Рассказы джерома к джерома

Редактировать описание

Пока ничего нет, Обсудить

Джером Клапка Джером Автор, всего 43

РАЗГОВОРЫ ЗА ЧАЙНЫМ СТОЛОМ И ДРУГИЕ РАССКАЗЫ

РАЗГОВОРЫ ЗА ЧАЙНЫМ СТОЛОМ

– Они очень милы, по крайней мере, некоторые из них, хотя я бы не стала писать таких писем, – сказала светская дама.

– Интересно бы прочесть любовное письмо, написанное вами, – заметил второстепенный поэт.

– Очень любезно с вашей стороны говорить так, – отвечала она. – Мне никогда в голову не приходило, чтобы вам хотелось получить такое письмо.

– Я всегда говорил, что меня, в сущности, не понимают, – возразил поэт.

– Мне кажется, томик искусно подобранных писем мог бы иметь хороший сбыт, – заметила студентка. – Пожалуй, писанных одной рукой, но к различным корреспондентам. Когда пишешь к одному лицу, волей-неволей принужден повторяться.

– Или от различных поклонников к той же особе, – предложил философ. – Было бы интересно, как реагируют различные темпераменты на одно и то же. Это пролило бы свет на темный вопрос: принадлежат ли качества, которыми мы украшаем предмет нашего поклонения, ему в действительности, или мы их ему только приписываем при случае. Написал ли бы одной и той же женщине один: «Моя королева», а другой «Моя милашка», или она для всех влюбленных была бы только сама собой.

– Отчего вам не попытаться составить такой сборник, конечно, выбирая только самые интересные послания? – предложил я светской даме.

– А как вы думаете, это не повлекло бы за собой много неприятностей? – спросила она. – Те, чьих писем я бы не включила в сборник, никогда бы мне не простили. Так всегда бывает, если кого забудешь пригласить на похороны: каждый воображает, что это сделано нарочно, чтобы обидеть его.

– Первое любовное письмо я написал, когда мне было шестнадцать лет, – сказал поэт. – Ее звали Моникой. Она была продавщицей. Никогда мне не приходилось видеть такой совершенной земной красоты. Я написал письмо и запечатал его, но не знал, сунуть ли ей в руку, когда я проходил мимо нее на чтении по четвергам вечером, или подождать до воскресенья.

– Вопроса тут не может быть, – сказала студентка рассеянно, – конечно, лучший момент – при выходе из церкви. Тут все толпятся, и – извините – в руке молитвенник…

– Мне не пришлось решать, – продолжал поэт. – В четверг ее место оказалось занято краснолицей девицей, ответившей на мой вопросительный взгляд идиотским смехом, а в воскресенье я напрасно искал ее по скамейкам. Впоследствии я узнал, что ей внезапно отказали от места в среду, и она уехала домой. Кажется, не я один искал ее. Я оставил письмо, написанное к ней, на своем пюпитре и со временем забыл о нем. Через несколько лет я действительно полюбил и снова принялся за письмо, которое должно было захватить ее, как тонкое невидимое очарование. Я намеревался вплести в него любовь всех веков. Окончив послание, я перечел его и остался доволен. Но тут случайно, в ту минуту, как я собирался запечатать его, я перевернул свой пюпитр, и вместе с другими бумагами на пол упало письмо, писанное мною семь лет тому назад, когда я был еще мальчиком. Из простого любопытства я распечатал его, думая, что оно меня позабавит. Кончилось тем, что я отправил его вместо только что оконченного. Смысл его был тот же; но чувство было выражено несравненно лучше, гораздо искреннее, с большей художественной простотой.

– В конце концов, что может человек сделать больше, чем сказать женщине, что он ее любит? Все прочее только живописные аксессуары, стоящие наравне с разглагольствованиями в «Полном и точном описании от нашего специального корреспондента», развитом из рейтеровской телеграммы в три строчки.

– Следуя такому взгляду, вы могли бы выразить всю трагедию «Ромео и Джульетты» в двух словах:

– Услыхать, что тебя любят, – это только начало теоремы, так сказать, изложение предварительных условий, – заметила студентка.

– Или эпиграф в начале поэмы, – вторила ей старая дева.

– Интерес в доказательстве: почему он меня любит, – продолжала студентка.

– Я однажды предложила этот вопрос одному человеку, – сказала светская дама. – Он ответил, что это происходит помимо его воли. Мне такой опыт показался ужасно глупым, вроде того, что вам отвечает горничная, когда разобьет, например, ваш любимый чайник. Теперь же мне кажется, что ответ был не глупее всякого другого.

– Более того, – пояснил философ, – это единственное объяснение.

– Хорошо было бы, если бы этот вопрос можно было предлагать людям, не обижая их, – сказал поэт. – Мне так часто хочется задать его. Почему красавицы, богатые наследницы выбирают себе в мужья незаметных мужчин, третирующих их? Почему старые холостяки, вообще говоря, – симпатичные, добросердечные люди, а старые девы, по крайней мере, многие из них, – такие кроткие и милые?

– Может быть, – высказала свое предположение старая дева, – потому что… – Но тут она запнулась.

– Прошу вас, продолжайте, – закончил философ. – Мне так интересно выслушать ваше мнение.

– Нет, я не хотела сказать ничего особенного, – отнекивалась старая дева. – Я забыла…

– Если бы только можно было получать правдивые ответы, сколько света они пролили бы на скрытую половину жизни! – сказал поэт.

– Мне кажется, что любовь более всего прочего выставляется напоказ, – сказал философ. – Она опошляется. Ежегодно тысячи театральных пьес, повестей, поэм и этюдов разрывают занавес храма любви и влекут ее обнаженную на рыночную площадь на позорище скалящей зубы толпы. В миллионе коротких рассказов, то комических, то серьезных, она трактуется более или менее бесцеремонно, более или менее понятно, мимоходом, на лету, с насмешкой. Ей не оставляется ни тени самоуважения. Ее превращают в центральную фигуру всякого фарса, поют о ней и изображают в танцах в каждом мюзик-холле; ее приветствует неистовый крик зрителей с галерок, над ней громко хохочет партер. Это расхожая монета каждого сатирического журнала. Мог бы при подобных угрозах какой угодно божок – будь то сам Мумбо-Джумбо, – не сбежать от своих поклонников? Все ласкательные имена превратились в ходячие выражения, все ласки опошлились на подмостках. При каждом книжном выражении, которое мы произносим, мы сейчас же вспоминаем сто пародий на него. Нет такого положения, которое не было бы заранее испорчено американскими юмористами.

– Не раз мне приходилось присутствовать на пародиях Гамлета, – сказал поэт, – но пьеса продолжает интересовать меня. Помню я одну свою пешеходную экскурсию по Баварии. Местами по дороге там попадаются распятия, не имеющие в себе ничего особенного. Все они изготовлены механическим способом одной фирмой; но проходящие крестьяне с благоговением преклоняются перед Христом. Можно унизить только то, что действительно достойно презрения.

Читать дальше

• Полный текст
• Разговоры за чайным столом и другие рассказы
• Разговоры за чайным столом
• Новая утопия
• Вечнозеленые деревья
• Чайники
• Трогательная история
• Ангел, автор и другие
• I. Встреча автора с ангелом
• II. Философия и «демон»
• III. Литература и средние классы
• IV. Удобство иметь хвост
• V. Камины и печи
• VI. Почтовые открытки
• VII. Дикари первобытные и дикари современные
• VIII. Вокзальная и отельная прислуга
• IX. Женская эмансипация
• X. Герой популярной новеллы
• XI. Назидательная беседа
• XII. Американка в Европе
• XIII. Когда же мы наконец возмужаем
• XIV. Призраки и живые люди
• XV. Родители, дети и господа гуманисты
• XVI. Брак и его иго
• XVII. Мужчина и мода
• XVIII. Безвольный человек
• XIX. Женщина и ее предназначение
• Наброски синим, зеленым и серым
• I. Реджинальд Блэк
• II. Графиня Н
• III. Разочарованный Билли
• IV. Кирилл Херджон
• V. История Чарлза и Майценвэ
• VI. Портрет
• VII. «Всеобщий благодетель»
• VIII. Сила привычки
• IX. Кое-что о рассеянности и забывчивости
• X. Женщина, способная очаровывать
• XI. Дух Уайбли
• XII. Джек Берридж
• XIII. Увлекающийся человек
• XIV. Неудачливый человек
• XV. Мистер Пирамид
• XVI. О модах и еще кое о чем
• XVII. Город на дне моря
• XVIII. Плавучие деревья
• Томми и К
• Как зародился журнал Питера Хоупа
• Мистер Клодд назначает себя издателем журнала
• Младенец вносит свой вклад

Разговоры за чайным столом и другие рассказы

Разговоры за чайным столом

– Они очень милы, по край­ней мере, неко­то­рые из них, хотя я бы не стала писать таких писем, – ска­зала свет­ская дама.

– Инте­ресно бы про­честь любов­ное письмо, напи­сан­ное вами, – заме­тил вто­ро­сте­пен­ный поэт.

– Очень любезно с вашей сто­роны гово­рить так, – отве­чала она. – Мне нико­гда в голову не при­хо­дило, чтобы вам хоте­лось полу­чить такое письмо.

– Я все­гда гово­рил, что меня, в сущ­но­сти, не пони­мают, – воз­ра­зил поэт.

– Мне кажется, томик искусно подо­бран­ных писем мог бы иметь хоро­ший сбыт, – заме­тила сту­дентка. – Пожа­луй, писан­ных одной рукой, но к раз­лич­ным кор­ре­спон­ден­там. Когда пишешь к одному лицу, волей-нево­лей при­нуж­ден повторяться.

– Или от раз­лич­ных поклон­ни­ков к той же особе, – пред­ло­жил фило­соф. – Было бы инте­ресно, как реа­ги­руют раз­лич­ные тем­пе­ра­менты на одно и то же. Это про­лило бы свет на тем­ный вопрос: при­над­ле­жат ли каче­ства, кото­рыми мы укра­шаем пред­мет нашего покло­не­ния, ему в дей­стви­тель­но­сти, или мы их ему только при­пи­сы­ваем при слу­чае. Напи­сал ли бы одной и той же жен­щине один: «Моя коро­лева», а дру­гой «Моя милашка», или она для всех влюб­лен­ных была бы только сама собой.

– Отчего вам не попы­таться соста­вить такой сбор­ник, конечно, выби­рая только самые инте­рес­ные посла­ния? – пред­ло­жил я свет­ской даме.

– А как вы дума­ете, это не повлекло бы за собой много непри­ят­но­стей? – спро­сила она. – Те, чьих писем я бы не вклю­чила в сбор­ник, нико­гда бы мне не про­стили. Так все­гда бывает, если кого забу­дешь при­гла­сить на похо­роны: каж­дый вооб­ра­жает, что это сде­лано нарочно, чтобы оби­деть его.

– Пер­вое любов­ное письмо я напи­сал, когда мне было шест­на­дцать лет, – ска­зал поэт. – Ее звали Мони­кой. Она была про­дав­щи­цей. Нико­гда мне не при­хо­ди­лось видеть такой совер­шен­ной зем­ной кра­соты. Я напи­сал письмо и запе­ча­тал его, но не знал, сунуть ли ей в руку, когда я про­хо­дил мимо нее на чте­нии по чет­вер­гам вече­ром, или подо­ждать до воскресенья.

– Вопроса тут не может быть, – ска­зала сту­дентка рас­се­янно, – конечно, луч­ший момент – при выходе из церкви. Тут все тол­пятся, и – изви­ните – в руке молитвенник…

– Мне не при­шлось решать, – про­дол­жал поэт. – В чет­верг ее место ока­за­лось занято крас­но­ли­цей деви­цей, отве­тив­шей на мой вопро­си­тель­ный взгляд иди­от­ским сме­хом, а в вос­кре­се­нье я напрасно искал ее по ска­мей­кам. Впо­след­ствии я узнал, что ей вне­запно отка­зали от места в среду, и она уехала домой. Кажется, не я один искал ее. Я оста­вил письмо, напи­сан­ное к ней, на своем пюпитре и со вре­ме­нем забыл о нем. Через несколько лет я дей­стви­тельно полю­бил и снова при­нялся за письмо, кото­рое должно было захва­тить ее, как тон­кое неви­ди­мое оча­ро­ва­ние. Я наме­ре­вался впле­сти в него любовь всех веков. Окон­чив посла­ние, я пере­чел его и остался дово­лен. Но тут слу­чайно, в ту минуту, как я соби­рался запе­ча­тать его, я пере­вер­нул свой пюпитр, и вме­сте с дру­гими бума­гами на пол упало письмо, писан­ное мною семь лет тому назад, когда я был еще маль­чи­ком. Из про­стого любо­пыт­ства я рас­пе­ча­тал его, думая, что оно меня поза­ба­вит. Кон­чи­лось тем, что я отпра­вил его вме­сто только что окон­чен­ного. Смысл его был тот же; но чув­ство было выра­жено несрав­ненно лучше, гораздо искрен­нее, с боль­шей худо­же­ствен­ной простотой.

– В конце кон­цов, что может чело­век сде­лать больше, чем ска­зать жен­щине, что он ее любит? Все про­чее только живо­пис­ные аксес­су­ары, сто­я­щие наравне с раз­гла­голь­ство­ва­ни­ями в «Пол­ном и точ­ном опи­са­нии от нашего спе­ци­аль­ного кор­ре­спон­дента», раз­ви­том из рей­те­ров­ской теле­граммы в три строчки.

– Сле­дуя такому взгляду, вы могли бы выра­зить всю тра­ге­дию «Ромео и Джу­льетты» в двух словах:

Сильно друг друга любили
И жизнь вме­сте кон­чить решили.

– Услы­хать, что тебя любят, – это только начало тео­ремы, так ска­зать, изло­же­ние пред­ва­ри­тель­ных усло­вий, – заме­тила студентка.

– Или эпи­граф в начале поэмы, – вто­рила ей ста­рая дева.

– Инте­рес в дока­за­тель­стве: почему он меня любит, – про­дол­жала студентка.

– Я одна­жды пред­ло­жила этот вопрос одному чело­веку, – ска­зала свет­ская дама. – Он отве­тил, что это про­ис­хо­дит помимо его воли. Мне такой опыт пока­зался ужасно глу­пым, вроде того, что вам отве­чает гор­нич­ная, когда разо­бьет, напри­мер, ваш люби­мый чай­ник. Теперь же мне кажется, что ответ был не глу­пее вся­кого другого.

– Более того, – пояс­нил фило­соф, – это един­ствен­ное объяснение.

– Хорошо было бы, если бы этот вопрос можно было пред­ла­гать людям, не оби­жая их, – ска­зал поэт. – Мне так часто хочется задать его. Почему кра­са­вицы, бога­тые наслед­ницы выби­рают себе в мужья неза­мет­ных муж­чин, тре­ти­ру­ю­щих их? Почему ста­рые холо­стяки, вообще говоря, – сим­па­тич­ные, доб­ро­сер­деч­ные люди, а ста­рые девы, по край­ней мере, мно­гие из них, – такие крот­кие и милые?

– Может быть, – выска­зала свое пред­по­ло­же­ние ста­рая дева, – потому что… – Но тут она запнулась.

– Прошу вас, про­дол­жайте, – закон­чил фило­соф. – Мне так инте­ресно выслу­шать ваше мнение.

– Нет, я не хотела ска­зать ничего осо­бен­ного, – отне­ки­ва­лась ста­рая дева. – Я забыла…

– Если бы только можно было полу­чать прав­ди­вые ответы, сколько света они про­лили бы на скры­тую поло­вину жизни! – ска­зал поэт.

– Мне кажется, что любовь более всего про­чего выстав­ля­ется напо­каз, – ска­зал фило­соф. – Она опош­ля­ется. Еже­годно тысячи теат­раль­ных пьес, пове­стей, поэм и этю­дов раз­ры­вают зана­вес храма любви и вле­кут ее обна­жен­ную на рыноч­ную пло­щадь на позо­рище ска­ля­щей зубы толпы. В мил­ли­оне корот­ких рас­ска­зов, то коми­че­ских, то серьез­ных, она трак­ту­ется более или менее бес­це­ре­монно, более или менее понятно, мимо­хо­дом, на лету, с насмеш­кой. Ей не остав­ля­ется ни тени само­ува­же­ния. Ее пре­вра­щают в цен­траль­ную фигуру вся­кого фарса, поют о ней и изоб­ра­жают в тан­цах в каж­дом мюзик-холле; ее при­вет­ствует неисто­вый крик зри­те­лей с гале­рок, над ней громко хохо­чет пар­тер. Это рас­хо­жая монета каж­дого сати­ри­че­ского жур­нала. Мог бы при подоб­ных угро­зах какой угодно божок – будь то сам Мумбо-Джумбо, – не сбе­жать от своих поклон­ни­ков? Все лас­ка­тель­ные имена пре­вра­ти­лись в ходя­чие выра­же­ния, все ласки опош­ли­лись на под­мост­ках. При каж­дом книж­ном выра­же­нии, кото­рое мы про­из­но­сим, мы сей­час же вспо­ми­наем сто паро­дий на него. Нет такого поло­же­ния, кото­рое не было бы зара­нее испор­чено аме­ри­кан­скими юмористами.

– Не раз мне при­хо­ди­лось при­сут­ство­вать на паро­диях Гам­лета, – ска­зал поэт, – но пьеса про­дол­жает инте­ре­со­вать меня. Помню я одну свою пеше­ход­ную экс­кур­сию по Бава­рии. Местами по дороге там попа­да­ются рас­пя­тия, не име­ю­щие в себе ничего осо­бен­ного. Все они изго­тов­лены меха­ни­че­ским спо­со­бом одной фир­мой; но про­хо­дя­щие кре­стьяне с бла­го­го­ве­нием пре­кло­ня­ются перед Хри­стом. Можно уни­зить только то, что дей­стви­тельно достойно презрения.

– Пат­ри­о­тизм – вели­кая доб­ро­де­тель, а джин­го­и­сты сде­лали его смеш­ным, – воз­ра­зил философ.

– Напро­тив, они научили нас раз­ли­чать истин­ное от фаль­ши­вого, – ска­зал поэт. – Так и с любо­вью. Чем больше она обез­ду­ши­ва­ется, выстав­ля­ется на посме­шище, слу­жит пред­ме­том спе­ку­ля­ций, тем менее явля­ется жела­ние выка­зы­вать ее, – «быть влюб­лен­ным в любовь», как выра­жался про себя Гейне.

– При­рож­денна ли нам необ­хо­ди­мость любить, – спро­сила моло­дая девушка, – или мы науча­емся ей, потому что такова мода? Посте­пенно свы­ка­емся с нею, подобно тому как маль­чик свы­ка­ется с при­выч­кой курить, потому что все дру­гие маль­чики курят, и мы не хотим сто­ять особняком?

– Боль­шин­ство жен­щин и муж­чин не спо­собны любить, – ска­зал поэт. – У неко­то­рых это чисто живот­ная страсть, у дру­гих – тихая привязанность.

– Мы раз­го­ва­ри­ваем о любви, будто это вполне извест­ная вели­чина, – заме­тил фило­соф. – В конце кон­цов, ска­зать, что чело­век полю­бил – все равно, будто ска­зать про него, что он рисует или играет на скрипке: это не дает нам ровно ника­кого объ­яс­не­ния, пока мы не уви­дим образ­цов его таланта. Слыша раз­го­вор на тему о любви, можно выне­сти впе­чат­ле­ние, что любовь Данте и какого-нибудь свет­ского моло­дого чело­века, Клео­патры и Жорж Санд – совер­шенно одно и то же.

– Это было пред­ме­том веч­ного огор­че­ния для бед­ной Сюзанны, – заго­во­рила свет­ская дама; – она нико­гда не могла убе­диться, любит ли ее Джим в дей­стви­тель­но­сти. И это очень грустно, так как я убеж­дена, что он по-сво­ему был при­вя­зан к ней. Но он не мог делать мно­гого, что она тре­бо­вала от него: она была так роман­тична. Он пытался под­ла­диться под ее тон. Он ходил смот­реть все поэ­ти­че­ские пьесы и изу­чал их. Но у него не было такой жилки, и он от при­роды был нело­вок. Он вле­тал в ком­нату и бро­сался перед ней на колени, не заме­чая ее собачки, так что вме­сто того, чтобы излить свою душу перед Сюзан­ной, ему при­хо­ди­лось вста­вать с поспеш­ным: «Ах, изви­ните! Наде­юсь, ей не больно, бед­няжке». И этого было, конечно, доста­точно, чтобы выве­сти Сюзанну из себя.

– Моло­дые девушки так небла­го­ра­зумны, – заме­тила ста­рая дева. – Они бегут за тем, что бле­стит, а золото заме­чают только тогда, когда уже поздно. Сна­чала он все – глаза, но сердца нет.

– Я знал девушку, – всту­пил я в раз­го­вор – или, ско­рее, моло­дую жен­щину, кото­рую выле­чили от ее безум­ства гомео­па­ти­че­ским мето­дом. Ее сильно тре­во­жило, что муж пере­стал уха­жи­вать за нею.

– Это печально, – заме­тила ста­рая дева. – Ино­гда вина в том жен­щины, ино­гда муж­чины, а чаще вино­ваты оба. Что стоит не забы­вать малень­кие про­яв­ле­ния вни­ма­ния, лас­ко­вые слова, – все эти мелочи, име­ю­щие такое зна­че­ние для любя­щих и так скра­ши­ва­ю­щие жизнь?

– В осно­ва­нии всего на свете лежит неко­то­рый здра­вый смысл, – ска­зал я. – Сек­рет жизни в том, чтобы не откло­няться от него ни в ту, ни в дру­гую сто­рону. Он был самым вели­ко­леп­ным жени­хом, не знав­шим сча­стья, когда ее глаза не смот­рели на него; но не про­шло и года с их заму­же­ства, как она с изум­ле­нием уви­дела, что он может быть счаст­лив, не сидя рядом с ней, и что он ста­ра­ется понра­виться дру­гим жен­щи­нам. Он про­во­дил целые вечера у себя в клубе, ино­гда ухо­дил на оди­но­кую про­гулку, по вре­ме­нам запи­рался у себя в каби­нете. Дошло до того, что одна­жды он ясно выра­зил наме­ре­ние уехать на неделю на рыбалку. Она не жало­ва­лась – по край­ней мере, не жало­ва­лась ему в лицо.

– Вот это была с ее сто­роны глу­пость, – бро­сила сту­дентка. – Мол­ча­ние в таких слу­чаях – ошибка. Про­тив­ная сто­рона, не зная, что с вами – когда вы таите про себя свою досаду, – дела­ется с каж­дым днем неприятнее.

– Она дели­лась сво­ими горе­стями с подру­гой, – объ­яс­нил я.

– Как я не люблю людей, посту­па­ю­щих так, – ска­зала свет­ская дама. – Эми­лия ни за что не хотела заго­во­рить с Джор­джем. Она при­хо­дила ко мне и жало­ва­лась на него, точно я была за него ответ­ственна; а ведь я даже не мать ему. После нее являлся Джордж, и мне при­хо­ди­лось выслу­ши­вать все снова, но уже с его точки зре­ния. Мне все это, нако­нец, так надо­ело, что я решила поло­жить конец излияниям.

– И пре­успели в своем наме­ре­нии? – поин­те­ре­со­ва­лась ста­рая дева.

– Я узнала, что Джордж при­дет одна­жды вече­ром, и попро­сила Эми­лию подо­ждать в зим­нем саду, – рас­ска­зала свет­ская дама. – Она думала, что я дала ему несколько хоро­ших сове­тов, а я вме­сто того выра­зила ему свою сим­па­тию и обод­рила его, чтоб он поде­лился со мной всем, что у него на душе. Он испол­нил мое жела­ние, и это так взбе­сило Эми­лию, что она выбе­жала и выска­зала все, что думала о нем. Я их потом оста­вила наедине. Им обоим это пошло впрок, и мне тоже.

– В моем же слу­чае дело кон­чи­лось совсем иначе, – ска­зал я. – Ее подруга рас­ска­зала ему, что про­ис­хо­дит. Она объ­яс­нила ему, как его небреж­ное отно­ше­ние и забыв­чи­вость посте­пенно под­та­чи­вали при­вя­зан­ность жены к нему. Он стал обсуж­дать с ней этот вопрос.

«Но влюб­лен­ный и муж не одно и то же, – воз­ра­зил он. – Поло­же­ние совер­шенно иное. Вы бежите за чело­ве­ком, кото­рого хотели пой­мать, но раз вы догнали его, вы уме­ря­ете шаг и идете спо­койно с ним, пере­ставши окли­кать его и махать ему платком».

Их общий друг пред­став­лял вопрос с дру­гой стороны.

«Вы должны сохра­нять то, что полу­чили, – гово­рила подруга, – иначе оно ускольз­нет от вас. Извест­ное пове­де­ние и манера дер­жать себя заста­вили милую девушку обра­тить на вас вни­ма­ние; явля­ясь иным, чем вы были, как вы можете ожи­дать, чтобы она сохра­нила свое мне­ние о вас?»

– Но вы пола­га­ете, что мне сле­до­вало бы и гово­рить и дер­жать себя, став ее мужем, так же как тогда, когда я был ее женихом?

– Именно так, – отве­чала подруга. – Отчего же нет?

– Мне это кажется недо­ра­зу­ме­нием, – про­го­во­рил он.

– Попы­тай­тесь и посмот­рите, что будет, – ска­зала подруга.

– Хорошо, попы­та­юсь, – согла­сился он и, отпра­вив­шись домой, при­нялся за дело.

– Что же ока­за­лось, поздно? – спро­сила ста­рая дева. – Или они опять сошлись?

– В про­дол­же­ние месяца они про­во­дили вме­сте целые сутки, – отве­тил я. – А потом жена намек­нула, что ей доста­вило бы удо­воль­ствие про­ве­сти вече­рок вне дома.

Утром, когда она при­че­сы­ва­лась, он не отхо­дил от нее; начи­нал цело­вать ее волосы и пор­тил ей при­ческу. За обе­дом он дер­жал ее руку под сто­лом и наста­и­вал, что он ста­нет кор­мить ее с вилки. До сва­дьбы он поз­во­лял себе подоб­ную вещь раз или два на пик­ни­ках, и впо­след­ствии, когда он, сидя за сто­лом про­тив нее, вскры­вал письма, она уко­риз­ненно напо­ми­нала ему о том. Теперь он целый день не отхо­дил от нее; ей не уда­ва­лось при­няться за книгу; он начи­нал читать ей вслух, обык­но­венно поэмы Бра­у­нинга или пере­воды из Гете. Он читал вслух плохо, но в те дни, когда он за ней уха­жи­вал, она выра­зила свое удо­воль­ствие на его попытку, и теперь он, в свою оче­редь, напом­нил ей об этом. Он пред­по­ла­гал, что если играть в игру, то и жена должна при­ни­мать в ней уча­стие. Если он обя­зан лико­вать, то и она должна отве­чать ему радост­ным бле­я­нием. Он объ­яс­нял, что они оста­нутся влюб­лен­ными до конца жизни, и она не нахо­дила логи­че­ского довода, чтобы отве­тить ему. Когда она соби­ра­лась писать письмо, он выхва­ты­вал бумагу из-под милой ручки, при­дер­жи­вав­шей ее, и, конечно, раз­ма­зы­вал чер­нила. Если он не пода­вал ей иго­лок и була­вок, поме­стив­шись у ее ног, то пока­чи­вался, сидя на ручке ее кресла, и порой, не удер­жав­шись, падал на нее. Когда она шла за покуп­ками, он сопро­вож­дал ее и играл смеш­ную роль у порт­нихи. В обще­стве он не обра­щал вни­ма­ния ни на кого, кроме нее, и оби­жался, если она гово­рила с кем-нибудь помимо него. Правда, они не часто бывали где-либо в гостях. От боль­шин­ства при­гла­ше­ний он отка­зы­вался и за себя и за нее, напо­ми­ная ей, как неко­гда она счи­тала вечер, про­ве­ден­ный наедине с ним, за луч­шее из удо­воль­ствий. Он назы­вал ее смеш­ными име­нами, лепе­тал с ней по-дет­ски, и раз десять на дню ей при­хо­ди­лось поправ­лять свою при­ческу. В конце месяца, как я уже ска­зал, она сама пред­ло­жила малень­кий пере­рыв в нежностях.

– Будь я на их месте, я бы потре­бо­вала раз­вод. Я бы воз­не­на­ви­дела его на весь оста­ток жизни, – вста­вила слово студентка.

– Только за то, что он поста­рался сде­лать вам при­ят­ное? – уди­вился я.

– За то, что он мне дока­зал, как я была глупа, нуж­да­ясь в его любви, – воз­ра­зила она.

– Вообще чело­века легко поста­вить в смеш­ное поло­же­ние, пой­мав его на слове, – изрек философ.

– Осо­бенно жен­щин, – под­твер­дил поэт.

– Я спра­ши­ваю себя, дей­стви­тельно ли между муж­чи­нами и жен­щи­нами суще­ствует такая раз­ница, как мы думаем? – заго­во­рил фило­соф. – Та, кото­рая суще­ствует, не пред­став­ляет ли из себя ско­рее про­дукт циви­ли­за­ции, чем при­род­ное свой­ство? Не выра­бо­тана ли она вос­пи­та­нием, а вовсе не инстинктом?

– Отри­цая раз­ницу между жен­щи­ной и муж­чи­ной, вы лиша­ете жизнь поло­вины ее поэ­зии, – заме­тил поэт.

– Поэ­зия создана для людей, а не люди для поэ­зии, – воз­ра­зил фило­соф. – Мне кажется, раз­ница, о кото­рой вы гово­рите, пред­став­ляет из себя «золо­тое дно» поэтов. Так, напри­мер, газеты все­гда стоят за войну. Это дает им мате­риал для раз­гла­голь­ство­ва­ний и на бирже не оста­ется без вли­я­ния. Чтобы убе­диться в пер­во­на­чаль­ных наме­ре­ниях при­роды, самое надеж­ное – наблю­дать наших род­ствен­ни­ков, то бишь живот­ных. И здесь мы не видим основ­ной раз­ницы – раз­ница только в величине.

– Я согласна с вами, – ска­зала сту­дентка. – Когда в муж­чине просну­лась сме­калка, то он уви­дел всю пользу, какую может извлечь, поль­зу­ясь пре­вос­ход­ством своей гру­бой силы, чтобы сде­лать из жен­щины рабу. В дру­гих же отно­ше­ниях она, без сомне­ния, стоит выше его.

– По жен­ской логике, равен­ство полов все­гда зна­чит пре­вос­ход­ство жен­щины, – заме­тил я.

– Это очень любо­пытно, – ска­зал фило­соф. – По вашим сло­вам выхо­дит, что жен­щина нико­гда не может быть логичной.

– А разве все муж­чины логичны? – спро­сила студентка.

* * *

– Жен­щину застав­ляет стра­дать пре­уве­ли­че­ние соб­ствен­ной цен­но­сти, – ска­зал фило­соф. – Это кру­жит ей голову.

– Сле­до­ва­тельно, вы при­зна­ете, что у нее есть голова? – спро­сила студентка.

– Я все­гда был того мне­ния, что при­рода наме­ре­ва­лась снаб­дить ее этой частью тела, – отве­тил фило­соф, – только поклон­ники все­гда пред­став­ляют жен­щину безмозглой.

– Почему у умной девушки волосы все­гда пря­мые? – спро­сила свет­ская дама.

– Потому что она не зави­вает их, – усмех­ну­лась студентка.

– Мне это нико­гда не при­хо­дило в голову, – про­го­во­рила свет­ская дама.

– Это надо заме­тить в связи с тем, что мы мало что слы­шим о женах умных людей. А когда при­хо­дится слы­шать, как, напри­мер, о жене Кар­лейля, то, кажется, лучше бы и не слыхать.

– Когда я был моложе, я много раз­ду­мы­вал о женитьбе. Моло­дые люди вообще часто думают об этом. «Жена моя, – рас­суж­дал я, – должна быть умной жен­щи­ной». Заме­ча­тельно: из всех жен­щин, кото­рых я любил, не было ни одной выда­ю­щейся по сво­ему уму. Конечно, при­сут­ству­ю­щие исключаются.

– Почему в самом серьез­ном для нашей жизни – женитьбе – серьез­ные сооб­ра­же­ния совсем не при­ни­ма­ются во вни­ма­ние? – со вздо­хом про­го­во­рил фило­соф. – Под­бо­ро­док с ямоч­кой может – и очень часто – обес­пе­чить девушке луч­шего из мужей; между тем как на нрав­ствен­ные досто­ин­ства и ум, соеди­нен­ные в одной лич­но­сти, нельзя воз­ла­гать надежды в смысле при­об­ре­те­ния хотя бы пло­хого супруга.

– Мне кажется, объ­яс­нить это можно тем, что в самом есте­ствен­ном вопросе нашей жизни – браке – суще­ствен­ную роль играют наши при­род­ные инстинкты. В браке – какими рито­ри­че­скими цве­тами ни укра­шайте голый факт – про­яв­ля­ется чисто живот­ная сто­рона нашего суще­ства: муж­чину к нему вле­кут его при­ми­тив­ные жела­ния; жен­щину – при­рож­ден­ное стрем­ле­ние к материнству.

Тон­кие белые руки ста­рой девы задро­жали на ее коленях.

– Зачем пытаться объ­яс­нить все пре­крас­ные вещи в мире? – ска­зала она, говоря с не свой­ствен­ным ей ожив­ле­нием. – Крас­не­ю­щий юноша, застен­чи­вый, покло­ня­ю­щийся пред­мету сво­его обо­жа­ния, как какой-нибудь мисти­че­ский свя­той; моло­дая девушка, вся зача­ро­ван­ная меч­тами! Они не думают ни о чем, кроме как друг о друге.

– Иссле­до­ва­ние таин­ствен­ных исто­ков гор­ного потока не мешает нам при­слу­ши­ваться к его жур­ча­нью в долине, – объ­яс­нил фило­соф. – Скры­тые законы нашего бытия питают каж­дый лист нашей жизни, как сок, про­те­ка­ю­щий по дереву. Раз­ви­ва­ю­ща­яся почка и созрев­ший плод – только изме­не­ния внеш­ней формы этого сока.

– Я нена­вижу доби­раться до корня вещей, – мол­вила свет­ская дама. – Покой­ный папа был про­сто поме­шан на этом. Он нам рас­ска­зы­вал о про­ис­хож­де­нии уст­риц, когда мы их рас­кры­вали. Мама нико­гда не могла при­тро­нуться к ним после этого. Или за десер­том у него с дядей Пав­лом начи­нался раз­го­вор, какая кровь – бычья или сви­ная – лучше для удоб­ре­ния сто­ло­вого вино­града? Помню, как за год перед тем, когда Эмма начала выез­жать, пал ее люби­мый пони. Нико­гда она ни до, ни после ни о чем так не горе­вала, как о нем. Она спро­сила папу, не поз­во­лит ли он похо­ро­нить его в саду. Ей хоте­лось ино­гда при­хо­дить попла­кать на его могилу. Папа очень мило отнесся к ее жела­нию и погла­дил ее руку.

– Что же, милочка, мы его зако­паем у новой мали­но­вой гряды.

Как раз в эту минуту к нам подо­шел ста­рик Пардо, наш глав­ный садов­ник, и, дотра­ги­ва­ясь до шляпы, сказал:

– Вот я все хочу спро­сить мисс Эмму, не поло­жить ли нам бед­ную лошадку под одним из пер­си­ко­вых дере­вьев. Они у нас что-то захи­рели в послед­нее время.

Он гово­рил, что это кра­си­вое местечко и что он поста­вит там камень вроде памят­ника. Эмме в эту минуту было все равно, где они поло­жат ее любимца, и мы предо­ста­вили отцу и садов­нику обсуж­де­ние вопроса. Не помню, на чем решили; знаю только, что ни одна из нас в про­дол­же­ние двух лет не ела ни малины, ни персиков.

– Всему свое время, – ска­зал фило­соф. – Читая, как поэт вос­пе­вает румя­ные щечки своей воз­люб­лен­ной, мы, так же как и он, не спра­ши­ваем, откуда берется окраска крови и сколько она сохра­ня­ется. Тем не менее вопрос интересный.

– Мы, муж­чины и жен­щины, – любимцы при­роды, – отве­тил поэт. – Мы – ее надежда. Ради нас она отре­ши­лась от мно­гих из своих убеж­де­ний, говоря себе, что они уста­рели. Она отпу­стила нас от себя в чужую школу, где сме­ются над всеми ее поня­ти­ями… Мы усво­или новые, стран­ные взгляды, воз­буж­да­ю­щие недо­уме­ние ста­рушки. Однако когда мы воз­вра­ща­емся домой, инте­ресно отме­тить, как мы мало отли­ча­емся от тех ее детей, кото­рые не рас­ста­ва­лись с ней. Запас наших слов выра­бо­тался и рас­ши­рился, но лицом к лицу с реаль­но­стью суще­ство­ва­ния он остался неиз­мен­ным. Наши потреб­но­сти услож­ни­лись: обеды с деся­тью пере­ме­нами куша­ний и всем про­чим заме­нили при­горшню фрук­тов или оре­хов, собран­ных без труда, мясо откорм­лен­ного быка и масса хло­пот для его при­го­тов­ле­ния – про­стые веге­та­ри­ан­ские обеды, не тре­бу­ю­щие затраты вре­мени. Но подви­ну­лись ли мы при этом много впе­ред про­тив нашего малень­кого брата, кото­рый, про­гло­тив соч­ного чер­вячка au naturel, взле­тает на первую попав­шу­юся ветку и, совер­шая лег­кое пище­ва­ре­ние, сла­вит в своей песенке Бога? Квад­рат­ный кир­пич­ный ящик, где мы дви­жемся, загро­мож­ден­ный дере­вян­ной рух­ля­дью, уве­шан­ный тряп­ками и поло­сами пест­рой бумаги, наби­тый вся­кой вся­чи­ной из плав­ле­ного кремня и фор­мо­ван­ной глины, засту­пил место деше­вой, удоб­ной пещеры. Мы оде­ва­емся кожами дру­гих живот­ных, вме­сто того чтобы доз­во­лить нашей соб­ствен­ной коже раз­виться в есте­ствен­ную защиту. Мы обве­ши­ваем себя кус­ками камня и метал­лов, но подо всем этим оста­емся дву­но­гими живот­ными, и вме­сте с дру­гими боремся за жизнь и кусок хлеба. Мы можем видеть повто­ре­ние наших тра­ге­дий и коме­дий в каж­дой травке. Суще­ства в шер­сти и перьях – мы сами в миниатюре.

– Да, я знаю; я часто слышу это, – ска­зала свет­ская дама. – Только это пустяки. Могу дока­зать вам.

– Это не трудно, – заме­тил фило­соф. – Пустяки – обрат­ная сто­рона медали, запу­тан­ные концы нити, кото­рую пря­дет мудрость.

– В нашем кол­ле­дже была одна мисс Эскью, – ска­зала сту­дентка. – Она согла­ша­лась со всеми: с Марк­сом она была соци­а­лист­кой; с Кар­лей­лем – сто­рон­ни­цей бла­го­же­ла­тель­ного дес­по­тизма; со Спи­но­зой – мате­ри­а­лист­кой; с Нью­то­ном – фана­тич­кой. Перед ее выхо­дом из кол­ле­джа у меня был про­дол­жи­тель­ный раз­го­вор с ней, и я пыта­лась ура­зу­меть ее. Она была девушка интересная.

«Мне кажется, – ска­зала она мне, – я могла бы сде­лать выбор между ними, если бы они отве­чали друг другу. Но они этого не делают. Они не хотят слу­шать друг друга. Каж­дый только повто­ряет то, что каса­ется его одного».

– Ответа нико­гда не бывает, – объ­яс­нил фило­соф. – Зерно каж­дого искрен­него убеж­де­ния – истина. В жизни одни только вопросы, а реше­ние их в «бли­жай­шем номере».

– Пре­за­бав­ная была она, – про­дол­жала моло­дая девушка, – мы, бывало, сме­я­лись над ней.

– И вполне спра­вед­ливо, – согла­сился философ.

– Это все равно, что ходить за покуп­ками, – ска­зала ста­рая дева.

– Ходить за покуп­ками?! – вос­клик­нула студентка.

Ста­рая дева покраснела.

– Да, мне так кажется… Конечно, это зву­чит странно. Мне при­шло в голову такое сходство…

– Вы хотите ска­зать, что выбор – вообще труд­ная вещь? – помог я ей.

– Вот именно, – отве­тила она. – Вам пока­зы­вают такую массу все­воз­мож­ных вещей, что вы совер­шенно теря­ете вся­кую спо­соб­ность рас­суж­дать. По край­ней мере, со мной это слу­ча­ется. Я начи­наю доса­до­вать на себя. Это ужас­ная бес­ха­рак­тер­ность с моей сто­роны, но ничего не поде­ла­ешь. Хотя бы, напри­мер, этот костюм, кото­рый теперь на мне…

– Очень мил сам по себе, – заме­тила свет­ская дама. – Я любо­ва­лась им, хотя, откро­венно говоря, тем­ные цвета больше идут к вам.

– Вы правы, – согла­си­лась ста­рая дева, – я сама его нена­вижу. Только, зна­ете, как это слу­чи­лось? Я чуть не все утро про­хо­дила по мага­зи­нам. Устала страшно. И вот…

Она вдруг обо­рвала себя и извинилась:

– Про­стите; я пре­рвала разговор.

– Я бла­го­да­рен вам за то, что вы нам выска­зали, – ска­зал фило­соф. – Мне это кажется объяснением.

– Чего? – спро­сила студентка.

– Того, как мно­гие из нас соста­вили себе образ мыс­лей. Мы не любим выхо­дить из лавки с пустыми руками, – отве­тил фило­соф и затем обра­тился к свет­ской даме:

– Вы хотели объ­яс­нить, доказать…

– Что я гово­рил глу­по­сти, – напом­нил поэт. – И если вам не неприятно…

– Нисколько, – отве­тила свет­ская дама, – это очень про­сто. Дары циви­ли­за­ции не могут быть таким бес­смыс­лен­ным хла­мом, каким вы, адво­каты вар­вар­ства, выстав­ля­ете их. Я помню, как одна­жды дядя Павел при­нес нам обе­зьянку, выве­зен­ную им из Африки. Из несколь­ких обруб­ков мы соору­дили нечто вроде дерева для «моей малень­кой род­ствен­ницы», как, пред­по­ла­гаю, вы бы ее назвали. Полу­чи­лось пре­крас­ное под­ра­жа­ние веши, к кото­рой она и ее предки, веро­ятно, при­выкли в тече­ние тыся­че­ле­тий; и пер­вые две ночи мар­тышка спала, сидя на сучьях. На тре­тью ночь про­каз­ница выгнала кошку из ее кор­зины и улег­лась на мяг­кой подушке, а после того знать не хотела дерева, ни насто­я­щего, ни под­дель­ного, для ноч­лега. Через три месяца, когда мы пред­ла­гали ей орехи, она выхва­ты­вала их у нас из рук и бро­сала их нам в голову, пред­по­чи­тая им пря­ники и очень слад­кий жид­кий чай. А когда мы при­гла­шали ее отойти от топив­шейся плиты в кухне и про­бе­жаться по саду, при­хо­ди­лось тащить ее силой, при­чем она отча­янно бра­ни­лась. Я вполне раз­де­ляю мне­ние мар­тышки. Я тоже пред­по­чи­таю стул, на кото­ром сижу, – «дере­вян­ную рух­лядь», по вашему выра­же­нию – самому удоб­ному обломку ста­рого крас­ного пес­ча­ника в наи­удоб­нейше меб­ли­ро­ван­ной из пещер; и доста­точно выря­ди­лась, чтобы вооб­ра­жать, что гораздо кра­си­вее в этом пла­тье, чем мои бра­тья и сестры, пер­во­на­чально носив­шие его: они не умели исполь­зо­вать его.

– Вы все­гда будете пре­лестны, что ни наде­нете, – про­го­во­рил я с убеж­де­нием, – даже…

– Я знаю, что вы соби­ра­е­тесь ска­зать, – пере­била меня свет­ская дама, – пожа­луй­ста, не дого­ва­ри­вайте. Это непри­лично, и, кроме того, я не согласна с вами. Вы ска­зали бы: «Если б у меня была тол­стая, гру­бая кожа, вся порос­шая воло­сами, и нечем было бы заме­нить ее…»

– Я только говорю, что так назы­ва­е­мая циви­ли­за­ция сде­лала не много для смяг­че­ния наших живот­ных инстинк­тов, – ска­зал поэт. – Ваши доводы под­твер­ждают мою тео­рию. Ваши дока­за­тель­ства в пользу циви­ли­за­ции сво­дятся только к тому, что она сгу­щает аппе­тит мар­тышки. Для этого не было надоб­но­сти ходить так далеко за при­ме­ром. Совре­мен­ный дикарь пре­не­бре­гает хру­сталь­ной водой источ­ника ради мис­си­о­нер­ского джина. Он даже отре­ка­ется от своих перьев, кото­рые не лишены живо­пис­но­сти, ради без­об­раз­ного цилин­дра. Пан­та­лоны из клет­ча­той мате­рии и шам­пан­ское сле­дуют в свою оче­редь. Где же про­гресс? Циви­ли­за­ция достав­ляет более удобств нашему телу. С этим я согла­сен. Но при­несла ли она вам что-нибудь суще­ствен­ное в смысл про­гресса, до чего мы не дошли бы ско­рее дру­гими путями.

– Она дала нам искус­ство, – ска­зала студентка.

– Когда вы гово­рите «нам», я пред­по­ла­гаю, что вы име­ете в виду одну лич­ность из пяти­сот тысяч, для кото­рой искус­ство имеет зна­че­ние не только как пустое имя. Но если даже, мино­вав бес­чис­лен­ные толпы, не слы­хав­шие подоб­ного назва­ния, вы обра­тите свое вни­ма­ние на несколько тысяч, рас­се­ян­ных по Европе и Аме­рике и бол­та­ю­щих о нем, то как вы дума­ете: мно­гие ли из послед­ней кате­го­рии дей­стви­тельно нахо­дятся под его вли­я­нием; у мно­гих ли оно вхо­дит в жизнь, состав­ляет насущ­ную потреб­ность? Посмот­рите на физио­но­мии немно­го­чис­лен­ных посе­ти­те­лей, доб­ро­со­вестно, несмотря на скуку, осмат­ри­ва­ю­щих тысячи наших кар­тин­ных гале­рей и худо­же­ствен­ных музеев, где они с ката­ло­гами в руках взи­рают на раз­ру­шен­ные храмы или собор­ные башни, пыта­ясь с само­от­вер­же­нием муче­ни­ков вос­хи­щаться ста­рин­ными масте­рами, над кото­рыми про себя они готовы посме­яться, или иска­ле­чен­ными ста­ту­ями, кото­рые, не будь они пре­ду­пре­ждены, они сочли бы за раз­би­тые укра­ше­ния заго­род­ного ресто­рана. Не больше одного чело­века из десятка насла­жда­ется тем, на что смот­рит, и он не все­гда самый луч­ший из этого десятка. Нерон был люби­тель искус­ства, а в новей­шее время Август Сме­лый Сак­сон­ский, «чело­век греха», по выра­же­нию Кар­лейля, оста­вил несо­мнен­ные дока­за­тель­ства, что он был вме­сте с тем зна­ток чистей­шей воды. Можно вспом­нить имена и еще более совре­мен­ные. Но уве­рены ли мы, что искус­ство возвышает?

– Вы гово­рите только ради того, чтобы гово­рить, – заме­тила ему студентка.

– Что также вполне раз­ре­ша­ется, – напом­нил ей поэт. – Однако этот вопрос стоит обсу­дить. При­няв даже, что искус­ство вообще слу­жит чело­ве­че­ству, что оно обла­дает в дей­стви­тель­но­сти хотя одной деся­той долей воз­вы­ша­ю­щих душу свойств, широ­ко­ве­ща­тельно при­пи­сы­ва­е­мых ему, – это я счи­таю очень щед­рым пред­по­ло­же­нием, и тогда вли­я­ние его на мир ока­жется бес­ко­нечно малым.

– Оно рас­про­стра­ня­ется сверху вниз, – заме­тила сту­дентка, – от немно­гих оно пере­хо­дит к массе.

– Про­цесс, по-види­мому, идет очень мед­ленно, – отве­тил поэт. – Мы могли бы достиг­нуть того же резуль­тата ско­рее, устра­нив посредника.

– Какого посред­ника? – спро­сила студентка.

– Худож­ника, – объ­яс­нил поэт, – чело­века, пре­вра­тив­шего искус­ство в дело тор­говца, тор­гу­ю­щего за при­лав­ком впе­чат­ле­ни­ями. Что такое, в конце кон­цов, Коро или Тер­нер в срав­не­нии с про­гул­кой вес­ною по Шварц­вальду или с видом Хэмпт­стед-парка в ноябрь­ские сумерки? Если бы мы были менее заняты при­об­ре­те­нием «благ циви­ли­за­ции», доби­ва­ясь в про­дол­же­ние сто­ле­тий созда­ния мрач­ных горо­дов и кры­тых желе­зом ферм, мы бы имели больше вре­мени для того, чтобы полю­бить кра­соту мира. А теперь мы так погло­щены забо­тами о «циви­ли­зо­ва­нии» самих себя, что забыли, что зна­чит жить. Мы похожи на одну ста­рушку, с кото­рой мне одна­жды при­шлось про­ез­жать в одном эки­паже через Сим­плон­ский туннель.

– Кстати, – заме­тил я, – в буду­щем мы будем избав­лены от всех неудобств. Новый желез­но­до­рож­ный путь почти окон­чен. На пере­езд из Домо д’Ор­соло до Брига потре­бу­ется не больше двух часов. Гово­рят, тун­нель великолепен.

– Будет очень при­ятно, – со вздо­хом согла­сился поэт. – Я уже пре­движу буду­щее, когда бла­го­даря «циви­ли­за­ции» вовсе не будет суще­ство­вать путе­ше­ствий. Нас будут заши­вать в мешки и выстре­ли­вать нами в любом направ­ле­нии. В то же время, о кото­ром я говорю, при­хо­ди­лось доволь­ство­ваться доро­гой, изви­вав­шейся по самым живо­пис­ным местам Швей­ца­рии. Мне поездка нра­ви­лась, но моя спут­ница не в состо­я­нии была оце­нить ее. Не потому, чтобы она оста­ва­лась рав­но­душна к пей­зажу, – напро­тив, он, как она объ­яс­нила мне, при­во­дил ее в вос­торг. Но ее багаж отвле­кал ее вни­ма­ние. Его ока­за­лось сем­на­дцать мест, и каж­дый раз, как ста­рая колы­мага кача­лась или кре­ни­лась набок, – что повто­ря­лось при­бли­зи­тельно через каж­дые трид­цать секунд, – спут­ница моя с ужа­сом смот­рела, не выско­чил ли какой-нибудь чемо­дан. Пол­дня про­хо­дило у ней в счете и укладке вещей, и един­ствен­ный вид, инте­ре­со­вав­ший ее, был вид облака пыли позади нас. Какой-то кар­тонке уда­лось исчез­нуть из виду, и после того моя спут­ница сидела в обнимку с остав­ши­мися шест­на­дца­тью, кото­рые могла захва­тить руками, и посто­янно вздыхала.

– Я знала одну ита­льян­скую гра­финю, – ска­зала свет­ская дама, – она была в школе с мамой. Нико­гда она не сво­ра­чи­вала и на пол­мили со своей дороги ради кра­си­вого вида.

«Зачем суще­ствуют худож­ники? – гово­рила она. – Если есть что-либо кра­си­вое, пусть при­не­сут мне, и я посмотрю».

Она гово­рила, что пред­по­чи­тает изоб­ра­же­ние самой вещи, что послед­няя в таком виде гораздо художественнее.

«В ланд­шафте, – жало­ва­лась она, – все­гда най­дется вдали какая-нибудь труба, или на пер­вом плане ресто­ран, кото­рые пор­тят весь эффект. Худож­ник их уни­что­жает. Если необ­хо­димо ожи­вить пей­заж, он поста­вит корову или хоро­шень­кую девушку. Насто­я­щая корова, ока­жись она тут слу­чайно, сто­яла бы где-нибудь в непо­до­ба­ю­щем месте и в непо­до­ба­ю­щей позе; девушка непре­менно ока­за­лась бы тол­стой и бог весть в какой шляпе. Худож­ник знает, какая тут должна быть девушка, и поста­ра­ется, чтоб на ней была под­хо­дя­щая шляпа». Гра­финя гово­рила, что так все­гда ока­зы­ва­ется и в жизни.

– К тому все и идет, – отве­тил поэт. – При­рода, – как опре­де­лил одна­жды один извест­ный худож­ник, – не поспе­вает за нашими иде­а­лами. В про­грес­сив­ной Гер­ма­нии улуч­шают водо­пады и укра­шают скалы. В Париже раз­ри­со­вы­вают дет­ские личики.

– Разве можно винить в этом циви­ли­за­цию? – всту­пи­лась сту­дентка. – Древ­ние бре­тонцы умели хорошо под­би­рать краски.

– Пер­вые сла­бые шаги чело­века в искус­стве все­гда направ­ля­ются к банке с румя­нами и краске для волос, – утвер­ждал поэт.

– Какие у вас узкие взгляды! – засме­я­лась ста­рая дева. – Циви­ли­за­ция дала нам музыку. Не ста­нете же вы отри­цать ее зна­че­ние для нас?

– Милая леди, – отве­тил поэт, – вы заго­во­рили именно о той отрасли искус­ства, до кото­рой циви­ли­за­ции нет вовсе или очень мало дела – о един­ствен­ном искус­стве, кото­рым при­рода ода­рила чело­века наравне с пти­цами и насе­ко­мыми, о един­ствен­ном насла­жде­нии, кото­рое мы раз­де­ляем со всеми созда­ни­ями, исклю­чая только собак; но даже вой собаки, может быть, есть доб­ро­со­вест­ная, хотя и неудач­ная, попытка про­из­ве­сти сво­его рода музыку. У меня был фокс­те­рьер, неиз­менно под­вы­вав­ший в тон. Ювал не помог нам, а, напро­тив, стес­нил нас. Он нало­жил на музыку оковы про­фес­си­о­на­лизма, так что теперь мы упо­доб­ля­емся дро­жа­щим маль­чу­га­нам из лавки, пла­тя­щим деньги за вход, чтобы посмот­реть на игру, в кото­рую они сами не смеют играть. Так и мы сидим молча в своих крес­лах, слу­шая испол­ни­теля, кото­рому пла­тим. Музыка должна бы быть все­об­щим досто­я­нием. Чело­ве­че­ский голос все­гда оста­нется пре­вос­ход­ней­шим инстру­мен­том из всех, каким мы обла­даем. Мы даем ему огру­беть, чтобы он лучше зву­чал через мед­ные трубы. Музыка могла бы быть выра­зи­тель­ни­цей идеи всего мира; циви­ли­за­ция пре­вра­тила ее в язык замкну­того кружка.

– Кстати, – ска­зала свет­ская дама, – раз раз­го­вор зашел о музыке. Слы­шали вы послед­нюю сим­фо­нию Грига? Она недавно появи­лась. Я ее разучила.

– Ах, сыг­райте! – попро­сила ста­рая дева. – Я так люблю Грига.

– Что каса­ется меня, то я все­гда был того мне­ния… – начал было я.

– Помол­чим, – оста­но­вил меня поэт.

* * *

– Я нико­гда не любила ее, – ска­зала ста­рая дева. – Я все­гда знала, что она бессердечная.

– Мне кажется, что она посту­пила, как истин­ная жен­щина, – пари­ро­вал поэт.

– Право, вас сле­до­вало бы про­звать вос­крес­шим док­то­ром Джон­сто­ном, – ска­зала свет­ская дама. – Мне кажется, зайди спор о при­ческе фурий, вы бы стали вос­хи­щаться ею. Вам бы, веро­ятно, пока­за­лось, что это есте­ствен­ные кудри.

– У него в жилах течет ирланд­ская кровь, – объ­яс­нил я. – Ирлан­дец все­гда дол­жен состав­лять оппо­зи­цию правительству.

– Мы должны быть бла­го­дарны нашему поэту, – заме­тил фило­соф. – Что может быть скуч­нее при­ят­ного раз­го­вора, то есть такого, где каж­дый ста­ра­ется ска­зать дру­гому только при­ят­ное. А ска­зан­ная непри­ят­ность только подзадоривает.

– Может быть, это при­чина, почему совре­мен­ное обще­ство так скучно. Нало­жив табу на вся­кое раз­но­гла­сие, мы отняли у нашего раз­го­вора всю пикант­ность. Рели­гия, пол, поли­тика – вся­кий пред­мет, о кото­ром дей­стви­тельно можно поду­мать, тща­тельно изго­ня­ется из свет­ских собра­ний. Раз­го­вор пре­вра­тился в хор или, – как ост­ро­умно выра­зился один писа­тель, – «в погоню за оче­вид­но­стью без вывода». Если мы только не заняты сплет­нями. То и дело слышно: «Вполне согласна!.. Совер­шенно верно… И я того же мне­ния»… Мы сидим и задаем друг другу загадки: «Что сде­лал сто­рон­ник буров?.. Что сде­лал Юлий Цезарь?»

– Мода засту­пила место силы, когда сила отсут­ство­вала в про­дол­же­ние несколь­ких сто­ле­тий, – при­ба­вил фило­соф. – Даже в обще­ствен­ных делах заметна такая же тен­ден­ция. В насто­я­щее время невы­годно при­над­ле­жать к оппо­зи­ции. Глав­ная забота Церкви – достиг­нуть еди­но­гла­сия со свет­скими мне­ни­ями. Голос пури­тан­ской сове­сти с каж­дым днем слабеет.

– Я думаю, что именно поэтому Эмили нико­гда не могла ужиться с бед­ным Джор­джем. Он согла­шался с ней во всем. И она гово­рила, что чув­ствует себя при этом ужасно глупой.

– Чело­век – живот­ное, создан­ное для борьбы, – объ­яс­нил фило­соф. – Один офи­цер, при­ни­мав­ший уча­стие в южно­аф­ри­кан­ской войне, недавно рас­ска­зы­вал мне, как одна­жды, когда он коман­до­вал ротой, при­шло изве­стие о появ­ле­нии в сосед­стве неболь­шого непри­я­тель­ского отряда. Рота тот­час бодро высту­пила и, после трех дней труд­ного пути по хол­ми­стой мест­но­сти, встре­ти­лась с вра­гом. Ока­за­лось, что это вовсе не враг, а сбив­шийся с пути отряд импе­ра­тор­ской поли­ции. Выра­же­ния, кото­рыми рота встре­тила несчаст­ных сооте­че­ствен­ни­ков и бра­тьев по крови, – по сло­вам моего при­я­теля, остав­ляли желать луч­шего отно­си­тельно вежливости.

– Я сама воз­не­на­ви­дела бы чело­века, кото­рый посто­янно согла­шался бы со мной, – заявила студентка.

– Сомне­ва­юсь, – воз­ра­зила свет­ская дама.

– Почему? – спро­сила студентка.

– Я была о вас луч­шего мне­ния, доро­гая, – отве­тила свет­ская дама.

– Я рад, что вы под­дер­жи­ва­ете меня, – ска­зал поэт. – Я сам все­гда смот­рел на пред­ста­ви­теля дья­вола, как на самого полез­ного члена спра­вед­ли­вого суда.

– Помню, как мне одна­жды при­шлось быть на обеде, где извест­ный судья встре­тился с не менее извест­ным адво­ка­том, кли­ента кото­рого судья именно в этот день при­го­во­рил к пове­ше­нию. «Все­гда чув­ству­ешь удо­вле­тво­ре­ние, когда осу­дишь пре­ступ­ника, кото­рого вы защи­ща­ете. Чув­ству­ешь пол­ную уве­рен­ность, что он был вино­ват». Адво­кат отве­тил, что он с гор­до­стью будет вспо­ми­нать слова судьи.

– Кто это ска­зал: «Прежде чем напа­дать на ложь, надо очи­стить ее от истины»?

– Мне кажется, Эмер­сон, – пред­по­ло­жил я не вполне уверенно.

– Очень может быть, – согла­сился фило­соф. – Мно­гое зави­сит от репу­та­ции. Часто цитаты при­пи­сы­вают Шекспиру.

– С неделю тому назад мне при­шлось войти в одну гости­ную, где хозяйка встре­тила меня сло­вами: «А мы как раз гово­рили о вас. Это не ваша ста­тья?» Она ука­зала на номер жур­нала, лежав­ший на столе. «Нет, – отве­тил я, – меня уже спра­ши­вали об этом несколько раз. По-моему, ста­тья не серьез­ная». – «Да, должна согла­ситься с вами», – ска­зала хозяйка.

– Что хотите, а я не в силах сим­па­ти­зи­ро­вать девушке, заве­домо про­да­ю­щей себя за деньги, – ска­зала ста­рая дева.

– А за что же еще ей про­да­вать себя? – спро­сил поэт.

– Вовсе не про­да­вать себя, – отре­зала ста­рая дева. – Она должна отдаться по любви.

– Не гро­зит ли нам опас­ность всту­пить в спор только из-за игры слов? – отве­тил поэт. – Веро­ятно, все из нас слы­хали рас­сказ о еврее порт­ном, кото­рого рав­вин пори­цал за то, что тот рабо­тал за деньги в суб­боту. «Сшить такой сюр­тук за девят­на­дцать шил­лин­гов вы назы­ва­ете рабо­тать за деньги?» – отве­тил порт­ной с него­до­ва­нием. – «Да ведь это даром!»

Не заклю­ча­ется ли в этой «любви», из-за кото­рой девушка отдает себя, и нечто более ося­за­тель­ное? Не уди­ви­лась ли бы несколько «обо­жа­е­мая», если бы, выйдя замуж по любви, уви­дала, что «любовь» – един­ствен­ное, чем ее муж наме­ре­ва­ется ода­рить ее? Не вырва­лось ли бы у нее есте­ствен­ное вос­кли­ца­ние: «Где же наш дом, хотя бы без меб­ли­ровки? Где же мы будем жить?»

– Вот вы теперь игра­ете сло­вами, – заме­тила ста­рая дева. – Боль­шее заклю­чает в себе мень­шее. Любя ее, он, конечно, поже­лал бы…

– Убла­го­тво­рить ее всеми бла­гами зем­ными, – дого­во­рил поэт. – Дру­гими сло­вами, он запла­тил бы за нее. Что каса­ется любви – они квиты. В супру­же­стве муж отда­ется жене так же, как жена отда­ется мужу. Муж, правда, тре­бо­вал было для себя боль­шей сво­боды; но тре­бо­ва­ние все­гда отвер­га­лось с него­до­ва­нием женой. И она выиг­рала дело. Муж и жена свя­заны зако­ном обще­ствен­ным и нрав­ствен­ным. При таком поло­же­нии вещей ее заяв­ле­ние, что она отдает себя, само собой уни­что­жа­ется. Тут про­ис­хо­дит обмен. А между тем жен­щина одна тре­бует себе награды.

– Ска­жите: «живые весы урав­но­ве­ши­ва­ются», – попра­вил фило­соф. – Лен­тяйки кра­су­ются в юбках, а лени­вые глупцы гордо высту­пают в пан­та­ло­нах. Но есть классы, где жен­щина делает свою долю работы. В бед­ных клас­сах она тру­дится больше сво­его това­рища. Есть такая бал­лада, кото­рая очень рас­про­стра­нена в про­вин­ции. Не раз мне при­хо­ди­лось слы­шать, как ее пел рез­кий, тон­кий голо­сок за ужи­ном после жатвы или во время танцев:

Муж­чина тру­дится до ночи,
А жен­ское дело не знает конца.

– Несколько меся­цев тому назад ко мне при­шла моя эко­номка с изве­стием об отказе кухарки, – заго­во­рила свет­ская дама. – Я ска­зала: «Очень жаль. Почему она ухо­дит?» – «Она посту­пает при­слу­гой». – «При­слу­гой?!» вос­клик­нула я. – «К ста­рому Хэд­зону, на уголь­ной верфи, – отве­тила эко­номка. – Его жена, если помните, умерла в про­шлом году. У него, бед­ного, семь чело­век детей, и за ними некому при­гля­ды­вать». – «То есть, вы хотите ска­зать, что она выхо­дить замуж?» – «Ну да, она так гово­рит, – со сме­хом отве­чала эко­номка, – а я ей на это ска­зала, что она бро­сает дом, где ей было хорошо и она полу­чала пять­де­сят фун­тов в год, чтобы стать при­слу­гой, не полу­чая ни гроша. Только она ничего не хочет знать».

– Такая вну­ши­тель­ная особа, – уди­вился поэт. – Я помню ее. Поз­вольте при­ве­сти еще при­мер. У вас заме­ча­тельно хоро­шень­кая гор­нич­ная, кажется, ее зовут Эдит.

– И я заме­тил ее, – вста­вил свое слово фило­соф. – Она меня пора­зила сво­ими осо­бен­ными манерами.

– Я не выношу около себя особы с рыжими воло­сами, – заме­тила студентка.

– Ее, пожа­луй, нельзя назвать рыжей, – воз­ра­зил фило­соф. – Если вгля­деться вни­ма­тель­нее, это ско­рее темно-золо­ти­стый оттенок.

– Она очень доб­рая девушка, – вста­вила свет­ская дама, – но, боюсь, мне при­дется рас­статься с нею. Дру­гие гор­нич­ные не ужи­ва­ются с нею.

– Вы не зна­ете, у нее есть жених? – спро­сил поэт.

– В насто­я­щее время она, кажется, ходит на про­гулку со стар­шим сыном «Голу­бого льва». Но она не прочь пойти и с дру­гими. Если вы серьезно думаете…

– Я не думаю, – ска­зал поэт. – Но пред­ставьте себе, что в числе пре­тен­ден­тов явится моло­дой джентль­мен, по лич­ной при­вле­ка­тель­но­сти не усту­па­ю­щий «Голу­бому льву», обла­да­тель дохода в две или три тысячи фун­тов в год. Как вы дума­ете, много шан­сов оста­нется у «Голу­бого льва»?

– В выс­ших кру­гах трудно наблю­дать жен­ский харак­тер, – про­дол­жал поэт. – Выбор девушки опре­де­ля­ется тем, может ли жених запла­тить цену, тре­бу­е­мую если не самой неве­стой, то тем, кто ее опе­кает. Но стала бы дочь народа коле­баться, при рав­но­сти во всех дру­гих отно­ше­ниях, между ска­зоч­ным прин­цем и про­стым смертным?

– Поз­вольте спро­сить вас, стал бы камен­щик коле­баться между гер­цо­ги­ней и судо­мой­кой? – спро­сила студентка.

– Но гер­цо­гини не влюб­ля­ются в камен­щи­ков, – про­те­сто­вал поэт. – Однако почему же это так? Маклер уха­жи­вает за буфет­ной деви­цей – такие слу­чаи не ред­кость; часто дело кон­ча­ется сва­дьбой. А слу­ча­ется ли даме, дела­ю­щей свои покупки, влю­биться в мага­зин­ного швей­цара? Вряд ли. Моло­дые лорды женятся на балет­ных тан­цов­щи­цах, но леди редко при­но­сят свои сердца к ногам пер­вого комика.

Муже­ствен­ную кра­соту и досто­ин­ство можно найти не в одной только палате лор­дов. Как вы объ­яс­ня­ете довольно обыч­ный факт, что муж­чина обра­щает свой взгляд ниже себя, между тем как жен­щина почти все­гда пред­по­чи­тает сто­я­щего выше ее по обще­ствен­ному поло­же­нию и не допус­кает бли­зо­сти с чело­ве­ком, сто­я­щим ниже ее? Почему мы нахо­дим сказку о короле и нищенке кра­си­вой леген­дой, между тем как исто­рия коро­левы и бро­дяги пока­за­лась бы нам нелепой.

– Самое про­стое объ­яс­не­ние в том, что жен­щина настолько выше муж­чины, что рав­но­ве­сие может быть достиг­нуто только, когда его вес уве­ли­чи­ва­ется раз­лич­ными мир­скими пре­иму­ще­ствами, – объ­яс­нила студентка.

– В таком слу­чае, вы согла­ша­е­тесь со мной, что жен­щина права, тре­буя доба­воч­ного веса, – ска­зал поэт. – Жен­щина, если хотите, дает свою любовь. Это сокро­вище искус­ства, золо­че­ная ваза, бро­са­е­мая на весы вме­сте с фун­том чая, но за чай надо платить.

– Все это очень ост­ро­умно, – заме­тила ста­рая дева, – но я не пони­маю, какая польза из того, что в смеш­ном виде будет пред­став­лена вещь, про свя­тость кото­рой нам гово­рит сердце?

– Напрасно вы дума­ете, что я ста­ра­юсь пред­ста­вить вопрос в смеш­ном свете, – оправ­ды­вался поэт. – Любовь – чуд­ная ста­туя, изва­ян­ная соб­ствен­но­ручно боже­ством и постав­лен­ная им дав­ным-давно в саду жизни. И чело­век, не зная греха, покло­нялся ей, видя ее кра­соту. До тех пор пока не познал зло. Тогда он уви­дел, что ста­туя нагая, и усты­дился этого. С тех пор он ста­рался при­крыть ее наготу, по моде то одного, то дру­гого вре­мени. Мы наде­вали ей на ноги изящ­ные ботинки, сожа­лея, что у нее так малы ноги. Мы пору­чали луч­шим худож­ни­кам рисо­вать замыс­ло­ва­тые пла­тья, кото­рые должны скры­вать ее формы. С каж­дым вре­ме­нем года мы укра­шаем све­жим убо­ром ее голову. Мы обве­ши­ваем ее наря­дами из соткан­ных слов. Только ее рос­кош­ного бюста мы не можем скрыть, к нашему вели­кому сму­ще­нию; только он напо­ми­нает нам, что под пест­рыми тка­нями все еще сохра­ня­ется неиз­мен­ная ста­туя, изва­ян­ная соб­ствен­ными руками божества.

– Я больше люблю, когда вы гово­рите так, – ска­зала ста­рая дева, – но я нико­гда не бываю вполне уве­рена в вас. Я хотела только ска­зать, что деньги не должны сто­ять на пер­вом плане. Заму­же­ство из-за денег – не брак; тут о нем не может быть и речи. Конечно, надо быть благоразумным…

– То есть, вы хотите ска­зать, что девушка должна также поду­мать и об обеде, и о пла­тье, и обо всем необ­хо­ди­мом ей, и о своих прихотях.

– Не только о «своих», – отве­тила ста­рая дева.

– О чьих же? – спро­сил поэт.

Белые руки ста­рой девы сильно задро­жали на коле­нях, ука­зы­вая на ее смущение.

– Моя дав­няя подруга при­над­ле­жит еще к ста­рой школе, – заме­тила хозяйка.

– Надо при­нять во вни­ма­ние детей, – объ­яс­нил я. – Жен­щина чув­ствует это бес­со­зна­тельно, это ее инстинкт.

Ста­рая дева побла­го­да­рила меня улыбкой.

– Вот к чему и я все вел, – ска­зал поэт. – При­рода пору­чила жен­щине заботу о детях. Ее обя­зан­ность думать о них и их буду­щем. Если, выходя замуж, она не при­мет во вни­ма­ние буду­щего, она изме­няет вве­рен­ной ей обязанности.

– Прежде чем вы ста­нете про­дол­жать, надо рас­смот­реть один важ­ный пункт. Лучше или хуже для детей, если их посто­янно опе­кают? Не бывает ли бед­ность ино­гда луч­шей школой?

– Вот я повто­ряю то же самое Джор­джу, – заме­тила свет­ская дама, – когда он вор­чит на книжки постав­щи­ков. Если бы папа мог видеть его жела­ние разыг­ры­вать бед­няка, я уве­рена, что была бы луч­шей женой.

– Не касай­тесь, прошу вас, воз­мож­но­стей, – попро­сил я свет­скую даму. – Такая мысль слиш­ком необычайна.

– У вас вооб­ра­же­ние нико­гда не было сильно раз­вито, – отве­тила свет­ская дама.

– Не было раз­вито до такой сте­пени, – согла­сился я.

– Луч­шие матери вос­пи­ты­вают худ­ших детей, – выска­зала свое мне­ние сту­дентка. – Этого не сле­дует забывать.

– Ваша мать была чуд­ная жен­щина, одна из пре­крас­ней­ших, каких я знала, – заме­тила ста­рая дева.

– В ваших сло­вах есть доля правды, – ска­зал поэт, обра­ща­ясь к сту­дентке, – но только потому, что тут исклю­че­ние, а при­рода упо­треб­ляет посто­янно все свои уси­лия, чтобы про­ти­во­дей­ство­вать откло­не­ниям от ее зако­нов. Где же пра­вило, что дур­ная мать должна вос­пи­ты­вать хоро­ших детей, а хоро­шая мать – дур­ных? И, кроме того…

– Прошу вас пре­кра­тить раз­го­вор; я вчера легла очень поздно, – ска­зала свет­ская дама.

– Я только хотел дока­зать, что все пути ведут к закону, что хоро­шая мать бывает луч­шей мате­рью. Ее обя­зан­ность забо­титься о детях, охра­нять их дет­ство, поду­мать об их нуждах.

– Вы серьезно хотите заста­вить нас пове­рить, что жен­щина, вышед­шая замуж из-за денег, когда-нибудь, хотя на минуту, поду­мает о чьем-либо благе, кроме собственного?

– Может быть, не созна­тельно, – согла­сился поэт. – В нас нарочно все­лены эго­и­стич­ные инстинкты, чтобы мы тем легче руко­во­ди­лись ими. Цве­ток выде­ляет мед на соб­ствен­ную потребу, вовсе не имея в виду бла­го­де­тель­ство­вать пчел. Муж­чина рабо­тает, как он думает, для пива и слад­кой еды; в дей­стви­тель­но­сти же – на пользу еще не родив­шихся поко­ле­ний. Жен­щина, посту­пая эго­и­стично, спо­соб­ствует пла­нам при­роды. В древ­но­сти она изби­рала себе това­рища за его силу. Она, очень может быть, думала при этом только о себе; он мог лучше забо­титься о ее неслож­ных в то время потреб­но­стях, лучше охра­нять от опас­но­стей коче­вой жизни. Но при­рода, неви­димо направ­ляя ее, забо­ти­лась о буду­щем потом­стве, нуж­дав­шемся еще больше в силь­ном защит­нике. Теперь богат­ство заме­нило собой силу. Бога­тый чело­век – силь­ный чело­век. Сердце жен­щины бес­со­зна­тельно стре­мится к нему.

– Разве муж­чины нико­гда не женятся из-за денег? – спро­сила сту­дентка. – Я спра­ши­ваю это так, ради инте­реса. Может быть, я плохо осве­дом­лена, но я слы­хала о стра­нах, где при­да­ное счи­та­ется почти важ­нее невесты.

– Гер­ман­ские офи­церы поло­жи­тельно поку­па­ются с аук­ци­она, – отва­жился я пошу­тить. – Моло­дые пору­чики ценятся очень дорого, да и пожи­лой пол­ков­ник стоит девушке доб­рую сотню тысяч.

– То есть, вы хотите ска­зать – стоит ее отцу, – попра­вил поэт. – Муж с кон­ти­нента тре­бует за своей женой при­да­ное и упо­треб­ляет все меры полу­чить его. И ему, в свою оче­редь, при­хо­дится всю жизнь эко­но­мить и уре­зы­вать себя, чтобы со вре­ме­нем при­го­то­вить необ­хо­ди­мое при­да­ное своим доче­рям. Выхо­дит совер­шенно то на то. Ваш аргу­мент был бы при­ло­жим только в слу­чае, если бы жен­щина была про­из­во­ди­тель­ни­цей наравне с мужем. При тепе­реш­нем же поло­же­нии богат­ство жены есть резуль­тат заму­же­ства ее соб­ствен­ного или какой-либо из ее пра­ба­бу­шек. А что каса­ется титу­ло­ван­ной наслед­ницы, то прин­цип купли и про­дажи – про­стите за упо­треб­ле­ние рас­хо­жего тер­мина – при­ме­ня­ется с еще боль­шей после­до­ва­тель­но­стью. Ее редко отдают в чужие страны; кра­дут – ино­гда, к вели­кому него­до­ва­нию лорда канц­лера и про­чих охра­ни­те­лей подоб­ной соб­ствен­но­сти. Вора нака­зы­вают, если нужно, сажают в тюрьму. Если она пере­да­ется на закон­ном осно­ва­нии, то ее цена опре­де­лена в точ­но­сти, не все­гда в день­гах, кото­рых у нее может быть в доста­точ­ном коли­че­стве. В послед­нем слу­чае она полу­чает воз­мож­ность тор­го­ваться за дру­гие пре­иму­ще­ства, не менее полез­ные для ее детей, – за титул, место, поло­же­ние… Таким же обра­зом жен­щина дои­сто­ри­че­ская – сама необык­но­вен­ной силы и сви­ре­по­сти – полу­чала воз­мож­ность думать о кра­соте сво­его дикого пре­тен­дента и его при­вле­ка­тель­но­сти в дои­сто­ри­че­ском смысле, и тем в дру­гом направ­ле­нии помо­гала раз­ви­тию расы.

– Не могу согла­ситься с вами, – ска­зала ста­рая дева. – Я знаю один слу­чай. Оба были бедны. Для нее это пред­став­ля­лось без­раз­лич­ным, но для него нет. Может быть, я оши­ба­юсь, но мне кажется, – как гово­рите и вы, – что наши инстинкты даны нам, чтобы руко­во­дить нами. Не знаю… Буду­щее не в наших руках; оно не при­над­ле­жит нам. Может быть, было бы бла­го­ра­зум­нее при­слу­ши­ваться к голо­сам, нис­по­сы­ла­е­мым нам.

– И я тоже помню один слу­чай, – ска­зала свет­ская дама. Она встала и, заняв­шись при­го­тов­ле­нием чая, повер­ну­лась к нам спи­ной. – И моя геро­иня была также бедна; но пред­став­ляла из себя милей­шее созда­ние. Не могу не думать, что мир выиг­рал бы, если бы она сде­ла­лась матерью.

– Вы при­шли ко мне на помощь, доро­гая леди! – вос­клик­нул поэт.

– Я все­гда это делаю по отно­ше­нию к вам, – со сме­хом отве­тила свет­ская дама. – Я, кажется, играю роль мячика, бро­шен­ного маль­чу­га­ном в высо­кую яблоню после того, как он весь день напрасно ста­рался влезть на нее.

– Очень любезно с вашей сто­роны, – ска­зал поэт. – Мое мне­ние, что жен­щина смот­рит на заму­же­ство как на конец сво­его суще­ство­ва­ния, а муж­чина только как на сред­ство для жизни. Жен­щина, о кото­рой вы гово­рите, посту­пила эго­и­стично, отка­зав­шись от венца жен­ствен­но­сти потому, что он был про­тя­нут ей не той рукой, кото­рую она избрала.

– Вы желали бы, чтоб мы выхо­дили замуж без любви? – спро­сила студентка.

– Если воз­можно, с любо­вью, – отве­чал поэт. – Но лучше без любви, чем совсем не выхо­дить. Это – выпол­не­ние жен­щи­ной ее долга.

– Вы желали бы при­рав­нять нас к това­рам и скоту! – вос­клик­нула студентка.

– Это сде­лало бы из вас то, что вы есть, – воз­ра­зил ей поэт, – то есть жриц в храме При­роды, веду­щих муж­чину к покло­не­нию перед ее тай­нами. Один аме­ри­кан­ский юмо­рист опре­де­лил брак как стрем­ле­ние моло­дого чело­века пла­тить за содер­жа­ние какой-либо моло­дой жен­щине. От этого опре­де­ле­ния не уйдешь; при­знаем же его. Оно пре­красно в том, что каса­ется моло­дого чело­века. Он жерт­вует собою, нала­гает на себя лише­ния, чтобы давать. Это любовь. Но с точки зре­ния жен­щины? Если она согла­ша­ется, имея в виду только заботу о себе, то с ее сто­роны это пре­зрен­ная сделка. Чтобы понять ее, быть к ней спра­вед­ли­выми, мы должны загля­нуть глубже. Ее цар­ство – мате­рин­ская любовь. Она отда­ется не мужу, но через него вели­кой богине, охра­ня­ю­щей своим кры­лом жизнь от про­тя­ну­той руки смерти.

– Может быть, такая девушка и при­вле­ка­тельна с точки зре­ния При­роды, но я нико­гда не полюблю ее, – ска­зала ста­рая дева.

* * *

– Кото­рый час? – спро­сила студентка.

Я взгля­нул на часы и ответил:

– Два­дцать минут пятого.

– Ровно два­дцать минут? – пере­спро­сила она.

– Ровно, – под­твер­дил я.

– Странно, – про­го­во­рила она. – Объ­яс­нить это нельзя, а между тем все­гда так бывает…

– Чего нельзя объ­яс­нить? – спро­сил я. – Что странно?

– Это немец­кое пове­рье, – объ­яс­нила сту­дентка. – Я узнала его в школе. Когда в обще­стве вдруг водво­ря­ется пол­ная тишина, непре­менно два­дцать минут какого-либо часа…

– Почему мы гово­рим так много? – спро­сил поэт.

– Мне кажется, что мы – по край­ней мере, мы лично вовсе не гово­рим слиш­ком много, – ска­зала свет­ская дама. – Боль­шую часть вре­мени мы, по-види­мому, слу­шаем вас.

– В таком слу­чае вне­сем изме­не­ние: «Почему я говорю так много?» – про­дол­жал поэт. – Если бы я гово­рил меньше, одному из вас при­шлось бы гово­рить больше.

– Кто-нибудь бы вос­поль­зо­вался, – заме­тил философ.

– Веро­ятно, вы, – воз­ра­зил ему поэт. – Но выиг­рало ли бы или про­иг­рало от того наше при­ят­ное обще­ство – об этом я не наме­рен рас­суж­дать, хотя и имею свое мне­ние по этому вопросу. Сущ­ность оста­ется: поток раз­го­вора не дол­жен оста­нав­ли­ваться в своем тече­нии. Почему это?

– Есть у меня один зна­ко­мый, – заго­во­рил я. – Может быть, вы его встре­чали, его фами­лия Лон­грёш. Вообще он чело­век не скуч­ный. Скучно только слу­шать его. Этот чело­век, по-види­мому, не обра­щает вни­ма­ния на то, слу­ша­ете вы его или нет. Он не глуп. Но дурак может быть ино­гда заба­вен; Лон­грёш же – нико­гда. Он под­хва­ты­вает вся­кий сюжет для раз-? говора, и о чем бы ни заго­во­рили, у него най­дется что-нибудь крайне неин­те­рес­ное, чтобы сооб­щить по этому поводу. Он гово­рит, как заве­ден­ная шар­манка, без пере­рыва, без умолку. С той минуты, как он вста­нет или сядет, он заво­дит свою шар­манку и не умол­кает, пока кэб или омни­бус не отве­зут его на сле­ду­ю­щее место остановки.

Что каса­ется сюже­тов его раз­го­вора, то он меняет свои валики раз в месяц, согласно настро­е­нию пуб­лики. В январе он повто­ряет вам шутки Дон Лено, или чужое мне­ние о ста­рин­ных масте­рах в Гил­дхолле. В июне он рас­про­стра­ня­ется о том, как вообще смот­рят на Ака­де­мию, и схо­дится с боль­шин­ством во взгля­дах на оперу. Забы­вая на минуту – что изви­ни­тельно для англи­ча­нина – стоит ли у нас лето или зима, мы можем про­ве­рить себя по тому, чем увле­ка­ется Лон­грёш – кро­ке­том или фут­бо­лом. Он все­гда совре­ме­нен. Слу­чится ли новая поста­новка Шекс­пира или какой-нибудь скан­дал, появится ли минут­ная зна­ме­ни­тость, нашу­мит ли какое-нибудь собы­тие – к вечеру у Лон­грёша валик уже готов. В начале моей карьеры жур­на­ли­ста мне каж­дый день при­хо­ди­лось писать по столбцу для про­вин­ци­аль­ной газеты, под руб­ри­кой «Что гово­рят». Редак­тор дал свои подроб­ные инструкции:

– Ваших мне­ний мне не нужно; в вашем ост­ро­умии я не нуж­да­юсь; мне нет дела, нахо­дите ли вы вещь инте­рес­ной или нет. Я хочу, чтобы дей­стви­тельно сооб­ща­лось, что говорят.

Я ста­рался доб­ро­со­вестно испол­нить свою задачу. Каж­дый абзац начи­нался со «что». Я писал свой стол­бец потому, что хотел зара­бо­тать трид­цать шил­лин­гов. Почему мои ста­тьи чита­лись, я и до сих пор не пони­маю; но, кажется, они отча­сти при­об­рели попу­ляр­ность газет. Лон­грёш все­гда вос­кре­шает в моей памяти те тяже­лые часы, кото­рые я посвя­щал этой скуч­ной работе.

– Мне кажется, я знаю чело­века, про кото­рого вы гово­рите, – ска­зал фило­соф. – Я только забыл его фамилию.

– Может быть, вы и встре­чали его, – отве­тил я. – Вот на днях кузина Эдит давала обед и, как все­гда, сде­лала мне честь спро­сить моего совета. Вообще я теперь не даю сове­тов. В ран­ней моло­до­сти я был на них щедр. Потом я при­шел к убеж­де­нию, что доста­точно с меня ответ­ствен­но­сти за соб­ствен­ные про­махи и ошибки. Однако я сде­лал исклю­че­ние для Эдит, зная, что она нико­гда не после­дует моему указанию.

– Кстати о редак­то­рах, – ска­зал фило­соф. – На днях Бэте гово­рил мне в клубе, что он бро­сил лично писать «ответы кор­ре­спон­ден­там» после того, как открыл, что неко­то­рое время кор­ре­спон­ди­ро­вал на инте­рес­ную тему «об обя­зан­но­стях отца» с соб­ствен­ной женой, кото­рая по вре­ме­нам бывает юмористкой.

– Моя мать рас­ска­зы­вала мне о жене свя­щен­ника, спи­сы­вав­шей все про­по­веди сво­его мужа, – ска­зала свет­ская дама. – Она читала ему места из них, улег­шись в постель, вме­сто супру­же­ского настав­ле­ния. Она гово­рила, что это избав­ляет ее от труда при­ду­мы­вать. Все, что она желала бы ска­зать ему, он уже ска­зал сам и с гораздо боль­шей силой.

– Мне все­гда кажется сла­бым довод, что только совер­шен­ный чело­век может настав­лять, – ска­зал фило­соф. – Если бы было так, наши кафедры пусто­вали бы. Разве мень­ший мир вли­вает в мою душу пса­лом или мень­шую муд­рость я чер­паю из прит­чей потому, что Давид и Соло­мон не были достой­ными вме­сти­ли­щами алма­зов, кото­рыми Гос­подь ода­рил их? Разве про­по­вед­ник трез­во­сти теряет право цити­ро­вать само­упреки бед­няги Кас­сио только потому, что Шекс­пир был джентль­ме­ном – увы! – очень при­страст­ным к буты­лочке? Бара­бан­щик сам может быть тру­сом. Для нас важен бара­бан, а не барабанщик.

– Из всех моих зна­ко­мых у Джейн Мере­дит больше всего хло­пот с при­слу­гой, – ска­зала свет­ская дама.

– Очень жаль, – заме­тил фило­соф, помол­чав. – Но, изви­ните, я, право, не понимаю…

– Про­стите, – отве­тила свет­ская жен­щина. – Я думала, что все знают Джейн Мере­дит. Она ведет отдел «Образ­цо­вое хозяй­ство» в «Жен­ском мире».

– По-види­мому, все­гда оста­нется загад­кой, кто дей­стви­тельно автор «Про­стой жизни» – четыр­на­дца­тое изда­ние, цена три шил­линга шесть пен­сов без пересылки…

– О, прошу вас… – начала ста­рая дева с улыбкой.

– О чем про­сите? – спро­сил поэт.

– Прошу вас, не под­ни­майте на смех этой книги, если бы даже она ока­за­лась вашей соб­ствен­ной. Неко­то­рые стра­ницы из нее я знаю наизусть. Я их читаю про себя, когда… Не пор­тите мое впе­чат­ле­ние, – ска­зала ста­рая дева, сме­ясь, но смех ее зву­чал нервно.

– Не бой­тесь, доро­гая леди, – успо­коил ее поэт. – Никто не отно­сится к поэме с боль­шим ува­же­нием, чем я. Вы даже пред­ста­вить себе не можете, какое уте­ше­ние эта книга для меня. И я также читаю отрывки из нее про себя, когда… Мы пони­маем друг друга. Как чело­век, отво­ра­чи­ва­ю­щийся от сует наси­лия, чтобы мирно упи­ваться све­том луны, так и я при­бе­гаю к поэме, ища успо­ко­е­ния и уми­ро­тво­ре­ния. Так, вос­хи­ща­ясь поэ­мой, я, есте­ственно, испы­ты­ваю жела­ние и любо­пыт­ство встре­титься с авто­ром, позна­ко­миться с ним. Я бы с вос­тор­гом отвел его в сто­рону от толпы, схва­тил бы его за руку и ска­зал ему: «Доро­гой, доро­гой поэт, я так рад, что при­шлось встре­титься с вами! Я желал бы выра­зить вам, каким уте­ше­нием было для меня ваше про­из­ве­де­ние. Дей­стви­тельно, на мою долю сего­дня выпало сча­стье…» Но я могу пред­ста­вить себе тот уста­лый и недо­воль­ный вид, с каким он встре­тил бы мои изли­я­ния. Вооб­ра­жаю себе, с каким пре­зре­нием он взгля­нул бы, если б знал меня. У него желчь раз­ли­лась бы, как в жар­кий день.
– Я где-то читал коро­тень­кий фран­цуз­ский рас­сказ, кото­рый остался у меня в памяти, – ска­зал я.

Поэт или дра­ма­тург – уж теперь не помню – женился на дочери про­вин­ци­аль­ного нота­ри­уса. В ней не было ничего осо­бенно при­вле­ка­тель­ного, кроме ее при­да­ного. Он про­жил соб­ствен­ное неболь­шое состо­я­ние и нахо­дился в стес­нен­ных обсто­я­тель­ствах. Она пре­кло­ня­лась перед ним и была иде­аль­ной женой для поэта. Она вели­ко­лепно стря­пала, – что ока­за­лось весьма полез­ным искус­ством в пер­вые пять-шесть лет их заму­же­ства, – а впо­след­ствии, когда он раз­бо­га­тел, в совер­шен­стве вела его дела, сво­ими забо­тами и эко­но­мией не допус­кая мир­ских хло­пот до две­рей его каби­нета. Без сомне­ния, иде­аль­ная Hausfrau, но, конечно, не подруга для поэта. Так каж­дый шел своим путем, пока доб­рая леди не умерла, избрав, как все­гда, под­хо­дя­щую минуту: когда без нее лучше всего можно было обойтись.

И вот тут-то, правда, немного поздно, начи­на­ется самая инте­рес­ная часть история.

Жена посто­янно наста­и­вала на сохра­не­нии одного пред­мета мебели, не под­хо­див­шего к общему стилю их бога­того отеля: тяже­лого, неук­лю­жего дубо­вого бюро, неко­гда сто­яв­шего в кон­торе ее отца и пода­рен­ного им ей давно в день ее рождения.

Про­чтите сами этот рас­сказ, если хотите постиг­нуть неж­ную грусть, кото­рой он про­ник­нут, тон­кий аро­мат сожа­ле­ния, рас­про­стра­ня­е­мый им.

Муж, найдя не без затруд­не­ния под­хо­дя­щий ключ, вста­вил его в замок бюро. Эта про­стая, креп­кая угло­ва­тая мебель посто­янно воз­му­щала его арти­сти­че­ское чув­ство. И она, его доб­рая Сарра, была про­ста и немного угло­вата. Может быть, именно потому бед­няжка так любила един­ствен­ную вещь, казав­шу­юся не у места в доме, пред­став­ляв­шем из себя совер­шен­ство. Ну, теперь ее, доб­рого суще­ства, уж нет! А бюро – бюро все еще стоит на своем месте. Никому нет надоб­но­сти загля­ды­вать в эту ком­нату, куда никто и не захо­дил, кроме жены. Может быть, она вовсе не была так счаст­лива, как могла бы быть? Может быть, муж менее интел­ли­гент­ный, от кото­рого она не жила бы такой обособ­лен­ной жиз­нью, кото­рый вхо­дил бы в инте­рес ее про­стого повсе­днев­ного суще­ство­ва­ния, создал бы ее сча­стье и сам был бы счастливее.
Так вот, муж под­нял крышку, выдви­нул боль­шой ящик. Он ока­зался пол­ным руко­пи­сей, акку­ратно сло­жен­ных и пере­вя­зан­ных прежде яркими, теперь выцвет­шими, лен­тами. Сна­чала он поду­мал, что это его соб­ствен­ное писа­ние: нача­тые, раз­роз­нен­ные вещи, забот­ливо собран­ные ею. Она так много думала о нем, доб­рая душа! Право, она, может быть, вовсе не была такой скуч­ной, как он пола­гал. По край­ней мере, она имела спо­соб­ность оце­нить его. Он раз­вя­зал лен­точку. Нет! Бумаги ока­за­лись писаны ее рукой, с поправ­ками, с изме­не­ни­ями, с под­черк­ну­тыми строчками.

Он раз­вя­зал вто­рую, тре­тью пачку. Затем, улы­ба­ясь, начал читать. Каковы могли быть эти стихи, эти рассказы?

Он был сму­щен, раз­гля­ды­вая сло­жен­ную бумагу, пред­видя всю зауряд­ность, всю мелоч­ность чув­ства. Бед­няжка! И она поже­лала быть писа­тель­ни­цей. И у нее были стрем­ле­ния, мечты.

Сол­неч­ный свет мед­ленно про­полз по всему потолку ком­наты, тихо скольз­нул в окно и оста­вил его одного. Все эти годы он жил рядом с собра­том, с поэтом! Им сле­до­вало бы быть това­ри­щами, а они даже не раз­го­ва­ри­вали. Почему она таи­лась? Почему ушла от него, не открыв­шись? Много лет тому назад, когда они только что поже­ни­лись, – он это вспом­нил теперь, – она как-то сунула ему в кар­ман, сме­ясь и крас­нея, несколько синих тет­ра­док и попро­сила про­честь их. Как мог он дога­даться? Конечно, он забыл о них. Потом они снова исчезли; он о них и не вспомнил.

Часто, в начале их сов­мест­ной жизни, она заго­ва­ри­вала с ним о его рабо­тах. Если б он только загля­нул ей в глаза, он бы, может быть, понял.

Но она каза­лась все­гда такой доб­рой про­стуш­кой. Кто бы мог подо­зре­вать? Вдруг кровь бро­си­лась ему в лицо. Какое она должна была соста­вить себе мне­ние о его работе?

Все эти годы он вооб­ра­жал ее себе без­гра­нично пре­дан­ной, не пони­ма­ю­щей, но вос­хи­щен­ной. Он ино­гда про­чи­ты­вал ей кое-что, при­чем все­гда срав­ни­вал себя в душе с Молье­ром, чита­ю­щим своей кухарке. Какое она имела право сыг­рать с ним такую шутку?

А жаль! Как бы он был рад, если бы она была теперь возле него!

* * *

– Я думаю: куда дева­ются мысли, не выска­зан­ные нами? Мы знаем, что в при­роде ничто не про­па­дает бес­следно; даже капу­ста бес­смертна, про­дол­жая жить в изме­нен­ном виде, – изрек фило­соф. – Ска­зан­ную или напи­сан­ную мысль мы можем про­сле­дить; но такие мысли должны состав­лять лишь сла­бый про­цент. У меня часто явля­ется этот вопрос, когда я иду по улице. У каж­дого муж­чины или жен­щины, с кото­рыми мы встре­ча­емся, в голове спле­та­ются шел­ко­вые нити мыс­лей, длин­ных или коро­тень­ких, изящ­ных или гру­бых. Во что они превращаются?

– Я одна­жды слы­шал, как вы ска­зали, что мысли – в воз­духе, – заме­тила ста­рая дева поэту, – что поэту только оста­ется соби­рать их, как ребе­нок соби­рает цветы, рас­ту­щие по краям дороги, и делает из них букеты…

– Это я ска­зал вам по сек­рету, – отве­тил поэт. – Пожа­луй­ста, не рас­про­стра­няйте дальше, иначе мои изда­тели вос­поль­зу­ются этим, чтобы низ­ве­сти меня с пьедестала.

– Эти слова оста­лись у меня навсе­гда в памяти, – про­дол­жала ста­рая Дева. – В них столько правды. Мысль при­хо­дит нам вдруг. Мне ино­гда мысли кажутся детьми, не име­ю­щими мате­рей и ищу­щими при­юта в нашем мире.

– Недур­ная идея, – задум­чиво про­го­во­рил поэт. – Мне они теперь будут мере­щиться в сумерки в виде круг­ло­ли­цых фигу­рок, как бы сошед­ших с гобе­ле­нов, слабо све­тя­щихся в тем­не­ю­щем воз­духе!.. Откуда ты, неж­ная мысль, сту­ча­ща­яся в моем мозгу? Из дале­кого леса, где мать-кре­стьянка напе­вает над колы­бе­лью? Или ты мысль о любви и страст­ном том­ле­нии, рож­ден­ная где-нибудь под тро­пи­че­ским солн­цем? Мысль о жизни и мысль о смерти, не заро­ди­лись ли вы в мозгу какой-либо девушки-пат­ри­ци­анки, мед­ленно про­ха­жи­ва­ю­щейся по вол­шеб­ному саду? Или вы яви­лись в свет в туск­лой тяже­лой атмо­сфере фаб­рики? Бед­ные, безы­мян­ные, бес­при­ют­ные! В буду­щем я буду чув­ство­вать себя чуть не филан­тро­пом, при­ни­мая их, усыновляя.

– Вы ведь еще не решили, кто вы, в сущ­но­сти: джентль­мен, кото­рого мы при­об­ре­таем за шесть пен­сов, без пере­сылки, или близ­кий нам, кого мы полу­чаем даром? – напом­нила ему свет­ская дама. – Пожа­луй­ста, не думайте, что я имею в виду какое-либо срав­не­ние, но вопрос инте­ре­сует меня с тех пор, как Джордж посту­пил в клуб богемы и взял за пра­вило с суб­боты по поне­дель­ник постав­лять сюда начи­на­ю­щих зна­ме­ни­то­стей. Я, кажется, не отли­ча­юсь узо­стью взгля­дов, но тут ока­зался один гос­по­дин, кото­рого мне при­шлось дер­жать под своим башмаком…

– На что он, веро­ятно, не жало­вался, – пре­рвал я. – У свет­ской жен­щины пре­лест­ней­шая из ножек.

– Она тяже­лее, чем вы дума­ете, – отве­тила свет­ская дама. – Джордж уве­ряет, что мне сле­до­вало бы обой­тись с ним как с истин­ным поэтом. Но я не согласна с подоб­ным взгля­дом. Я от всей души вос­хи­ща­юсь им как поэтом. Я люблю томик его сти­хов. Он лежит в белом кожа­ном пере­плете у меня в гости­ной и при­дает тон ком­нате. За книгу поэта я готова запла­тить тре­бу­е­мые четыре шил­линга шесть пен­сов; но самого его во плоти мне не нужно. Говоря мягко, сам он не стоит цены, кото­рую дают за его стихи.

– Не осо­бенно любезно с вашей сто­роны при­ме­нять такую меру только к поэтам. Несколько лет тому назад один из моих при­я­те­лей женился на пре­лест­ней­шей жен­щине Нью-Йорка, а это уж много зна­чит. Все поздрав­ляли его, и, судя по наруж­но­сти, он был сам дово­лен. Через два года мы встре­ти­лись с ним в Женеве и поехали в Рим вме­сте. В про­дол­же­ние дороги он и его жена едва обме­ня­лись несколь­кими сло­вами, а перед про­ща­ньем он был настолько мил, что дал мне совет, кото­рый кому-нибудь дру­гому мог бы при­не­сти пользу. «Нико­гда не жени­тесь на пре­лест­ной жен­щине, – ска­зал он мне. – Не может быть ничего скуч­нее пре­лест­ной жен­щины… Когда ею не любуешься…»

– Мне кажется, мы должны смот­реть на про­по­вед­ника, как на собрата-арти­ста, – ска­зал фило­соф. – Певец может быть мяси­стым тол­стя­ком, люби­те­лем пива, но голос его захва­ты­вает нашу душу. Про­по­вед­ник под­ни­мает высоко свое знамя чистоты. Он машет им над своею голо­вой и над голо­вами окру­жа­ю­щих. Он не зовет с Гос­по­дом: «Идите ко мне», но: «Идите со мной и спа­се­тесь». Молитва «Про­сти им!» была молит­вой не свя­щен­ника, но Бога. Молитва, пред­пи­сан­ная уче­ни­кам, была: «Про­сти нас. Избави нас». Про­по­вед­ник не муже­ствен­нее, не силь­нее тех, кто тол­пится за ним, нуж­да­ясь в руко­во­ди­теле; он только знает дорогу. И он может осла­беть и упасть на пути, но он один не имеет права бежать.

– С одной сто­роны, вполне понятно, – заме­тил поэт, – что те, кто дают больше всего дру­гим, сами должны быть слабы. Про­фес­си­о­наль­ный атлет слу­жит, как мне кажется, воз­на­граж­де­нием за все­об­щую сла­бость. На мой взгляд, пре­лест­ные, оча­ро­ва­тель­ные люди, с кото­рыми нам при­хо­дится встре­чаться в обще­стве, – люди, нечестно при­сво­ив­шие себе дары, вве­рен­ные им при­ро­дой на благо всех. Ваш доб­ро­со­вест­ный, рабо­тя­щий юмо­рист в част­ной жизни – угрю­мый пес. С дру­гой сто­роны, нечестно поль­зу­ю­щийся сме­хом кра­дет у света ост­ро­умие, дан­ное ему для обще­ствен­ного поль­зо­ва­ния, и ста­но­вится бле­стя­щим собеседником.

– Но, – обра­тился поэт ко мне, – вы начали гово­рить о некоем Лон­грёше, вели­ком люби­теле разговоров.

– Люби­теле раз­гла­голь­ство­вать, – попра­вил я.

– Моя кузина отме­тила его недавно в своем длин­ном списке при­гла­шен­ных: «Лон­грёш». Нам необ­хо­димо при­гла­сить Лонгрёша.

– Не будет ли это слиш­ком уто­ми­тельно для дру­гих? – спро­сил я.

– Да, правда, он уто­ми­те­лен, – согла­си­лась она, – но так поле­зен. Он нико­гда не даст раз­го­вору зачахнуть.

– Почему это? – спро­сил поэт. – Почему, как только мы сой­демся, сей­час начи­наем щебе­тать, как стая воро­бьев? Почему, чтобы вечер счи­тался удач­ным, на нем дол­жен сто­ять содом, как в клетке попу­гаев в зоо­ло­ги­че­ском саду?

– Я помню исто­рию о попу­гае, но забыл, кто мне ее рассказывал.

– Может быть, кто-нибудь из нас при­пом­нит, когда вы нач­нете, – выска­зал свое пред­по­ло­же­ние философ.

– Один чело­век, – начал я, – ста­рый фер­мер (я это помню) начи­тался исто­рий о попу­гаях или наслу­шался их в клубе. В резуль­тате ему пока­за­лось, что хорошо бы самому иметь попу­гая. Вот он отпра­вился к тор­говцу и, как сам рас­ска­зы­вал, запла­тил поря­доч­ную цену за выбран­ную им птицу. Неделю спу­стя он вер­нулся в лавку, а сзади маль­чик нес клетку с попу­гаем. «Птица, кото­рую вы про­дали мне на про­шлой неделе, не стоит и сове­рена». – «Что с ней слу­чи­лось?» – спро­сил купец. «Да я почему знаю, что слу­чи­лось? – отве­тил фер­мер. – Говорю вам, она не стоит не только сове­рена, но и пол­со­ве­рена». – «Почему? – доби­вался купец. – Ведь она гово­рит хорошо?» – «Гово­рит? – отве­тил него­ду­ю­щий фер­мер, – про­кля­тая птица бол­тает весь день, да хоть бы раз ска­зала что-нибудь забавное».

– У одного моего зна­ко­мого был одна­жды попу­гай… – начал было философ.

– Не пройти ли нам в сад? – пред­ло­жила свет­ская дама, вста­вая и направ­ля­ясь к двери.

– Я сам читаю эту книгу с вели­чай­шим удо­воль­ствием, – ска­зал поэт. – Она наво­дит на такую массу мыс­лей. Боюсь, что я не про­чел ее доста­точно вни­ма­тельно. Надо перечитать.

– Пони­маю вас, – ска­зал фило­соф. – Книга, дей­стви­тельно инте­ре­су­ю­щая нас, застав­ляет забыть, что мы читаем. Самый инте­рес­ный раз­го­вор тот, при кото­ром кажется, будто никто не говорит.

– Помните вы того рус­ского, кото­рого Джордж при­во­дил сюда месяца три тому назад? – спро­сила свет­ская дама, обра­ща­ясь к поэту. – Я забыла его фами­лию. Впро­чем, я нико­гда путем не знала ее. Это было что-то неудо­бо­про­из­но­си­мое; только, помню, фами­лия окан­чи­ва­лась, как все­гда, на двой­ное «г». Я прямо в самом начале объ­явила ему, что стану звать его про­сто по имени, ока­зав­шимся, к сча­стью, Нико­лаем. Он очень любезно согласился.

– Я хорошо помню его, – заявил поэт. – Пре­лест­ный человек.

– Он, в свою оче­редь, остался в таком же вос­торге от вас, – отве­тила хозяйка.

– Охотно верю, – про­го­во­рил впол­го­лоса поэт. – Такого умного чело­века редко встретишь.

– Вы целых два часа про­го­во­рили, забив­шись в угол, – ска­зала свет­ская дама, – а когда вы ушли, я спро­сила его, чему он научился у вас. Он отве­тил мне с жестом вос­торга: «Ах, как он хорошо гово­рит!» Я же наста­и­вала: «Что же он рас­ска­зал вам?» Мне было инте­ресно узнать: вы были так погло­щены друг дру­гом, что забыли о суще­ство­ва­нии осталь­ных. «Чест­ное слово, не могу ска­зать, – отве­тил он. – Зна­ете, теперь, как при­по­ми­наю, при­хо­дится с ужа­сом сознаться, что раз­го­вор, соб­ственно, вел я один». Я была довольна, что могла успо­ко­ить его на этот счет. «Нет, напрасно вы так дума­ете, – ска­зала я. – Я бы пове­рила вам, если бы не присутствовала».

– Вы были совер­шенно правы, – согла­сился поэт. – Я помню, что и я вста­вил два или три заме­ча­ния. И мне кажется, я дей­стви­тельно гово­рил недурно.

– Но вы тоже, может быть, помните, что в сле­ду­ю­щий раз, когда вы были у меня, я спро­сила вас, что он гово­рил, и ока­за­лось, что ваша память в этом отно­ше­нии пред­став­ляет из себя чистую стра­ницу. Вы ска­зали, что нашли его инте­рес­ным. В то время я была пора­жена, но теперь начи­наю пони­мать. Вы оба, оче­видно, находя раз­го­вор таким бле­стя­щим, при­пи­сы­вали заслугу того себе лично.

– Хоро­шая книга и милый раз­го­вор похожи на при­ят­ный обед: они легко усва­и­ва­ются. Луч­ший обед тот, съев кото­рый, вы не созна­ете, что пообедали.

– Вещь сама по себе не инте­рес­ная часто вызы­вает инте­рес­ные мысли, – заме­тила ста­рая дева. – Часто я чув­ствую, как у меня на гла­зах высту­пают слезы, когда смотрю какую-нибудь глу­пую мело­драму. Ска­зан­ное слово, намек вызы­вают вос­по­ми­на­ния, застав­ляют мысль работать.

– Несколько лет тому назад мне при­шлось сидеть в глу­бине залы какого-то мюзик-холла рядом с дере­вен­ским жите­лем. До поло­вины один­на­дца­того он казался очень дово­лен всем, что видел и слы­шал, и доб­ро­со­вестно под­пе­вал всем куп­ле­там о тещах, дере­вян­ных ногах, под­вы­пив­ших жен­щи­нах и т. п. В поло­вине один­на­дца­того на сцену вышел извест­ный испол­ни­тель и начал ряд куп­ле­тов, назван­ных им: «Сгу­щен­ные тра­ге­дии». На пер­вые две вещи мой сель­ский при­я­тель весело посме­и­вался. Когда же певец при­сту­пил к тре­тьей, начи­нав­шейся: «Маль­чик, коньки, лед лома­ется; опас­ность неми­ну­ема…» – мой сосед поблед­нел, поспешно встал и быстро вышел из залы. Я после­до­вал за ним десять минут спу­стя и нашел его в баре напро­тив, где он напи­вался виски. «Не мог я выне­сти этого дурака, – заявил он мне хрип­лым голо­сом. – У меня маль­чу­ган уто­нул про­шлой зимой, ката­ясь на конь­ках. Не пони­маю, какой смысл под­ни­мать на смех насто­я­щее горе».

– Я могу при­со­еди­нить к вашему рас­сказу еще один, – ска­зал фило­соф. – Джим забро­ни­ро­вал для меня несколько мест на одно из своих пер­вых пред­став­ле­ний. Билеты попали ко мне только в четыре часа попо­лу­дни. Я отпра­вился в клуб, чтоб захва­тить кого-нибудь. Един­ствен­ный чело­век, кото­рого я застал там, был тихий моло­дой чело­век, новый член клуба. У него еще было мало зна­ко­мых, и он побла­го­да­рил меня. Играли какой-то фарс, уж право, не помню какой: они все на один лад, – весь комизм в том, что кто-то ста­ра­ется согре­шить, не имея к тому рас­по­ло­же­ния. Такие вещи все­гда имеют успех. Англий­ская пуб­лика подоб­ные сюжеты любит, лишь бы они трак­то­ва­лись с весе­лой точки зре­ния. Нам не нра­вится только, когда о зле рас­суж­дают серьезно. Тут было обыч­ное под­смат­ри­ва­ние, обыч­ный визг. Все кру­гом хохо­тали. Мой сосед сидел с какой-то непо­движ­ной улыб­кой на лице.

«Недурно сде­лано», – обра­тился я к нему, когда зана­вес опу­стился после вто­рого дей­ствия при общем хохоте.

«Да, кажется, очень смешно», – отве­тил он.

Я взгля­нул на него – он был почти юноша.

«Вы еще слиш­ком молоды, чтоб быть мора­ли­стом». Он засме­ялся корот­ким сме­хом. «Со вре­ме­нем это прой­дет», – отве­тил он мне.

Впо­след­ствии он рас­ска­зал мне свою исто­рию. Он сам был коми­че­ским акте­ром в Мель­бурне, – он был австра­лиец. Только для него тре­тий акт имел иную раз­вязку. Его жена, кото­рую он любил, отнес­лась к жизни серьезно и кон­чила само­убий­ством. Сде­лала такую глупость.

– Муж­чины – живот­ные, – заявила тут сту­дентка, иной раз любив­шая упо­тре­бить креп­кое словцо.

– Я сама думала так в моло­до­сти, – ска­зала свет­ская дама.

– А теперь не дума­ете, когда слы­шите подоб­ную вещь? – спро­сила студентка.

– Без сомне­ния, в чело­веке много живот­ного, – отве­чала хозяйка. – Но… видите ли, много лет тому назад, когда я была еще очень молода, я выска­зала это самое мне­ние, то есть что муж­чина – живот­ное, одной ста­рой леди, у кото­рой жила в Брюс­селе, где про­во­дила зиму. Она была хоро­шей зна­ко­мой отца, одной из доб­рей­ших и милей­ших жен­щин в свете – можно ска­зать, близ­кой к совер­шен­ству, – хотя о ней как о зна­ме­ни­той кра­са­вице вре­мен коро­левы Вик­то­рии и ходило много рассказов.

Я лично нико­гда им не верила. Когда я впер­вые уви­дела Маг­тер­горн в лет­ний вечер, он мне напом­нил ее доб­рое, бес­страст­ное, спо­кой­ное лицо, обрам­лен­ное сереб­ря­ными воло­сами. Я сама не знаю, почему.

– Доро­гая моя, – со сме­хом заме­тила ста­рая дева, – ваша при­вычка укра­шать свою речь анек­до­тами при­дает ей сход­ство с синематографом.

– Я и сама заме­чаю это, – согла­ша­лась свет­ская дама. – Я ста­ра­юсь захва­тить слиш­ком много.

– Искус­ство хоро­шего рас­сказ­чика состоит в том, чтобы уметь избе­гать несу­ще­ствен­ного, – заме­тил фило­соф. – У меня есть зна­ко­мая, ни разу, насколько я знаю, не добрав­ша­яся до конца рас­сказа. Совер­шенно без­раз­лично, напри­мер, как звали чело­века, ска­зав­шего или сде­лав­шего что-нибудь, – Бра­у­ном, или Джон­сом, или Робин­со­ном, – но она будет мучиться, пыта­ясь при­пом­нить: «Ах, боже мой, боже мой! – вос­кли­цает она бес­ко­неч­ное число раз. – Я так хорошо пом­нила его имя. Какая же я глу­пая!» Она рас­ска­жет вам, почему должна пом­нить его имя, как все­гда пом­нила его до послед­ней минуты. Она обра­ща­ется с прось­бой к поло­вине при­сут­ству­ю­щих, прося помочь ей. Без­на­дежно пытаться вер­нуть ее к рас­сказу: ее умом все­цело овла­де­вает одна мысль. Нако­нец, после бес­ко­неч­ных муче­ний, она вспо­ми­нает, что его звали Том­кинс, и при­хо­дит в вос­торг, но затем снова погру­жа­ется в отча­я­ние, открыв для себя что забыла его адрес. Это застав­ляет ее настолько скон­фу­зиться, что она отка­зы­ва­ется от про­дол­же­ния рас­сказа и, упре­кая себя, ухо­дит к себе в ком­нату. Чуть погодя она снова воз­вра­ща­ется с пеной у рта и при­но­сит номер улицы и дома. Но тем вре­ме­нем она уж забыла анекдот.

– Рас­ска­жите же нам о вашей ста­рушке, и о том, что вы ска­зали ей, – с нетер­пе­нием про­го­во­рила сту­дентка, все­гда под­хва­ты­ва­ю­щая вся­кий рас­сказ, где дело каса­ется глу­по­сти или пре­ступ­ных наклон­но­стей дру­гого пола.

– Я была в таких годах, когда моло­дой девушке при­еда­ются сказки, и она, отло­жив в сто­рону книги, начи­нает осмат­ри­ваться в свете и, конечно, воз­му­ща­ется тем, что видит. Я отно­си­лась очень серьезно к недо­стат­кам и про­ступ­кам муж­чин – наших есте­ствен­ных вра­гов. Моя ста­рушка, бывало, посме­и­ва­лась, и я счи­тала ее огра­ни­чен­ной и неда­ле­кой. Одна­жды наша гор­нич­ная – люби­тель­ница, как все гор­нич­ные, посплет­ни­чать, – с вос­тор­гом рас­ска­зала нам исто­рию, дока­зав­шую мне, как верно я оце­ни­вала «гру­бых муж­чин». Хозяин лавочки на углу нашей улицы, всего четыре года тому назад женив­шийся на пре­лест­ной девушке, бежал, бро­сив ее.

«Хоть бы когда прежде намек­нул, – рас­ска­зы­вала Жанна. – За целую неделю уло­жил в кофр свои вещи и пла­тье и отпра­вил на вок­зал, а потом ска­зал жене, что ухо­дит сыг­рать пар­тию в домино и чтоб она не дожи­да­лась его; поце­ло­вал ее и ребенка на про­ща­нье, и поми­най как звали. «Ну, слы­хано ли, барыня, что-нибудь подоб­ное?» – заклю­чила Жанна, всплес­нув руками. «Грустно ска­зать, Жанна, а при­хо­дится при­знаться, что я слы­хала», – отве­тила моя ста­рушка со вздо­хом и затем посте­пенно пере­вела раз­го­вор на вопрос об обеде. Когда Жанна вышла, я обра­ти­лась к ней, вся пылая него­до­ва­нием. Мне не раз при­хо­ди­лось самой раз­го­ва­ри­вать с этим чело­ве­ком, и я счи­тала его пре­крас­ным мужем – вни­ма­тель­ным, так гор­див­шимся, по-види­мому, своей мило­вид­ной супругой.

«Не слу­жит ли это дока­за­тель­ством того, что я говорю!» – вос­клик­нула я. «К несча­стью, слу­чив­ше­еся не в их пользу». – «А между тем вы защи­ща­ете их?» – спро­сила я. «В мои годы, доро­гая, не защи­щают и не пори­цают, а только пыта­ются понять, – ска­зала она, при­кос­нув­шись ко мне своей тон­кой белой рукой. – Не раз­уз­нать ли нам подроб­нее, в чем дело, – пред­ло­жила она, – про­ис­ше­ствие неве­се­лое, но может ока­заться полез­ным для нас». – «С меня довольно и того, что я слы­шала», – ска­зала я. «Иной раз хорошо выслу­шать более подроб­ный рас­сказ, прежде чем соста­вить себе окон­ча­тель­ное суж­де­ние», – отве­тила она и позво­нила Жанне. – «Эта исто­рия с нашей сосед­кой заин­те­ре­со­вала меня, – ска­зала она. – Вы зна­ете, почему он бежал и бро­сил ее?» Жанна пожала сво­ими широ­кими пле­чами. «Ста­рая исто­рия, суда­рыня», – отве­тила она с корот­ким смеш­ком. «Кто же?» – спро­сила хозяйка. «Жена Савари, точиль­щика, пре­крас­ного мужа. Кани­тель тяну­лась несколько меся­цев». – «Спа­сибо, Жанна». Когда Жанна вышла, хозяйка обра­ти­лась ко мне, говоря: «Каж­дый раз, как я слышу о дур­ном поступке муж­чины, я загля­ды­ваю за угол – не скры­ва­ется ли там жен­щина. Когда я вижу плохую жен­щину, я слежу за ее гла­зами. Я вижу, что она ищет себе това­рища. При­рода все­гда создает пары».

– Не могу отка­заться от мысли, что много зла при­но­сит чело­ве­че­ству вообще слиш­ком боль­шое вос­хва­ле­ние жен­щины, – заме­тил философ.

– Кто же их вос­хва­ляет? – спро­сила сту­дентка. – Муж­чины ино­гда бол­тают нам глу­по­сти – вряд ли най­дется такая про­стушка, чтоб пове­рить им, – но я вполне убеж­дена, что наедине они пере­мы­вают нам косточки.

– А я так думаю, что они вряд ли гово­рят между собой о нас так много, как мы вооб­ра­жаем. Но вообще небла­го­ра­зумно доби­ваться узнать, какой при­го­вор вынесли тебе, – заме­тила ста­рая дева, – несколько очень хоро­ших вещей о жен­щине было выска­зано мужчинами.

– Вот тут налицо их трое; спро­сите их, – пред­ло­жила студентка.

– Ска­жите по чести, когда вы гово­рите между собой о нас, вы когда-нибудь обмол­ви­тесь о нашей доб­роте, уме, добросовестности?

– «Обмол­виться» – вряд ли под­хо­дя­щее слово, – заявил фило­соф задум­чиво. – Говоря поло­жив руку на сердце, при­хо­дится сознаться, что наша собе­сед­ница до извест­ной сте­пени права. Каж­дый чело­век в какой-либо период своей жизни ста­вит на пье­де­стал какую-нибудь жен­щину. Очень моло­дые, неопыт­ные люди вос­хи­ща­ются, может быть, не отда­вая себе отчета. Для них вся­кая шляпка при­вле­ка­тельна – модистка создает ангела. А очень ста­рые люди, как я слы­шал, воз­вра­ща­ются к иллю­зиям своей моло­до­сти. Об этом я еще не в состо­я­нии рас­суж­дать без­апел­ля­ци­онно. Что же каса­ется нас, осталь­ных, то я при­нуж­ден согла­ситься: «обмол­виться» – непод­хо­дя­щее слово.

– Вот и я говорю… – начала студентка.

– Может быть, это про­сто в силу реак­ции, – ска­зал я. – При­ли­чия тре­буют, чтобы мы в лицо выка­зы­вали жен­щине несколько пре­уве­ли­чен­ное ува­же­ние. Мы должны даже в ее сума­сброд­ствах видеть лишь при­тя­га­тель­ную силу, – так решили гос­пода поэты. Может быть, явля­ется неко­то­рым облег­че­нием пере­дви­нуть стрелку в обрат­ном направлении.

– Но не факт ли, что именно луч­шие люди и даже самые умные все­гда отно­си­лись к жен­щине с наи­боль­шим ува­же­нием? – заме­тила ста­рая дева. – Разве мы не судим о циви­ли­за­ции народа по тому месту, кото­рое у него зани­мают женщины?

– В такой же сте­пени, в какой судим по мяг­ко­сти зако­нов, по охране, пред­став­ля­е­мой сла­бым. Дикари уби­вали бес­по­лез­ных чле­нов пле­мени, – мы устра­и­ваем для них боль­ницы и при­юты. Отно­ше­ние муж­чины к жен­щине пока­зы­вает, насколько он сам побе­дил свой эго­изм, как далеко он ото­шел от обе­зья­ньего закона: «Сила – право».

– Прошу вас, не пере­тол­ко­вы­вайте моих слов, – взмо­лился фило­соф, нервно погля­ды­вая на нахму­рив­ши­еся бровки сту­дентки. – Я нико­гда не утвер­ждал, чтобы жен­щина не была рав­ной муж­чине; я убеж­ден, что она равна. Я только утвер­ждаю, что она стоит не выше его. Умный чело­век почи­тает жен­щину как друга, сотруд­ницу, свое допол­не­ние. Только дурак отка­зы­вает ей в чело­ве­че­ских правах.

– Но разве мы не стоим выше по нашим иде­а­лам? – наста­и­вала на своем ста­рая дева. – Я не говорю, чтоб мы, жен­щины, были совер­шен­ствами – пожа­луй­ста, не думайте этого. Вы заме­ча­ете наши недо­статки не хуже нас самих. Про­чтите жен­щин-писа­тель­ниц, начи­ная с Джордж Эллиот. Но ради вас самих – разве не лучше, когда муж­чине есть на что под­нять глаза, как на нечто высшее?..

– Между иде­а­лом и оча­ро­ва­нием боль­шая раз­ница, – отве­чал фило­соф. – Идеал все­гда помо­гал чело­веку; но это при­над­ле­жит обла­сти меч­та­ний, самой важ­ной для него обла­сти – обла­сти его буду­щего. Оча­ро­ва­ние – зем­ного про­ис­хож­де­ния; оно в свое время пора­жает каж­дого муж­чину, ослеп­ляя его. Страна, где управ­ляли жен­щины, все­гда дорого пла­тила за свое безумие.

– А Ели­за­вета! А Вик­то­рия! – вос­клик­нула студентка.

– Они были иде­аль­ными пра­ви­тель­ни­цами потому, что предо­став­ляли управ­ле­ние стра­ной спо­соб­ным людям. Но Фран­ция при ее Пом­па­ду­рах!.. Визан­тия при ее Фео­до­рах – более под­хо­дя­щие при­меры для моей тео­рии. Я только говорю о том, как небла­го­ра­зумно видеть во всех жен­щи­нах совер­шен­ство. Вели­за­рий погу­бил и себя и свой народ тем, что счи­тал соб­ствен­ную жену чест­ной женщиной.

– Но рыцар­ство, без сомне­ния, ока­зало услуги чело­ве­че­ству, – вста­вил я.

– Даже в широ­ких раз­ме­рах, – согла­сился фило­соф. – Оно вос­поль­зо­ва­лось чело­ве­че­ской стра­стью и обра­тило ее на бла­гие цели. В свое время это имело зна­че­ние. Для чело­века, знав­шего только войну и хищ­ни­че­ство, вос­пи­тан­ного в жесто­ко­сти и неспра­вед­ли­во­сти, жен­щина была един­ствен­ным суще­ством, научав­шим его радо­сти делать уступки. Жен­щина в те вре­мена была анге­лом по срав­не­нию с муж­чи­ной! Это не пустые слова. Все более мяг­кие про­яв­ле­ния жизни сосре­до­то­чи­ва­лись в ее руках. Муж­чина про­во­дил жизнь в войне или раз­гуле. Жен­щина уха­жи­вала за боль­ными, уте­шала горю­ю­щих, шла неза­пят­нан­ная среди мира, омра­чен­ного поро­ками. Самая ее покор­ность духо­вен­ству, при­род­ная спо­соб­ность вос­хи­щаться цере­мо­нией – теперь фак­торы, сужи­ва­ю­щие ее бла­го­твор­ное вли­я­ние, – в то время должны были окру­жать ее перед его зату­ма­нен­ным взгля­дом, при­учен­ным смот­реть на дог­мат как на душу рели­гии, орео­лом свя­то­сти. Жен­щина была тогда слу­жан­кой. Есте­ственно, что она ста­ра­лась воз­бу­дить состра­да­ние и неж­ность в муж­чине. Теперь она сде­ла­лась пове­ли­тель­ни­цей мира. Теперь смяг­чать муж­чину – вовсе не ее мис­сия. В наше время жен­щина ведет войну; жен­щина воз­ве­ли­чи­вает гру­бую силу.

Теперь жен­щина, сама счаст­ли­вая, глуха к стра­даль­че­скому стону мира; она высоко ста­вит чело­века, пре­не­бре­га­ю­щего инте­ре­сами сво­его вида ради уве­ли­че­ния удобств своей лич­ной семьи, и пре­зи­рает как пло­хого отца и мужа чело­века, чье чув­ство долга про­сти­ра­ется за пре­делы его семей­ного очага. Вспом­ните упрек, сде­лан­ный леди Нель­сон мужу после битвы на Ниле. «Я женился, и поэтому не могу прийти» – вот слова, кото­рые очень мно­гие жен­щины под­ска­зы­вают мужьям в ответ на при­зыв со сто­роны Бога. Недавно мне при­шлось гово­рить с одной жен­щи­ной о жесто­ко­сти по отно­ше­нию к коти­кам, с кото­рых заживо сди­рают шкуру. «Мне жаль бед­ных зверь­ков, – отве­тила она, – но, гово­рят, мех от этого при­об­ре­тает более тем­ный отте­нок». Правда, ее жакет был из вели­ко­леп­ного меха.

– Когда я изда­вал газету, я открыл осо­бый отдел пере­писки на эту тему, – ска­зал я. – Мы полу­чали массу писем – боль­шин­ство зауряд­ных, даже глу­пых. Но попа­лось одно ори­ги­наль­ное. Оно было напи­сано девуш­кой-про­дав­щи­цей в боль­шой мод­ной мастер­ской. Она далеко не раз­де­ляла взгляда, чтобы все жен­щины и во все вре­мена пред­став­ляли из себя совер­шен­ство. Она сове­то­вала рома­ни­стам и поэтам посту­пить на год в боль­шое мод­ное дело: тут они бы полу­чили воз­мож­ность изу­чить жен­щину, так ска­зать, в ее нату­раль­ном виде.

– Не сле­дует судить нас по тому, что, созна­юсь, состав­ляет нашу глав­ную сла­бость, – ска­зала свет­ская дама. – Жен­щина, заня­тая только своим туа­ле­том, пере­стает быть чело­веч­ной – она воз­вра­ща­ется к пер­во­быт­ному живот­ному состо­я­нию. Но, правду ска­зать, и порт­нихи могут ино­гда выве­сти из себя. Вина не вполне на одной стороне.

– Вы меня так и не убе­дили, что жен­щину ценят выше ее досто­ин­ства, – заме­тила сту­дентка. – Даже и наш раз­го­вор пока не дока­зал ваших положений.

– Я не утвер­ждаю, чтобы выда­ю­щи­еся писа­тели про­во­дили этот взгляд, но в попу­ляр­ной лите­ра­туре он про­дол­жает суще­ство­вать. Ни один муж­чина не ста­нет оспа­ри­вать его в глаза жен­щине, и жен­щина – в ущерб себе – при­знала такой взгляд непре­лож­ным. Это поня­тие впи­та­лось в более или менее раз­но­об­раз­ной форме ее созна­нием, исклю­чая воз­мож­ность исправ­ле­ния. Девушку не побуж­дают задать себе весьма полез­ный вопрос: «Вый­дет ли из меня здо­ро­вый, полез­ный член обще­ства? Или я под­верг­нусь опас­но­сти выро­диться в пустую, эго­и­стич­ную, никому не нуж­ную особу?»

Она вполне довольна собой, пока не откры­вает в себе наклон­но­стей к муж­ским поро­кам, забы­вая, что есть и жен­ские пороки. Жен­щина – бало­ван­ное дитя нашего века. Никто не ука­зы­вает ей на ее недо­статки. Свет с его тыся­чью поро­ками льстит ей.

Каприз, осли­ное упрям­ство име­ну­ются «милыми при­чу­дами» хоро­шень­кой девушки. Тру­сость, оди­на­ково пре­зрен­ная в муж­чине и жен­щине, поощ­ря­ется в ней, как оча­ро­ва­тель­ное свойство.

Неспо­соб­ность взять в руки дорож­ный мешок и пройти с ним через сквер или обо­гнуть угол – выстав­ля­ется при­вле­ка­тель­но­стью. Неесте­ствен­ное неве­же­ство и непро­хо­ди­мая глу­пость дают ей право счи­таться поэ­ти­че­ски иде­аль­ной. Если ей слу­чится дать пенни нищему на улице – при­чем обык­но­венно ее выбор падает на обман­щика – или поце­ло­вать щенка в нос, – мы исто­щаем весь свой хва­леб­ный лек­си­кон, про­воз­гла­шая ее свя­той. Я еще изум­ля­юсь, каким обра­зом, несмотря на все неле­по­сти, какими жен­щины вскарм­ли­ва­ются, из них выхо­дит столько дельных.

Что же каса­ется меня, то я нахожу боль­шое уте­ше­ние в убеж­де­нии, что раз­го­вор сам по себе несет менее ответ­ствен­но­сти во всем хоро­шем и дур­ном, что есть на свете, чем мы, гово­ря­щие, себе вооб­ра­жаем. Чтобы про­расти и при­не­сти плод, слова должны упасть на почву фактов.

– Но все же вы счи­та­ете спра­вед­ли­вым бороться про­тив глу­по­сти? – спро­сил философ.

– Без сомне­ния! – вос­клик­нул поэт. – Тем мы и опо­знаем глу­пость, что можем убить ее. От истины наши стрелы отска­ки­вают, не нанося ей вреда.

* * *

– Но почему она посту­пила так? – спро­сила ста­рая дева.

– Почему? Мне кажется, вряд ли какая-нибудь из них знает, почему посту­пает так или иначе, – ска­зала свет­ская дама, выка­зы­вая при­знаки досады, что вообще с ней слу­ча­лось редко. – Гово­рит, что у нее недо­ста­точно работы.

– Должно быть, она совер­шенно необык­но­вен­ная жен­щина, – заме­тила ста­рая дева.

– Сколько на мою долю выпало хло­пот бла­го­даря ей, только из-за того, что Джор­джу нра­вится, как она гото­вит, и ска­зать не могу, – про­дол­жала свет­ская дама с него­до­ва­нием. – В послед­ние годы у нас бывали неболь­шие обеды раз в неделю, только ради ее удо­воль­ствия. Теперь она желает, чтоб я давала два обеда. А я вовсе не наме­рена этого делать.

– Если я могу пред­ло­жить свои услуги… – начал поэт. – Мой желу­док, конечно, не тот, что был прежде, но могу слу­жить в каче­стве цени­теля… Я бы не отка­зался раз­де­лить с вами утон­чен­ную тра­пезу два­жды в неделю – ска­жем, в среду и суб­боту. Если вы дума­ете, что удо­вле­тво­рите ее этим…

– Очень любезно с вашей сто­роны, – отве­чала свет­ская дама. – Но я не могу допу­стить этого. Почему вам отка­зы­ваться от неза­тей­ли­вого обеда, при­лич­ного поэту, только ради того, чтобы уго­дить моей кухарке!

– Я при этом имел в виду больше вас, – про­дол­жал поэт.

– Мне про­сто хочется совсем бро­сить хозяй­ство и пере­браться в отель, – ска­зала свет­ская дама. – Хоть это и не по мне, но при­слуга ста­но­вится поло­жи­тельно невозможной.

– Это весьма инте­ресно, – заме­тил поэт.

– Очень рада, что вы это нахо­дите, – не без кол­ко­сти отве­тила хозяйка.

– Что, инте­ресно? – спро­сил я у поэта.

– Что все в наш век, все, хотя мед­ленно, но упорно кло­нится к устрой­ству жизни на таких нача­лах, один намек на кото­рые мы несколько лет тому назад назвали бы соци­а­лиз­мом. Повсюду уве­ли­чи­ва­ется число оте­лей, а число част­ных домов уменьшается.

– Что же тут уди­ви­тель­ного? – воз­ра­зила свет­ская дама. – Вы, муж­чины, гово­рите о «радо­стях семей­ного очага». Неко­то­рые пишут на эту тему сти­хо­тво­ре­ния, но боль­шин­ство из вас, живя в меб­ли­ро­ван­ных ком­на­тах, про­во­дят чуть не весь день в клубе.

Мы сидели в саду; поэт погру­зился в созер­ца­ние сол­неч­ного заката. Хозяйка продолжала:

– Вот муж и жена сидят у камина. Муж уселся поудоб­нее и не заме­чает, как жена вышла из ком­наты: она же отпра­ви­лась за объ­яс­не­нием, почему в кор­зине для угля в гости­ной все­гда только один сор, а луч­ший уголь сжи­га­ется в кухне? Дом для нас, жен­щин, – место работы, от кото­рой не уйдешь.

– Мне кажется… – начала сту­дентка, говоря на этот раз, к моему удив­ле­нию, без негодования.

Вообще сту­дентка раз­де­ляет так назы­ва­е­мое «боже­ствен­ное неудо­воль­ствие» всем вообще. Со вре­ме­нем она спра­вится с удив­ле­нием, что мир не такое при­ят­ное место пре­бы­ва­ния, каким ей его рисо­вали, и отка­жется от сво­его тепе­реш­него твер­дого убеж­де­ния, что предо­ставьте ей сво­боду дей­ствия, она все пере­устро­ила бы в чет­верть часа. И теперь по вре­ме­нам в ее тоне уже слы­шится меньше уве­рен­но­сти в том, что она не пер­вая, серьезно заду­мав­ша­яся над этим вопросом.

– Мне кажется, – начала она, – при­чина тому – вос­пи­та­ние. Наши бабушки были довольны, напол­няя свою жизнь мелоч­ными хозяй­ствен­ными хло­по­тами. Они вста­вали рано, рабо­тали со слу­жан­ками, сами за всем при­смат­ри­вали. Теперь мы нуж­да­емся во вре­мени для само­раз­ви­тия, для чте­ния, для раз­мыш­ле­ния, для удо­воль­ствия. Домаш­ние работы не только не состав­ляют цели нашего суще­ство­ва­ния, но слу­жат ему поме­хой. Мы доса­дуем на это.

– В тепе­реш­нем воз­му­ще­нии жен­щины исто­рики буду­щего уви­дят глав­ный фак­тор нашего обще­ствен­ного раз­ви­тия, – про­дол­жал поэт. – «Домаш­ний очаг», кото­рый мы до сих пор вос­хва­ляем, но с воз­рас­та­ю­щей неохо­той, зави­сел от ее согла­сия жить, в сущ­но­сти, рабыней.

Когда Адам пахал, а Ева пряла, при­чем Адам не выхо­дил за пре­делы своей ограды, а Ева оста­нав­ли­вала колесо своей прялки, когда ее запас был доста­то­чен для семьи, тогда «домаш­ний очаг» поко­ился на твер­дом осно­ва­нии суще­ству­ю­щего факта. Оно поко­ле­ба­лось, когда муж сде­лался граж­да­ни­ном и его инте­ресы рас­про­стра­ни­лись за пре­делы домаш­него круга. С той минуты жен­щине одной при­шлось под­дер­жи­вать это учре­жде­ние. Теперь она, в свою оче­редь, тре­бует права всту­пить в обще­ствен­ную жизнь, вырваться из оди­но­че­ства, в кото­ром она пре­бы­вает в замке сво­его возлюбленного.

«Дворцы» с общими сто­ло­выми, читаль­нями, систе­мой общей услуги вырас­тают в каж­дом квар­тале; особ­няки, виллы исче­зают. Та же исто­рия повто­ря­ется во всех стра­нах. Отдель­ное жилище, где оно еще сохра­ни­лось, погло­ща­ется целой систе­мой жилищ. В Аме­рике – лабо­ра­то­рии, где про­из­во­дятся опыты по всем отрас­лям жизни, какой она сде­ла­ется в буду­щем – дома отап­ли­ва­ются одной общей топ­кой. Вы не зажи­га­ете огня – только впус­ка­ете теп­лый воз­дух. Ваш обед при­во­зят вам в пере­воз­ной печи. Вы або­ни­ру­е­тесь на слугу или слу­жанку. Очень скоро част­ные хозяй­ства с их шта­том бес­по­ря­доч­ной, вечно ссо­ря­щейся при­слуги, с мас­сой потреб­но­стей, неудо­вле­тво­рен­ных или чрез­мер­ных, исчез­нут так же, как исчезли пещер­ные жилища.

– Желала бы про­жить еще столько, чтоб уви­дать все это, – ска­зала свет­ская дама.

– Веро­ят­нее всего, дожи­вете, – ска­зал поэт. – Мне хоте­лось бы иметь воз­мож­ность с такой же уве­рен­но­стью ска­зать это про себя.

– Если ваше пред­по­ло­же­ние имеет шансы на испол­не­ние, то я уте­шаю себя мыс­лью, что я стар­ший из пар­тии. Я нико­гда не читаю эти пол­ные и обсто­я­тель­ные опи­са­ния жизни буду­щего сто­ле­тия, не пре­да­ва­ясь раз­мыш­ле­нию, что прежде чем все это осу­ще­ствится, я умру и буду похо­ро­нен. Может быть, это эго­изм с моей сто­роны, но мне кажется, я не был бы в состо­я­нии жить такой машин­ной жиз­нью, какую пред­ска­зы­вают наши провидцы.

Мне кажется, вы, то есть боль­шин­ство из вас, упус­ка­ете из виду очень важ­ное сооб­ра­же­ние – именно, что чело­ве­че­ство живет. Вы выра­ба­ты­ва­ете свои ответы, будто оно пред­став­ляет из себя иско­мое в трой­ном пра­виле. Если чело­век в столько-то тысяч лет сде­лал столько-то в таком-то направ­ле­нии при такой-то и такой-то ско­ро­сти, сколько он сде­лает и т. д. Вы забы­ва­ете, что на него вли­яют импульсы, не под­да­ю­щи­еся ника­кому вычис­ле­нию, что его увле­кают направо и налево силы, кото­рых вам невоз­можно изоб­ра­зить в своей алгебре. В одно поко­ле­ние хри­сти­ан­ство пре­вра­тило рес­пуб­лику Пла­тона в абсурд. Пресса покон­чила с нераз­ре­ши­мыми выво­дами Макиавелли.

– Нет, я не согла­сен с вами, – ска­зал поэт.

– Факт не убеж­дает меня в ошибке, – воз­ра­зил философ.

– Хри­сти­ан­ство только при­ба­вило силы стрем­ле­ниям, зачатки кото­рых уже таи­лись в пле­мени, еще нахо­див­шемся в мла­ден­че­стве. Пресса, научая нас думать сообща с дру­гими, в неко­то­ром роде сузила цели инди­вида в про­ти­во­по­став­ле­нии целям чело­ве­че­ства. Огля­ни­тесь без пред­рас­судка, бес­при­страстно на про­шлое чело­ве­че­ства. Какая кар­тина вам пред­ста­вится? Сна­чала вы уви­дите раз­бро­сан­ные по дикой, мерт­вой пустыне норы и пещеры; затем грубо ско­ло­чен­ные хижины, виг­вамы – пер­во­быт­ные жилища пер­во­быт­ного чело­века. Оди­ноко в сопро­вож­де­нии своей подруги и потом­ства он бро­дит по высо­кой траве, посто­янно ози­ра­ясь зор­ким пуг­ли­вым взгля­дом; он удо­вле­тво­ряет свои неслож­ные потреб­но­сти, сооб­щает с помо­щью немно­го­чис­лен­ных жестов и зву­ков свой незна­чи­тель­ный запас зна­ний сво­ему потом­ству; затем, забрав­шись за какой-нибудь камень или в скры­тое местечко, джунгли, уми­рает там. Огля­ды­ва­емся снова. Тысячи сто­ле­тий про­мча­лись и исчезли без следа. Поверх­ность земли испещ­рена стран­ными, неров­ными сле­дами: здесь, где солнце сияет над сушей и морем, они тес­нятся друг к другу, почти сопри­ка­са­ются; там, в тени, рас­сто­я­ние между ними больше. Обра­зо­ва­лось племя. И масса то дви­га­ется впе­ред, то оста­нав­ли­ва­ется, то пода­ется назад, пови­ну­ясь общему импульсу. Чело­век узнал тайну спло­че­ния, вза­им­ной помощи. Воз­дви­га­ются города. Из их камен­ного цен­тра рас­про­стра­ня­ется сила; воз­ни­кает нация; циви­ли­за­ция порож­да­ется досу­гом; жизнь чело­века уже не сво­дится исклю­чи­тельно к живот­ным потреб­но­стям. Сопле­мен­ники защи­щают худож­ника, мыс­ли­теля. Сократ думает, Фидий ваяет мра­мор, между тем как Перикл создает закон, а Лео­нид обуз­ды­вает вар­ва­ров. Импе­рия погло­щает мел­кие госу­дар­ства. Рос­сия про­тя­ги­вает руку через всю Азию. В Лон­доне мы пьем за здо­ро­вье союза наро­дов, гово­ря­щих на англий­ском языке; в Бер­лине и Вене устра­и­ваем празд­не­ства в честь обще­гер­ман­ского союза; в Париже шеп­чемся об общ­но­сти латин­ской расы. Как в вели­ком, так и в малом. Склады обшир­ные, уни­вер­саль­ные мага­зины вытес­няют мел­ких тор­гов­цев; трест спла­чи­вает сотни фирм; союз гово­рит от имени рабо­чих. Гра­ницы наши или языка кажутся тес­ными для новых поня­тий. Пусть на бизань-мачте раз­ных судов раз­ве­ва­ются какие угодно клочки пест­рой ткани, – гер­ман­ские, аме­ри­кан­ские, рус­ские флаги, – чело­ве­че­ству есть дело только до капи­тана этих судов. Сто пять­де­сят лет тому назад Сэм Джон­сон дожи­дался в перед­ней изда­теля; теперь все напе­ре­рыв при­гла­шают его к чай­ному столу и слу­шают, что он про­це­дит им сквозь зубы. Поэт, новел­лист гово­рит на два­дцати язы­ках. В буду­щем дороги про­ля­гут пря­ме­хонько от одного полюса до дру­гого. Надо быть сле­пым, чтобы не видеть, к какой цели мы стре­мимся. Она отстоит от нас на одно или два поко­ле­ния. Это громко жуж­жа­щий улей – один общий улей, охва­ты­ва­ю­щий весь зем­ной шар. Пчелы суще­ство­вали до нас; они раз­ре­шили загадку, ответа на кото­рую мы допы­ты­ва­емся впотьмах. Ста­рая дева содрогнулась.

– Ужас­ная мысль! – ска­зала она.

– Для нас, но не для тех, кто будет жить после нас. Ребе­нок боится воз­му­жа­ло­сти. Авра­аму, бро­див­шему со сво­ими ста­дами, жизнь совре­мен­ного горо­жа­нина, при­ко­ван­ного сутра до вечера к своей кон­торе, пока­за­лась бы немно­гим лучше каторги.

– Мои сим­па­тии на сто­роне иде­а­лов Авра­ама, – заме­тил философ.

– И мои также, – согла­сился с ним поэт. – Но ни вы, ни я не явля­емся пред­ста­ви­те­лями тен­ден­ций совре­мен­но­сти. Мы при­над­ле­жим к числу любо­пыт­ных древ­но­стей. Мы и нам подоб­ные слу­жат тор­мо­зом, регу­ли­ру­ю­щим ход про­гресса. Оче­видно, видо­вой гений направ­ля­ется в сто­рону орга­ни­зо­ван­ного кол­лек­ти­визма жизни, слив­шейся воедино под кон­тро­лем одной цен­траль­ной идеи.

Еди­нич­ный работ­ник вовле­чен в фаб­рику. Зна­ме­ни­тый худож­ник в наши дни набра­сы­вает рисунки для нее, каж­дая вещь состав­ля­ется пятью­де­ся­тью работ­ни­ками, каж­дый из кото­рых обла­дает совер­шен­ством в своей спе­ци­аль­но­сти. Почему в отеле, с его пятью­стами слуг, кух­ней, спо­соб­ной питать три тысячи ртов, все идет гладко, между тем как в «соб­ствен­ном хозяй­стве» веч­ный бес­по­ря­док и ссоры? Мы теряем спо­соб­ность жить одни; инстинкт обще­ствен­но­сти уни­что­жает ее.

– Тем хуже для общины, – заклю­чил фило­соф. – Чело­век, как ска­зал Ибсен, все­гда стоит выше всего, когда он стоит один. Вер­немся к нашему другу Авра­аму. Без сомне­ния, он, бродя по пустыне, бесе­дуя со своим Богом, был ближе к иде­алу, чем совре­мен­ный горо­жа­нин, чер­па­ю­щий свои мысли из утрен­ней газеты, вос­тор­га­ю­щийся в театре вся­кой бес­смыс­ли­цей, апло­ди­ру­ю­щий гру­бому жесту в каком-нибудь мюзик-холле. В общине руко­во­ди­те­лем ста­но­вится все­гда сто­я­щий ниже всех. Вы сей­час упо­мя­нули о том, что Джон­сона теперь все при­гла­шают к себе. А мно­гие ли из совре­мен­ни­ков читали Джон­сона, если срав­нить с чис­лом под­пис­чи­ков на «Шутов­скую без­де­лицу»? К чему же ведет подоб­ное так назы­ва­е­мое «кол­лек­тив­ное мыш­ле­ние»? – К раз­лич­ным мафиям и дрей­фу­си­а­дам. Поро­дила ли толпа когда-нибудь бла­го­род­ную идею? Если бы Сократ и Гали­лей, Кон­фу­ций и Хри­стос «думали кол­лек­тивно», – мир дей­стви­тельно был бы мура­вей­ни­ком, каким, по-види­мому, вам рису­ется его будущность.

– Под­водя итог в книге, сле­дует смот­реть на обе стра­ницы, – отве­тил поэт. – Я согла­ша­юсь: толпа, сама по себе, не создает ничего; с дру­гой сто­роны, она вби­рает иде­алы в свою душу и дает им убе­жище. Она более охотно отзы­ва­ется на хоро­шее, чем на дур­ное. Кто более стойко под­дер­жи­вает доб­ро­де­тель, как не ваша галёрка? Него­дяй, только что перед тем отко­ло­тив­ший свою мать, вме­сте с про­чими громко апло­ди­рует обра­ще­нию к при­рож­ден­ным рыцар­ским чув­ствам муж­чины на сцене. Он с него­до­ва­нием отверг бы в эту минуту тень мысли о воз­мож­но­сти набро­ситься на мать, при каких бы то ни было обсто­я­тель­ствах. «Кол­лек­тив­ное мыш­ле­ние» ему полезно. Мотив, побуж­да­ю­щий празд­но­ша­та­ю­ще­гося, про­пи­тан­ного абсен­том, в пат­ри­о­ти­че­ском увле­че­нии кри­чать: «Долой жидов!», ведет свое про­ис­хож­де­ние от иде­аль­ного побуж­де­ния. Даже когда толпа сума­сше­ствует, ее может при­во­дить в дви­же­ние только извра­ще­ние ее луч­ших инстинк­тов. Ста­ти­стики стра­хо­вых обществ не могут быть судьями услуги, ока­зан­ной Про­ме­теем чело­ве­че­ству. Мир как целое выиг­рал от кол­лек­ти­визма и достиг­нет своей цели только с помо­щью его. Идя по извест­ной тропе циви­ли­за­ции, мы далеко ото­шли от коче­вого образа жизни. Дорога все еще под­ни­ма­ется, скры­тая от нас тума­нами, но ее зиг­заги ведут нас в обе­то­ван­ную землю. Цель, по-види­мому, – не раз­ви­тие отдель­ной лич­но­сти, но под­ня­тие расы. Оди­но­кие вели­кие люди – пас­тухи стада, слуги, а не хозя­ева мира. Мои­сей умер и был похо­ро­нен в пустыне, только издали созер­цая землю, где должны были найти себе отдох­но­ве­ние утом­лен­ные странники.

Весьма при­скорбно, что «Шутов­ская без­де­лица» и ей подоб­ные про­из­ве­де­ния нахо­дят себе столько чита­те­лей. Но, может быть, этим путем науча­ются читать такие люди, кото­рые иначе нико­гда не постигли бы этого искус­ства. Мы теряем тер­пе­ние, забы­вая, что появ­ле­ние и исчез­но­ве­ние нашего поко­ле­ния – не более как раз­мах маят­ника часов при­роды. Вчера мы стре­ми­лись погля­деть на бой гла­ди­а­то­ров, на сожже­ние хри­стиан, на казнь через пове­ше­ние в Нью­гете. Даже с гума­ни­тар­ной точки зре­ния, музы­каль­ный фарс – про­гресс по срав­не­нию с этим.

– В южных шта­тах Аме­рики на лин­че­ва­ние отправ­ля­ются спе­ци­аль­ные поезда, – гнул свое фило­соф, не сда­ва­ясь, – бой быков пере­хо­дит во Фран­цию, а англий­ские газеты про­по­ве­дуют воз­рож­де­ние мед­ве­жьей травли и пету­ши­ных боев. Разве мы не дви­жемся все по тому же кругу?

– Дорога пет­ляет, как я уже ска­зал, – воз­ра­зил поэт. – Подъем несколько крут. Может быть, именно теперь мы идем по изгибу, заво­ра­чи­ва­ю­щему назад. Я под­креп­ляю свою веру, время от вре­мени огля­ды­ва­ясь назад. Я вижу труд­ную дорогу со мно­гими сту­пе­нями, веду­щими книзу. Но все же мы под­ни­ма­емся, все же мы идем кверху.

– К такой пре­зрен­ной цели согласно вашей тео­рии! – про­го­во­рила ста­рая дева. – Мне было бы невы­но­симо чув­ство­вать себя насе­ко­мым в улье, име­ю­щим свой малень­кий, строго опре­де­лен­ный круг обя­зан­но­стей, состо­я­щим в каж­дом своем поступке под кон­тро­лем, опре­де­лен­ным зако­ном, обя­зан­ным пре­бы­вать на опре­де­лен­ном месте, даже питаться и пить по опре­де­лен­ным пра­ви­лам. Нет, лучше поду­маем о чем-нибудь более веселом.

Поэт засме­ялся.

– Поздно, доро­гая леди, – ска­зал он. – Дело уже сде­лано. Мы уже попали в улей; ячейки стро­ятся. Кто живет соб­ствен­ной жиз­нью? Кто сам себе хозяин? Что вы можете делать, как не жить, сооб­ра­зу­ясь с дохо­дом, в малень­кой, – не сомне­ва­юсь, уют­ной, – ячейке; жуж­жать в своем малень­ком миру свою весе­лую, при­ят­ную песенку, помо­гая себе подоб­ным насе­ко­мым, день изо дня испол­няя полез­ную работу, обу­слов­лен­ную лич­ными сред­ствами и тем­пе­ра­мен­том, видя все те же лица, дви­га­ясь по тому же узкому кругу? Почему я пишу стихи? Меня за это нельзя пори­цать. Это един­ствен­ная вещь, что я могу делать. Почему один чело­век живет и тру­дится на без­лес­ных ска­лах Ислан­дии, а дру­гой рабо­тает в апен­нин­ских вино­град­ни­ках? Почему одна жен­щина ездит в коляске, и, что ни день меняя шляпку, ведет весе­лую, без­за­бот­ную жизнь, а дру­гая мечется, делая еже­дневно с июля по июнь по пол­дю­жины визи­тов, с июля до фев­раля спеша с одного мод­ного курорта на дру­гой, оде­ва­ясь по ука­за­нию своей модистки, говоря кра­си­вые вещи, каких от нее ожи­дают? Кому уда­ется избег­нуть закона улья? Только забул­дыге, бро­дяге. С дру­гой сто­роны, какого чело­века мы ува­жаем и какому зави­дуем? Чело­века, тру­дя­ще­гося для общины, чело­века «обще­ствен­ного», как мы его назы­ваем; чело­века бес­ко­рыст­ного, рабо­та­ю­щего ради дела, а не ради выгоды, посвя­ща­ю­щего дни и ночи на изу­че­ние тайн при­роды, на при­об­ре­те­ние зна­ний, полез­ных всей расе. Разве не счаст­ли­вей­ший тот чело­век, кото­рый побе­дил свои лич­ные инстинкты и отдал себя на слу­же­ние обще­ствен­ному благу? Улей обра­зо­вался в дни гос­под­ства мрака, когда чело­век еще не имел зна­ний; он обра­зо­вался на лож­ных осно­ва­ниях. Этот чело­век будет иметь ячейку пошире, чем про­чие, вся про­чая мел­кота будет зави­до­вать ему, тысячи пол­за­ю­щих личи­нок будут его рабами, влача несчаст­ное суще­ство­ва­ние только для него, и для него одного; весь свой мед они должны при­но­сить ему; он нае­да­ется, а они мрут с голоду. А польза какая? Он не стал крепче в своей вол­шеб­ной ячейке. Сон для утом­лен­ных глаз, а не для шел­ко­вых одеял. Сны людям снятся повсюду. Его желу­док, если он его рас­тя­ги­вает – этот орган ведь неве­лик, – мстит за это. Запас меда горк­нет. Ста­рый улей полу­чил свое начало в мрач­ные дни неве­же­ства, глу­по­сти, гру­бо­сти. Дол­жен воз­ник­нуть новый улей.

– Я и не подо­зре­вала, что вы соци­а­лист, – ска­зала свет­ская дама.

– И я также, до нашего раз­го­вора, – под­твер­дил поэт.

– А в буду­щую среду вы будете засту­паться за инди­ви­ду­а­лизм, – засме­я­лась свет­ская дама.

– Очень может быть, – согла­сился поэт. – Пучина взы­вает мно­гими голосами.

– Попрошу еще чашку чаю, – ска­зал философ.

Новая утопия

Я про­вел исклю­чи­тельно инте­рес­ный вечер. Обе­дал с неко­то­рыми из моих выда­ю­щихся дру­зей в «Наци­о­наль­ном соци­а­ли­сти­че­ском клубе». Обед отли­чался уди­ви­тель­ною изыс­кан­но­стью блюд. Были фазаны, начи­нен­ные трю­фе­лями и удо­сто­ив­ши­еся со сто­роны одного из нас наиме­но­ва­ния кули­нар­ной поэ­зии; были, разу­ме­ется, и дру­гие блюда, ни в чем не усту­пав­шие фаза­нам. Если же я при­бавлю, что шато-лафит 1849 года был вполне достоин той цены, кото­рую мы за него запла­тили, то, пола­гаю, это будет луч­шим дока­за­тель­ством изыс­кан­но­сти нашего обеда.

После обеда, за сига­рою (во имя истины дол­жен сознаться, что «Наци­о­наль­ный соци­а­ли­сти­че­ский клуб» очень опы­тен в при­об­ре­те­нии хоро­ших сигар) у нас завя­за­лась крайне поучи­тель­ная беседа о гря­ду­щей наци­о­на­ли­за­ции капи­тала и о пол­ном соци­а­ли­сти­че­ском равен­стве людей.

Поло­жим, что каса­ется лично меня, то я был обре­чен больше слу­шать, чем гово­рить, бла­го­даря своей неком­пе­тент­но­сти в дан­ных вопро­сах. Рано лишив­шись своих роди­те­лей, я в дет­стве был постав­лен в такие усло­вия, кото­рые вынуж­дали меня соб­ствен­ными уси­ли­ями про­кла­ды­вать себе жиз­нен­ный путь; поэтому у меня не было вре­мени зани­маться миро­выми вопросами.

Зато я был весь вни­ма­ние к тому, что гово­ри­лось моими про­све­щен­ными дру­зьями, брав­ши­мися в несколько лет испра­вить все страш­ное миро­вое зло, в кото­ром кос­нело зло­по­луч­ное чело­ве­че­ство в тече­ние про­шлых тыся­че­ле­тий, когда на свете еще не было этих самых моих друзей.

Глав­ным лозун­гом вели­ких миро­об­но­ви­те­лей было «равен­ство», абсо­лют­ное равен­ство людей во всех отно­ше­ниях: в поло­же­нии, во вли­я­нии на обще­ствен­ные дела, в иму­ще­стве, во всех пра­вах и обя­зан­но­стях, а сле­до­ва­тельно, в доволь­стве и счастье.

– Так как, – гово­рили мои дру­зья, – мир создан для всех, то он и дол­жен быть раз­де­лен поровну между всеми. Труд каж­дого чело­века дол­жен идти на пользу госу­дар­ства, кото­рое будет питать и оде­вать людей и вообще забо­титься об их нуж­дах и потреб­но­стях. Никто не имеет права обо­га­щаться сам своим тру­дом; все должны тру­диться исклю­чи­тельно для пользы государства.

Все лич­ное богат­ство – эти соци­аль­ные узы, посред­ством кото­рых немно­гие свя­зы­вали мно­гих, это страш­ное ору­жие, слу­жив­шее кучке раз­бой­ни­ков сред­ством отби­рать у целого обще­ства плоды его тру­дов, должно быть вырвано из рук тех, кото­рые слиш­ком уж долго дер­жали его.

Обще­ствен­ные раз­ли­чия, как не име­ю­щие смысла пре­грады, кото­рыми до сих пор сдер­жи­ва­лись в своем есте­ствен­ном дви­же­нии волны могу­чего жиз­нен­ного потока, должны быть уни­что­жены. Чело­ве­че­ству дол­жен быть дан неогра­ни­чен­ный про­стор в его посту­па­тель­ном дви­же­нии, в его закон­ном стрем­ле­нии к новым фор­мам жизни, к новым воз­мож­но­стям, каковы бы они ни были. Пусть чело­ве­че­ство сво­бодно раз­ли­ва­ется по всей шири без­гра­нич­ного про­стора. До насто­я­щего вре­мени оно было вынуж­дено идти лишь тес­ною кучей, при­чем каж­дой отдель­ной лич­но­сти, с неимо­вер­ным тру­дом и в неопи­су­е­мых стра­да­ниях, на свой соб­ствен­ный страх и риск, при­хо­ди­лось пере­би­раться через кру­тизну и про­па­сти нера­вен­ства рож­де­ния и поло­же­ния. Для изне­жен­ных ног балов­ней сле­пой судьбы дорога была ров­ная, ука­тан­ная и выло­жен­ная мяг­ким газо­ном, между тем как истер­зан­ные ноги обез­до­лен­ных не имели дру­гой опоры, кроме ост­рых кам­ней. Пусть же отныне для всех людей будет один ров­ный, пря­мой, про­стор­ный и мяг­кий путь, усы­пан­ный розами, лили­ями и фиал­ками, – сло­вом, обстав­лен­ный все­воз­мож­ными удоб­ствами и удовольствиями.

Неис­то­щи­мые богат­ства матери-при­роды должны питать оди­на­ково всех; не должно быть ни голод­ных, ни поги­ба­ю­щих от изли­ше­ства пита­ния. У силь­ного должна быть отнята воз­мож­ность захва­ты­вать себе больше, чем будет иметь сла­бый. Земля при­над­ле­жит чело­ве­че­ству со всем, что нахо­дится на ее поверх­но­сти и в ее нед­рах; поэтому она и должна быть раз­де­лена между всеми поровну. Рав­ные по зако­нам при­роды люди должны быть рав­ными и по своим соб­ствен­ным законам.

Из нера­вен­ства воз­никли все отри­ца­тель­ные явле­ния в чело­ве­че­стве: нужда, пре­ступ­ле­ние, грех, само­лю­бие, занос­чи­вость, лице­ме­рие и пр. При пол­ном равен­стве исчез­нет вся­кий повод, вся­кий соблазн к совер­ше­нию вся­че­ского зла; а раз все это исчез­нет, то тая­ще­еся в чело­ве­че­ской при­роде бла­го­род­ство заси­яет во всей своей кра­соте, во всем своем осле­пи­тель­ном блеске.

Лишь только будет объ­яв­лено равен­ство людей, земля сразу пре­вра­тится в рай, но без уни­жа­ю­щего людей дес­по­тизма какого бы то ни было божества.

В конце этих широ­ко­ве­ща­тель­ных раз­гла­голь­ство­ва­ний ора­торы под­няли бокалы и про­воз­гла­сили тост за свя­щен­ное равен­ство (разу­ме­ется, в этом тосте участ­во­вал и я), а потом велели подать себе шар­треза и новых сигар.

Я вер­нулся домой с этого вечера в глу­бо­ком раз­ду­мье и, улег­шись в постель, долго не мог уснуть, мыс­ленно пере­би­рая нари­со­ван­ные моими дру­зьями кар­тины нового мира.

В самом деле, как пре­красна была бы наша жизнь, если бы эти кар­тины могли осу­ще­ствиться, а не оста­ва­лись бы, так ска­зать, лишь одними наброс­ками. Я пред­став­лял себе их уже вопло­щен­ными и видел, что дей­стви­тельно ничего луч­шего и быть не может.

Не стало бы больше борьбы за суще­ство­ва­ние и вражды между отдель­ными лич­но­стями; исчезли бы зависть, вражда и нена­висть; не стало бы больше горь­ких разо­ча­ро­ва­ний, нужды и стра­да­ний. Госу­дар­ство пек­лось бы о нас с самой минуты нашего рож­де­ния и вплоть до того вре­мени, когда мы будем зарыты в землю; снаб­жало бы нас всем необ­хо­ди­мым, с колы­бели и до могилы вклю­чи­тельно, и нам совсем не нужно было бы забо­титься о себе.

Исчезла бы необ­хо­ди­мость тяже­лого труда. По вычис­ле­ниям моих дру­зей, доста­точно трех­ча­со­вого труда в день со сто­роны каж­дого из граж­дан нового мира; будет даже запре­щено про­дол­жать работу хоть на одну минуту сверх срока.

Не будет больше ни бед­ных, вызы­ва­ю­щих жалость, ни бога­тых, вызы­ва­ю­щих зависть. Не будет никого, кто бы смот­рел на нас сверху вниз и на кого мы сами смот­рели бы снизу вверх… Поло­жим, тогда не будет и таких, на кото­рых мы могли бы смот­реть сверху вниз; это обсто­я­тель­ство немного разо­ча­ро­вало меня, но я вскоре уте­шился мыс­лью, что ведь и самое солнце не без пятен.

Во вся­ком слу­чае, общее впе­чат­ле­ние от при­ду­ман­ного моими муд­рыми дру­зьями было пре­крас­ное. Жить совер­шенно бес­печно, без малей­ших забот и почти без вся­кого труда, без горя и стра­да­ний, даже без мысли, за исклю­че­нием думы, о слав­ных судь­бах чело­ве­че­ства, – разве это, в самом деле, не рай?..

Вдруг бле­стя­щие кар­тины гря­ду­щего зем­ного бла­жен­ства спу­та­лись в моем вооб­ра­же­нии, померкли, рас­тво­ри­лись в без­об­раз­ном хаосе, и я заснул сном праведника.

* * *

Проснув­шись, я уви­дел себя лежа­щим в стек­лян­ном ящике, в каком-то огром­ном, но непри­вет­ли­вом, даже мрач­ном поме­ще­нии. Над моим изго­ло­вьем была при­креп­лена дощечка с над­пи­сью. Я повер­нул, насколько мог, голову и про­чи­тал над­пись, изоб­ра­жен­ную сле­ду­ю­щим обра­зом и в сле­ду­ю­щих словах:

«СПЯЩИЙ ЧЕЛОВЕК XIX СТОЛЕТИЯ
Этот чело­век был най­ден спя­щим в одном из домов Лон­дона, во время вели­кой рево­лю­ции 1899 года. По сло­вам квар­тир­ной хозяйки, он спал уже более десяти лет, потому что она все забы­вала раз­бу­дить его. Было поста­нов­лено, в науч­ных целях, не будить его, а наблю­дать, сколько вре­мени он может еще про­спать. В силу этого, он был поме­щен в музей ред­ко­стей 11 фев­раля 1900 года. (Посе­ти­те­лей про­сят в отвер­стия для про­хож­де­ния воз­духа воды не лить)».

Какой-то ста­рик с интел­ли­гент­ным лицом, возив­шийся неда­леко от меня над рас­пре­де­ле­нием в дру­гом стек­лян­ном ящике высу­шен­ных яще­риц, подо­шел, сдер­нул с меня крышку и спросил:

– Что с вами? Вас что-нибудь обеспокоило?

– Нет, ничего, – отве­тил я. – Я проснулся про­сто потому, что выспался, как это все­гда со мной бывает. Но ска­жите, пожа­луй­ста, в каком мы теперь веке?

– В два­дцать девя­том. Вы про­спали ровно тысячу лет.

– Тысячу лет?! – невольно вос­клик­нул я. – Впро­чем, что ж, тем лучше: за такой про­дол­жи­тель­ный отдых у меня, навер­ное, нако­пи­лось много новых сил, – про­дол­жал я, выби­ра­ясь из ящика и спус­ка­ясь со стола, на кото­ром тот стоял. – Про­дол­жи­тель­ный сон все­гда счи­тался луч­шим сред­ством для вос­ста­нов­ле­ния сил.

При­няв вер­ти­каль­ное поло­же­ние вме­сто гори­зон­таль­ного, то есть встав на ноги, я дей­стви­тельно почув­ство­вал в себе при­лив новых сил.

– Пред­по­ла­гаю, что вы сей­час захо­тите сде­лать то, что обык­но­венно прежде всего делают люди в вашем поло­же­нии, – довольно кисло про­мол­вил ста­рик, не отве­тив на мои послед­ние слова. – Вы, веро­ятно, потре­бу­ете, чтобы я про­вел вас по всему городу и объ­яс­нил вам все про­ис­шед­шие за тысячу лет пере­мены. И вы будете осы­пать меня вопро­сами и раз­ного рода замечаниями.

– Вы уга­дали, – под­хва­тил я, – именно это я и желал бы сделать.

– Ну конечно, – еще кис­лее про­бур­чал он. – Так идемте, чтобы ско­рее покон­чить с этим.

И он дви­нулся к выходу.

Спус­ка­ясь с ним с лест­ницы, я поинтересовался:

– Зна­чит, теперь все в порядке?

– Что именно? Насчет какого порядка вы спра­ши­ва­ете? – в свою оче­редь спро­сил мой спутник.

– Да насчет миро­вого порядка, – пояс­нил я. – Как раз перед тем, как мне суж­дено было погру­зиться в такой креп­кий и дол­гий сон, неко­то­рые из моих дру­зей соби­ра­лись рас­кро­шить мир на части и потом вос­со­здать его на новых нача­лах. Вот я и спра­ши­ваю, уда­лось ли им это и лучше ли стало теперь, чем было при мне… то есть до моего тыся­че­лет­него сна? Суще­ствует ли теперь общее равен­ство и осво­бож­дено ли чело­ве­че­ство от греха, стра­да­ний и вся­кого рода зол?

– Ода! – немного ожи­вив­шись, отве­тил мой спут­ник. – Вы уви­дите, что теперь нет ничего общего с тем, что было тысячу лет назад. Поря­док у нас образ­цо­вый. И мы немало потру­ди­лись ради уста­нов­ле­ния этого порядка за все то время, кото­рое вы про­спали. Мы пере­де­лали всю землю до неузна­ва­е­мо­сти и пре­вра­тили ее в совер­шен­ство. Теперь уж никто не тво­рит на ней что-нибудь дур­ное и непра­вое. А что каса­ется равен­ства, то у нас изъ­яты из него только одни идиоты.

Манера ста­рика выра­жаться пока­за­лась мне довольно вуль­гар­ною, но я не решился выска­зать ему этого.

Мы пошли по городу. Кру­гом было очень чисто и тихо. Снаб­жен­ные номе­рами улицы были пря­мые и широ­кие; все они пере­кре­щи­ва­лись под пря­мыми углами и пора­жали пол­ною одно­об­раз­но­стью. Преж­них эки­па­жей с лошадьми совсем не было видно. Пере­дви­же­ние про­из­во­ди­лось исклю­чи­тельно или пеш­ком, или же в фурах с элек­три­че­ской тягой. Люди, попа­дав­ши­еся нам изредка навстречу, были очень спо­койны и серьезны, и

все на одно лицо, словно они были чле­нами одного семей­ства. Одеты они были точь-в-точь так же, как был одет мой спут­ник, то есть в серую блузу, наглухо застег­ну­тую у шеи и под­по­я­сан­ную рем­нем, и в серые пан­та­лоны. Все были чер­но­во­ло­сые и с начи­сто выбри­тыми лицами.

– Неужели все эти люди – близ­нецы? – спро­сил я.

– Близ­нецы? – с види­мым изум­ле­нием повто­рил ста­рик. – С чего вам при­шла в голову такая несу­раз­ная мысль?

– Почему же «несу­раз­ная»? – немного оби­женно воз­ра­зил я. – Чем же иначе объ­яс­нить уди­ви­тель­ное сход­ство всех встреч­ных между собою и с вами? У всех одни лица, оди­на­ко­вого чер­ного цвета волосы…

– Что каса­ется этого, то у нас уста­нов­лено как нена­ру­ши­мое пра­вило иметь чер­ные волосы, – пояс­нил мой спут­ник. – У кого же они от при­роды дру­гого цвета, тот обя­зан выкра­сить их в черный.

– Для чего же это? – полю­бо­пыт­ство­вал я.

– Как для чего?! – вски­нулся на меня ста­рик. – Неужели вы и этого не пони­ма­ете? Я же вам гово­рил, что у нас теперь про­цве­тает пол­ное равен­ство. А какое же это было бы равен­ство, если бы одним из нас, будь то муж­чина или жен­щина, было раз­ре­шено чва­ниться бело­ку­рыми или, как вы в свое время назы­вали их – «золо­ти­стыми» воло­сами, у дру­гого голова горела бы, как в огне, от рыжей рас­ти­тель­но­сти, у тре­тьего чер­не­лась бы, как уголь, а у иных беле­лась бы, как снег? Нет, в наши счаст­ли­вые дни люди равны не только по поло­же­нию, но и по внеш­но­сти. Уста­но­вив для всех муж­чин обя­за­тель­ное бри­тье лиц и для обоих полов оди­на­ко­вый цвет волос и стрижку их в оди­на­ко­вую длину, мы неко­то­рым обра­зом исправ­ляем недо­четы природы.

– А почему вы пред­по­чли всем цве­там чер­ный? – спро­сил я.

– Не знаю, – отве­тил ста­рик. – Мне доста­точно знать, что этот цвет раз и навсе­гда установлен…

– Кем? – поин­те­ре­со­вался я.

– Разу­ме­ется, БОЛЬШИНСТВОМ, – с осо­бен­ной тор­же­ствен­но­стью отве­тил мой спут­ник, бла­го­го­вейно при­поды­мая свою без­об­раз­ную шляпу и сми­ренно опус­кая глаза, как делали преж­ние пури­тане во время молитвы.

Заду­мав­шись, я маши­нально сле­до­вал за ста­ри­ком. Потом, заме­тив, что нам навстречу попа­да­ются одни муж­чины, я спросил:

– Разве в этом городе нет женщин?

– Как это – «нет жен­щин»?! – вскри­чал ста­рик. – Сколько угодно. Мы уже много встре­чали их.

– Однако я не вижу их, – про­дол­жал я. – Неужели выду­ма­ете, что я не сумел бы сразу отли­чить жен­щину от мужчины?

– Да вот вам идут две жен­щины, – ска­зал мой про­вод­ник, ука­зы­вая на про­хо­див­шую мимо нас пару людей, оде­тых в те же серые блузы и панталоны.

– Но по каким же при­зна­кам можно узнать, что это жен­щины? – недо­уме­вал я.

– По метал­ли­че­ским номе­рам, кото­рые мы все носим на груди, – отве­тил старик.

– Ах, вот оно что!.. А я думал, что этими номе­рами у вас только обо­зна­ча­ются поли­цей­ские, и удив­лялся, почему их так много, между тем как обык­но­вен­ных обы­ва­те­лей совсем не видно, – ска­зал я.

– Нет, каж­дый обы­ва­тель имеет свой номер: муж­чины узна­ются по нечет­ным номе­рам, а жен­щины – по чет­ным. Поли­цей­ских же у нас нет: мы в них не нуж­да­емся, – поучал меня старик.

– Изу­ми­тельно про­сто! – вос­хи­тился я. – Зна­чит, вы только по этим номе­рам и отли­ча­ете муж­чину от женщины?

– Конечно, – коротко отве­тил мой про­во­жа­тый, кото­рому, оче­видно, начи­нало надо­едать мое любопытство.

Неко­то­рое время мы опять шли молча, потом я спросил:

– А для чего каж­дый из вас дол­жен иметь номер?

Ста­рик усмех­нулся и, с сожа­ле­нием взгля­нув на меня, произнес:

– Какие стран­ные вопросы вы зада­ете!.. Впро­чем, я ожи­дал их. Номера слу­жат для того, чтобы мы могли отли­чать себя друг от друга.

– А разве у вас нет имен?

– Конечно, нет.

– Почему?

– Да про­сто потому, что в име­нах было слиш­ком много нера­вен­ства у преж­них людей. Одни из них назы­вали себя Мон­мо­ранси и свы­сока смот­рели на тех, кото­рые назы­ва­лись Сми­тами, а Смиты отвер­ты­ва­лись от Джон­сов. И так далее до бес­ко­неч­но­сти. Каж­дый кичился своим име­нем и с пре­зре­нием отно­сился к носи­те­лям дру­гих имен. Для того чтобы пре­сечь в корне это воз­му­ти­тель­ное явле­ние, было решено совсем уни­что­жить имена и заме­нить их номерами.

– И Мон­мо­ранси не про­те­сто­вали про­тив этого? – удив­лялся я.

– Как не про­те­сто­вать! Про­те­сто­вали, и даже очень сильно, но были подав­лены Сми­тами и Джон­сами, кото­рые состав­ляли БОЛЬШИНСТВО, – с преж­ней тор­же­ствен­но­стью и бла­го­го­ве­нием отве­тил проводник.

– Но разве номера пер­вые и вто­рые не смот­рели свы­сока на номера тре­тьи и чет­вер­тые и так далее по порядку? – про­дол­жал я.

– Да, вна­чале кичи­лись и этим раз­ли­чием, – под­твер­дил ста­рик. – Но с уни­что­же­нием богат­ства отдель­ных лиц числа лиши­лись сво­его преж­него зна­че­ния, за исклю­че­нием разве про­мыш­лен­ных целей, так что в насто­я­щее время номер сто уже не счи­тает себя выше мил­ли­он­ного номера.

Так как в музее, в кото­ром я проснулся, не было ника­ких при­спо­соб­ле­ний для умы­ва­нья, то я и не умы­вался, а теперь, почув­ство­вав край­нюю потреб­ность осве­житься умы­ва­ньем, я осве­до­мился у сво­его спут­ника, где бы мне можно было про­из­ве­сти эту операцию.

– У нас не пола­га­ется умы­ваться самим, – заявил про­вод­ник. – Подо­ждите до поло­вины пятого, тогда вас умоют к чаю.

– Как умоют?! – вскри­чал я. – Ведь я не малень­кий, могу и сам…

– Вы будете умыты пра­ви­тель­ствен­ными долж­ност­ными лицами, – пре­рвал меня старик.

– Но зачем же пона­до­би­лось пра­ви­тель­ству брать на себя обя­зан­ность няньки по отно­ше­нию к взрос­лым? – недо­уме­вал я.

Ста­рик пояс­нил, что невоз­можно под­дер­жать равен­ства между людьми, если им будет предо­став­лена сво­бода умы­ваться, когда и как им взду­ма­ется. Были люди, кото­рые при­выкли умы­ваться три или четыре раза в день, между тем как дру­гие чуть не раз в год чув­ство­вали необ­хо­ди­мость счи­щать с себя грязь. Бла­го­даря этому обра­зо­ва­лись два класса: чистых и гряз­ных, кото­рые так и назы­вали друг друга, вслед­ствие чего стали было воз­рож­даться преж­ние пред­рас­судки. Чистые пре­зи­рали гряз­ных, а гряз­ные нена­ви­дели чистых. Ввиду этого пра­ви­тель­ство было вынуж­дено взять на себя заботу и об умы­ва­нии граж­дан. Были назна­чены осо­бые долж­ност­ные лица, кото­рые два раза в день и про­из­во­дят умы­ва­ние всех граж­дан. Част­ные же умы­ва­нья совсем воспрещены.

Обходя улицы, я не видел отдель­ных домов, были только зда­ния вроде огром­ных, грубо устро­ен­ных бара­ков, и при­том все на один лад, без малей­ших раз­ли­чий. На углах кра­со­ва­лись такие же зда­ния, но гораздо мень­ших раз­ме­ров и с над­пи­сями: «Музей», «Боль­ница», «Зал для дис­пу­тов», «Баня», «Гим­на­зия», «Ака­де­мия Наук», «Выставка пред­ме­тов про­мыш­лен­но­сти», «Школа крас­но­ре­чия» и т. д.

– Разве в этом городе не живут? – осве­до­мился я.

– Ах, какие уди­ви­тель­ные вопросы! – снова вос­клик­нул мой спут­ник. – Где же, по-вашему, живут наши граж­дане, если не в городе?
– Так неужели они живут в этом «городе»? – недо­уме­вал я. – Ведь тут совсем нет жилых домов.

– Таких домов, какие были тысячу лет назад, у нас, разу­ме­ется, нет, да мы в них и не нуж­да­емся, потому что живем в брат­стве и равен­стве, – про­дол­жал ста­рик. – Мы живем вот в этих самых зда­ниях или, вер­нее, в бло­ках зда­ний. В каж­дом блоке поме­ща­ется тысяча чело­век. В каж­дом поме­ще­нии сто посте­лей. Кроме спа­лен, в каж­дом блоке име­ются строго рас­счи­тан­ных раз­ме­ров сто­ло­вые, ван­ные, оде­валь­ные и кухни.

В семь часов утра, по звуку коло­кола, все встают и сами уби­рают свои постели. В семь часов трид­цать минут идут в ван­ные и оде­валь­ные, где их моют, бреют, стри­гут и оде­вают… то есть поз­во­ляют им оде­ваться самим в оди­на­ко­вые костюмы. В восемь идут в сто­ло­вую зав­тра­кать. Зав­трак состоит из пинты овся­ной похлебки и пол­пинты теп­лого молока на каж­дого. Мы строго при­дер­жи­ва­емся веге­та­ри­ан­ства, при­об­рет­шего в тече­ние послед­них сто­ле­тий такое огром­ное коли­че­ство сто­рон­ни­ков, что из них посто­янно состав­ля­ется боль­шин­ство на выборах.

В час дня коло­кол сзы­вает к обеду, состо­я­щему из бобов и варе­ных пло­дов; два раза в неделю дается пудинг с варе­ньем, а по вос­кре­се­ньям – пирог со сли­вами. В пять часов, после вто­рич­ного умы­ва­нья, мы пьем чай, а в десять гасятся огни, и мы ложимся спать.

Будучи рав­ными, мы все живем совер­шенно оди­на­ково; и между нами нет ни выс­ших, ни низ­ших. Муж­чины и жен­щины имеют оди­на­ко­вые права, только живут отдельно; муж­чины – в одной части города, а жен­щины – в другой…

– А разве у вас нет семей­ных? – пере­бил я.

– Нет, семей­ный инсти­тут уни­что­жен уже две­сти лет назад. Семей­ный уклад нам не подо­шел, потому что он ока­зался про­ти­во­об­ще­ствен­ным. Главы семейств больше думали о своих женах и детях, чем о госу­дар­стве. Они тру­ди­лись глав­ным обра­зом в пользу своих семей, а не для общины, и пек­лись несрав­ненно больше о будущ­но­сти своих детей, чем о судь­бах всего человечества.

Узы любви и крови объ­еди­няли людей в малень­кие тес­ные группы, вме­сто того чтобы без­раз­дельно слиться в одну общую. Прежде чем думать об успе­хах чело­ве­че­ства, они думали об успе­хах своих род­ных. Прежде чем ста­раться об уве­ли­че­нии сча­стья всех своих сограж­дан, они ста­ра­лись о сча­стье своих близ­ких по сердцу и крови. Для того чтобы доста­вить этим близ­ким осо­бен­ные удоб­ства, они рабо­тали сверх силы, под­вер­гали себя лише­ниям и накап­ли­вали лично для себя богат­ства. Любовь порож­дала в серд­цах людей порок карье­ризма. Ради того, чтобы удо­сто­иться улыбки люби­мой жен­щины и оста­вить своим детям в наслед­ство, помимо богат­ства, гром­кое имя, люди выби­ва­лись из сил, лишь бы под­няться над общим уров­нем, сде­лать что-нибудь такое, чем бы можно было при­влечь к себе вни­ма­ние мира и заслу­жить осо­бен­ные поче­сти. Каж­дому хоте­лось оста­вить на пыль­ном пути чело­ве­че­ства более глу­бо­кий след, чем остав­ляют дру­гие. Бла­го­даря всему этому основ­ные прин­ципы соци­а­ли­сти­че­ского строя еже­дневно нару­ша­лись и под­вер­га­лись опас­но­сти быть совер­шенно уни­что­жен­ными. Каж­дый дом, в кото­ром жили обособ­лен­ные, семьи, ста­но­вился цен­тром про­па­ганды идеи цен­но­сти каж­дой отдель­ной лич­но­сти. Из недр очага под­ни­ма­лись ехидны «това­ри­ще­ства» и «неза­ви­си­мо­сти», чтобы отрав­лять умы людей и жалить обще­ство в самое сердце.

Пошли пуб­лич­ные дис­путы о равен­стве и о нера­вен­стве. Одни (мень­шин­ство) сто­яли за пер­вое, дру­гие (боль­шин­ство) – за вто­рое. Мужья, любив­шие своих жен, нахо­дили их луч­шими в мире и с пре­зри­тель­ным снис­хож­де­нием, едва скры­вая свои чув­ства, смот­рели на дру­гих жен­щин. Любя­щие жены, в свою оче­редь, нахо­дили, что их мужья умнее и во всех отно­ше­ниях лучше дру­гих. Матери нахо­дили, что лучше их детей и быть не может, то есть каж­дая мать думала так о своих отпрыс­ках, глядя на чужих как на существ неиз­ме­римо низ­ших. Дети с самого рож­де­ния также были про­пи­таны ере­ти­че­скими убеж­де­ни­ями, что их отцы и матери лучше всех осталь­ных роди­те­лей на свете.

Вообще, со всех точек зре­ния, семья ока­зы­ва­лась нашим вра­гом. У одного, дей­стви­тельно, была пре­лест­ная жена и двое бла­го­нрав­ных детей, а его соседу выпала на долю свар­ли­вая грымза и один­на­дцать озор­ных без­дель­ни­ков. В чем же тут было равенство?

Кроме того, в одной семье горе­вали, а в дру­гой – радо­ва­лись. В одной хижине горько пла­чут перед малень­ким гро­би­ком оси­ро­тев­шие муж и жена, в дру­гой, рядом, супру­же­ская чета радостно сме­ется, глядя на то, как гри­мас­ни­чает ребе­нок, ста­ра­ясь сунуть себе в рот соб­ствен­ную ногу. Какое это равен­ство? Может ли обще­ство, в кото­ром суще­ство­вали подоб­ные про­ти­во­по­лож­но­сти, счи­таться нормальным?

Такие вопи­ю­щие несо­об­раз­но­сти тер­петь больше было нельзя. Мы поняли, что семей­ная любовь мешала нам на каж­дом шагу, что именно в ней мы и имели самого силь­ного врага. Это глу­пое чув­ство делало равен­ство людей невоз­мож­ным. Оно вело за собой в пест­рой смеси радость и горе, мир и тре­вогу. Оно раз­ру­шало при­ви­тые нами с таким огром­ным тру­дом новые веро­ва­ния людей и под­вер­гало страш­ной опас­но­сти все чело­ве­че­ство. Ввиду этого мы нашли нуж­ным уни­что­жить любовь.

В насто­я­щее время у нас нет семьи, зато нет и семей­ных тре­вог; нет любов­ных исто­рий – нет и любов­ных стра­да­ний; нет любов­ных вос­тор­гов – нет и тер­за­ний рев­но­сти; нет поце­луев – нет и слез.

Теперь мы насла­жда­емся насто­я­щим равен­ством, осво­бо­див­шись от всех радо­стей, зато и от всех горе­стей семей­ной жизни, – с само­до­воль­ством закон­чил свою длин­ную речь мой спутник.

– Да, разу­ме­ется, при таких усло­виях у вас должны быть уди­ви­тель­ные тишь и гладь, – заме­тил я и про­дол­жал: – Но ска­жите, пожа­луй­ста, – я спра­ши­ваю с чисто науч­ной точки зре­ния, – какими же путями воз­ме­ща­ется у вас есте­ствен­ная убыль в насе­ле­нии? Или вы сде­ла­лись бес­смерт­ными и…

– Ну нет, тайны при­об­ре­те­ния бес­смер­тия мы пока еще не открыли, – поспе­шил заявить мой спут­ник. – У нас уми­рают, как и встарь, хотя и в дру­гих усло­виях и про­пор­циях, а при­чи­нен­ную этим убыль мы воз­ме­щаем совер­шенно про­сто, тем же спо­со­бом, каким в ваше время про­из­во­ди­лось раз­мно­же­ние коров, лоша­дей и про­чих домаш­них живот­ных, в кото­рых вы нуж­да­лись. Еже­годно, вес­ною, мы неко­то­рое время раз­ре­шаем обоим полам жить вме­сте, при­чем необ­хо­ди­мое коли­че­ство рож­де­ний уста­нав­ли­ваем зара­нее. Ново­рож­ден­ные тща­тельно вос­пи­ты­ва­ются под меди­цин­ским руко­вод­ством и наблю­де­нием. Лишь только явив­шись на свет, они отби­ра­ются от своих роди­тель­ниц, во избе­жа­ние пагуб­ной для равен­ства мате­рин­ской любви, и поме­ща­ются в госу­дар­ствен­ные вос­пи­та­тель­ные дома, откуда их свое­вре­менно отдают в обще­ствен­ные школы, где они пре­бы­вают до четыр­на­дца­ти­лет­него воз­раста. В этом воз­расте они под­вер­га­ются экс­пер­тизе спе­ци­а­ли­стов, по реше­нию кото­рых под­го­тов­ля­ются к тому или дру­гому делу, смотря по откры­тым у них спо­соб­но­стям. Два­дцати лет их зано­сят в списки взрос­лых граж­дан, при­чем им дается право голоса. Между муж­чи­нами и жен­щи­нами не дела­ется ника­ких раз­ли­чий; оба пола поль­зу­ются совер­шенно оди­на­ко­выми правами.

– Какими же, соб­ственно? – осве­до­мился я.

– Да всеми теми, о каких я сей­час гово­рил. Чего же вам еще? – с замет­ным раз­дра­же­нием про­бур­чал старик.

Я опять замолчал.

Когда мы, по моим рас­че­там, про­шли несколько миль и я ничего не видел, кроме одно­об­раз­ных улиц да «бло­ков» зда­ний, так похо­жих одно на дру­гое, мне взду­ма­лось спросить:

– Разве здесь нет мага­зи­нов или, вообще, тор­го­вых и ремес­лен­ных заведений?

– Нет. На что они нам? – отве­тил про­вод­ник. – Госу­дар­ство кор­мит и оде­вает нас, дает нам жилище, ока­зы­вает меди­цин­скую помощь, моет, бреет, кра­сит, при­че­сы­вает нас, а когда поми­раем – хоро­нит. Ни в каких тор­го­вых и ремес­лен­ных заве­де­ниях мы не нуж­да­емся, поэтому их и нет.

Чув­ствуя неко­то­рую уста­лость, а глав­ное – жажду, я немного спу­стя пред­ло­жил новый вопрос:

– Нельзя ли нам зайти куда-нибудь, где я мог бы напиться? У меня страшно пере­сохло горло.

– Напиться?!. Что зна­чит «напиться»? – уди­вился мой спут­ник. – У нас после обеда дается пол­пинты какао. Может быть, вы об этом говорите?

Я понял невоз­мож­ность объ­яс­нить ему мою потреб­ность напиться про­сто воды или чего-нибудь в этом роде, потому и сказал:

– Да-да, какао. Говорю вам: мне очень хочется…

– Ну, а я говорю вам, что какао пода­ется у нас только к обеду! – резко пре­рвал меня старик.

Я снова дол­жен был замол­чать и поко­риться своей уча­сти – ждать обеда.

Мимо нас про­хо­дил моло­дой чело­век с бла­го­об­раз­ным лицом, но одно­ру­кий. Еще раньше я заме­тил несколько одно­ру­ких и одно­но­гих. Это явле­ние пора­зило меня, и я спро­сил об его причине.

– Это тоже объ­яс­ня­ется очень про­сто, – отве­тил ста­рик. – Когда у кого-нибудь из моло­дых людей заме­ча­ется пре­вы­ше­ние в росте или и силе сверх уста­нов­лен­ной сред­ней нормы, то у него отни­ма­ется нога или рука, чтобы при­ве­сти его в рав­но­ве­сие с дру­гими. Мы, так ска­зать, низ­во­дим его до нуж­ного уровня, без кото­рого также немыс­лимо равен­ство. При­рода частенько оши­ба­ется в своей мерке; она никак не хочет при­учиться рабо­тать по той мерке, кото­рая нам нужна, и мы исправ­ляем ее ошибки.

– Зна­чит, вы не вполне еще под­чи­нили себе при­роду? – съехид­ни­чал я.

– Увы, нет еще! – со вздо­хом про­мол­вил ста­рик. – Ста­ра­емся, но все еще далеко не с пол­ным успе­хом. Поло­жим, – с гор­до­стью доба­вил он поеле непро­дол­жи­тель­ного мол­ча­ния, – во мно­гих отно­ше­ниях мы уж посбили с нее спеси.

– Ну, а что вы дела­ете, когда среди вас явля­ется чело­век с умом выше нормы? – с тем же ехид­ством про­дол­жал я.

– Это бывает очень редко, но когда слу­ча­ется такая ненор­маль­ность, то мы про­сто-напро­сто вскры­ваем у дан­ного субъ­екта череп и про­из­во­дим над его моз­гом неко­то­рую опе­ра­цию, после кото­рой он ста­но­вится вполне нормальным.

Ска­зав это, мой спут­ник снова помол­чал, оче­видно, погру­жен­ный в раз­ду­мье, потом добавил:

– В пер­вое время мне каза­лось очень груст­ным, что мы не можем повы­шать умствен­ные спо­соб­но­сти людей, а умеем только пони­жать их, но с тече­нием вре­мени я при­ми­рился с этим.

– И вы нахо­дите спра­вед­ли­вым такое искус­ствен­ное… или, вер­нее, насиль­ствен­ное пони­же­ние при­род­ных умствен­ных спо­соб­но­стей? – спро­сил я.

– Конечно. Разве я могу счи­тать это неспра­вед­ли­вым, раз исклю­чена воз­мож­ность повы­шать эти спо­соб­но­сти? – отве­тил мой собеседник.

– Почему же не можете? – при­ста­вал я.

– Потому, что так поста­нов­лено БОЛЬШИНСТВОМ, – сми­ренно про­го­во­рил старик.

– Неужели вы нахо­дите, что ваше боль­шин­ство не может быть неспра­вед­ли­вым? – вырва­лось у меня.

– Разу­ме­ется, нет. БОЛЬШИНСТВО не может быть не пра­вым, – тоном глу­бо­кой убеж­ден­но­сти про­мол­вил мой спутник.

– Ваше мне­ние раз­де­ля­ется и теми, у кото­рых вам при­хо­дится обре­зы­вать мозги? – не уни­мался я.

– Нет. Но много ли их? – пере­дер­нув пле­чами, про­из­нес ста­рик. – Мы с ними не считаемся.

– Однако, по-моему, и мень­шин­ство имеет право на сохра­не­ние своих рук, ног и моз­гов, – воз­ра­зил я.

– Мень­шин­ство НЕ ИМЕЕТ НИКАКИХ ПРАВ, – после­до­вала суро­вая отпо­ведь со сто­роны моего собеседника.

– Сле­до­ва­тельно, тому, кто поже­лал бы жить среди вас, необ­хо­димо при­мкнуть к боль­шин­ству, чтобы не…

– Разу­ме­ется! – обо­рвал меня ста­рик, уга­дав мою даль­ней­шую мысль. – Только таким путем он и может изба­виться от боль­ших неудобств.

Мне надо­ело бро­дить по этому скуч­ному городу, и я спро­сил, нельзя ли для раз­но­об­ра­зия выйти за его черту, на про­стор полей. Мой про­вод­ник отве­тил, что это можно, но предупредил:

– Едва ли и там вам пока­жется интересно.

– Почему? – уди­вился я. – В мое время за горо­дом было так хорошо. Там были зеле­ные, усы­пан­ные цве­тами луга, над кото­рыми витал такой упо­и­тель­ный аро­мат, когда по ним про­но­сился лег­кий вете­рок; были пре­крас­ные вет­ви­стые дере­вья, насе­лен­ные пер­на­тыми певу­ньями; были обви­тые розами пре­лест­ные коттеджи.

– Ну, теперь там ничего этого нет, – снова сухо пре­рвал меня ста­рик. – Мы все это пере­де­лали по-сво­ему. Вме­сто опи­сы­ва­е­мой вами ненуж­ной рос­коши при­роды мы устро­или обшир­ные ого­роды, раз­де­лен­ные доро­гами и кана­лами, пере­кре­щи­ва­ю­щи­мися под пря­мым углом, как здеш­ние улицы. Вашей былой «кра­соты» вы больше не най­дете и за горо­дом. Мы ее уни­что­жили, потому что и она мешала нашему равен­ству. Мы нашли неспра­вед­ли­вым, чтобы одни люди жили среди живо­пис­ных окрест­но­стей, а дру­гие – среди болот или голых пес­ков. Теперь бла­го­даря нашим тру­дам весь мир стал оди­на­ков во всех своих частях, все люди повсюду живут в оди­на­ко­вых усло­виях, потому что на земле нет уже таких мест, кото­рые имели бы какие-либо пре­иму­ще­ства перед другими.

– А разве нет дру­гих стран, кроме этой? – спро­сил я, думая, что ста­рик под сло­вами «весь мир» под­ра­зу­ме­вает только свою страну, и, чув­ствуя, что дорого бы дал, чтобы очу­титься в какой-нибудь иной стране, хотя бы даже в одной из тех, кото­рые тысячу лет назад счи­та­лись самыми суровыми.

– Обла­сти дру­гие есть, но стран в преж­нем смысле больше не суще­ствует, – пояс­нил мой спут­ник. – Говорю вам: весь мир сде­лан нами совер­шенно оди­на­ко­вым. Везде один народ, один язык, один закон, одна и та же форма жизни.

– Боже мой! Неужели, в самом деле, на всей земле, от полюса до полюса и на про­тя­же­нии всего эква­тора, нет ни малей­шего раз­но­об­ра­зия? – ужа­сался я. – Как это должно быть скучно!.. Но, может быть, у вас есть хоть какие-нибудь спо­собы раз­вле­че­ния, театры, например?

– Нет, мы уни­что­жили и театры, – отве­тил ста­рик. – Осо­бен­но­сти арти­сти­че­ского тем­пе­ра­мента не допус­кали урав­не­ния. Каж­дый из арти­стов мнил себя лучше и выше дру­гих… Быть может, в ваши дни это было иначе?

– Нет, арти­сты и в наше время, как и во все пред­ше­ство­вав­шие вре­мена, счи­тали себя, так ска­зать, сверх­ми­ро­выми суще­ствами, – сознался я. – Но мы не оби­жа­лись, не при­да­вая этому осо­бен­ного значения.

– Ну, а мы взгля­нули на этот вопрос иначе, – ото­звался мой спут­ник. – Наш «Союз обще­ствен­ной охраны Белой ленты» нашел, что все спо­собы раз­вле­че­ния вредны и порочны, пере­тя­нул на свою сто­рону БОЛЬШИНСТВО и добился того, что вся­кие игры, музыка, танцы и про­чие забавы были навсе­гда воспрещены.

– Ну, а книги читать вам поз­во­ля­ется? – спро­сил я.

– Это нам не запре­щено, но только читать-то у нас нечего. Новых книг больше не пишется. Да и о чем писать в мире, где нет ни горе­стей, ни радо­стей, ни разо­ча­ро­ва­ний, ни надежд, ни любви, ни нена­ви­сти; где жизнь течет таким ров­ным, тихим, нигде не застре­ва­ю­щим потоком?

– Да, у вас дей­стви­тельно писать не о чем, – согла­сился я. – Но что сде­лали вы с тво­ре­ни­ями преж­них авто­ров? У нас были Шекс­пир, Валь­тер Скотт, Тек­ке­рей, Бай­рон… Нако­нец я сам напи­сал кое-что, заслу­жи­ва­ю­щее неко­то­рого вни­ма­ния, как гово­рили. Может быть, все это у вас хра­нится в общественных…

– Нигде не хра­нится, – почти сер­дито обо­рвал меня мой про­вод­ник. – Мы весь этот ста­рый хлам сожгли. Нам совсем не инте­ресно знать о тех вре­ме­нах, когда в мире шла такая нераз­бе­риха и люди, в огром­ном боль­шин­стве, были пре­вра­щены в неволь­ни­ков и во вьюч­ный скот.

Дальше я узнал от него, что у них бла­го­даря насто­я­ниям самой силь­ной обще­ствен­ной пар­тии «Союза обще­ствен­ной охраны Белой ленты», были уни­что­жены все без исклю­че­ния про­из­ве­де­ния искус­ства преж­них вре­мен и поста­нов­лено подав­лять в под­рас­та­ю­щих поко­ле­ниях малей­шее стрем­ле­ние к худо­же­ствен­ной дея­тель­но­сти вся­кого рода, потому что такая дея­тель­ность при­знана зло­вред­ною, как под­ры­ва­ю­щая вели­кие основы равен­ства. Люди с худо­же­ствен­ными наклон­но­стями имеют при­вычку мыс­лить и этим самым воз­вы­шаться над дру­гими, не име­ю­щими такой зло­вред­ной при­вычки. Разу­ме­ется, послед­няя кате­го­рия людей пре­об­ла­дала и состав­ляла БОЛЬШИНСТВО, кото­рое и при­знало суще­ство­ва­ние непри­ят­ных ей лиц пер­вой кате­го­рии недо­пу­сти­мым. При этом ста­рик доба­вил, что по той же при­чине были вос­пре­щены раз­лич­ные виды спорта и обще­ствен­ные игры, так как состя­за­ния ведут к про­яв­ле­нию спо­соб­но­стей, а раз­ли­чие в спо­соб­но­стях нару­шает законы равенства.

– А по скольку часов в день рабо­тают у вас? – спро­сил я.

– Только по три часа, все же осталь­ное время дня в нашем соб­ствен­ном рас­по­ря­же­нии, – не без гор­до­сти про­го­во­рил старик.

– Что же вы дела­ете в тече­ние такого про­дол­жи­тель­ного сво­бод­ного вре­мени? – поин­те­ре­со­вался я.

– Отды­хаем, – после­до­вал крат­кий ответ.

– Отды­ха­ете?! Два­дцать один час под­ряд только и дела­ете, что отды­ха­ете? И это после такого ничтож­ного труда? – изум­лялся я.

– Ну, конечно, не все же время мы спим или сидим, как ваши преж­ние исту­каны, – воз­ра­зил мой спут­ник. – Мы думаем, беседуем…

– А!.. О чем же, смею спросить?

– О том, как трудно жилось преж­ним людям и как счаст­ливы теперь мы, а также о вели­ких пред­на­зна­че­ниях человечества.

– А что именно вы пред­став­ля­ете себе под выра­же­нием «пред­на­зна­че­ния чело­ве­че­ства»? – с любо­пыт­ством спро­сил я. – Об этом и в наши дни много тол­ко­ва­лось, но никто так и не мог выяс­нить, что, соб­ственно, име­лось в виду.

– Да? Ну, мы и в этом отно­ше­нии ушли гораздо дальше вас, – с само­до­воль­ством про­го­во­рил мой собе­сед­ник. – Мы видим пред­на­зна­че­ние чело­ве­че­ства в пол­ном пре­об­ла­да­нии над при­ро­дой, чтобы она не стре­ми­лась больше сво­ими воль­но­стями нару­шать наши законы равен­ства; чтобы все у нас дела­лось силою одного элек­три­че­ства, без вся­кого содей­ствия с нашей сто­роны; чтобы каж­дый из нас имел право голоса; чтобы…

– Довольно! Бла­го­дарю вас, – пере­бил я его. – Теперь я все понял, и мне оста­ется спро­сить вот только о чем: есть ли у вас религия?

– Конечно.

– И вы покло­ня­е­тесь какому-нибудь божеству?

– Разу­ме­ется.

– Как оно у вас называется?

– БОЛЬШИНСТВОМ.

– Так. Ну, теперь для меня все окон­ча­тельно ясно… Впро­чем, есть еще один вопрос, послед­ний… Наде­юсь, вы про­стите мне, что я задаю вам такое мно­же­ство вопросов?

– Зада­вайте и этот вопрос, не стес­ня­ясь, – про­бур­чал ста­рик, – я к тому и при­став­лен, чтобы в тече­ние трех часов в день отве­чать на вопросы людей неопытных.

– Я хотел бы узнать вот что еще: много ли людей кон­чают у вас самоубийством?

– Само­убий­ством?!. Ну, таких слу­чаев у нас совсем не наблюдается.

Я взгля­нул на лица встреч­ных муж­чин и жен­щин. Заме­тив на их лицах и в гла­зах такое же выра­же­ние удив­ле­ния, сме­шан­ного с тре­во­гой, какое мне при­хо­ди­лось наблю­дать в гла­зах наших домаш­них живот­ных, я решил, что этим людям дей­стви­тельно нет надоб­но­сти при­бе­гать к самоубийству.

Лишь только я решил этот вопрос, как все окру­жа­ю­щее меня вдруг покры­лось непро­ни­ца­е­мым тума­ном… Я оклик­нул сво­его спут­ника, но не полу­чил ответа…

Гос­поди! да что же это со мной? Почему я снова очу­тился в хорошо зна­ко­мой мне ком­нате и на соб­ствен­ной постели, а возле меня раз­да­ется не менее зна­ко­мый, крик­ли­вый голос мис­сис Биглз, моей преж­ней квар­тир­ной хозяйки?

Разве и она про­спала тысячу лет и тоже теперь просну­лась?.. Она кри­чит, что уже две­на­дцать часов… Только еще две­на­дцать! Зна­чит, я дол­жен ждать еще четыре с поло­ви­ною часа, когда меня умоют… Ах, как тре­щит у меня голова и как невы­но­симо ноют руки и ноги!..

Да, я дей­стви­тельно в своей соб­ствен­ной постели… Неужели все это было лишь тяже­лым, кош­мар­ным сном, и я остался на своем месте, в девят­на­дца­том сто­ле­тии, при при­выч­ном госу­дар­ствен­ном, обще­ствен­ном, семей­ном и про­чем строе?..

Да, сквозь откры­тое окно до меня доно­сятся звуки преж­ней жизни. Слышу, как по-преж­нему сме­ются и пла­чут, раду­ются и горюют люди, и как каж­дый из них с помо­щью воли и труда, напря­гая и раз­ви­вая свои силы, про­кла­ды­вает себе соб­ствен­ный путь в жизни. Слышу шум борьбы и паде­ние поги­ба­ю­щих в этой борьбе, но слышу и быст­рый бег тех, кото­рые спе­шат на помощь упав­шим… Слышу и то, как вос­тор­женно про­слав­ля­ются те, кото­рым уда­лось совер­шить какое-нибудь вели­кое дело…

О, как я счаст­лив, что изба­вился от страш­ного кош­мара осу­ществ­лен­ного соци­а­ли­сти­че­ского строя, осно­ван­ного на «сво­боде, равен­стве и брат­стве»!.. Ах, какое вели­кое, неопи­су­е­мое бла­жен­ство чув­ство­вать себя опять самим собою, а не…

Впро­чем, у меня сей­час нет вре­мени увле­каться отвле­чен­ными рас­суж­де­ни­ями. Мне сего­дня пред­стоит целая уйма дел, а мое рабо­чее время не огра­ни­чи­ва­ется ведь тремя часами…

Эх, зачем я вчера вече­ром пил так много вина, курил креп­кие сигары и слу­шал раз­гла­голь­ство­ва­ния буду­щих пере­устро­и­те­лей мира! Вот от всего этого у меня и сде­лался в голове такой нево­об­ра­зи­мый кавардак.

Вечнозеленые деревья

Они смот­рят такими туск­лыми и угрю­мыми в ясный весен­ний день, когда моло­дая зеле­ная травка испещ­ря­ется белыми под­снеж­ни­ками и жел­тым шафра­ном, а с каж­дой ветви рвутся на волю, к яркому сол­нышку, сотни неж­ных пуши­стых листоч­ков, выби­ва­ясь из стес­ни­тель­ной обо­лочки крас­но­вато-корич­не­вых буто­нов; смот­рят такими холод­ными и жест­кими среди тре­пе­щу­щих кру­гом них моло­дых надежд и жизнерадостности.

А в свет­лые лет­ние дни, когда вся при­рода укра­шена сво­ими луч­шими убо­рами, когда розы густыми гир­лян­дами обви­вают двор и каж­дое окно, когда поля покрыты коло­ся­щи­мися хле­бами, про­ни­зан­ными пест­рыми цве­тами, и от пыш­ных лугов веет медо­вым запа­хом, – они гля­дят еще более хмуро в своей обтре­пан­ной и поблек­шей зим­ней одежде и кажутся такими ста­рыми, жал­кими и беспомощными.

Но всего печаль­нее смот­рят они во дни пло­до­нос­ной осени, когда дере­вья, подобно пожи­лым жен­щи­нам, жела­ю­щим скрыть свои годы, наря­жа­ются в пыш­ные пест­рые одежды из золота и пур­пура, когда в полях уже созрели все злаки, а в садах с отя­го­щен­ных вет­вей десят­ками падают на землю пере­зрев­шие слад­кие плоды, когда леса раз­но­цвет­ными лен­тами окайм­ляют долины. Среди интен­сив­ного блеска уга­са­ю­щего дня при­роды они в своей одно­об­разно-тем­ной одежде кажутся так же не у места, как бед­ные род­ствен­ники на пиру богача. У них только и есть эта одежда: ее посто­янно мочат дожди, осы­пает снег, треп­лют ветры и бури, оттого она такая поно­шен­ная и неказистая.

Когда же насту­пает зима, поля и луга покры­ва­ются тол­стым белым покро­вом, под кото­рым погре­ба­ются умер­шие цветы, а лист­вен­ные дере­вья обри­со­вы­ва­ются на беле­со­ва­том небе одними сво­ими обна­жен­ными осто­вами, когда умол­кает весе­лый пти­чий хор и все кру­гом так бес­цветно, тихо и без­жиз­ненно – только одни они, веч­но­зе­ле­ные дере­вья, стоят тор­же­ству­ю­щими среди бушу­ю­щих метелей.

Они не кра­сивы, а только бодры, крепки и вынос­ливы; все­гда, во все вре­мена года, одни и те же, не меня­ю­щи­еся, веч­но­зе­ле­ные. Весна не может сде­лать их свет­лыми, лето не может опа­лить их, осень не может сна­чала укра­сить их, а потом заста­вить поблек­нуть и обна­житься, зима не может убить их.

Есть и среди чело­ве­че­ства веч­но­зе­ле­ные душою муж­чины и жен­щины; правда, их немного, но все-таки они есть. Эти люди не из показ­ных, не из тех, за кото­рыми бегут тол­пами (при­рода дей­ствует по ста­рин­ным пра­ви­лам тор­говли: она нико­гда не выкла­ды­вает на выставку сво­его луч­шего товара). Эти люди только крепки, сильны и выносливы.

Они крепче всего света, крепче жизни и смерти, крепче самой судьбы. Над ними сви­реп­ствуют житей­ские бури, их хле­щут ливни, их пыта­ются ско­вать морозы. Но бури, ливни и морозы про­но­сятся, а те, кото­рых они ста­ра­лись уни­что­жить, про­дол­жают сто­ять бод­рыми, креп­кими, веч­но­зе­ле­ными. Они спо­койно насла­жда­ются сол­неч­ными днями жизни и бла­го­да­рят за них, но также спо­койно и рас­ста­ются с ними. Невзгоды не могут согнуть их, беды и горе­сти не могут омра­чить их свет­лых лиц; они могут только заста­вить еще крепче замкнуться их уста. Тепло нашего мате­ри­аль­ного про­цве­та­ния не может заста­вить блес­нуть новою ярко­стью веч­ную зелень их дружбы к нам, а холод наших неудач не может убить листвы их при­вя­зан­но­сти к нам. Будем же дер­жаться этих людей, поста­ра­емся при­тя­нуть их к себе, при­ютимся возле них, как возле непо­ко­ле­би­мых в бурях утесов.

В наши лет­ние дни мы мало думаем об этих людях, потому что они не льстят нам, не раз­ли­ва­ются над нами в сла­ща­во­стях, не при­вле­кают нас ника­кими обо­льще­ни­ями. Они даже пло­хие гово­руны, и – что еще хуже для мно­гих – не менее пло­хие слу­ша­тели. У них, на общий взгляд, угло­ва­тые манеры и пол­ное отсут­ствие вся­кого заис­ки­ва­ния. Наряду с нашими дру­гими зна­ко­мыми они про­из­во­дят невы­год­ное впе­чат­ле­ние. Они плохо оде­ва­ются и имеют очень невзрач­ный вид. Встре­ча­ясь с ними в обще­стве или на улице, мы ста­ра­емся избе­гать их; они не из тех, кото­рыми можно похва­литься пред людьми из «бле­стя­щего» общества.

Только во дни наших нужд и скор­бей мы науча­емся пони­мать и любить их; только невзгоды суро­вой зимы застав­ляют пти­чек ценить всю выгоду при­юта среди веч­но­зе­ле­ных ветвей.

Во дни нашей весны мы, глу­пые и лег­ко­мыс­лен­ные, с насмеш­ками и пре­зре­нием про­хо­дим мимо этих неин­те­рес­ных, одно­тон­ных людей и гоня­емся за пест­рыми, но недол­го­веч­ными цве­тами и мотыль­ками. Мы меч­таем о том, чтобы сад нашей жизни был при­вле­ка­те­лен для каж­дого про­хо­жего; мы укра­шаем этот сад только розами и лили­ями, а свое жилище – души­стою пови­ли­кою. Как хорошо будет в этом саду летом, когда над ним заси­яет без­об­лач­ное голу­бое небо, и весь он зальется пото­ками осле­пи­тель­ного золо­ти­стого сол­неч­ного света! А о том, как в этом же пыш­ном саду нам при­дется дро­жать в холод­ные пас­мур­ные осен­ние дни и мерз­нуть в зим­ние – мы вес­ною совсем не думаем.

А вы, моло­день­кие, глу­пень­кие девушки, с вашими хоро­шень­кими, но пустыми голов­ками. Сколько раз вам гово­ри­лось, что все, что вам больше всего нра­вится в избран­ном вами юноше, далеко не то, что нужно, чтобы он мог быть хоро­шим мужем, но вы и слу­шать не хотели; вы заты­кали свои ушки от этих уве­ще­ва­ний, наду­вали губки и делали по-сво­ему. И только лич­ный горь­кий опыт застав­лял вас потом вспом­нить те слова, кото­рые каза­лись вам такими непри­ят­ными и злыми, и оце­нить их по достоинству.

Жених, «пыла­ю­щий как горно», быстро осты­нет, сде­лав­шись мужем, и вме­сте с его осты­ва­нием пока­жутся все его некра­си­вые сто­роны, потому что нельзя изме­нить чело­века, изгнать из него дур­ное, вло­жить доб­рое, пере­де­лать, пере­кро­ить, пере­шить его, как пла­тье, фасон кото­рого пере­стал нра­виться. Каким вы полу­чили мужа, таким он до конца своих дней и оста­нется; нанос­ный блеск быстро туск­неет, пре­лесть новизны быстро уле­ту­чи­ва­ется. Оста­ется неиз­мен­ным лишь корен­ное. Быстро осты­вает и заим­ство­ван­ный жар пылав­шего вул­ка­ном ново­брач­ного, и под ста­рость вам не у чего будет греться.

Да, во время его моло­до­сти он кажется вам таким кра­си­вым и при­вле­ка­тель­ным. Он так горячо целует вашу ручку, так нежен и пре­ду­пре­ди­те­лен. Он так крепко при­жи­мает вас к груди, и его моло­дая рука кажется такой силь­ной и мощ­ной. Глаза его так ярки и так голо­во­кру­жи­тельно сладко загля­ды­вают в ваши. И он все­гда так хорошо одет (но не все­гда хорошо пла­тит за это портному).

Но будет ли он так же пла­менно цело­вать вам руку, когда она сде­ла­ется ста­рою, дряб­лою и мор­щи­ни­стою? Будет ли осы­пать вас нуж­ными име­нами, когда ваш ребе­нок ночью не даст ему покоя своим кри­ком, и вы не будете в состо­я­нии унять это малень­кое, бог весть чем стра­да­ю­щее суще­ство? Будет ли он настолько забот­лив, чтобы хоть на одну ночь сме­нить вас возле кро­ватки боль­ного ребенка? Будет ли его рука креп­кою и силь­ною для защиты вас во дни невзгод? Будут ли его глаза све­титься для вас блес­ком любви, когда ваши нач­нут блек­нуть и слезиться?

А вы, юные, недаль­но­вид­ные, легко увле­ка­ю­щи­еся юноши! Неужели вы серьезно можете наде­яться на то, что те при­ве­ред­ли­вые кокетки, ради кото­рых вы схо­дите с ума, будут хоро­шими женами?

Бес­спорно, ваша избран­ница хороша и оде­ва­ется с изыс­кан­ным вку­сом (еще бы: ведь она только и делает, что кор­пит над мод­ными жур­на­лами, при­смат­ри­ва­ется к одежде бога­тых щего­лих и по целым часам вис­нет над при­лав­ком мод­ных мага­зи­нов и порт­них!), и она все­гда такая милая, весе­лая, оча­ро­ва­тель­ная; все­гда кажется такой пря­мо­душ­ной, мяг­кой, покор­ной и сострадательной.

Она, пожа­луй, такою и оста­нется до самого конца своей жизни, но только не для вас. Она будет оча­ро­вы­вать мно­гих мужей, но только не сво­его. На вас будет воз­ло­жена обя­зан­ность «при­лично» содер­жать ее, повсюду, куда она захо­чет, возить ее, любо­ваться ее успе­хами в обще­стве, в слу­чае надоб­но­сти защи­щать ее, не спать по ночам, раз­ду­мы­вая над тем, где бы раз­до­быть денег для ее при­хо­тей. Больше с нее ничего не спра­ши­вайте. С вас довольно чести назы­ваться ее мужем и быть пред­ме­том зави­сти дру­гих мужей, ода­рен­ных точь-в-точь такими же женами, но не заме­ча­ю­щих этого, потому что они уже пригляделись.

Вообще, на долю вашей жены выпа­дут все пре­иму­ще­ства, все радо­сти, все удо­воль­ствия, весь блеск и все тор­же­ство жизни, если вы доб­ро­душны, мяг­ко­сер­дечны, честны, тер­пе­ливы и непри­тя­за­тельны, а на вашу – пол­ные про­ти­во­по­лож­но­сти всего того, чем поль­зу­ется ваша жена.

Она будет сиять моло­до­стью и кра­со­той, сна­чала сво­ими, а потом со вре­ме­нем и куп­лен­ными; вы же при такой жене быстро соста­ри­тесь; лицо ваше пожел­теет, глаза потуск­неют и вва­лятся, волосы поре­деют и посе­деют раньше, чем вы, как гово­рится, успе­ете оглянуться.

Она будет бли­стать и в обще­стве и на вече­рах у себя богат­ством и изя­ще­ством наря­дов; вы будете на службе носить ста­рый потер­тый сюр­тук, а дома ходить в обтре­пан­ном, заса­лен­ном халате и стоп­тан­ных туф­лях, и не реши­тесь высу­нуть носа в гости­ную, когда там ваша жена задает «вечера» – справ­ля­ю­щимся о вас из веж­ли­во­сти ска­жут, что вы «страшно заняты», и этим отве­том удо­вле­тво­рятся: ведь вы никому не нужны.

Она все­гда окру­жена весе­лым, при­ят­ным обще­ством, уха­жи­ва­ю­щим за ней и осы­па­ю­щим ее ком­пли­мен­тами и любез­но­стями; вы все­гда одни, вам никто не ска­жет про­стого, теп­лого, дру­же­ского слова, никто не ода­рит вас лас­ко­вым взгля­дом. К вам жена заяв­ля­ется только тогда, когда ей нужны деньги, кото­рых она у вас не про­сит, а тре­бует. С дру­гой целью она на вашу поло­вину и не заглядывает.

Для нее жизнь течет веч­ным празд­ни­ком, без горя и забот; для вас – нескон­ча­е­мыми уны­лыми буд­нями, пол­ными непри­ят­но­стей, огор­че­ния, труда и беспокойств…

Да, жить уютно, по-семей­ному, можно только с такими людьми, кото­рые не бли­стают в обще­стве, а цве­тами сво­его сердца и ума ста­ра­ются укра­сить лишь свой соб­ствен­ный очаг, думают лишь о том, чтобы тем, кто раз­де­ляет с ними этот очаг, было тепло и спо­койно, при­ятно и радостно.

Луч­шими спут­ни­ками на тяже­лом жиз­нен­ном пути явля­ются не люди, уме­ю­щие оча­ро­вы­вать и обо­льщать кра­си­вой внеш­но­стью и ост­ро­ум­ной бол­тов­ней, а люди на вид туск­лые и не наход­чи­вые в гости­ных; люди креп­кие, рас­су­ди­тель­ные и устой­чи­вые к невзго­дам; люди, кото­рые не боятся ливня; при­крыв­шись не мод­ным, а удоб­ным и надеж­ным зон­том, они без­бо­яз­ненно пере­хо­дят через огром­ные лужи, потому что у них креп­кая обувь, и все­гда готовы про­тя­нуть свою силь­ную и твер­дую руку в помощь дру­гому. Такие люди, ода­рен­ные вечно юною и све­жею душою, стойки во вся­кой беде, не гнутся и не падают ни при какой буре. Эти люди среди чело­ве­че­ства – то же самое, что веч­но­зе­ле­ные сосны и ели среди деревьев.

Стой­кость много зна­чит. Жен­щины обык­но­венно более стойки, нежели муж­чины. Есть жен­щины, на кото­рых вы смело можете поло­житься во всех жиз­нен­ных невзго­дах. У них та же стой­кость, кото­рая про­яв­ля­ется в пре­дан­ной собаке. Муж­чины по боль­шей части ско­рее похожи па кошек. Вы можете про­жить с кош­кой два­дцать лет и счи­тать ее своею, но нико­гда не можете быть вполне уве­рены в ней, нико­гда не можете загля­нуть на дно ее души и посто­янно должны быть насто­роже, как бы она ни взду­мала соблаз­ниться мяг­ким ков­ри­ком, разо­стлан­ным перед ками­ном соседа.

В совре­мен­ном мире нет школы для при­да­ния муж­чине стой­ко­сти. В преж­ние, тре­вож­ные вре­мена, когда вся Европа посто­янно сотря­са­лась из края в край вой­нами, чумою и раз­ными дру­гими обще­ствен­ными и сти­хий­ными бед­стви­ями, муж­чина умел быть стой­ким не только по отно­ше­нию к себе лично, но и к това­рищу. Мы заучили наизусть много кра­си­вых фраз о без­нрав­ствен­но­сти войны и раду­емся, что живем в такое мир­ное время, с широко раз­ви­тыми дипло­ма­ти­че­скими и тор­го­выми сно­ше­ни­ями. И мы поль­зу­емся этим вре­ме­нем, затра­чи­вая все свои силы и спо­соб­но­сти на то, чтобы как можно осно­ва­тель­нее обма­нуть, обста­вить, обла­по­шить и даже, при слу­чае, огра­бить «луч­шего» друга, а часто и род­ного брата; теми же сред­ствами мы «побеж­даем» и своих вра­гов. Это мы назы­ваем «сво­бод­ным раз­ви­тием лич­ных свойств», хва­лимся своей «циви­ли­за­цией», кри­чим о «про­грессе» (да, мы дей­стви­тельно изу­ми­тельно быстро шагаем впе­ред, но в какую сто­рону?) и с него­до­ва­нием отзы­ва­емся о преж­них «глу­хих, вар­вар­ских» вре­ме­нах, когда царило одно «гру­бое наси­лие», хотя тогда люди бились как орлы и львы, за честь своих гер­бов, на кото­рых неда­ром были изоб­ра­жены орлы и львы, а не лисицы…

Разу­ме­ется, много можно ска­зать про­тив войны. Я вовсе не хочу отри­цать ее тем­ных сто­рон; я хочу лишь обра­тить вни­ма­ние на тот бес­спор­ный факт, что война порож­дала героев, кото­рых в мир­ные вре­мена не видно. Она при­ви­вала людям при­вычку к точ­но­сти и реши­тель­но­сти, к неустра­ши­мо­сти и само­по­жерт­во­ва­нию; она укреп­ляла их суж­де­ние, глаз и руку; она учила их тер­пе­нию в стра­да­ниях, спо­кой­ной рас­су­ди­тель­но­сти в опас­но­стях, сохра­не­нию душев­ной ясно­сти в пре­врат­но­стях судьбы. Рыцар­ство, вер­ность, твер­дость и муже­ство – пре­крас­ные дети без­об­раз­ной войны. Но луч­ший ее дар людям – все-таки стойкость.

Война вну­шала людям необ­хо­ди­мость быть вер­ными друг другу, вер­ными своим обя­зан­но­стям, вер­ными сво­ему посту, – сло­вом, вер­ными все­гда и во всем до самой смерти.

Муче­ники, уми­рав­шие на костре; есте­ство­ис­пы­та­тели, ста­рав­ши­еся поко­рить при­роду и открыв­шие миро­вые законы; рефор­ма­торы, своей кро­вью (а не одною бол­тов­нёю) заво­е­вав­шие нам раз­лич­ные воль­но­сти; люди, душою и телом отда­вав­ши­еся науке и искус­ству в те вре­мена, когда ни то, ни дру­гое не при­но­сило ни славы, ни денег, а лишь осуж­де­ние и нищету, – все эти герои про­ис­хо­дили от тех суро­вых людей, кото­рые в кро­ва­вых сечах науча­лись сме­яться над стра­да­ни­ями и смер­тью, кото­рым вра­же­ские удары вну­шали ту непре­лож­ную истину, что выс­шая обя­зан­ность чело­века – быть стой­ким и безбоязненным.

При­пом­ните исто­рию о ста­ром короле викин­гов, кото­рый хотел было при­нять хри­сти­ан­ство, но в тот момент, когда его с боль­шою тор­же­ствен­но­стью соби­ра­лись кре­стить, вдруг спо­хва­тился и спросил:

– Вы уве­рили меня, что при­ня­тие хри­сти­ан­ства – един­ствен­ный вер­ный путь в Валгаллу. Но ска­жите мне, где же будут все мои сорат­ники, дру­зья и род­ствен­ники, умер­шие в ста­рой вере?

Сму­щен­ное духо­вен­ство отве­тило, что все они будут в таком месте, о кото­ром неже­ла­тельно гово­рить в такую тор­же­ствен­ную минуту.

– А! – вскри­чал, отсту­пая от купели, ста­рый викинг, отлично поняв­ший тон­кий намек духо­вен­ства. – В таком слу­чае я не желаю кре­ститься: я не хочу поки­дать их в несчастье.

Он жил с теми людьми, сра­жался бок о бок с ними, был им неиз­менно пре­дан и не захо­тел поки­нуть их даже после смерти, хотя ему за это и угро­жало мучиться вме­сте с ними в аду.

Как был сме­шон этот глу­пый викинг, не правда ли, гос­пода совре­мен­ники? С моей же точки зре­ния – для вас, конечно, не обя­за­тель­ной, лучше бы бро­сить всю нашу «куль­туру» и «циви­ли­за­цию» и вер­нуться к тем «мрач­ным» вре­ме­нам, когда выра­ба­ты­ва­лись такие харак­теры, каким обла­дал этот «смеш­ной» викинг.

Един­ствен­ным живым памят­ни­ком тех вре­мен остался у нас буль­дог, но и тот уж не тот! Какая жалость, что мы даем поги­бать этой пре­крас­ной породе собак! Как вели­ко­ле­пен буль­дог в своей сви­ре­по­сти и стой­ко­сти перед вра­гом хозя­ина, в созна­нии своей обя­зан­но­сти защи­щать до послед­ней капли крови иму­ще­ство и жизнь сво­его кор­мильца! Но как он кро­ток и поко­рен, когда ему нужно защи­щать только самого себя!

Буль­дог хотя и нека­зист на вид, зато он самый луч­ший и вер­ный друг. Он напо­ми­нает извест­ную пого­ворку о чело­веке, кото­рого нельзя не ува­жать, узнав его, но узнать его очень трудно, потому что в обык­но­вен­ное время он не про­яв­ляет своей душев­ной красоты.

Хотя мое пер­вое зна­ком­ство с буль­до­гом про­изо­шло много лет назад, но я отлично помню это. Я в то время жил летом в деревне, в одном семей­стве, вме­сте с това­ри­щем, кото­рого звали Джордж.

Как-то раз мы вер­ну­лись домой с даль­ней про­гулки так поздно, что наши хозя­ева уже спали. Мы поти­хоньку про­бра­лись в нашу ком­нату, где был зажжен для нас свет, и при­ня­лись разу­ваться. Вдруг мы заме­тили, что возле печки лежит буль­дог. Мне еще не при­хо­ди­лось видеть в непо­сред­ствен­ной бли­зо­сти собаки с такой угрю­мой мор­дой и с таким сви­ре­пым взгля­дом; каза­лось, она совер­шенно недо­ступна каким бы то ни было неж­ным и бла­го­род­ным чув­ствам. Джордж нахо­дил, что этот зверь ско­рее напо­ми­нает стра­ши­лище из язы­че­ской мифо­ло­гии, нежели бла­го­нрав­ную англий­скую собаку. И я вполне согла­шался с мне­нием товарища.

По-види­мому, буль­дог под­жи­дал нас. Он под­нялся, при­вет­ство­вал нас зло­ве­щей улыб­кой и стал между нами и дверью.

При­ми­ри­тельно, заис­ки­ва­юще улыб­ну­лись ему в ответ и мы, назы­вая его «хоро­шей соба­кой», выра­жая ему наше сочув­ствие сло­вами: «Бед­нень­кий дру­жок, мы не вовремя раз­бу­дили тебя», и, нако­нец, спро­сили его тоном, пред­ре­ша­ю­щим утвер­ди­тель­ный ответ со сто­роны буль­дога: «Ты ведь хоро­ший, слав­ный песик, да?» Разу­ме­ется, мы вовсе не думали того, что гово­рили. Наше истин­ное мне­ние об этом чет­ве­ро­но­гом посе­ти­теле было диа­мет­рально про­ти­во­по­ложно тому, кото­рое мы выра­жали вслух. Мы не желали оскорб­лять его. Он был у нас в каче­стве, так ска­зать, гостя, и мы как бла­го­вос­пи­тан­ные моло­дые люди чув­ство­вали необ­хо­ди­мость скрыть от него испы­ты­ва­е­мое нами от его при­сут­ствия неудо­воль­ствие и не ста­вить его в лож­ное, нелов­кое положение.

Кажется, мы успели в этой игре. Буль­дог, видимо, не испы­ты­вал ника­кого стес­не­ния, чего мы сами о себе не могли ска­зать. Отно­сясь довольно рав­но­душно к нашим любез­но­стям, он вдруг почув­ство­вал какое-то осо­бен­ное вле­че­ние к ногам Джорджа.

Кстати ска­зать, Джордж все­гда очень гор­дился сво­ими ногами, находя их кра­си­выми и строй­ными; конечно, я из дели­кат­но­сти не про­ти­во­ре­чил ему, но про себя нахо­дил его ноги неук­лю­жими «брев­нами». Но буль­дог, оче­видно, вполне раз­де­лял мне­ние самого Джор­джа насчет оча­ро­ва­тель­но­сти его «ходи­лок»: пес при­бли­зился к этим при­над­леж­но­стям моего това­рища и долго обню­хи­вал их со всех сто­рон с видом истин­ного зна­тока. Окон­чив эту экс­пер­тизу, буль­дог радостно фырк­нул, виль­нул хво­стом и осклабился.

Джордж, отли­чав­шийся в то время боль­шой скром­но­стью и стыд­ли­во­стью, вспых­нул до кор­ней волос и поспешно втя­нул ноги на стул, на кото­ром сидел, но, заме­тив, что пес выра­жает явное наме­ре­ние после­до­вать за ними на стул, пере­сел на стол, подо­гнув под себя ноги, как делают портные.

Рас­ха­жи­вая возле стола, буль­дог сви­репо гля­дел на Джор­джа, как-то странно шеве­лил хво­стом, кивал голо­вой и слегка рычал. Все эти про­яв­ле­ния душев­ных дви­же­ний почтен­ного пса каза­лись нам настолько зло­ве­щими, что я, по чув­ству соли­дар­но­сти с това­ри­щем, при­со­се­дился к нему и уселся на столе в такой же позе, как он.

Стол был неболь­шой и не совсем устой­чи­вый на своих круг­лых с коле­си­ками нож­ках, так что сидеть на нем вдвоем, да еще с подо­гну­тыми ногами, пред­став­ля­лось для нас, не при­вык­ших поль­зо­ваться такого рода седа­ли­щами, довольно чув­стви­тель­ным неудобством.

Разу­ме­ется, мы легко могли бы осво­бо­диться из нашего нелов­кого поло­же­ния, раз­бу­див спав­ших рядом хозяев. Но мы на это не реша­лись, во-пер­вых, из свой­ствен­ной нам дели­кат­но­сти, а во-вто­рых, в ясном созна­нии, что пред­став­ля­е­мая нами кар­тина не из таких, какими при­ятно похва­литься перед лицами, кото­рым жела­тельно вну­шить бла­го­при­ят­ное мне­ние о себе.

В таком поло­же­нии мы молча и непо­движно про­си­дели около полу­часа. Между тем гость взо­брался на тот стул, на кото­ром перед тем сидел Джордж, и не сво­дил с нас уко­риз­нен­ного и вме­сте с тем, как нам каза­лось, насмеш­ли­вого взгляда. Сде­лав неча­ян­ное дви­же­ние, я чуть было не ску­выр­нулся со стола, зани­мая только один край его, и заме­тил, что пес одоб­ри­тельно зако­ло­тил хво­стом по стулу.

«Экая зло­рад­ная ско­тина!» – поду­мал я, весь похо­ло­дев от ужаса, и уселся насколько было воз­можно крепче.

По исте­че­нии полу­часа мы с това­ри­щем при­ня­лись впол­го­лоса обсуж­дать свое поло­же­ние. Я пред­ла­гал «риск­нуть» спу­ститься со стола и попы­таться выгнать нашего непро­ше­ного посе­ти­теля. Но Джордж, со свой­ствен­ным ему крас­но­ре­чием и склон­но­стью к софиз­мам, воз­ра­зил, что не сле­дует сме­ши­вать безум­ную попытку с храбростью.

– Ты зна­ешь, – про­дол­жал он, – что храб­рость – досто­я­ние муд­ре­цов, между тем как безум­ная попытка – при­знак глу­по­сти. Сде­лать так, как ты пред­ла­га­ешь, – зна­чит при­бли­жаться к глу­по­сти. Я на это не согласен.

Я также не желал «при­бли­жаться к глу­по­сти», поэтому мы посту­пили как «муд­рецы», остав­шись сидеть на столе.

Про­шел с убий­ствен­ной мед­лен­но­стью еще час. Больше мы уж не могли выне­сти нашего «порт­нов­ского» поло­же­ния. После нового сове­ща­ния мы еди­но­душно решили сде­лать одну попытку, кото­рая так или иначе должна была спа­сти нас.

Поти­хоньку, со все­воз­мож­ными предо­сто­рож­но­стями, мы выта­щили из-под себя ска­терть; Джордж ловко набро­сил ее на голову пса, кото­рый испу­ганно завиз­жал и, под­жав хвост, бро­сился к двери, таща за собою ска­терть, впро­чем, тут же, посреди ком­наты, и сва­лив­шу­юся с него. С не свой­ствен­ным для него про­вор­ством Джордж на своих «неук­лю­жих брев­нах» подо­спел к двери раньше буль­дога, отво­рил ее и, при­жав­шись за нею к стене, стал выжи­дать, когда выбе­жит наш «трус­ли­вый враг». Лишь только послед­ний исчез в сенях по направ­ле­нию к кухне, мой това­рищ поспешно вер­нулся в ком­нату, тща­тельно запер за собою дверь и помог мне спу­ститься с неудоб­ного седа­лища; у меня так затекли ноги, что я едва вла­дел ими.

Утром, за зав­тра­ком, мы веж­ливо попро­сили наших хозяев не пус­кать в дру­гой раз к нам в ком­нату сво­его сви­ре­пого пса, кото­рый чуть не отгрыз у нас ноги.

– Гос­подь с вами, моло­дые люди! – вскри­чала хозяйка, всплес­нув руками, – Неужели вы испу­га­лись нашего ста­рого Бобика? Да ведь ему около два­дцати лет, он полу­сле­пой, и у него не оста­лось ни одного зуба. Мы кор­мим его супом, кашей и вообще чем помягче. А вы побо­я­лись, что он у вас отгры­зет ноги!.. Как же это вы не раз­гля­дели, что он уж полу­ка­лека? Мы бере­жем его, чтобы его самого кто не оби­дел. Вас же мы знаем как доб­рых моло­дых людей, поэтому и поз­во­лили ему поле­жать в ком­нате до вашего при­хода… Он, навер­ное, про­сил при­лас­кать его, раз­де­ляя наше хоро­шее мне­ние о вас. Он при­вык, чтобы наши зна­ко­мые лас­кали его, бед­ного старичка.

Ах, как мы с Джор­джем осра­ми­лись! Собака лас­ка­лась к нам, ожи­дая вза­им­но­сти, а мы при­няли ее за чудо­вище и целых пол­тора часа разыг­ры­вали из себя таких дура­ков, что нам потом долго было совестно даже вспо­ми­нать об этом.

Хорошо еще, что пес не был зло­па­мя­тен, и когда мы, встре­тив­шись с ним в тот же день, позвали его к себе, чтобы воз­на­гра­дить за ноч­ное недо­ра­зу­ме­ние, он довер­чиво при­шел и лиз­нул наши сапоги.

С тех пор он сде­лался нашим любим­цем; мы вся­че­ски лас­кали и холили его. Рас­ста­ва­ясь с ним по окон­ча­нии вака­ций, мы ревели, как насто­я­щие ребята, и нам каза­лось, что из под­сле­по­ва­тых глаз ста­рого Бобика также текут слезы. Впро­чем, впо­след­ствии мне не раз при­хо­ди­лось убеж­даться, что собаки, да и неко­то­рые дру­гие живот­ные, при­вя­зан­ные к людям (только не кошки; те иначе выра­жают свое огор­че­ние), пла­чут совер­шенно так же, как мы.

Рас­скажу еще исто­рию о дру­гом буль­доге, кото­рый ока­зался совсем иного нрава.

Как-то раз мой дядя был в гостях у одного при­я­теля, кото­рый пода­рил ему моло­дого буль­дога, но пре­ду­пре­дил при этом, что песик хотя и «слав­ный», но еще не вос­пи­тан. Дядя был совер­шенно несве­дущ в вос­пи­та­нии буль­до­гов; он думал, что это дело про­стое, поэтому взял буль­дога и при­вел к себе домой.

Час спу­стя после водво­ре­ния буль­дога в дом дяди к нему в ком­нату вбе­жала взвол­но­ван­ная жена, сопро­вож­да­е­мая по пятам новым чле­ном «семей­ства», всем своим видом выра­жав­шим выс­шую сте­пень самодовольства.

– Ну, уж и добыл пса! – вскри­чала тетушка, с него­до­ва­нием пока­зы­вая на сво­его спут­ника. – Худ­шего зло­дея не мог достать?

– Как… зло­дея?! – изу­мился дядя. – Это один из луч­ших моло­дых буль­до­гов во всем городе. Про­из­во­ди­тели его в про­шлом году полу­чили первую награду на выставке и…

– Очень может быть, что его про­из­во­ди­тели были псы, достой­ные вся­ких наград, ува­же­ния, поче­стей, но сам-то он ничего подоб­ного не заслу­жи­вает, – воз­ра­зила тетушка. – Зна­ешь, что он уже успел натво­рить, про­быв всего один час в нашем мир­ном доме?

– Нет… А что именно?

– А то, что он для пер­вого дебюта загрыз люби­мого кота нашей соседки по пра­вую сто­рону, бед­ной мистрис Слен­гер… Она при­бе­жала ко мне вся в сле­зах и еле могла выго­во­рить, что слу­чи­лось, – пояс­нила тетушка взвол­но­ван­ным голосом.

– Гм? – про­мы­чал дядя, сму­щенно пере­би­рая бумаги на столе. – Это, дей­стви­тельно, очень при­скорб­ный слу­чай… и совер­шенно неожи­дан­ный… Надо как-нибудь уте­шить бед­ную мис­сис Слен­гер… Конечно, ужасно лишиться люби­мого суще­ства, да еще при таких усло­виях… Пойди и утешь ее…

– Пойди сам! – огрыз­ну­лась тетушка, – Чем ты ее уте­шишь? Суме­ешь разве вос­кре­сить загры­зен­ного этим раз­бой­ни­ком кота? Если ты такой чудо­дей, то сту­пай и уте­шай, – язвила она, оти­рая со лба пот, высту­пив­ший от силь­ного волнения.

– Так что же нам теперь делать? – недо­уме­вал дядя.

– Нужно ско­рее отдать назад этого кро­во­жад­ного пса, пока он не загрыз саму мис­сис Слен­гер, или же хоро­шенько выму­штро­вать его, чтобы он вел себя как сле­дует, – не заду­мы­ва­ясь отба­ра­ба­нила тетушка.

Дядя слиш­ком был занят делами своей службы и не мог немед­ленно при­няться за «мушт­ровку» собаки, поэтому он пока огра­ни­чился тем, что велел домаш­ним не выпус­кать ее со двора.

Но, при­вык­шая у сво­его пер­вого хозя­ина гулять перед домом, она то и дело неиз­вест­ными путями про­би­ра­лась туда и была гро­зою всей улицы.

Буль­дог, в сущ­но­сти, не был зло­нрав­ным (потом, при бли­жай­шей раз­борке дела, ока­за­лось, что и кота соседки он загрыз только потому, что тот сам черес­чур уж нахально драз­нил его), а только слиш­ком пря­мо­ли­нейно и усердно испол­нял то, что счи­тал своей обязанностью.

Соб­ственно говоря, он не имел ясного пред­став­ле­ния о своих пра­вах, о своем долге и о своей ответ­ствен­но­сти. По всей види­мо­сти, он был убеж­ден, что его дер­жат для того, чтобы он не про­пус­кал в дом ни одной живой души, а если она каким-нибудь чудом и ухит­рится про­ник­нуть туда напе­ре­кор ему, то не выпус­кать ее обратно.

Дядя с тетей жили с нами в одном доме, и я каж­дый день бывал у них. Как они сами, так и двое их сыно­вей очень любили живот­ных вообще, а собак в осо­бен­но­сти. Любил их и я, и вот мы с дво­ю­род­ными бра­тьями посвя­щали часть нашего сво­бод­ного вре­мени на то, чтобы вну­шить буль­догу те пра­вила при­лич­ного пове­де­ния, кото­рых он еще не знал вслед­ствие недо­статка пра­виль­ного вос­пи­та­ния в пер­вой моло­до­сти. Но все наши ста­ра­ния были тщетны. Его пря­мо­ли­ней­ность и стро­гая совест­ли­вость не допус­кали ника­ких ком­про­мис­сов, и он с преж­ним рве­нием про­дол­жал испол­нять то, что при­зна­вал своим долгом.

На наших посто­ян­ных постав­щи­ков хлеба, молоч­ных про­дук­тов, мяса, зелени и про­чего буль­дог в несколько дней нагнал такого страху, что они боя­лись про­хо­дить мимо него, и, по уго­вору с нами, бро­сали что было можно через низень­кую зеле­ную изго­родь прямо в наш пали­сад­ник; а чего было нельзя пре­про­вож­дать к нам таким путем, за этим при­хо­ди­лось ходить слу­жанке или кому-нибудь из нас, подростков.

Бла­го­даря этим новым поряд­кам наши матери, хло­поча по хозяй­ству, частенько гово­рили нам:

– Сбе­гай-ка, сынок, в пали­сад­ник, посмотри, не валя­ется ли там где-нибудь мясо на жар­кое… да кстати, загляни под розо­вый куст: кажется, маль­чик из бака­лей­ной лавки давеча бро­сил туда пакет с черносливом.

Мы бежали и все­гда нахо­дили в пали­сад­нике под кустами и дере­вьями или на цве­точ­ных клум­бах не только то, что велено было искать, но и кое-что дру­гое, не преду­смот­рен­ное матерями.

Одна­жды вышел пре­ин­те­рес­ный инци­дент с паяль­щи­ками. Нужно вам ска­зать, что когда у нас посы­лают в мастер­скую с прось­бой при­слать оттуда кого-нибудь на дом, то обык­но­венно при­хо­дит сна­чала один мастер с пре­ду­пре­жде­нием, что сей­час при­дет дру­гой, потом при­хо­дит этот дру­гой и заяв­ляет, что он, при всем жела­нии, не может сде­лать, что нужно, так как занят, по горло занят; тогда появ­ля­ется тре­тий и, осве­до­мив­шись, были ли пер­вые двое, при­сту­пает к делу.

Когда при­хо­дили один за дру­гим трое паяль­щи­ков, наш буль­дог был занят обра­ще­нием в бег­ство поч­та­льона и двух пра­чек, но подо­спел обратно на свой пост как раз к тому вре­мени, когда паяль­щики выхо­дили все вме­сте. Ока­за­лось, что тре­тий забыл при­хва­тить с собой олова и теперь шел за ним, почему и при­со­еди­нился к пер­вым двум.

Убе­див­шись, что в дом про­никло целых трое «чужих» без его ведома, пес был страшно огор­чен этим обсто­я­тель­ством и твердо решил испра­вить свою оплош­ность. Чуть не целых три часа дер­жал он зло­по­луч­ных паяль­щи­ков в осаде, не выпус­кая их из ворот, но и не поз­во­ляя им вер­нуться в дом, где они могли бы найти дру­гой выход или помощь. Так как он не лаял, а только рычал и пока­зы­вал свои страш­ные зубы, то в доме никто ничего не слы­хал. Паяль­щики хотя и кри­чали, чтобы кто-нибудь вышел их осво­бо­дить, но в доме думали, что эти люди ссо­рятся между собою на улице, и не обра­щали на них вни­ма­ния. Время было утрен­нее, то есть самое хло­пот­ли­вое, и каж­дый был углуб­лен в свое дело. Мы же, дети, были в школе, иначе, конечно, ско­рее взрос­лых заин­те­ре­со­ва­лись бы случившимся.

Но вот дяди­ной слу­жанке пона­до­би­лось зачем-то выйти во двор. Узнав о подвиге черес­чур рети­вого буль­дога, слу­жанка побе­жала за хозя­и­ном, и только по при­ка­за­нию послед­него пес, хотя и с недо­воль­ным вор­ча­нием, выпу­стил на сво­боду паяльщиков.

За такое усер­дие сво­его чет­ве­ро­но­гого сто­рожа дяде при­шлось запла­тить довольно дорого: паяль­щики хотя и ничего не сде­лали в доме, но потре­бо­вали плату за зря потра­чен­ное время и за страх. Вме­сте с тем они отка­за­лись снова прийти к нам в дом.

Кон­чи­лась вся исто­рия тем, что дядя обза­велся всем необ­хо­ди­мым для пая­ния и в нуж­ных слу­чаях стал сам про­из­во­дить эту операцию.

Из всех наших домаш­них буль­дог невзлю­бил дядину кухарку, что, впро­чем, было нисколько неуди­ви­тельно, так как эта жен­щина обла­дала крайне непри­ят­ной наруж­но­стью и строп­ти­вым харак­те­ром. Пес нико­гда не бро­сался на нее, но молча пре­сле­до­вал ее и все­гда ста­рался наде­лать ей как можно больше непри­ят­но­стей, хотя больше смеш­ных, чем вредных.

Одна­жды он устроил с ней такую штуку: выпу­стил ее из дому, а вер­нуться домой не дал, про­дер­жав часа два в осаде на зад­нем дворе.

Не помню, каким путем осво­бо­ди­лась кухарка, но после этого слу­чая дядя про­никся убеж­де­нием, что нужно нако­нец отучить пса от излиш­него усер­дия и заста­вить его знать соба­чьи права и обя­зан­но­сти более бла­го­при­стой­ные. Не зная, как при­сту­пить к этому делу, дядя посо­ве­то­вался с одним из своих при­я­те­лей, отлично изу­чив­шим соба­чьи харак­тер и повадки и умев­шим обра­щаться с самыми упря­мыми псами.

– О, буль­дога нетрудно вос­пи­тать и даже пере­вос­пи­тать, – отве­тил при­я­тель, выслу­шав сето­ва­ния дяди.

– Но как же при­сту­пить к этому? – осве­до­мился дядя.

– Заприте буль­дога в ком­нату, по воз­мож­но­сти пустую, и остань­тесь там сами, – про­дол­жал приятель.

– Ну, а потом? – полю­бо­пыт­ство­вал заин­те­ре­со­ван­ный дядя.

– Поме­стите его в самой сере­дине ком­наты, опу­сти­тесь перед ним на чет­ве­реньки и ста­рай­тесь при­ве­сти его в раздражение…

– Но…

– Да, именно сна­чала в раз­дра­же­ние, а затем поне­многу дове­дите его до состо­я­ния бешенства…

– Гм… – задум­чиво про­из­нес дядя. – Ну, а дальше?

– Ну, он, разу­ме­ется, бро­сится на вас… – хлад­но­кровно пояс­нял его приятель.

– Спа­сибо! – вскри­чал дядя. – Но ведь это…

– Это и будет самым удоб­ным момен­том, чтобы воз­дей­ство­вать на него в жела­тель­ном смысле, – дого­во­рил его собе­сед­ник. – Он непре­менно будет ста­раться схва­тить вас за горло, а вы должны не допус­кать его до этого и успеть вовремя уда­рить по носу, да посиль­нее, так чтобы он упал.

– Хорошо, я начи­наю пони­мать вашу мысль…

– Очень рад, мой друг… Понятно, пес тот­час же вско­чит и снова набро­сится на вас. Но вы повто­рите преж­ний маневр. Эта игра должна про­дол­жаться до тех пор, пока буль­дог не выбьется из сил. Тогда он ока­жется крот­ким, как овечка, и вы будете иметь пол­ную воз­мож­ность вну­шить ему какие угодно пра­вила пове­де­ния. Говорю это по соб­ствен­ному опыту, – заклю­чил приятель.

– Та-ак… А дру­гих спо­со­бов… более удоб­ных для пере­вос­пи­та­ния буль­до­гов разве нет? – спро­сил дядя.

– Может быть, и есть, но я не знаю их, – сознался его при­я­тель. – Во вся­ком слу­чае, этот спо­соб меня лично все­гда при­во­дил к самым бле­стя­щим резуль­та­там, почему я так убе­ди­тельно и реко­мен­дую вам его.

– Не смею сомне­ваться, – сухо про­го­во­рил дядя. – Но раз вы так хорошо осво­и­лись с этим при­е­мом, то отчего бы вам во имя нашей мно­го­лет­ней дружбы не помочь мне в этом деле?.. Мы можем предо­ста­вить в ваше рас­по­ря­же­ние отдель­ную ком­нату, где никто не стал бы вам мешать.

При­я­тель сильно сму­тился и поспе­шил про­ститься с дядей, заявив, что сей­час ему неко­гда заняться пере­вос­пи­та­нием собаки, но что на днях он непре­менно явится и зай­мется этим делом. Дядя, конечно, так и не дождался сво­его при­я­теля, и их дружбе с тех пор насту­пил конец.

Мяс­ник, с кото­рым дядя также посо­ве­то­вался, нашел, что метод дяди­ного при­я­теля не совсем удоб­ный и слиш­ком рис­ко­ван­ный, и пред­ло­жил дру­гой, но его мне­нию, более рациональный.

– Возь­мите под­лин­нее цепь, – сове­то­вал мяс­ник, – при­ладьте ее покрепче к ошей­нику собаки и отправ­ляй­тесь с ней каж­дый вечер на даль­нюю про­гулку куда-нибудь за город. Но ни на минутку не спус­кайте собаки с цепи, даже на про­сторе; пусть она все время идет возле вас на цепи. Про­де­лайте это месяца два под­ряд, и тогда, руча­юсь вам, ваш буль­дог будет шел­ко­вый. Как только он нач­нет рваться с цепи, вы его при­тя­ните поближе к себе. Ему это сна­чала будет очень непри­ятно, но с тече­нием вре­мени, когда он убе­дится, что все его про­те­сты бес­по­лезны, в осо­бен­но­сти, если вы по вре­ме­нам хоро­шенько вытя­нете его плет­кой, то он поне­воле пере­ло­мит себя, лишится своей воли и поко­рится вашей.

– Да, это очень может быть, – заме­тил дядя. – Но мне кажется, что ваш спо­соб ско­рее подей­ствует на самого меня, нежели на моего буль­дога. Ведь если я, в свои пять­де­сят шесть лет и при своей солид­но­сти, дол­жен буду каж­дый день делать длин­ные про­гулки, то через месяц от меня оста­нется одна тень… Нет, это будет не совсем удобно… Впро­чем, бла­го­дарю вас за совет. Пожа­луй, я после­дую ему. Быть может, это и мне при­не­сет пользу, – доба­вил он после неко­то­рого раздумья.

По своей доб­ро­со­вест­но­сти, кото­рою он смело мог поспо­рить со своим буль­до­гом, дядя каж­дый вечер стал выхо­дить с псом на двух­ча­со­вую про­гулку. И, несмотря на то что буль­дог все время был на цепи и дядя уме­рял его порывы к сво­боде, пес воз­вра­щался домой еще более све­жим, рез­вым и пред­при­им­чи­вым, чем ухо­дил, а дядя едва дер­жался на ногах от уста­ло­сти, пых­тел как паро­воз, весь обли­вался потом и тре­бо­вал себе ско­рее бренди с закуской.

Из отры­ви­стых слов дяди, про­из­но­си­мых им в про­ме­жут­ках между двумя рюм­ками с под­ле­жа­щею закус­кою, выяс­ни­лось, что он ника­кими силами не мог удер­жать сво­его хво­ста­того спут­ника от поры­вов нестись по полю в погоне за коро­вами, теля­тами, лошадьми, бараш­ками и про­чими «ино­пле­мен­ни­ками». Боясь упу­стить его, если осла­бить цепь, или заду­шить, если черес­чур натя­нуть ее, дядя сам дол­жен был бегать вме­сте с ним.

К концу вто­рой недели такого уси­лен­ного дви­же­ния дядя поте­рял в весе фун­тов два­дцать и заметно посвежел.

Но в один пре­крас­ный день насту­пил, так ска­зать, кри­зис. Было вос­кре­се­нье. Погода сто­яла хоро­шая. Гуля­ю­щих по ули­цам нашего пред­ме­стья и стре­мив­шихся за город собра­лось очень много. Дядя, как все­гда, водил сво­его буль­дога в бли­жай­шее поле. Вот тут-то и про­изо­шел кри­зис. Быстро вер­тясь вокруг сво­его хозя­ина, буль­дог опу­тал его ноги цепью, а потом и самого себя. Как ни ста­рался дядя рас­кру­тить цепь, она все больше закру­чи­ва­лась, так что ему оста­ва­лось только одно: сесть прямо на землю и в таком поло­же­нии осво­бож­дать себя и собаку от уз. Но ока­за­лось, что и этого нельзя сде­лать, потому что сталь­ные зве­нья в несколь­ких местах так сце­пи­лись одно с дру­гим, что не было воз­мож­но­сти отце­пить их, не осво­бо­див сперва дру­гого конца цепи, при­креп­лен­ного к кольцу ошей­ника. И дядя снял с этого кольца цепь.

Почув­ство­вав себя на сво­боде, буль­дог вих­рем понесся вслед за парою гусей, пас­шихся непо­да­леку на краю пруда. Вме­сто того чтобы бро­ситься в воду, куда буль­дог едва ли после­до­вал бы за ними, – он не любил воды, – глу­пые птицы с гром­кими кри­ками напра­ви­лись домой, несясь на своих тяже­лых кры­льях так близко над зем­лей, что рез­вая собака имела пол­ное осно­ва­ние наде­яться, что ей удастся пой­мать за хвост хоть одну из них.

Дом, где жили гуси, нахо­дился возле самого пред­ме­стья, и им уда­лось бла­го­по­лучно про­скольз­нуть во двор.

Буль­дог не осо­бенно огор­чился этой неуда­чей и тот­час же пустился в погоню за ком­нат­ной собач­кой, кото­рая с виз­гом уди­рала от него, ста­ра­ясь скрыться в первую попав­шу­юся откры­тую дверь или под­во­ротню. По пути он сбил с ног пару малень­ких ребя­ти­шек, возив­шихся на улице в песке. Ребя­тишки под­няли отча­ян­ный рев, на кото­рый выбе­жали взрослые.

Между тем буль­дог мчался вдоль домов ура­га­ном. Дядя бежал за ним со спу­тан­ной цепью в руках, сви­стел ему, кри­чал, назы­вал его на все лады, – ничто не помо­гало. Пес гнал перед собой все живое и наде­лал страш­ного переполоху.

Кон­чи­лось тем, что в дело вме­шался страж обще­ствен­ного порядка.

Был состав­лен про­то­кол, по кото­рому дядю при­влекли к суду «за хож­де­ние по ули­цам со злой соба­кой не на при­вязи». Суд при­го­во­рил его к круп­ному штрафу. После этого дядя, по насто­я­нию жены, дол­жен был пода­рить буль­дога одному зна­ко­мому поме­щику, без­вы­ездно жив­шему в своем име­нии и боль­шому люби­телю собак. Тот, как я потом узнал, живо сумел «пере­вос­пи­тать» черес­чур пред­при­им­чи­вого пса, сде­лав из него обра­зец ума, смет­ли­во­сти, послу­ша­ния, тер­пе­ния и про­чих хоро­ших качеств.

Кстати, мне при­пом­ни­лась еще одна исто­рия, тоже о буль­доге. Эта исто­рия настолько грустна, что я сове­тую жалост­ли­вому чита­телю сна­чала запа­стись несколь­кими носо­выми плат­ками на слу­чай слез, а потом уж и при­сту­пать к про­чте­нию ее.

Это было во дни пре­сло­ву­тых кри­но­ли­нов. Одна из моих мно­го­чис­лен­ных тету­шек, жив­шая в малень­ком про­вин­ци­аль­ном городке, только что завела было себе обшир­ный кри­но­лин, состо­яв­ший из мел­ких сталь­ных обру­чей, и очень гор­ди­лась им.

Одна­жды она заго­во­ри­лась на улице с одной своей хоро­шей зна­ко­мой. Вдруг почув­ство­вала, что под ее кри­но­лин забрался кто-то, ока­зав­шийся буль­до­гом. Про­изо­шло это, по всей веро­ят­но­сти, так: ниж­ний обруч кри­но­лина мог почему-либо при­под­няться и обра­зо­вать нечто вроде входа, кото­рым собака и вос­поль­зо­ва­лась, чтобы про­ник­нуть под кри­но­лин с целью укрыться от неми­ло­сердно при­пе­кав­шего солнца. Но лишь только тетушка поше­вель­ну­лась, чтобы узнать, в чем дело, при­под­няв­шийся обруч снова опу­стился к земле. Очу­тив­шись в пол­ной тем­ноте и как бы в клетке, буль­дог, разу­ме­ется, испугался.

Ста­ра­ясь выбраться из места заклю­че­ния, он метался туда и сюда, но, наты­ка­ясь повсюду на пре­граду, он не мог сде­лать этого и кон­чил тем, что напра­вился по улице вме­сте с при­кры­вав­шей его «клет­кой», а сле­до­ва­тельно, и с моей тетушкой.

Не пони­мая, что так стре­ми­тельно под­тал­ки­вает ее с места, тетушка в ужасе выро­нила свой парад­ный зон­тик и сумочку с кошель­ком. Испус­кая раз­ди­ра­ю­щие душу вопли, раз­ма­хи­вая руками и спо­ты­ка­ясь, она куба­рем завер­те­лась по пло­щади, куда ее увле­кала непо­нят­ная, таин­ствен­ная сила. В испуге она не дога­да­лась при­под­нять кри­но­лин, чтобы выпу­стить из-под него собаку и этим сразу выяс­нить все дело.

Можно себе пред­ста­вить изум­ле­ние пуб­лики при виде такого зага­доч­ного пове­де­ния со сто­роны извест­ной всему городу, ува­жа­е­мой дамы.

Повер­тев­шись неко­то­рое время вокруг пло­щади, почтен­ная дама понес­лась обратно на свою улицу, сбила с ног несколь­ких встреч­ных, наткну­лась на фонар­ный столб, вслед­ствие чего у нее на лбу вско­чила огром­ная шишка (шляпа уже давно сва­ли­лась с ее головы и пла­вала, на потеху ребя­тиш­кам, в канаве с водой), помча­лась в пер­вый попав­шийся пере­улок, по кото­рому и про­дол­жала свой стре­ми­тель­ный бег.

Зри­тели невольно поду­мали, что эта ува­жа­е­мая дама вне­запно поме­ша­лась, в страхе раз­бе­га­лись перед нею и громко звали ей на помощь поли­цию. Улицы быстро опу­стели; тор­говцы поспешно закры­вали свои лавки; кон­ное и пешее дви­же­ние на ули­цах при­оста­но­ви­лось; сло­вом, весь мир­ный горо­док при­шел в смя­те­ние. Мно­гие из любо­пыт­ных заби­ра­лись на крыши домов; осо­бенно муже­ствен­ные люди выбе­гали из ворот и две­рей, тороп­ливо под­хва­ты­вали на руки зазе­вав­шихся малю­ток и раз­но­сили их по домам. За окнами вид­не­лись пере­пу­ган­ные лица жен­щин; кое-где раз­да­ва­лись плач и стоны, точно при втор­же­нии непри­я­теля или появ­ле­нии какого-нибудь сти­хий­ного бедствия.

Поли­ция также рас­те­ря­лась и не знала, что ей делать. Одни пред­ла­гали вызвать пожар­ную команду, а дру­гие – потре­бо­вать на помощь солдат.

Неиз­вестно, чем бы все это кон­чи­лось, если бы нако­нец тетушка не спо­ткну­лась на сво­его неви­димку и не села на него посреди улицы. Только тут она дога­да­лась, что нужно сде­лать. Быстро вско­чив на ноги, она при­под­няла кри­но­лин. Обра­до­ван­ный узник выско­чил из сво­его заклю­че­ния и пустился нау­тек, а скон­фу­жен­ная дама бро­си­лась без оглядки домой.

После этого при­клю­че­ния тетушка несколько дней про­бо­лела, а по выздо­ров­ле­нии долго не реша­лась пока­зы­ваться в городе и воз­не­на­ви­дела кринолины.

Чайники

Уста­нов­лено нау­кою, что можно снять с огня чай­ник с бур­ля­щим кипят­ком и нести куда угодно на голой ладони, не чув­ствуя при этом ника­кого неудоб­ства, за исклю­че­нием, впро­чем, того слу­чая, когда чай­нику взду­ма­ется опро­ки­нуться и облить вас своим содержимым.

При этом опыте необ­хо­димо лишь то, чтобы вода кипела вовсю и чтобы ко дну чай­ника не при­липла горя­чая зола; при соблю­де­нии этих двух усло­вий вы не почув­ству­ете ни малей­шего ожога.

Объ­яс­ня­ется это непо­нят­ное, на пер­вый взгляд, явле­ние как нельзя проще. Весь жар от огня про­хо­дит сквозь чай­ник в воду. Лишь только вода нагре­ва­ется до сте­пени кипе­ния «белым клю­чом», чай­ник (соб­ственно говоря, коте­лок, в кото­ром у нас кипя­тится вода для чая) осты­вает, и вы смело можете нести его выше­ука­зан­ным способом.

Что каса­ется лично меня, то я все­гда поль­зу­юсь при­де­лан­ными к таким котел­кам руч­ками, обер­нув их сал­фет­кой. Одна­жды я попы­тался было нести наш чай­ный коте­лок «науч­ным» спо­со­бом; но, по-види­мому, мне только пока­за­лось, что вода в котелке заки­пела как сле­дует: дно его ока­за­лось настолько горя­чим, что я, вскрик­нув от боли, уро­нил его с ладони на пол, при­чем кипя­ток раз­лился по всему ковру, к сча­стью, никого не задев. Обо­шлось так бла­го­по­лучно, впро­чем, потому, что все при­сут­ство­вав­шие, собрав­ши­еся со спе­ци­аль­ной целью посмот­реть на «науч­ное чудо», вовремя успели отбе­жать на без­опас­ное расстояние.

Кстати ска­зать, я все­гда нахо­дил боль­шую раз­ницу между тео­рией и прак­ти­кой; чем это объ­яс­нить, я не знаю, поэтому и огра­ни­чи­ва­юсь одним кон­ста­ти­ро­ва­нием фактов.

Помню, когда я учился пла­вать, мои учи­теля уве­ряли меня, что если я лягу в воде на спину плашмя, вытяну в обе сто­роны руки и не буду шеве­литься, то ни за что не утону, если бы даже захо­тел. Не знаю, с чего им при­шло в голову, что у меня может явиться жела­ние уто­нуть, но для меня было ясно, что они нашли воз­мож­ным запо­до­зрить меня в таком безу­мии, почему и пре­ду­пре­дили, чтобы я напрасно не тра­тил дра­го­цен­ного вре­мени на попытку осу­ще­ствить сума­сброд­ный замысел.

Судя по их сло­вам, я мог лежать на воде в опи­сан­ном поло­же­нии до тех пор, пока не умру от холода и голода или от ста­ро­сти. Могло слу­читься только одно: под­ни­мется густой туман, на меня наткнется лодка или дру­гое более тяже­лое судно и убьет меня; погру­зиться же про­сто-напро­сто в воду и уто­нуть я, по их уве­ре­нию, не мог. Мне дока­зали это рисун­ком на аспид­ной доске и замыс­ло­ва­тыми вычис­ле­ни­ями на дру­гой сто­роне этой доски. Нельзя же было не верить всем этим «науч­ным» данным!

И я пове­рил. В тече­ние целой недели я еже­дневно ходил в школу пла­ва­ния, ложился на воду в том поло­же­нии, в каком, по убеж­де­ниям моих учи­те­лей, никак нельзя уто­нуть, так как это было бы про­тивно незыб­ле­мым зако­нам при­роды, но каж­дый раз тут же клю­чом шел ко дну.

Возь­мем еще тео­рию о могу­ще­стве чело­ве­че­ского взгляда для усми­ре­ния домаш­них живот­ных и даже диких зве­рей. Пол­ную непрак­тич­ность и этой тео­рии я могу дока­зать лич­ным опытом.

В дет­стве я про­во­дил лето на ферме среди полей и лугов. Как-то раз я пере­бе­гал через боль­шой луг, стре­мясь к живой изго­роди, за кото­рой начи­на­лось вла­де­ние сосед­него фер­мера, с сыном кото­рого я подру­жился. На самой сере­дине луга пас­лась очень почтен­ного вида корова с огром­ными рогами. Когда я про­хо­дил мимо нее, она с напря­жен­ным вни­ма­нием посмот­рела на меня. Сна­чала я очень был польщен ее вни­ма­нием, думая, что она оча­ро­вана моим видом, но когда она наме­ти­лась своим ост­рым голов­ным укра­ше­нием прямо мне в грудь, при­чем оже­сто­ченно завер­тела хво­стом и на тол­стых губах у нее высту­пила пена, я понял, что дело совсем в другом.

Я вспом­нил, что мне было запре­щено ходить без взрос­лого про­во­жа­того по этому лугу, и в этот момент дога­дался, что запре­ще­ние было вполне осно­ва­тельно, раз на этом лугу нахо­ди­лось такое сер­ди­тое живот­ное. После я узнал, что корова только что выдер­жала тяже­лый нрав­ствен­ный удар: у нее отняли ее доро­гого отпрыска, и она готова была дать почув­ство­вать свои оскорб­лен­ные чув­ства пер­вому попав­ше­муся живому существу.

Я бро­сился было в сто­рону от коровы, но она лов­ким манев­ром пре­гра­дила мне путь. Я замер на месте, не зная, что пред­при­нять. Мне в то время было лет две­на­дцать, и я уже кое-чего наслы­шался и начи­тался, между про­чим, и насчет того, как люди в подоб­ных слу­чаях при­тво­ря­ются мерт­выми, и тогда их, будто бы, ни за что не тро­нет даже самый сви­ре­пый зверь. Забыл, чем объ­яс­ня­лась эта стран­ность со сто­роны зве­рей, но думаю, что если дей­стви­тельно бывали и бывают подоб­ные слу­чаи, то они объ­яс­нимы только доса­дой зверя на то, что ему не уда­лось самому убить наме­чен­ную им жертву. При­сты­жен­ный своей неуда­чей, он ухо­дит. А может быть, при виде такой неожи­дан­ной смерти каким-нибудь обра­зом затра­ги­ва­ется совесть зверя; он раду­ется, что избав­лен от тяже­сти лиш­него пре­ступ­ле­ния, и дает себе слово навсе­гда пода­вить свою кро­во­жад­ность и, вообще, нрав­ственно пере­ро­диться к лучшему.

Все эти рас­суж­де­ния мельк­нули в моей голове в опи­сы­ва­е­мый кри­ти­че­ский момент. И в тот самый миг, когда я уже хотел шлеп­нуться на землю и при­тво­риться мерт­вым, у меня яви­лось сомне­ние: можно ли ожи­дать каких-нибудь бла­го­род­ных чувств со сто­роны коровы и не свой­ственны ли такие чув­ства лишь львам и тиг­рам? Я не мог при­пом­нить ни одного слу­чая, чтобы кто-нибудь этим спо­со­бом избе­жал опас­но­сти быть рас­по­ро­тым рогами пред­при­им­чи­вой джер­сей­ской коровы, и не знал навер­ное, что именно сде­лает корова, если я при­тво­рюсь мерт­вым: усты­дится того, что я пре­ду­пре­дил ее бла­гое наме­ре­ние пре­кра­тить мое брен­ное суще­ство­ва­ние, или же вос­поль­зу­ется слу­чаем сна­чала истоп­тать меня сво­ими копы­тами, а потом уж под­нять на рога.

И потом: как же я под­ни­мусь, если даже мое при­твор­ство удастся? В афри­кан­ских пусты­нях люди обык­но­венно выжи­дают, когда их враг уйдет. А куда же уйдет моя корова, если она живет на этом лугу? Нельзя же мне лежать в виде мерт­вого тела, быть может, целую неделю, в ожи­да­нии, что кто-нибудь при­дет на выручку или неча­янно наткнется на меня!

И вот я решил испы­тать могу­ще­ство чело­ве­че­ского взора, о чем так много наслы­шался и начи­тался. Гово­ри­лось, что ни один зверь не в состо­я­нии выдер­жать при­сталь­ного взгляда чело­века. Под вли­я­нием его живот­ным овла­де­вает ужас и после тщет­ной борьбы с его непре­одо­ли­мой силой живот­ное в пани­че­ском страхе убегает.

Рас­крыв насколько можно шире пра­вый глаз, я впился им в сво­его рога­того и хво­ста­того врага.

– Не хочу дово­дить корову до пани­че­ского ужаса, – гово­рил я себе, – а поста­ра­юсь лишь немножко попу­гать, чтобы она ото­шла от меня. Поэтому доста­точно пустить в ход силу одного моего глаза. Как только она уйдет от меня, я вер­нусь домой и уж нико­гда больше не буду один бес­по­ко­ить оби­та­тель­ницу этого луга своим видом.

Но, к моему вели­кому удив­ле­нию, корова не выка­зы­вала ни малей­ших при­зна­ков тре­воги, и я дол­жен был сознаться, что ско­рее мне самому ста­но­ви­лось не по себе. В самом деле, при­сталь­ный взгляд коровы больше влиял в устра­ша­ю­щем смысле на меня, чем мой на нее.

Находя вся­кую снис­хо­ди­тель­ность отно­си­тельно этого гру­бого живот­ного излиш­ней, я выта­ра­щил вовсю и левый глаз и теперь дей­ство­вал на нее уж двой­ным «маги­че­ским током». Но она стойко вынесла и это и, вме­сто того чтобы в страхе убе­жать, еще силь­нее забрыз­гала пеною, закру­тила хво­стом, замо­тала опу­щен­ною вниз голо­вой и рину­лась на меня.

Разо­ча­ро­вав­шись в могу­ще­стве двой­ного маги­че­ского глаз­ного тока, я поспе­шил при­бег­нуть к более про­стому сред­ству, то есть сде­лал гро­мад­ный пры­жок в сто­рону и со всех ног при­нялся уле­пе­ты­вать по направ­ле­нию к дому. Разъ­ярен­ная корова неко­то­рое время гна­лась за мной, потря­сая землю сво­ими беше­ными скач­ками, но, к моему удо­воль­ствию, не догнала и, огла­сив окрест­ность озлоб­лен­ным мыча­нием, повер­нула назад на то место, где про­изо­шла наша с ней встрча, надолго вре­зав­ша­яся в мою память.

Нет, руко­вод­ство­ваться тео­ри­ями очень неудобно. В юно­сти мы верим, что тео­рии явля­ются теми яркими све­то­чами, кото­рыми муд­рость осве­щает жиз­нен­ный путь, а годы научают нас пони­мать, что это, в боль­шин­стве слу­чаев, не что иное, как обман­чи­вые болот­ные огоньки, про­из­во­ди­мые гнилушками.

Стоя на корме нашего малень­кого кораб­лика, мы роемся в шка­неч­ных жур­на­лах вели­ких море­пла­ва­те­лей, до нас ходив­ших по житей­скому морю. Мы тща­тельно сле­дим за их кур­сом и отме­чаем в бес­ко­неч­ном свитке своей памяти сде­лан­ные ими изме­ре­ния глу­бин, их муд­рые советы, осно­ван­ные на мно­го­лет­нем лич­ном опыте, руко­вод­ству­емся их пра­ви­лами и про­ни­ка­емся теми ост­рыми чув­ствами и глу­бо­кими мыс­лями, кото­рые воз­ни­кали у них во время их труд­ного пла­ва­ния по тем самым гроз­ным вол­нам, кото­рые теперь бушуют вокруг нас.

И мы решаем, что их опыт­ность будет нашим ком­па­сом, их тихий шепот будет нашим пило­том, и по ука­за­ниям их предо­сте­ре­га­ю­щих рук мы поста­вим свои паруса по неве­до­мому нам ветру.

Но чем глубже мы загля­ды­ваем в пре­да­ния про­шлого и чем строже ими руко­вод­ству­емся, тем беше­нее треп­лется вол­нами наш утлый кораб­лик. Ветры, напол­няв­шие паруса преж­них, бес­следно исчез­нув­ших кораб­лей, были совсем дру­гие, чем те, кото­рые гнут наши мачты, и в тех местах, где для преж­них море­пла­ва­те­лей было сво­бод­ное море, наши суда встре­чают под­вод­ные отмели, рифы и камни, тре­щат по швам и идут ко дну.

Закроем же лучше пожел­тев­шие стра­ницы запи­сей наших пред­ше­ствен­ни­ков; по этим запи­сям мы можем научиться разве что быть муже­ствен­ными моря­ками, а не тому, куда и как дер­жать путь.

На житей­ском море каж­дый дол­жен сам быть себе корм­чим, сам дол­жен управ­лять своим кораб­лем, смотря по усло­виям вре­мени. Чужими сове­тами руко­вод­ство­ваться нельзя, потому что каж­дому пред­на­чер­тан осо­бен­ный путь по без­бреж­ному оке­ану жизни. Днем над нашими голо­вами сияет солнце, а ночью при­хо­дят ему на смену дру­гие све­тила; только их ука­за­ниям мы и можем верить, ибо они – огни небес­ные, и их голос – голос Самого Бога.

Житей­ское море без­донно, и каж­дый нахо­дит в нем осо­бую глу­бину. Всех его ниж­них тече­ний, мелей, скал и рифов никто еще не мог узнать и нико­гда не узнает. Дно его измен­чиво, измен­чивы его ветры, волны и буруны, и нет его точ­ной карты, кото­рою все пла­ва­ю­щие могли бы руководствоваться.

Житей­ское море без­гра­нично, и никому неве­домы его берега. Много тысяч лет уже совер­ша­ются на нем при­ливы и отливы; еже­дневно на нем появ­ля­ются высту­па­ю­щие из тумана на свет кро­хот­ные кораб­лики, с беле­ю­щими при­зрач­ными пару­сами, и к ночи снова тонут во мгле. И никто не может ска­зать, откуда они при­шли и куда ушли; для каж­дого из этих кораб­ли­ков море полно тайн, и они идут по ним к неве­до­мым бере­гам, в неве­до­мую страну, к неве­до­мой цели…

Кто были те море­пла­ва­тели, за кото­рыми мы должны сле­до­вать? Один корот­кий день их носило по бур­ли­вому морю; один мимо­лет­ный миг цеп­ля­лись они за борта своей утлой ладьи, назы­ва­е­мой Временем.

При­хот­ли­вые ветры играли этой ладьей, гоняя ее через без­дон­ные про­па­сти и неви­ди­мые под­вод­ные тече­ния по греб­ням грозно шумя­щих волн; и унесло ее в непро­ни­ца­е­мые дебри мрака без­вест­но­сти, откуда она уж не воз­вра­ща­лась. И как ни ста­ра­лись про­яс­нен­ные горь­кими сле­зами глаза любя­щих существ про­ни­зать эти дебри, они не могли уви­деть скрыв­шейся в них ладьи. За каж­дою ладьею навеки смы­ка­лись волны, и следа их пути не оста­ва­лось. Кто же были те, кото­рые пыта­лись начер­тить карту без­бреж­ного и без­дон­ного оке­ана жизни, и почему мы должны сле­до­вать по их хотя и доб­ро­со­вест­ным, но неточ­ным ука­за­ниям? Что могли они узнать в этом оке­ане, кроме кипев­ших вокруг их ладьи сме­ня­ю­щих одна дру­гую волн? Они не знали ни направ­ле­ния, ни при­стани, куда их влекло. Они шли из мрака, ухо­дили во мрак и нигде не видели света.

Их записи откры­вают перед нами те опас­но­сти, кото­рые их окру­жали, и ту борьбу, кото­рую им при­шлось выдер­жать за корот­кий миг их пла­ва­ния; но какую цен­ность могут иметь для нас их отметки о сде­лан­ных ими изме­ре­ниях глу­бины и чер­тежи вечно изме­ня­ю­щихся и, в сущ­но­сти, только кажу­щихся, вооб­ра­жа­е­мых бере­гов? Что же это, как не голо­во­лом­ные загадки, реше­ния кото­рых уте­ряны? Да и могут ли загадки, хотя бы и раз­ре­ши­мые, слу­жить вер­ными указаниями?

Вообще, не слиш­ком ли много при­слу­ши­ва­емся мы к голо­сам наших пред­ше­ствен­ни­ков, в осо­бен­но­сти отно­си­тельно тех вещей, в кото­рых они сами не осо­бенно све­дущи? Мало ли в мире про­по­ве­ду­ется уче­ний, кото­рые тут же оспа­ри­ва­ются? Мало ли кри­ков, с одной сто­роны, о том, что истина – только там-то и в том-то, а с дру­гой, – что эти крики могут только вве­сти в обман? И эти утвер­жда­ю­щие и отри­ца­ю­щие одно и то же крики так оглу­ши­тельно громки, что среди них тонет един­ственно вер­ный голос Бога, кото­рый один может ука­зать нам путь к истине.

С тех пор как воз­ник этот мир, нача­лись и тянутся до наших дней вся­кого рода изуст­ные и пись­мен­ные поуче­ния, настав­ле­ния, уве­ще­ва­ния, осме­и­ва­ния и пре­сле­до­ва­ния друг друга, – и все это с целью ука­зать нам путь на небо. Сму­щен­ные столь­кими про­ти­во­ре­чи­выми спа­са­те­лями, мы бес­по­койно мечемся от одного к дру­гому и не знаем, кого и чего дер­жаться, и в то же время инстинк­тивно чув­ствуем, что с нами дела­ется что-то неладное.

– Идите этой доро­гой, а не той! – раз­да­ется с одной стороны.

– Иди за мной! – несется с дру­гой сто­роны. – Только я могу про­ве­сти вас на истин­ный путь. За мной, иначе вы погибнете!

– Не слу­шайте ни того ни дру­гого! – вопит тре­тий. – Они ведут вас в про­пасть. Один я знаю насто­я­щий путь.

– Нет-нет, и этого не слу­шайте! – роко­чет чей-то гро­мо­по­доб­ный голос– Путь, кото­рый вы ищете, – вот здесь, передо мной! Я только что открыл его! Все осталь­ные пути ведут к гибели! Идите за мной, и вы достиг­нете неба!

В одном сто­ле­тии людей гоняли, с помо­щью меча и огня, ко входу на небо, а в сле­ду­ю­щем их так же оже­сто­ченно и теми же спо­со­бами отго­няли от этого входа, кото­рый новым спа­си­те­лям чело­ве­че­ства стал казаться «вра­тами адо­выми», и застав­ляли направ­ляться совсем по дру­гому пути и к дру­гому входу.

И мы, подобно бес­по­мощ­ным заблу­див­шимся цып­ля­там, в страхе и смя­те­нии, с гром­кими кри­ками о спа­се­нии, все бегаем вокруг и около, тщетно отыс­ки­вая насто­я­щий путь к тихой пристани.

Но будем упо­вать, что когда-нибудь все мы достиг­нем неба, где бы оно ни нахо­ди­лось: ведь мы так много шумим о нем и так отча­янно бьемся, чтобы попасть туда. Поло­жим, мы не имеем даже ясного пред­став­ле­ния о том, что пред­став­ляет из себя это небо. Одни думают, что это выставка золота и дра­го­цен­ных кам­ней; дру­гие рисуют его себе в виде огром­ной кон­церт­ной залы, где бес­пре­рывно гре­мит музыка. Но все мне­ния схо­дятся на том, что небо – это такая страна, где люди будут жить без труда и забот, где все, даже самые сме­лые и фан­та­стич­ные жела­ния будут испол­нены и будет веч­ное без­об­лач­ное сча­стье. И конечно, все те, кото­рые нам не по нраву, туда не будут допущены.

Небо – это такое место, о кото­ром мы начи­наем меч­тать, когда совер­шенно разо­ча­ро­вы­ва­емся в здеш­нем зем­ном мире. И тогда мы с напря­же­нием всех наших послед­них сил рвемся к нему.

По всей види­мо­сти, есть и такие люди, кото­рые под назва­нием «неба» под­ра­зу­ме­вают лишь более широ­кую сферу мысли и дей­ствия, воз­мож­ность более ясного про­зре­ния, обла­го­ро­жен­ное суще­ство­ва­ние вблизи Бога. Эти чисто­сер­деч­ные люди ощу­пью бро­дят по окру­жа­ю­щей их тьме, отыс­ки­вая путе­вод­ный луч; к ним со всех сто­рон несутся голоса, ука­зы­ва­ю­щие тот или иной путь, и громче дру­гих раз­да­ются голоса тех, кото­рые, заблуж­да­ясь сами, меньше всего могут слу­жить проводниками.

Мно­гие из этих кри­ку­нов искренни; они немало раз­мыш­ляли о небе и уве­рены, что нашли и поняли его, и теперь ста­ра­ются вести туда дру­гих. Но что толку в их искрен­но­сти, когда они сами заблуждаются?

Мы похожи на толпу бес­при­зор­ных сирот, выгнан­ных на улицу и предо­став­лен­ных на волю злой судьбы. Самые бой­кие из нас при­ду­мы­вают себе раз­ные забавы и ради них дерутся между собою, а более смир­ные при­ткнутся в каком-нибудь уголке, играют там в «школу» и в вос­торге, когда при­хо­дят тетя Фило­со­фия и дядя Доб­ро­нра­вие и берутся быть нашими настав­ни­ками, уве­ряя, что им понятны все тайны неба и земли и что эти тайны откро­ются нам через них, если только мы будем вни­ма­тель­ными слу­ша­те­лями и послуш­ными после­до­ва­те­лями их ука­за­ний. На самом же деле мы от них можем узнать лишь то, что они сами думают об этих вели­ких тайнах.

Уйдем ско­рее с гряз­ных улиц и пло­ща­дей с их оглу­ши­тель­ным гро­хо­том и гулом и непре­рыв­ной беше­ной суто­ло­кой и сумя­ти­цей; побе­жим лучше на без­гра­нич­ный про­стор зеле­ных полей, над кото­рым плы­вут воль­ные облака и в кото­ром между нами и звез­дами царит пол­ная тишина, и в этой тишине будем при­слу­ши­ваться к тому таин­ствен­ному голосу, кото­рый лишь среди без­мол­вия может достичь нашего слуха.

Это голос Самого Бога, понят­ным для каж­дого из нас язы­ком разъ­яс­ня­ю­щий все наши вопросы и сомне­ния. Этот голос и среди житей­ской суто­локи, среди бурь и невзгод, шеп­чет каж­дому муд­рые слова уте­ше­ния, обод­ре­ния и без­об­ман­ного совета, но только мы плохо слы­шим его. Мы устрем­ляли все свое вни­ма­ние на одни пустые раз­гла­голь­ство­ва­ния окру­жа­ю­щих нас само­зва­ных учи­те­лей, кото­рые сами тол­ком ничего не знают.

Пере­ста­нем руко­вод­ство­ваться чужими ука­за­ни­ями и мне­ни­ями и будем слу­шаться лишь того голоса, кото­рый раз­да­ется в нас самих. Но то, что гово­рит этот голос, мы не в состо­я­нии пере­дать дру­гим: они не пой­мут нас, и мы сво­ими ста­ра­ни­ями заста­вить их понять только уве­ли­чим общую нераз­бе­риху. Лишь голос Бога вня­тен и поня­тен каж­дому, жела­ю­щему его слы­шать, потому что только один Он гово­рит на соб­ствен­ном языке каж­дого. Неда­ром ска­зано: «Гос­подь нахо­дится в своем Свя­том Храме, пусть перед Ним умолк­нет вся земля».

В нашей жизни серьез­ное и смеш­ное играют друг с дру­гом в прятки, как свет и тени в апрель­ский день. Но очень часто эти две про­ти­во­по­лож­но­сти ловят друг друга, обни­ма­ются, дружно пере­пле­та­ются и неко­то­рое время оста­ются в тес­ном союзе, чтобы затем с новыми силами воз­об­но­вить преж­нюю игру.

Одна­жды я ходил по саду, думая о том, как ребя­че­ски бес­смыс­ленны наши стрем­ле­ния учить друг друга тому, чего мы сами не пони­маем. Вдруг, про­ходя мимо беседки, я услы­шал голос моей семи­лет­ней пле­мян­ницы, кото­рая самым потеш­ным обра­зом иллю­стри­ро­вала мою мысль, ста­ра­ясь объ­яс­нить своей пяти­лет­ней сест­ренке, что зна­чат дети, откуда они берутся, как их нахо­дят и на что они нужны.

– Дети – не то, что куклы, – зве­нел голо­сок малень­кого фило­софа. – Дети живые, а куклы не живые. С детьми нам поз­во­ляют возиться только тогда, когда мы ста­но­вимся боль­шими. Но дети очень покойны, скучны и…

Но тут голо­сок обо­рвался, чтобы через мгно­ве­ние запеть что-то в роде колы­бель­ной песенки.

Моя пле­мян­ница – очень любо­зна­тель­ная девочка, чем и изво­дит всю свою семью. Недавно мы уста­но­вили для нее пре­дель­ное число вопро­сов в день. Исполь­зо­вав это число и полу­чив на свои вопросы более или менее удо­вле­тво­ри­тель­ные ответы, она выка­зы­вает пополз­но­ве­ние повто­рить все число сна­чала; когда же мы убеж­даем ее оста­вить нас, нако­нец, в покое, она ухо­дит очень угне­тен­ная и в две­рях него­ду­юще кричит:

– Зачем же вы назна­чили так мало вопро­сов? Могли бы назна­чить и побольше!

Любо­зна­тель­ность этой девочки не огра­ни­чи­ва­ется чем-нибудь одним, но каса­ется всего, что тво­рится в циви­ли­зо­ван­ном мире, начи­ная с бого­слов­ских вопро­сов, жизни и обы­чаев ново­рож­ден­ных котят, неудач­ных супру­жеств и кон­чая шоко­лад­ными кон­фет­ками; отно­си­тельно послед­них она осо­бенно инте­ре­су­ется знать, почему их нельзя выни­мать обратно изо рта и под­вер­гать подроб­ному рас­смот­ре­нию в то время, когда они напо­ло­вину сжеваны.

О мно­гих вещах она уже соста­вила себе соб­ствен­ное мне­ние, кото­рое и выра­жает со сво­бо­дой, при­во­дя­щей в ужас самых «либе­раль­ных» людей. Даже меня, тоже не отли­ча­ю­ще­гося осо­бен­ным кон­сер­ва­тиз­мом, она ино­гда при­во­дит в силь­ное сму­ще­ние. Вообще эта девочка отли­ча­ется слиш­ком пере­до­выми взгля­дами, кото­рые могут встре­тить сочув­ствие со сто­роны обще­ства разве только в будущем.

До сих пор она мало инте­ре­со­ва­лась вопро­сом о детях, то есть соб­ственно о самых малень­ких, так назы­ва­е­мых бэби. Только в послед­ние дни у нее про­явился инте­рес к тем кро­шеч­ным суще­ствам, одним из кото­рых так еще недавно она была сама.

Дело в том… Право, не знаю, могу ли я кос­нуться этой щекот­ли­вой темы? Впро­чем, что же, в сущ­но­сти, в ней непри­лич­ного? Попро­бую ска­зать… Дело в том, что в доме моего шурина слу­чи­лось одно очень обы­ден­ное собы­тие, о кото­ром, однако, при­нято гово­рить только оби­ня­ками, в осо­бен­но­сти в при­сут­ствии детей, под­рост­ков и девиц, хотя бы и сто­лет­них. Говоря попро­сту, у моего шурина родился ребе­нок. Мэри – так зовут мою стар­шую пле­мян­ницу – умеет все­гда появ­ляться там, где ее совсем не ожи­дают, то есть среди «инте­рес­ных» раз­го­во­ров стар­ших между собою, и вдо­ба­вок посто­янно делает такое невин­ное личико, что нико­гда нельзя знать, слы­шала она что-нибудь из того, чего не должна слы­шать, или нет.

По всей веро­ят­но­сти, она одно­вре­менно с нами узнала об «инте­рес­ном» собы­тии в доме моего шурина, но в тече­ние несколь­ких дней ничем этого не выка­зы­вала. Мы уж думали, что ей ничего неиз­вестно, однако в про­шлое вос­кре­се­нье… Нужно вам ска­зать, что в это вос­кре­се­нье весь день шел дождь, почему мы все оста­ва­лись дома, и у нас был только Дик Чету­айн, явив­шийся наве­стить свою неве­сту, мою сво­я­че­ницу Эмили.

Я сидел в сто­ло­вой за газе­той. Эмили с Диком поме­ща­лись рядом на диване и рас­смат­ри­вали швей­цар­ские виды.

Моя пле­мян­ница Мэри, или сокра­щенно Мэй, – как мы ее обык­но­венно звали, – сидела на полу, на низень­кой ска­ме­ечке, и рас­став­ляла на дру­гой ска­ме­ечке кубики, из кото­рых соби­ра­лась стро­ить какой-то осо­бенно замыс­ло­ва­тый дом. Минут пять девочка сидела совер­шенно молча, и я уже готов был спро­сить ее, не болит ли у нее головка или живо­тик, как вдруг, в то время как ручонки малень­кой стро­и­тель­ницы создали фан­та­сти­че­скую башню, ее тонень­кий голо­сок пора­зил наш слух вопро­сом, бро­шен­ным как бы мимо­хо­дом и обра­щен­ным ко мне:

– Дядя, кого это Боженька дал тете Энн – малень­кого бэби-маль­чика или малень­кую бэби-девочку?

– О каких глу­по­стях ты спра­ши­ва­ешь, Мэй! – при­творно сер­ди­тым тоном про­го­во­рил я и при дру­гой обста­новке непре­менно рас­хо­хо­тался бы. – Ника­ких бэби у тети Энн нет.

– А я бы хотела, чтобы была бэби-девочка, – нисколько не сму­ща­ясь, про­дол­жала хит­рая малышка. – Бэби-девочки лучше бэби-маль­чи­ков. Не правда ли, дядя?

– Может быть… не знаю… строй свой домик и не спра­ши­вай о том, чего никто не знает, – уве­ще­вал я ее. – Нехо­рошо это.

– Что нехо­рошо, дядя? Бэби?

– Да, да, бэби… Отстань от меня! Не мешай мне читать!

– И бэби-маль­чики и бэби-девочки не хороши, дядя?

– Да, все никуда не годятся.

– Никуда не годятся?! Так зачем же их держать?

– Да что же ты не слу­ша­ешься меня, Мэй! Я тебе говорю, чтобы ты пере­стала бол­тать глу­по­сти, а ты все свое!.. Дер­жат этих гад­ких бэби потому, что они посы­ла­ются Богом в нака­за­ние боль­шим, чтобы тем поско­рее надо­ела жизнь… Поняла?.. Нет?.. Ну, зна­чит, ты глу­пень­кая, а потому и не можешь понять.

Настала новая пауза. Затем из тех же розо­вых уст послышалось:

– А дядя Генри знает?.. Он сер­дится на тетю?

– Что такое, Мэй?.. О чем знает дядя Генри и за что он может сер­диться на тетю? – спро­сил я, делая вид, что не пони­маю этих вопро­сов и пыта­ясь увиль­нуть от пря­мого ответа.

– Знает дядя Генри о том, что тетя Энн завела себе бэби? – уже опре­де­лен­нее фор­му­ли­ро­вала девочка свой вопрос.

– Ну, конечно, знает, если живет в одном доме с тетей, – отве­тил я, совер­шенно забыв, что только что отри­цал появ­ле­ние бэби у тети Энн.

– И он за это очень сер­дится на тетю Энн?

– За что? За то, что она захо­тела заве­сти себе бэби?

– Да, именно за то. Ведь дядя Генри дол­жен будет запла­тить за бэби?

– Да, конечно, – под­твер­дил я почти маши­нально, при­ду­мы­вая, как бы полов­чее пре­кра­тить эту неудоб­ную беседу.

– Так я и знала… Да, много нужно денег на то, чтобы поку­пать бэби, очень много. Все так гово­рят, – с самым серьез­ным видом про­дол­жала рас­суж­дать девочка, по-види­мому, повто­ряя то, что недавно слы­шала среди взрослых.

– Да, немало, – снова маши­нально под­твер­дил я, заня­тый своей мыслью.

– А сколько? Два шиллинга?

– Нет, побольше.

– Побольше?.. Да, гово­рят, бэби стоят очень-очень дорого… Зна­чит, мне нельзя заве­сти себе бэби, дядя?

– Отчего же? Можно… хоть двух зараз! – с доса­дой вос­клик­нул я, не при­ду­мав более умного ответа.

– Двух? – про­тя­нула девочка, сде­лав боль­шие глаза. – Нет, в самом, деле, дядя? Когда же мне их дадут? Ко дню моего рож­де­ния? И кто мне их купит: ты или…

– Ах, будет же тебе вздор молоть, Мэй! – пере­бил нако­нец я. – Бэби не куклы; они не поку­па­ются, а сами при­хо­дят… Когда ты будешь такая же боль­шая, как твоя мама и как тети, то, может быть, они при­дут и к тебе.

– Ну, хорошо, когда я буду боль­шой, ты велишь бэби прийти ко мне? – не уни­ма­лась девочка.

– Хорошо, если ты будешь умная и вый­дешь замуж.

– А что зна­чить выйти «замуж»? Тетя Энн заму­жем?.. И мама тоже?

– Да…

– И тетя Эмили и дядя Дик тоже хотят выйти замуж?

– Да, да… Но вот что, Мэй, если ты сей­час же не замол­чишь, то…

– А разве нельзя иметь бэби тем, кото­рые не хотят выхо­дить замуж?

– Нельзя! Но я тебе говорю…

– Зна­чит, у тети Эмили тоже будет…

– Мэй, соби­рай свои кубики и уходи к маме! Ты надо­ела мне!.. Ну, живее!.. Нико­гда ты сразу не слу­ша­ешься, гад­кая девочка!.. Иди же.

– Ну, что ж, и уйду… Рас­спрошу о бэби маму… Она мне все ска­жет, если ты не хочешь ска­зать. Про­щай, злой дядя!

И, вся него­ду­ю­щая, она поспешно выбе­жала из комнаты.

Вот и скры­вайте что-нибудь от детей.

Однако о чем я начал писать этот очерк?.. Ах да, о «чай­ни­ках»… Гм… Начал с чай­ни­ков, а закон­чил дет­ской бол­тов­ней на щекот­ли­вые темы.

Впро­чем, не беда: в сле­ду­ю­щий раз начну с дет­ской пыт­ли­во­сти и закончу чайниками.

Трогательная история

Одна­жды, в сере­дине июля, я загля­нул к редак­тору-изда­телю «Еже­не­дель­ника».

– Вот и отлично, что вы пожа­ло­вали сами и изба­вили меня от труда писать вам! – вос­клик­нул изда­тель, видимо, обра­до­ван­ный моему появ­ле­нию. – Напи­шите мне, пожа­луй­ста, какую-нибудь тро­га­тель­ную исто­рию для рож­де­ствен­ского номера… Томас хочет дать что-то смеш­ное. Он недавно слы­шал об одном курьез­ном при­клю­че­нии и наме­рен «раз­ма­зать» его для наших чита­те­лей. Ничего, пусть «раз­ма­зы­вает» стра­ниц на десять… Миге обе­щал прой­тись «по части мило­сер­дия». Он на это мастер, в осо­бен­но­сти, если наде­ется полу­чить хоро­ший гоно­рар… Что же каса­ется «кри­ти­че­ской» части, то мы пустим в ход Скит­лза. Никто лучше него не умеет «про­ха­жи­ваться» насчет празд­нич­ной суетни, бес­смыс­лен­ных рас­хо­дов, чрез­мер­ной еды, несва­ре­ния желудка и про­чих празд­нич­ных «удо­воль­ствий»… Но мне хоте­лось бы, так ска­зать, для кон­тра­ста, поме­стить что-нибудь и тро­га­тель­ное… Напри­мер, исто­рию о чело­веке, кото­рого счи­тали умер­шим, а он вдруг явля­ется целым и невре­ди­мым в самый раз­гар елоч­ного весе­лья и тут же обру­ча­ется с деви­цей, только что соби­рав­шейся с горя по нему отра­виться или… выйти за дру­гого. К тро­га­тель­ному не мешает под­пу­стить и неко­то­рую дозу юмора; а на это из всех наших сотруд­ни­ков самый спо­соб­ный, бес­спорно, вы, – польстил мне издатель.

При­зна­юсь, пред­ло­же­ние это застало меня врас­плох. Я вовсе не за тем зашел в редак­цию «Еже­не­дель­ника», где хотя и сотруд­ни­чал, но очень немного. Тем не менее лест­ное пред­ло­же­ние редак­тора… Впро­чем, сна­чала я дол­жен сде­лать неболь­шое отступ­ле­ние от глав­ной темы; такая уж у меня несчаст­ная при­вычка, с кото­рой при­хо­дится счи­таться, ничего не поделаешь.

Дело в том, что здесь кстати (а может быть, и некстати, это дело вкуса) я дол­жен ска­зать несколько слов о «кри­тике» «Еже­не­дель­ника», Скит­лзе, потому что он, на мой взгляд, вполне заслу­жи­вает этого.

Насто­я­щая фами­лия этого «кри­тика» была Вихер­хент, но това­рищи про­звали его «Скит­л­зом» за его кег­ле­об­раз­ную фигуру.

Обык­но­венно все­гда насмеш­ли­вый Скитлз перед Рож­де­ством делался крайне сен­ти­мен­таль­ным. При­бли­зи­тельно за неделю до празд­ника он бук­вально раз­ду­вался от любви к ближ­нему, кто бы ни был этот ближ­ний, хотя бы его злей­ший враг. Кого бы Скитлз ни встре­тил в это время, он тот­час же при­ни­мался осы­пать этого встреч­ного такими любез­но­стями, какие не все­гда име­ются у нас в запасе даже на слу­чай неожи­дан­ной встречи с бога­тым дядюш­кой, после кото­рого мы чаем полу­чить наслед­ство. И он про­де­лы­вал это все­гда с таким видом, словно тот, кому он так сер­дечно желал вся­че­ских благ, непре­менно полу­чит их и, сле­до­ва­тельно, дол­жен быть ему за это очень признателен.

И это при встрече с вра­гом. Встреча же с при­я­те­лем в эти дни была прямо опасна для Скит­лза: испы­ты­ва­е­мые им при этом чув­ства вос­торга и радо­сти бук­вально душили его, и можно было опа­саться, что его пере­пол­нен­ное чув­ствами сердце не выдер­жит и лопнет.

Но всего труд­нее было Скит­лзу в пер­вый рож­де­ствен­ский вечер бла­го­даря огром­ному коли­че­ству тостов, кото­рые ему при­хо­ди­лось про­воз­гла­шать. До зна­ком­ства с ним мне нико­гда не слу­ча­лось видеть чело­века, кото­рый мог бы пред­ло­жить такую уйму тостов и при каж­дом тосте выпить. Сна­чала он пред­ла­гал и пил в честь самого празд­ника, потом в

честь ста­рой Англии; затем пере­хо­дил к своим роди­те­лям, пере­би­рал свою нис­хо­дя­щую и вос­хо­дя­щую родню, всех чле­нов зна­ко­мых ему семейств, начи­ная с при­сут­ству­ю­щих и кон­чая отсутствующими.

Исто­щив весь этот репер­туар, Скитлз про­воз­гла­шал тост за всю пре­крас­ную поло­вину чело­ве­че­ского рода и за любовь вообще, дабы она «неуга­симо све­ти­лась в очах наших пре­лест­ных жен и невест», за дружбу тоже вообще, дабы и она «нико­гда не осты­вала в серд­цах истин­ных бри­тан­цев», за луну, как покро­ви­тель­ницу всех влюб­лен­ных, и за «луче­зар­ное, живо­тво­ря­щее солнце, кото­рое вечно све­тит над нами и греет нас» (только не у нас, в Англии, и не зимою, – при­бавлю я от себя).

Да, очень чув­стви­тель­ный и крас­но­ре­чи­вый чело­век был этот Скитлз. Блеск его крас­но­ре­чия дости­гал сво­его апо­гея обык­но­венно в тостах, про­воз­гла­ша­е­мых им в честь «отсут­ству­ю­щих дру­зей». Хотя таких дру­зей у него име­лось огром­ное коли­че­ство, несмотря на это, он нико­гда не забы­вал ни одного из них. Когда являлся слу­чай осно­ва­тельно выпить, Скитлз непре­менно вспо­ми­нал «отсут­ству­ю­щих дру­зей» и клялся с самой горя­чей любо­вью и готов­но­стью «пожерт­во­вать ради них жиз­нью»… на дне бокала. При этом он сво­ими сло­во­из­вер­же­ни­ями так щедро награж­дал и при­сут­ству­ю­щих дру­зей, что у них потом целую неделю жуж­жало в ушах…

Вообще, его «отсут­ству­ю­щие дру­зья» страшно надо­едали дру­зьям при­сут­ству­ю­щим. Он поло­жи­тельно пере­са­ли­вал, рас­пи­на­ясь за них. Мы все, при слу­чае, хорошо отно­симся к нашим дру­зьям, когда они отсут­ствуют. Но не вечно же горе­вать о них и пре­воз­но­сить их до небес!

На все есть свое время и своя мера. На юби­лей­ных обе­дах или на акци­о­нер­ных собра­ниях, где все­гда чув­ству­ешь себя в при­под­ня­том настро­е­нии, уместно вспом­нить об «отсут­ству­ю­щих дру­зьях». Но Скитлз пере­но­сил свое бла­го­го­вей­ное почи­та­ние этих дру­зей нередко в совсем непод­хо­дя­щую обста­новку, при­чем про­воз­гла­шал тосты и про­из­но­сил речи, также совер­шенно не под­хо­дя­щие к этой обстановке.

Нико­гда не забуду, какой одна­жды пред­ло­жил он тост и какую про­из­нес речь на сва­деб­ном пиру. Сва­дьба была бле­стя­щая, мно­го­люд­ная и весе­лая; ново­брач­ные и все при­сут­ству­ю­щие нахо­ди­лись в самом вос­тор­жен­ном настро­е­нии. Зав­трак кон­чался и все обя­за­тель­ные тосты были уже про­воз­гла­шены. Ново­брач­ные вскоре должны были отпра­виться на вок­зал, чтобы совер­шить обыч­ное сва­деб­ное путе­ше­ствие, и мы уже поду­мы­вали, как бы пошум­нее и пове­се­лее про­во­дить их. Но вот вдруг под­ни­ма­ется со сво­его места Скитлз с бока­лом в руке и с самым похо­рон­ным выра­же­нием на лице…

Я сидел рядом с ним и, пред­чув­ствуя, что он заду­мал выки­нуть несу­раз­ность, толк­нул его под сто­лом ногой. Но, должно быть, я ошибся и толк­нул не его, потому что он даже бро­вью не повел. Вто­рично я уже не пытался сде­лать это, и Скитлз, со своей обыч­ной чув­стви­тель­но­стью, тор­же­ственно заговорил.

– Дру­зья мои! – начал он дро­жа­щим от вол­не­ния голо­сом и с оту­ма­нен­ными от слез гла­зами, – поз­вольте мне ска­зать несколько слов. Ввиду пред­сто­я­щего рас­ста­ва­нья… Кто знает, когда мы снова встре­тимся?.. Перед тем как эта моло­дая еще невин­ная чета, только что взяв­шая на себя бремя мно­го­труд­ной, пол­ной вся­че­ских испы­та­ний и невзгод брач­ной жизни, поки­нет этот мир­ный дру­же­ский приют, чтобы напра­виться навстречу горь­ким разо­ча­ро­ва­ниям и бур­ным тре­вол­не­ниям новой, не изве­дан­ной еще ею жизни, я желал бы пред­ло­жить тост…

Голос его пре­секся. Пере­дох­нув и уте­рев катив­ши­еся по крас­ным щекам слезы, ора­тор, среди тор­же­ствен­ного мол­ча­ния слу­ша­те­лей, продолжал:

– Дру­зья! Едва ли между нами най­дется хоть один чело­век, кото­рому не при­шлось испы­тать потери милого сердцу суще­ства, отня­того бес­по­щад­ною смер­тью или же силою неумо­ли­мых суро­вых усло­вий жизни пере­не­сен­ного в даль­нюю страну…

В этом месте своей про­чув­ство­ван­ной речи Скитлз испу­стил тяж­кий вздох и на минуту закрыл плат­ком омо­чен­ное сле­зами, скорб­ное лицо. Тетка ново­брач­ной, недавно имев­шая несча­стье про­во­дить за океан сво­его един­ствен­ного сына, сде­лав­шего непро­сти­тель­ную в ста­рой Англии «шалость», рас­пла­ка­лась уже навзрыд, уткнув­шись носом в таре­лочку с мороженым.

– Нам всем известно, эта пре­лест­ная моло­дая особа (при этих сло­вах он ука­зал бока­лом, в кото­ром искри­лось шам­пан­ское, на ново­брач­ную) несколько лет тому назад лиши­лась своей матери… Дру­зья мои, что может быть тяже­лее такой утраты?

Этот пате­ти­че­ский вопрос заста­вил раз­ра­зиться гром­кими рыда­ни­ями и ново­брач­ную. Ново­брач­ный, тоже крайне воз­буж­ден­ный, хотел уте­шить свою моло­дую жену и зашеп­тал ей на ухо что-то вроде уве­ре­ния, что смерть ее матери уже слу­чи­лась и что едва ли есть осно­ва­ние жалеть о ее пере­ходе в луч­ший мир.

На это ново­брач­ная с него­до­ва­нием отве­тила ему, что он напрасно раньше не выска­зал ей своей радо­сти по поводу смерти ее доро­гой матери; тогда она, по край­ней мере, не вышла бы за него замуж и не имела бы при­чины пла­кать на своем сва­деб­ном пиру.

Ново­брач­ный отско­чил от нее как ошпа­рен­ный и погру­зился в глу­бо­кое раз­ду­мье. Создав­ше­еся поло­же­ние было и груст­ное, и смеш­ное, и, вме­сте с тем, крайне нелов­кое. Я, до сих пор упорно смот­рев­ший в свою тарелку, чтобы не встре­титься с чужим взгля­дом, как раз в этот кри­ти­че­ский момент невольно под­нял глаза и встре­тился с устрем­лен­ным на меня насмеш­ли­вым взгля­дом одного собрата по перу. Резуль­та­том встречи наших взгля­дов было то, что мы оба неудер­жимо рас­хо­хо­та­лись, рискуя быть назван­ными бес­сер­деч­ными и не уме­ю­щими себя вести. Между тем Скитлз, по-види­мому, один из всех при­сут­ству­ю­щих, не чув­ство­вав­ший ни малей­шей потреб­но­сти быть где угодно, только не за этим сто­лом, откаш­лялся, вновь открыл шлюз сво­его крас­но­ре­чия и само­уве­рен­нее преж­него продолжал:

– Дру­зья! Неужели память об этой так без­вре­менно ото­шед­шей в веч­ность доб­рой матери нашей стра­да­лицы-ново­брач­ной должна остаться непро­слав­лен­ной на этом тор­же­ствен­ном собра­нии?.. И не сле­дует ли нам кстати помя­нуть доб­рым сло­вом и горя­чей сле­зой всех наших доро­гих мате­рей, отцов, бра­тьев, сестер и иных род­ствен­ни­ков, отня­тых у нас неумо­ли­мою судь­бою? Да, дру­зья мои, мы обя­заны сде­лать это. Под­ни­мем же среди нашего весе­лья бокалы в память всех наших отсут­ству­ю­щих род­ных и друзей.

Тост был при­нят. Все с подо­ба­ю­щими такому тосту вздо­хами и сто­нами, а неко­то­рые и со сле­зами, опо­рож­нили бокалы и поспешно под­ня­лись из-за стола, чтобы при­ве­сти в поря­док свои рас­стро­ен­ные чув­ства и лица.

Немного спу­стя ново­брач­ные усе­лись в эки­паж. На лице моло­дой было напи­сано сомне­ние отно­си­тельно воз­мож­но­сти сча­стья с таким «бес­сер­деч­ным чудо­ви­щем», каким ока­зался избран­ник ее сердца.

С того дня сам Скитлз сде­лался «отсут­ству­ю­щим дру­гом» в доме этих новобрачных…

Однако довольно об этом. Воз­вра­ща­юсь к глав­ной теме насто­я­щего очерка.

– Так вы уж поста­рай­тесь напи­сать мне какую-нибудь хоро­шень­кую тро­га­тель­ную исто­рию и, пожа­луй­ста, вру­чите ее для набора не позже конца авгу­ста, – про­дол­жал изда­тель «Еже­не­дель­ника». – Необ­хо­димо, чтобы наш рож­де­ствен­ский номер не запоз­дал так, как в про­шлом году, когда мы могли выпу­стить его только в октябре и нас опе­ре­дил «Клип­пер». Крайне неже­ла­тельно повто­ре­ние такой неприятности.

– На мой счет не бес­по­кой­тесь, – отве­тил я. – Мне как раз нечего делать в эти дни, и я живо справ­люсь с вашим пору­че­нием. Через неделю будет готово.

Вер­нув­шись домой, я при­нялся обду­мы­вать сюжет тро­га­тель­ной исто­рии, но ничего под­хо­дя­щего на ум не при­хо­дило. Коми­че­ского – сколько угодно, хоть отбав­ляй. Даже голова затре­щала под бур­ным наплы­вом смеш­ных пред­став­ле­ний и поло­же­ний. Если бы для отвле­че­ния этого ужа­са­ю­щего при­лива я не погру­зился в послед­ний номер «Панча», нашего наи­бо­лее попу­ляр­ного юмо­ри­сти­че­ского жур­нала, то, право, мог бы с ума сойти.

«Нет, по-види­мому, сего­дня мне не удастся вызвать у себя пате­ти­че­ского настро­е­ния, – гово­рил я себе, – зна­чит, ни к чему и наси­ло­вать себя. Посмот­рим, что будет дальше. Спе­шить осо­бенно некуда. Вре­мени впе­реди еще много. Успеется».

Я ожи­дал, что на меня най­дет вдох­но­ве­ние «духа скорби и печали», но вме­сто того, наобо­рот, я, как нарочно, с каж­дым днем про­ни­кался все боль­шим и боль­шим весе­льем. Смеш­ные сцены все время всплы­вали в моем вооб­ра­же­нии, и я мог бы напол­нить ими рож­де­ствен­ские номера всех выхо­дя­щих в Лон­доне юмо­ри­сти­че­ских изданий.

В сере­дине авгу­ста я почув­ство­вал, что если мне и в тече­ние двух остав­шихся недель этого месяца не удастся нагнать на себя хандру, то в рож­де­ствен­ском номере «Еже­не­дель­ника» не будет ничего, что могло бы заста­вить тре­пе­тать от жало­сти сердца бри­тан­ского обще­ства, и тогда навсе­гда померк­нет слава этого попу­ляр­ней­шего жур­нала для семей­ного чтения.

В те дни у меня еще была совесть. Раз я дал слово, что к концу авгу­ста напишу тро­га­тель­ную исто­рию, я чув­ство­вал себя обя­зан­ным сдер­жать это слово во что бы то ни стало, ценою каких бы то ни было жертв; только смерть или пол­ное умствен­ное рас­строй­ство могли мне помешать.

Зная по опыту, что несва­ре­ние желудка спо­собно дове­сти до чер­ней­шей мелан­хо­лии самого отъ­яв­лен­ного весель­чака, я начал питаться варе­ной сви­ни­ной, йорк­шир­скими пудин­гами, жир­ными паш­те­тами; за ужи­ном съе­дал огром­ную пор­цию салата из ома­ров. Но этот режим пита­ния подей­ство­вал только в том смысле, что у меня появи­лись ноч­ные кош­мары. Мне сни­лись лаза­ю­щие по дере­вьям слоны и пля­шу­щие цер­ков­ные ста­ро­сты, и я про­сы­пался от гоме­ри­че­ского хохота.

Но так как рас­по­ло­же­ния к смеху у меня было и без того слиш­ком много, и именно с ним мне и хоте­лось бороться, то я бро­сил вся­кие желу­доч­ные экс­пе­ри­менты и при­нялся с оже­сто­че­нием читать целую кучу тро­га­тель­ных исто­рий, напи­сан­ных дру­гими. Но и это не помогло. Рас­счи­тан­ная на «тро­га­тель­ность» малень­кая девочка в Вудворд­ском рас­сказе «Нас семеро» только раз­дра­жила меня, так что я готов был поко­ло­тить эту девочку. Чув­стви­тель­ные мор­ские раз­бой­ники Бай­рона застав­ляли меня зевать. Когда в какой-нибудь пове­сти уми­рала геро­иня, я радо­вался и не верил сло­вам автора, что с минуты смерти этой девушки ее жених нико­гда уже больше не улыбался.

Нако­нец я при­бег­нул еще к одному сред­ству, кото­рое пока­за­лось было мне наи­бо­лее под­хо­дя­щим к дан­ному слу­чаю: пере­смот­рел всю свою соб­ствен­ную лите­ра­тур­ную стряпню. Однако и это сред­ство ока­за­лось бес­силь­ным наве­ять на меня грусть в такой мере, чтобы создать проч­ное настроение.

Тогда я собрал гору клас­си­че­ской миро­вой сен­ти­мен­таль­ной лите­ра­туры и с храб­ро­стью отча­я­ния погру­зился в ее недра. Это немножко пони­зило было мое жиз­не­ра­дост­ное настро­е­ние, но не в нуж­ной сте­пени и нена­долго. Поло­же­ние ста­но­ви­лось критическим.

В суб­боту пред­по­след­ней недели авгу­ста я при­гла­сил к себе ста­рого певца груст­ных былин и бал­лад. Ста­рик доб­ро­со­вестно ста­рался заслу­жить те пять шил­лин­гов, кото­рые попро­сил у меня как плату за свой труд. У него ока­зался огром­ный репер­туар англий­ских, шот­ланд­ских, ирланд­ских, вал­лий­ских и даже немец­ких (конечно, в англий­ском пере­воде) жалоб-ней­ших бал­лад, спо­соб­ных тро­нуть самые камен­ные сердца, но только не мое. Вме­сто того чтобы впасть в тихую грусть, как можно было ожи­дать, я готов был пуститься в пляс под мело­дич­ные звуки и «чув­стви­тель­ные» слова певца. Ноги мои сами собой выде­лы­вали экс­цен­три­че­ские дви­же­ния и замыс­ло­ва­тые выкру­тасы, осо­бенно в самых пате­ти­че­ских местах какого-нибудь «Олд Робина Грэя».

В начале послед­ней недели я снова отпра­вился к изда­телю «Еже­не­дель­ника» и откро­венно выска­зал ему, что в дан­ное время я поло­жи­тельно не в состо­я­нии напи­сать что-нибудь тро­га­тель­ное. Рас­ска­зал я и о своих неудач­ных попыт­ках настро­иться на нуж­ный лад.

– Не пони­маю, какой вам еще нужен осо­бен­ный лад! – вос­клик­нул изда­тель, вни­ма­тельно выслу­шав меня. – Вам с вашим талан­том стоит только сесть да и напи­сать на любую тему. Ведь так вы все­гда и делали до сих пор. Что же слу­чи­лось с вами именно теперь… как бы это ска­зать?.. Ну, такого, что пара­ли­зо­вало ваше перо, что ли?.. Мало ли тем, под­хо­дя­щих для груст­ных рож­де­ствен­ских рас­ска­зов? Напри­мер, вот хоть эта: моло­дая девушка без­на­дежно любит моло­дого чело­века, кото­рый уез­жает за море, и не только долго не воз­вра­ща­ется, но и не дает о себе ника­кой весточки. А девушка все ждет да ждет его и не выхо­дит замуж, хотя ей дела­ются самые бле­стя­щие пред­ло­же­ния, и потом уми­рает со своей невы­ска­зан­ной тай­ной. Разве это не при­хо­дило вам в голову?

– При­хо­дило, – отве­тил я, немножко раз­дра­жен­ный. – Неужели вы дума­ете, что я уже не могу…

– Так разве это не годится? – поспе­шил пре­рвать меня издатель.

– Конечно, не годится! В наше время весь мир сто­нет от несчаст­ли­вых супру­жеств, а вы хотите, чтобы ваши чита­тели сто­нали от жало­сти к девушке, кото­рой бла­го­по­лучно уда­лось избе­жать несча­стья, – воз­ра­зил я с еще боль­шим раздражением.

– Гм? – про­мы­чал изда­тель. – А если взять, напри­мер, ребенка, кото­рый пода­вал боль­шие надежды и вдруг умирает?

– Ну и слава Богу! – вос­клик­нул я. – Что же в этом тро­га­тель­ного? Детей повсюду такая уйма, что хоть беги из-за них на край света… Сколько с ними хло­пот и возни!

Поняв, что писать тро­га­тель­ные исто­рии о влюб­лен­ных деви­цах и уми­ра­ю­щих детях я не рас­по­ло­жен, изда­тель спро­сил, не воз­ни­кало ли в моем вооб­ра­же­нии пред­став­ле­ния о дрях­лом оди­но­ком старце, кото­рый в рож­де­ствен­ский вечер пла­чет над гру­дой пожел­тев­ших писем, начер­тан­ных давно уже истлев­шею люби­мою рукою?

– Воз­ни­кало, – отве­тил я. – Но я тот­час же отмах­нулся от этого ста­рика как от сен­ти­мен­таль­ного идиота.

– Так напи­шите об уми­ра­ю­щей собаке, – про­дол­жал изда­тель. – Пуб­лика любит тро­га­тель­ные исто­рии о соба­ках, жерт­ву­ю­щих жиз­нью ради спа­се­ния хозяев от раз­бой­ни­ков или…

– Ну, это уже не рож­де­ствен­ская тема, – пре­рвал я. Оста­но­ви­лись было на теме об обма­ну­той девице, но оста­вили и эту тему, как не год­ную в жур­нале семей­ного чтения.

– Ну, так пусть ваша голова отдох­нет несколько дней, а потом, навер­ное, к вам само собой явится насто­я­щее вдох­но­ве­ние, – решил изда­тель. – Мне бы не хоте­лось обра­щаться к Дженксу, хотя он и счи­та­ется спе­ци­а­ли­стом по тро­га­тель­ным исто­риям. У него все­гда такие силь­ные выра­же­ния, кото­рые не по вкусу нашим чита­тель­ни­цам. Непре­менно рас­счи­ты­ваю на вас и даю вам еще две недели сроку.

Про­стив­шись с изда­те­лем, я решил пойти посо­ве­то­ваться с одним очень попу­ляр­ным, пожа­луй, даже самым попу­ляр­ным писа­те­лем, друж­бой с кото­рым я был вправе гор­диться. Быть на при­я­тель­ской ноге с вели­ким чело­ве­ком, – разве это плохо?

Поло­жим, в глу­бо­ком смысле этого слова мой при­я­тель не был велик, то есть он не при­над­ле­жал к числу тех истинно вели­ких людей, кото­рые сами не знают сво­его вели­чия. Но с точки зре­ния совре­мен­но­сти он не мог не счи­таться вели­ким. Ведь каж­дая напи­сан­ная им книга тот­час же по выходе ее в свет рас­ку­па­лась нарас­хват в ста тыся­чах экзем­пля­рах, а каж­дая пьеса, постав­лен­ная им на сцене, шла обя­за­тельно пять­сот раз под­ряд. И чем больше он писал, тем громче про­слав­лялся его талант и тем силь­нее гре­мело по всему миру его имя. Куда бы он ни являлся, его повсюду встре­чали с вели­чай­шими поче­стями. Обще­ство бук­вально носило его на руках, уха­жи­вало за ним, вся­че­ски леле­яло и бало­вало. Во всех жур­на­лах и газе­тах кра­со­ва­лись про­чув­ство­ван­ные опи­са­ния его чару­ю­щего домаш­него утла, его чару­ю­щих улы­бок, слов и манер и всей его чару­ю­щей особы.

Сам Шекс­пир в свое время не был так про­слав­лен, как мой при­я­тель. Как же, повто­ряю, было мне не гор­диться друж­бой с такой зна­ме­ни­то­стью? Ну, я и гор­дился. К сча­стью, он в это время был в городе и, что еще лучше, даже ока­зался дома, когда я при­шел к нему. Я застал его сидя­щим с сига­рой в зубах, перед откры­тым окном в рос­кош­ном кабинете.

Он и мне пред­ло­жил сигару. Его сигары не из тех, от кото­рых при­нято отка­зы­ваться. Поэтому я взял сигару, заку­рил ее и пове­дал при­я­телю о своих тревогах.

Выслу­шав меня, он довольно долго глу­бо­ко­мыс­ленно мол­чал. Я уж поду­мал, что он, быть может, только при­тво­рялся слу­ша­ю­щим меня, и хотел оби­деться на его невни­ма­тель­ность – про себя, разу­ме­ется. Но вдруг он отвел свой уста­лый взгляд от низко навис­ших над горо­дом тяже­лых туч, сквозь кото­рые тщетно пытался про­рваться черес­чур отваж­ный луч солнца, вынул изо рта сигару и сказал:

– Так вам нужна насто­я­щая тро­га­тель­ная исто­рия? Пожа­луй, я могу рас­ска­зать вам одну. Она коротка, но грустна, а стало быть, и трогательна.

Он гово­рил таким серьез­ным тоном, я невольно весь пре­вра­тился во внимание.

– Это исто­рия чело­века, поте­ряв­шего самого себя, – начал мой зна­ме­ни­тый при­я­тель, снова устре­мив глаза в то место, где шла борьба между оке­а­ном седых тума­нов и кро­хот­ным лучом сол­неч­ного света. – Чело­века, сто­яв­шего у соб­ствен­ного смерт­ного одра, наблю­дав­шего соб­ствен­ную мед­лен­ную смерть и знав­шего, что ему нет воскресения.

Дело в том, что когда-то жил на свете бед­ный маль­чик. Он почти не имел ничего общего с дру­гими детьми; любил быть один и целые дни бро­дил по окрест­но­стям, погру­жен­ный в никому неве­до­мые мысли и мечты. Он не был ни угрюм, ни зол, но в его дет­ском сердце посто­янно зву­чал голос и твер­дил, что ему должно открыться нечто такое, что не может быть понято его сверст­ни­ками, и чья-то незри­мая рука вела его в пустыню, где ничто не мешало ему слу­шать и видеть недо­ступ­ное другим.

Но и среди улич­ного шума ему посто­янно слы­шался таин­ствен­ный голос, шеп­тав­ший, что он дол­жен при­го­то­виться к тем Божьим делам, кото­рые будут пору­чены ему, как одному из немно­гих, спо­соб­ных их совер­шить. Эти дела состо­яли в том, чтобы ока­зы­вать нрав­ствен­ную под­держку тем Божьим побор­ни­кам, кото­рые хотят стре­миться к усо­вер­шен­ство­ва­нию мира и не пасть в тяже­лой борьбе с миро­вым злом. И когда он оста­вался где-нибудь один, то про­сти­рал к небу свои дет­ские руки, бла­го­да­рил за обе­ща­ние дать ему воз­мож­ность при­но­сить вели­кую пользу и горячо молился о том, чтобы Божья сила помогла ему быть все­гда достой­ным сво­его избра­ния в работ­ники на Божьей ниве. В пере­пол­няв­шей его душу радо­сти о пред­сто­я­щих тру­дах на этой ниве бес­следно тонули мел­кие житей­ские огор­че­ния и лише­ния, и по мере того как он под­рас­тал, внут­рен­ний голос ста­но­вился все громче, яснее и понят­нее, пока, нако­нец, маль­чику не про­яс­нился во всех подроб­но­стях тот путь, по кото­рому ему пред­сто­яло идти до конца своей жизни.

Но вот, когда он уже воз­му­жал и, вполне под­го­тов­лен­ный, мог при­сту­пить к сво­ему делу, к нему явился нечи­стый дух и стал соблаз­нять его, тот самый дух, кото­рый сгу­бил так много вели­ких людей ранее, губит их в наши дни и будет губить и впредь, дух мир­ских успе­хов и славы. И этот дух стал нашеп­ты­вать ему соблаз­ни­тель­ные слова, и он стал при­слу­ши­ваться к ним.

– Какая будет польза тебе от рас­про­стра­не­ния твоих вели­ких мыс­лей, от того, что ты будешь откры­вать дру­гим веко­веч­ные истины, кото­рых никто не хочет знать? – шеп­тал злой дух. – Чем воз­на­гра­дит тебя за это мир? Разве ты не зна­ешь, чем и как все­гда воз­на­граж­дал мир вели­чай­ших учи­те­лей, вели­чай­ших мыс­ли­те­лей и поэтов, кото­рые все свои бога­тые силы, всю свою бла­го­род­ную жизнь отда­вали на слу­же­ние ближ­нему? Разве тебе неиз­вестно, что их уде­лом все­гда было общее него­до­ва­ние, пре­зре­ние и нищета? Огля­нись и посмотри, как жалка участь немно­гих прав­ди­вых, чест­ных и серьез­ных тру­же­ни­ков мысли, в срав­не­нии с осы­пан­ными вся­кими бла­гами угод­ни­ками толпы, пля­шу­щими под ее дудку?

Ты воз­ра­зишь мне, что истин­ных пев­цов при­знают после их смерти, и заро­нен­ные ими в люд­ские головы вели­кие мысли с тече­нием вре­мени все более и более раз­рас­та­ются и рас­про­стра­ня­ются, пока не овла­деют миром, кото­рый на все лады повто­ряет эти мысли, часто не зная даже имени их твор­цов; про­слав­ляет и носится с ними, покуда на смену им не при­дут новые. Но какая же от этого польза для тех, кото­рые умерли в позоре и нищете?

Ты талант­лив, даже, пожа­луй, гени­а­лен. Посвяти же свои вели­кие дары на уго­жде­ние миру, и мир немед­ленно воз­на­гра­дит тебя всем, чем только поже­ла­ешь. Он даст тебе богат­ство, даст тебе славу, даст тебе вели­чие, – то вели­чие, кото­рое не мозо­лит ему глаз. И всем этим ты будешь поль­зо­ваться, вплоть до тех пыш­ных похо­рон, вен­ков и памят­ни­ков, кото­рыми бла­го­дар­ная толпа про­во­дит тебя в тот мир, о кото­ром никто ничего не знает.

Чело­век тот под­дался ковар­ным нашеп­ты­ва­ньям демона и пал. И, вме­сто того чтобы быть слу­жи­те­лем Божьим, он сде­лался рабом людей. Он стал писать для толпы то, что было ей при­ятно. Она руко­плес­кала ему и целыми при­горш­нями бро­сала ему золото. Он под­би­рал это золото и снова спе­шил к столу, чтобы напи­сать похвалу «бла­го­род­ству» и «вели­ко­ду­шию» своих владык-развратителей.

Чистый дух поэ­зии, кото­рый идет рука об руку с духом про­ро­че­ства, поки­нул его, и он пре­вра­тился в про­стого тор­гаша, все ста­ра­ния кото­рого сво­ди­лись к тому, чтобы уло­вить вкусы толпы и вовремя уго­дить им.

«Милая толпа, – думал он про себя, – скажи мне только, чего ты жела­ешь, и я исполню твое жела­ние. Может быть, тебе угодно повто­ре­ние ста­рой лжи, ста­рых услов­но­стей, изно­шен­ных житей­ских фор­мул, злых мыс­лей, смрад кото­рых душит все свет­лое и доб­рое? Может быть, при­ка­жешь повто­рить тебе ту бес­смыс­ленно глу­пую и пош­лую бол­товню, кото­рую ты слы­хала уже мил­ли­оны раз, но кото­рая все еще не надо­ела тебе, потому что она так хорошо под­ла­жена под твое пони­ма­ние?.. Скажи мне… при­кажи, что я дол­жен делать, чтобы ты была все­гда довольна мною и не пре­кра­щала поток своих щед­рот для меня? При­ка­жешь защи­щать непра­вое, про­воз­гла­сив его пра­вым? При­ка­жешь обе­лять чер­ное и чер­нить белое? Какой лести жела­ешь ты услы­шать от меня сего­дня, зав­тра и в осталь­ные дни?.. О, не томи меня, скажи, при­кажи, и я, если нужно, вывер­нусь наизнанку, лишь бы все­гда, до самой моей смерти, уго­ждать тебе, моей мило­сти­вой повелительнице!»

И он сде­лался бога­тым, слав­ным и вели­ким. Он полу­чил все, что было ему обе­щано демо­ном-иску­си­те­лем: рос­кошно обстав­лен­ное жилище, чисто­кров­ных рыса­ков, шикар­ные эки­пажи, доро­гую одежду, вкус­ный стол, мно­же­ство слуг, рабо­леп­ство­вав­ших перед ним и делав­ших вид, что готовы за него в огонь и в воду, а втайне обма­ны­вав­ших его и изде­вав­шихся над ним.

Сло­вом, этот угод­ник толпы был бы вполне «счаст­лив», если бы на дне его пись­мен­ного стола не лежала пачка тонень­ких пожел­тев­ших тет­ра­док, испи­сан­ных неуме­лым дет­ским почер­ком. У него не хва­тало духа уни­что­жить эти глу­пые тет­радки, и они слу­жили ему веч­ным напо­ми­на­нием о бед­ном маль­чике, кото­рый когда-то бро­дил боси­ком по изби­тым кам­ням мосто­вой, погру­жен­ный в сла­дост­ные мечты о том незем­ном вели­чии, явля­ю­щемся уде­лом истин­ных слу­жи­те­лей Божьих, – о маль­чике, кото­рый много лет тому назад меч­тал сде­латься совсем не тем, чем сде­лался, когда возмужал…

Мой при­я­тель замол­чал и, тяжело вздох­нув, погру­зился в груст­ные раз­мыш­ле­ния. Я не решился отвлечь его от этих раз­мыш­ле­ний и поти­хоньку удалился.

Это дей­стви­тельно была очень груст­ная исто­рия, но не в том духе, какой тре­бу­ется для рож­де­ствен­ского номера семей­ного жур­нала, поэтому изда­тель «Еже­не­дель­ника» не при­нял ее, и мне, в конце кон­цов, все-таки при­шлось наскоро напи­сать «тро­га­тель­ную исто­рию» о поки­ну­той девице, умер­шей от раз­би­того сердца…

Джером Джером — скачать бесплатно все книги автора Книги 1—25 из 66. Ангел, автор и другие Жанр: Юмористическая проза «Ангел, автор и другие» () — сборник эссе Джерома К. Джерома. Перевод Л. А. Мурахиной-Аксеновой 1912 года в современной орфографии. Читать книгу | Скачать книгу | Отзывы о книге Ангел, автор и другие. Беседы за чаем. Наблюдения Генри. Жанр: Классическая проза Непривычный Джером К. Джером.Не веселый юморист, радующий читателя очередными приключениями «настоящих английских джентльменов», а мудрый, во многом опережающий свое время эссеист и сатирик.Тонкий английский юмор Джерома сменяется язвительной иронией, веселье перемежается с грустью — и мы заново открываем для себя давно знакомого писателя. Читать книгу | Скачать книгу | Отзывы о книге Аренда «Скрещенных ключей» Жанр: Детская проза Читать книгу | Скачать книгу | Отзывы о книге Веселые картинки Жанр: Юмористическая проза Рассказы из сборника «Веселые картинки» 1901 года, в современной орфографии. Читать книгу | Скачать книгу | Отзывы о книге Вечерняя прогулка джентльмена Жанр: Юмористическая проза Читать книгу | Скачать книгу | Отзывы о книге Вечнозелёные деревья Жанр: Юмористическая проза «Вечнозелёные деревья» () — рассказ Джерома К. Джерома из сборника «Дневник одного паломничества и шесть очерков» (). Перевод Л. А. Мурахиной-Аксеновой 1912 года в современной орфографии. Читать книгу | Скачать книгу | Отзывы о книге Вторая книжка праздных мыслей праздного человека Жанр: Юмористическая проза «Вторая книжка праздных мыслей праздного человека» () — второй сборник «праздных» эссе Джерома К. Джерома. Перевод Л. А. Мурахиной-Аксеновой 1912 года в современной орфографии. Читать книгу | Скачать книгу | Отзывы о книге Дневник одного паломничества Жанр: Юмористическая проза «Дневник одного паломничества» () — роман, основанный на реальном путешествии Джерома К. Джерома. Перевод Л. А. Мурахиной-Аксеновой 1912 года в современной орфографии. Читать книгу | Скачать книгу | Отзывы о книге Дневникъ паломника Жанр: Путешествия и география «Дневник паломника» () — роман, основанный на реальном путешествии Джерома К. Джерома. Данный перевод (в дореформенной орфографии) был опубликован в литературно-историческом журнале «Вестник иностранной литературы», № 1 за 1893 год. Читать книгу | Скачать книгу | Отзывы о книге Должны ли писатели говорить правду? Жанр: Публицистика Читать книгу | Скачать книгу | Отзывы о книге Дух маркизы Эплфорд Жанр: Классическая проза Читать книгу | Скачать книгу | Отзывы о книге Душа Николаса Снайдерса, или скряга из Саардама Жанр: Классическая проза Читать книгу | Скачать книгу | Отзывы о книге Если бы у нас сохранились хвосты! Жанр: Классическая проза Как хорошо бы было, расти у нас хвост, «…который вилял бы, когда мы довольны, или вытягивался в струнку, когда мы сердимся». По хвосту легко можно проверить, говорит ли человек правду или лукавит. Читать книгу | Скачать книгу | Отзывы о книге Затонувший город Жанр: Классическая проза Читать книгу | Скачать книгу | Отзывы о книге Истории, рассказанные после ужина Жанр: Юмористическая проза «Истории, рассказанные после ужина» () — пародия Джерома К. Джерома на святочные (рождественские) рассказы. Читать книгу | Скачать книгу | Отзывы о книге Как зародился журнал Питера Хоупа Жанр: Юмористическая проза Читать книгу | Скачать книгу | Отзывы о книге Как мы писали роман Серия: Классика Жанр: Юмористическая проза В томе представлены наиболее известные произведения классика английской литературы Джерома Клапки Джерома. Читать книгу | Скачать книгу | Отзывы о книге Кот Дика Данкермана Жанр: Классическая проза Читать книгу | Скачать книгу | Отзывы о книге Лайковые перчатки Жанр: Классическая проза Читать книгу | Скачать книгу | Отзывы о книге Мечты Жанр: Юмористическая проза «Meчты» () — рассказ Джерома К. Джерома из сборника «Дневник одного паломничества и шесть очерков» (). Перевод Л. А. Мурахиной-Аксеновой 1912 года в дореформенной орфографии. Читать книгу | Скачать книгу | Отзывы о книге Мир сцены: Любопытные нравы и обычаи его жителей Жанр: Юмористическая проза «Мир сцены: Любопытные нравы и обычаи его жителей» () — юмористическое эссе Джерома К. Джерома о типах сценических героев. Перевод Л. И. Соколовой 1900 года в современной орфографии. Читать книгу | Скачать книгу | Отзывы о книге Мисс Гоббс Жанр: Драматургия: прочее Комедию «Мисс Гоббс» (1900) ставились многими театрами Англии и Америки. Ее очень хорошо принимали зрители. Она шла, между прочим, и на русской сцене. Перевод М. и Е. Пермяк. Читать книгу | Скачать книгу | Отзывы о книге Миссис Корнер расплачивается Жанр: Классическая проза – Вы сказали мистеру Корнеру, что завтрак готов? – обратилась миссис Корнер к обслуживающему ее персоналу, каковой только что внес в комнату чайник и три яйца всмятку…. Читать книгу | Скачать книгу | Отзывы о книге Мистер Клодд назначает себя издателем журнала Жанр: Классическая проза Читать книгу | Скачать книгу | Отзывы о книге Младенец вносит свой вклад Жанр: Классическая проза Читать книгу | Скачать книгу | Отзывы о книге

Жанры Проза Поэзия Детективы Фантастика Любовные романы Бизнес-литература Детские книги Приключения и путешествия Документальная литература Дом и семья Компьютеры, Технологии, Интернет Научно-образовательная литература Пьесы и драматургия Религиозная литература Энциклопедии Техника Творчество и фольклор Юмор Все жанры Все для учащихся — рефераты, дипломы, справочники