Рассказы о монахах отшельниках

Иноков искушали не только голод или похоть. Сама жизнь в пустыне была слишком тяжела и сурова, что не вызывать сомнений и соблазнов.

Рано или поздно у монахов начинали появляться мысли: а так ли уж нужно их подвижничество? Разве не сам Бог создал этот мир и нельзя им наслаждаться, в то же время служа Господу и пребывая в блаженстве? Разве другие христиане не имеют дом, жену и семью, не едят вволю, не спят в теплых постелях, не радуются жизни и ее благам – и все же любимы Богом? Так зачем мы так себя мучаем? 

Но если уж мы здесь, рассуждали сомневающиеся, то разве не позволено нам некое послабление? Мы и так жестоко сражаемся, но если заболели – не должны ли мы вести менее суровую жизнь, даже отправиться в город, где о нас будут заботиться? Не признак ли гордыни – слишком упорствовать в своем намерении? 

Борясь с этими сомнениями, монахи сами себя постоянно ободряли, увещевали, напоминали, зачем они здесь, почему этот путь наиболее совершенный и почему дьявол такими мыслями хочет совратить их с этого пути. Старцы говорили, что искушения и тяготы – не зло, а лекарство, от них надо не избавляться, а искать их и побеждать. 

Болезни и наваждения

Для монаха было хорошо болеть. Говорили, что болезнь – это соль, которой очищаются души перед тем, как уйти к Богу. Твердый воск не может принять на себя печать, пока не размягчится; так и душа, не размягченная трудом и болезнями, не может принять на себя печать Господа. Один старец постоянно болел, но неожиданно выздоровел и расплакался: «Бог оставил меня». 

Другому заболевшему старцу как-то принесли кашицу из сухих древесных почек: съешь, авва, может быть, тебе это поможет. Монах ответил: я желал бы еще 30 лет болеть этой болезнью. 

Авва Вениамин так распух от водянки, что не помещался в кровать и другие монахи двумя руками не могли обхватить его мизинца. Братья старались на него не смотреть, но он заметил это и попросил: «Лучше помолитесь, чтобы не болел мой внутренний человек; а от этого тела я, когда был здоров, не видел пользы, и когда болен, не вижу вреда». 

Полезны были не только болезни, но и все тяжелое и неприятное: зной, плохая пища, смрад. Авва Даниил нарочно долго не менял воду, где размачивали ветки для корзин, чтобы она дуро пахла и вызывала отвращение. Отшельник мог целыми часами стоять на солнцепеке, сидеть в неудобной позе, отягощать себя большими грузами т.д. 

Еще лучше было несправедливо переносить обиды, унижения и клевету, принимая все это со смирением. Однажды старший монах ударил младшего за то, что тот опрокинул светильник (на самом деле это сделал дьявол). Младший не стал ни оправдываться, ни возмущаться; он поклонился, попросил прощения и снова зажег лампу. 

Пустынников мучили и дьявольские наваждения. Духи зла часто являлись монахов в образе какой-нибудь девицы, эфиопа, зверя, ангела или даже самого Христа. Поэтому отшельники-старожилы ходили по кельям новичков, проверяя, все ли с ними в порядке: боялись, что, искушаемые демонами, они сойдут с ума. 

Авва Антоний говорил, что демонов не следует бояться: если бы они могли причинить нам вред, то уже давно бы это сделали. Злые духи бессильны, их можно только презирать; правда, они умеют предсказывать будущее, но это связано со скоростью их передвижения. Например, они могут предсказать, кто скоро придет в это место: им ничего не стоит быстро перенесись к идущему далеко человеку и снова вернуться обратно. 

От духов нельзя скрыться, но с ними можно бороться, следя за собой. «Какими демоны нас застают, когда приходят к нам, такими и сами бывают для нас». Чтобы ни говорили и ни делали демоны, они хотят нас погубить, поэтому не надо их слушать, даже если они говорят правильные вещи – например, призывают к молитве или предупреждают об опасности.

Менее тяжело монахам давалась борьба со сребролюбием. Жизнь в пустыне была построена так, что деньги не имели большой цены и мало кому пригождались. В Ските у дверей долго стояла корзина с золотом, которую подарил монахам какой-то богач: все спокойно ходили мимо, не обращая на нее внимания. 

Тем не менее, деньги у отшельников все-таки водились. Им приходилось продавать свои изделия и иметь казну, чтобы тратить ее по мере надобности на себя и других монахов. К тому же, в их рядах часто оказывались состоятельные люди, которые по привычке продолжали пользоваться благами мирской жизни, удерживая кое-что из прежнего богатства.

Приходилось напоминать им, что если кто-то раздает имение, оставляя часть денег себе, тот полагается на деньги, а не на Бога. Когда один сенатор, решив стать пустынником, переселился в пещеру, но приберег для себя дом в городе, старцы ему сказали: ты и сенатором быть перестал, и монахом не сделался.

Там, где были деньги, естественно появлялось и воровство. Такие случаи не раз описаны в житиях пустынников. Однажды Макарий, вернувшись в свою келью, увидел, что ее грабят воры, но притворился случайным прохожим и помог им погрузить добычу на осла. Другого инока ограбили в его келье; когда воры вышли, он бросился за ними, крича: подождите, вы забыли еще этот кошелек! 

Один сосед-отшельник постоянно воровал у старца, и тому приходилось работать все больше, а есть все меньше. Умирая, он целовал руки вора, говоря: благодаря тебе я иду в Царствие Божие. Проще всех поступил Зенон: в его келье был только мусор, поэтому он не боялся грабителей.

Свобода

В борьбе с бесчисленными искушениями монахи старались обрести абсолютную свободу. Тогда это качество понимали иначе, чем теперь: свободен не тот, кто может делать все, что хочет, а тот, кто может не делать все, что хочет. Свобода есть прежде всего власть над самим собой, над своими желаниями и страстями. Подвижники как бы проверяли, до какой степени может дойти человеческая воля, ставя перед собой новые, все более невыполнимые задачи.

Дело доходило до соревнований отшельников друг с другом: кто сможет больше. Павел Фермийский сокрушался, что какая-то дева-отшельница совершает по семьсот молитв в день, а он – только по триста. Диоскор каждый год назначал себе новое испытание: ни с кем не говорить, никого не видеть, не употреблять вареной пищи, не есть фрукты и овощи и т.д., – и, покончив с одним, сразу переходил к следующему. 

Макарий Александрийский, услышав, что кто-то совершил какой-нибудь новый подвиг, тут же с жаром принимался делать то же самое. Чтобы уподобиться одному монаху, который ел очень мало хлеба, он придумал свой способ: высыпал свои корки в узкий кувшин и стал есть столько, столько могла достать рука. Старец очень радовался своей изобретательности: «Захвачу, бывало, побольше кусков, а узкое горло не дает мне вынуть их: мой кувшин совсем не давал мне есть». 

Но монах всегда понимал, что борьба с плотью – это средство, а не самоцель. Аскетическим подвигам предавались не только христиане. Сохранился любопытный спор греческих философов-стоиков с монахами. Стоики говорили: мы делаем то же, что и вы, постимся, соблюдаем целомудрие, ограничиваем себя во всем, – так чем вы отличаетесь от нас? Монахи ответили: мы можем не только не делать, но даже не думать злого, по благодати Божьей. 

Другой старец объяснял: дьявол может делать то же, что мы: поститься, потому что никогда не ест, бодрствовать, потому что никогда не спит. И только одного он не может – любить.

Уединение и молчание

Почти все первые монахи жили в одиночестве. Это считалось необходимым условием спасения. Отцы говорили: беги от людей – и спасешься. Один отшельник не пустил к себе в келью даже архиепископа, объяснив, что если он откроет дверь ему, то придется открывать всем, а тогда он и сам здесь не останется. 

Авва Арсений внушал своим братьям по скиту: я люблю вас, но не могу быть вместе и с Богом, и с людьми. Тем, кто приходил просить у него совета, он отвечал: если услышите где-то об Арсении, не приходите к нему. Он сравнивал человеческую душу с девицей, которая, пока сидит дома, многим нравится и ее хотят иметь невестой, а когда выходит из дома, становится объектом обсуждения и критики, потому что всем угодить невозможно. Так и душе лучше «сидеть дома», в сокровенности, где она ценней и чище. В миру душа как мутная, взболтанная вода, а в пустыне – чистая, устоявшаяся. 

Одним из самых сильных искушений монахов был соблазн уйти в мир или хотя бы переменить место своего подвижничества. Это чувство монахи называли «теснотой». Однообразие отшельнической жизни сильно угнетало, и монаху начинало казаться, что любая перемена будет к лучшему. Поэтому старцы никогда не уставали напоминать о пользе уединения. 

Когда к авве Моисею пришли за советом, как спасти душу, он ответил: просто сидите в своей келье, она всему научит. Не покидайте кельи, увещевали отцы, не переходите в другие, даже если вам что-то не нравится или мешает: это признак непостоянства и соблазна. Перейдя в другое место, найдешь там то же, от чего ушел. Как дерево, часто пересаживаемое с места на место, не дает плода, так и монах, переходящий из кельи в келью, не даст плода. 

Один монах каждый день говорил себе: завтра покину эту келью, но не сегодня; и через 9 лет борьбы искушение прошло. Другой инок, часто раздражавшийся на своих соседей, перешел в более уединенное место, но в первый же день в гневе разбил кувшин, случайно опрокинувшийся с водой на землю, и понял, что сбежал зря. Третий, когда сидеть в келье становилось совсем уж невыносимо, выходил и начинал «путешествовать» вокруг своего жилища, а потом возвращался и устраивал сам себе прием, словно вернулся из дальних странствий. 

Еще одного монаха искушал дьявол, говоря: ты не можешь ни поститься, ни трудиться, так помогай хотя бы больным, иди к людям. Но старец на это сказал: ешь, пей, спи, делай, что хочешь, только не покидай кельи. 

Одиночество было необходимо для внутренней сосредоточенности, для молитвы, от которой могла отрывать любая мелочь, даже посторонние звуки. Один из старцев, навестив своих собратьев, живших на берегу озера, удивлялся, как они могут вести отшельническую жизнь, все время слыша шум ветра в тростниках. Ради самоуглубления и духовной концентрации монахи старались вообще не замечать окружающего мира. 

Так, старец Силуан, поливая сад, накрывал голову капюшоном и не поднимал глаза, чтобы не смотреть на деревья. Отец Элладий двадцать лет ходил, не отрывая глаз от земли, даже чтобы посмотреть на церковь. Мать Сарра 60 лет прожила возле реки, ни разу на нее не взглянув. Евсевий, чтобы не смотреть на красивые окрестности и звездное небо, 40 лет ходил по одной узкой тропинке, повесив себе на шею тяжелую цепь и прикрепив ее к железному поясу, так что его голова от большого груза всегда была наклонена к земле.

С уединением были связаны молчание и отстраненность. Отцы учили: старайся ни во что не вмешиваться, никак себя не проявлять, будь как бы невидимым, мертвым. Ничего не говори, если не спросят, отвечай только «да» или «нет», никогда не спорь и никого не обличай, считая себя грешником хуже всех. 

Когда к отцу Пимену обратились с какой-то просьбой, тот ничего не ответил, и спрашивавший его ушел с огорчением. Пимена с удивлением спросили: зачем ты обидел человека? Он ответил: потому что все это меня не касается, я умер, а мертвые не разговаривают; пусть не думают, что я нахожусь здесь вместе с другими. 

Старец Агафон три года держал во рту камень, чтобы научиться молчать. Даниил даже в церкви во время службы прятался за столбом, чтобы никого не видеть и чтобы его никто не видел. А отец Арсений любил повторять: я часто раскаивался, когда говорил, а когда молчал – ни разу. 

Другие статьи на эту тему:

Как и почему возникло монашество

О том, как Пахомий создал первый монастырь

Как жили монахи и отшельники

О. Даниил  за жизнь свою в горах много переменил мест и не одну келью построил  своими руками. Он ушел в горы в поисках строгой жизни без соблазнов,  тревоживших его в монастыре. Был он уже манатейным монахом. О своем  Новом Афоне он отзывался уважительно, особенно о трудолюбии братии,  устроившей на диком побережье райский уголок природы и произведшей  множество по тому времени редких усовершенствований благодаря игумену,  образованнейшему инженеру о. Иерону. Особенно примечательна была система  водоснабжения, остатки которой мы еще застали в те годы. Вторым  памятником трудолюбию монахов были насаждения: выращенная ими оливковая  роща и кипарисовые аллеи украшают гору и посейчас. О духовной жизни  монастыря о. Даниил рассказывать не любил.

Впрочем,  рассадником пустынножительства был не один Новый Афон. Среди  отшельников, тайно населявших горы, о. Даниилу приходилось встречать  разных людей, начиная с искателей самоуглубленной жизни и кончая  спасавшимися от политических преследований (это было еще в царские  времена). Все эти люди, приходившие сюда в поисках убежища, становились  добрыми монахами. О. Даниил знавал их лично и немногими резкими мазками  набрасывал нам их портреты.

Так рядом с нашим временем, его  техническим прогрессом, революциями, сменами философских систем, рядом с  героями, гениями и злодеями в горах Кавказа благодаря их  труднодоступности шло свое время, своя история. Она изустно передавалась  и была неведома миру — история многих поколений христианских  подвижников, осуществлявших образ древнего благочестия, как будто не  кончились еще времена Фиваиды и не было еще в мире ни Данте, ни  Леонардо, ни Бетховена, ни Эйнштейна. Какими должны быть эти люди? Олег  умышленно ничего не рассказывал нам об о. Данииле:

— Сами увидите, — уклончиво отвечал он нам.

Я  волновалась перед встречей. К счастью, на нас мгновенно свалилась  темная ночь, как это бывает на юге, да еще в горах — даже наших лиц  нельзя было разглядеть. Впрочем, мы так утомились, что я, ткнувшись в  указанный мне угол, тут же и заснула. Проснулась я, когда солнце было  уже высоко на небе, но на нашу поляну еще не заглядывали его лучи: мы  находились на юго-западном склоне Ачиш-Хо. Вершина горы блистала розовым  и золотым, а у нас еще стоял утренний туманец и кавказская душистая  сырость, насыщенная пряными запахами южных растений. По краям нашей  поляны шли непролазные дебри колючек, бурелома и зарослей. Среди них  поляна наша напоминала зеленую чашу.

О. Даниил встретил нас  просто, немногословно и суховато, словно ему было привычным и уже  малоинтересным делом принимать у себя молодых девушек, и с первого же  часа наша жизнь получила благодаря его такту четкий, для всех удобный и  легкий порядок. Мне о. Даниил сразу определил свой деревянный топчан с  таким же изголовьем, покрытый одной тонкой истертой козьей шкуркой.  Правды ради, упомяну, что шкурка была полна блох. Олегу и Александру  Васильевичу было указано спать на полу рядом со мной. В маленькой келье  не оставалось больше места, и сам о. Даниил перешел в сенцы. Впрочем, мы  никогда не видали его лежащим или спящим, хотя вставали с солнцем.

Умывшись  у родника, мы совершили полное утреннее богослужение: часы, утреню,  обедницу по зачитанным и закапанным воском старинным книгам. Книги  служили нескольким поколениям и сейчас лежали у нас на «налое», как  говорил о. Даниил. В маленькое и единственное окошко видны были  холмистые гряды близких зеленых и дальних снежных цепей. В него вливался  горный чистейший воздух, доносились голоса птиц, и мы знали, что ни  один звук из человеческого мира не нарушит очарования нетронутой  природы.

Совершая последнюю службу — обедницу, о. Даниил вынимал  единственную «роскошную» вещь, которую он считал украшением своего  хозяйства — голубую кофейную чашечку с отбитой ручкой и выщербленным  краем (как она очутилась у него?), клал в нее уголек — кусочек душистой  пихтовой смолы и кадил в келье.

Я стою позади всех. О. Даниил  читает быстро, перебегая от слова к слову. Его манера читать напоминает  его походку. Он грассирует, что так редко встречается у людей из  простого народа, и это почему-то приятно. Олег усвоил уже манеру  строгого чтения с той ритмической четкостью, лишенной эмоций, с которой  поют птицы и с которой читают в монастырях. Мы понимаем: Олег соблюдает  великолепный стиль. Александр Васильевич читает слишком старательно,  иногда у него проскальзывают интонации, усвоенные на уроках  художественного чтения. Боясь того же, я решительно отказываюсь читать —  я «веду хор».

Церковные «гласы» вписываются в симфонию утра и  сливаются с птичьими голосами. Солнце поднялось настолько, что уже  добралось до нашей поляны, и через край этой зеленой чаши заглянуло,  наконец, к нам — на самое дно. Мне открывается в этот миг новый взгляд: я  вижу суетность и убожество всего, чем занят где-то в далеком «миру»  человек; вижу прекрасную бедность о. Даниила. Сладкий запах смолы  улетает в окно. В клубах синего пихтового дыма как под вуалью плывет за  окном роскошный мир девственной природы. Рядом со мной три человека. Они  прекрасны для меня, каждый — по-своему! Я не могу сдержать слезы  восторга — они льются без скорби, без надрыва, я их не знала еще — таких  сладких и поднимающих слез. Я плачу, но все делают вид, что этого не  замечают. Я выхожу из кельи, долго сижу у родника и думаю об одном: как  удержать навсегда с собою этот мир, в котором сейчас живу? А когда я  возвращаюсь, умывшись из холодного родничка, о. Даниил говорит мне  ласково и серьезно:

— СестГица ВалеГия, слезы — утешение монаха: не стыдись их!

«Какой  же я монах? — думаю я. — Не обманываю ли я всех?» О. Даниила об этом  спросить нельзя — он настоящий монах, сможет ли он понять мои сомнения?

Он  поразил меня сразу ясностью мысли, способностью к четким формулировкам  не хуже любого тренированного ума. Каждое произносимое слово, как и  каждое движение, было у о. Даниила непринужденно и точно. В соединении с  деликатностью и внешним благообразием это производило сильнейшее  впечатление. Ведь перед нами был необразованный крестьянин, живущий один  вне каких бы то ни было влияний, кроме влияния природы да нескольких  имевшихся у него древних книг. По нашему настоянию впоследствии о.  Даниил написал свои воспоминания и назвал их «Близ заката». Книга была  написана образным языком, но… без прописных букв и без знаков  препинания.

Крестьянский мальчик-подросток, он работал на  конфетной фабрике в одном из городов средней России и сбежал оттуда в  монастырь. Он успел съесть к тому времени на конфетах передние зубы, о  чем с пресерьезным видом нам рассказывал, но так, что мы заходились от  смеха. Было ему теперь лет 50. Седины у него не замечалось, вероятно,  из-за светлых волос. Был он сухой, небольшой, легкий на ногу,  тренированный, как настоящий горец. Смотреть, как он работает или просто  движется по земле, — было наслаждением.

Днем мы работали по  нашему несложному хозяйству, читали, помогали о. Даниилу в его небольшом  огороде, где стояли колоды пчел. Я привезла с собой учебник по  пчеловодству, и мы его с о. Даниилом проходили на практике. Нашим  бессменным поваром был также о. Даниил, никогда, как мы ни боролись,  никому не уступавший этого дела.

С наступлением вечера, когда  солнце пряталось за края нашей чаши, долго еще освещая вершину Ачиш-Хо,  мы снова вычитывали все положенные службы, а потом в сумерки разводили  костер, и тут начинались увлекательные беседы с участием о. Даниила.  Иногда он пек нам на угольях «рябчиков» — так называл он блины на  закваске, которые были высшей роскошью наших трапез. Без нас питаньем  отца Даниила много лет были овощи и кукуруза, росшие на его огороде, да  дикие плоды окружавших лесов: каштаны и груши. Постное масло, как  постоянный продукт, появилось в келье о. Даниила с приходом к нему  Олега.

Один-единственный раз о. Даниил отправился в соседнее  селение за несколько верст с просьбой дать ему бутылку молока. Крестьяне  подивились и дали, не расспрашивая. Оказалось, что молоко понадобилось  ему для кошки, неизвестно откуда пришедшей под его защиту, чтоб  окотиться.

Сумерки падали быстро. Последний луч угасал на вершине,  и тогда в густых зарослях, окружавших нашу поляну, на сотни километров  вокруг начиналась своя ночная жизнь. Ночь в горах так же оживлена и  шумна, как день в мире человеческом. Крики, свист, рев, вой, цоканье,  трещанье — множество самых разнообразных и непохожих один на другой  звуков наполняют леса южной ночью и сливаются в мощный хор. Мы  прислушиваемся к дикой многоголосной музыке, время от времени  подбрасывая хворост в костер. Тем временем чайник закипает. О. Даниил  кидает в него горсть «чая» — сушенной на солнце дикой мяты. У вечернего  костра и родилась книга «Близ заката». Рукопись ее не сохранилась, хотя и  была переписана нами в нескольких экземплярах.

«Мы — цари», любил  говорить о. Даниил, угощая нас «рябчиками» и повествуя о трудной,  полной жесточайших лишений и опасностей жизни монахов-пустынников. В эти  минуты у костра мы поняли, что о. Даниил не старик, а чудесно  сохранившийся юноша без возраста, безупречно чистый и крепкий как орех  без червоточины. Свобода и собранность, веселость и неизменное чувство  ответственности за каждый день, за каждое движение мысли — все это было  плодом личных, никем не воспитываемых, ничем «практическим» не  вознаграждаемых усилий.

«Мы — цари», любил говорить о.  Даниил, угощая нас «рябчиками» и повествуя о трудной, полной  жесточайших лишений и опасностей жизни монахов-пустынников.

На  стенах кельи я увидала однажды торопливо записанные углем отдельные  слова. О. Даниил нахмурился, помолчал недолго, справился с собой и  улыбнулся мне:

— СестГица ВалеГия, и глазаста же ты! Сам виноват — надо было вымыть келью к твоему приезду.

И  он рассказал мне просто, не таясь, что имеет обыкновение записывать на  стене углем (карандаш не всегда бывал в хозяйстве монаха) ценные для  него мысли, приходящие во время молитвы, чтоб молитву не прерывать.

Так  жили мы, отрезанные зелеными стенами от человеческого мира под  несмолкаемый рокот Монашки, бежавшей глубоко под нами в низу крутого  спуска. Она не была нам видна, и далеко было до нее спускаться, но  серебряный голосок ее слышался и ночью и днем. Мы полюбили нашу речку,  как живое существо. Ночью ее голос смешивался с голосами зверей:  «чекалки», дикие кошки, рыси, медведи, кабаны, горные туры… Некоторые  появлялись и на нашей поляне, стоило лишь погасить угли костра и  посидеть в длительной тишине.

<…>

— А как же, —  ответил о. Даниил, — истинно так! А теперь подымайтесь-ка, вот о чем  пришел я вам сказать: скоро Троица, надо нам сходить к отцам на  Медовеевку. Путь долгий. Пока вы тут «проклаждались», я, сестрица  Валерия, тебе чарушики сплел.

О. Даниил протянул мне пару  легчайших лапотков из цельного куска кожи, размоченной и растянутой по  форме ноги без швов — чарушей, лучшей обуви горцев.

— А как же сестра Валерия пойдет с нами к отцам? — спросил Олег. — Ведь у них ни одна женщина на Медовеевке еще не бывала.

— Какой  ты бухгалтер! — ответил о. Даниил с непроницаемой серьезностью в  голосе, блестя веселыми глазами, — какой бухгалтер: все вывел — и  навсегда к книжке пришил! Мало ли чего не было, а будет. О. Савватию я  разъясню, и он благословит. А другие отцы пусть о своих грехах  помышляют, и чего не знают — не судят. Ты знаешь, что они у нас думать  будут? Что она у нас монашенка, истинно так, тебе говорю! — И уже  обращаясь ко мне продолжал: — Платье твое вроде ряска летняя, а на  голову мы тебе белый апостольник сошьем: в жару у нас на Кавказе так  послушницы молодые ходят.

Мы принялись с увлечением мастерить  апостольник из моей единственной привезенной с собой простыни. Спорили  мы о его форме, без конца примеряли, пока о. Даниил не отнял у нас кусок  материи и утром принес нам готовый апостольник, подрубленный мелкими  ровными стежками. Мы подивились работе.

— Монах должен все уметь! — весело ответил нам о. Даниил. — Я же говорю вам: мы — цари!

Медовеевка  — было поселение монахов, состоящее из нескольких полян с кельями,  разбросанными друг от друга на расстоянии «вержения камня». Она  находилась верстах в 30 от Красной Поляны. Там уже издавна обитали  несколько уважаемых старцев, и был посредине храм, ничем внешне не  отличавшийся от остальных домиков, только в нем никто не жил и туда  собирались раза два в год по великим праздникам окрестные пустынники для  совместного богослужения и совершения таинства. Это были единственные  дни их свиданий. Если кто не приходил — значит заболел или помер. Тогда  шли к нему помочь либо похоронить.

Такое же поселение было в  районе Сухума, глубоко в горах за несколькими хребтами, называлось оно  Псху. Там жили раздельно и монахи и монахини. Псху называлась  «глубокой», устав жизни там утвердился весьма суровый, и о Псху говорили  с великим почтением. По рассказам о. Даниила, были в те годы на Кавказе  еще более глубокие, уединенные поселения монахов. О местоположении их  не знал и сам о. Даниил, только известно ему было, что путь туда, почти  недоступный, идет по висячим спрятанным в тайниках мостам через пропасти  и потоки. И эта «глубочайшая» пустыня была мечтой каждого монаха.

Не  знаю, о каких местах довелось слышать о. Даниилу, но вот что услыхала я  сама от близких друзей много лет спустя после описываемых событий — в  конце 40-х годов. Это рассказ советской альпинистки Александры  Джапаридзе, которая была участницей экспедиции на Казбек, совершенной  уже в послевоенные годы.

Издавна внимание всех привлекала  таинственная железная цепь, видная в бинокль на недоступном склоне.  Данной экспедиции удалось достигнуть этой цепи, и там обнаружили  огромную каменную плиту в виде двери, закрывавшую вход в пещеру в  совершенно отвесной скале. Цепь усилиям людей не поддавалась. Тогда они  пробили отверстие над ней и пробрались внутрь. Там оказалась просторная  пещера, похожая на храм, с книгами и другими предметами православного  богослужения. Самым удивительным было то, что по многим признакам люди  покинули эту пещеру совсем недавно. Кто знает? Может быть, им стало  известно, что в пещеру собираются проникнуть исследователи. Куда попали  найденные вещи, пытался ли кто-нибудь разрешить загадку и что удалось  разгадать — все это мне неизвестно.

Итак, наступил канун Троицы.  Рано утром мы перебрались по кладкам через узкую, но бурную Монашку и  пошли трудной, постоянно меняющейся, часто пропадающей тропой. Мы то  карабкались вверх, хватаясь за кусты, то спускались в сырые ложбины, в  которых стоял неподвижно, как густой туман, резкий запах гниющих  растений. Мы перелезали через завалы стволов, лежащих там многие годы,  проходили заброшенными аулами с одичавшими садами, оставшимися,  казалось, от времен покорения Кавказа. Мы видели развалившиеся постройки  — в них теперь вместо ушедших людей жили дикие звери. Семья змей  грелась на крыше сакли. При нашем приближении змеи уползли в дом. Из  другого выскочила и скрылась в зарослях дикая кошка — опасный зверь,  часто нападающий на путника.

<…>

На закате мы вышли на  центральную поляну Медовеевки. Я присела с Олегом в стороне, а о.  Даниил пошел искать о. Савватия в группе монахов, уже собравшихся около  храма. О. Савватий был иеромонах, считавшийся в какой-то очень  ограниченной степени главой этого вольного содружества. Разговор у  монахов был недолог, после чего о. Даниил сделал нам издали знак рукой, и  я пошла, робея, через всю поляну, долго, казалось мне, шла под  внимательными молчаливо устремленными на меня глазами. Олег следовал за  мной на расстоянии.

О. Савватий походил с первого взгляда на  большого деда-пасечника в своей холщовой домотканой рубахе и таких же  штанах, очень старых, заплата к заплате, но к празднику свежевымытых. На  ногах у него были русские лапти и онучи. Он благословил меня по  уставному чину, вместо приветствия. Вижу его добрые и строгие глаза,  обращенные прямо на меня.

— А спать тебя мы положим в коЛидоре, — сказал он мне. — Не боишься?

— Я  ничего не боюсь, — с поспешностью ответила я и, смутившись, осеклась.  Серьезные глаза продолжали меня дружелюбно рассматривать.

— Неуж-ли? —  уронил как бы про себя о. Савватий. Я молчала. — Помоги тебе Бог! —  прибавил он с сочувствием и, как мне показалось, сожалением в голосе.

«О  чем это он?» — смутно мелькнуло у меня в голове. Но что-то перебило  мысль, и мне не хотелось к ней, тревожной, возвращаться, так прекрасно  было все сейчас вокруг.

Подкрепившись принесенными с собой  кукурузными лепешками и водой из медовеевского родничка, мы поспешили в  храм, где уже начиналась длинная троицкая всенощная. Вся келья, вдвое  больше обычной, была устлана свежей травой. Я стала позади монахов,  сбившихся тесной толпой, кто — в крестьянской одежде, подобно о.  Савватию, кто — в ветхом подряснике. Никаких привычных признаков храма в  келье не было: ни иконостаса, отделяющего алтарь, ни икон, ни лампад  перед ними. Но, тем не менее, это был храм, так как в восточной части  кельи стоял грубо вытесанный топором престол, покрытый антиминсом, и на  нем несколько икон. Перед иконами горели толстые самодельные свечи:  аромат чистого воска смешивался с запахом чистой травы у нас под ногами.  Цветов не было. Только у одного монаха я заметила в руках небольшой  букет, и этим монах выделялся в обшей толпе.

Молящиеся теснились в  западной части храма, и воображаемая линия иконостаса четко отделяла их  от алтаря, где свободно двигался, совершая службу, о. Савватий. Он  «выходил» из алтаря и снова «входил» воображаемыми дверьми. Единственной  реальной осязаемой деталью была поверх его холщовой заплатанной одежды  старая парчовая риза, вероятно, служившая здесь в горах давным-давно.  Из-под нее трогательно выглядывали его ноги в лаптях и онучах, аккуратно  перекрещенных веревочками. На груди висел деревянный священнический  крест. Светлое широкое лицо простого русского крестьянина, ничем не  прикрытые русые с сильной проседью волосы. Тихие возгласы; в ответ на  них тихое пенье молящихся — все мы, присутствующие, были хором.

Глубокой  ночью кончилась длинная служба. Монахи улеглись отдыхать тут же в храме  на траву. О. Даниил принес мне охапку сена, и я легла на наружном  помосте — «колидоре». Ночи на юге, сменяя жаркий день, в горах бывают  часто холодными. Но я мгновенно провалилась в сон после утомительного  дня. Среди ночи я проснулась вся в поту и от непонятного ощущения  тяжести на теле. Оглядевшись, я обнаружила на себе гору разнообразной  одежды, лежавшей бесконечными одеялами и на мне, и вокруг меня,  наподобие бортов лодки. Оказалось, отцы, лица которых я не посмела  рассмотреть, имена — не успела запомнить, беспокоились обо мне, и ночью  каждый, конечно, не сговариваясь, выходил и тихо, в темноте, наощупь  прикрывал меня своей верхней одеждой.

Я вспомнила предостерегающие  слова о. Савватия и его, как мне показалось, соболезнующее лицо: «Чего  он боится для меня?» — подумала я, и, не обнаружив в себе и признака  тревоги или сомненья, тут же снова беззаботно уснула.

Было совсем  светло, когда меня разбудил о. Даниил: начиналась литургия. Все  исповедались и причастились из самодельной деревянной чаши о. Савватия. Я  подошла к ней последняя. Старик ласково благословил меня и простился со  мною. Больше я его никогда не видела. Через год он прислал мне в Москву  с Олегом подарок: ложку своей работы, покрытую резьбой. А еще через год  я узнала, что он не пришел в Медовеевку на Пасху. Отцы тут же поспешили  его проведать и нашли о. Савватия лежащим в полном облачении на койке  со скрещенными руками. Он давно уже скончался. Его похоронили, по  обычаю, возле опустевшей навсегда кельи. Занять ее уже никому не  пришлось.<…>

Подошел о. Даниил и сказал, что перед уходом мы  должны навестить его друга о. Симона, живущего тут же на Медовеевской  поляне. Я заметила этого монаха еще в храме: это был тот, что один стоял  с цветами в руке. Высокий, узкоплечий, измученный малярией, почти  прозрачный, но еще нестарый человек с выражением лица мечтательным и  кротким. Жить одному суровой жизнью отшельника ему было нелегко.

Мы  разложили костер, вскипятили мятного чайку и сварили мамалыгу. Ложка  постного масла в общий котел, принесенного заботливым о. Даниилом в  бутылке, была праздничным украшением трапезы для о. Симона. Еще мы  принесли ему в подарок сотового меда. О. Симон сочувственно и радостно  принимал наши с Олегом откровенности и признания, от него веяло  восторженностью, не вполне «приличной» монаху. Даже келья его отличалась  ото всех виденных мною особой чистотой, и воздух в ней был свежий и  ароматный, и единственная икона в ней — Иверской Божьей Матери стояла  украшенная цветами.

Беседа затянулась. Пришлось заночевать. Утром  мы отправились в обратный путь, и о. Симон долго стоял на пороге своего  дома, махая нам слабой и тонкой рукой, пока мы не скрылись в густых  зарослях. В полдень мы сделали привал у ручья. Я лежала на спине, глядя  на плотные облака, изредка кораблями проплывающие по ровному  густо-синему небу; они предвещали устойчивую погоду. Я думала только об  одном: как сделать, чтоб это осталось со мною навеки? Ничего иного от  жизни я не желала.

Из книги: Валерия Пришвина. «Невидимый град».  1962 г.

Контекст

26 июня 2020 Женщины о Церкви: Валерия Пришвина

27 июня 2020 Валерия Пришвина. Поиски смысла в 20-е годы. Спор о православии

28 июня 2020 Валерия Пришвина. Михаил Новоселов

29 июня 2020 Валерия Пришвина. Православные братства. Монастырь и старец

30 июня 2020 Валерия Пришвина. Женский монастырь

Источник

Монаху нельзя улыбаться и шутить, он не должен поддерживать связь с внешним миром, он не может заниматься спортом, общаться с друзьями, заводить семью. Монах живет в скорби. Монашество – это покаяние. При постриге монах надевает белую погребальную рубаху и тапочки, берет в руки крест и свечку, а затем облачается в черную рясу, готовясь до смерти и после нее служить Богу. 

Чтобы понять, что представляет собой путь монаха, мы поехали в один из монастырей в селе Дедово, по пути посетили подворье в Салавате. Разговаривали с теми, кто решил полностью посвятить свою жизнь Богу. Все собеседники пришли к постригу разными путями: кто-то после аварии, кто-то после смерти близких, кто-то искал способ выйти из кризиса. Но все в один голос утверждают, что их привел Бог.

О юродивых

Мать Серафима (Ирина), 65 лет

Мать Серафима

Мать Серафима постриглась в монахини в 1992 году. Она служит Богу уже 25 лет в подворье Покрово-Эннатского монастыря в Салавате. Храм для подворья построил местный авторитет. Сейчас он «отматывает» срок в колонии неподалеку.

– Я родом из Поволжья, из деревни. Подруг у меня никогда не было, я всегда была сама по себе. Когда мне было 9 лет, у нас дома собрались родственники. Я пробежала мимо стола, меня остановили и сказали: «Вот, наша Ирка, мы ее отдадим замуж за соседа Вовку». Я тогда очень сильно возмутилась, сказала, что пойду в монастырь.

Шло время, я окончила строительный техникум, вышла замуж, родила двоих детей, работала по специальности. Со временем мы с мужем разошлись. Мне начало казаться, что моя жизнь идет как-то не так. Я поняла, что она меня не устраивает, не радует. Я чувствовала, что как будто себя изжила, и начала искать. Я была в поисках лет пять. В то время как раз начали рождаться мысли, что нужно сходить в храм. Сначала приходила просто так, затем все чаще и чаще, усердно молилась. Я поняла, какая я грешная, недоумевала, как я могла так жить, старалась выбраться из этой грязи.

В моем кругу общения было много верующих: странники, юродивые. Я сняла хорошие одежды и начала жить как юродивая. Однажды я стояла на выходе из храма, была зима, очень холодно. Навстречу шли монашки, а среди них хорошо одетая женщина в возрасте. Эта женщина увидела меня, подошла, обежала вокруг, начала танцевать и кричать: «Черный костюм, черный костюм». Я тогда очень испугалась и только спустя годы поняла, что она говорила о монашестве.

Мысль о том, что мне нужно в монастырь, пришла, когда мне исполнилось 40 лет. В то время дети подросли, я понимала, что могу уйти. Я часто ездила к одному батюшке в Уфу, все время хотела попросить, чтобы он меня благословил на монашество, но стеснялась. Он мне сам предложил поехать в монастырь и пожить там. Я поехала, прожила пять дней, затем уже вернулась за благословлением и приняла постриг.

– А кто в основном идет в монастырь?

Подворье Покрово-Эннатского монастыря

– Бывало ли, что вы теряли веру?

– Грехи бывали, иногда что-нибудь скажешь, и тебя сразу током пронизывает, стыдно за сказанное. Многие приходят в монастырь и не понимают всей ответственности. Если приходить в монастырь напоказ, то ты так ни к чему и не придешь, это просто кормежка гордыни.

О женском коллективе

Валери (Валерия), послушница, 36 лет

Валерия уже несколько лет приезжает в подворье послушницей. Она по образованию художница, приезжает на несколько дней поработать и помолиться. Валерия не хочет быть монахиней и, несмотря на все уговоры священнослужителей, не может бросить курить.

– Я выросла в детском доме в Белебее, потом переехала в Уфу. Мои родители погибли в автокатастрофе, когда мне было два годика. Я окончила художественный университет, всю жизнь работала художником, диджеем, гоняла на мотоцикле, была такой оторвой, а потом покрестилась и начала общаться с православными.

Я, знаешь, как к храму пришла? У меня муж умер в январе этого года. Я вся из себя иду в американских ботинках, в модной каскетке мимо храма и слышу пение. Зашла, увидела хор и поняла, что я без этого всего не смогу.

Так и начала сюда приезжать, работать. Платят, конечно, не очень, но хватает. В монахини я уходить не хочу, люблю вольную жизнь. Тем более что тут бабский коллектив, все ругаются, обижаются друг на друга. В общем, ужас. Я так не хочу.

Келья послушниц

– А разве монахини не должны сторониться любых склок?

– Должны, но ведь все же люди. Тем более что многие не понимают, что их ждет в монастыре. Такие люди рано или поздно уходят.

– А среди послушников кто в основном?

Мужской монастырь

Покрово-Эннатский мужской монастырь резко контрастирует на фоне разрушенных домов ближайшего села

В Башкирии, в селе Дедово, расположен Покрово-Эннатский мужской монастырь. Он стоит особняком среди полуразрушенных, старых домов в тихом, далеком от цивилизации месте. На территории монастыря живут шесть монахов, восемь монахинь, трудники и послушники. Число трудников постоянно меняется. Ими становятся все те, кому некуда пойти переночевать, поэтому их больше всего в зимнее время. Как и все монастыри, этот живет на пожертвования. Есть на территории и свое хозяйство, небольшая ферма, пасека. Излишки продукции продаются.

Про бесовское время

Архимандрит Николай (Геннадий), 67 лет

Архимандрит Николай во время службы

Архимандрит Николай – глава Покрово-Эннатского мужского монастыря. Когда-то он был военным, жил в Риге со своей семьей, а потом начал все чаще и чаще посещать церковь. Николай ушел в монастырь после того, как умерла его жена, дети стали взрослыми и его больше ничего не связывало с внешним миром. Он считает, что главное зло нынешнего времени – компьютеры, что сейчас бесовское время, и предпочитает ездить на иномарке.

– Я 27 лет служил в армии в Прибалтике, под Ригой. Вся моя молодая жизнь была посвящена служению Царю земному. Сейчас 23 года я служу Царю небесному. Я никогда не отказывался от бога, но не был близок к нему. Я ходил в храм, но так, чтобы меня никто не видел.

Однажды мы проезжали мимо храма и я увидел накрененный купол, тогда я дал себе обет, что помогу когда-нибудь в восстановлении. В одно время я начал посещать кафедральный собор, жена подумала, что это из-за женщин, но я тогда уже начал тянуться к Богу. Моя матушка умерла в 50 лет, дети выросли, и я остался один. Я постригся и начал служить. В 2006 году пришел сюда. Монашество для меня – это покаяние, поэтому мы носим черные одежды. Раньше людям было проще соблюдать обеты, сейчас в нас нет такой силы.

– А почему нет?

– Сейчас трудно спастись, везде компьютеры, там какой только грязи нет. Церковь всегда несла гнет, а сейчас каждый может позволить себе выпады в сторону Церкви, высказаться против Патриарха.

– А точно ли в этом виноват компьютер?

– Сейчас бесовское время, открывается больше храмов, и бесовщина рвется все это испоганить.

– А как вы относитесь к богатствам Патриарха?

– Надо понимать, что у священника, как у государственного человека, есть государственная машина, государственная дача. Это не его богатства, это монастырские богатства. Завтра придет время, когда его не будет и все богатства он оставит.

– Расскажите, пожалуйста, обращаются ли к вам страждущие?

– В основном к нам приходят зимой, летом разбегаются обратно. Для них в теплое время года каждый кустик становится домом. Мы их берем в трудники, это первая ступень посвящения, они нам помогают, выполняют различную работу, а мы их кормим.

Об отрешении

Монахиня Ефросинья (Людмила), 68 лет

Монахиня Ефросинья

Монахиня Ефросинья пришла к монашеству после страшной аварии. Сейчас она уже 12 лет трудится на послушании свечницей. Ефросинья признается, что монахам не чуждо ничто человеческое. Она втайне пьет чай с остальными девочками и звонит своим родным.

– Я грешная. Жила как все. Вышла замуж, родила детей, а потом муж умер и я осталась одна. Когда мне было 55 лет, меня сбил на машине пьяный водитель. Я была вся перебита, врачи говорили, что не выживу, а я взяла и выжила. Так пролежала год, этого водителя простила. У него четверо детей, сын с инвалидностью. Я решила, что лучше его простить, чем он будет меня проклинать всю жизнь, выплачивая по 500 рублей в месяц. Я вышла из больницы, только научилась ходить, пришла в монастырь и осталась.

– А как проходит ваш день?

– Мы встаем утром, в половине шестого, одеваемся, умываемся, молимся и уходим на послушание. Оно у каждого свое. Мы едим только два раза в день, но по вечерам с девочками мы все равно тайком попиваем чай.

– А разве так можно?

– Вы думаете, что мы не люди? Иной раз хочется чего-то вкусненького и домой хочется. У нас те же самые мысли, что и у мирян. Сейчас монахиням сложнее жить, мы не можем оторваться от мира. Раньше как минимум телефонов не было, а я вот часто звоню своим детям.

О воздержании и одержимости

Отец Кирилл (Константин), 36 лет

Отец Кирилл 

Отец Кирилл – редкость, он практически единственный в монастыре, кто пришел туда будучи совсем молодым. Отец Кирилл верит, что сегодня все одержимы бесами. Он признается, что очень сложно держать обет целомудрия. Если днем спасает молитва, то по ночам спасения нет – постоянно лезут плохие мысли, снятся нехорошие сны.

– Я из простой семьи из Ростова Великого. Выучился на механика, работал водителем. Ушел в монастырь, когда мне было 33 года. Тогда, в 2009 году, был кризис, что было еще делать? Ходил в храмы, чтобы не сидеть дома. Женщины и детей не было. Наверное, если бы была семья, не стал бы принимать постриг.

Первое время меня отговаривали. Говорили, что я сошел с ума, не понимали, зачем мне это надо, такому молодому, говорили, что в храм идут одни старики. У меня сильная вера, но плохие мысли постоянно лезут в голову. Монаху тяжелее, он обеты дает – воздержание, целомудрие, послушание.

Я держу целомудрие с 2009 года. Его легко держать, если не думаешь об этом или у тебя нет чувств. Поэтому раньше в мужские монастыри не пускали женщин, а сейчас посмотрите, даже вы здесь. Некоторые всю жизнь с этим борются. Нарушить целомудрие – не значит, с кем-то соединиться. Нарушить можно даже мыслями, снами. Сон – это вообще проблема, во сне атакуют бесы, у нас нет навыков молиться непрестанно, если бы молились, то бесы бы боялись. Не зря же многие монахи толком не спят, дремлют сидя. Что будет дальше, я не думаю, куда бы ты не делся, а от себя не убежишь. Сейчас еще время такое.

– А что с нашим временем не так?

– А что там так? Информационный монстр всех затягивает, интернет везде. Есть один храм в Екатеринбурге, там отчитывают бесноватых людей, то есть изгоняют бесов. У нас у самих есть бесноватый трудник. Он таким стал после того, как покурил травку. Как только начинает креститься, его трясет всего. Самый главный бес сейчас – компьютерный. Вот так к нам привели подростка, начали отчитывать, а она нечеловеческим голосом начала разговаривать. Ее трясло, бросало в разные стороны, жуть. Потом бес сказал, что зашел к ней через компьютерную игру.

– Компьютер – это главный бес? Не безработица, не нищета, не тяжелое экономическое положение?

– Люди целыми днями сидят в компьютерах, играют, а на самом деле должны с богом беседовать.

– У низких социальных слоев нет же компьютеров?

– Но они же должны с богом беседовать. Мы должны быть ногами на земле, а головой в небе.

– А у вас есть интернет?

– Есть, но интернетом же можно пользоваться в правильных целях.

– Вы так хорошо выглядите. А вы спортом занимаетесь?

– Нам нельзя спортом заниматься, нельзя торопиться, совершать любые быстрые действия. Монах должен ходить размеренно.

– А у вас есть мечта?

– Нет, потому что мечтать – это грех.

О вечной скорби

Схимонах Иоанн (Виктор), 67 лет

Схимонах Иоанн

Сан схимонаха Иоанна – один из высших. Практически сейчас Иоанн уже стал ангелом. К нему ежедневно приходят за благословением десятки паломников. Иоанн ушел в монастырь после того, как пережил воспаление легких. Он оставил дома семью и детей. Раздарил все имущество, никакой связи с внешним миром не держит. Схимонах Иоанн говорит, что монах не должен шутить и улыбаться, он должен скорбеть.

– Я родом из Новотроицка, проработал 30 лет на чугунном заводе. Однажды я подхватил воспаление легких, начал усиленно молиться, ходить в храм. Я подошел к архимандриту Николаю и попросил его, чтобы тот разрешил мне стать монахом. Он пригласил меня сюда, в Дедово. Я стал послушником, мне дали рясу и подрясник. Меня почти сразу постригли в монахи, через год я стал схимонахом.

У меня были семья и жена, но гражданская, мы не были венчаны, у нас было двое детей. Сейчас я с семьей никаких связей не имею. Когда уходил, за одну неделю рассчитался с работой, раздарил все имущество и ушел.

Я грешен еще хуже всех вместе взятых. Но я усиленно молюсь. Я встаю в три утра и до шести утра читаю псалтырь, ложусь в десять часов вечера, весь день провожу на молитвах и послушании, общаюсь со страждущими.

– Почему вы говорите, что грешны, вы ведь фактически причислены к ангельскому лику?

– Мысли монаха должны быть с Богом. Лукавый меня искушает ночью, днем-то мы молимся, а ночью всякие мирские кошмары снятся. Бывает, что не хочется вставать на молитву, что-нибудь съесть запретное во время поста. Но так нельзя. Монаху должны быть далеки плотские утехи, нам нельзя шутить, веселиться, улыбаться, петь. Монах должен находиться в вечной скорби.

О чуде и нежелании жить

Михаил, 57

Михаил

Михаил попал в монастырь абсолютно случайно. Он не трудник, не послушник и не монах, он просто здесь живет. Михаил говорит, что хочет умереть и не верит ни в какое чудо.

– Я всю жизнь жил в Салавате, работал, жил вместе со своей семьей в большой квартире. А затем за разбой посадили моего сына, от меня ушла жена. А потом умерла моя мама и я начал пить. Очнулся уже здесь: меня напоили чем-то «черные» риелторы и выкинули около монастыря. Так я остался в монастыре, потом у меня нашли злокачественную опухоль в голове, сделали операцию. Я стал беспомощным. Что будет дальше, я не знаю, я просто жду своей смерти, хочу, чтобы она пришла скорее. Я боюсь того момента, как выйдет мой сын, не хочу, чтобы он меня нашел.

В момент разговора к нам подошла монахиня и заговорила о чуде. О том, как всех исцеляет икона преподобной Зосимы.

– А почему Михаила Зосима не исцеляет?

– Исцеляет, просто не сразу. На то промысел ее – Михаилу надо восстанавливаться потихоньку. Каждому дается по заслугам.

– Но может ему духовных сил дать? Он говорит, что устал, что не хочет жить?

– Надо будет, даст.

Приблизительное время чтения: 12 мин.

Монах Геннадий (Русев), строитель скита Псково-Печерского монастыря в деревне Малы Псковской области:

С чего начинается скит?

Что такое вообще скит? Это место, где монах живет уединенно и по более строгому уставу, чем в монастыре. Слово «скит» происходит от Скитской пусты́ни (или пустыня Скит) в Египте, здесь жило много отшельников в пору расцвета египетского монашества (IV — VII века). Само отшельничество стало появляться в III веке: с одной стороны, христиане вынуждены были спасаться от гонений со стороны римских императоров, с другой — подвижнический дух, движущий первыми христианами, современниками апостолов, постепенно ослабевал, и к III веку духовная жизнь христиан стала более расслабленной. Поэтому некоторые из них, самые ревностные, принимали решение покинуть мир, светское общество и уединиться в пустыне. Так и появилось монашество — из отшельничества.

Современный скит у нас в России — это, безусловно, другое. Духовная жизнь наших монастырей только начинает возрождаться, и конечно же мы не можем достичь уровня древних святых — Антония Великого или Павла Фивейского. В разных монастырях скиты несут разную функцию. Где-то это подсобное хозяйство монастыря, где-то в скит посылают провинившихся монахов, но в любом случае — это место, где монах может побыть один, помолиться, подумать о своей душе вдалеке от мирской и монастырской суеты (в некоторых обителях так много паломников, что монахам просто как воздух нужно уединение). У нас скит пока что восстанавливается, и поэтому здесь могут поработать и миряне — трудники, паломники. Не так давно на противоположном берегу озера в другом нашем скиту — Иверском в деревне Захново целую неделю жил и трудился один паломник. Потом мы с ним беседовали, и я заметил, что у него появилось много вопросов о духовной жизни.

Скит начинается с молитвы. Может не быть стен, бытовых условий, даже храма может не быть поблизости. Святые отцы говорят, «где живет один монах — там уже монастырь». Потому что он освящает место своей молитвой. Само слово «монах» — от слова «монос» — один. И даже если в обители двадцать, тридцать насельников — каждый из них в идеале должен быть один. Точнее, один на один — с Богом. Бывает так, что в монастыре люди живут много лет вместе и ничего не знают друг о друге.

Суровая зима

Я приехал в Мальский скит 25 декабря 2002 года, дом на хозяйственном дворе был не достроен, и я поселился в небольшой пристройке старого сарая, ночью температура в ней опускалась до −20° C. Ночевать было тяжело: спал я в шапке-ушанке, в телогрейке, в ватных штанах, надевал несколько пар теплых носков, укрывался тремя одеялами. Часа полтора поспишь, пока буржуйка топится, потом просыпаешься от холода и топишь ее снова… В таких условиях я жил месяц, пока печник строил в сарайчике настоящую печь из кирпича.

В то же время у меня оставалось послушание в монастыре. Переночую в Малах, а в полвосьмого утра иду по колено в снегу на автобус, чтобы успеть на послушание в Печоры (в то время я был оператором котельной). Приехал, продежурил до 10 вечера, выспался в обители за одну ночку, утром снова бегу на автобус — обратно, в Малы. Приехал, растопил буржуйку, покормил кошку с собакой и целый день занимаюсь хозяйством, а вечером снова ехать в монастырь на ночную смену. После смены опять бегу на автобус в Малы, там кое-как отсыпаюсь, хлопочу по хозяйству — и снова суровая холодная ночь… Через месяц печку доделали, стало тепло.

Кажется, в таких обстоятельствах человек может сломаться, начать унывать. Но я с удивлением обнаружил: в этот первый тяжёлый месяц Бог стал ко мне ближе, я всегда ощущал Его незримое присутствие рядом со мной, чувствовал Его благодатную помощь — и молитва лилась необычайно легко и радостно. Но как только была закончена печка и я переселился в сарайчик, появилась кухня, улучшились бытовые условия, ощущение близости Бога стало слабеть… Тогда я понял, ради чего древние подвижники скрывались в пустынях, в горах, в диких лесах — несли свой иноческий подвиг там, где не было никаких земных благ, никаких удобств…

Держаться на плаву

Наш скит еще не действует, как настоящий скит. Место, где он расположится — бывший Мальский Спасо-Онуфриев монастырь, упраздненный при Екатерине II, один из храмов бывшего монастыря сейчас приходской (Рождества Христова), а другой, разрушенный наполовину еще во время нашествия на псковскую землю польского короля Стефана Батория (XVI век) был в 2002 году отдан Псково-Печерскому монастырю. Сейчас идет реставрация, службы совершаются редко. Не все еще готово для принятия братии. А вообще в скиту обычно более строгий устав, больше молитвенное правило. Туда отправляют людей опытных, прошедших монашеский искус, показавших себя в духовном плане с положительной стороны. Не могу сказать, что все это я прошел. Я просто строитель — и не более того. В скиту жить тяжелее, чем в монастыре — со мной вместе иногда живут один-два человека, но большую часть времени я здесь один., Приходится самостоятельно принимать решения, заботиться о хлебе насущном. В духовном плане в скиту тоже тяжелее, потому что в монастыре ты огражден стенами, обстоятельствами монастырской жизни, а там предоставлен сам себе. Приходится больше напрягать духовных сил, чтобы как-то держаться на плаву, не расслабляться. Когда я был на Афоне, познакомился с отцом Николаем Генераловым, который в свое время восстанавливал русский скит Ксилургу. На многие вещи он просто открыл мне глаза. Я много лет наблюдал, что послушники приходят в монастырь с особым рвением, стремлением к подвигу, а через некоторое время смотришь — желание подвига ослабевает, это часто бывает после пострига, монах расслабляется, становится ленивым. Я спросил у отца Николая, почему это происходит. Он мне ответил так: когда человек приходит к Богу, то благодать идет впереди него, защищая его и открывая ему путь, и часто человек начинает мечтать о себе, мнить о себе, что он молодец, все у него хорошо. И тогда благодать уходит назад, человек остается один, а благодать идет за ним, готовая поддержать его в любое время. И человек начинает бороться с трудностями уже сам, и так совершенствуется духовно. А кто-то наоборот: расслабляется и рискует потерять все. Именно это происходило со мной, когда я оказался в скиту: очень велика была опасность расслабиться. Зайдешь к соседской бабушке за молоком, хочется посидеть подольше, погостить, побеседовать «за жизнь» — и сразу начинается пустая болтовня, обсуждение общих знакомых… Был бы я в монастыре, конечно, такого искушения не было бы.

Благо одиночества

Для любого монаха одиночество — это благо. Да и для мирянина тоже. Потому что в одиночестве мысли собираются, не рассеивается человек. Когда ты находишься в общении, часть душевных ресурсов и телесных сил приходится отдавать другому человеку, а ведь их можно было посвятить Богу. В уединении больше открывается Бог, ты находишься наедине с Ним. Святые отцы говорят, «через язык расточается богатство души». В одиночестве есть и отрицательные стороны, но они всегда оборачиваются во благо со временем. Например, больше нападает уныние, тоска. Если ты борешься с этим, молишься, потом приходит благодать, утешение. Почему, когда ты один, уныние и тоска нападают больше? Наверное, потому, что ты лицом к лицу встречаешься с самим собой, ты глубже видишь свою душу, и многие твои тайные страсти, грехи выползают наружу. А когда ты с другими, ты отвлекаешься и на самого себя взглянуть некогда.

Одиночество — это хороший повод посмотреть на себя самого, словно бы в в зеркало. Что я открыл в себе нового, оказавшись один на один с собой? Например, когда я жил в монастыре, один наш насельник архимандрит Елеазар всегда восхищался моим трудолюбием, хвалил меня за это. Конечно, я мнил о себе, что я действительно очень трудолюбивый, не боюсь трудностей никаких… А когда я оказался один в скиту, неожиданно обнаружил, что, оказывается, на самом-то деле я очень ленивый. Леность во мне стала действовать с такой силой, что первое время приходилось буквально заставлять себя делать даже простейшие вещи — например, привезти дрова. Почему же я был трудолюбивым в монастыре? Наверное, потому, что мне хотелось нравиться окружающим, это было обычное тщеславие, а тут, в скиту, демонстрировать свою активность было некому и я увидел свое истинное состояние. Оказалось, я просто любил, когда меня хвалят. А здесь, в скиту — никого рядом, кроме собаки и кошки. Вот и расцвела моя леность

Единство с Богом

В уединении больше открывается Бог, ты находишься наедине с Ним. Все-таки это разные понятия — одиночество и уединение. В уединении ты чувствуешь единство с Богом, и потому ты уже не одинок. А настоящее одиночество — это состояние, когда ты от Бога отдаляешься, забываешь о Нем. При этом ты внешне можешь вести активный и незамкнутый образ жизни — каждый вечер проводить в веселой компании, путешествовать по всему миру, развлекаться, одним словом, жить в свое удовольствие, но… при всем при этом чувствовать себя одиноким, чувствовать, что чего-то тебе не хватает: вот ты берешь от жизни все, а никак не можешь насытиться. И прожитая жизнь кажется пустой и бессмысленной. Можно назвать это модным словом «депрессия», а можно — почти забытым ныне словом «уныние».

Одиночество в миру

Когда я стал верующим, знакомые и друзья меня не понимали, посмеивались надо мной: я работал на производстве и в свободное время читал Евангелие. И все-таки я чувствовал, что не один — со мной был Бог, я часто ходил в храм, чувствовал постоянно Его поддержку.

Бывает, что человек, живущий без семьи, становится эгоцентричен, существует лишь «для себя», и ему очень трудно ради другого жертвовать даже своими мелкими привычками. Конечно, далеко не все одинокие люди замыкаются на себе, но неслучайно же есть такие устойчивые выражения, как «закоренелый холостяк» или «старая дева». Но можно вспомнить и противоположные примеры, когда одинокие люди несли подвиг любви и служения ближним: это и благочестивые вдовицы и диакониссы, существовавшие в первые века христианства, современные сестры милосердия, монахи и монахини… Здесь можно привести в пример келейницу нашего известного старца отца Иоанна (Крестьянкина) Татьяну Сергеевну Смирнову. В молодости она была послушницей у владыки Иоанна (Вендланда), многие ее подруги стали монахинями, а ее благословили ехать в Печоры, где она уже много лет живет одна. Татьяна Сергеевна занималась реставрацией старинных икон, а потом многие годы ухаживала за немощным старцем, записывала с его слов тысячи ответов на письма. Сейчас она пишет воспоминания об отце Иоанне, выпускает маленькие «келейные книжицы» с записками, молитвами и советами старца, их дарят паломникам, посещающим келью отца Иоанна. Уединенная жизнь может быть благом лишь в том случае, если ты посвящаешь свободное время не себе, любимому, а Богу или человеку, нуждающемуся в твоей помощи.

Видимая и невидимая помощь

Не могу сказать, что я одинок. Даже в те дни, когда кажется, что помощи ждать неоткуда, я знаю, что не один. Могу привести в пример один случай чудесной помощи нашего местного праведника — Матфея Болящего. Он жил в конце XIX века и был прихожанином Рождественского храма, в возрасте около 26 лет, заболел тяжёлой формой суставного ревматизма, и сорок лет до самой смерти неподвижно пролежал в небольшой комнате без окон, страдая также от камней в почках. Свою болезнь Матфей принял смиренно, и за подвиг необыкновенного терпения Бог даровал ему особый дар рассудительности. К нему за советом приходили многие люди, приносили пожертвования. Однако денег Матвей не принимал, он отдавал их на восстановление храма. До сих пор жители села Малы и паломники ходят на могилу Матфея, просят его о помощи. И я тоже не исключение.

Я молился о том, чтобы у строящегося скита появились благотворители. Нужно было где-то найти средства для котельной, которая отапливала бы дом на хоздворе, где мы живем. Помещение для котельной было готово, отделка завершена, но оборудования не было совсем. Я просил Бога о помощи, ходил на могилу Матфея… Через несколько дней приехали люди из Петербурга, они меня, оказывается, весь день разыскивали собирались уже уезжать, и вдруг я иду им навстречу. Мы с ними пообщались, и одна паломница вдруг говорит:

— Отец Геннадий, вам нужны деньги для скита?«

— Да.

— А сколько вам нужно? Мы прямо сейчас и дадим.

Я говорю как есть:

— Десять тысяч долларов.

Она от неожиданности открыла рот и засмущалась. Явно не ожидала от меня услышать такую сумму! Конечно, у них с собой не было так много денег, было только 10 000 рублей, они их и пожертвовали в этот день. Паломники-благодетели стали думать, где взять эти деньги, чтобы помочь мне с котельной. Одна из приехавших женщин, ее звали Елена Мотина, оказалась владелицей компании по продаже измерительных приборов. Постепенно она собрала необходимую для скита сумму и пожертвовала на котельную.

Опытный наставник

Главная проблема наших скитов в том, что нет человека, который мог бы руководить духовной жизнью, давать советы. Жалко, что у нас в Малах нет старца, опытного монаха-наставника. Когда я остался один, приходилось решать все самому, в том числе — все свои духовные вопросы. В монастыре проще: пришел к духовнику, спросил, получил ответ, а здесь сам думай, молись, проси ответа, вразумления у Бога. Вообще монаху опасно жить вдалеке от монастыря. Когда находишься без руководства и начинаешь надеяться на свой разум, на себя, от этого появляется гордость, и человек впадает в прелесть (в прельщение). Во многих известных патериках рассказаны истории, как может навредить неопытному монаху отшельничество. Например, жития Исаакия и Никиты: оба пожелали совершить особый подвиг, удалившись в затвор, но не были к этому готовы духовно, и оба впали в гордость: первому является бес в облике Христа и заставляет себе поклониться, а второму бес, явившись в образе ангела, внушает мысль, что не нужно молиться и читать Евангелие, достаточно Ветхого завета.

У человека, живущего в уединении, обязательно должен быть духовник. Иначе можно запутаться в своей духовной жизни и возмечтать о себе незнамо что. Это было и со мной: я все практически делаю сам, сам решаю многие организационные вопросы, сам ищу средства на реставрацию. И, в какой-то момент у меня появились мечты установить в скиту строгий устав по образцу афонского, строже, чем в Псково-Печерской обители, совершать особые молитвенные подвиги. Мы читали вечерню, утреню в соответствующее время суток — как на Афоне, даже пробовали совершать ночную молитву, что было очень тяжело, ведь днем мы работаем и даже некогда прилечь отдохнуть. Не знаю, чем бы закончились наши аскетические подвиги, если бы я не рассказал о своих планах наместнику отцу Тихону, и он не запретил нам устанавливать строгий устав. Связь скита с монастырем всегда должна оставаться, особенно если в скиту живет не очень опытный монах. Хотя, возможно, когда нибудь в нашем скиту действительно будет афонский устав. Ведь неслучайно наш скитской храм, историческое название которого потерялось в веках, был назван в честь иконы Богородицы «Достойно есть», явленной на Святой Горе. Это было решение отца Тихона: во-первых, место, где находится наш скит, чем-то напоминает афонские пейзажи: вода (живописное озеро), высокие холмы, леса… во-вторых, память иконы «Достойно есть» — 24 июня, а на следующий день — память преподобного Онуфрия, основателя нашего монастыря.

Фото Юлии Линде