвы не могут иметь и понятия: дорога прорыва­лась на каждом шагу, и ехать почти было невозможно. Но мать мою ничто удержать не могло; она выехала в тот же день в Ка­зань со своей Парашей и молодым мужем ее, Федором.

Ехала мать день и ночь, на переменных крестьянских санях, в одну лошадь. Всех саней было четверо: в трех сидело по одно­му человеку без всякой поклажи, которая вся помещалась на чет­вертых санях. Только таким образом была какая-нибудь возмож­ность подвигаться шаг за шагом вперед, и то пользуясь мороза­ми-утренниками, которые на этот раз продолжались, по счастью, до половины апреля. В десять дней дотащилась моя мать до боль­шого села Мурзихи, на берегу Камы; здесь пошла уже большая почтовая дорога, крепче уезженная, и потому ехать по ней пред­ставлялось более возможности, но зато из Мурзихи надобно было переехать через Каму. Кама еще не прошла, но надулась и поси­нела: накануне перенесли через нее на руках почту; но в ночь пошел дождь, и никто не согласился переправить мою мать и ее спутников на другую сторону. Мать моя должна была ночевать в Мурзихе. Боясь каждой минуты промедления, она сама ходила из дому в дом по деревне и умоляла добрых людей помочь ей, рас­сказывала свое горе и предлагала в вознаграждение все, что име­ла. Нашлись добрые и, смелые люди, понимавшие материнское сердце; они обещали ей, что если дождь в ночь уймется и к утру хоть крошечку подморозит, они берутся благополучно доставить ее на ту сторону и возьмут то, что она пожалует им за труды.

До самой зари молилась мать моя, стоя в углу перед образами в той избе, где провела ночь. Теплая материнская молитва была ус­лышана: ветер разогнал облака, и к утру мороз высушил дорогу и тонким льдом затянул лужи. На заре шестеро молодцов, рыбаков по промыслу, каждый с шестом или багром, перекрестясь на цер­ковный крест, взяли под руки обеих женщин, обутых в мужские сапоги, дали шест Федору и отправились, пустив вперед самого расторопного из своих товарищей для ощупывания дороги. Доро­га лежала вкось, и надобно было пройти около трех верст.

Переход через огромную реку в такое время так страшен, что только привычный человек может совершить его, не теряя бод­рости и присутствия духа. Федор и Параша просто ревели, про­щались е белым светом и со всеми родными, и в иных местах на­добно было силою заставлять их идти вперед; но мать моя с каж­дым шагом становилась бодрее и веселее. Провожатые погляды­вали на нее и приветливо потряхивали головами. Надобно было обходить полыньи, перебираться по сложенным вместе шестам через трещины; мать моя нигде не хотела сесть на гуман, и толь­ко тогда, когда дорога подошла к противоположной стороне, пошла возле ямского берега, по мелкому месту. Когда опасность миновала, она почувствовала слабость; сейчас постлали на гу­ман меховое одеяло, положили подушки, мать легла на него, как на постель, и почти лишилась чувств: в. таком положении дота­щили ее до самого двора в Шуране. Мать моя дала сто рублей своим провожатым, то есть половину своих денег, но честные люди не захотели воспользоваться, они взяли по синенькой на брата (по пяти рублей ассигнациями). С изумлением слушая изъяв­ление горячей благодарности и благословения моей матери, они сказали ей на прощанье: «Дай вам Бог благополучно доехать!» – и немедленно отправились домой, потому что мешкать было не­когда: река прошла на другой день. Все это подробно рассказала мне Параша. Из Шурана, в двое суток, мать моя доехала до Ка­зани, остановилась где-то на постоялом дворе и чрез полчаса была в гимназии, где я жил.

(Взято из сочинений Аксакова)

Редкая мать не проливает слез, встречая особенные обстоя­тельства в жизни детей своих, но немногие дети умеют достойно ценить слезы материнские. В наше время немало видим печаль­ных примеров, когда на слезы матери равнодушные дети отвеча­ют в духе современного настроения: «Слезы так обыкновенны у женщин: женщина плачет обо всем – от слабодушия, от излиш­ней чувствительности и нерассудительности!» Но остерегитесь, дети, так думать о слезах матерей ваших; остерегитесь, по край­ней мере, для собственного своего счастья.

Сердце матери так нежно, так чувствительно по отношению к детям, что, радостные ли, печальные ли перемены происходят в судьбе их, во всяком случае сердобольная мать проливает слезы. Отчего это? Оттого, что жизнь детей зарождается и образуется под сердцем матери, и прежде чем младенец явится на свет Бо­жий, он долго живет одною жизнью с своею матерью. Не естественно ли же после сего материнскому сердцу отвечать на все движения сердец, столь ему близких, столь с ним сродных? И оно отвечает в большей части случаев слезами. В слезах матери все: и благодарность к Богу, и благожелание, и радость, и горе.

Когда сын или дочь подвергаются бедствию, мать первая спе­шит к ним со слезами. Как важны эти слезы, знают те из детей, которые успели уже испытать превратности жизни, которые до­вольно перечувствовали горя. Если сердце человеческое таково, что в скорбные дни ищет себе участия других, то в ком же оно может найти это участие более живым и более искренним, как не в матери? Дети всего ближе к сердцу матери; они как бы часть существа ее, плоть от плоти ее и кость от костей ее; поэтому в несчастий никто не может так горячо и глубоко им сочувство­вать, как мать, родившая и воспитавшая их. Но если слезы мате­ри в этом случае растворяются еще молитвою, что и свойственно матери-христианке, то они могут быть даже врачевством против бедствия. Мы знаем мать, которая плакала над гробом своего сына, и молитвенные слезы ее преклонили на милосердие Ви­новника жизни. И, увидев ее, Господь сжалился над нею и ска­зал ей: не плачь. И, подошед, прикоснулся к одру; несшие остановились, и Он сказал: юноша! Тебе говорю, встань. Мертвый, поднявшись, сел, и стал говорить; и отдал его Иисус матери его.

Мать плачет не при печальных только, но и при счастливых событиях в жизни детей своих. На этот раз слезы ее суть слезы сердечной радости и живейшей благодарности ее к Богу. Дети, восторженные счастьем, часто забывают о деснице Божией, ко­торая наделяет их благами, и спешат только скорее воспользо­ваться своим счастьем. Но мать исполняет за них то, что надле­жало бы сделать самим детям: она возводит благодарный взор к небу, и взор ее, проникнутый материнским чувством, наполня­ется слезами. О, как должны быть драгоценны для детей эти Богу приносимые за них слезы матери! Они служат живой связью между ними и Небом – между благодеющим Промыслом и детьми об­лагодетельствованными. Отец Небесный дождит на земнородных чад Своих бесчисленными и разнообразными благами, а сердце человеческое что может воздать Ему, кроме слез любви и благо­дарности? И Господь ничего более не требует. Сыне, говорит Он, дай Мне сердце твое. Но за сына и дочь, за осчастливлен­ных детей своих мать первая возносит к Богу полное благодар­ных слез сердце свое. Сердце матери проливает слезы и тогда, когда дети готовятся вступить на новое поприще деятельности. В этом случае слезы матери суть слезы молитвенного благожела­ния и, как отличительная черта искреннего родительского бла­гословения, должны быть для детей особенно важны. Ибо такое «благословение утверждает домы чад», то есть служит как бы некоторым основанием земного их благосостояния. Посему стократно счастливы дети, когда при вступлении их на новое по­прище жизни орошает главу их молитвенная слеза матери! Это как бы тот спасительный елей, которым намащались древние единоборцы, чтобы удобнее избежать руки противника; это тот бесценный залог благоуспешности, с которым не только безбо­язненно, но и верно можно идти к цели своего призвания. Толь­ко не пренебрегайте, дети, материнскою слезою, только прими­те сердцем благожелания матери, обратите христианские сове­ты ее в дело: и Господь не оставит вас на стезях жизни вашей. Помните, что на главе вашей почиет молитвенная слеза матери. В этой слезе, обращенной к небу, без сомнения, небо и отража­ется. Научитесь же достойно ценить это сокровище.

Сердце матери особенно трогается поведением детей. Ни­чего нет прискорбнее для доброй матери, как если сын ее или дочь ведут себя худо. Сын безумен – печаль матери, заме­чает Премудрый. Тогда как одни смотрят на его безумие с рав­нодушием, а другие для беззаконных видов стараются даже поддерживать его слабости и пороки, мать обливается горькими слезами, смотря на погибель его. Думаете ли, дети, что и в этом случае слезы матери ничтожны? Возможно ли? Мать по отно­шению к детям своим есть в некотором смысле образ существа неземного. Она оплакивает не одну смерть их телесную, но и духовную. Если бывает радость у ангелов Божиих и об од­ном грешнике кающемся, то, без сомнения, бывает и скорбь о всяком грешнике нераскаянном. Дети, блуждающие в чаду своеволия и порока, этой скорби неба не разумеют, так как они и не возводят туда мысленных взоров своих. Но отражение этой скорби они всегда могут видеть в слезах матери своей. Посему горе заблудшему сыну, если слезы матери текут для него на­прасно; погибель ему, если он слезам матери посмевается. «Про­клят Господом раздражающий матерь свою». Грешник, ослеп­ленный на пути нечестия, не видит опасности для души своей: Бог посылает ему видимого ангела-наставника в лице матери его. И если слезы этого ангела остаются для него тщетными, то что еще может смягчить огрубелое сердце сына?..

Дети христианские! Уважайте слезы матерей своих! Плачет ли мать, радуясь вашему счастью, слезы ее – благодарность к Бла­гопромыслителю за блага, вам дарованные. Плачет ли, благослов­ляя вас на новое поприще деятельности, слезы ее – святыня для вас: в них орошает главу вашу благословение небесное. Слезы молитвенного благожелания – опора вашего счастья; слезы го­рести, которой причиною ваше несчастье или ваше поведение, суть очистительная жертва за вас или урок к вашему исправле­нию, который дает вам Сам Бог, не хотящий смерти грешника, но взыскующий его всеми средствами, чтобы он сознал свое заб­луждение и обратился на путь истинный.

(Взято из «Душеполезного чтения»)

Святая Афанасия жила в молодости с благочестивым мужем Андроником и имела от него двух детей – сына и дочь. Однажды Афанасия пошла в церковь к утреннему богослужению, и когда возвратилась домой, то нашла обоих детей своих заболевшими.

Вскоре после нее пришел и Андроник, и Афанасия сказала ему, что дети их лежат в сильном огне. Андроник, как примерный христианин, воскликнув: «Воля Господня да будет», тотчас по­шел в загородную церковь Мученика Иулиана, в которой были погребены родители его, и там предался пламенной молитве. Между тем в его отсутствие дети его, сын Иоанн двенадцати лет и дочь Мария шестнадцати лет, умерли. Когда Андроник, по воз­вращении из церкви, подходил к дому, он услышал в нем плач и стон, увидал множество собравшегося народа, а в доме нашел уже скончавшимися детей своих. При этом страшном горе он, однако, не отчаялся. Вошедши в молитвенную горницу, он пал пред образом Спасителя и сказал: наг изыдох от чрева мате­ри моея, наг и отъиду. Господь дади, Господь отъят. Яко Господеви изволися, тако бысть. Буди имя Господне бла­гословенно вовеки! Между тем Афанасия не так отнеслась к это­му горю. От великой печали она пришла в совершенное изнеможение и просила себе смерти. «Лучше всего мне умереть теперь с детьми моими», – говорила она. Но, конечно, умерших горем не воскресишь, и они были отпеты патриархом и погребены в церкви Мученика Иулиана, где и деды их лежали. После погре­бения Иоанна и Марии Афанасия предалась еще большей скор­би. Она осталась на могиле детей своих и не переставала о них плакать. Прошел после погребения день, наступила ночь. И вот в самую полночь является Афанасии святой мученик Иулиан в образе инока и говорит: «Зачем, жена, не даешь покоя почиваю­щим здесь?» Афанасия отвечала: «Не гневайся на меня, господин мой! Я имела двоих детей и сегодня обоих вместе похоронила здесь». Мученик спросил: «К чему же ты о них плачешь? Лучше бы тебе было, если б сидела дома и плакала о грехах своих; исти­ну говорю тебе: как здесь, когда человек хочет есть, тогда, по необходимости, дают ему пищу, так и отшедшие в горний мир небесными благами питаются у Христа; и они молят его, говоря: «Праведный Судия! Лишивши нас земных, не лиши нас небесных»». Слышав это, Афанасия умилилась сердцем, обрадовалась и сказала: «Если дети мои живут на небесах, то зачем же я плачу о них?» Потом она хотела было продолжать беседу с явившимся, но его уже не было. Она обратилась к церковному сторожу и спросила: «Где же инок, который беседовал со мною?» Сторож отвечал: «Ведь ты видишь, что двери церковные заперты и никто не может поэтому войти сюда: зачем же говоришь, что какой-то инок беседовал с тобою?» Тут только Афанасия поняла, что ей было видение, поспешно пошла домой, рассказала мужу о явив­шемся ей и о беседе с ним, и оба утешились.

(Четьи-Минеи, 9 октября)

– Я вам никогда не говорила о замечательном сне моем, – обращается ко всем присутствующим мать одного из декабрис­тов, Кондратия Рылеева, в семействе Савиных, владельцев «Коссова». – Хотите, я теперь расскажу его?

И тотчас, получив общее согласие, она начинает свое пове­ствование.

– Кане (Рылееву) было всего три года, когда он, дорогой, лю­бимый мой мальчик, опасно, безнадежно занемог. Вероятно, то был круп или дифтерит – доктора не объяснили мне; они, со­званные на консилиум, только качали головами, сознавая всю невозможность выздоровления ребенка. «Он не проживет и до утра», – сказали они няне, плакавшей о Каничке. Мне, видя мое полное отчаяние, они не решались говорить об этом; но разве я не замечала сама всей опасности положения бедняжки? Он, зады­хаясь, метался по постельке, сжимая тоненькие, исхудавшие, блед­ные ручки, уже не узнавая меня, свою мать.

– Радость, счастье, сокровище мое, неужели ты уйдешь от меня?.. уйдешь!.. Нет, это невозможно!.. Разве могу я пережить тебя? – шептала я, обливая слезами эти дорогие мне ручки. Раз­ве нет спасения!.. Есть оно, есть… Спасение – одно лишь мило­сердие Божие… Спаситель, Царица Небесная возвратят мне мое­го мальчика, возвратят, и снова он, здоровенький, весело улыб­нется мне!.. А если нет?.. О Боже, поддержи меня, несчастную!..

И в страшном отчаянии своем упала я пред ликами Спасителя и Богородицы, освещенными мерцающим светом лампады, и горячо молилась о выздоровлении моего крошки. Молилась так, как ни­когда потом не могла сосредоточиться на молитве. Тогда я душу свою вложила в слова незаученного обращения к Господу…

Не знаю, сколько времени длился молитвенный экстаз мой, помню только, что всем существом моим овладела какая-то непонятная, светлая радость, какое-то тихое чувство покоя… Меня точно что убаюкивало, навевая сон. Веки мои отяжеле­ли: я, сев у кроватки больного, облокотясь на нее, тотчас же забылась легким сном. До сих пор не могу отдать себе отчета, был ли то сон или я действительно услыхала… О! как ясно услышала я чей-то незнакомый, но такой приятный, сладкозвуч­ный голос, говорящий мне:

– Опомнись, не моли Господа о выздоровлении… Он, Всеве­дущий, знает, зачем нужна теперь смерть ребенка… Из благости, из милосердия Своего хочет Он избежания для него и для тебя будущих страданий… Что, если я покажу тебе их… неужели и тогда будешь ты все-таки молить о выздоровлении?..

– Да… да… буду… буду… все… все отдам, приму сама какие угодно страдания, лишь бы он – счастье жизни моей – остал­ся жив!.. – говорила я, с мольбой обращаясь в ту сторону, от­куда слышался голос, тщетно стараясь разглядеть, кому он мо­жет принадлежать.

– Ну, так следуй за мной!

И я, повинуясь чудному голосу, шла, сама не зная куда. Перед собой видела я только длинный ряд комнат. Первая из них по всей обстановке своей была та же самая, где теперь лежал умира­ющий ребенок мой.

Но он уже не умирал. Не слышно было более свиста или как бы предсмертного хрипа, выходившего из горлышка. Нет, он тихо, сладко спал, с легким румянцем на щечках, улыбаясь во сне. Крошка мой был совсем здоров. Я хотела подойти к кроват­ке его, но голос звал уже меня в другую комнату.

Там, крепкий, сильный, резвый мальчик, он начинал уже учить­ся, кругом на столе лежали книжки, тетради.

Далее, постепенно, видела я его юношей, затем взрослым, на службе.

Но вот уже последняя комната. В ней сидело много совсем мне незнакомых лиц. Они оживленно совещались, спорили, шумели. Сын мой с видимым возбуждением говорил им о чем-то. Но тут снова слышу я голос и в звуках его – как бы более грозные, резкие ноты.

– Смотри, одумайся, безумная! Когда ты увидишь то, что скры­вается за этим занавесом, отделяющим последнюю комнату от других, будет уже поздно! Лучше покорись, не проси жизни ре­бенку, теперь еще такому ангелу, не знающему житейского зла.

Но я с криком «нет, нет, хочу, чтоб жил он!», задыхаясь, спешила к занавесу. Тогда он медленно поднялся, и я увидела виселицу.

Я громко вскрикнула и очнулась. Первым движением моим было наклониться к ребенку, и – как выразить удивление мое! – он спокойно, сладко спал; ровное, тихое дыхание сменило бо­лезненный свист в горле; щечки порозовели, и вскоре, просы­паясь, он протянул ко мне ручки, зовя маму. Я стояла как очаро­ванная и ничего не могла понять и сообразить. Что это такое? Все тот же сон или радостная действительность? Но ведь все точ­но так было во сне там, в первой комнате!

Все еще не доверяя глазам своим, я кликнула няню и вместе с ней убедилась в чуде исцеления приговоренного к смерти ре­бенка. Няня передала мне решение докторов о невозможности его выздоровления. И надо было видеть изумление одного из этих врачей, приехавшего на другой день осведомиться о часе кончи­ны мальчика, когда няня вместо трупа показала ему спокойно сидящего в постельке Каню, здорового и веселого.

– Да ведь это же чудо, чудо! – твердил он.

Время шло, а сон мой исполнялся с буквальной точностью во всех даже мелких подробностях: и юность его и, наконец, те тай­ные сборища… Когда сын знакомил меня с тем или другим своим другом или товарищем, я сразу узнавала в них лица, виденные мною в предпоследней комнате.

– Более не могу продолжать. Вы поймете… эта смерть… висе­лица… о Боже!..

Голос Рылевой дрожит от волнения, слезы душат ее.

– Клянусь вам, клянусь памятью покойного сына, что это не бред моего воображения, а истина, истина! – докончила она после минутного молчания.

На лицах слушающих видно крайнее изумление. Все они зна­ют Рылееву как самую правдивую женщину. Да и не может эта оплакивающая покойного сына мать сказать, особенно в минуту такой душевной скорби, какое-либо лживое слово.

Софья Николаевна Савина, более других принимавшая к серд­цу горе несчастной матери, говорит, обращаясь к Рылеевой: «По­звольте мне записать замечательный сон ваш. Пусть рассказ этот сохранится в семье нашей как память о вас».

Рылеева молча целует ее и, несколько успокоясь от своего волнения, подходит к окну, смотря на темно-синее, усеянное звез­дами ночное небо, и ей невольно думается, сколько в бесчислен­ных мирах этих кроется чудесного и таинственного.

(«Исторический вестник», 1894, январь)

Одному духовному лицу приходилось некогда утешать мать в ее сильной скорби о преждевременной смерти единственного малют­ки. Искренно сочувствуя ее скорби и горю, служитель Божий мо­лился с нею, приводил ей изречения Слова Божия и всячески старал­ся внушить ей покорность воле Божией; но все было безуспешно. Наконец он рассказал ей притчу об одном человеке, ведшем пасту­шеский образ жизни. У этого пастуха было много детей, и один из них умер; отец был безутешен: умерший сын был милее ему других детей. И вот раз является к нему незнакомец с видом важным и почтенным и приглашает его в поле; тот последовал за ним. Дело происходило ночью; дорогою незнакомец не промолвил ни одного слова, пока не пришли они к стаду овец, которое принадлежало па­стуху. В виду стада незнакомец сказал пастуху: «Если бы ты стал вы­бирать между ягнятами этого стада, ты, без сомнения, имел бы пра­во выбрать самого лучшего. И никто не посмел бы роптать на тебя, потому что стадо – твое, ты – его хозяин: зачем же ты сам роп­щешь и сетуешь, когда добрый Пастырь словесных овец, Господь Иисус Христос, взял одну из них, которую ты для Него воспитывал и которую Он нашел достойною лика избранных в Царстве Небес­ном?» Сказав эти слова, незнакомец скрылся, но в сердце бедного отца пролилось великое утешение.

В словах незнакомца заключается утешение для всех, у кого преждевременная смерть отняла добрых детей: их взял к Себе на небо добрый Пастырь, Господь Иисус Христос. Он любил детей во время земной Своей жизни, и тем, которые недопускали их до Него, Он с негодованием говорил: Пустите детей приходить ко Мне, и не препятствуйте им; ибо таковых есть Царствие Бо­жие (Мк. 10:14). Пусть припоминают эти слова Иисуса Христа скор­бящие безутешно об умерших детях; в этих словах содержится для них и кроткий упрек за неразумное сетование об отшедших к Нему детях и вместе утешение, ибо дети их уже достигли обещанного Им Царства Небесного. Верующий должен скорее радоваться за детей, блаженствующих на небесах, а не скорбеть.

(«Душеполезное чтение», 1862)

В доме богатого и знатного вельможи капернаумского, князя сонмища, Иаира, великая тревога: на руках плачущей матери, при общем сочувствии окружающих, лежит тяжко больная, умираю­щая дочь, двенадцатилетняя отроковица, единственное дитя скор­бных родителей. В доме нет отца. Услышавши о возвращении славного Пророка Галилейского из страны Гадаринской и о при­ближении Его к Капернауму, он спешит к Иисусу Христу, к един­ственному спасению для его дочери. С глубокою скорбью в сер­дце и с надеждою на милость Божию Иаир падает к ногам Иисуса Христа и просит, как единственной милости, прийти в дом к его умирающей дочери. Слезным мольбам отца внемлет Божествен­ный Учитель – Божественная любовь. Со спокойным Божествен­ным величием Пророк Галилейский направляет Свой путь к дому Иаира – идет медленно, задумчиво. Толпы народа, давно уже ожидавшего возвращения Пророка Галилейского из Гадарины, гнетут Его со всех сторон. Сердце Иаира рвется к умирающему дитяти; он стрелой летел бы домой, а тут, как нарочно, медлен­ность и остановка. Между прочим получает неожиданное исце­ление бедная, двенадцать лет страдавшая женщина; по поводу ее исцеления идут расспросы, признание, успокоение и, наконец, общий разговор об исцелении. А отец умирающей все ждет и ждет… Что ему было делать? Что теперь делалось в его скорбной душе? А вот, наконец, некий от архисинагог извещает Иаира, что­бы он напрасно не беспокоил Учителя, что дочь его уже умер­ла… Какие чувства должны были волновать душу несчастного отца в минуту такого известия? Он стоит как громом пораженный… Испытание чрезмерное… Но тут-то и спасение. Милости­вый взор Богочеловека, как светлый животворный луч, падает на разбитое сердце Иаира. Не бойся: токмо веруй, и дочь твоя спасена будет, – сказал успокоительным голосом Божествен­ный Учитель. Затем Он идет в дом Иаира, утешает рыдающих и воскрешает умершую в присутствии избранных учеников и ее родителей. Отроковица жива и здорова; родители в восторге; не веровавшие прежде в возможность воскресения – в недоумении… Картина, повторяю, во всех своих подробностях поразительная, много говорящая.

Я хотел бы остановить ваше внимание, братия, на светлом лике только этого нежного, чадолюбивого, глубоко верующего отца.

Какие величественные черты духа проявились в нем во всех движениях в эти трудные для него минуты жизни! Нежнейший отец – он бесконечно любит свою единственную дочь. Видя ее уже умирающею, он не хочет верить в ее смерть; он все ищет средств к ее спасению; он крепко верит в силу Пророка Галилей­ского, каким он, не просвещенный пока полным светом веры, считал Господа нашего Иисуса Христа. Оставивши далеко еврей­скую княжескую спесь, в чувстве глубочайшей веры и благогове­ния, он падает к ногам великого Пророка Галилейского, к Кото­рому так двусмысленно, а иногда и презрительно и злобно отно­сились многие князья иудейские. Он не торопит Пророка, веря в Его силу; не ропщет он и на толпу, замедлявшую путь Господу; не скорбит и на ту, которая особенно замедлила путь Господу, стараясь чрез прикосновение к Нему получить исцеление. Он терпеливо выжидает своей очереди, зная, что и другие стражду­щие имеют такое же право на милость Божию, как и он; он терпеливо, медленно, с горем в сердце, идет за Божественным Учи­телем, пока наконец не получает грозного известия о смерти своей дочери… Но и теперь он не падает духом. Несколько ми­нут пред тем совершившееся исцеление страдавшей двенадцать лет женщины, а главное, успокоительные слова Господа: Не бой­ся, токмо веруй, – укрепляют его… И смиренная, терпеливая, глубокая вера восторжествовала…

Счастливы дети, имеющие родителей с таким пламенным чувством к ним, а главное, с такою смиренною, терпеливою и крепкою верою в Господа, какую имел Иаир. Счастливы дети, о которых молятся родители с такою верою. Молитва веры родителей очень, очень до­рога для детей, особенно в затруднительных обстоятельствах их жизни. Счастливы, стократ счастливы и достойны глубочайшего уважения и родители, которые отличаются такими душевными ка­чествами, какие проявились в Иаире, которые так умеют просить у Господа и молиться, как просил и молился Иаир.

(«Проповеди», приложение к журналу «Руководство для сельских пастырей,» ноябрь, 1890)

У одной хананеянки дочь страдала жестоким беснованием. Пораженная и измученная этим страшным горем, любящая мать нигде не находила себе помощи. Но вот, к великому ее счас­тью, в стране, где она жила, в пределах Тирских и Сидонских, является Иисус Христос со Своими учениками. Несчастная мать, очевидно зная, что Божественный Чудотворец уже подал многим исцеление, обращается к Нему с мольбою о помощи, назы­вая Его Господом, Сыном Давидовым. К ее великому огорчению, Христос как будто не слышит ее просьбы и не обращает на нее никакого внимания. Но злосчастная мать продолжает идти за Ним с жалобными воплями. Наконец ученики Его, или по сострада­нию, или потому, что крик ее тяготил их, просят отпустить ее. Я послан только к погибшим овцам дома Израилева, – от­вечает им Христос и, таким образом, как бы совершенно отказы­вает несчастной в исполнении ее прошения. Но хананеянка не падает духом, не отчаивается, а продолжает просить. Христос отвечает ей: Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам. Этим ответом Он, по-видимому, отнимает у ней всякую надежду на исполнение ее просьбы. Но не смущается и этим любящая мать. «Так, Господи, – говорит она, – нехорошо, но и псы едят кро­хи, которые падают со стола господ их». Великое смирение и вера хананеянки преклонили Господа, испытывавшего веру ее, на милость: мольба ее услышана, и желание ее исполнено. О жен­щина, велика вера твоя, да будет по желанию твоему, – сказал Господь. И исцелилась дочь ее в тот же час.

Если всмотреться в нравственный образ язычницы-хананеянки, то нельзя не видеть в нем высоких христианских качеств. Дей­ствительно, мы видим в ней любовь к дочери искреннюю и само­отверженную, терпение постоянное, смирение, кротость и непо­колебимую веру в чудодейственную силу Христа. Откуда явились такие высокие качества у хананеянки? В иудействе и христианстве добродетель и нравственность воспитывались и воспитываются религиею. Но религия, которую исповедовала хананеянка, не могла ни породить, ни возрастить в ней этих качеств. Она была язычни­ца и держалась религии, которая, под именем Ваала или Молоха, боготворила солнце, а под именем Астарты – луну. Богослуже­ние в честь этих божеств, а с тем вместе вероучение и нравоучение финжийско-хананейское, представляло смесь самой противоес­тественной жестокости и грубого разврата. Естественно, такая религия скорее могла убивать всякую нравственность, чем питать ее; а между тем хананеянка и при такой религии является высоким примером нравственности. Откуда же это?

Нравственное возвышение хананеянки и отклонение ее от мер­зостей служения Ваалу и Астарте начинается искреннею, пламен­ною любовью ее к дочери, и эта любовь, при помощи Божией, ве­дет ее с одной нравственной высоты на другую и возводит на вы­соту поразительную. Ее нежно любимая дочь заболевает ужасною болезнью. Где было ей искать помощи? Конечно, не Ваал и не Ас­тарта могли подавать исцеления, даже только добрые, святые утешения. И вот ей припоминается слух, прошедший по всей Сирии, что в еврейской земле живет и учит, необыкновенный Чудотво­рец, Которого лучшие представители иудейства признали за обето­ванного Мессию, и что Он исцеляет всех, отовсюду приводимых к Нему немощных, одержимых разными болезнями и припадка­ми, и бесноватых, и лунатиков, и расслабленных (Мф. 4: 24). Естественно, у нее является желание увидеть этого Чудотворца и попросить Его о помощи. И вот, как бы нарочито для нее, и быть может действительно нарочито для нее – для этой верующей жен­щины, Христос Сам приходит в пределы Тирские и Сидонские. Из­мученная страданиями дочери и своими собственными, она обра­щается к Нему с мольбою о помощи; но Христос, Который, как она слышала, с состраданием и милостью относился ко всем несчаст­ным и страждущим, как будто не слышит ее мольбы и не обращает на нее внимания. Тяжелое испытание! Но испытание, не только не доводящее хананеянку до падения, но и очищающее ее в своем гор­ниле, раскрывающее нравственное богатство ее души. Посмотри­те, как постепенно больше и больше возвышается она среди иску­шения, соответственно силе искушения. Молчание Христа, как будто не слышащего ее просьбы – этот тяжкий удар для ее любящего сердца, – не приводит ее ни в малодушие, ни в раздражение, не обнаруживает ничего, кроме терпения, незлобия и кротости. Так настроила ее искренняя любовь к дочери! В самом деле, не будь в ней этой любви, как встретила бы она то, по-видимому, рав­нодушное молчание, с которым Христос отнесся к ее несчастью? Она легко могла бы оскорбиться и усомниться или в Его сострада­тельности, или в Его всемогуществе. И то и другое было бы гибельно и для нее, и для ее дочери: дочь не получила бы исцеления. Но хананеянка-мать и не раздражается, и не малодушествует и, во­одушевляемая любовью, смирением и верою, начинает действовать еще настойчивее. Она считает себя недостойною приблизиться ко Христу, предстать пред лицо Его со своею просьбою, и старается своими жалобными воплями вслед Его расположить к себе и Его, и Его учеников: идет за ними, кричит и просит до тех пор, пока ученики не начинают ходатайствовать за нее пред своим Учите­лем. Но Христос продолжает испытывать несчастную. Я послан только к погибшим овцам дома Израилева, – говорит Он уче­никам и этим как будто совершенно отказывает ей в помощи. Но этот отказ, вместо того чтобы погасить в ее сердце всякую надеж­ду, только возжигает в ней новый пламень ее и дает ей повод явить свое несокрушимое терпение и непоколебимую веру в Христово всемогущество. Она считает своею обязанностью просить до пос­ледней возможности, и уже сама осмеливается подойти ко Христу, кланяется Ему и говорит: Господи, помоги мне. Но ответ Христа наносит ей новый удар. Нехорошо, – отвечает Он, – отнять хлеб у детей и бросить псам. Здесь, кроме отказа, слышится как бы и оскорбление: иудеи называются чадами, а она и ее народ приравниваются к нечистым псам, не имеющим права на милость и сострадание. Но любящую мать и это не смущает и не возмуща­ет. По смирению она считает себя нечистою, подобно псам, и по­тому, нимало не оскорбившись словами Христа, она еще с боль­шею, чем прежде, силою выказывает свою кротость и смирение и является настойчивою в просьбе. Так, Господи, – говорит она, – но и псы едят крохи, которые падают со стола господ их. Таким образом, она не только не возмущается суровым отказом Христа, не только не оскорбляется возвеличением пред нею иуде­ев, но и признает свое не достоинство, признавая как бы подобаю­щим ей и ее дочери имя псов, а иудеев, которые с презрением и враждебно относились к ее народу, возводит даже на высоту сво­их господ. И вот ее великая вера, несокрушимое терпение, досточудное смирение, кротость и пламенная любовь к дочери награж­даются исцелением дочери и восклицанием Христа: О, женщи­на, велика вера твоя; да будет тебе по желанию твоему. Не правда ли, какие возвышенные качества обнаружила хананеянка под влиянием любви к дочери? Желая исцеления для дочери, она забывает все, забывает даже самое себя: она подавляет свое само­любие, она как бы сама напрашивается на отказ суровый и жест­кий, и при этом выказывает глубокое смирение, кротость, вели­кое терпение и веру – добродетели чисто христианские. И все это она почерпает, при святом соприкосновении со Христом, из своей любящей души – из той глубокой и искренней любви, кото­рую она питала к своей дочери, еще не сделавшись христианкой.

Но чистая семейная любовь не только нравственно возвыша­ет тех, которые проникнуты ею, но благодетельна и для тех, на кого она направлена. Подумайте, что сталось бы с дочерью хана- неянки, если бы мать под влиянием своей грубой и жестокой ре­лигии оставила ее без попечения, если бы не заботилась всеми силами о ее исцелении, если бы оскорбилась отказом Христа и не употребила всех усилий приклонить Его на милость своею верою и терпением? Несчастная страдалица была мучима бесно­ванием и, быть может, окончила бы жизнь среди тяжких страда­ний. Но любовь матери спасла ее от недуга – обрела Божествен­ного Врача для уврачевания ее. Так благодетельна была в насто­ящем случае чистая семейная любовь! Она так же благодетельна и во всякое время, и при всяких обстоятельствах. И в наше вре­мя, когда семейная жизнь должна складываться по началам люб­ви христианской – ив наше время часто в семье встречаются нравственно бесноватые: то строптивый и грубый муж, то не­уживчивая, злоязычная жена, то непокорные дети нарушают мир семейной жизни и обращают семью в дом беснования. С другой стороны, нередко поражают семью и другие несчастья: тут пре­старелый больной муж, там лежащая на смертном одре жена, здесь несчастные увечные дети. И если бы не было семейной любви, то сколько безутешного горя, необлегченных страданий претер­пели бы многие семейства! Но как скоро в несчастную семыр проникла хотя одна любящая душа – это убежище страдания начинает мало-помалу превращаться в дом милосердия, врачева­ния, мира и благоденствия. Часто случается так, что любовь од­ного члена действует исправляющим образом на всю семью. По­добно жене-хананеянке, которая своею любовью доставила до­чери исцеление от беснования, и в наше время одна любящая душа нередко исцеляет нравственное беснование целой семьи: своею кротостью и снисходительностью, своим заботливым попечени­ем о всех и молитвою к Богу она поселяет в семье мир и любовь, прекращает ненависть и распри и низводит на нее благослове­ние Божие. Часто теплая любовь одного члена семьи облегчает страдания недужных, отчаянно больных членов ее. Внимательный уход за ними, ласковое слово утешения облегчают страдания бо­лящих, сообщают их душе бодрую настроенность и благодушие, а нередко содействуют и выздоровлению домочадцев, отчаянно больных. Велика сила святой семейной любви: ею врачуются, по крайней мере облегчаются, семейные недуги – и душевные и те­лесные. Наконец, чистая семейная любовь ставит членов семьи в добрые отношения и к среде окружающей.

Посмотрите на хананеянку, как она ведет себя, когда в ответ на свою просьбу получает как бы пренебрежительный отказ со стороны Христа. Женщина без любви на ее месте раздражи­лась бы, нанесла бы Христу оскорбление, удалилась бы от Него с мыслью, что все, принимающие Его за Чудотворца-Мессию, ошибаются. Но хананеянка искренно любит свою дочь, помнит, что от ее смирения зависит участь этой дочери, и старается по­ставить себя в лучшие отношения с теми, от кого надеялась по­лучить помощь: своею настойчивостью располагает в свою пользу апостолов – несмотря на то, что они в то время еще были полны иудейских предрассудков и с презрением относи­лись к язычникам, – и наконец, располагает к себе и Самого Христа, Который уже любил ее возвышенную душу, но испы­тывал ее веру и терпение. Так бывает и в нашем быту, там, где есть любящая душа. Ради благополучия семьи она старается со всеми быть в добрых отношениях, со всеми ласкова, никому не завидует, ни пред кем не превозносится, не заражена вредным для других своекорыстием, но ко всем относится кротко и дру­желюбно и тот же дух старается вселять и поддерживать и в остальных членах семейства (1Кор. 13:4–7). Как все это рас­полагает к любящему человеку и к его семье людей посторон­них – соседей, знакомых! Как это возвышает семью! Как помо­гает благоустроению ее жизни! Любовь обезоруживает часто самых озлобленных врагов и удерживает их от причинения вре­да людям любящим; тем естественнее располагает она людей добрых к благотворению людям любящим, к содействию им в благоустроении своей жизни… Но посмотрите на семейства, где нет любви: как относятся члены их к среде окружающей? Отку­да, как не из недр таких семейств, изливаются грязные потоки сплетен, злохулений, интриг, оскорблений, вражды, ссор, хи­щений, всех вообще дел порочных и преступных? Злобный дух, присущий членам их, особенно если он еще соединяется с праз­дностью, подстрекает их и дает им полный простор завидовать, клеветать, враждовать и вредить другим. Таковы картины се­мейной жизни: картина жизни привлекательная там, где есть семейная любовь, и картина жизни мрачная, отталкивающая там, где нет этой любви… Одна чистая, пламенная семейная любовь умеет ставить семью в добрые отношения к окружающей сре­де, делая семью для всех привлекательною.

Итак, братия и сестры, всемерно старайтесь о том, чтобы в се­мьях ваших была искренняя и чистая любовь – родительская, дет­ская, братская и сестринская. Она очистит ваши сердца, сделает их недоступными для дурных влияний, отлучит от общения со всем нечистым и безнравственным. Любите же друг друга: где любовь, там и Бог. Любите любовью чистою и искреннею – и она поможет вам соделаться высоконравственными личностями, поставит вас в добрые отношения к другим людям и сделает вас счастливыми.

(Из Слов Павла, архиепископа Кишиневского)

Осенью, когда я стал больше сидеть дома, больше слушать и больше смотреть на мою мать, то стал примечать в ней какую-то перемену: прекрасные глаза ее устремлялись иногда на меня с осо­бенным выражением тайной грусти; я подглядел даже слезы, ста­рательно от меня скрываемые. Встревоженный и огорченный, со всеми ласками горячей любви, я приставал с расспросами к моей матери. Сначала она уверяла меня, что это так, что это ничего не значит, но скоро в ее разговорах со мной я начал слышать, как сокрушается она о том, что мне не у кого учиться, как необходимо ученье мальчику; что она желает лучше умереть, нежели видеть детей своих, вырастающих невеждами; что мужчине надобно слу­жить, а для службы необходимо учиться. Сердце сжалось у меня в груди: я понял, к чему клонится речь, понял, что беда не прошла, а пришла, и что мне не уйти от казанской гимназии. Мать подтвер­дила мою догадку и сказала, что она решилась; а я знал, что ее решения тверды. Несколько дней я только плакал и ничего не слу­шал, и как будто не понимал, что говорила мне мать. Наконец ее слезы, ее просьбы, ее разумные убеждения, сопровождаемые не­жнейшими ласками, горячность ее желания видеть во мне образо­ванного человека были поняты моей детской головой, и с растер­занным сердцем я покорился ожидающей меня участи.

Меня стали приготовлять к школьному учению. Для своего воз­раста я читал как нельзя лучше, но писал по-детски. Отец еще прежде хотел мне передать всю свою ученость в математике, то есть первые четыре арифметические правила, но я так непонят­ливо и лениво учился, что он бросил ученье. Тут все перемени­лось: в два месяца я выучил эти четыре правила, которые одни из всей математики и теперь не позабыты мной; в остальное время до отъезда в Казань отец только повторял со мной зады; в списы­вании прописей я достиг также возможного совершенства. Все это я сделал на глазах у своей матери и единственно для нее. Она сказала мне, что сгорит со стыда, если меня не похвалят на экза­мене, который надобно было выдержать именно в этих предме­тах при вступлении в гимназию, что она уверена в моих отлич­ных успехах, – этого было довольно. Я не отходил от матери ни на шаг. Напрасно посылала она меня погулять или посмотреть на голубей и ястребов. Я никуда не ходил и всегда отвечал одно: «Мне не хочется, маменька». С намерением приучить меня к мыс­ли о разлуке мать беспрестанно хотела говорить со мной о гим­назии, об ученье, непременно хотела впоследствии отвезти меня в Москву и отдать в университетский благородный пансион, куда некогда определила она, будучи еще семнадцатилетней девуш­кой, прямо из Уфы, своих братьев.

Ум мой был развернут не по летам: я много прочел книг для себя и еще более прочел их вслух для моей матери; разумеется, книги были старше моего возраста. Надобно к этому прибавить, что все мое общество составляла мать, а известно, как общество взрослых развивает детей. Итак, она могла говорить со мной о преимуществах образованного человека перед невеждой, и я мог понимать ее. Будучи необыкновенного ума, владея редким да­ром слова и страстным, увлекательным выражением мысли, она безгранично владела всем моим существом и вдохнула в меня такую бодрость, такое рвение скорее исполнить ее пламенное желание, оправдать ее надежды, что я, наконец, с нетерпением ожидал отъезда в Казань. Мать моя казалась бодрою и веселою. Но чего стоили ей эти усилия! Она худела и желтела с каждым днем, никогда не плакала и только более обыкновенного моли­лась Богу, запершись в своей комнате. Вот где было настоящее торжество безграничной, бескорыстной, полной самоотверже­ния материнской любви!

(Взято из сочинений Аксакова)

Сын одной бедной вдовы попал в худое общество. Мать посто­янно, но безуспешно упрашивала его оставить своих дурных това­рищей. Однажды, увидев, что сын сбирается к своим друзьям – пьянствовать и развратничать с ними, она употребила все усилия удержать его, но напрасно. «Прощайте, я все-таки иду», – сказал он ей холодно. «В таком случае, – отвечала мать, я затворюсь в своей комнате, стану на колени перед образом и не перестану молиться за тебя до тех пор, пока ты не возвратишься». Сын ушел, но не нашел желаемого удовольствия. Образ его матери, молящейся за него перед иконой, представлялся ему все яснее и неотвязчиво теснился в его воображении. Наконец он решился идти домой и посмотреть, что мать делает. Он застал ее в том же коленопрекло­ненном положении, в каком оставил ее, сам упал на колени перед нею, обнял ее и благодарил Бога за то, что Он дал ему такую многолюбящую мать. С этих пор он совсем переменился, и вместе с матерью они ведут очень благочестивую жизнь.

(«Воскресное чтение», 1869)

– По некоторой надобности прибыл я в Константинополь, – рассказывал один из отцов-пустынников. – Сижу в церкви, и вот входит некто из мирян, человек знатный и христолюбивый. Уви­дав меня, он сел рядом со мною, и у нас завязался душеспаситель­ный разговор. Во время беседы я сказал, что те, кто хорошо рас­поряжаются земными благами, сподобятся и небесных.

– Хорошо ты сказал, отче! – отвечал он. – Блажен тот, кто уповает на Бога и всецело себя предает Ему. Вот тебе пример: я сын одного из весьма знатных в мире. Отец мой был очень мило­стив и щедр и много уделял бедным. Однажды он позвал меня к себе и, показав, мне все деньги, спросил: «Скажи мне, чадо, что тебе более будет угодно – оставить ли тебе деньги или Самого Господа твоим попечителем?» Я, рассудив для себя более полез­ным то, чего, как видно было, желал и отец, отвечал ему: «Я же­лаю лучше Христа. Все это проходит: сегодня тут, а завтра – где?» И с тех пор, как отец услышал это от меня, он без сожаления раздавал все, так что по смерти своей мне почти ничего не оставил. Став бедняком, я вел себя очень скромно, всю надежду возложив на Бога, Которому он поручил меня.

Был один богач, и притом весьма знатный. У него была жена христолюбивая и боящаяся Бога. У них была только одна дочь. Однажды жена обратилась к мужу с такой речью: «У нас всего только одна дочь, и так много благ даровал нам Господь!.. Чего ей недостает? Если мы будем стараться выдать ее замуж за такого же богача, как и мы, но человека порочного, – она будет несча­стна весь свой век. Поищем-ка лучше для нее человека скромно­го и богобоязненного, чтобы он любил ее в Боге и согревал сво­ей любовью». «Правильно ты рассудила, – отвечал муж. – Сту­пай в церковь, помолись усердно и потом сядь там: кто первый войдет, тот и будет избранник, посланный Самим Богом». – Она так и сделала. Помолилась и села – и вот я первый вхожу… Она тотчас посылает за мною раба и начинает расспрашивать:

– Откуда ты?

– Я живу здесь же, в этом городе, и сын такого-то.

– Того, кто был так милостив к бедным?.. Женат ли ты?

– Нет.

Потом я передал ей свой разговор с отцом. И тогда она, воз­дав хвалу Богу, воскликнула:

– Вот, твой добрый Попечитель, Которого ты избрал себе, послал тебе жену и богатство, чтобы пользовался тем и другим в страхе Божием.      .

И я молю Бога, чтобы Он дал мне идти путем отца моего до конца моей жизни.

(Из «Луга духовного»)

Обыкновенно говорят не иначе, как «злая мачеха». К несчас­тью и стыду, так, по большей части, и бывает во всех классах общества. Особенно среди простого народа: мачехи злы и жес­токи с детьми своего мужа от прежней жены. Вот смотрите: мать кормит своего ребенка; приходит пасынок, маленький мальчик; он не умыт, не причесан, о нем никто не позаботится: отец с утра до ночи на работе и дома бывает мало, мать… но ее давно закопали в сырую могилу, мальчик почти не помнит ее. С тех пор как закопали его маму, он не видал материнской ласки и заботы. Отцу не до него, не до его братишек и сестренок. Они голодали и холодали, были без призора. Редко какая-нибудь сердоболь­ная женщина приголубит, пожалеет сиротинок… Раз, после ка­кого-то пира в их доме (ребенок смутно помнит это), мальчик увидал, что у них в доме хозяйничает новая женщина. Отец под­вел его к ней и сказал: «Вот твоя мать, смотри, слушай ее». Она погладила его по головке, поцеловала, дала пряник. Ребенок вспомнил ласки прежней мамы; ему хотелось броситься и этой маме в объятия, прижаться к груди ее; но он смутно чувствовал, что это фальшивая ласка, что эта не та уже мама. Он заплакал и забился в угол. А соседние женщины, видя его на улице, еще боль­ше жалели: «Было плохо, а теперь еще хуже будет тебе, сироти­ночка». Ребенок не сознавал еще своего горя, но горькое пред­чувствие сжимало ему сердце… Сначала ему жилось еще ничего, хоть новая мама делалась с ним все менее и менее ласкова: меньше заботилась о нем, чаще стала бранить за всякую шалость, иногда била, жаловалась отцу. Мальчик стал бояться новой матери, ста­рался меньше попадаться ей на глаза: только голод загонял его домой и заставлял просить у мачехи хлеба. Но скоро ему стало еще хуже. У мачехи народились дети. Пасынок только слышал от нее брань, самую негодную и дурную, и получал частые побои.

В его душе зародилось сознание своего одиночества, чув­ство бессильной злобы против мачехи и зависти к сводным братьям и сестрам; и чем больше растет, тем сильнее растут эти опасные чувства в его душе.

И вот, он приходит: голод загнал его в избу; он старается ти­хонько, незаметно от мачехи взять кусок хлеба и убежать. Но злой глаз матери всюду следит за ним, все прибрано и спрятано от него. Мачеха кормит своего ребенка, на столе стоит чашка с кашей и молоком, тут же лежит ложка. Робко подходит пасынок и берется за ложку. «Ах ты змееныш, небось, никогда не попро­сит, все норовит украдкой да втихомолку!.. » Ребенок слышит гнев­ный голос мачехи, чувствует, побои ложкой сыплются на его го­лову; его охватывают тяжелая скорбь, злоба против ненавист­ной мачехи, чувства голода и побоев, – и все это разражается в судорожном истерическом плаче…

Бедные дети! Как рано их детское сердце испытывает скорбь, злобу, ненависть! Неудивительно, если из них выйдут потом люди озлобленные, жестокие, преступники.

А что сказать самим мачехам? Говорят, что сердце женщины бо­лее всего доступно жалости; а тут бедный, ни в чем не повинный ребенок, сирота! Где же жалость? Ведь жалеет же мачеха чужих детей, чужих сирот, а это дитя ее мужа. Да жалеют же чужих несча­стных людей, детей, наше сердце доступно жалости даже к живот­ным. Неужели же можно быть мачехой, злой к своим пасынкам, падчерицам?.. Непростительно даже делать различие между свои­ми и чужими детьми. Ведь мы все – дети Небесного Отца, Он толь­ко может быть назван Отцом каждого; родители – орудие Его твор­ческой силы; они удостаиваются в детях благословения Божия.

Чтобы мучить, тиранить неродных детей, нужно иметь нече­ловеческую жестокость: эту жестокость вдыхает в души дух зло­бы; и если ты, отчим или мачеха, чувствуешь, что твое сердце не лежит к неродным детям, удержись и противостой злым стрем­лениям и проси помощи у Отца Небесного, Отца всех. Но если ты дашь вселиться духу зла в твое сердце, будешь жесток – по­мни: суд Божий и страшная кара ожидают тебя, если не в этой, то в будущей вечной жизни.

(Из «Воскресного дня»)

Случается, что отчиму или мачехе достаются в наследство дети, воспитание которых запущено или при жизни, или по смерти отца либо матери. Новым воспитателям, заступившим место родного отца и матери, предстоит тяжкий труд перевоспитывать таких детей, и труд этот или оказывается совсем безуспешным, или с чрезвычайною медленностию приносит вожделенные плоды. Таким образом, отчиму или мачехе на первых порах брачной жизни не всегда удается испытать счастье и радости, а иногда приходится лить слезы. Иная молодая женщина, заглянув в серд­це своего пасынка или падчерицы, приходит в уныние при од­ной мысли о принятой на себя обязанности матери в отношении к ним. Затруднительны бывают отношения отчима или мачехи преимущественно к взрослым пасынку или падчерице. Случает­ся, что последние не хотели бы видеть в своем семействе второ­го отца или вторую мать и принимают их с недовольством и даже враждебным чувством, особенно когда отчим или мачеха по ле­там немного старше их; они затрудняются касательно того, как называть их, и неохотно называют их отцом или матерью. И вот нередко из-за одного драгоценнейшего на земле имени отца или матери поднимается в семействе война и повторяются неприят­ные сцены. Сторону детей первого брака держат иногда их род­ственники. Они стараются утвердить над ними свое влияние и поселяют в их сердцах холодность к отчиму или мачехе. Непро­шеные посредники, они выведывают от детей об отношении к ним отчима или мачехи, с участием выслушивают их жалобы, и вме­сто того чтобы успокоить детей, еще пуще раздражают их про­тив тех, на кого они жалуются. Даже посторонние люди почита­ют себя вправе вмешиваться в дело, их не касающееся. Все хотят быть опекунами и защитниками пасынка или падчерицы. Если наказывает детей, даже иногда и несправедливо, родной отец или мать, на это никто не обращает внимания. Но если отчим или мачеха хоть раз накажет пасынка или падчерицу, и накажет за дело, – какой шум поднимается со всех сторон, как будто сдела­на величайшая несправедливость! «Вот, – говорят, – что зна­чит неродной отец или неродная мать!» Как много бывает вреда от неблагоразумного вмешательства, от неблагоразумного участия сторонних людей к пасынкам или падчерицам!

Как должны поступать отчим и мачеха, чтобы не плакались на них пасынки и падчерицы? Они должны принимать их во имя Иису­са Христа, руководствуясь словами Его: Кто примет одно из таких детей во имя Мое, тот принимает Меня (Мк. 9: 37). Пасынков и падчериц дает Тот же Самый Бог, Который дарует родных детей. Поэтому пусть так рассуждает отчим или мачеха: «Эти дети даны мне от Бога в дар; Он вручил мне над ними власть, и Он же некогда потребует отчета за них от меня. Бог, Который по милосердию Своему благословил называть Себя отцом наро­да еврейского, когда народ сей сам по себе, как и другие народы, не имел на это права, – Бог, Который сделал Своими чадами людей, утративших по грехам своим право на священное имя чад Божиих, – Бог, Который меня, бедного, погибшего грешника, усыновил Себе без всякой с моей стороны заслуги, – Тот же Бог дал мне детей, которые не от меня родились». Вот какими очами ты должен взирать на твоего пасынка или падчерицу. И если вос­питать их кажется тебе трудно, то не забывай, что воспитание тебя самого требовало и доселе требует еще больших забот от твоего Бога. Потом как можно чаще моли Господа, да поможет тебе относиться к данным тебе неродным детям с любовью род­ного отца или родной матери. Всякая истинная любовь исходит от вечной любви Божией и достигается молитвою. И Господь услышит и исполнит эту молитву. Он с радостью дает то, что со­ставляет Его существенное свойство, – любовь. И если сердце твое не лежит к пасынку или падчерице, не может привыкнуть к тому, чтобы любить их с отеческой или материнской нежнос­тью, и если они сами или их родные и знакомые ставят преграду между ними и твоим сердцем, то припадай к подножию Креста Христова, укрывайся от скорбей твоих под его благотворною сенью, и ниспадет с него на твою душу прекрасный плод, то есть любовь, та самая любовь, которая возвела Господа на высоту кре­стного древа для спасения и счастья всех нас. Господь молился на кресте за Своих врагов: «Отче, отпусти им, ибо они не ведают, что творят». И твой пасынок или падчерица не знают, что дела­ют, когда относятся к тебе с холодностью и даже неприязнью. Молись только, как молился Иисус, и Святой Дух осенит и ис­полнит любовью и миром твою душу. Паче всего проси Господа, да укрепит тебя Своею благодатью к исполнению принятых то­бою обязанностей. Ты по опыту знаешь немощь и непостоянство нашей природы. Бодрый дух дает искренний обет любви к мужу или жене и их детям, рожденным от первого брака, а немощная плоть затрудняет исполнение этого обета. Ты изнемогаешь в борьбе с разными трудностями, и то текут у тебя тихие слезы, то истощается терпение и слова несдержанного гнева рекой льют­ся из твоей груди. Того и другого не должно быть. Оставайся только под древом Креста – и укрепятся ослабевшие колени, и утишится гнев. Если ты убежден в святости принятых тобою обязанностей в отношении к пасынку или падчерице, то не одна любовь к ним, а вместе и справедливость должна руководить тебя в исполнении этих обязанностей. Помни, что власть над детьми твоей жены или мужа дана тебе от Бога, а потому держи эту власть в твердой руке. Будь не только ласков к ним, но вместе и строг, по требованию справедливости. Не желай, чтобы они тотчас же полюбили тебя со всею нежностью детского сердца; любовь их к тебе будет расти по мере того, как будет возрастать доверие их к тебе, по мере того, как они будут видеть опыты твоей любви к ним и заботливости о них. Люди могут осуждать твое поведение, твою строгость, порицать тебя за наказания, каким иногда под­вергаешь вверенных тебе детей; ты не обращай внимания на эти пересуды и порицания, иди своею дорогою, будь тверд в твоих благих намерениях, и победа будет на твоей стороне: твоя спра­ведливость наконец будет оценена, злые языки умолкнут, и люди будут с почтением произносить имя твое. Дети поймут тебя, от­дадут справедливость твоему поведению в отношении к ним, и со дня на день будут привязываться к тебе сильнее и сильнее.

Чтобы влияние отчима или мачехи на пасынка или падчерицу было благотворно, родные их отец или мать должны заблаговре­менно приготовить их молодые сердца к принятию этого влияния. Они должны предварить их, что власть свою над ними они вполне намерены делить с их отчимом или мачехой. В противном случае нельзя ожидать добра. Если, например, мачехе будет говорить муж ее: «Ты не должна ничего взыскивать с детей моих; ты не должна ничего приказывать им», – то и хорошая мачеха не принесет де­тям пользы. Особенно в присутствии детей никогда не должно произносить таких и подобных слов: в памяти их они никогда не умрут и будут источником всяких огорчений для мачехи.

Истинно мудро и по-христиански поступают отчим или мачеха, если заботятся о сохранении в семействе памяти родного отца или родной матери. Добрая мачеха всегда вспоминает с детьми то вре­мя, когда была жива их родная мать, и вспоминает с одной хоро­шей стороны, не дозволяя себе говорить ничего такого, что могло бы в невыгодном свете представить покойницу. О погрешностях и неодобрительных качествах и поступках ее лучше молчать, чем упоминать в присутствии детей. Ничто так не отталкивает детей от мачехи, как холодные и презрительные отзывы ее о покойной их матери. Мы знаем мачех, которые во дни церковного помино­вения родной матери своих пасынков и падчериц принимают ис­креннее участие в молитвах о ней мужа и детей, вместе с ними молятся о упокоении души ее в церкви, на кладбище и дома. Доб­рая и благоразумная мачеха, если возможно, сохраняет порядки и обычаи, заведенные в доме первою женою своего мужа, матерью его детей. Все идет по-старому – она только продолжает то, что начала покойница. Она поддерживает сколько возможно дружбу с родственниками покойницы и, если не опасается вреда, дозволяет детям ее посещать их и выезжает с ними. За доверие с одной сто­роны платится доверием с другой.

Господь не оставляет без награды тех, которые свято и чест­но исполняют обязанности отчима или мачехи. Он награждает их благосостоянием в домашней жизни; но самая лучшая для них награда есть та, о которой говорится в словах Господа: Кто при­мет одно из таких детей во имя Мое, тот принимает Меня (Мк. 9: 37). Какое счастье быть в таком тесном общении с Господом, вместе с Ним проходить путь жизни и под сенью лица Его достигнуть небесного пристанища! Отчим или мачеха, в лице детей принимающие Самого Христа, могут встретить с их сторо­ны неблагодарность и нелюбовь; они не должны смущаться этим, должны быть довольны тою одною наградою, что принимают Христа. Но что если к этой награде присоединится еще не толь­ко уважение и любовь к ним детей при жизни, но благодарная память о них по смерти? Не в высшей ли степени утешительно оставлять после себя пасынка или падчерицу, которые будут го­ворить: «Наша мачеха была для нас родная мать, любила нас и заботилась о нашем благе, как не всегда любят и заботятся родные матери»? Эта похвала в тысячу раз дороже всякого великолепного надгробного памятника и красноречивой надгробной надписи.

(Из сочинений епископа Виссариона)

В Павловском Посаде жил фабричный набойщик Емельян. Му­жик был исправный, грамотный; любил посещать храм Божий и всегда становился на клиросе петь. К тому же приучал он и семи­летнего сынишку Митюшку. Идут, бывало, от поздней обедни в праздничный день, а дома уже обедать приготовлено, и жена Еме­льяна, в чистом переднике, дожидается мужа и сына у ворот. Уви­дит Емельян жену издали, улыбнется и скажет Митюшке:

– Гляди-ка, мать-то встречает нас с тобой; а ты, Митя, слы­шал ли, от какого евангелиста Евангелие-то читалось?

– Слышал, тятенька, – от Луки.

– Ну вот, молодец, придешь домой, расскажи матери.

– Ладно, тятенька, да ведь я не понял.

– Ничего, ты только начни, а я подскажу дальше, а то вишь, она нам с тобою обед стряпала, а наше дело – за нее Богу мо­литься да растолковать ей, чего не пришлось ей самой слышать у службы Божией.

Счастливо жил Емельян, но в скором времени он овдовел и остался вдвоем с сыном. Русский мужичок умеет переживать горе, и Емельян не плакал на людях, не пьянствовал с горя, а только заставлял Митюшку молиться за мать и утешал его тем, что Богу так угодно было – испытать их терпение. С год прожил Емельян вдовым, а потом скучно стало без хозяйки и надумал жениться во второй раз. Засватал молодую девицу Марью, у своего же фаб­ричного дочку, и так приглянулась она ему, что не спрашивал никакого приданого, а только просил ее не обижать Митюшку. По молодости лет Марье не хотелось выходить за тридцатипяти­летнего вдовца, да еще с мальчишкой. Не любила она ребят, не обещала ничего и Емельяну, когда просил он не обижать сына. Ему-то она ничего не скажет, а про себя подумает: «Как же, до­жидайся, по головке буду гладить твоего Митюшку, больно он мне нужен». Как ни упрямилась, а все-таки вышла за Емельяна; только на Митюшку глядеть не хочет, так в сторону и отворачи­вается, с чем бы ни подошел мальчишка. Видел это Емельян и думал про себя: «Ничего, обойдется».

Митюшка, подготовленный родными и соседями, ничего не ожидал от мачехи, кроме ежедневной потасовки за вихры, и ре­шил по-своему так: «Надо потрафлять, а то бить будет – не род­ная» – и начал «потрафлять» как умел. Смотрит, бывало, за ка­кое дело принимается мачеха, сейчас и сам берется за то же. Воды ли принести, дровец, каморку ли подмести – уж он скорее предлагает свои услуги: «Маменька, давай я сделаю» – а Марье и любо, что ее маменькой пасынок называет. Перестала коситься, и слов­но не так постыл он ей стал, как в первое время. К году мальчик родился – Вася. Митюшка рад: принялся люльку качать, на ру­ках носить, соски жевать из баранок, так все и потрафлял. Если случится, бывало, прикрикнет на него за что-нибудь мачеха, он скорее прощенья просить. Привязалась Марья к пасынку и не знала, которого из двоих больше любит, своего ли Васю-крикуна или тихого, послушного пасынка Митюшку. Стала и по голов­ке гладить (а ведь говорила: не буду). Бывало, возьмет Емельян на книжку кусок ситца на своей фабрике, а Марья и скажет: «Что ж про Митюшку-то забыл, ему бы нанки лучше», а сама все-таки сошьет ему первому рубашку и ворот прострочит.

Полюбил и Митюшка мачеху; бывало, сядет Марья на скамью кормить Васю, тут же и Митюшка прижмется рядышком; поло­жит на ее плечо голову и начнет рассказывать, что в азбуке вы­читал. Емельян не раз заставал такую картину, и радовалось его сердце, на семью свою глядя. Отдали Митюшку в школу, и скуч­но стало Марье без пасынка оставаться по нескольку часов; ждет, бывало, его из училища и Васе в окно показывает: «Вон Митюш­ка идет, ползи встречай». А тот, как придет, сейчас братишку на руки и начнет забавлять; вместе кашу едят, а потом уложит его спать, да за уроки – не забудет и домашнего дела.

– Ты, маменька, скажи, что сделать-то надо, я как урок вы­твержу – сделаю.

Поглядит Марья на пасынка и сжалится:

– Не надо: поди побегай лучше, а вечером почитаешь книж­ку учителеву.

Митюшка охотно читал своей мачехе вслух и толковал, чего она не понимала. Время летит быстро. Подрос Митюшка, на фаб­рику поступил и до самой женитьбы своей приносил домой все свои заработки.

Теперь Митюшке уже лет тридцать, своих ребят трое; служит он в Москве, доверенным на артельном месте, и ездит в Посад к отцу только на Пасху.

Из этого рассказа видно, что многое зависит от детей, быть любимыми или нелюбимыми своими мачехами.

(«Семья православного христианина»)

Один купец из Аскалона во время плавания потерял все свое и чужое имущество – только сам остался цел. Вернувшись домой, он был схвачен заимодавцами и брошен в тюрьму, а дом и все иму­щество в доме были расхищены. У него ничего не осталось, кроме одежды, которая была на нем и у его жены. Бедная жена, в сильном душевном расстройстве и в большой крайности, думала только о том, как бы прокормить мужа. Однажды она сидела в тюрьме и вкушала пищу вместе с мужем. Знатный человек посетил тюрьму, чтобы раздать милостыню узникам, и, заметив жену подле мужа, был поражен ее замечательною красотою и через стражу передал ей, чтобы она пришла к нему. Она охотно подошла к нему, надеясь получить от него помощь. Отведя ее в сторону, он сказал ей:

– Что ты тут делаешь? Зачем ты здесь?

Та рассказала ему обо всем.

– Если я заплачу долг, согласишься ли провести со мною эту ночь?

– Я слышала, господин мой, что апостол сказал: «Жена не властна над своим телом, но муж ее», – отвечала воистину пре­красная и целомудренная жена. – Позволь, сударь, спросить мужа. Что он скажет, то я и сделаю.

Вернувшись к мужу, она рассказала ему обо всем. Муж и по разуму, и по любви к своей жене не польстился на возмож­ность освобождения из-под стражи. Тяжко вздохнув, со сле­зами он ответил жене:

– Поди, жена, и откажи этому человеку. Возложим все упова­ние на Бога: Он не оставит нас до конца.

Жена встала и отпустила того человека со словами:

– Я говорила моему мужу, и он не согласился.

В это время в той же тюрьме сидел разбойник, заключенный еще раньше купца. Подслушав разговор мужа с женою, он, глу­боко вздохнув, сказал сам себе: «Вот какое несчастье постигло этих людей, и все-таки они не захотели купить свободы ценою позора. Они предпочли целомудрие всякому богатству и все пре­зрели в этой земной жизни… А я, несчастный, забыл совсем о Боге, и не потому ли стал убийцею? О, что мне теперь делать?..»

И, подозвав мужа и жену к себе чрез оконце к тому месту, где был заключен, говорит им:

– Я – разбойник, совершивший много злодеяний и убийств. Знаю, что, как только придет начальник и я буду выведен к нему, меня казнят, как убийцу. Меня поразила в самое сердце ваша доб­родетель… Ступайте вон к тому месту у городской стены, раско­пайте его и возьмите себе все деньги, которые найдете… Запла­тите ими долги и будьте счастливы… И вспомните обо мне в мо­литве, чтобы и мне обрести милость…

Спустя немного дней прибывший в город правитель приказал вывести разбойника из тюрьмы и обезглавить.

Через день жена говорит мужу:

– Не прикажешь ли, господин мой, я пойду на то место, кото­рое указал разбойник, и посмотрю, правду ли он говорил.

– Как знаешь, так и поступай, – отвечал муж.

Взяв небольшой заступ, она под вечер пришла к указанному месту и, раскопав, нашла тщательно скрытый горшок с золотом.

Благоразумно распоряжаясь деньгами, она выплачивала понем­ногу долги. Казалось, будто она занимала то у того, то у другого, пока не выплатила всего долга и наконец, не освободила мужа.

(Из «Луга духовного»)

Жили молодые супруги. Были они и не простого происхожде­ния, и на бедность не могли пожаловаться. Жизнь их проходила тихо, мирно, спокойно. Муж любил свою жену, которая платила ему тем же. Добрая, кроткая, послушная, набожная жена дни и ночи проводила в молитве. Не желала и не просила она многого: она молила Царицу Небесную о том, чтобы ее любимый муж не изменился, чтобы счастье, какое получила она; не было у нее отнято, чтобы покой и мир семьи не нарушался.

Время, однако, шло. Враг рода человеческого, иский кого поглотити, всегда завистливый, противящийся счастью людей и радующийся греху, – враг этот позавидовал молодой семье и поспешил бросить в тихий земной рай семя раздора. Муж стал сбиваться с доброго пути, на который стал и по которому шел. Добрая, кроткая, смирная жена ему перестала нравиться, а с нею перестала привлекать его и тихая семейная жизнь. Вот он остав­ляет свой дом и проводит дни и ночи в бражничанье, кутежах, попойках с такими же недостойными людьми, как и сам. За пьян­ством является разврат, и муж отдается ему, ища в нем наслажде­ний. Дома он уже не беседует в женой, как прежде: вместо тихой дружеской беседы стали слышаться попреки, брань. Земной рай превратился в ад, видя который мог радоваться и радовался диавол; но как страдала бедная, ни в чем не повинная жена!

Выше мы сказали, что супруги не могли пожаловаться на бед­ность. Но богатство легко проживается. Пока человек ведет скромную жизнь, трудится, не расточительствует, до тех пор и богатство его сохраняется; а станет лениться, начнет предавать­ся рассеянному образу жизни, и богатство не сохранится. Так случилось и теперь. Едва молодой супруг начал оставлять дом, стал отдаваться кутежам, перестал смотреть за всем, его богат­ство стало заметно убавляться. Мало-помалу наступило и разо­рение. Не было уже прежних удач, и все, что ни начинал он де­лать для приращения богатства, оканчивалось неудачами. Да и можно ли было ожидать успеха, когда глаз хозяина направлялся теперь не туда, куда нужно? Деньги шли на кутежи, и прибытка не было. Другой бы опомнился, раскаялся, снова взялся за дело, но сбившийся с пути и попавший во власть дьявола не в силах уже был вернуться назад. Мало того: он дерзнул даже обвинить жену в том, в чем сам был виноват. Он стал теперь осыпать уко­рами несчастную жену: виновата, мол, она и в разорении, и в том, что не имела приданого, и в том, что не сберегла богатства.

Что же жена? Она кротко переносила страдания, как послан­ное Господом испытание. Горячая молитва ее не прекращалась. О чем молилась она? Не о возвращении богатства, которое тлен­но, нет: несчастная женщина молилась о возвращении ей пре­жнего мира, спокойствия, любви мужа. Она не получала проси­мого: муж ее продолжал беспутствовать; но продолжала молить­ся, твердо помня слова Христа: просите и дастся, вам.

Радовавшийся успеху своему, дьявол задумал нечто еще худшее. В то время, когда муж сидел в притоне пьянства, не решаясь идти в опротивевший ему дом, подошел к нему какой-то человек и сделал странное, неожиданное и лукавое предложение: «Отдай мне свою жену! – сказал он. – Ведь все равно ты ее не любишь, а я тебе за это дам то, что ты потерял и о чем так жалеешь, именно – твое богатство: через самое короткое время ты снова станешь богат». Муж не понимал просьбы и, конечно, не подозревал, кто пред ним стоит… Он только интересовался одним: действительно ли незна­комец говорит правду? Действительно ли он, обедневший муж, может вновь получить богатство? Но речи искусителя убедили его: ведь жены он не любит, часто посылает ее «к дьяволу», а тут пред­стоит и от жены избавиться, и богатство получить… Мало того, незнакомец предлагает даже раньше отдать богатство, лишь бы сделано было условие, по которому он отдаст свою жену после. Муж любовно отнесся к предложению незнакомца. Правда, в его душе шевельнулось как будто чувство жалости к жене, но это чув­ство не взяло перевеса над желанием получить богатство.

Условие было подписано. На другой день, по этому условию, муж и незнакомец должны были отправиться в лес, чтобы там от­копать клад, который и получит муж. Так и сделали. Когда вскопа­ли в лесу землю, глазам беспутного мужа представилось необы­чайное зрелище: в земле хранилось несметное количество золота, драгоценных камней! Вот то, чем дьявол прельщает человека…

Муж получил богатство, которого желал. Он зажил иначе: уп­латил долги, его проданные земли, дома – все возвратилось вдруг. Какою ценою куплено оно? Об этом несчастный и спро­сить себя боялся: ценою преступного дела… По условию, ровно через два месяца после получения богатства он должен был при­вести свою жену в лес и передать ее незнакомцу на том самом месте, на котором получил богатство…

Как сон прошли два эти месяца. Нужно было исполнить усло­вие. Муж взял жену и, не сказав ей, в чем дело, пошел с нею. Пред­чувствие говорило несчастной женщине, что муж затевает что-то недоброе; но, всегда кроткая и послушная, могла ли она ослу­шаться и теперь того, кого по-прежнему продолжала любить? И она безропотно пошла за супругом. Только по дороге, горо­дом, она стала просить своего мужа позволить ей зайти в храм помолиться Богу. Отказать жене в просьбе муж не решился, но сам не зашел в храм: совесть не позволила ему идти молиться перед совершением столь постыдного дела.

И вот несчастная жена в храме. Она упала пред иконой Божи­ей Матери, и из уст ее полилась горячая молитва к Заступнице рода христианского. Она молила Пречистую Деву защитить ее, молила с усердием и Слезами, молила, как только может молить глубоко верующая, искренно чувствовавшая и много страдавшая душа. Муж стоял на улице, ожидая жену, но жена забыла о муже: она вся поглощена была молитвой; она думала только о Той, пред иконой Которой теперь простерлась. Слабая женщина впала в какое-то забытье: сон смежил ее глаза. Муж продолжал ожидать. Им овладело уже недовольство. Появись теперь жена, он набро­сится на нее, станет бранить, не постесняется и тем, что замед­лила она в церкви. И смотрит он на церковную паперть, и с нетерпением ожидает выхода жены из церкви. Но вот она появи­лась. Лицо ее покрыто. У мужа не поворачивается язык, чтобы бранить жену за промедление. Они идут, идут…

Вышли за город. Подошли к условленному месту. Явился не­знакомец. Муж передал ему свою жену, получил условие, унич­тожил его. Незнакомец подошел к жене.

– А, усердная молитвенница! Теперь ты в моей власти! – зло­радно сказал он, напоминая то, что жена постоянно молилась и молитвами ограждала себя от дьявола.

И он дерзко схватил ее за руку…

Но тут случилось нечто необычное…

Незнакомец вдруг почувствовал опаление, как бы от прикос­новения к огню. Из уст его раздался страшный крик испуга. По­крывало, бывшее на голове женщины, открылось. Перед пора­женным мужем и незнакомцем стояла совсем не та несчастная женщина, относительно которой они заключили сделку. Ее величественный, полный гнева взор падал на незнакомца, который не имел силы защитить себя от неотразимого взора и, как от ос­лепляющего блеска молнии, закрывал свои глаза рукой. Его от­чаянный возглас разъяснил, Кто был перед ними.

– Матерь Иисуса! – закричал незнакомец. – Кто призвал Ее? Зачем Она здесь? Может ли быть Она под моею властью? Я сторговал жену этого негодяя, которая досаждает мне своим благочестием. Мог ли я думать, что вместо нее придет сюда Матерь Христа?

Вот Кто стоял пред незнакомцем и мужем! Вот Кто явился на защиту неправедно обиженной женщины!

Мгновение – и пред мужем новое чудо: пораженный взорами Богоматери, незнакомец обессилел, упал на землю и вдруг ис­чез. Невидима стала и Пречистая Дева.

Можно себе представить, что чувствовал теперь муж, бывший свидетелем всего происшедшего. Охваченный страхом, он стоял как окаменелый. В уме его быстро пронеслось все, что он делал, что сделал, что хотел сделать, и горькое раскаяние, соединенное со стыдом, явилось вместо недавней дерзости. При мысли о жене он чувствовал себя теперь низким и недостойным. Та, которую он гнал, преследовал, бранил, хотел сбыть с рук дьяволу, – та женщина явилась теперь перед ним недосягаемой по ее величию, иначе Пречистая Дева не заступилась бы за нее.

Но возвратимся в город, к храму. Как бы проклятый Богом и людь­ми, как бы отверженный всеми, шел муж обратно. А жена его про­должала находиться в храме в том же забытьи сна на полу, омочен­ном ее слезами. Проходила ночь. Отперли церковь и нашли женщи­ну. Разбуженная, она поспешила из храма к мужу. Ее поразительное смирение и тут сказалось во всей силе: она дрожала при мысли, что осмелилась нарушить приказание мужа и замедлила. Встречает она мужа и бросается к нему с мольбой о прощении. Она спешит пове­дать ему причины промедления, сама не знает, как все случилось, как пришла в забытье, как заперли церковь, в которой и пробыла она всю ночь. Но вместо грозного выговора, брани и криков слы­шит она от мужа слова кротости, раскаяния и мольбы о прощении. Он, заставлявший ее всю жизнь плакать, теперь рыдал перед ней; он, не хотевший и слышать ее просьб о прощении того, в чем она и не виновата, сам вымаливал у нее прощение. Благочестивая женщина чувствовала, что произошло что-то необычайное, но что именно?..

И муж поведал ей обо всем случившемся. И супруги, прими­ренные, счастливые больше чем когда-либо, вошли в храм и там принесли горячую благодарственную молитву Пресвятой Бого­родице за Ее дивное заступление и вразумление.

Супруги роздали все богатство нищим и зажили новою жизнью, – жизнью, полной труда, счастья; взаимной любви и преданности.

Да послужит же этот рассказ о дивном чуде Богоматери уте­шением и наставлением для жен и мужей. Пусть помнят жены, что благочестие их, любовь к мужу, кротость и смирение не остаются невознагражденными; пусть не боятся они огорчений, ибо есть у них Заступница усердная – Матерь Бога Вышнего, к Ней же да и обращаются непрестанно! Пусть помнят и мужья, как надо дорожить хорошими женами, как надо ценить их ка­чества, как опасно оскорблять слабых и невинных, всегда име­ющих такую защиту в лице Богоматери, с которой не сравнит­ся никакая защита человеческая.

(«Семья православного христианина»)

Счастлива та семья, у которой глава ее – человек трезвый, в противном случае – одно беспросветное горе и мучение! Вот такая-то семья, состоящая из мужа-пьяницы, жены его, весьма ре­лигиозной женщины, без ропота и с удивительным терпением переносящей свою долю, и восьми детей, одно время находилась в самом беспомощном положении. Глава этой семьи особенно, как говорится, распился: пропил всю одежду, какая была у него, пропил свои сапожные инструменты, взял в долг, где было мож­но еще взять и где еще поверили такому человеку, – промотал, между прочим, и товар, взятый за двадцать пять рублей в долг у одного торговца. Когда все было спущено, а жажда к водке все еще не удовлетворилась, начались приставания к жене и требо­вания водки или денег (а она с детьми, нужно сказать, положи­тельно сидела без хлеба), брань и побои; все это доводило бед­ную женщину до того, что она по нескольку часов лежала без чувств. К довершению всего, в один день получилась повестка из города о продаже имущества их за неплатеж податей за несколь­ко лет, но к данному времени это имущество представляла одна жалкая лачужка, где они жили. Вечером того дня, в который, по выражению бедной женщины, случилось Божие посещение, муж, избив ее до полусмерти, ушел, по обыкновению, а она, исстра­давшись физически и нравственно, начала, как и всегда, просить Господа сжалиться над ними…

Прошло несколько времени, и она услышала легкий стук в дверь, сердце ее сжалось: она подумала, что вернулся опять муж пьяный, но вот снова повторился легкий стук; чрез силу подняв­шись, идет она к двери, которую снаружи кто-то приотворяет немного, и чрез отверстие протянутая рука подает ей какой-то мешочек. В первую секунду, оторопев, она не берет его, но рука подающая трясет мешочком, как бы призывая этим взять его, и она, повинуясь этому знаку, берет этот мешочек, – в ту же ми­нуту дверь притворяется. Любопытствуя, что подано ей, она за­бывает на несколько секунд о подающем, а когда, обрадовав­шись содержимому мешочка и как бы опомнившись, бросается сначала в сени, а потом и на улицу, никого уже не находит…

Замечательно: в этот день умер торговец, который дал в долг товару главе семейства: он распорядился пред смертью не взыс­кивать этого долга; в этот же день представители города сложи­ли недоимку, какая числилась за бедным сапожником, и ночью этого дня глава семейства пришел в последний раз пьяный.

Спросят: что же было в мешочке? Столько денег, что бедная жен­щина повыкупила на них все пропитое мужем, уплатила все свои долги, и долго еще потом детки ее кормились лучше, чем прежде.

Поистине знает Господь благочестивые Своя в день скорби сохраняти и от напастей избавляти.

(«Воронежские епархиальные ведомости», 1895, №13)

Супруги, не имеющие детей, большею частью сильно скорбят о своем бесчадстве. У иных все есть: и богатство, и высокое по­ложение в свете, и здоровье, и удача во всем, а детей, радующих сердце родителей, нет. И вот, желание иметь их у таковых даже переходит иногда в страдание. Что сказать в утешение подоб­ным людям и какой совет предложить им?

Примеры древних благочестивых бесчадных супругов науча­ют находить в сем случае помощь в молитве. Пламенно молилась о детище мать Самуила Анна, и горело лицо ее во время молит­вы, и от волнения даже голос ее пресекался; но услышана была и родила пророка великого, возлюбленного Богом и бывшего по­чти полвека наилучшим судьею народа Божия. Не менее горяча была молитва и матери Пресвятой Богородицы, которая вопия­ла: «Призри на меня ныне, Господи, и услыши молитву мою. Раз­реши болезнь сердца моего и покажи неплодную плодоносною». И эта молитва была услышана, и ей с мужем дарована Дщерь, сделавшаяся впоследствии Матерью Господа. Не тща, наконец, была и молитва Захарии с Елисаветою, как и возвестил ему ан­гел: не бойся, Захарие: зане услышана бысть молитва твоя, и жена твоя Елисавет родит сына тебе, и наречеши имя ему: Иоанн. И будет тебе радость и веселие (Лк. 1: 13–14). Вот и вы, бесчадные супруги, прибегайте к этому средству, и Гос­подь и вашу молитву услышит.

Но скажете: «Прибегаем: да, видно, не принимает нашей молитвы Бог». В таком случае усугубите ее, и если она была кратка и неполна, то дополните ее. Чем? Представлением Гос­поду, что вы не для своей утехи земной просите себе детей у Него, а для того, чтобы их Ему же отдать и в них как бы про­должать свое служение. Так, эти обещания давали Господу, для благоуспешности своих молитв, и обе упомянутые Анны. Мать Самуила говорила: Господи, аще призирая призриши на смирение рабы Твоея и помянеши мя, и даси рабе Тво­ей семя мужеско, то дам е пред Тобою в дар до дне смер­ти его (1Цар. 1: 11). И мать Пресвятая Богородицы также говорила: «Тогда, Господи (то есть в случае исполнения про­шения), рожденное чадо мы приведем в дар Тебе, благослов­ляя, воспевая и славя Твое милосердие». Как видите, полезны и таковые обеты при молитве о даровании детей, а потому присоединяйте и их к молитвам вашим, говорите, по крайней мере, Господу, что, если Он благословит вас детородием, вы будете воспитывать детей в страхе Божием, в православной вере и в строгом послушании Православной Церкви.

Ревнуйте также с вашими молитвами соединять и благочести­вую жизнь. Помните, что сначала бесчадные, но потом благосло­венные от Бога детьми, Авраам и Исаак, также родители Сампсо­на и Самуила, Пресвятой Богородицы и Предтечи, все были люди благочестивые. Вот с них и берите пример.

И аще соблюдете себя подобно им, то будут вам не только дети, но и внуцы, и упование ваше не отступит.

(По книге «Пролог в поучениях» священника В. Гурьева, 1889)

Взаимная любовь супругов не должна зависеть от степени кра­соты каждого из них и не должна погаснуть в том случае, если кто-либо из них по каким-либо причинам сделается некрасивым и даже безобразным. «Слушай, что сказано в Писании: мала есть в пернатых пчела и начаток сладостей плод ее (Сир. 11: 3). Жена – творение Божие, не ее ты оскорбишь, но Создавшего ее. Что же делать с женой? Не хвали ее за красоту внешнюю: и похва­ла, и ненависть, и любовь такого рода свойственны душам неце­ломудренным; ищи красоты души; подражай Жениху Церкви» (Беседа 20 на Послание к Ефесянам. Т. II. С. 145).

Любовь мужа к жене должна быть постоянна и так тверда, что­бы могла устоять против всех несчастий, огорчений и искуше­ний. Святитель Иоанн Златоуст говорит мужу: «Заботься о своей жене, как Христос о Церкви. Хотя бы нужно было отдать за нее душу свою, хотя бы пришлось испытать многократные потери, претерпеть что-нибудь тяжкое, ты не должен отказываться; ибо, претерпев все это, ты еще не сделаешь ничего подобного тому, что сделал Христос для Церкви» (Там же. С. 144). «Жена есть не­обходимый член наш; и это наименование преимущественно обя­зывает мужа быть расположенным к ней. И не за то одно нужно любить жену, что она член наш, имеет от нас начало, но и пото­му, что Бог поставил о сем закон, говоря: Сего ради оставит человек отца своего и матерь. И прилепится к жене своей, и будета оба в плоть едину (Мк. 10: 7–8), ибо апостол Павел затем и излагает нам закон сей, чтобы всеми мерами возбудить к любви. Рассмотрим мудрость апостола: не одними Божественны­ми и не одними человеческими законами он побуждает нас лю­бить своих жен, но переменно теми и другими, дабы мужей возвышенных и любомудрствующих побудить более Божествен­ными законами, а слабых и низких – более естественным по­буждением к любви. Посему сперва начинает учение сие с благо­деяний Христа, говоря: Мужие, любите своя жены, якоже и Христос возлюби Церковь; потом обращается к человеческим основаниям: далее опять обращается ко Христу: зоне уди есмы тела Его от плоти Его, и от костей Его; и снова к челове­ческому: Сего ради оставит человек отца своего и матерь и прилепится к жене своей (Еф. 5: 25, 30, 31).

К утверждению и усилению любви и согласия между супруга­ми может служить убеждение во взаимной нужде, какую имеет муж в жене и жена в муже. «Бог разделил деятельность нашей жизни на занятия двоякого рода: общественные и домашние; жене вверил управление домом, а мужьям предоставил все граждан­ские дела, производимые на торжище, в судилищах, в советах, на войне и другие подобные. Если жена не может бросать копья, метать стрелы, зато умеет управлять веретеном, ткать полотно и с успехом производить подобные дела домашние. Не может да­вать мнения в совете; зато может давать голос дома, и часто, ког­да муж советует что касательно дома, оказывается, что совет жены гораздо превосходнее. Не может она заведовать народною каз­ною; зато может воспитывать детей, может замечать худые наме­рения служанок, наблюдать за честным поведением слуг, осво­бождая мужа от всех сих беспокойств, сама заботясь в доме о кладовых, о рукоделиях, о приготовлении пищи, о приличии одежды и о всем другом, чем непристойно заниматься мужу, да и нелегко, хотя бы он тысячу раз принимался за это. Ибо и это есть дело попечительности и премудрости Божией, что способ­нейший к важнейшим делам менее способен и полезен в делах не столь важных, дабы тем более была ощутительна нужда в жене. Если бы Бог сделал мужа способным к занятиям обоего рода, то женский пол легко бы мог прийти в презрение. Опять, когда бы он препоручил жене большую и важнейшую часть, тогда бы жена сверх меры исполнилась гордости».

По взаимной любви друг к другу, ради общего благополучия каждый из супругов должен быть снисходителен к недостаткам другого, должен запастись терпением на случай самых горьких неудовольствий, обид и взаимных огорчений.

Святитель Иоанн Златоуст, изъясняя слова апостола Павла, говорит: «А что делать, если муж будет кроток, жена же беспо­койна, злоречива, болтлива, расточительна и если она будет вы­казывать много других слабостей? Как ему, несчастному, вынес­ти такую каждодневную неприятность, гордость, бесстыдство? Что делать, если, напротив, она будет скромна и тиха, а он – дерзок, подозрителен, сердит, сильно будет надмеваться то бо­гатством, то властью, когда с нею, свободною, будет обращаться как с рабою и не больше будет расположен к ней, как к служан­ке? Как вынести ей такое уничижение и притеснение? Терпи, го­ворит апостол, все это рабство, ибо тогда только ты будешь сво­бодна, когда он умрет; а пока он жив, необходимо с великим тщанием вразумлять его и делать лучшим или же, если это невоз­можно, мужественно переносить непрерывные нападения и не­примиримую брань» (Книга о девстве. Гл. 40. Т. I. С. 299). В дру­гом месте святитель Златоуст, для прекращения всяких раздоров, советует мужу вооружаться снисходительною терпеливостью, а жене–совершенною покорностью. «Иной скажет; жена вздор­на, расточительна и обременена другими пороками. Перенеси терпеливо все. Затем ты и занимаешь место главы, чтобы уметь врачевать тело. Сказано: мужие, любите своя жены, яко своя телеса (Еф. 5: 28). Этот закон дан и женам» (Беседа о том, что не должно отчаиваться. Т. 3. С. 359).

Когда мужу достанется злая жена, его обязанность – не раз­дражать ее, но со смирением усматривать в сем несчастий десницу Господа, карающую его за грехи. «Против тебя поднимает войну жена, – говорит Златоуст, – тебя входящего встречает она, как зверь, изощряет язык свой, как меч; горестное обстоятельство, что помощница стала врагом! Но испытай самого себя: не делал ли ты сам чего-либо в молодости против женщины, – и вот рана, нане­сенная тобою женщине, врачуется женщиною, и язву чужой жен­щины, как хирург, выжигает собственная жена. А что худая жена есть заушение грешному, об этом свидетельствует Писание. Жена злая будет дана мужу грешному, и дана будет, как горькое проти­воядие, которое иссушает худые соки грешника».

Самое лучшее средство исправить дурной характер жены есть благоразумная со стороны мужа снисходительность и вниматель­ное попечение об искоренении пороков ее. «Сообщницу в жиз­ни, мать детей, виновницу многих наших радостей, не должно обуздывать страхом и угрозами, – говорит святитель Иоанн Зла­тоуст, – а напротив, нужно действовать любовью и привязанно­стью. А что за любовь там, где жена трепещет мужа? И каким удо­вольствием наслаждается сам муж, когда живет с женою как с рабою, а не как с супругою?» (Беседа 20 на Послание к Ефесянам. Т. II. С. 144). «Когда в доме случится что-либо неприятное оттого, что жена твоя погрешает, тогда ты, – советует Злато­уст мужу, – утешай ее, а не увеличивай печали. Хотя бы ты все потерял, но нет ничего прискорбнее, как иметь в доме жену, которая живет с мужем без доброго к нему расположения. На какой бы проступок (со стороны жены) ты ни указал, ты ничего не можешь представить такого, что бы более причиняло скорби, чем раздор с женою. Посему-то любовь к ней должна для тебя быть драгоценнее всего. Если каждый из нас должен носить тя­готы друг друга, то тем более муж обязан поступать так по отно­шению к своей жене. Хотя бы она была бедна, не унижай ее за то; хотя бы она была глупа, не нападай на нее, но лучше исправляй ее, она – часть тебя, и ты составляешь с нею одно тело. Но она сварлива, пьяница, склонна ко гневу? Если и так, то надобно скор­беть о сем, а не гневаться; молить Бога, чтобы Он исправил ее; надобно увещевать ее, уговаривать и употреблять все меры к тому, чтобы истребить в ней эти пороки. Если же ты станешь бить ее и угнетать жену, то болезнь сим не излечится, потому что жестокость усмиряется кротостью, а не другою жестокос­тью; вместе с сим помышляй еще о том, что за кроткое обхожде­ние твое с женою тебя ожидает награда от Бога. Говорят, что некто из языческих философов имел жену сварливую, злую и дерзкую. Когда его спросили, для чего он, имея такую жену, тер­пит ее, мудрец отвечал, что в ней он имеет в своем доме как бы школу и училище любомудрия: «Я буду, – говорил он, – терпе­ливее других, если ежедневно стану учиться в сем училище». Вас удивляет это? А я вздыхаю, когда вижу, что язычники поступают мудрее нас, коим заповедано подражать ангелам, или, лучше, коим повелевается подражать Самому Богу в рассуждении кротости. Говорят, что философ по тому самому и не изгонял злой жены своей, что она имела дурной характер; а некоторые утверждают, что он даже и взял ее по причине такого ее характера. Если оши­бешься в выборе невесты и введешь в дом жену недобрую, не­сносную, в таком случае, по крайней мере, подражай языческо­му философу и всячески исправляй свою жену, а худого ничего ей не делай. А когда станешь переносить супружеское иго в согласии с нею, то чрез сие приобретешь по своему желанию и другие выгоды и в духовных делах весьма легко успеешь» (Бе­седа 26 на 1-е Послание к Коринфянам. Т. 10. С. 239).

Муж и жена обязаны сохранять супружескую верность друг другу. Обличая мужа, нарушающего верность своей супруге, свя­титель Златоуст говорит: «Чем извинится он? Не говори мне о страсти природы: потому и установлен брак, чтобы ты не пре­ступал границ. Ибо Бог, промышляя о твоем спокойствии и чес­ти, для того и дал тебе жену, чтобы ты удовлетворял разжжению природы чрез свою супругу и освободился от всякой похоти. А ты неблагодарною душою наносишь Ему бесчестие, отверга­ешь всякий стыд, преступаешь назначенные тебе границы, бес­честишь свою собственную славу. Зачем обращаешь взоры на чу­жую красоту? Зачем рассматриваешь лицо, не принадлежащее тебе? Зачем нарушаешь брак, бесчестишь свое ложе? (Изложе­ние на 12-й псалом). Не затем пришла к тебе жена, оставив отца и мать и весь дом, чтобы терпеть от тебя бесчестие, чтобы ты предпочитал ей гнусную рабыню, возбуждал бесчисленные рас­при. Ты взял спутницу в жизни, равную в чести, свободную. Не безрассудно ли, что ты, взяв приданое, бережешь его и не расто­чаешь, а между тем повреждаешь и оскверняешь то, что драго­ценнее приданого, – чистоту, целомудрие и твое тело, принад­лежащее жене» (Беседа на 1-е Послание к Коринфянам. 7, 2). Для отклонения от нарушения супружеской верности этот вселенс­кий отец Церкви нередко с особенною живостью изображает жалкое и мучительное состояние нарушителя ее. «Смотри на пре­любодея и ты увидишь, что он в тысячу раз несчастнее одержи­мых цепями; он всех боится, всех подозревает: и свою жену, и мужа прелюбодейцы, и самое прелюбодейцу, домашних, друзей, зна­комых, братьев, самые стены, свою тень, себя самого; и, что бед­ственнее, – совесть его вопиет и терзает его ежедневно; если же представит суд Божий, то не может стоять от страха. И удовольствие отсюда кратко, а печаль продолжительна; ибо вечером и ночью, в пустыне и в городе повсюду следует за ним обвинитель, показыва­ющий не острый меч, а нетерпимые мучения, поражающий и убива­ющий страхом» (Беседа 22 на 1-е Послание к Коринфянам).

Жизнь блаженной Иулиании описана родным сыном ее Каллистратом, по прозванию Дружиной, Осорьиным. Богом и памятью сво­ей матери он свидетельствуется, что говорит правду и что пишет не по слухам, а по личному своему видению, ссылаясь и на других оче­видцев – служителей, родственников и соседей, знавших его по­койную мать. Вот его простое, бесхитростное повествование.

Во дни благоверного царя Иоанна в пределах города Мурома родилась блаженная Иулиания от благочестивых и нищелюбивых родителей Иустина и Стефаниды, прозванием Недаревых; отец ее имел звание ключника при дворе царском. Шести лет осталась она по смерти матери своей и взята была на воспитание благочести­вой бабкою своею Анастасиею Лукиною, которая воспитала ее во благоверии и, умирая, передала дочери своей замужней, Наталии Араповой, имевшей большое семейство. Двенадцатилетняя сирота была в совершенном послушании у тетки своей, которую почита­ла как родную мать, и в столь нежном возрасте имела уже располо­жение к молитве и посту, нередко подвергаясь за это посмеянию от двоюродных сестер своих. Иногда принуждали ее преждевре­менно вкушать пищу, но она смиренно уклонялась, во всем про­чем оказывая совершенное послушание, и, удаляясь всяких игр, постоянно занималась пряжею и женским рукоделием. Светиль­ник ее не угасал во всю ночь; сироты, вдовы и немощные того се­ления к ней притекали; она омывала их раны и надзирала за боля­щими, так что все дивились ее благочестию.

Когда достигла она шестнадцатилетнего возраста, родствен­ники выдали ее замуж в пределы города Мурома, за человека доб­родетельного и богатого, по имени Георгия Осорьина; они были венчаны в церкви Праведного Лазаря, друга Божия, в селе мужа ее, благочестивым священником Потапием, который впослед­ствии поставлен был архимандритом в обители Преображенс­кой города Мурома. Он был духовником и первым руководите­лем юной супруги, которую и утвердил на избранном пути спа­сения; она же не только внимала благому учению, но и на деле оное исполняла. В доме мужа своего старалась Иулиания угодить во всем его благочестивым родителям, которые благодарили за нее Бога и поручили ей все домашнее управление; но скромная их невестка, хотя и распоряжалась в доме, пребывала, однако, в совершенном послушании у своих свекров. Утром и вечером имела она обычай творить коленопреклоненные молитвы и так приучала своего супруга разделять с нею молитву. По временам скорбела блаженная, что не предпочла она благой части девствен­ного жития, но и в мире живши, в непорочном браке, пеклась об исполнении всех заповедей Христовых, помышляя о словах оте­ческих: «Живущие в мире и исправившие часть законную – луч­ше пустынника, не исправившего закона».

Когда муж ее находился на царской службе, год, и два, и даже до трех лет, во все это время без сна проводила она ночи, при­лежно занималась рукоделием, раздавая вырученные деньги на милостыню и на церковное строение, втайне от свекра; одна толь­ко малая рабыня видела ее милостыни, потому что сама разносила их убогим; она была истинная мать вдов и сирот и представляла собою ту добрую жену, которую предлагает Премудрый в обра­зец семейного благоустройства. Все рабы ее были сыты и одеты, и каждому, по силе его, давалось от нее дело; не было у нее ни малейшего превозношения в обращении с ними; каждого вежли­во называла она по имени и отчеству; не требовала от них, по крайнему своему смирению, чтобы кто даже подал воды для умы­тая рук ее, ни того, чтобы кто снимал с нее обувь, но все делала сама; разве только тогда, когда приходили гости и в их присут­ствии, ради приличия, служили ей, но и это вменяла себе в боль­шую тягость. «Кто убогая, – говорила она сама в себе, – чтобы мне предстояли и служили?» Были, однако, между служителями и такие, которые, не чувствуя ее снисходительности, осмеливались пререкать ей; но она с великим терпением переносила их неразумие, слагая на себя вину их. «Сама я часто согрешаю пред Бо­гом, – говорила она, – а Бог мне терпит; потерплю и я, пото­му что хотя и мне поручены они, но, быть может, душа их чище моей пред Богом». Нимало не смущаясь, переносила она ради них огорчения от мужа и свекра, но не колебалась в вере в Гос­пода и Пречистую Его Матерь, призывая Их в молитве с вели­ким Чудотворцем Николаем.

Во время голода Иулиания удвоила свою тайную милостыню. Иногда она брала себе у свекрови пищу, как бы для утреннего или полуденного вкушения, и все это отдавала нищим; сама же с детства привыкла ничего не вкушать до обеда и после до вечера. Если кто из нищих умирал, нанимала она омывать труп его и по­купала саван для погребения, и ни единого не оставила в селе­нии ее, из знакомых или незнакомых ей, чтобы не помолиться о душе его. Перестал голод, и начался мор лютый; множество на­рода умирало от заразы; люди запирались в домах и не допуска­ли даже прикоснуться к одежде своей уязвленных сею болезнью; но блаженная Иулиания, втайне от свекрови своей, своими рука­ми омывала в бане уязвленных и лечила их, молясь об их исцелении; а если кто и умирал из бесприютных, не гнушалась сама омывать их и нанимала людей для их погребения.

Многие годы после сего прожила она со своим мужем; из многочисленного ее семейства четыре сына и две дочери сконча­лись в младенчестве; шесть же сыновей и одну дочь воспитала во всяком благочестии, благодаря Бога и за живых, и за усопших; и когда возникало несогласие между детьми ее, она все умиротво­ряла своим благоразумием.

Случилось, что старший сын ее был убит от руки раба недо­стойного; огорчилась нечаянною смертью его любящая мать, но не отчаялась и утешительными словами поддержала скорбного супруга, а между тем удвоила молитвы свои о внезапно скончав­шемся без духовного приготовления. Вскоре и другой ее сын был убит на царской службе, на поле брани, но и эту горькую потерю перенесла она с христианскою твердостью. Немного времени спу­стя блаженная Иулиания начала умолять мужа своего отпустить ее в монастырь; но муж заклинал ее остаться, ради его старости и малолетства детей, и приводил ей примеры отеческие из книги Космы пресвитера: «Не спасут нас ризы черные, если живем не по монашескому чину, и не погубят нас ризы белые, если богоугод­ные дела творим». «Воля Господня да будет», – отвечала смиренная Иулиания, но она умолила мужа своего безбрачно жить в са­мом браке и как птица, исторгшаяся от мирских тенет, всею ду­шою прилепилась к Единому Богу, умножив пост и воздержание.

Каждый пяток заключалась она в уединенной клети и безмол­вствовала на молитве, ничего не вкушая; в понедельники и сре­ды позволяла себе только однажды в день сухоядение, по суб­ботам же и воскресным дням учреждала у себя в дому трапезы иереям, сиротам и вдовам, вместе с домочадцами, памятуя за­поведь евангельскую: Но егда твориши пир, зови нищия, маломощныя, слепыя, хромыя… не имущ ти что воздати (Лк. 14: 13). Не более двух часов с вечера отдыхала подвижница, и то без всякой постели, подложив себе острые дрова или желез­ные ключи под ребра, вместо перины и изголовья, и так ложилась она как будто для покоя, пока не засыпали рабы ее. Тогда опять поднималась на молитву и со слезами молила Бога до ут­реннего звона, потом шла к утрене, и после литургии целый день занималась рукодельем, богоугодно устрояя дом свой; всем раздавала она посильную работу, но и всех удовлетворяла пи­щею и одеждою и, подобно древнему Иову, была «оком слепых, ногою хромых и одеждою нагих», и плакала, когда видела чело­века в беде; никто не исходил тощим из ее дома, и рабы любили ее, как родную мать, ибо она сама поучала их из Божественных Писаний и, как премудрый учитель, объясняла им то, чего сами не могли уразуметь, возбуждая их к подражанию жизни святых.

По кончине мужа своего утешала она детей своих, внушая им сохранять нелицемерную любовь между собою, и опять раздава­ла обильную милостыню по церквам и убогим, так что не остава­лось иногда ни единого сребреника в доме ее; она даже занимала у детей своих для устроения зимней одежды, но не себе, а убо­гим; сама же ходила без теплой одежды и в зиму, подкладывая ореховые скорлупы в сапоги свои.

Однажды зима была чрезвычайно сурова, и земля расседалась от мороза, так что несколько времени не могла она ходить в цер­ковь, но молилась в доме своем. Случилось иерею церкви Пра­ведного Лазаря прийти к утрене в сельский храм свой; внезапно услышал он глас от иконы Богоматери: «Иди и скажи милости­вой вдове Иулиании: для чего не приходит на молитву в церковь? Приятна Богу и домашняя молитва, но не так, как церковная; вы же почитайте ее, ибо Дух Божий на ней почивает». С тех пор, невзирая ни на какую непогоду, ежедневно посещала блаженная храм Божий, хотя было ей уже шестьдесят лет.

Девять лет прожила во вдовстве, расточая имение на милос­тыню, так что оставляла в доме своем только крайне необходи­мое и самую пищу рассчитывала не более как на год, все избытки отдавая требующим. И сама достигла она последней нищеты, так что ни единого зерна не обреталось в доме ее; но и тем не сму­щалась, возложив все упование свое на Бога. Два года провела она в такой нищете. Но никогда не печалилась и не роптала, все­гда была весела, и даже более первых лет.

Когда приблизилось время честного ее преставления, раз­болелась она на другой день Рождества Христова и шесть дней болела, но что была болезнь ее? Днем, лежа на одре, беспрес­танно творила молитву, ночью же вставая, молилась, никем не поддерживаемая, так что рабыни ее смеялись, будто притвор­но больна, она же, прозорливо угадав их мысли, говорила им: «Что смеетесь? Или не знаете, что и от болящего истязует Бог духовной молитвы?» Января во второй день, на рассвете, при­звала она отца своего духовного Афанасия, причастилась Жи­вотворящих Таин и, сев на одре, призвала детей и рабов, и всех бывших в том селе, чтобы поучить их любви и молитве и про­чим добродетелям; потом промолвила: «Желанием возжелала я ангельского образа еще от юности моей, и не сподобил меня Бог, грехов моих ради и нищеты, ибо не соизволил Бог моему недостоинству, но слава во всем праведному суду Его!»

Блаженная повелела приготовить кадило с фимиамом, поце­ловала всех, преподала мир и прощение, возлегла на одр свой и, трижды перекрестившись, обвила четки около руки своей. Пос­леднее ее слово было: «Слава Богу о всем; в руки Твои, Господи, предаю дух мой, аминь»; и так предала душу свою Богу, Которо­го возлюбила от юности своей.

Погребение ее совершилось января в десятый день, 1613 года.

Чрез несколько времени преставился сын ее Георгий. «Ког­да копали для него могилу, обрели святые мощи матери на­шей, кипящие миром благовонным», – говорит списатель жития блаженной Иулиании.

(Из «Духовной беседы»)

В большом селе Чистых Ключах, несмотря на суровый зимний вечер, заметно оживление. Густая толпа любопытных, не обра­щая внимания на погоду и резкие порывы ветра, не отходит от красивого двухэтажного дома богача Михея Ильича; и на проти­воположном конце села, около старенькой избушки вдовы Вла­сьевны, тоже толпится небольшая кучка молодежи. В обоих до­мах готовятся к свадьбе.

Долго Михей Ильич приглядывал пару для своего сынка Пет­руши, всех соседних богачей объездил, а подходящей невесты не нашел: все казалось самолюбивому и скупому старику, что мало дают приданого, плохо ценят его Петю. Наконец отряд свах, ра­зосланный в разные концы на поиски за богатою невестою, по­мог Ильичу осуществить его задушевное желание, женить сына на невесте с большим приданым. На радостях он готовился за­дать большой пир. Отличное настроение Михея Ильича трево­жилось иногда немного очень нехорошими слухами про избран­ную невесту, но он умел скоро успокаивать себя: «Где ныне не­избалованных, степенных-то найти? Век теперь такой; были бы денежки, а то со всякой можно жить, а вот без денег так и бла­женную возьми, наплачешься с нею…» Так размышлял старик.

Что касается самого Пети, то он с детства привык беспре­кословно во всем покоряться отцу, да к тому же с раннего дет­ства приученный находиться за прилавками в многочисленных лавках и трактирах отца, слышать нескончаемые разговоры старших про рубли, про выручки, убежден был в могуществе и необходимости этих самых рублей, и у него, еще у мальчика, блестели глаза от удовольствия, когда он загребал в ящик обиль­но сыпавшиеся на прилавок монеты. Поэтому-то женитьба на богатой невесте была ему как нельзя больше по сердцу. Прав­да, нравилась ему одна девушка, Таня, скромная, умная дочь сельского крестьянина, но при одной мысли о женитьбе на ней Петя краснел: родные и знакомые осмеяли бы его и отца, если бы он решился жениться на бедной. Все-таки жалко было ему тихую Таню, особенно эта жалость заметно шевельнулась в его сердце, когда он вместе с отцом и сестрами садился на тройку откормленных рысаков, чтобы ехать смотреть городскую не­весту, купеческую дочь. Невесело ему было, пока быстро мимо них мелькали снежные равнины и побелевшие леса, но когда он очутился в громадной, ярко освещенной зале купеческого дома, увидал пышную, красивую, разодетую невесту, то обо­млел от восторга, и образ скромной Тани исчез из его вообра­жения так же быстро, как исчезает легкий туман летнего утра при обильных и ярких лучах взошедшего солнца.

Родители невесты знали Михея Ильича за отменного богача, по­тому дело было слажено в первый же вечер, и участь Пети и Авдотьи Васильевны, так звали невесту, была решена бесповоротно.

Гораздо скорее Власьевна нашла подругу своему кормильцу Васеньке; небогатые были они сами и о богатстве не думали, его и не искали. Вася отца едва помнил и с самого малолетства знал только нужду да труды. Крепко любил он свою добрую мать, все­гда видел ее хлопоты, своей чуткой душой понимал ту тягость, ту горькую вдовью долю, какую она несла, и еще мальчиком он чаще всего помышлял о том, как бы поскорее вырасти большо­му, напахать хлебца побольше да мамку от трудов освободить немного – сильно жалко ему было ее.

Скоро ли, долго ли, а желанная Васей пора настала. Вася вы­правился красивым, ловким, трезвым парнем, грамоту выучил хорошо. Люди советовали Власьевне отослать сына на сторо­ну, но ей жаль было расстаться со своим сокровищем, да и к тому же частенько она слыхала и видала, как молодежь, быв­шая на стороне, портилась и возвращалась не утехою, а вели­ким огорчением для родителей.

«Пускай дома хозяйством правит да крестьянствует, – реши­ла она, – если будет трезв и трудолюбив, и от крестьянства мож­но сытыми быть».

Самого Василия тоже не тянуло в люди, с детства он любил родную хату и тихую сельскую природу, привык к крестьянс­ким трудам, не тяготился ими и находил большое удовольствие устроять избушку да улаживать свое небольшое хозяйство. Пришла пора жениться – не стал он с матерью искать невесты да высчитывать и соображать, сколько у ней добра, сколько за нею дадут денег, а решили прямо обратиться к родителям той самой разумной и кроткой Тани, на которую заглядывался и Петр Михеич. Родители Тани были люди хорошие, рассудитель­ные, они не посмотрели на то, что Василий небогат, и охотно согласились отдать за него свою дочь.

Туман совсем скрыл окрестности, когда несколько саней подъехали к ключевской церкви. Это Василий с Таней приехали венчаться. В довольно просторной церкви толпился уже народ.

Началось венчание. Несколько свечей мерцали пред образами, но их сияние не вполне разгоняло мрак. Несмотря на такую скром­ную обстановку, отрадно было смотреть на венчающуюся пару. Оба серьезные, задумчивые, но спокойные, стояли они и с ве­рою крестились и повторяли слова читаемых молитв, взирая на лики святых угодников. Во время пения «Отче наш» слезы умиле­ния брызнули из добрых глаз Тани, она из всей своей неиспор­ченной, юной души молилась Отцу Небесному и у Него испра­шивала благословения на предстоящую новую жизнь. Так же тихо и скромно уехали молодые, как и приехали.

Спустя какой-нибудь час после их венчания в церкви замель­кали огни, зажгли паникадила, толпа народа хлынула в отворен­ные двери, городские певчие протеснились на клирос. На улице послышался звон колокольчиков и бубенчиков, кони дружно подкатили к ограде десяток экипажей с фонарями – жених вы­шел из коляски, дружным концертом встретило его пение. Вот и невеста – опять шумный концерт, опять шепот толпы, воскли­цания удивления и восхищения. Венчание началось. Стройно лилось пение под сводами храма. Иконостасы и киоты ярко бле­стели при полном освещении. Жених с невестой стояли сияю­щие счастьем. Изредка крестились они, но, видно, молитвенное настроение было чуждо им, слова песнопений и читаемых свя­щенником молитв скользили мимо их слуха, не проникая в душу. Петя стоял как очарованный. Толпа, блеск, пение, смешанное благоухание ладана и духов слилось в одно что-то радостное, светлое, от чего восторгом наполнялось его сердце; счастливы­ми глазами блуждал он по толпе, как бы говоря: «Посмотрите, каковы мы, где вам всем до нас…» Невеста из-под нового блестя­щего венца тоже по временам украдкой взглядывала на окружа­ющих: она знала, что служит предметом внимания и удивления всей собравшейся толпы, и жадно ловила слова похвалы и восхи­щения, на которые не скупились пораженные необычным зре­лищем крестьянские женщины и девушки.

Не один уже год прошел со времени этих двух свадеб. Много раз блекли, обнажались и вновь распускались окружавшие цер­ковь кудрявые тополя. Много счастливых и несчастных пар встре­тили и проводили они тихим шелестом своих листьев. Многое изменилось и в участи ключевских крестьян.

Теплый августовский день клонился к вечеру. Наш старый зна­комый Василий с женою Татьяной доваживал последние яровые снопы. Быстро и весело шли они за грузными возами, о чем-то дружелюбно разговаривая. Из-за пригорка показались широко раскинувшиеся Чистые Ключи, недалеко от края, между пожелте­лых деревьев, виднелась белая тесовая крыша их новой, простор­ной избы. Едва только поровнялись они с рекой, как навстречу им выскочили из сада трое белоголовых, розовых мальчуганов и, ок­ружив отца с матерью, наперебой просились покатать их… «Опоз­дали, опоздали, – ласково трепля их по щекам, говорил отец, – давайте-ка лучше убирать снопы в ригу». Возы мигом были развя­заны, и маленькие, чуть не меньше самых снопов, труженики друж­но начали помогать отцу с матерью убирать хлеб. По уборке от­пряг Василий лошадей и со всей семьей отправился в сад, где под яблоней играла лопухами маленькая Грушатка, а недалеко от нее старенькая Власьевна старательно раздувала самовар. Василий тряхнул кудрявую сливу, и десяток румяных слив очутились на траве, мальчуганы мигом подхватили их и куда-то с визгом и сме­хом побежали. Самовар уже пыхтел на столе под широколиствен­ным кленом, и Василий с женой, помолившись на сияющий от лу­чей солнца крест сельского храма, уселись за стол. Их потные, за­горелые лица ласково опахивал свежий ветерок; крестясь и улы­баясь, подсела к ним и Власьевна, а тут запыхавшиеся мальчуганы воротились и набросились на толстые лепешки, подсдобить кото­рые для своих внучат не поскупилась добрая бабушка.

По-прежнему над всеми ключевскими избами возвышался дом Михея Ильича, но в жизни его обитателей многое уже с тех пор изменилось. Самого старика не стало, оставил он деткам свое богатство, но не оставил он верного спутника счастью – при­вычки к разумному труду, и не принесла богатая невеста с со­бою в семью радости и мира. Обладая богатством, она скоро проявила все свои качества. Избалованная и своенравная, она сменяла одну прихоть на другую, от мужа своего не терпела никаких возражений и противоречий. Прежде у скромного Михея Ильича в доме бывали только люди деловые, степенные, а теперь обычную тишину сменило непрерывное веселье, с ран­него утра до полуночи почти ежедневно дом был полон таких гостей, у которых кроме праздности не имелось никаких заня­тий, не было иных привычек, кроме разгула да навыка топить время в вине и пересудах. Измученный сумасбродством жены, часто осмеиваемый ею при ее легкомысленных гостях, Петр Михеич перестал почти совсем бывать дома и все время прово­дил в разъездах по своим заведениям, вином да жаждою к новой большей наживе заглушал свое горе. Были у них и дети, но не­счастные были эти малютки. Брошенные на произвол прислу­ги, не видя почти отца, без материнской ласки, в довольстве, но без разумного ухода, своенравные, золотушные, росли они, с колыбели впитывая в себя испарения от той гнилой, бессмыс­ленной жизни, которою жили их родители…

После ряда особенно безотрадных и в то же время пьяно про­веденных дней Петр Михеич с болью в голове и страшною тос­кою в душе бродил по задам села – незаметно для себя добрел до садика Василия и сквозь редеющую листву акации ясно уви­дел счастливое лицо той самой Тани, которую он когда-то выг­нал из своего сердца ради пышной богачки, теперешней его гу­бительницы и мучительницы, как называл он ее обыкновенно. Долго, долго стоял Петр Михеич и слушал дружелюбный, весе­лый семейный разговор, и он, богач, предмет зависти чуть не всего уезда, почувствовал себя жалким, несчастным в сравнении с этим обыкновенным мужичком Василием.

(Из «Кормчего »)

Вот что поведала о себе одна крестьянка. «Вы знаете, что мы теперь живем с мужем согласно; но лет тридцать тому назад я от мужа своего терпела жестокие побои. Это могут засвидетельство­вать все мои прежние соседи. Долго я терпела, наконец, стала просить Бога, чтобы Он послал мне смерть или переменил ха­рактер моего мужа. Но ни того ни другого не было. Тогда я, грешная, задумала сама найти себе смерть. Долго думала, как поме­реть; наконец, порешила потонуть в реке Ононе, на которой мы тогда, как и теперь, жили. И вот, когда однажды я с наслаждени­ем думала о такой смерти, муж мой начал бить меня без сожале­ния. Я вырвалась от него и прямо побежала к реке Ононе, чтобы там покончить со своей жизнью и навсегда избавиться от напрасных и жестоких побоев мужа. Около берега, куда я бросилась, было мелко, и я принуждена была пробежать по воде, чтобы до­стигнуть глубины и потонуть. Когда я достигла желаемой глуби­ны и только что хотела опуститься на дно реки, да перекрести­лась в это время, как обыкновенно мы привыкли с малолетства креститься пред всяким делом, – вдруг вода, до того казавшаяся мне приятною избавительницею от несчастной жизни, показа­лась тут такою страшною, черною, студеною, хотя было это ле­том, такой обуял меня ужас, что я, не помня себя от страха, бро­силась из всех сил назад… Потом опять я хотела было броситься в воду, но тело мое от ужаса тряслось, как в лихорадке. И что произвело во мне такой ужас? – думалось мне. Да крестное зна­мение, сама себе отвечала я. Должно быть, меня Господь жале­ет и не допускает навеки погибнуть. Перекрестись! Перекрес­тись! – как будто кто мне шептал. Я перекрестилась, и со сле­зами даже на глазах. Гляжу, а муж мой подбегает ко мне и с дубиной в руках. Но в сердце моем произошла какая-то пере­мена: я желала лучше помереть под кулаками моего мужа, чем тонуть в реке, тут муж меня схватил и поволок, и я с покорнос­тью отдалась ему на побои… Только не довелось ему долго ти­раниться надо мною. Скоро он захворал и по выздоровлении совсем переменился: стал так со мною жить, что все начали завидовать нашему счастью и удивляться такой перемене мужа. Я ве­рила и теперь верю, что тогда от такой несчастной смерти я избавилась через крестное знамение».

(«Воскресный день», сборник общедоступных статей

Маврицкого. С. 446–448).

Доколе жила ты со своим добрым мужем, дотоле он забо­тился о тебе, как только мог заботиться человек; а теперь чре­ду его заступил Сам Владыко всяческих – Господь, Который и прежде пребывал с тобою, а теперь особенно печется о тебе. Если же тебя огорчает потеря столь доброго мужа, то и я со­глашусь с тобою, что на всей земле, среди мирских людей, не­много найдется мужей, столь честных, скромных и почтенных, каков был твой. Но все же тогда только надлежало бы скор­беть о нем и печалиться, если бы он погиб совершенно, если бы обратился в ничтожество; а когда он достиг тихого приста­нища, когда переселился к своему истинному Царю – то об этом уже должно радоваться, а не скорбеть. Ибо, в самом деле, эта смерть – не смерть, а только переход от худшего к лучше­му, от земли на небо, от людей к ангелам и архангелам и к Са­мому Господу ангелов и архангелов. Здесь, на земле, он мог встретить великие опасности и тяжкие казни со стороны зави­стников; а отшедши туда (на небо), он может уже не опасаться ничего такого. Посему, сколько скорбишь ты о том, что Бог разлучил тебя с мужем честным и добродетельным, – столько же ты должна радоваться, что он отошел отсюда и что он нахо­дится теперь в обители невозмущаемого мира и упокоения. Если бы этот человек был из числа порочных людей, тогда надлежа­ло бы скорбеть и сетовать не только о смерти его, но и о самой жизни. А когда он был в числе друзей Божиих, то не только о жизни, но и о смерти его должно радоваться.

Но ты, может быть, желаешь слышать слово своего мужа, ус­лаждаться своею к нему любовью, иметь постоянное с ним обра­щение, – между тем все это быстро умчалось; это ли беспокоит и смущает тебя? В таком случае тебе необходимо питать к нему и теперь такую же любовь, какую питала ты прежде. Ибо сила люб­ви такова, что она объемлет и соединяет не только тех, которые находятся близ нас, но и тех, которые удалены от нас на далекое расстояние; ни течение времени, ни расстояние пространства, ни что-либо другое не может пресечь и угасить любви нашей к ним. Если же ты его хочешь видеть лицом к лицу, то потщись подобно ему вести жизнь неукоризненную, и ты бесспорно со­единишься с ним, но не на пять лет уже, как здесь, не на двад­цать, не на сто, а на всю бесконечную вечность. Но сие успокое­ние достается обыкновенно в наследие не по телесному родству, а по сходству в добродетельной жизни. Если же сходство в обра­зе жизни привлекло на лоно Авраама совершенно неведомого ему Лазаря* если оно уготовляет место упокоения в нем для мно­гих от восток и запад, то оно же вселит в обитель покоя и тебя вместе с блаженным мужем твоим, если только ты будешь жить подобно ему. И тогда-то ты опять возвратишь его к себе, но не с тою уже телесною красотою, с какою он умер, а в особенном свете и благолепии, далеко превосходящем лучи самого солнца. Скажи же мне теперь, если бы кто-нибудь дал тебе обещание сде­лать мужа твоего царем вселенной, но для этого потребовалось бы у тебя, чтобы ты разлучилась с ним на двадцать лет, объявив, что по прошествии сего времени он в порфире и диадеме обру­чится с тобою и сделает тебя участницею своего величия; ужели ты не перенесла бы с надлежащим благоразумием этой незна­чительной потери? Итак, потерпи же теперь, приготовься к со­единению с мужем, облеченным в нетление и славу, какими при­лично украшаться небожителям. Возверзи на Господа печаль твою, и Той тя препитает. Воззрите, говорит Писание, на древние роды и видите: кто верова Господеви – и по- стыдеся? Или кто пребысть в страсе Его – и оставися? или кто призва Его, и презре? (Сир. 2: 10). Тот, Кто сохранил тебя в столь нестерпимом бедствии и утешил тебя, Он же отвра­тит и те удары, которые могут случиться и в будущем. Впрочем, более жестокой раны (чем настоящая) для тебя и быть не может. Перенеси лишь ее надлежащим образом.

Есть люди, которые не почитают для себя несчастием смерть мужа или жены. Это те, которые тяготились ими при жизни или потому, что терпели много горя от их дурного поведения и обра­щения с ними, от их продолжительной болезни, от их неуменья вести хозяйственные дела, или потому, что встречали в них пре­пятствие к жизни беспорядочной, раздражались их обличениями, упреками, мольбами, жалобами. Во всех этих случаях овдовевшие даже иногда радуются, что Господь наконец прибрал тех, которы­ми они недовольны были при жизни, что теперь они избавились от страданий и горя или от ненавистного надзора. Но, за исключе­нием всех этих случаев, люди вообще почитают вдовство великим несчастием в жизни. Тяжело это несчастье для мужа, потерявшего в жене верного друга, благонадежную и разумную помощницу в воспитании детей, в хозяйстве, отраду и утешение в горе, соучаст­ницу в радости, советодательницу в недоразумениях, поддержку в борьбе с искушениями и соблазнами. Твердость и благодушие не­редко оставляют вдовцов: многие из них от скуки одиночества предаются пьянству и жизни рассеянной и, если имеют детей, де­лаются бичами для них и оставляют их без христианского воспита­ния. Но еще тяжелее положение вдов. В Писании женщина называ­ется немощным сосудом; но никогда она не бывает так немощна, как во вдовстве. Вот почему в Священном Писании так часто гово­рится о жалком состоянии вдовиц и об особенном над ними по­кровительстве Божием, тогда как оно редко останавливает наше внимание на вдовцах, и даже слово «вдовец» в Писании не встреча­ется. Чаще всего упоминается о вдовицах в Писании ветхозавет­ном. Умножение вдовиц в народе оно относит к числу признаков особенного гнева Божия на этот народ. Так, Господь угрожает этим несчастием всему народу Израильскому, прогневавшему Его гре­хами. Изрекая эту угрозу, Он говорит чрез пророка Исаию: «Люди твои от меча падут, и храбрые на войне. И ухватятся семь женщин за одного мужчину в день тот, и скажут: своим хлебом будем пи­таться и одежду свою будем носить, только позволь называться именем твоим, сними с нас стыд» (См.: Ис. 3: 24; 4: 1). Для Израиль­ского народа это несчастие было тем чувствительнее, что народ этот особенно дорожил благословением чадородия, и потому, чем больше детей рождала жена, тем большим она пользовалась поче­том; напротив, бесчадные жены подвергались поношению. В об­ществе христианском вдовство уже не вменяется в бесчестие, и жен­щина христианская для приобретения себе чести и уважения не нуждается в муже в такой степени, как женщина израильская. Но и для христианки вдовство составляет великое несчастие во многих других отношениях. Со смертью мужа для нее настают заботы и печали, которых она доселе не знала и которые бывают для нее тягостны особенно на первых порах вдовства. В делах хозяй­ства и воспитания детей она должна на одну себя принять то бремя, которое она только разделяла с мужем и большая часть ко­торого лежала на нем. При жизни мужа ее труды по части хозяй­ственной состояли только в том, чтобы распорядиться уже гото­выми средствами жизни, а не в том, чтобы добывать их. Теперь на ее долю досталось то и другое. Воспитание детей составляет поис­тине трудную задачу и для соединенных усилий мужа и жены, но для овдовевших оно несравненно труднее. Трудно оно для вдовца, отвлекаемого от ближайшего надзора за детьми занятиями вне дома; поэтому и говорит пословица: «Вдовец детям не отец, а сам круг­лый сирота». Но не менее оно трудно для вдовы; успеху ее благо­творного влияния на детей не могут не препятствовать многие другие занятия, которые для нее прибавились со смертью мужа; она теперь уже не имеет столько свободного времени для наблю­дения за детьми, сколько имела прежде. Что касается до обществен­ного положения вдовы, то и оно изменяется со смертью мужа. При муже и жену почитают: муж умер – ее нередко забывают; те са­мые, которые зависели в каком-либо отношении от мужа и являли знаки почтения и усердия к его жене, по смерти мужа нередко пе­рестают обращать на нее внимание и в обращении с нею становят­ся высокомерными. Те, которые были друзьями дома, когда жив был хозяин его, и не заглядывают в него, когда хозяина не стало, а с хозяином не стало прежнего довольства и благосостояния.

Жалкое положение вдовы, но она не должна предаваться ма­лодушию и унынию. Пусть она знает, что в Боге она может най­ти гораздо надежнейшую опору, чем какою был для нее муж, и пусть в Боге постарается найти себе утешение. Об особенной попе­чительное™ Божией относительно вдовиц встречается немало свидетельств в Писании. В законе Моисеевом Господь запове­дует О вдовах: Ни вдовы, ни сироты не притесняйте. Если же ты притеснишь их, то, когда возопиют ко Мне, ус­лышу вопль их, и воспламенится гнев Мой, и убью вас мечом, и будут жены ваши вдовами, и дети ваши сиро­тами (Исх. 22: 22–24). Чрез каждые три года израильтянин обязан был Моисеевым законом отделять десятины с произве­дений земли в пользу левита, пришельца, сирот и вдов; испол­нителю сей обязанности Господь обещал благословение во всех делах рук его (Втор. 14, 28, 29). В праздники Седмиц и Кущей израильтяне должны были приглашать к себе в дом вместе с левитом, пришельцем, сиротою также и вдову, для участия в праздничном веселии и семейном пиршестве (Втор. 16,11,14). Во время жатвы хлеба, собирания маслин и винограда изра­ильтяне должны были оставлять в пользу пришельцев, сирот и вдов снопы на поле, ветви с неснятыми плодами в садах (Втор. 24: 19–21). Заимодавцам запрещено было брать в зак­лад одежду у вдовы (Втор. 24: 17).

Немалое утешение может найти вдова в примерах благо­словения Божия к вдовицам, упоминаемым в Писании. Вспом­ним благословенных вдовиц Руфь и ее свекровь Ноеминь, из которых одна, за благочестие и привязанность к свекрови, сподобилась счастья вступить в супружество с богатым изра­ильтянином Воозом и чрез то сделалась праматерью Давида, а другая на старости лет нашла себе покойный и счастливый приют в их доме. В доме бедной вдовы Сарептской поселяет­ся во время голода пророк Илия, и в продолжение двух лет пребывания его у нее горсть муки в кадке и немного елея в сосуде послужили неистощимым источником продовольствия для него и ее дома (3Цар. 17). Пророк Елисей, сжалившись над вдовою одного из сынов пророческих, у которой заимо­давцы грозили за долги отнять двух сыновей, совершил чудо над бывшим у нее небольшим количеством елея: елей вдруг умножился до такого обилия, что вырученных от продажи его денег достало не только для уплаты долгов, но и для пропита­ния ее с семейством (4Цар. 4). Господь Иисус Христос, по состраданию к Наинской вдовице, воскресил ее сына, несен­ного на погребение (Лк. 7: 13). Осьмидесятилетняя вдовица Анна, более шестидесяти лет пребывавшая при Иерусалимс­ком храме, удостоилась вместе с Симеоном Богоприимцем сретить Богомладенца Иисуса, принесенного в храм, и узнать в Нем Мессию (Лк. 2: 36–38). В первенствующей Церкви бед­ные вдовицы пользовались содержанием от общества верую­щих (Деян. 6: 1; 1Тим. 5: 16).

Указанные свидетельства и опыты благоволения Божия к вдо­вицам весьма утешительны и поучительны для каждой вдовы. Каж­дая вдова должна быть уверена, что Господь и ее не лишит Своей милости подобно тому, как Он, согласно Своим обетованиям, был милостив к упомянутым вдовицам Ветхого и Нового Заветов. Эти обетования доселе имеют силу, ибо изрекший их Господь вечен и неизменен. Но само собою разумеется, что Господь, верный в Сво­их обетованиях, готов подавать милости Свои только тем, кото­рые стараются заслужить их. Как же именно должна поступать вдо­ва, чтобы привлечь к себе благословение Божие?

Вдовство, как мы уже заметили, особенно тяжело бывает на первых порах. Но и на первых порах вдова-христианка не должна падать духом, предаваться отчаянию. Тяжелая утрата мужа не может не извлекать слез из очей ее. Скорбеть и пла­кать не грешно; но вдова согрешила бы пред памятью мужа, если бы допустила овладеть собою этой скорби до такой сте­пени, что не могла бы молиться о нем. Никогда так не нужда­ется в наших молитвах ближний наш, как в первые дни по смер­ти его, когда над ним совершается суд в другом мире и реша­ется его вечная участь. Но на ком же в эти дни лежит святой долг молиться об умершем, как не на той, которая соединена была с ним самыми тесными узами?

В дальнейшем изложении того, как должна вести себя вдови­ца, мы будем следовать святому апостолу Павлу, писавшему о вдовицах в Послании к ученику своему Тимофею (1Тим. 5).

Истинная вдовица и одинокая надеется на Бога и пре­бывает в молениях и молитвах день и ночь (ст. 5). «Истин­ная и одинокая», как открывается из сличения с предыдущим сти­хом (4), – это то же, что бесприютная, такая, у которой нет взрос­лых детей и внуков, в доме которых она могла бы найти спокойное пристанище и безбедное содержание. Само собою разумеется, что если вообще всякая вдовица должна искать себе утешения в надежде на Бога, то преимущественно одинокая и бесприютная должна жить этою надеждою. Ее положение таково, что, оставленная одной себе, не имея для себя опоры в людях, она естественно должна возложить упование на Небесного Отца сирот и Защитника вдовиц. Пусть она не скучает, если не видит вокруг себя близких людей, в беседе с ко­торыми она могла бы найти себе утешение; пусть она ищет этого утешения в молитвенной беседе с Господом: пусть подражает при­меру благочестивой вдовицы Анны, которая постом и молит­вою служила Богу день и нощь (Лк. 2: 37). Для большего удобства в таких благочестивых занятиях она может удалиться из мира в мо­настырь, но и в мире она может устроить свою жизнь по-монашес­ки. Дело не в монашеском платье, а в монашеском духе благочестия, который может одушевлять и живущих в мире подобно тому, как он одушевлял древних угодников Божиих, известных под именем аске­тов, проводивших среди мира строгую монашескую жизнь.

Потом святой апостол предостерегает вдовиц от сластолюбия. Сластолюбивая, – говорит он, – заживо умерла. Под сласто­любием разумеется здесь любострастие, также невоздержание в пище и питии, жизнь роскошная. Есть такие женщины, которых только власть и строгость мужа удерживают в пределах долга и приличия; смерть мужа дает им полную свободу, и они начинают вести жизнь тем более беспорядочную, чем больше прежде чув­ствовали над собою стеснений и ограничений. Такие сластолюби­вые вдовицы поистине заживо умерли для жизни духовной, ибо если помышления плотские, по слову апостола, суть смерть (Рим. 8: 6), то тем паче смертоносны в духовном отношении дела плотские: блуд, нечистота, непотребство, бесчинство и так далее (Гал. 5: 19–21). Посему апостол повелевает епископу Тимофею внушать вдовицам, чтобы они были беспорочны (1Тим. 5: 7).

В Послании к Коринфянам апостол советует вдовицам не всту­пать в новый брак: безбрачным же и вдовицам говорю: хоро­шо им оставаться, как я (1Кор. 7: 8). Правда, второбрачие не противно закону, как тот же апостол говорит: Жена связана законом, доколе жив ее муж; если же муж ее умрет, свободна выйти, за кого хочет, только в Господе. Но, – про­должает апостол, – она блаженнее, если останется так, по моему совету; а, думаю, и я имею Духа Божия (ст. 39 – 40). Апостол предпочитает вдовство второбрачию, конечно потому же, почему вообще безбрачие он предпочитает вступлению в брак. Незамужняя, – говорит он, – заботится о Господ- нем, как угодить Господу, чтобы быть святою и телом, и духом; а замужняя заботится о мирском, как угодить мужу (ст. 34). Таким образом, воздержание от второго брака служит к немалой чести вдовицы, если с этим соединяется жела­ние и ревность свободу от брачных уз употребить на служение Богу. Но так как не всякая вдова может с успехом бороться с не­мощью плоти, то не будет греха, если она выйдет снова замуж. Если не могут воздержаться, – говорит о таковых тот же апостол, – пусть вступают в брак; ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться (ст. 9). Как увидим после, апостол предлагает это молодым вдовам.

Иногда, решаясь вступить во второй брак, иная вдова справед­ливо оправдывает себя трудностью одной воспитывать детей, вес­ти многосложные хозяйственные дела и желанием найти для себя подпору в новом муже. Но, по каким бы побуждениям она ни ре­шалась на новое замужество, она должна быть благоразумна в вы­боре мужа. Вдовец, имеющий своих детей, не только не облегчил бы ее затруднений в делах семейных и хозяйственных, но еще уве­личил бы их. Вдова пожилых лет также поступила бы неблагора­зумно, если бы избрала в мужья человека молодых лет. Трудно предположить, чтобы при неравенстве лет он мог отвечать взаим­ностью на расположение к нему жены. Неблагоразумно было бы также, если бы вдова богатая и занимающая видное положение в обществе отдала руку и право распоряжаться своим имуществом человеку, бывшему дотоле в услужении у нее и ее покойного мужа, обольстившись его наружными достоинствами. Опыт представля­ет немало примеров, что такие мужья, забрав все в свои руки, являют самую черную неблагодарность к женам, становятся в об­ращении с ними тем высокомернее и грубее, чем уничиженнее и скромнее вели себя прежде. По своим грубым привычкам, заим­ствованным из прежней среды, они служат соблазном для благо­воспитанных пасынков и падчериц и, не сумев привлечь их распо­ложение к себе, делаются их гонителями, особенно если будут иметь родных детей. Случается также, что подобные мужья, в пре­жнем своем положении не приготовившись вести дела, распоря­жение которыми вдруг попало в их руки, быстро расстраивают их и пускают по миру свою жену и ее семейство.

Продолжая исчислять достоинства вдовы, дающие ей право на призрение от Церкви, апостол говорит, что права этого заслу­живает известная по добрым делам, если она воспитала детей, принимала странников, умывала ноги святым (ве­рующим), помогала бедствующим и была усердна ко всяко­му доброму делу (1Тим. 5:10). Важнейшее из всех этих дел есть, бесспорно, воспитание детей.

В этом деле ей придется пролить немало слез, вынести немало тяжелых трудов; но она должна утешать себя надеждою, что, сея слезами, она радостью пожнет. Здесь приведем один рассказ, относящийся к этому предмету. Один почтенный муж оставил после себя вдову и несколько малолетних детей. Ей предстоял тяжелый труд заняться их воспитанием. Однажды, легши спать, она никак не могла заснуть от волновавших ее тревожных дум о сиротах: всю ночь она проплакала и только к утру заснула. Ей приснилось, будто она находится в саду, в котором было много молоденьких дерев; у кор­ней их росла сорная трава, истощавшая почву; она, наклонившись, стала полоть эту траву и при этом столько пролила слез, что смочи­ла землю. Сон прервался, и минуту спустя она опять заснула. Во сне она очутилась в том же саду, возле тех же деревьев. Но теперь она с удивлением заметила, что они высоко поднялись, широко распусти­ли сюи ветви, покрытые роскошными листьями и обремененные плодами. Она села под тенью этих дерев, и вот повеял ветерок, по­тряс ветви, и с них упало к ее ногам множество спелых плодов. Она отведала этих плодов, нашла их вкусными и сказала: «Теперь я не жалею, что положила столько трудов на эти деревья и орошала их слезами, потому что теперь я могу спокойно сидеть под их тенью и наслаждаться их плодами». Вдова пробудилась. Сон произвел на нее глубокое впечатление. Желая узнать, не имеет ли он какого значе­ния, она рассказала содержание его священнику и выслушала от него следующее истолкование: «Молодые деревья – это твои дети. С ран­них лет ты должна, не жалея никаких трудов и усилий, искоренять в их сердцах терния зла и умягчить эти сердца слезами молитвы. Тюи труды и слезы не пропадут даром. Твои дети возрастут во славу Бо­жию, сделаются плодоносными древами в саду Церкви Христовой, а вместе твоим утешением и радостью на старости твоих лет». Это предречение сбылось в точности.

Как приятно Богу мирное и согласное житие в семье, о том свидетельствует одно обстоятельство из жизни преподобного Макария Египетского. Однажды во время молитвы этот подвиж­ник Христов услышал голос: «Макарий! Ты еще не сравнился в совершенстве и святой жизни с двумя женщинами, которые жи­вут в одном недальнем от тебя городе». Услышав это, святой старец пошел отыскивать тех жен и, нашедши их, спросил:

– Скажите мне, сестры мои о Господе, как вы живете и слу­жите Богу?

Благочестивые жены отвечали ему со смирением:

– Мы грешны и живем в суетах мирских.

Но преподобный отец не переставал вопрошать их, говоря:

– Ради Бога, откройте мне ваши добрые дела.

По усиленной просьбе святого старца женщины наконец сказа­ли ему:

– Нет в нас добрых дел; одним лишь не прогневляем мы Бога: с поступления нашего в супружество за двух братьев вот уже пятнадцать лет мы живем так мирно, что не только не заводили между собою ссоры и вражды, но и одна другой слова еще не­приятного не сказали.

Вот как приятно Богу мирное сожитие, что даже пост и молитва пустынника не могли с ним сравниться! Посему-то и Святая Цер­ковь устами служителей своих не раз приветствует нас во время богослужения миром и желает его водворить в сердцах наших.

(Взято из книги «Детское чтение» Павловича)

Жили в одном селе два брата, оба женатые. У младшего было четверо детей, а у старшего детей не было. После отца они зем­ли не делили, а сеяли сообща. Поспел хлеб, убрали и поделили поровну на каждого брата. Пришла ночь. Лег старший брат; не спится ему, и думает: «Хорошо ли мы хлеб поделили? У брата семья больше, ему на детей больше хлеба надо. Пойду сейчас отложу ему от своего хлеба так, чтобы и он не знал». А млад­ший брат проснулся ночью и тоже стал думать, верно ли хлеб поделили. И пришло ему на мысль: «Мы с женой оба молодые, здоровые, и дети на помощь растут – есть кому работать, а брат один с женой и слабее меня: надо ему хлеба от себя прибавить». Встал тут же ночью и перенес хлеба к части брата. Днем смот­рят: обе части равны. Подивились братья, а ничего друг друж­ке не сказали. На другую ночь опять то же сделали, только в разное время, так что не повстречались. И опять обе части хле­ба равны стали. И так несколько ночей хлеб друг дружке носи­ли, пока не встретились.

Тогда узнали братья, отчего у них хлеба все поровну оставалось. Так всю жизнь они дружно жили, во всем друг другу помогали.

(Взято из «Цветника »)

Мы с братом сызмала крепко любили друг друга. Чтобы по­вздорить между собою, чтобы обидеть один другого – да сохра­ни Боже! Если, бывает в чем мыслями не сойдемся, так уступим друг другу. И племяннички меня очень любили. Бывало, даже ссорятся из-за меня: «Это моя тетя», – говорит один, а тот к себе тянет: «Моя!» – да как уцепятся, да как начнут целовать, так и работу из рук выхватят и платок с головы спадет.

Только невестушка больно со мной спесива была. Уж я ль ей не угождала, как малому дитяти! Да нет, не угодила!

Невестушка, душа моя, – говорю я ей, бывало, – сделаем вот так или этак, и ладно будет.

Купить ли что, продать – ни за что в свете не послушается; хотя и выйдет убыток явный, а на своем поставит. Замолчу я пе­ред нею, поплачу тихонько, да и все тут. Не хотела я брата тре­вожить; снова, бывало, к ней с ласковыми речами подойду.

Сажаем с нею однажды рассаду в огороде; я заговариваю с нею, а она словно не слышит, отошла подальше. Тяжело мне стало на сердце, запела я; пою, а слезы так из глаз и льются. Вдруг слышу:

– Бог вам в помощь, день вам добрый!

Смотрю – это наша соседка облокотилась на забор, да и кла­няется.

Я скорехонько слезы утерла.

– Здравствуйте, – говорю, – сестрица.

– А я к вам шла.

– Милости просим.

– Не продадите ли вы мне щепотку рассады?

– Мы чужим продаем, а соседке надо и так дать.

– Спасибо за ласку, сестрица, – да и протягивает мне гор­шочек.

– Я набрала в тот горшочек рассады, да и дала ей.

Она поблагодарила и пошла себе.

Невестка на меня так и напустилась.

– Станут все хозяйничать у меня – все хозяйство начисто растащат! Этак и от золотой горы ничего не останется!

И пошла, и пошла… Матерь Божия! Я только слезами обли­ваюсь.

– Невестушка, – говорю я ей. – Пока что у меня было, ниче­го для вас, ничего не жалела. Грешно вам теперь меня куском хлеба попрекать…

Бросила работу и вышла из огорода.

Тяжко, горько стало мне, и взяла я себе в голову такую думу: «Брошу я их, пойду в люди служить». Собрала свое добро. Кое- что в мешочек положила, а остальное все братниным деткам раз­дарила (их было пятеро: две девочки и три мальчика).

Сколько ни упрашивали меня брат и невестка, когда узнали о том, что я задумала, как ни плакали дети, прося не уходить от них, я твердо решилась идти служить к чужим людям: меньше будет греха, и сердце, казалось мне, будет спокойнее. Легли спать; а я всю ночь и глаз не закрыла. Мысли да думы с ума нейдут.

Рано-ранехонько я поднялась – все спят; еще и заря не за­нимается. Темно. В последний раз взглянула на детей, на брата; и невестки мне стало жалко. Взяла свой мешочек и вышла ти­хонько из хаты. Иду, иду и не оглядываюсь. Вот и высокий кур­ган, что за околицей зеленеет. Взошла я на тот курган, да и взгля­нула на свое село; а солнышко всходит… Село как на ладони, так и замелькали у меня в глазах белые хаты, колодезные столбы, зеленые садики и огороды. Вижу я отцовское подворье и ту куд­рявую, ветвистую вербу, под которой я еще маленькой девочкой играла. Стою и с места не трогаюсь – засмотрелась; каждая тро­пиночка, каждый кустик – все мне так знакомо.

Слыхала я когда-то, еще от покойного батюшки, что в Демьяновке какие-то наши родственники живут.

«Пойду я к ним, – думаю я, – все мне охотнее будет служить там, где мой род ведется».

Иду дорогой, и страшно мне так, что и сказать нельзя. Рада я радехонька, если кто навстречу попадется.

Скоро я встретилась с одной старушкой из деревни Демьяновки. Разговорились. Тут я и узнала, что мои родные давно померли.

– Что я буду делать теперь? – сказала я со слезами.

– Зачем горевать да жаловаться, – ответила мне моя собе­седница. – А вот что я тебе посоветую: иди ты к нашему отцу Ивану служить. Я у него и крестилась, и венчалась, и до сей поры живу, да, верно, и умру у него. Он да жена его, что это за люди, добрые, простые! Их только двое и есть, и оба старенькие-престаренькие. Была у них дочка, отдали ее замуж; да недолго она похозяйничала, умерла. Девочка у ней осталась; старики внучку к себе взяли. Славное такое дитятко! Отец Иван уже очень дряхл и девять лет как уже ослеп, а службы Божией все не оставляет. Дознался было владыка что слепой старец Божию службу отправ­ляет, да и запретил. Тогда люди наши пошли всем как есть миром просить за отца Ивана, чтоб его оставили. «Люди добрые! – ска­зал им владыка. – Если он вам так люб, так я не запрещаю ему стоять перед престолом Божиим до самого конца его века; нуж­но мне только своими глазами удостовериться, что слепец тот благоподобно службу Божию отправляет». Приехал владыка и хвалу Господу Богу воздал, что так твердо и без ошибки пра­вит слепой службу Божию, и крестом его благословил… Иди к нему, голубка. Работы немного тебе будет. Я, в чем смогу, по­соблять тебе буду.

– Спасибо вам, бабушка моя ласковая! Дай вам Господи вся­кого добра!

– Ну, теперь пополудничаем, да и в путь! Сегодня, Бог даст, заночуем дома.

Демьяновка лежит в долине, словно в зеленом гнездышке. Село великое и богатое; две церкви в нем: одна каменная, вы­сокая, другая деревянная и древняя, даже в землю вросла и по­кривилась. Отец Иван жил недалеко за каменной церковью. Вошла я к нему, да и стою сама не своя. Слышу – старушка про меня рассказывает.

– Войди и отдохни, дитятко, – промолвил кто-то так истово и тихо.

Подняла я глаза – против меня на липовой лавке сидит старый-старый дед. Глаза у него незрячие, и такая в тех глазах ти­шина да доброта, что я и не видывала. Борода у него белая, куд­рявая, ниже пояса; сидит он в тени, только вечерний солнечный луч словно золотом его осыпает.

Как услышала я такие ласковые слова, так меня словно что за сердце схватило: слезы брызнули у меня из глаз. А он протянул руку, да и благословил меня.

Смотрю я – хозяйка вошла, старенькая, маленькая, чуть от земли видно, а еще бодренькая, словоохотливая такая.

– Оставайся у нас с Богом, голубушка. Ты еще молоденькая, ты нашу хату развеселишь и внучку порадуешь. Беги-ка ты сюда, Маруся, иди, не стыдись. Такая уж она стыдливая у нас, словно просватанная.

Взяла она за ручку хорошенькую смуглую девочку, что все из-за дверей глазенками сверкала, и ввела ее в хату.

– Поклонись, – говорит, – Маруся, молодице, приветствуй ее.

Она поклонилась и приветствовала меня; а я думаю: «Что-то теперь племяннички мои малые, вспоминают ли меня?»

Я осталась у отца Ивана. Живу я у него месяц, живу другой; житье мне у него! Все меня любят, словно дитя родное. Быва­ло, я управлюсь, приберу хату; мы пообедаем, да и усядемся в саду под черешней. Батюшка тихо сидит себе да думает, или молитву шепчет, или псалмы поет… да хорошо так, Боже мой! Старушка и хозяйка говорят промеж себя то о том, то о дру­гом; а я подсяду к ним да послушиваю, а внучка, словно белый клубочек, по садику катается; то к нам подбежит, то опять в зеленой густоте пропадет. Так тихо да спокойно пройдет день, что кажется, весь век свой так бы свековала; а у меня все тос­ка на сердце да печаль неусыпная. Они и разговаривают со мной, и утешают меня. «Не кручинься, – говорят – это грех великий. Дитя плачет потому, что оно ничего не смыслит; а кто вырос, тот сам своему горю помочь должен. Подумай только то: ты, может быть, на свете добро еще узнаешь; а потратишь свое здоровье – какое уж тогда житье? Полно, сердечная, послушайся нас, старых людей! Вот, посмотри лучше, какой Господь вечер дал!»

Я гляжу – а солнышко заходит, речка течет, как чистое золо­то, между зелеными берегами; кудрявые вербы в воде свои ветки купают; цветет-процветает мак в огороде; высокая конопля зе­ленеет; кой-где около белой хатки краснеет вишенье; высокий куст малины кровлю подпирает да всю белую стену закрывает; и сама хата в саду цветущем, как в венке стоит. И зелено, и крас­но, и бело, и сине, и ало около той хатки…

– Сей свет что маков цвет, – как на том свете-то будет? – говорит старуха, покачивая головой.

А батюшка поднимет к небу незрячие глаза, да и скажет:

– Слава Господу Богу!

Вот однажды, в субботу, я белю хату; вдруг бежит моя Мару­сенька.

– К вам гости приехали!

– Какие гости? – спрашиваю я, а самое словно огнем ох­ватило.

– Да там какой-то человек, такой чернявый, высокий, и мо­лодица красивая, и деточки с ними вас спрашивают.

Я и не опомнюсь, стою. Как вдруг входит в хату брат с женой и детьми.

Боже мой! Я так и обомлела: одно, что радость великая – уви­дела их; а другое, что горе свое да напасть вспомнила.

Начали все меня просить: поезжай да поезжай с нами!

– Не послушаешься нас с женою, – говорит мне брат (и не­вестка меня просит, только такая сама невеселая), – так хоть деток наших послушайся; они по тебе каждый день плачут.

А дети как вцепились ко мне в шею, так и не выпускают, целу­ют меня да просят:

– Поезжайте с нами, тетушка наша милая, поезжайте.

– Нет, не поеду.

Они и заплакали, мои голубчики; так слезочки у них из глаз и закапали. Припали они ко мне, и оторвать их нельзя. Отговари­валась я, отговаривалась, да, наконец, должна была уступить.

Пошла я, простилась с хозяевами; поблагодарила их за милость да за ласку. Им и жалко, что я отхожу от них, да они за меня и радуются, что дал мне Бог возвратиться домой к брату. Проводи­ли меня с хлебом-солью, благословили, а Марусечка, та даже и поплакала, что я ее покидаю.

Вошла я опять в ту хату, где я и выросла, и век свой девичий вековала. Гляжу – каждый уголочек мне весело усмехается, и сама я будто помолодела: с детьми по двору бегаю, то на улицу выгля­ну, то в садик брошусь… Ведь я дома, дома!..

(Марко Вовчек, перевод Тургенева)

Зимой в горах вихри и метели бывают страшные: в полчаса образуются сугробы в несколько аршин вышины, закрывают со­бою глубокие пропасти и обрывы, так что путешествовать там в эту пору года чрезвычайно опасно без самого подробного и вер­ного знания местности. К тому же вихри начинаются так неожи­данно, что застигают иногда крестьянина на пути из соседней деревни домой, и тогда ему нужно необыкновенное присутствие духа, чтоб избегнуть верной смерти.

Один отец из деревни пошел в город со своими детьми. Стар­шему было лет пятнадцать, а другой был гораздо моложе. Это было в ноябре. Дела задержали отца так, что он должен был ос­таться в городе до вечера, и потому он отправил детей вперед, чтобы они успели прийти домой еще засветло. На дороге застиг­ла их страшная буря. Мелкий снег с порывами пронзительного ветра засыпал бедным детям дорогу, бил им по лицу и залеплял глаза. Младший брат от холода и страха весь дрожал и совершен­но потерял присутствие духа. Старший уговаривал его как умел и изо всех сил тащил его за руку. Но ребенок не выдержал; он на каждом шагу падал или, завязнув ногами в глубоком снегу, са­дился с тоскливым стоном и плакал. Старший взял его к себе на плечи и бодро пошел вперед.

Наконец, однакож, он не выдержал и сам упал в снег. Обняв брата, который лежал возле него почти уже без чувств, и прижав его голову к своей груди, он с отчаянием посматривал кругом.

«Умрем, по крайней мере, вместе!» – сказал он и горько за­плакал, и слезы его падали на похолодевшее лицо мальчика.

Проснувшись от тяжелого сна, ребенок открыл глаза и тихо оттолкнул от себя старшего брата.

– Нет, брат, оставь меня! Мне так хорошо, так приятно спать… Оставь меня, беги домой и позови отца, – продолжал ребенок, – он унесет меня домой спать…

Старший брат обрадовался этой мысли, как находке. В ближ­ней скале положил его и прикрыл еще своим плащом. Чтобы лег­че потом отыскать это место, он воткнул возле него в снег от­цовскую палку и побежал в деревню.

Отец между тем, испуганный вдруг разыгравшейся бурей, бро­сил все свои дела и поспешил вслед за сыновьями.

Вдруг видит он свою палку, воткнутую в снег. «О! да какие у меня умные дети, – подумал он, – на самом видном месте вот­кнули мою палку, чтоб я узнал, что они уже впереди. Случись с ними какое-нибудь несчастье, палка валялась бы и давно уж была бы занесена». Отец отнял у своего полумертвого, при­крытого уже снегом сына последнее средство спасения – палку, и спокойно, весело пошел вперед. Он отошел уже несколько шагов, но вдруг у него мелькнула какая-то мысль; он остано­вился и призадумался.

«Что, ежели это какой-нибудь знак?.. Да, они, верно, тут сами!..» С этой мыслью он нерешительно вернулся, стал кричать, звать детей по именам, но никто ему не откликался: бедный ребенок в своей яме потерял уже чувство.

Наконец, разрывая снег ногами и палкой, он случайно наткнул­ся на своего покинутого сына. Несчастный отец думал, что и дру­гой сын тут же; схватив этого на руки и отогревая его своим ды­ханием, он все продолжал разбрасывать снег ногами, все еще надеясь отыскать другого сына.

Вдруг среди воя ветра послышались ему человеческие голоса. Прислушивается – да, голоса знакомые. Это соседи, человек пять; двое несут впереди утомленного до изнеможения старшего сына, который показывает дорогу, а за ним остальные, с лопатами, идут отрывать из-под снега бедного ребенка.

«Отец, отдай мне должную часть имения!» – с такой просьбой обратился к отцу упоминаемый в Евангелии блудный сын, заду­мавши покинуть семью, родительский дом и пожить на свободе. То ли дело – сам себе барин, своему добру полный хозяин! И у нас это бывает сплошь да рядом! Ни уговоры, ни советы, ни уг­розы – ничто не берет, ничто не помогает! Нечего делать, с го­рем отделяет отец своего вольного сына. Что же дальше выхо­дит? Выходит то, что сказано в Евангелии: разорение вконец. Посудите сами: успеет ли один добыть и себе и семье корм ско­ту, уплату податей и повинностей? Как ни будь он силен, стара­телен, расторопен, расчетлив и рукоделен, а везде не поспеет. Уйдет – кому пахать, жать и косить? Займется хозяйством – со стороны ничего не придет! У одинокого и в лугу доля неве­лика, и в поле полоска узка, да и мало удобрена, потому что мало скотины.

Как же ему рассчитывать на какие-нибудь сбережения на чер­ный день? И перебивается бедняк с копейки на копейку, кое- как подати платит, живет день за днем, а придет невзгода: не уродился хлеб, корова или лошадь пала – надевай суму! Так бывает еще у трудолюбивого хозяина, при добром здоровье и трезвости; а что сказать про ленивого и пьяницу или про тако­го, кто хил от природы, подвергся какому-нибудь несчастью: погорел, овдовел, вывихнул ногу, отнялась рука? Тогда все дело станет – хоть умирай семья с голоду, ходи раздетой, необу­той, сиди в нетопленой избе. А общественные повинности, го­сударственные подати – не спрашивай!

Вот до чего доводят дележи! Видите ли, как тяжко жить одино­кому? Ведь слово Господне не напрасно сказано: Всяк дом разделивыйся запустеет (Мф. 12:25). Совсем не то видим в боль­ших семействах. Там дом – полная чаша; там скота много, хлеба с избытком, и деньги на нужду водятся, и оброк и всякая повин­ность уплачена вовремя; все в семействе чисто, тепло, прилично одеты; все тут есть. О нужде, о бедности нет помину.

Отчего это происходит? Оттого, что здесь все члены семьи дружно суетятся, как муравьи на работе, совокупными силами запасают все нужное, как пчелы, несут все в один улей. Каждый делает свое дело: кто в поле, кто дома, кто на стороне, а все несут и везут в одно место: Влагалище обще, и мешеи, един у всех (Притч. 1:14). В случае болезни, беды какой больной не останется без ухода, дело из-за одного не остановится. Корот­ко сказать, пока все члены семьи живут в ладу, в мире, работа­ют в согласии, дружно, у них все спеет, все спорится – види­мо, Бог благословляет; а разошлись – все пошло врознь, разорились, стали нищими.

Есть одно старинное сказание. Один царь, умирая, оставлял царство восьмидесяти наследникам. Перед смертью он созвал их всех к себе, подал старшему большой пучок туго связанных пру­тьев и велел переломить; тот не мог. За ним принял пучок другой сын, потом третий и так далее, и никто не сладил. Тогда старик сказал: «Развяжите пучок, возьмите каждый по пруту и переломи­те». Понятно, что изломали в одну минуту. «Так-то и вы, дети, – сказал старец, – пока живете дружно, заодно, никому вас не одо­леть, а поодиночке всякий неприятель вас победит». Счастлив тот дом, где обитают мир да любовь, родители пекутся о детях, дети почитают родителей, все живут в добром согласии: муж и жена, братья и сестры. На таковом доме почивает благословение Божие.

(«Душеполезное чтение », 1891)

Прощеное воскресенье. Жарко в маленькой сельской церк­ви. Вечерня подходит к концу.

Жарко горят восковые свечи перед потемневшими, старин­ными образами. Пахнет ладаном и воском. Тихо, отрадно звучит молитвенный голос старика-священника.

Горячо молятся поселяне в своей маленькой старой церкви. С сердечным благоговением внимают они святым словам молитвы.

Милостиво глядит на поселян иконостасный образ Спасите­ля… Кроткий лик Богоматери с глубокой любовью внимает горя­чей молитве… Глубока искренняя молитва простого народа!

Последний возглас священника… Благословляет он и с миром отпускает прихожан своих… Кончилась вечерня…

Всей толпой повалили прихожане прощаться с батюшкой. Прощаются поселяне и между собой. «Простите, Христа ради», «Простите, ради Бога», – слышится повсюду.

С чистым, успокоенным сердцем исполняют поселяне еван­гельский завет любви и прощения. Сколько великого и глубоко­го смысла в этом простом обычае! Забывается долгая вражда, долгая неприязнь. Мирятся враги между собой. Обиженный про­щает виноватого! Словно тяжелый гнет снимается с человечес­кой души великим словом любви и прощения…

Смягчается сердце… Светлые слезы навертываются на глаза. И тихо, тихо становится на душе… Из глубины сердца вырывается горячая молитва Всевышнему… «Бог простит! Господь прощает, как же мне, грешному, не простить тебя?» – звучит в церкви…

Ушел в алтарь старик-священник, народ расходится. Тихо и благоговейно покидают поселяне свой храм.

Тут снова сплотились они в одну семью во имя великого еван­гельского завета любви и прощения.

У левого клироса стоит молодой поселянин. Около него – вся его семья. Он как-то робко глядит на другую сторону церк­ви. Там стоит его брат.

Давно враждуют они между собой.

Умер их отец. Захотели братья разделиться. Завязались спо­ры, неприязнь, ссора. Вмешались чужие люди. Пошли толки и пересуды. Мирная семья распалась на части. Каждый брат об­винял другого в утайке имущества. Вражда и зло поселились в их сердцах.

Старший брат женился и зажил своим хозяйством. Младший уехал в другое село. Долгие годы братья не виделись и не гово­рили. Они были чужие друг другу.

В прошлом году старший, Иван, захотел помириться. Пришел он к брату, хотел попросить прощенья… Василий жил в чужом селе бобылем. Работник он был хороший, но скука донимала его. На­доело молодому парню одному, без родной семьи, жить. Начал он с горя попивать и кутить: изменился в короткое время молодой, добрый парень. Пришел к нему Иван. Увидал он пьянство брата, его гульбу да пирушки и… слова замерли на устах его. Стоял он и молчал. Василий на смех его поднял и глубоко обидел.

Вернулся Иван домой с тяжелым сердцем. Еще сильнее за­горелась вражда между братьями. Тяжесть глубокая лежала у них на сердце.

Благословил Бог семьей Ивана. И хозяйство у него шло поря­дочно. Начал он жалеть бобыля-брата. Мучила его их ссора, по­коя не давала.

Сегодня увидел Иван в церкви своего брата. Мрачный да за­думчивый стоит Василий. Верно, нелегко и ему живется со злом на сердце!

Умилилось сердце Ивана. Увидал он, как прощались поселяне междусобой.

Пришел и он от души помириться и порадеть брату.

Кончилась вечерня. Ушел из храма священник. Скоро запрут и церковь. Подошел Иван к брату.

– Прости, брат, Христа ради, бросим ссору нашу, помирим­ся! – говорит он и кланяется в ноги брату.

А у самого слезы на глазах. Тихо и искренно звучит голос.

Посмотрел Василий на брата, потупился. Помолчал он и тоже поклонился брату до земли.

– Прости, брат Иван, и меня ради Господа! Рад я помириться с тобой! – Говорит это парень, а сам отвертывается, слезы сма­хивает.

Обнялись братья, расцеловались. Сладко, сладко у них на серд­це… Забыта вражда братская. Мир да любовь в сердце.

Ликуют ангелы на небеси! Слава в вышних Богу!

(«Кормчий», 1888, N92)

В одном из удельных имений Сибирской губернии жило семейство Ворошилиных. Они были крестьяне зажиточные и работящие; у отца пятеро сыновей на возрасте, все погодки, да еще две либо три дочери. Жили они мирно, спокойно. Бог благословил труды работящих сыновей и заботы старика-отца: не знали они ни горя, ни печали; как вдруг сказан был рек­рутский набор. Ворошилиным, как пятерикам, не миновать очереди; молодые ребята стали призадумываться, а девки да бабы принялись плакать.

Глядя на это, старик созвал в воскресенье после обедни всех сыновей и стал им говорить следующее:

– Вот, дети, государь требует с нас солдата; делать нечего: не идти же одинокому, не идти и двойникам либо тройникам, не оби­жать же из-за нас других, а идти, видно, кому-нибудь из вас. Не тужите; свет не клином сошелся; не только свету, что в окне; доб­рому человеку везде житье будет, что тут, что там; тут работали на себя да на царское подушное, не на боку же лежали; а там послу­жите на государя: за то кормить станет. Коли солдат мой жив бу­дет, так, даст Бог, милость царскую заслужит: вы все ребята доб­рые; а коли кости его закопают – и на это власть Господня; Он же и смилуется над ним. А кто пойдет, уж тому меня, старика, не ви­дать больше, надо проститься; я и то чужой век заживаю, пора и честь знать. Живите вы дружно, мирно, чтоб ни попреку, ни по­клепу у вас не было; чтоб помощь была от брата брату; чтоб друг за друга Богу молились, хоть врозь, хоть вместе жить будете; ува­жайте начальство, какое у кого будет, и повинуйтесь ему; уважай­те старшего по мне, чтите брат брата. Ну, кто же из вас идет?

Младший сын Степан за словом повалился в ноги отцу и про­сил благословения.

– Два старшие брата у меня женатые, – сказал он, – третий уже засватал невесту, а четвертый, Григорий, слаб, на службу не годится: я иду.

Прошло времени годов двадцать с лишком; старик Ворошилин давно в земле, сыновья его поседели, наплодили каждый по­лон дом детей; благословил Бог и их достатком: нужды не знают; хозяек набрали хороших и живут без горя; но о Степане и слуху нет с тех пор, как проходивший отставной солдат одного с ним полка сказывал, что жив он и здоров и начальство его любит. Весть эта пришла еще при жизни отца, и ей он порадовался; и с тех пор о Степане ничего не слышно.

Около Покрова, когда старший брат Ворошилин уже соби­рался отдавать замуж дочь и зазвал на вечер в избу свою сватов и сватей жениха, постучался кто-то в ворота; а как нескоро пошли отпирать (не до того было), то он стукнул посохом сво­им и в окошко. Побежала девочка хозяйская, отперла калитку и, прибежав опять, сказала отцу, что-де служивый пришел, про­сится на ночлег.

– Зови его сюда на радость, – сказал Ворошилин, – коли Бог посылает гостя на праздник мой, так не отказывать же ему. У меня же и брат Степан был когда-то служивым, помяни его, Господи, во Царствии Своем; чай, помер давно, – и перекрестился.

Входит служивый: из себя еще молодец, более сорока годов не будет, и видный такой, что хоть куда. Помолился, поздоро­вался, поблагодарил, что пустили, свалил с плеч котомку, да и стал среди избы и глядит на людей: который-де из них кто? Кого узнаю? Смотрел долго, и они на него глядят, да и спросил:

– А что, братья мои любезные, помните ли вы совет отцов­ский? Молились ли вы за меня Богу? А я за вас молился.

Тут крик такой пошел на всю избу, что никто слова чужого не разберет, да и сам своего не услышит. Все узнали Степана; кто обнимает его, кто кланяется в ноги ему, кто спереди, кто с тылу, кто сбоку; ну, словом, приняли Степана, как выходца с того све­та, расспрашивали обо всем до самой полуночи.

(Взято из сочинений В. Даля)

Инженерный генерал Бетанкур, будучи главным начальником Института путей сообщения и основателем его, жил в велико­лепном каменном доме, который принадлежал прежде князю Юсупову. Кабинет Бетанкура был окнами во двор, и он однажды крайне удивился, увидев, что перед молодым каменотесом, кото­рый тесал гранитные камни у него на дворе, упали в ноги крес­тьянин и крестьянка, покрытые пылью и, как видно, пришедшие из дальнего пути; а молодой каменотес, в крайнем удивлении, обтирал своим передником слезы, катившиеся из глаз его. Удивленный этою сценою, генерал послал узнать, что это та­кое, и ему донесли, что молодой каменотес, купив себе квитан­цию, которую думал отдать, когда потребуют его в солдаты, уз­нал, что жребий пал на его женатого брата, и тотчас написал в де­ревню, что он за этого брата отдает свою квитанцию и сам пойдет в солдаты, если очередь будет за ним. Брат с женою решились за тыся­чу двести верст прийти к нему в Петербург, в ноги поклониться– и это была та самая минута, в которую их видел Бетанкур.

У него уже была запряжена карета ехать с докладом к Госуда­рю Александру Павловичу. Доложив все бумаги, какие он при­вез, Бетанкур встал и с самым почтительным видом сказал:

– Ваше величество! Пожалуйте мне две тысячи рублей ассиг­нациями для покупки рекрутской квитанции.

И за этим он рассказал Государю все, что видел на дворе зани­маемого им дома, когда молодому каменотесу Кузьмину кланялись в ноги его брат и жена брата за оказанное им благодеяние.

Государь тотчас вынул из своего бюро две тысячи рублей и сказал Бетанкуру, что подобные случаи, слава Богу, нередки в России и удивляют только иностранцев.

Бетанкур с крайним чувством поблагодарил Государя. Мало того, что две тысячи тотчас отдал Кузьмину на покупку кви­танции – конечно, не от своего имени, и велел молодому чело­веку служить молебны за здоровье Царя, – Бетанкур еще наг шел нужным заказать портрет Кузьмина, в виде картинки со сценою между ним и его благодарными родственниками. Гра­вюра эта так удалась, что Бетанкур велел ее продавать в пользу великодушного Кузьмина.

(Из журнала «Досуг и дело»)

Один чиновник, живший на Семеновской улице, умер осенью в крайней бедности, оставив после себя семилетнего мальчика, трехлетнюю девочку и грудного ребенка. По смерти отца детям пришлось на время остаться с матерью у хозяйки, которая из милости не сгоняла их с квартиры. У несчастной семьи не хвати­ло хлеба на пропитание. Однажды, когда ушла мать, маленькая девочка просила у брата хлеба, и тот не знал, чем ее утешить; девочка плакала, а он помочь ей не мог: хлеба не было. Мальчик кое-как уже умел писать. Вот он в сильной тревоге садится за стол и начинает писать письмо Самому Богу: «Святый и милости­вый Боже! У меня сестра хочет есть, Ты пошли мне три копейки, чтобы купить ей хлеба». Написав это, он свертывает свое письмо и бегом бежит из дому, чтобы опустить его поскорее в почтовый ящик, который находился неподалеку от их квартиры. Но так как он был еще мал, а ящик прибит высоко, то он никак не мог достать его, чтобы опустить в него письмо свое к Богу. В это время мимо этого места проходил священник того прихода и спросил мальчика: «Что ты делаешь?» – и, взяв из рук мальчика лоскуток бумаги, прочитал его.

После этого он тотчас пошел по церкви с блюдом – и что же: собрал в пользу бедного семейства полторы тысячи рублей. Что

это значит? Это значит, что за детскую веру мальчика и полную надежду его на Бога Господь помог через добрых людей несчас­тному семейству. Кто из нас, христиане, свободен от разных бед, скорбей и нужд?! Прибегайте и вы как можно чаще к Богу.

Терпите ли вы какую житейскую неудачу, постигают ли вас несчастья, впадаете ли в отчаяние или ум ваш колеблется со­мнениями – всегда прибегайте к Богу, воззовите из глубины души: «Господи, помилуй нас; Господи, спаси нас» – и поверь­те, если вы будете молиться как следует, Господь поможет вам и избавит вас от всякого зла.

(«Воскресный лист» № 290)

Вырос в лесу, в зеленой дубраве, дуб, без малого в обхват толщины, и стал он стариться и дряблеть. Пришел хозяин, сру­бил его и отдал в руки мастеру; мастер распилил дуб на дос­ки, из досок поделал клепки, собрал их, связал обручами, вста­вил по дну в уторы – и вышла бочка. За бочку эту люди дают три целковых; в бочке этой люди воду возят; на бочку кто ни посмотри, говорит, что сработана хорошо, и мастеру на сла­ву и добрым людям на нужду, и что без бочки нельзя жить хозяйством; нельзя жить без воды, а возить ее неблизко: вед­рами не наносишься.

Все бы это хорошо, да бочка наша как-то рассохлась и рассы­палась. Хозяин ли недоглядел, сами ль клепки между собою по­вздорили да вместе жить раздумали – не знаю; да только рассы­палась бочка вся. Ребятишки растаскали обручи, стали катать их по улицам и погонять хворостиной; клепки, под ногами наваляв­шись, пошли то в печь, то под лавку, а о бочке и помину не стало, словно ее и на свете не бывало.

В притче этой речь идет вот к чему: дуб – это православный прадед твой; клепки – все его семя: и мал и велик; обручи – честь и смирение, и доброе согласие, которое держит и живет, и питает односемьян; покуда клепки держались обручами, а целая семья – добрым согласием, в одном кружке, покуда все было хорошо, а как рассыпались клепки врозь, как не стало доброго согласия в семье, так все пропали порознь, и слуху о них не стало.

(Взято из сочинений В. Даля)

Правду говорит пословица: в сиротстве жить – слезы лить; нет такого дружка, как родная матушка; все на свете можно ку­пить, кроме отца с матерью! Как на солнце тепло, так при отце с матерью хорошо, и что пчелки без матки, то малые безродные сиротки без родителей! Нет у них заступника между людьми: кому вздумалось, тот и может обидеть их, если только Господа Бога не побоится… Не правда ли, друзья мои: ведь часто так и бывает в жизни?.. Кто же не знает, что иной раз даже те, кому ближе всего бы позаботиться о сиротах бесприютных, покидают их? Но что говорю: покидают? Прежде оберут у них все их сиротское досто­яние, а потом и выбросят их самих на улицу!.. Сироты – дети Божии; сирый да вдовий плачут, говорит пословица, а за них Сам Бог на стороже стоит! Слышите ли Его слово грозное: «Прииду к вам с судом, и буду свидетель скор на того, кто обижает сдов и сирот!» (Мал. 3: 5). Аще злобою озлобите я, и возстенавше возопиют ко Мне, слухом услышу глас их, и разгневаюся яростью, и побию вы мечом, и будут жены ваши вдовы, и чада ваши сироты (Исх. 22: 23–24)! О, как страшен суд Твой, Господи! И не мимо идет слово Его, возлюбленные! Вот, напри­мер, что рассказывает святитель Симеон, епископ Владимирский, в Киево-Печерском Патерике.

«Были два человека из знатных граждан Киева – Иоанн и Сергий. Были они друзья между собою и заключили союз ду­ховного братства. Спустя много лет разболелся Иоанн; а у него оставался пятилетний сын, Захария. Вот больной призвал игумена и отдал ему свое имущество для раздачи маломощным: а сыновнюю часть, тысячу гривен серебра и сто гривен золо­та, дал Сергию, и самого малолетнего сына своего, Захарию, отдал на попечение другу своему, как брату верному, и заве­щал ему: «Когда возмужает сын мой, отдай ему золото и се­ребро». Когда стало Захарию пятнадцать лет, захотел он взять у Сергия золото и серебро отца своего. Сергий же, уязвлен­ный дьяволом, задумал приобрести богатство – и жизнь с душою погубил. Он сказал юноше: «Отец твой все имение от­дал Богу. У Него проси своего золота и серебра: Он тебе дол­жен; может быть, и помилует. А я ни твоему отцу, ни тебе не должен ни одной златницы. Вот что сделал с тобой отец твой своим безумием! Все свое имущество роздал в милостыню, а тебя оставил нищим и убогим». Выслушав это, юноша-сирота стал тужить о своем лишении и стал молить Сергия, чтобы он хотя половину отдал ему, а другую пусть бы себе оставил. Сергий же жестокими словами укорял отца его и его самого. Захария просил третьей части, даже десятой. Наконец, видя, что он лишен всего, сказал: «Приди, поклянись мне в Печерской цер­кви, пред чудотворной иконой Богородицы, где ты вступил в братство с отцом моим». Тот обещался. И поклялся он, что не брал тысячи гривен серебра и ста гривен золота, хотел поце­ловать икону и не мог приблизиться к ней; пошел к двери и вдруг стал кричать: «Святые Антоний и Феодосий, не велите убивать меня этому немилостивому и молитесь Госпоже Пре­святой Богородице, чтобы Она отогнала от меня это множе­ство бесов, которым я предан. Пусть берут золото и серебро: оно запечатано в моей клети»… И страх напал на всех. Посла­ли в дом к Сергию, взяли сосуд запечатанный и нашли в нем две тысячи гривен серебра и двести – золота: так удвоил Гос­подь подателям милостивым. Захария же отдал все деньги игу­мену Иоанну, чтобы употребить их как хочет; сам же пост­ригся в Печерском монастыре, где и жизнь кончил».

Что было потом с несчастным Сергием, остался ли он жив или умер тут же, святитель Симон не говорит; да и нет нужды нам знать о том. Напечатлеем лучше в своем сердце урок, какой пре­подает эта история. Сама Царица Небесная не потерпела, чтобы обидчик сироты остался без наказания! Она отвратила лице Свое от жестокосердного клятвопреступника, и вот его окружили пол­ки демонские… Не обижайте же сирот! Сироты – дети Божии!

(«Троицкий листок »)