30 лет назад, 6 сентября 1991 года, вооруженные сторонники Джохара Дудаева ворвались в здание Верховного Совета Чечено-Ингушской АССР и разогнали депутатов. Многие были ранены, председателя совета Виталия Куценко убили — выкинули из окна третьего этажа. Так сепаратисты, объявившие о независимости Чечни, избавились от советской власти в республике, что привело к затяжному политическому конфликту, а затем к главной трагедии России — чеченской войне. «Лента.ру» продолжает публиковать воспоминания людей, которые оказались в этой мясорубке и чудом уцелели. Один из них — Дмитрий, служивший в разведывательно-штурмовом батальоне 101-й бригады под командованием майора Олега Визняка, посмертно награжденного званием Героя России. Дмитрий до сих пор опасается за свою жизнь, поэтому просил не раскрывать его фамилию и даже город, в котором живет. В этом интервью — его воспоминания о предательстве служивших с ним офицеров, о зверствах боевиков и их безнаказанности.
Этот текст из цикла «Ленты.ру» к 25-летней годовщине чеченской войны впервые был опубликован 6 сентября 2020 года. Теперь он публикуется повторно. Остальные тексты из цикла читайте ЗДЕСЬ
Внимание!
«Лента.ру» осуждает любые национальные конфликты во всех их проявлениях, выступает против межнациональной розни и любого насилия
***
«Лента.ру»: Когда вы впервые четко осознали, что происходит в Чечне?
Дмитрий: В тот период в моей жизни случились некоторые перипетии. Моя семья спешно покидала родину — республику Узбекистан. Происходил распад Советского Союза, в острую фазу вошли межнациональные конфликты, когда узбеки пытались гнать оттуда все другие национальности — в том числе, если знаете, в Фергане случилась резня из-за десантной дивизии, которая там стояла. Случился конфликт, убили нескольких десантников, а им дать отпор не разрешили.
Все это докатилось и до Ташкента, где мы тогда жили. В 1994 году я, в возрасте 17 лет, был вынужден уехать в Россию. Мой брат уже отслужил в армии Узбекистана — охранял афганско-узбекскую границу в районе города Термеза, и ему дали возможность въезда как вынужденному переселенцу.
Приехали мы, два молодых человека, и наш отец. Отношения с местным населением тоже не сложились — ведь мы были чужими для них. Миграционная служба России выдала брату субсидию на приобретение дома. Купили дом, и отец был вынужден уехать.
Дальше началось самое интересное. На тот момент нам было не до происходящего в России. Вы понимаете, что такое вынужденные переселенцы? Это максимум сумка, ни телевизора, ничего, все новости понаслышке… Я в первый раз услышал о том, что в Чечне происходит, от парня, который приехал оттуда, он служил в подразделении специального назначения. Говорить без слез об этом он не мог. Потом у нас появился простенький телевизор, но то, что по нему говорили, не совпадало с тем, что там действительно происходило.
Жители Ингушетии проводят митинг против ввода войск в Чечню. 10 января 1995 года
Фото: Тутов / РИА Новости
О чем говорили по телевизору?
О восстановлении конституционного порядка. И показывали съемки, насколько я понимаю, даже не того периода, а более раннего, когда люди выходили на митинг, против чего-то протестовали, требовали… Я так понимаю, это был примерно период выборов Джохара Дудаева. Они показывали, как я понимаю, только то, что было выгодно российской пропаганде — а именно оппозицию, что она чем-то недовольна…
Краем глаза я видел кадры, на которых танк проехал, гремя гусеницами, и все. На этом все мои познания о том, что происходит в Чеченской Республике, кончались. Никто ничего не знал.
Более-менее полную информацию мы получили от людей, которые нам продавали дом. Они были из Дагестана.
Когда это было?
Лето-осень 1994 года.
Ближе к ноябрю они заговорили о том, что их братьев, мусульман, обижают и притесняют в Чеченской Республике, что нужно ехать к ним и оказывать им всяческую помощь
В чем она выражалась, на тот момент мне не было понятно. Я тогда был далек от армии, от понимания того, что я знаю сейчас.
У нас была договоренность: мы покупаем этот дом, но пока мы ждем государственных переводов с одного счета на другой, мы живем в этом доме вместе с ними, а потом они получают деньги и съезжают. Получилась эдакая гостиница, где проживала наша семья и их семья. В той семье было два брата. Они говорили, что надо ехать в Чечню помогать братьям-мусульманам добиться свободы.
«Слышите эти залпы? Не будете делать то, что я вам говорю, вы все останетесь там!»
Когда официально ввели войска в Чечню, где вы были?
Я как раз должен был туда призваться, но у меня не было ни гражданства, ни регистрации — она появилась лет десять спустя. В итоге я был все же призван — без гражданства, без регистрации — для восстановления этого самого конституционного строя в Чеченской Республике.
Новобранцы на призывном пункте, 1995 год
Фото: Олег Ласточкин / РИА Новости
Какой месяц, год?
В мае 1995 года. На новогодний штурм Грозного я не попал, хотя по возрасту должен был быть там. Но наши военкоматы, наверное, побоялись только что приехавшего человека захомутать и отправить. Они сделали это позже, спустя четыре месяца.
Я отслужил полгода, а потом нас отобрали в отделение специального назначения — в разведывательно-штурмовую роту разведывательно-штурмового батальона 101-й бригады. Нас направили на подготовку в Северную Осетию, в Комгарон — там военный лагерь был. Потом отправили сразу на боевой технике в Грозный.
С каким чувством туда ехали, зная о том, что происходит?
Но в газетах же писали о восстановлении конституционного строя…
Я не знаю, как сейчас, но в то время информирование практически полностью отсутствовало. Вы представляете бойца, находящегося в армии, за войсковым забором — какие газеты, какой телевизор? Телевизор покупало себе подразделение. Когда я был в учебной части, мы только прибыли, к нам пришел командир и сказал: «Вы хотите телевизор смотреть — вечером, в личное время? — Да, хотим! — Так его надо купить! Поэтому пока вы не накопите на телевизор всем отделением, телевизора у вас не будет». Как выяснилось, ровно за день до нашего прибытия телевизор, который стоял в части и был куплен предыдущим призывом, этот командир увез к себе домой.
Когда вы приехали в Чечню?
В феврале 1996 года. Если бы не подготовка, которой нас «подвергли» в Комгароне и частично по местам службы (я за этот период сменил три воинских части), то, возможно, я бы с вами сейчас не разговаривал.
Где вы дислоцировались?
Грозный, 15-й военный городок.
Я недавно освежал в памяти то время, смотрел хронику. Помимо разрушенных зданий и сгоревших бэтээров там было очень много трупов на улицах, которые никто не убирал.
Да, было такое. Как мы потом восстановили хронологию событий, начавшийся штурм плавно перемещался от Грозного к горным районам. Боевиков выдавили в сторону Самашек-Бамута. За перевалом Комгарона, где нас готовили, были слышны залпы орудий — брали штурмом Бамут и Самашки. Наш командир, который бывал там не раз в командировке, говорил нам: «Слышите эти залпы? Не будете делать то, что я вам говорю, вы все останетесь там!»
Какая обстановка была в городе на момент вашего прибытия?
Напряженная.
Местные жители буквально ненавидели российские войска. Рассказы о том, что они хотели мира, мягко скажем, абсолютная неправда
Все?
Все, поголовно. Они всячески пытались, как только могли, навредить федеральным войскам. У нас было несколько прецедентов, когда убивали наших бойцов, которые выезжали в город не для участия в боевых действиях.
Мы прибыли в разгар партизанской войны. Задачей нашего подразделения были ежедневные выезды на обнаружение и уничтожение бандформирований, складов с оружием, припасами, розыск полевых командиров, которые скрывались в горах, в населенных пунктах, да и в самом Грозном. Они ведь далеко не уходили, они всегда были там, просто было трудно выявить, где они находятся, чтобы их ликвидировать. Каждый день мы делали это и несли сопутствующие потери.
Первая потеря — это наш водитель, даже не из нашего подразделения, а из соседнего, из батальонов нашей бригады. Он с двумя офицерами поехал на рынок Грозного, где все они были убиты выстрелами в затылок. Прямо на рынке, средь бела дня, при всем народе.
Два российских десантника на уличном рынке в Грозном. 19 августа 1995 года
Фото: AP
То есть там торговля шла в этот момент?
Да. Там чей-то день рождения намечался, и им нужно было купить продовольствия. Огурцы, помидоры — как понимаете, в военном обеспечении такого нет. В общем, выехали они в город, получив соответствующее разрешение, а потом нам привезли три трупа оттуда.
Мы потом восстановили хронологию событий. Произошло это так: они останавливаются возле центрального рынка. Соответственно, машина стоит на дороге. Офицеры выходят вдвоем… Они тоже нарушили инструкцию, совершили глупость: никогда нельзя поворачиваться спиной, всегда нужно стоять как минимум спина к спине. Вдвоем подошли к торговым рядам.
Из толпы выходят два человека, подходят к ним сзади, приставляют к затылкам пистолеты и делают два выстрела одновременно
Не спеша, прямо там, снимают с них разгрузки, оружие, обыскивают, забирают документы — короче, все, что у них было. Торговля идет, никто не останавливается…
Водитель пытается завести машину и уехать, и в тот момент дверца открывается, к нему садятся еще два товарища, приставляют к затылку пистолет и говорят: «Поехали!» Доехала эта машина до площади Минутка, там был блокпост под мостом, где подорвали генерала Романова. Не доезжая этого блокпоста, прямо на кольце, машина глохнет. Техника была далеко не в лучшем состоянии.
Он пытался завести эту машину, но она не заводилась. В итоге они поняли, что наступает напряг, так как прямо под мостом сидят десантники. И они знали, что могут быть обнаружены, — автомобиль стоит на месте, то заводится, то глохнет… Боевики делают выстрел и уходят. Внимания на это никто не обратил. И только когда автомобиль несколько часов там простоял, решили подойти и проверить. Обнаружили нашего водителя, убитого выстрелом в голову. В итоге нам привезли три этих трупа, и с тех пор мы поняли, что утверждение о том, что чеченский народ не хочет этой войны, — неправда.
Недавно я разговаривал с Русланом Мартаговым, пресс-секретарем чеченской антидудаевской коалиции, и он мне говорил, что практически никто в Чечне не поддерживал Дудаева. Может, это началось уже после начала активных боевых действий?
Не могу рассказать вам, что происходило до прихода Дудаева к власти, но то, что в Чечне активно убивали европеоидное население, ни для кого не секрет.
Там реально лилась кровь рекой. Вырезали, насиловали, грабили, убивали — делали что хотели с русскими
Еще до начала войны?
Еще до начала. Ведь войну-то спровоцировало даже не то, что Дудаев что-то не поделил с нашим руководством. Были жалобы русскоязычного населения, которые писали Ельцину, чтобы он спас их — тех, кому некуда было уезжать, ведь им не давали этого сделать.
«Мы войну знали только по рассказам про Великую Отечественную»
Мы потом были во многих населенных пунктах, беседовали непосредственно с жителями русских станиц — Асиновской, Заводской, других… И они рассказывали, как это было. Мы слышали от очевидцев то, о чем в газетах не напишут и по телевизору не покажут. Это рассказывали нам те люди, которых сейчас в фантастике называют выжившими. Они рассказывали, как девочек 12-13 лет еще до войны насиловали чеченцы, увозили никто не знает куда, и больше их никто не видел.
Жители Грозного проходят мимо пожилой женщины, просящей милостыню. Чеченские боевики согласились сложить оружие после полугода вооруженного противостояния. 22 июня 1995 года
Фото: Reuters
Прямо ночью, а то и днем заходили в дома и убивали русских. Забирали все, что им нравится… Если вы были в Ставропольском крае, Краснодарском, Чечне той же — там люди зажиточно живут, там привыкли работать. Соответственно, у людей было что брать, и они брали, при этом не забывая их убить. И убивали ужасно — резали на куски в прямом смысле, обезглавливали, на забор втыкали эти головы. Там была очень жестокая расправа над населением, которое не хотело к ним иметь никакого отношения.
Потом это трансформировалось в террористический захват автобусов, самолетов, требования к Российской Федерации. Я думаю, что все это и стало причиной войны.
Мартагов сказал: «Никому эта война была на хрен не нужна». Это неправда?
Нет, это неправда, я думаю, что они ее и спровоцировали.
Так дальше не могло продолжаться. Это нарыв — он нарывает, нарывает, а потом вскрывается
Я не оправдываю наших военачальников, они тоже допустили много ошибок и глупостей — нельзя было входить туда так, как это произошло тогда.
Как вы входили в Грозный?
Как только мы пересекли административную границу с Чечней, командир сказал: «Все, шутки закончились, расслабление тоже. Патрон в патроннике, на любой шорох стреляем». Он был не первый раз в командировке и потерял семь товарищей-офицеров, сам чудом остался жив. Сожгли бэтээр, в котором ехал офицерский разведдозор. «Здесь идет война», — закончил он. А мы войну знали до этого только по рассказам из телевизора про Великую Отечественную, даже фильмов про Афганистан тогда еще не было.
Мы видели все эти таблички на въезде в Грозный: «Добро пожаловать в ад», «Мы вас встретим», «Вы должны знать, что вас ожидает» — и все такое прочее. Когда проезжали мимо местных жителей, они плевали в нас — колонна идет, а они делают это показательно в нашу сторону и кричат какие-то угрозы на своем языке.
Фото: Григорий Тамбулов / Reuters
Мы наблюдали следы боевых действий — сгоревшая броня, гусеницы вдоль дорог… Было как-то невероятно. Понимали, что это части механизма от одной единицы техники, когда башня или гусеница лежала в ста метрах от остова танка. Это уму непостижимо, как на такое расстояние могут разлетаться части механизма. Попадание из гранатомета с кумулятивным зарядом в учебную технику мы видели на полигоне. Попадание РПО «Шмель» в здание — тоже. Но в реальности мы не наблюдали последствий. И теперь увидели.
Везде валялись гильзы, все здания, все столбы — все, что можно было, реально как решето дырявое — указатели, где они были… Кстати, одна из фишек противника состояла в том, чтобы сбивать названия всех улиц, все указатели на дорогах, чтобы была неразбериха. И действительно, у нас тогда ведь даже не было нормальных карт, чтобы ориентироваться в городе Грозном.
Мы изучали его, полагаясь на визуальную память: вот здесь проехали, вот тут поворот, а нам нужно вот сюда… Запоминали таким образом. Вся карта была в голове. Особенно это касалось водителей бэтээров, которым необходимо было привезти группу людей туда, куда нужно. Тоже бывали моменты — выехал, пропустил поворот, не в тот зашел…
А каким был ваш первый боевой опыт?
Приехали мы на броне, и в первый день нас направили в 22-й городок, перевести дух, переговорить. Офицерам надо было поговорить с другими офицерами, нам, соответственно, с бойцами — так скажем, чтобы ввели в курс дела. В этом городке дислоцировался милицейский полк внутренних войск. Нам выделили один из этажей казармы. Стемнело, наступило время ужина, и тут же начался обстрел.
Нам-то невдомек, мы постоянно стреляли на полигонах, с линии огня. Выходишь на огневой рубеж и стреляешь, в том числе трассирующими пулями. И в тот день обстрел начался тоже трассирующими пулями. Интересно смотреть, когда они летят от тебя на полигоне. А когда в тебя летят — еще интереснее.
Все повысовывались в окна. Типа: «О! По нам стреляют!» Не понимали, что любая из этих пуль может убить
Окна были заложены наполовину, и в них оставлены небольшие отверстия-бойницы. Пули попадали в кирпичную кладку, где-то кирпичи рассыпались. Обстрел велся из разрушенной пятиэтажки, которая находилась напротив, не более чем в 150 метрах — то есть обстреливали фактически в упор.
Командир стал «успокаивать» нас прикладом автомата, нанося удары в затылок, в шею, под лопатки, в спину. Когда все поняли, что он не шутит, как начал орать: «Всем лечь! Вы что, идиоты, не понимаете, что вас сейчас убьют?!»
Как это вообще — высунуться, когда по вам буквально с двух шагов огонь ведут? Как у вас сознание в этот момент работало?
Оно отключилось. Глупость несусветная, но мы поняли это уже потом. Интересно, понимаете? Мы приехали в составе уже подготовленного подразделения, полностью вооруженного, снабженного…
Чеченский боевик стреляет в направлении позиций федеральных войск в центре Грозного
Фото: Yannis Behrakis / Reuters
Опять же — вас учили, инструктировали…
Поймите, это первый настоящий бой. С 22-го городка открыли ответный огонь, нам командир тоже дал команду ответным огнем подавить огневые точки противника. И тут началось веселье! Все, что было, полетело в ту сторону. Первый бой, когда потерь еще нет — это весело, смешно!
А потом, когда мы уже поехали по улицам Грозного, увидели трупы людей… Останавливаться было запрещено. Предположим, лежит гражданский — явно не чеченец, но мы не можем остановиться, чтобы его забрать или оттащить хотя бы с дороги. Иногда трупы специально клали на дорогу, чтобы колонна остановилась.
Причем колонна — это три-пять боевых машин, которые идут группой, не те колонны в понимании обывателя, которые идут, растянувшись на пару километров, хотя и такие мы сопровождали. Мы чаще обеспечивали безопасность, проводя разведку еще до появления колонны, а иногда шли в отрыве от нее, сзади, и наша задача была при нападении на колонну вступить в бой, отрезать боевиков от поражения ее огневыми средствами. Задачи, которые ставили командиры, были разными.
И когда мы поехали по этим улицам Грозного, посмотрели на эти дома, на людей, которые глядели на нас полными ненависти глазами… Нельзя было сказать, что они хотели окончания войны и пылали любовью к российским военнослужащим
Может, и не пылали любовью к военнослужащим…
Тогда пылали к обратной стороне.
Многие говорят, что сровненный с землей Грозный и стал причиной этой «любви»…
А чего они ожидали, когда в каждом доме были боевики? Как нужно было освобождать этот город? Более того, сколько погибло офицеров и бойцов при его штурме? И при последующих штурмах — он ведь не один был. В марте они осуществили попытку захвата Грозного, которая сорвалась. А 6 августа 1996 года они совершили то, чего никто не ожидал. Это было подобием первого штурма Грозного, только тот был зимой, а этот — летом. Им было легче — они могли нести больше вооружения, выходить на дальние расстояния.
«Видел головы бойцов, вышедших в соседний сад нарвать яблок»
Давайте не будем забегать вперед. Вы помните первую потерю в вашем подразделении?
Вот тогда, на рынке, это была потеря, но не боевая. Вторая — они были не убиты, ранены. Шла ночью колонна по Ленинскому проспекту Грозного, и ее стали обстреливать.
Первым был ранен боец из группы специального назначения (так как батальон был один, находились мы в одном помещении, в бывшем спортзале школы — там разместили и нашу разведывательно-штурмовую роту, и группу специального назначения). Пуля, пробив радиостанцию Р-159, застряла у него в позвоночнике. А за моим другом, не для прессы будет сказано, закрепилось прозвище «в жопу раненный сержант» — он только успел поднять ноги, когда по броне бэтээра прошла пулеметная очередь. Слава Богу, все сердечники куда-то ушли, а вот медная оплетка застряла у него от задницы до пяток. Это считается осколочным ранением. Хирурги его ковыряли-ковыряли, но все так и не вытащили.
Жители Грозного на одной из улиц города в декабре 1994 года
Фото: Игорь Михалев / РИА Новости
Вы сами убивали?
Интересный вопрос для тех, кто был на войне.
Я имею в виду — видели результат своих действий? Выстрелил — убил.
Выстрелил — убил? Это убийство, а не бой. В бою вы не видите результата, его можно увидеть только после.
Как можно осознать? Там же непонятно! Особенно много к тому же было столкновений в ночное время. Когда стреляет группа людей с разных точек и позиций, и ты подходишь утром, начинаешь осматривать территорию — тебе никто не скажет, чей это конкретно выстрел был.
Поставим вопрос по-другому: вы осознавали, что убиваете людей? Или это были не люди для вас?
С человеческой точки зрения я понимал, что это люди. А с точки зрения происходящего там и того, что я видел своими глазами, я понимал, что это нелюди. Я видел обезглавленные трупы наших бойцов и офицеров. Я видел трупы бойцов, с которых живьем снимали кожу. Я видел трупы, у которых были отрублены конечности. Я видел, как на подносах, накрытых тканью, приносили прямо на КПП головы бойцов, вышедших в соседний сад нарвать яблок. Все бойцы — не думайте, что это личное мнение, там все осознавали это, — понимали, что в плен попадать нельзя ни при каком раскладе. Пощады не будет. Более того, сделают все, чтобы труп не был опознан. И так в семью приходит горе, а когда труп не опознан — непонятно, своего ли сына они хоронят.
Говорят, это смотря к кому попасть. Могло быть и так, а могли и содержать в более-менее сносных условиях и обменять потом.
У всех возвратившихся из плена, кого я знал, никаких иллюзий не оставалось. Я не знаю, к кому и как попадали, но если вы посмотрите кадры из Чернокозово, где они устроили свое «министерство госбезопасности», то увидите, как они пытали и убивали там людей.
Убивали священников, захваченных в Грозном. У меня где-то в телефоне есть фотография священника, служившего в единственной церкви Грозного, которого они забрали туда и там же убили, после того как он отказался отречься от своей веры. То есть ни за что.
Много других случаев есть и фактов, которые прошли через нас. Наша группа после 6 августа тоже кратковременно побывала в плену, когда мы забирали убитых бойцов, попавших в засаду, за что нашему командиру и присвоили звание Героя посмертно. Когда мы направили грузовик с трупами в направлении части, они сказали: «Все, мы обменялись». Хотя договоренность состояла в том, что мы их забираем и уезжаем оттуда. «Вы что думали — так просто отсюда уедете? — говорят. — Теперь вы будете этими трупами». И вот 16 человек — команда, которая должна была опознать и забрать своих, — оказалась в плену у вооруженных боевиков.
А нам запретили брать из части какое-либо оружие вообще. Понимаете расклад сил и средств? Хотя мы с товарищами были подготовленными людьми и понимали, как и куда мы едем. У меня был схрон. Я был достаточно известной личностью в части, поэтому ко мне стекались боеприпасы и оружие. Кроме того, меня им обеспечивали как старшего одного из снайперских постов. Эти посты являлись первой точкой от забора, которая должна была остановить боевиков в случае прорыва в воинскую часть. Поэтому боеприпасы и оружие были любые в неограниченном количестве.
Два человека загружают тела людей в кузов грузовика. Грозный, 17 февраля 1995 года
Фото: Reuters
На тот момент у меня были гранаты различных модификаций, которые мы взяли с собой, так как оружие брать было запрещено. Нас проверяли на выезде, чтобы его не было, но мы все равно вывезли шестьдесят-восемьдесят гранат. Мы обложили ими все машины, которые шли туда (есть у нас свои места потайные, не буду рассказывать). Таким образом, у нас все-таки было оружие, которое не позволяло при его применении остаться в живых никому — ни нам, ни им, и мы относительно спокойно чувствовали себя, несмотря на то, что они поставили нас всех на колени, достали свои кинжалы и сказали: «Мы вам сейчас всем будем головы резать по очереди».
Что вы испытывали, когда они это сказали? О чем думали — о Боге, о семье, о том, зачем вообще сюда приехали?
Сложно сказать. Тогда у меня была одна мысль: если я сейчас ухожу, то ухожу не один, а вместе с ними. Мыслей о родных не было, да и обстановка не позволяла. Поймите, когда над вами занесли нож… Не знаю, наверное, так думают только те, кто уже собрался умереть. А тот, кто еще находится в состоянии боя, он не смиряется с тем, что его сейчас будут убивать.
У меня был скотч, я был просто обмотан этими гранатами. Я просто выдернул чеки сразу с двух рук. Гранаты были Ф-1 — 200 метров радиус разлета осколков. Ну и смотрю на них — мол, давайте посмотрим, чем это все кончится. Слава Богу, не довелось до конца разжать руки, когда решили нас оттуда выпустить.
Они разбежались, что ли?
Они сначала нашего старшего отвели куда-то. Его долго не было — наверное, час-полтора, пока они над нами издевались…
Как именно издевались?
Оскорбляли, пришли местные жители, плевали в нас, пытались плюнуть в лицо… Нам скомандовали: «Руки за голову, сидим на коленях», разожгли костер, посадили нас в линию в метрах 15, притащили гитару, уселись кругом и стали петь свои песни, но на русском языке с оскорбительными высказываниями в отношении России.
Кричали нам: «Слушайте, русские свиньи, пока живы еще, что мы о вас думаем!»
Потом пришел какой-то «благодетель», принес какие-то карамельки (не знаю, где они были) и кинул нам под ноги. Но вы понимаете, что у таких людей брать ничего нельзя — она может быть отравленная, а может, он просто для утверждения своей власти это сделал. Он говорит: «Бери, жри, русская свинья». Я привстал, откинул ногой эту конфету и говорю: «Хочешь жрать — жри ее сам».
А у него был пулемет Калашникова с коробкой на 200 патронов. Он передергивает затворную раму, приставляет пулемет мне к затылку (он у него на поясе висел). Пулемет стреляет только очередями, напротив — эти 15-20 человек вокруг костра. Я ему: «Стреляй!», а он: «Ты что, умереть хочешь?» То есть я-то оценил обстановку, что сейчас произойдет, а он даже не осознавал, что хоть одна очередь вылетит — и я уже не один отправлюсь на тот свет.
«Стреляй! У тебя же духу не хватит выстрелить! — кричу ему (нецензурно, разумеется). — Ты же трус. Ты же только в затылок можешь выстрелить. Я ж для тебя враг. Я бы тебя, например, зубами загрыз. А у тебя духу не хватит»
Я его провоцировал, чтобы он эту очередь дал. Они сидят, один из них поворачивает голову в нашу сторону, видит все это, кричит ему, а я в этот момент как раз вытаскиваю гранаты и чеки из них.
Смотрю — все они около костра встают, а тот, который первым обернулся, подбегает к этому, с пулеметом, и, крича что-то на чеченском, раздает ему со всего маху в физиономию. Он падает, ничего не понимает… Насколько я думаю, те, у костра, поняли, что он был готов стрелять, и поняли, чем это для всего их сборища закончится.
Почему они у вас гранаты-то не отобрали?
Они не знали. Мы приехали — они сразу: «Ну что, готовы копать?» — «Готовы».
А с теми гранатами, которые вы в руках держали, что случилось?
Я их так и держал. А другого выхода не было. Руки, когда я их уже выкидывал, у меня тряслись от напряжения — рычаги ведь подпружиненные, и их нужно достаточно плотно прижимать к корпусу гранаты. Каждый из нас метал неоднократно и понимал, что если хотя бы чуть-чуть ее ослабишь, то вылетит фиксатор, и через две-четыре секунды произойдет взрыв. Соответственно, держал, а потом вставляли туда эти шпильки, чтобы зафиксировать.
Сколько, по ощущениям, держали?
Много.
Больше часа?
Больше.
С начала августа в Грозном идут активные боевые действия. После объявления о штурме российской стороной был создан коридор для эвакуации мирных жителей. 10 августа 1996 года
Фото: Игорь Михалев / РИА Новости
Когда командир вернулся, что было?
Он был безучастный, с потухшими глазами. Живой, но как будто неживой. Я не знаю, что они с ним делали, чем напоили, укололи. Но пришел абсолютно безвольный человек, который возглавлять группу не мог. Он просто пришел и сел, они на него даже внимания не обращали. Глаза открыты, а в них какой-то туман. Поэтому все командование распределилось коллегиально на всех, кто там присутствовал.
А один боец (ныне покойный, его звали Женя) был в раскраске «камыш» — мы еще говорили ему, чтобы он ее не надевал. В то время она была только у подразделения специального назначения. А он такой: да все равно, какая разница, пусть знают! Гордыня какая-то непонятная. Еще он усы отращивал и выглядел старше своего возраста.
Так вот, подходит к нему товарищ из этих и спрашивает:
— Ты контрактник?
— Нет, — отвечает.
— Да мы видим, что ты контрактник! Откуда у тебя эта шмотка? — хватает его за рукав. — Смотри, во что другие бойцы одеты, по ним видно, что это срочники. Ты кому тут рассказываешь? В каком ты звании?
— Я рядовой.
— Врать-то не надо! Мы тебе первому голову отрежем. Деньги сюда приехал зарабатывать на крови, а? Мы что, не понимаем, что ли? Из какого подразделения?
— Из 101-й бригады, мы повара, хозяйственный взвод, вот нас и отправили как похоронную команду — забрать погибших.
— Да мы по твоей форме видим, кто ты!
Плюс берцы у нас были облегченные, «резинки» так называемые, тоже редкость тогда, обычно все в кирзовых сапогах ходили. На самом деле если бы у кого-то из них был наметанный взгляд, даже из того факта, что на всех надеты облегченные берцы, можно было бы сделать вывод. Если бы у одного были берцы, а у других кирзовые сапоги, тогда бы еще можно было предположить, что он купил их или обменял на что-то. А когда у всех — все понятно.
В общем, кидают ему под ноги маленький ножик и говорят: «Ну, давай ножевой… Ты же знаком с ножевым боем?» И вытаскивает большой тесак. Мы хотя и были знакомы с ножевым боем, показываем ему знаками: не надо, это провокация. Тут даже боя бы не было, просто расстреляли бы всех.
Если бы он только дотронулся до ножа, было бы основание сказать, что мы напали на них, пытались их убить — соответственно, они нас и порешили. Он нашим рекомендациям внял, не стал дергаться, хотя в первый момент порывался взять нож и зарезать того.
Пока они напрямую нас не убивали, провоцировали всячески этими конфетами, дергали перед носом своим оружием, угрожали выстрелить в голову…
У нас там был один мусульманин: «Э! Да ты братьев-мусульман сюда приехал убивать? Мы тебе сейчас… (если говорить культурно — отрежем твои гениталии), затолкаем в рот, а потом голову отпилим!»
Понимаете, после таких угроз не осталось сомнений, что отпускать нас они не намерены. Мы в таком состоянии находились несколько часов. Одни уходили, другие приходили, их все больше становилось. Это происходило на том месте, где группа нашего подразделения попала в засаду 6 августа, когда начался штурм Грозного, и там было очень много наших погибших. Некоторые смогли вырваться из этого капкана, а некоторые не смогли.
Чем вот эта конкретная ситуация закончилась?
Уехали мы в результате интересно. Приезжает, по-моему, белая шестерка, оттуда выходит пожилой человек, лет 50-60, почему-то в кожаной куртке летом, на плечах у него реально здоровые золотые звезды. Он подходит, начинается разговор, все начинают бегать, потом его куда-то зовут, показывают пальцами. Он жестикулирует, объясняет что-то на своем…
Потом они возвращаются и говорят: «Вам повезло. Нам не дали вас сейчас тут убить, сказали, чтобы вас вернули». Дело в том, что наши командиры перед тем, как нас отправить, при зачистках набрали несколько важных боевиков и сказали, что если мы не вернемся, то они устроят физическую расправу над этими товарищами. Как я понял, все это время, что мы там находились, шли переговоры. Они хотели вытянуть своих, наши — нас. Как это произошло — мне неизвестно.
Потом прошла информация, что одно из должностных лиц из нашей воинской части сказало, что оттуда никто вернуться не должен, все должны быть убиты.
Вас послали туда умирать?
Да.
Оттуда должны были вернуться две группы трупов: те, которых выкопали, и те, кто поехал их выкапывать
Что думали рядовые о командном составе?
Сначала мы подумали, что это неправда. Но по прошествии двадцати лет выяснилось, что это правда, что нас сдали — они нам это в открытую сказали. И первую группу, которая погибла в засаде, и мы приехали туда на убой. Боевикам фактически дали разрешение расправиться с нами.
Это для того, чтобы вы понимали, что за обстановка была в то время. Все жили так, как они хотели жить. Кто-то выполнял приказ, кто-то жил для себя.
Боевые действия в Грозном, август 1996 года. Солдаты Федеральных войск Министерства обороны РФ у разрушенных зданий в центре города
Фото: Игорь Михалев / РИА Новости
«Ампутировали руку саперной лопаткой»
А в целом как солдаты относились к офицерам? Как простые солдаты относились к разведке?
Было кастовое деление. Вы должны понимать, что подразделения специального назначения всегда считают себя элитой, они не участвуют ни в разговорах, ни в переговорах, ни даже в обсуждениях чего-либо с другими подразделениями, так как знают намного больше, чем все остальные, чем даже офицеры части. Когда операция носит гриф «секретно» или «совершенно секретно», это говорит о том, что информация не должна уйти никуда. Например, как вы своими глазами видели, как ликвидируют боевиков, которых три раза доставляли в Ханкалу в особый отдел и три раза брали, обвешанных вооружением, практически в том же районе, где и до этого.
Когда нашего командира это уже достало, он сказал: «Вы мне надоели». Он понял, что они так и будут ходить и убивать наших. Это была банда, которую мы привозили в особый отдел, а их потом в полном составе отпускали. Потом снова привозили — и снова отпускали.
Почему? Кто?
Мы не знали. Наша задача состояла в том, чтобы их задержать и доставить в особый отдел. Особый отдел — это отдел военной контрразведки ФСБ России. Он должен был доставлять этих людей прямиком в места лишения свободы. Вместо этого они через несколько дней, практически в том же районе, обвешанные оружием, идут на свою операцию.
Мы их берем, а они улыбаются: «Командир, может, прямо у нас возьмешь? Мы же все равно выйдем». Командир сказал: «На этот раз не выйдете». Они: «Да кому ты угрожаешь?». Хи-хи, ха-ха. Думали, что шутки с ними шутят. Шутки закончились прямо там же.
Чем занималась разведка?
Разведподразделения использовались не по назначению, не так, как это прописано в уставе и в учебниках по военной науке. Она использовалась как наиболее подготовленное подразделение для затыкания всех дыр — любых.
Надо сопроводить — разведка. Надо вытащить кого-то — разведка. Надо произвести штурм — разведка. Надо устроить засаду — разведка
Задачи иногда ставились несвойственные для разведки. Соответственно, вполне возможно, что та засада, которая закончилась плачевно (речь идет о засаде 6 августа 1996 года, при штурме Грозного, убитых в которой забирало подразделение Дмитрия — прим. «Ленты.ру»), стала следствием нецелевого использования разведподразделений.
В тот день послали разблокировать 13-й блокпост — «крепость на Сунже». На тот момент мы не имели возможности встретиться с бойцами, которые находились там, из-за осады этого блокпоста. Несмотря на то что боевики прессовали его, он так и не сдался. Часть нашей группы вырвалась, прибыла на этот 13-й блокпост и держалась там до заключения «мирных», так скажем, договоренностей Лебедя.
Там не было ни еды, ни воды, ни медикаментов. Одному бойцу ампутировали руку саперной лопаткой. Заматывать было нечем, поэтому мы порвали свои майки, тельняшки и замотали ему культю. У него было ранение, началась гангрена. Решение об ампутации было принято без участия самого пострадавшего. Так как инструментов и хирургов не было, это сделала группа бойцов с помощью наточенной саперной лопатки. Просто отрубили руку.
Штурм Грозного боевиками в августе 1996 года был неожиданностью или прогнозируемым событием? Как это выглядело с вашей точки зрения?
Знаете, с начала августа в городе нарастала какая-то напряженность. Резко уменьшилось количество местных жителей на улицах — это было заметно. Улицы просто опустели. Если раньше днем и вечером работали рынки, даже какие-то магазинчики на площади Минутка, люди хоть и с осторожностью, но передвигались по улицам, то в начале августа рынки были практически закрыты — стояли один-два торговца. Прохожие исчезли.
Нас, как людей подготовленных, это уже наводило на мысли, что что-то произойдет. У нас были средства связи, и мы научились настраиваться на переговоры боевиков. Ночами делать было нечего — служба идет, спать нельзя. И мы переключали частоты, слушали своих и чужих. И к началу августа у нас сложилось понимание, что готовится какая-то заваруха. Что конкретно — мы не могли предсказать, ведь с их стороны это тоже было совершенно секретно.
Все началось рано утром 6 августа: мы проснулись под канонаду. Они атаковали все точки федеральных войск — посты, здание правительства, МВД, вокзал, в котором находилась комендатура, блокпосты на мостах через Сунжу, Ханкалу, наш городок, 22-й городок, аэропорт Северный. Короче, по всему городу начались бои
Мы уже были готовы, командир говорил нам, что назревает что-то нездоровое. Шли сообщения по средствам связи с блокпостов, на которые напали: «Находимся в осаде», «Приняли бой» — уже открытым текстом, не шифром, «У нас есть погибшие и раненые», «Мы ждем помощи»… Все это стекалось со всего города от групп батальона.
Разрывы, стрельба. Я на своем посту взял бинокль, просматривал часть улицы Ленина и несколько улиц Октябрьского района. Я видел, что из домов, которые похожи на наши пятиэтажки, которые реновации подлежат, из разбитых окон вылетали огненные шары — выстрелы из гранатометов. Работали пулеметы, автоматы. Очень было заметно, когда вылетали эти огненные шары, — их летело множество, словно это был метеоритный дождь.
Боевики спустились с гор или уже в городе были?
Они зашли в эту ночь. Если разведывательная информация была верна, они зашли между пятью и шестью часами утра одновременно из близлежащих населенных пунктов, к которым они стекались в течение нескольких дней. Некоторые прошли тайными тропами в обход блокпостов — ведь их невозможно установить на каждой тропе.
Другие одновременно напали на блокпосты, чтобы отвлечь их от продвижения сил и средств боевиков. Впрочем, думаю, что и в городе к тому времени боевиков было уже много.
Это противостояние могло закончиться победой федеральных войск?
Да. Так оно и было. Но неожиданно появился Лебедь, который заключил с ними «мир». Ему все солдаты, офицеры говорили: мы понесли такие потери — за что? Чтобы вот так сейчас с ними договориться о чем-то? Тогда ведь генерал Пуликовский дал боевикам два часа на вывод всех мирных жителей из Грозного, после чего обещал сровнять город с землей, несмотря на то, что он и так был в руинах.
Я поднялся на высокое здание — пять или шесть этажей, на нем было написано Hollywood. Там был внутри пост, и когда начался минометный обстрел, крупнокалиберные мины реально пробивали шифер и пролетали насквозь. Огонь велся с Ханкалы, откуда до нашего 15-го военного городка было километров пять-семь. Снаряды разрывались и рядом с нами, и улетали дальше.
В нашем заборе была дыра, и оттуда выходили и возвращались штурмовые группы — только успевали заносить убитых и раненых. Снайперы вели постоянный обстрел
Я заметил группу боевиков в черных кожаных куртках, передвигающихся поперек улицы Ленина, метрах в 250-300 от нас перебегали дорогу. У кого-то были военные штаны, у кого-то гражданские, при них были пулеметы, автоматы. Я сразу понял, что это явно не российские военнослужащие.
Я перебежал к зданию, у которого была разрушена крыша. Мой блокпост находился в нем, и, чтобы сместиться от заложенных окон, мне пришлось подняться к срезу стены, на который уже накладывается крыша (не знаю, как это правильно назвать). Крыши не было, а была кладка по контуру здания сантиметров 80 в высоту. Все пролеты обрушены, только швеллеры и четыре стены — остов здания без окон, без дверей, без полов, без потолков. До шестого этажа пустота, мы по веревкам туда забирались и спускались.
Переместившись по краю стены туда, где обзор был лучше, я открыл огонь. Ко мне прибежал мой товарищ, сержант по имени Сергей, забрался по веревке и говорит: «Что ты тут делаешь?» Я отвечаю: «Вон, смотри, бегают. Так давай сейчас мы с ними разберемся!»
Бой в Старопромысловском районе. Участник незаконных вооруженных формирований
Фото: Игорь Михалев / РИА Новости
Как я понял, они через улицу Гудермесскую из квартала пятиэтажек, отработав, перебегали в частный сектор. Наша бригада в этом квартале много людей потеряла погибшими — они выходили, чтобы зачистить прилегающие к части дома, а оттуда только успевали выносить трупы. Боевики были везде.
Ну и мы из двух автоматов открыли по боевикам огонь. Я заметил, что они начали кувыркаться по дороге, кто-то остался лежать. Потом смотрю, минут через пять они опять выбегают из частного сектора, пытаются утащить лежащих. Я опять открываю огонь, опять кто-то из них кувыркается.
(Там просто непонятно — ранен, убит… Вообще, когда в человека попадают, он еще продолжает двигаться, когда он может быть уже убит или ранен, по инерции. Бежит, начинает спотыкаться, потом падает — не так, как в кино: попали и сразу — бух на землю.)
Большую часть их группы я оставил на дороге.
Мы перезаряжаем оружие, снаряжаем… Магазинов-то у меня было много снаряженных, но чем их больше, тем лучше. Соответственно, я достал патроны и начал набивать ими пустые. Опять канонада…
Потом они открыли огонь из этих пятиэтажек — может, по связи передали, а может, меня заметили — я вел стрельбу сначала с колена, а потом, не прикрытый ничем, в полный рост.
Мы залегли. В стене были оборудованы огневые точки, защитные точки, выложенные из кирпичной кладки. Я смотрю — начали разлетаться кирпичи. «Надо выяснить точку, откуда бьют», — решил я. Ору снайперу на посту, мол, быстро осмотри здание, скорректируй огонь. Снайпер начал рассматривать — а там дым, все горит… Пока он искал, мы с Сергеем лежим, и я говорю ему: «Давай на раз-два-три приподнимаемся». Потому что бойница в полкирпича, а туда еще и автомат надо засунуть, и для обзора места практически не остается — узкая щель. Пока будешь наводиться…
(Максимализм, который у нас был в первые дни, исчез. Я знал, что пуля пробивает кирпич на раз, кладка в два кирпича разбивается после первой же очереди из обычного автомата, не говоря уже про пулемет. Поэтому я понимал, что на произведение очереди будет всего несколько секунд, и надо либо смещаться ниже, либо вообще отсюда валить.)
У нас было две огневых точки. И если боевик уже взял на прицел это место, ему приходится решать, куда стрелять — в первого или второго. Происходит некоторое замешательство — какую из целей поражать? Этого замешательства нам должно было хватить, чтобы поразить точку противника, откуда велся огонь.
Раз-два-три!.. И тут я понимаю, что мое лицо что-то обожгло. Пронеслась мысль, что пробило кирпичную кладку.
Мы еще лежим, даже не приподнялись. Мне посекло лицо осколками кирпича, у Сергея из виска идет кровь. Он смотрит на меня ошарашенными глазами, я на него. Я поначалу подумал, что его убило, что это такая предсмертная реакция — таращится, мол, что произошло-то? Поворачиваю голову в сторону кладки и вижу отверстие. Причем пуля вошла с внутренней стороны, не с внешней. Выбиваю шомпол из автомата, вставляю в отверстие, выковыриваю ее. Это снайперская пуля от винтовки СВД 7,62 миллиметра. В руке она прямо горячая, обжигает ее. Подкинул, поймал и говорю: «Ну что, Серега, это твоя, на — на память».
Выстрел произошел со спины. Мы лежали по направлению к пятиэтажкам — то ли с больницы, которая в метрах 600 была, выстрелил снайпер, то ли из частного сектора, который под углом располагался. Если с больницы — то выстрел произвел очень умелый снайпер, а если из частного сектора, то очень неумелый. Потому что пуля вошла как раз между двух наших голов, прямо по центру.
Мы с ним переглянулись, кровь у него продолжает течь. Взял его за голову, а у него оттуда торчит оплетка медная. Я ее рванул прямо с куском кожи и мяса. «Ты живой еще, не ссы», — говорю. У меня на приклад автомата был прикручен ИПП (индивидуальный перевязочный пакет), я рву его и прикладываю Сереге к виску.
Боевые действия в центре Грозного, август 1996
Фото: Игорь Михалев / РИА Новости
И тут понимаю, что сейчас будет следующий выстрел. Это происходит мгновенно: сначала ты думаешь о том, что произошло, а потом понимаешь, что будет дальше. Я хватаю Сергея за шкирку: «Валим отсюда!» Тот кричит: «Подожди! Вон они!» (а боевики снова побежали по улице). — «Нет, валим!»
Как в замедленной съемке — только поднялся на ноги и начинаю смещаться в сторону, в кирпичную кладку с внутренней стороны начинают бить пули. Что такое стрессовая ситуация и шесть этажей сталинского дома, где потолки не 2,2 метра, понимаете? Шесть этажей без пола, только швеллеры!
Я бегу по этой кладке что есть мочи, таща за собой Серегу, свой автомат, его автомат, разгрузки… И по нам стреляют, где в стенку, где между ног попадают пули. У нас всегда знали, что если ты слышишь пулю, то она не твоя. Вж-ж-ж! Вж-ж-ж! — несется, пока мы бежим
В общем, там кто-то открыл огонь, уже даже не целясь. Им просто нужно было нас поразить. Это даже не очереди были. Если бы работал автомат или пулемет, по звуку очереди было бы понятно. А это были единичные пули. По ходу, снайпер уже упускал цель, не мог прицелиться и стрелял от безысходности.
Я преодолеваю расстояние до угла дома — а только угловые комнаты в этом здании имели пол — и сталкиваю Серегу с этой высоты вниз, запрыгиваю сам. Летим, приземляемся на кафельный пол, где были туалет и ванная. «Ну что, руки-ноги целы? Попало?» — говорю ему. «Нет», — отвечает. «Ну все, считай, второй раз родились сегодня», — смеюсь. Осматриваем себя (иногда бывает, что попадет, а ты из-за адреналина не чувствуешь), и я замечаю, что обрызган кровью, но кровь, судя по всему, Серегина, когда в него оплетка попала. Говорю: «Давай-ка ты в госпиталь, я без тебя тут справлюсь, тебе уже все — четвертого раза не будет». У него были ранены ноги, рука, голова. «Тебе Господь говорит, что это был последний раз, когда он тебе сохранил жизнь. Вали и больше не возвращайся из госпиталя». Он ушел, и до самого увольнения я его так и не видел, пока не приехал на Большую землю.
«Офицеры были вынуждены подчиняться»
Как вы узнали, что Лебедь ведет переговоры? Что испытывали, когда сказали, что нужно отходить?
А мы никуда не отходили. Просто пришел приказ прекратить огонь, потому что достигнуты какие-то мирные соглашения.
Пока они не были достигнуты, вы о них ничего не знали?
Нет. Просто по всем каналам связи, по радиостанциям поступил приказ прекратить огонь, несмотря на то, что боевики стреляли. В случае отказа прекратить огонь командиров обещали отдать под трибунал и бойцов тоже. Было непонятно — сказали, что боевые действия прекращены, у нас очередное перемирие.
У боевиков после каждого боестолкновения, — как только они понимали, что попали под пресс, — сразу начинались перемирие и переговоры
Наша сторона понесла большие потери, так как это было неожиданно (как это мы потом узнали — хотя было много информации и у разведки, и у ФСБ, которую никто не попытался реализовать). А когда приходила наша очередь рассчитаться, то нас сразу останавливали. Просто «прекратить огонь!» — и все.
Офицеры были вынуждены это делать. Я понимаю, служебная карьера, 90-е годы — чем кормить семью, если уволят? Да еще и посадят ко всему прочему за неисполнение какого-то приказа, пусть преступного, пусть глупого. И офицеры были вынуждены подчиняться. Когда в стране неразбериха, никто же не будет заниматься конкретным делом. Сейчас-то не могут с беспределом разобраться, который с Голуновым творят, еще с кем-то… А про то время вообще говорить не приходится: посадили — и поминай как звали.
Чтобы посадить, практически как в 1937 году, собиралась чрезвычайная тройка. Пришли три сотрудника особого отдела, в который мы сдавали боевиков, выслушали, показания записали, офицера забрали. И все, никто его больше не увидит. Потом только родственники получат письмо, что он в местах лишения свободы находится, мол, приговорили его судом военного трибунала к чему-то и отправили.
Поэтому огонь прекратили. Хотя и не все — понимаете, когда в вас стреляют, и вы подчиняетесь приказу о прекращении огня, получается, что вы сдаетесь на милость победителя, который продолжает вас расстреливать и не собирается останавливаться. То есть это приказ для вас, а не для них — так это можно расценить. Игра в одни ворота.
И тогда боевики усиливают натиск, чтобы взять штурмом все здания.
Бойцам, кстати, терять было нечего. Им либо погибнуть, либо… Как будет дальше — никто не знал. Поэтому и открывали ответный огонь.
Вы же понимаете, что было бы с пленными, если бы боевики взяли какую-нибудь точку, тем более когда они разъярены — у них же тоже потери. Никакой пощады не будет, на куски порвут, кожу будут с живых сдирать
И потом Пуликовский объявил, что если они не выведут мирных жителей из Грозного, все, кто там находятся, вне зависимости от пола, расы, вероисповедания и прочего, будут по законам военного времени подвергнуты физической ликвидации. Штурмовые группы ликвидируют всех подряд.
Вы же понимаете — город заполнен боевиками. Среди них есть местные жители, но они пособники. У них было время, чтобы уйти, они обо всем знали заранее. Но некоторые там оказывали боевикам медицинскую помощь. (Кстати, столкнулся потом на гражданке с одной приятной женщиной, не чеченкой, которая в Грозном находилась в бандформировании и оказывала им медицинскую помощь. А потом мы очень мило работали с ней в одной юридической организации.)
Секретарь Совета безопасности Александр Лебедь (в центре) прибыл в Чеченскую Республику для проведения переговоров о прекращении боевых действий и выводе российских войск из Грозного
Фото: Игорь Михалев / РИА Новости
На ваш взгляд, кто виноват в том, что произошло с мирным населением Грозного? Боевики, федералы?
Каждый получает то, чего он заслуживает. Когда боевики убивали русских, им это было в радость. Им приваливало новое имущество, машины, деньги. Всех это устраивало, даже местное население, которое, по-видимому, считало, что все так и должно быть. Но когда это обернулось против них — вы же знаете, что любая проблема, как палка, имеет два конца.
У них случилось горе: их имущество разрушалось, горело, подвергалось мародерству. Я не скрываю этого — была, например, акция возмездия за трех наших погибших товарищей на рынке. Мы этот рынок просто пустили под колеса бэтээров — раскатали как карточный домик. Нам плевать было, что это чье-то имущество. Рынок был закрыт, мы приехали рано утром, когда никого не было. Но мы понимали, что в ларьках там какая-то еда, чей-то товар.
Мы просто раскатали этот рынок. Металлические ларьки лежали вот так вот — как газета. Все они стали плоскими, как лист бумаги.
На тот момент ничего не имело значения. Наших товарищей убили, и убили хладнокровно, подло.
Вы для себя поняли, что это была за война и зачем она была?
Мы не договорили про генерала Лебедя. На тот момент со стороны нашего правительства и Лебедя непосредственно, так как он был полномочным представителем президента, это было предательство в отношении федеральных войск. Когда мы потеряли очень много убитыми и ранеными, причем на пустом месте… Если бы развединформацию реализовали, мы бы могли этого избежать, перекрыв дополнительно какие-то дороги, предприняв меры профилактики. Не откатились бы назад и не получили бы то, что получили в итоге.
Что это было — этот нарыв, как и любой межнациональный конфликт (а он начинался именно так, как это было в Карабахе, как это было в Средней Азии, в Молдавии), требовал разрешения. И таким разрешением всегда являлось применение военной силы. Рано или поздно война бы там случилась, если не в 1994 году — так в 1995-м или в 1996-м.
То, что они потом творили в Буденновске, в Первомайском, не могло остаться без возмездия, не могло длиться бесконечно. Рано или поздно любой президент ввел бы туда войска, учитывая то, что это территория Российской Федерации, хоть и мятежная.
Они объявили о независимости еще в советские времена.
Несмотря ни на что, ни на какие их попытки, к началу этой войны они являлись частью Российской Федерации. И на этой территории должен был быть установлен порядок соответственно законам России, что и произошло.
Что касается командования — да, я считаю, что наше командование не было готово к войне. У нас отсутствовала боевая подготовка в войсках. Именно из-за этого случилось 31 декабря — 10-15 января 1994-1995 годов. Из-за отсутствия карт, развединформации, необходимой при любых военных действиях. Сначала проводится разведка, и уж потом вводятся войска. Произошло все наоборот: сначала ввели войска, а потом запустили разведку — вытащите нас!
Внимание!
«Лента.ру» осуждает любые национальные конфликты во всех их проявлениях, выступает против межнациональной розни и любого насилия
Почти 18 тысяч получили ранения. Через три года после окончания боевых действий началась вторая чеченская война.
«В начале мая нас перебросили в горы к северо-западу от Гудермеса, на южную оконечность Барагунского хребта. Отсюда мы держим под прицелом железнодорожный мост через Сунжу, который охраняется омоновцами. Перед тем как омоновцев вырежут, они успеют вызвать огонь на себя Каждую ночь у них «война». Омоновцы с вечера до утра палят вокруг без передыху изо всех видов оружия. Через несколько дней их сменяет наша 7-я рота. Ночные «войны» сразу прекращаются: пехота расползается по «секретам» и спокойно отстреливает духов.
У нас же «наверху» совсем тишина, никакой войны. Несмотря на это, круглосуточно выставляются наблюдатели, ставятся растяжки. Обычная профилактика. Еще севернее по хребту расположился 1-й батальон. Танкистов, как обычно, раскидали по всем блокпостам.
Кругом — ни души. Красота и природа. Погода стоит чудесная: то жара, то ливень, а то возьмет и снег ночью выпадет. Утром все тает, а днем — опять Африка. А далеко на юге видны высокие горы, где снег не тает никогда. Когда-нибудь мы доберемся и до них… Кругом растет чебрец, и мы постоянно завариваем его с чаем. Под боком — Сунжа. Если бросить в нее гранату, то рыбы набирается полный вещмешок»
Чеченец молится в Грозном. Фото Михаила Евстафьева. (wikipedia.org)
«Увидел подорванную машину, она лежала на своей оторванной башне, в днище дыра около 3 кв. м почти от борта до борта. Вокруг лежали бойцы, им оказывали помощь. Сильно ребят поломало, у одного были выбиты глаза (уже наложили повязку) и к ноге в качестве шины примотан автомат, его сильно трясло, место вокруг представляло из себя смесь грязи, масла, крови, патронов и какого-то мусора… Только встали в окоп, как сдетонировал боекомплект у БМП. Взрыв был такой силы, что одна из дверей врезала по бочкам танку ротного (пустые были), башню вместе с верхним листом корпуса покорежило и отбросило на несколько метров, борта слегка разошлись. Да и нам с наводчиком досталось — весь день тошнило. Люки были приоткрыты (на торсионах болтались), встали на стопор. Потом загорелся МТ-ЛБ минометчиков с минами, его столкнули БТСом с высоты, в том месте был довольно крутой спуск метров 200, он докатился до самого низа, погорел, подымил и потух. Примерно к середине дня туман начал рассеиваться, прилетела пара вертолетов Ми-24, прошла над нами, и, как только оказались над позициями духов — по ним открыли довольно сильный огонь из стрелкового и гранатометов (вертолеты шли на небольшой высоте)»
Воспоминания Хусейна Исханова (во время войны был личным адъютантом Аслана Масхадова), беседовал журналист Дмитрий Пашинский:
«У нас даже патронов не хватало. Возле автоматчика бегали два-три человека с голыми руками и ждали, когда он подстрелит кого-нибудь. Благо вскоре оружия завезли навалом — хочешь добудь в бою, хочешь — купи. АК-74 стоил $100−300, 120-й гранатомет — $700. Можно было купить хоть танк ($3−5 тысяч). Солдаты его чуть испортят, стрельнут — типа в бою потеряли. Им — деньги в карман, нам — танковый батальон из трех танков. Со временем оружие менялось на бутылку водки или банку консервов. Я с этим добром мог через всю Чечню проехать. Подъезжаешь к блокпосту. Там солдатики — чумазые, голодные. Зима, а они в резиновых сапогах.
Первая чеченская война. (ridus.ru)
Российские войска начали штурмовать Грозный с окраин. Мы пытались их удержать, но на нас шли и шли — пехотой, танками, вертолетами, авиацией. Они заняли возвышенности и город лежал как на ладони — бомби не хочу! Масхадов приказал стянуть все войска к центру и занять оборону у президентского дворца, где развернулись самые ожесточенные бои»
Воспоминания танкиста 131 Майкопской бригады Дениса Шачнева о штурме Грозного:
«После суточных перестрелок боевики стали принимать попытки прорваться в здание ж. д. вокзала, а сдерживать их натиск было все трудней и трудней, патронов уже практический не оставалось, раненых и убитых становилась с каждым разом все больше и больше, силы и надежды на помощь были на исходе. Мы держались изо всех сил, и надеялись, что вот-вот подойдет подкрепление с боеприпасами, но долгожданной помощи мы так и не дождались. В тот раз я получил многочисленные осколочные ранения: бедра, обоих рук, грудной клетки, правой кисти, в правом ухе разорвалась барабанная перепонка. Я надел свой танковый шлем, и сразу голове стало спокойней, полегче, выстрелы пулеметов и автоматов, а также из гранатомётов, которые били по осыпающим стенам вокзала, не так четко доносились до мозгов через шлем. Страшно было, что будешь как обуза, пока на ногах, можешь воевать»
Воспоминания ветерана Евгения Горнушкина об обстрелах боевиками:
«Нельзя было спокойно даже в туалет выйти. Начинали стрелять в 23−00 до часа ночи. Мы уже к этому времени не спали и сидели в окопах, снаряжая магазины, а при появлении боевиков открывали огонь. Установки были окопаны, обтянуты сеткой рабицей в два ряда, чтобы выстрелы от гранатомета не долетели до машины. Отбиваться приходилось обычными автоматами либо минометами и АГС. Потом, чтобы враги не смогли выходить на наши позиции, мы стали минировать берега реки, по которым они каждый раз пробирались, установили осветительные ракеты. Также нас регулярно обстреливали снайперы, но мы им успешно отвечали»
С.Сивков. «Взятие Бамута. Из воспоминаний о чеченской войне 1994−1996 годов»:
«Для меня бой на Лысой горе был самым тяжелым из всех, что я видел в ту войну. Спали мы недолго и поднялись в четыре часа утра, а уже в пять часов все колонны построились — и наши, и соседние. В центре 324-й полк наступал на Лысую гору, а справа от нас 133-я и 166-я бригада штурмовали Анжелику (я не знаю, какие имена у этих гор на географической карте, но все называли их именно так). С левого фланга на Лысую гору должен был наступать спецназ внутренних войск МВД, однако утром его еще не было, и где он находился, мы не знали. Первыми в атаку пошли вертолеты. Летели они красиво: одно звено быстро сменяло другое, уничтожая на своем пути все, что можно. Одновременно подключились танки, САУ, РСЗО «Град» — одним словом, заработала вся огневая мощь. Под весь этот шум наша группа проехала вправо от Бамута к блок-посту МВД. Выйдя из-за него на поле (шириной около полутора километров), мы спешились, построились и двинулись вперед. Впереди пошли БМП: они полностью простреляли небольшую еловую рощицу, стоявшую перед нами. Дойдя до леса, мы перегруппировались, а затем вытянулись в одну цепь. Здесь нам и сообщили, что спецназ прикроет нас с левого фланга, а мы пойдем справа, вдоль поля. Приказ был простой: «Ни звука, ни писка, ни крика». В лесу первыми шли разведчики и сапер, а мы потихоньку двигались вслед за ними и, как обычно, смотрели во все стороны (замыкание колонны — назад, а середина — вправо и влево). Все рассказы о том, что «федералы» шли на штурм Бамута в несколько эшелонов, что вперед посылали необстрелянных солдат срочной службы — полная чушь. Людей у нас было мало, и все шагали в одной цепи: офицеры и сержанты, прапорщики и солдаты, контрактники и срочники. Вместе курили, вместе и умирали: когда мы выходили на бой, то даже по внешнему виду нас трудно было отличить друг от друга.
Идти было тяжело, перед подъемом пришлось задержаться для отдыха минут на пять, не больше. Очень скоро разведка доложила, что в середине горы вроде бы все спокойно, а вот наверху стоят какие-то укрепления. Комбат приказал, чтобы в укрепления пока не лезли, а дожидались остальных. Мы продолжили подъем по склону, который был буквально «распахан» огнем наших танков (укрепления чеченцев, однако, остались целы). Склон высотой пятнадцать-двадцать метров был почти отвесный. Пот лился градом, стояла страшная жара, а воды у нас было очень мало — никому не хотелось тащить в гору дополнительный груз. В этот момент кто-то спросил время, и я хорошо запомнил ответ: «Половина одиннадцатого». Преодолев склон, мы очутились на своеобразном балконе, и здесь просто свалились в траву от усталости. Почти в это же самое время у наших соседей справа началась стрельба.
Вторая чеченская война. (fototelegraf.ru)
К чеченским АГС вскоре подключился миномет. По нашим боевым порядкам он успел выпустить четыре мины. Правда, одна из них уткнулась в землю и не взорвалась, но другая попала точно. На моих глазах двух солдат буквально разнесло на куски, взрывной волной меня швырнуло на несколько метров и ударило головой о дерево. Минут двадцать я приходил в себя от контузии (в это время огонь артиллерии наводил сам командир роты.). Дальнейшее я помню хуже. Когда сели аккумуляторы, пришлось работать на другой, большой радиостанции, а меня одним из раненых послали к комату. Выбегая на склон, мы едва не угодили под пули снайпера. Нас он видел не очень хорошо и промахнулся. Мы спрятались за какой-то кусок дерева, передохнули и побежали вновь. Внизу как раз отправляли раненых. Дойдя до той ямы, где сидел комбат, я доложил обстановку. Сказал и о том, что не смогли достать тех чеченцев, которые переправлялись через речку. Он приказал мне взять гранатомет «Шмель» (здоровенную трубу весом 12 кг), а у меня одних автоматов было четыре штуки (свой собственный, раненого и двух погибших). Тащить гранатомет после всего случившегося не очень-то хотелось, и я рискнул обратиться: «Товарищ майор, когда я уходил на войну, мама просила меня не нарываться на неприятности! Тяжело мне будет бежать по пустому склону». Комбат ответил просто: «Слушай, сынок, если ты его сейчас не возьмешь, то считай, что первую неприятность ты уже нашел!» Пришлось взять. Обратный путь оказался нелегким. Как раз в поле зрения снайпера я споткнулся о какой-то корень и упал, притворившись мертвым. Однако снайпер принялся стрелять по ногам, оторвал пулей каблук, и тогда я решил не испытывать больше судьбу: рванулся так, как только мог — это и спасло.
Помощи все не было, лишь артиллерия поддерживала нас постоянным огнем. К вечеру (часов в пять или в шесть — точно не помню) мы полностью выдохлись. В это время с криками: «Ура, спецназ, вперед!» появились долгожданные «спецы». Но сами они ничего не смогли сделать, а помочь им было невозможно. После недолгой перестрелки спецназ откатился вниз, и мы опять остались одни. Чечено-ингушская граница проходила недалеко, в нескольких километрах от Бамута. Днем она была незаметна, и никто об этом даже не думал. А когда стемнело и в домах на западе зажглись электрические огоньки, граница вдруг стала ощутимой. Мирная жизнь, близкая и невозможная для нас, протекала рядом — там, где люди не боялись включать свет в темноте. Умирать все равно страшно: не один раз вспоминал я там и маму родную, и всех богов. Отступать нельзя, наступать невозможно — мы могли лишь висеть на склоне и ждать. С сигаретами было нормально, а воды у нас к тому времени не осталось. Мертвые лежали неподалеку от меня, и я чувствовал запах разлагающихся тел, смешанный с пороховой гарью. Кто-то уже ничего не соображал от жажды, и все с трудом удерживались от желания добежать до речки. Утром комбат просил продержаться еще два часа и пообещал, что воду за это время должны подвезти, если же не подвезут, то он лично поведет нас к реке».
11 декабря была годовщина начала войны в Чечне, и мы совместно с Правозащитным центром «Мемориал» подготовили подборку воспоминаний, связанных с этой войной. Огромное спасибо всем, кто поделился с нами своими историями. В воспоминаниях людей всегда могут быть фактологические неточности, и мы добавили небольшие уточняющие примечания в квадратных скобках. По прошествии 26-ти лет многим становится неважно, как звали конкретного политика, но всегда останется ценным и важным то, что человек чувствовал в конкретный момент времени. Есть люди, которых все эти события коснулось непосредственно — жители Чечни. Их рассказы тоже присутствуют в нашей подборке — это очень ценно для нас и мы благодарим их за то, что они поделились с нами своими воспоминаниями. Канун Нового года для многих жителей Чечни означает совсем не праздник, а горящие танки, площадь Минутка и другие картинки штурма Грозного. Все это тоже память, и мы хотим дать ей место. Если вы хотите узнать больше о ситуации в Чечне и других регионах Северного Кавказа, информацию об этом можно найти на сайте Правозащитного Центра «Мемориал». Мнение редакции может не совпадать с мнением авторов.
Мне было три года, когда папа уехал туда. Он был офицером центрального управления МВД, но прямого участия в боевых действиях не принимал — в задачу его рабочей группы входила настройка оборудования, с помощью которого прослушивали противников. Военные, в числе которых был и папа, ездили на микроавтобусе без опознавательных знаков, и их не могли выследить полгода. В один из дней они поехали на площадь Минутка — хотели закупиться продуктами, там рядом был рынок. Вышли из машины и их расстреляли. Папу убили прямым попаданием в голову. В свидетельстве о смерти потом пытались написать, что он погиб во время учений, но какие учения в центре Грозного в 1995 году? В конце концов моя семья и его коллеги все-таки сумели добиться правдивого отчета о гибели. Мне потом долго не рассказывали правду: говорили, что он «уехал в командировку». Лет в семь я сама догадалась, где он теперь на самом деле. Слово «командировка» по-прежнему имеет для меня определенный окрас. Мы оба родились весной, и когда он умер, ему было столько же, сколько и мне сейчас — 28 лет. Все эти годы я с особым суеверным страхом боялась его не пережить. Но у меня получилось. (Ася Зольникова)
Я был тогда еще в четвертом-пятом классе. Не мог понять, как в один миг советские граждане и бывший советский генерал стали смертельными врагами. Не мог понять, почему разрешили отсоединиться Казахстану, Беларуси, Украине, странам Балтии и т.д., но нельзя отпускать Чечню. Не мог понять, почему у нас такие жуткие потери? Почему армия, которую отправили на убой, гибнет в Грозном, а не поедет на танках в Москву «отблагодарить верховное командование». Меня выбесила коробка из-под ксерокса, набитая валютой. Пока одни гибнут, другие воруют валютные транши МВФ. Тогда я решил, что никогда не буду служить в армии РФ. Это они воровать будут, пока я выживаю? Меня поразила жестокость, все-таки чеченцы — граждане России, почему с ними война шла, словно с какими-то нацистскими оккупантами, в духе «пленных не брать», ведь мы были на их земле? Я не мог понять, почему если там убивают русских, нам бы просто не эвакуировать русских? Ведь Россия такая большая и не перенаселена. Я не мог понять, почему демократическое государство ведет такую кровопролитную войну призывной армией, демократия и призывное рабство создавали когнитивный диссонанс. Я смотрел новости, смотрел «Куклы» и офигевал. (Евгений, программист, Москва)
Когда началась война, мне было шесть лет. Мы жили в Грозном, рядом с военным складом, поэтому дом регулярно попадал под обстрел. Военсклад, в который целились нападающие, от нашего дома отделяли гаражи. От очередной бомбежки половину гаражей разнесло, и в одном из них обнаружился клад: игрушки-собачки на батарейках, которые умели тявкать и кувыркаться. Когда переполох от взрыва улегся, в подвал, где мы прятались всем домом, пришел сосед — владелец того гаража. Он позвал детей на улицу и подарил каждому по игрушке. Я запомнила войну такой: снег, пепел, разрушенный дом и дети, прыгающие вместе с игрушечными собачками неподалеку от взрыва. (Анонимно)
У папы был друг, бывший в Чечне, который не переносил запаха мангала и шашлыков, потому что знал запах паленой человеческой плоти. (Анонимно)
Впервые осознал, что Украина, где я тогда жил, — это отдельная от России страна. И слава Богу. (Анонимно)
Мне было 5 или 6 лет. У папы была очень дальняя семья в Гудермесе, я никогда там не бывал и семьи этой не видел, но они иногда присылали маленькие посылочки — мед, сухофрукты, какую-нибудь красивую тарелку и игрушку мне. Начитавшийся восточных сказок, я представлял себе, что посылку каждый раз везет человек на ослике. Когда родители заговорили о войне, я представил себе, что ослика бомбят, и принялся страшно рыдать. (КР)
В последнем классе военрук орал: «А если вас, таких отморозков, отправят в Чечню Родину защищать?!» Школа была хорошая, мы нормально понимали, какую там Родину кто защищает в Чечне, и нас тошнило. (armadiller)
Животный страх, что меня, свежего призывника, туда отправят. Отмазали. (Анонимно)
Я была сильно пузатая, в рижском кафедрале невыносимо пахло краской. Не ходила я ни в какие храмы, разве что посмотреть, но тут некуда было больше идти, и вид у меня был, наверное, такой, что тетушки ойкнули и побежали за настоятелем. Я ему говорю — знаете, только что по телевизору увидела, как дом мой горит, а там же родители. Он меня по голове погладил, сказал — все будет хорошо, я чувствую, папа с мамой живы, а мы еще за них помолимся, напиши мне на бумажечке, как их зовут. Я говорю — папа чеченец, ничего? Да какая разница, отвечает. Через несколько месяцев пришло письмо из Красного Креста — от мамы, она в ночь бомбежки была не дома, а у бабушки на Старых Промыслах [район Грозного], не знала, что с папой, где он. И буквально через неделю еще одно, от папы, который спасся в бомбежку в подвале, добраться до мамы не смог, другая сторона реки, разрушенные мосты, пошел пешком к родственникам в село. В общем, будем считать, что это история со счастливым концом. Крестилась я в том же храме лет 15 спустя, отца Иоанна вспоминаю с нежностью, царствие ему небесное. (Marina Nasardinova)
В партии Гайдара (ДВР-ОД) был раскол. Я вслед за либеральными СМИ переживал за уничтожаемое чеченское население и в любом случае был за немедленное прекращение войны. А потом выяснилось, что на уровне регионов, в том числе в Новосибирске, большинство выступают за жесткое усмирение. Уменьшить чудовищные цифры жертв — в первую очередь сократить потери наших солдат и офицеров. Идеи, которые озвучивали, не хочу повторять. И я не знаю, как можно было распутать этот узел, я не эксперт. Помню только глаза и голос Доренко: «Ведь после войны все равно наступит мир, давайте сразу перейдем к этому этапу». Мне кажется, в тот момент и надломились все надежды на хорошее. (Anton Karpov)
Моя одногруппница из Калуги, азербайджанка по национальности, пошла в детский сад как раз во время первой чеченской. Мама у девочки — блю-блонд, славянка. Так вот, когда она приводила дочь в сад, тетки говорили: «Какая женщина хорошая, удочерила чеченского ребенка». (Александр Аносов)
Мы тогда были зеленой молодежью и толком не осознавали происходящего. Да, смотрели новости, понимали, что творится страшное, но все это было далеко. А потом вышел фильм «Чечня», и по городу пронесся клич: «Айда бить чеченцев». Разгоряченные парни вопили, плакали, бессильно ругались, но, конечно, никаких чеченцев бить не пошли. Чуть позже я познакомилась с соседом — он воевал в Чечне, был ранен. Показывал альбом с фотографиями боевиков: фотки были распечатаны с «трофейной» пленки и зачем-то бережно хранились. Сосед периодически страшно напивался. А трезвым рассказывал, что часто видит погибших товарищей, они появлялись то в комнате, то в ванной среди ночи, звали за собой. (Марина Тихонова)
Моя мама родом из Грозного, но после вуза переехала в Ставрополь. А году в 93-м к нам переехала бабушка. В Грозном остались ее муж (переезжать не хотели его сын с семьей) и отец. Когда началась война, они все вместе прятались от бомбежек в подвале, питались полугнилой картошкой, которая там хранилась. Через полгода смогли как беженцы уехать к нам в Ставрополь. Приехали поздно вечером, ради такого нам с братом даже разрешили не ложиться спать, пока они не приедут. А потом бабушка, героическая женщина, во время войны поехала в Грозный, потому что ни муж, ни отец не привезли документы на грозненские квартиры. Рассказывала, как лежала в спальне, а в комнату залетали пули. Квартира находилась в самом центре города. Благодаря той поездке получили компенсацию за утерянные квартиры. Кажется, ее хватило, чтобы купить кухню и шкафы в новое жилье, которое деду выделили как ветерану ВОВ. (Ольга Нечепуренко)
Многие мои ровесники, которые побывали в Афганистане, потом поехали в Чечню. Совсем мальчиков не осталось из класса. (Алла Соболевская)
Для меня с первой чеченской войной связано острое и болезненное чувство стыда за Бориса Николаевича Ельцина. В отличие от многих россиян, я Ельцина люблю и считаю одним из двух правителей России ХХ века (второй, понятное дело, Горбачев), в которых человечность иногда брала верх над властолюбием. Но вот в этом конкретном случае он был настолько и очевидным образом не прав, что, повторюсь, стыдно было его глупое и хвастливое заявление слушать. (Олег Лекманов)
Мы в семье были против войны и ходили на митинги протеста, которые были довольно многочисленны. Помню, как к нам на работу приехала группа библиотекарей из Чечни. Один из них был довольно крупным начальником в министерстве культуры еще в Чечено-Ингушской АССР. Он рассказывал, что учился у нас в Ленинграде или в Москве, не помню точно, всегда прекрасно относился к русским. Не хотел никакой независимости. «Но когда, — сказал он, — я увидел, как мои внуки пяти и семи лет скачут по огороду как зайцы, а по ним из вертолета стреляют из пулемета русские военные, то я даже не могу передать свои чувства. И уже не знаю, чего я хочу». Так он сказал нам. И наши женщины плакали… (Наталья Белянина)
Когда я училась на журфаке, одна из моих первых работ была такой: встретиться с матерями, чьи сыновья погибли в Чечне и Афганистане, и написать небольшой очерк о солдате. Нас было несколько человек, каждая писала про солдат из своего района. Я приходила к мамам домой для интервью. Почти каждая сохранила комнату сына нетронутой, как маленький музей. Очень детально они помнили не только характер своего ребенка, но и последние дни: как узнали о смерти, как проходило опознание и похороны. Потом эти тексты издали как сборник вместе с другими очерками. Презентация была чудовищной — какие-то пафосные слова, слайд-шоу с фотографиями ребят на перроне. Молодая женщина (думаю, вдова) зарыдала в голос. Тут я поняла, что с меня хватит, и вышла из здания. С тех пор почти забыла эту историю. Очень страшной была каждая встреча — мать, похоронившая ребенка. (Мария Вастистова)
Еще до «Женщин Гулага» я сделала документальный фильм «Святые Рыцари» — там было интервью с матерью солдата, погибшего в Чечне [Евгения Родионова]. Его канонизировала русская церковь, и мы снимали, как дети в обычной московской средней школе рисовали его портрет с нимбом («Я, когда вырасту, хочу быть, как он»). В интервью были такие слова: «Я понимаю, что они там за нефть сражались, за трубу, но вот матери, которая сына потеряла на войне, этого говорить не надо». В России этот фильм по просьбе некоторых героев мы так и не показали, но показали в других тридцати странах. (Марианна Вера Яровская)
Я родилась и жила в тот момент в другой республике Северного Кавказа. И хоть ни разу не была в Чечне и не имела никакой кровной связи с ней, я ощущала, что Россия воюет со мной. Не вся Россия, конечно, но тех, кто «воюет», хватает. И до сих пор это улавливаю. (Джанет Охара)
Помню ночь в клубе «Секстон» на метро «Аэропорт» [очевидно, новогодняя ночь 1994-1995]. Там ребята в косухах пили и танцевали как-то особенно буйно. И в эту же ночь был какой-то безумный бой/штурм в Грозном, где гибли их ровесники. И смотреть на эти танцы было неприятно и страшно. Как-то символично все было. Давило очень. Еще помню, что брат однокурсницы там воевал как солдат-срочник и пропал в одном из боев. Ее муж-депутат поехал его искать среди трупов. В морге ему показали мешки. Вот тут головы, вот тут тела.
P.S. Брат, к счастью, оказался жив, но контужен. (Tatiana Zubova)
Был страх за сына — взяли преподавателей (физика /математика) и стали готовить в вуз с военной кафедрой. Он поступил, проучился два года, а потом настроили уехать из страны. Сын жив, за то и спасибо. (Miriam Orekhova)
Когда началась война, мне было 5 лет. Хоть мне никто и не говорил, что все происходящее вокруг является большой интересной игрой, но я все равно воспринимала все как мальчик из фильма «Жизнь прекрасна». Эту ночь мы с двумя соседскими семьями решили провести в нашем подвале. Он был огромным, на полу были расстелены матрасы, лучшие одеяла в белых пододеяльниках, которые мама хранила для гостей, и огромный пакет с конфетами «коровка». И вот, когда все дети были укомплектованы и счастливы тем, что проведут ночь вместе, настала очередь спускать в подвал нашу бабушку, которая имела довольно габаритный таз относительно входного разъема. После тщетных попыток протолкнуть, родители решили ее все же вытащить обратно, но она застряла. Я помню, как смотрела на ее свисающие с потолка ноги, они отчаянно барахтались, напоминая тем самым Карлсона, застрявшего в форточке. В итоге ее вытащили, а вместе с ней и всех нас. Было принято решение закрыть все окна и двери блоками и переночевать дома. На утро мы на машине «ЗИЛ», увешанной белыми простынями, уехали в Ингушетию к родственникам соседей. Всю дорогу я не могла понять почему все взрослые плачут. (Таиса Борщигова)
В 1995 я училась в первом классе в маленьком военном городке. Однажды одноклассница принесла для всех конфеты и печенье и попросила помянуть своего папу, который погиб в Чечне. Кажется, они с сослуживцами попали в окружение и все погибли. Так в шесть лет я впервые всерьез задумалась о войне. А в подростковом возрасте мы во дворе пели песни афганской и чеченской войн. Кажется, их знал каждый. До сих пор не понимаю, откуда, ведь в то время мы жили уже не среди военных, и я даже не знала никого из участников. Наверное, передавались из уст в уста. (Anastasia Kovalevskaya)
В конце девяностых я заканчивала среднюю школу. Однажды во время «окна» бегала домой и зачем-то включила новости. Показывали видео боевиков, которые отрезали ножом голову живому солдату, как барану [либо вблизи села Комсомольское, апрель 1996 г., либо село Тухчар, Дагестан, сентябрь 1999-го]. До сих пор перед глазами. И до сих пор недоверие к этому народу и исламу, которое, наверно, никогда не исчезнет. Хотя умом понимаю, что всё сообщество не равно десяти негодяям из него. (Дарья Шер)
Мой дед родом из Грозного, но уже много лет к тому моменту жил в Краснодарском крае в станице Тбилисской. Как раз через нашу станицу ехали составы с танками — ТУДА. Никогда не забуду, как дед, тогда уже с палочкой, ходил к железнодорожным путям недалеко от нашего дома — смотреть, как час за часом идут составы… (Мария Безденежных)
Ощущение опустошения полного. Хотя мне уже шло к тридцати, и череда множественных опустошений была уже наполовину пройдена. Такое ощущение очередной и в чем-то привычной катастрофы. (Елена Генерозова)
На одноклассника пришла похоронка. А потом он вернулся. Рассказывал, как несколько суток лежал с еще тремя, по-моему, ребятами в ущелье, видел, как вертолеты летали. Потом как-то выбрались. Помню, как близкий мне мужчина во сне воевал. Как временами напивался и лупил по стенам, кричал. Помню видеозапись, где солдатика казнили. Помню, как пришла к друзьям, а они смотрят «Чистилище». Потом всю ночь водку пили и курили, молчали, зубами скрипели. (Ольга Грудцына)
Я была еще мелкая, чтобы понимать причины той войны. Это был мой третий класс. Ощутила страх и боль, когда в нашу сибирскую деревню пришли первые цинковые гробы. Помню, что с погибшими пришло прощаться какое-то нереальное количество людей. Помню, как тихо сквозь зубы матерился мой дедушка, фронтовик (очень воспитанный человек, не сквернословивший практически никогда). Помню, как страшно выли матери этих убитых ребят. Помню ощущение страшной, кошмарной давящей несправедливости всего происходящего, мысль, что вот так вот не должно быть вообще. Было ощущение, что у нас у всех, «простых людей», мирных, не имеющих никакой власти, есть какой-то общий страшный и непостижимо огромный враг, я не была в состоянии определить, что это и кто это. Помню еще потом (уже позже), как родители смотрели «Чистилище», а я ушла, не могла смотреть. И до сих пор не смогла. (Анна Земцова)
Была очень удивлена, когда сокурсник сказал, что ну, если призовут, пойдет, конечно. Мне представлялось абсолютно очевидным, что нужно протестовать или косить, что его реакция какая-то доисторическая, устарелая, так не делают. Была очень неправа. (Marina Feygelman)
Помню, как уже во время второй войны, кажется, пришла новая порция учеников к нам в школу (центр [адаптации детей беженцев] при «Гражданском содействии»). И вот ребенок рисует дом, а рядом поле, а в поле взрывы. И обыденно так рассказывает: «Когда начинают бомбить, надо успеть добежать и спрятаться. Некоторые не успевают». И я тогда подумала, как же страшно, когда для ребенка война и смерть становятся обыденностью. (Olga Lavut)
Меня родители готовили в журналисты, и когда я в школьных анкетах писала, что хочу стать журналисткой, меня одноклассники спрашивали, вытаращив глаза: ты что, хочешь на войну, что ли? Кроме военных, других журналистов они не знали. (Марина Яуре)
Мы жили в доме, где большая часть соседей были офицеры, получившие квартиры после вывода войск из Германии. Многие в декабре [1994-го] тогда уехали. Помню, как мы гуляли с друзьями во дворе. Подъехал военный уазик и оттуда вышел офицер. Он зашел в наш подъезд и мы рванули за ним. Большая часть детей во дворе ждала отцов домой. Я помню, как офицер повернул к соседской квартире, как что-то говорил соседке. Этот пронзительный крик… как она выла от горя. Как выбежали соседи. Какими напуганными и потерянными были наши матери… этого не передать словами.
А потом они сидели у нас дома на кухне. Плакали. Им было страшно. Страх мы чувствовали буквально кожей. Вот тогда я поняла, каково это — чувствовать кожей. Когда в следующий раз во двор повернул уазик, мы все оцепенели от ужаса. И уже боялись бежать в подъезд. Боялись, потому что это про чьего-то отца. Не кого-то чужого, а знакомого и часто уже родного. Дядя Сережа из соседней квартиры, с чьими детьми мы были особенно дружны, вернулся живым. Уходил молодым мужиком с чёрными, как смоль, волосами. Вернулся через три месяца седым стариком. Был на нашем этаже еще один офицер. Дядя Вова получил ранение и умер в госпитале уже не в первую командировку. А еще брат рвался в армию. Хотел попасть в Чечню. Это было уже во вторую чеченскую. Как я на него тогда кричала. Плакала. Все, что думаю о нем, говорила. Рассказывала. Потащила к дяде Сереже. Пыталась уговорить. Упирался. Повезло, что медкомиссию не прошел. Слишком слепой. А то сомневаюсь, что у меня были бы такие замечательные племянницы. (Нина Метальникова)
Первый раз серьезно поругалась с руководителем нашего ансамбля. Взрослый мужчина, не служивший в армии и не имевший детей, рассуждал о том, как подло поступают матери, отмазывающие своих сыновей от службы в Чечне. А у нас дома как раз брату пришла повестка в армию и мать просто каждый день колбасило, что его пошлют в Чечню. В результате брат мирно отслужил во внутренних войсках в Москве. А в Чечню попал по своей воле, работая в милиции во вторую чеченскую, но это уже другая история. (Мурка Кошкина)
Мне из детства-юности запомнилось, что это был такой фон. Эти постоянные жуткие новости оттуда. Разговоры о том, кого хоронят. Сын бабушкиной соседки, ей всю жизнь ненужный, после гибели на войне вдруг стал героем и поводом для гордости. Мама, рассказывающая кому-то о знакомой, у которой муж, ликвидатор аварии в Чернобыле, чуть не на коленях ползал и умолял отпустить его на войну. Знакомый, который почти походя упомянул, что его одноклассников в ведра собирали. Подруга и литературная наставница, как-то в долгом разговоре вспомнившая, как после первой чеченской сын знакомой резал вены и кричал, что хочет на войну, хочет убивать людей. (Марина Яуре)
Служил срочную службу в этот период, но не там, хотя прекрасно помню, как в день рождения Шамиля Басаева на нашем причале готовились к настоящей войне. И еще помню, как ребят с водительскими правами на грузовик переводили из плавсостава в морскую пехоту и отправляли на Кавказ. Помню раненых морпехов в госпитале Североморска, которых не выписывали домой из-за дефицита веса. Помню контуженного особиста, который как бы ездил в какую-то командировку. (Андрей Дмитриев)
Агентство «Постфактум» перешло на круглосуточную работу; по дороге на ночную смену я покупал у метро пачку сосисок и батон. (Dmitry Flitman)
Я в детстве жила в Грозном, недолго, но воспоминаний несколько…
1) 1969, помню Михалков приезжал, в Доме пионеров в Грозном встреча «Город Грозный, город Грозный»…
2) 1991 [вероятно, год перепутан] слова молодого чеченца в поезде Берлин–Москва: «Он думает, что делает? Нас ведь нельзя победить, только ядерной бомбой если, каждый мальчишка будет драться до конца… зачем вот, э?»
3) 1992 [скорее 1994-95 годы], ужас от новостей… бомбят «Минутку», сравняли с землей церковь (рядом с нашим домом.)
4) 2000, в «Одноклассниках» не нашла после войны почти никого из своего класса, думаю, все погибли… не на нашей стороне.
5) Горечь… горечь… наши дети, друзья, их мужья, сыновья… оно того стоило? (Alina Galchenko),
Мы были большой компанией на академической даче и встречали Новый год. А по телевизору фоном шел репортаж из разбомбленного Грозного, и пленные танкисты говорили рядом с сожженными танками. До сих пор помню этот ужас. (Lena Zemlinsky)
Мне было лет 13 или 14, я была юным журналистом и работала в детской газете. Однажды я пришла домой и младший брат сказал: «Вот ты вырастешь большой, станешь настоящим журналистом, поедешь в Чечню и тебя убьют…» Но когда тебе 13 лет, не думаешь, что тебя убьют, но очень хочешь быть в гуще событий. Я выросла большой, стала журналистом, пишу теперь о хорошем. Но иногда завидую тем, кому хватает смелости заниматься острыми темами и ездить в опасные места. (Alexandra Sudbina)
Седьмой класс, у нас прогрессивная школа, телек работает (огромный) в учительской, и другой висит на стене первого этажа. На переменах смотрим и обсуждаем. Почему-то не могу вспомнить ведущего настроения, занимали ли мы в целом, как класс, какую-то позицию. Свое состояние помню, напряженная подавленность. Позже один парень, которого мы знали в нашем районе, рассказал, что к весне 1995 он оказался в Чечне, стрелком. Где-то они сидели на позиции, несли охранение, и его товарищ отбежал в туалет. Оказывается, позиция была на прицеле у чеченов, начали обстреливать, и туда, куда его товарищ отбежал, угодила граната из РПГ. Ему оторвало не то обе ноги, не то одну. Позже он умер в госпитале. Когда он нам это рассказывал уже в 1997, он грустно шутил, что вот, мол, и сходил парень посрать. (Александр Сорокин)
Первый финансовый крах. Банк, в котором обслуживались много лет, внезапно обналичил все активы и свез весь нал в здание в центре Грозного. Через несколько дней начался штурм со всеми вытекающими грабежами. Банк растворился, документы свезли и свалили в здание на Садово-Кудринской и оставили всех разбираться со своими проблемами. (Александр Ивлев)
Чеченская война запомнилась большим количеством похорон в Краснодарском крае (я как раз там жила в то время). Появилось много беженцев, появились подруги из беженцев. От их рассказов было какое-то чувство нереальности всего происходящего. И еще на вечеринке среди молодежи обсуждали «диких и страшных» чеченцев, и моя подруга-беженка со всеми переругалась. Потому что именно соседи-чеченцы спасли ей, ее матери и брату жизнь. (Людмила Гийерм)
У меня там два одноклассника погибли. С одним из них, Серегой, я виделся за месяц до его гибели. Он каким-то странным образом оказался в Питере, и мы совершенно случайно столкнулись в метро на нашей станции, и он сбивчиво и коротко, на бегу, сказал, что там, куда он едет, все очень плохо. Это был декабрь 1994. А потом Новый год в Грозном. (Илья Иткин)
Июнь 1995, у меня выпускной в девятом классе. Где-то в Буденновске захватили больницу, в которой работала сестра одноклассницы. Праздник не удался. (Anna Volkova)
Прятали газеты от тети, чей муж был там в обе кампании, не давали смотреть ТВ (всегда находились интересные для нас, детей, передачи, и мы не подпускали тетю к ТВ), не рассказывали новости с работы (мама в органах работала). Погибло много ребят. Дядя вернулся. А тетя похудела килограммов на двадцать за это время. Хотя и так в ней мало веса было. (Evgenia Loshkareva)
Лето 1995 года, вся история в разгаре, а я сижу в родной Астрахани в центральном скверике, «на Пушке», это местные «Гоголя» — хипповая точка. Мне, получается, 23 года. На скамейку рядом со мной садится дядечка в очках, ну как дядечка — я думаю, лет на десять старше меня, хорошо одетый, спокойный, мирный. Несколько минут молчит. Потом говорит: «Молодой человек, вы только не пугайтесь и не удивляйтесь, у меня странный вопрос к вам — вы случайно не еврей?» Я к 23 годам слышал это много раз и привычно отвечаю, мол, нет, знаете, папа кавказец, мама русско-украинских кровей, а результат вот такой с виду, но нет. Он мнется, говорит: «Простите, но вдруг вы всё же чего-то боитесь… вы поймите — я ТОЖЕ еврей. И еще — я завтра уезжаю в Израиль. Насовсем». Я говорю: «Очень рад за вас. Но я клянусь, я осетин наполовину прям вот точно, на остальные проценты — русский и хохол, как бы это ни было смешно, особенно если смотреть в профиль». Тут дядечка делает финальный заход, на случай, если я совсем тупой или слишком глубоко замаскировался: «Понимаю. Но вы подумайте: если ВДРУГ у вас есть в Израиле родня — я могу передать им весточку ПРОСТО ТАК! Вот вы мне сейчас скажете или напишете, а завтра я уже там. И всех найду, кого надо, и всем всё расскажу!» Я вздыхаю и говорю: «Нет-нет. Всё точно, я тот, кто я есть, мне нет резона вам врать, ну ей-богу, хотите — покажу паспорт?» (в советском паспорте в пятой графе было написано «осетин», конечно). Он качает головой — в смысле «не надо, вы что», потом вздыхает и говорит: «Странные времена. Молодой человек, до чего странные времена, а?! Вот я слушаю вас и всё думаю, думаю: настало же время, когда евреем быть СПОКОЙНЕЕ, чем кавказцем!» Еще раз развел руками, встал, пожал мне со значением руку — «и в глаза посмотрел со значением», как в песне Щербакова, да — и навсегда исчез из моей жизни. Или навсегда остался в ней, как посмотреть. (Юрий Кибиров)
В музучилище наш историк, Аркадий Константинов, был по совместительству военным журналистом и, приехав оттуда, приходил на урок в камуфляже и рассказывал нам всякое с горящим взором. Помню, что рассказывал, как на танке въезжал с бойцами в какой-то город, показывал подаренный солдатский складной нож с инструментами, одним из которых «можно перекусить кость, если придавит ногу, вот так»: и перекусил им любимую перьевую ручку моего одноклассника Александра. (Maria Sosnina)
Непринужденная беседа за чашкой чая с призывником, только что вернувшимся из Чечни. Не мог дождаться, когда обратно… туда… потому что там настоящая свобода. Убивай, насилуй, стреляй в кого хочешь, и тебе ничего за это не будет. Вот если б еще контрактником! (Yuliya Mironovas)
Ребята, которые возвращались с этой войны, бухали в нашей общаге и делились ужасающими воспоминаниями. (Лидия Симакова)
Сам я на тот момент не то что пешком под стол ходил, но был в младших классах, а вот брат семимильными шагами приближался к выпуску и имел все шансы в армию попасть, что ему со всех сторон было противопоказано — как по здоровью, так и по складу характера. Способствовало этому также то, что в нашей школе разыгрался кадровый кризис и натаскивать детей по части точных наук было буквально некому. А без них оказывалось затруднительным поступление в нужный (да хоть какой-нибудь!) вуз; следовательно, служба в рядах вооруженных сил маячила более чем настойчиво. Тогда моя матушка проделала хитрый фокус — из параллельной, в общем-то, профессии (до того не пересекающейся с педагогикой) перебралась в школьные пенаты и довела-таки братнин класс до выпуска по части всякой математики. Это было прекрасно. И ужасно одновременно, потому что гражданский подвиг ударил рикошетом по мне. Я прямо-таки должен был всё преподаваемое знать назубок, но гуманитария голыми, даже очень отважными, руками не возьмешь! (Ярослав Соколов)
Боль, и бессилие, и бессмысленность всего происходящего — наверное, основное чувство в то время… Помню, как на вокзале города Минводы в пустых вагонах на запасных путях несколько лет жили беженцы, просили милостыню и никак не могли восстановить документы или получить какую-то помощь, потому что по этому вопросу нужно было ехать в Невинномысск, на электричке, а денег у них не было совсем. Помню, как собирались ехать в Кисловодск и опоздали на электричку, а она взорвалась [2003 год], и нас пронесло в тот раз. А следующий раз мог наступить когда угодно, и могло не пронести… одноклассник вернулся с войны с пустыми страшными глазами, при громких звуках вздрагивал, а выпив немного, начинал идти в атаку… Многие не вернулись, и ему повезло, получается… Женщины в платках закупали в аптеках все бинты, антибиотики, зеленку, под ноль, приезжали утром в 10-12 и объезжали все аптеки от Кисловодска до Минвод. А аптекарь в нашем районе им ничего не продавала, потому что они «снабжают боевиков». В 2003 шахидка взорвалась около дома и мы уехали в Москву, невозможно было больше оглядываться и оценивать уровень опасности каждый раз, когда выходишь на улицу… И там дотянулась война, взрыв в метро и прочие моменты. Подсознательно до сих пор контролирую происходящее непрерывно и стараюсь не входить в один вагон с женщинами в платках… глупо, конечно, но ничего не могу поделать с собой. (Tasha Tolmacheva)
Что нужно сделать, чтобы моя мама, стройная красивая натуральная блондинка, которая, возвращаясь с работы из одного из грозненских роддомов после одиннадцати вечера, спокойно шла домой мимо высоких ворот чеченских домов, где люди сидели на скамейках, играя в нарды, которая обожала этот город, где она родилась и выросла, — так что нужно сделать такого, чтобы сейчас, уже растящая внуков, сохранившая характерную кавказскую жестикуляцию и в минуты гнева даже акцент, она была твердо уверена, что на город Грозный надо сбросить тактическую ядерную бомбу?
…
Это очень хороший вопрос, ответ на который я не могу сформулировать до сих пор.
В школе № 2 я учился на ура. В смысле оценок. В смысле травли там была полная жопа — ко мне не прицеплялись только самые ленивые чеченцы; правда, рванула эта тенденция ближе к самому концу. Брат отсекал самых борзых и старших, я отбивался от дорогих одноклассников. Правда, когда на меня полезли сразу трое в вестибюле, порвав портфель, я не смог скрыть сей факт от мамы, которая провожала и встречала меня из школы каждый день, и она устроила грандиозный разнос в учительской. Вот уж не знаю, какие добрые слова она там подобрала (а она умеет, не отнять), но после этого травля заменилась бойкотом. К большому моему облегчению. Когда я приехал в Тамбов, на третий день учебы ко мне пристали одноклассники. У меня случилась натуральная истерика, поскольку выяснилось, что национальность национальностью, а подростковые разборки «кто на новенького» никто не отменял. Брат сгоряча, по привычке, постучал обидчиком о пришкольный гараж, а одноклассники почему-то с тех пор на меня немножко обиделись. Как Грузия на Россию, на несоразмерное возмездие.
Однако с одним одноклассником-чеченцем я очень дружил. Его звали Магомед Сулейманов, сын явно небедных родителей, с европейскими чертами лица и неплохим уровнем ума. У него постоянно появлялись какие–то мелкие штуковины, которые для подростка той поры были просто завораживающими, например, полный цветной каталог игрушек «Трансформер». Когда мы заканчивали шестой класс и было понятно, что я в эту школу уже не попаду, он как-то помялся, скрывая смущение, попросил писать, если что, вынул из кармана красивый маленький перочинный ножик и ногтекусачки на цепочке и протянул их мне. Ножик куда-то пропал по ходу жизни. А собственные ногти я с тех пор не стриг ножницами ни разу. Эти кусачки до сих пор со мной и даже не затупились.
…
В грозненских школах был страшный зажим местных традиций и детей принуждали учить только русский язык. Это я сейчас остроумно пошутил, процитировав ряд журналистов довольно однообразной направленности. На самом деле местные языки, то бишь чеченский и ингушский, учили все в обязательном порядке, один на выбор, причем учили все, включая русских детей. Я учил ингушский, который у нас преподавала прекраснейшая учительница Радима Джабраиловна Гайсанова. Особая фишка была в том, что учили мы (и все остальные ученики во всей республике) язык по учебникам, написанным ею же. Она была прекрасным преподавателем, ее действительно любили ученики. Ученицы даже писали ей письма летом на ингушском языке, описывая ей, как близкому другу, подробности собственной жизни. В итоге обучения я заслужил 15 минут славы на областном радио ЧИР 2 апреля 1992 года, читая стихи на ингушском как на родном, со всеми гортанными звуками, а вдобавок немного рассказав о себе. Учитывая мою национальную принадлежность, тетя-корреспондент основательно офигела. Правда, с тех пор по-ингушски я помню только «Аз дика деш» и «Аз хоза язду» [«я хорошо учусь» и «я хорошо пишу / читаю»].
…
Конечно, я тогда был совсем маленький мальчик. Как мой племянник сейчас. Маленькие дети не понимают серьезности происходящих событий и очень легко к ним приспосабливаются.
…
Интернационал был полным, сектор был частным. Дома были разные, но все — справные. Рос обязательный виноград, минимум трех сортов, розы. Вдоль тротуаров росли вишни, абрикосы, черешня. Причем ее можно было спокойно срывать без риска получить заряд дроби в зад. У соседей были дети и внуки. Они играли вместе у домов, лазая по деревьям и копошась в кучах песка и строительного гравия (процесс строительства своего дома есть штука вечная), лопали тутовник, засинивая рты, менялись первыми вкладышами от турецких жвачек (дональд — рубль, турбо — полтора), играли в футбол, смотрели первые фильмы с Брюсом Ли или Хон Гиль Дон в кинотеатре, а фильмы с Джеки Чаном — на первых видеомагнитофонах у друзей.
…
Вопрос «Какой ты нации?» был обычным вопросом при знакомстве сразу после имени. Нельзя сказать, что он на что-то сильно влиял, но тем не менее. Однажды на такой вопрос один паренек со спокойно-забитым видом ответил: «Фашист». Я как-то в три секунды представил, как его всю жизнь шпыняет наглая, злая, циничная детвора, заряженная фильмами про войну, и так мне стало неудобно перед этим совершенно незнакомым мне рыжим пацанчиком, что я, глядя в пыльный асфальт двора, промычал: «Ну… не все немцы — фашисты».
…
На остановке «Трамвайный парк» сидела старая чеченка, жившая от нас через шесть домов, и торговала семечками, стакан — 20 копеек. На семечках были аккуратно разложены «Дональды» и «Турбо», по три штуки каждого, а мы ходили вокруг и облизывались. Однажды мой крестный дядя Саша, здоровенный мужик широкой души при визите в наш дом подарил мне аж десять рублей. Одной бумажкой. Красненькой с Лениным. С другом Хасаном я пошел, нет, я побежал со всех ног в дом этой старой чеченки. Она потрогала купюру, посмотрела ее на свет, надолго ушла в дом и в итоге вынесла мне шесть «Турб» и «Дональд». Следующий раз так счастлив я буду… нескоро.
…
Чеченец Хасан, похожий на мартышку, и русский Саша Бережнов, старший брат которого был крутой. Тогда только начинались термины девяностых, однако что такое «крутой», я уже знал. Мы втроем дружили. Национальный вопрос был совершенно по барабану. Правда, однажды Хасан явился во двор в юбке, и я так удивился, что даже не захохотал. А Хасан, иногда морщась, играл с нами как ни в чем ни бывало. Правда, перед этим пояснил, что сперва в его банан сделали укол, он стал здоровенный и ничего не чувствовал, а потом дядя Рамзан сказал ему отвернуться — и все. В юбке Хасан гулял две недели. Они облизывали стручки акаций, обильно росших вдоль забора школы, разыскивая в нем какой-то «мед», а я брезговал. Мы раскатывали под трамваями копеечные монетки, менялись наклейками, ели айву.
…
Я естественно и нормально воспринял еженедельные драки с одноклассниками-чеченцами, благо выставляли против меня постоянно Беслана, которому я всегда вваливал, а не Апти, лучшего, по слухам, бойца класса. Меня, конечно, бесило, что как только меня сбивали на землю, стая моментально начинала орать, мол, добей-прибей (лиричного «finish him!» тогда не знали), ну а когда я с пинка валил Беслана в пыль, меня оттаскивали за руки, типа все-все, че ты, не по-пацански это. Я не помню, откуда в школьном дворе взялся этот парень, страшный, косоглазый, вонючий, но я ему страшно не понравился. Он меня зажимал у забора за горло, я бегал от него по кустам. Он был старше года на три, выше, сильнее, звали его, кажется, Умар и, разумеется, травил он меня не один. В итоге как-то раз Умар и его группа товарищей гнали меня, как зайца, вдоль высоких заборов домов: чеченского, ингушского, чеченского, чеченского, русского, армянского, и на подходе к моему дому практически бы догнали, однако как раз вышел мой папа, сразу понял, в чем дело, рявкнул на них что-то — и почему-то Умар отстал. Я по привычке автоматически рванул от него в сторону при случайной встрече, а он почему-то улыбнулся и сказал, мол, вай, успокойся, не к тебе я, все хорошо. И совсем перестал. Не знаю, почему.
…
В классе у нас было много чеченцев, поменьше русских, поменьше ингушей, а для экзотики парочка татар и одна еврейка. Классной руководительницей была Нелли Петровна. Она же была классной руководительницей у моей мамы, вот такая династия получилась. Нелли Петровна меня обожала, выставляя мне круглые пятерки «за гениальные ответы» (цитата), рядом выставляя двойки и тройки за почерк. Ее борьба с моей каллиграфией закончилась ее полным поражением — пишу я до сих пор как курица лапой. Я получил похвальный лист на третий класс и сменил школу. Так посоветовали сделать моей маме, потому что мальчик был уж слишком светловолосый и русский для этой школы.
…
В доме через дорогу жила Лейла. Мы часто игрались всей детворой вместе во дворе. Мы играли в их девчачьи игры, заполняли их альбомчики — «анкетки», бережно раскрашенные фломастерами, втихомолку шептались, кто чей «кент», это означало, кто в кого влюблен, и в этом всем была какая-то тайна и будоражащий интерес начинающей подростковости. Лейла была красивой. При роскошных черных волосах белейшая кожа и огромные бездонно-голубые, почти прозрачные глаза. Правильные черты лица. Стройная фигура с зачатками девичьей груди. Умная. Мне было интересно с ней. Однажды, после долгого разговора ни о чем у дома, она отвела меня в сторону, в тень огромного ореха, и сообщила, чуть покраснев, что я ее кент. От чего я малость офонарел. Так я впервые в жизни поцеловался. По-настоящему. С красивой чеченской девочкой Лейлой.
Когда российские войска выводили из Чечни, она долго смотрела, как мы грузим вещи в машину, беспокойно крутилась вокруг, а потом сунула мне в руку записку и убежала.
В записке был ее домашний адрес, полное имя и короткая строчка в конце: «Я буду любить тебя всегда».
Я, конечно, не написал ей ничего.
Постеснялся.
А потом стало некуда писать.
…
Как–то раз нас отпустили с уроков значительно раньше, было тепло, а до приезда мамы было еще часа три. Поскольку денег на трамвай у меня на тот момент почему-то не нашлось, я решил дойти до дома пешком, благо солнце и прекрасно.
Я уже не помню названий улиц Грозного, прекрасно помня их визуально. В общем, я прошел пешком от школы № 2 до проспекта Кирова через Трек и Трампарк. Грозненцы меня поймут. Я так и не понял тогда, почему мама так разнервничалась, не найдя меня в школе, а обнаружив уже дома. Я же уже взрослый, мне уже 12 лет, могу дойти днем-то по городу домой. На дворе стоял очень теплый, солнечный, кавказский май 1992 года.
…
В перерыве между двумя чеченскими войнами, году этак в 1997, программу «Взгляд» вели Александр Любимов и Сергей Бодров–младший. И там был сюжет про мой класс, когда мой одноклассник Зелимхан написал школьное сочинение о том, как так оно у нас вышло так неудобно. Там фигурировала общая классная фотография, а сочинение проверяла и рассказывала наша учительница русского языка, молоденькая красавица Роза Алхановна. Я пропустил этот сюжет, я поймал самый его конец, когда Роза закрывает тетрадь. Сюжет смотрел брат, тоже частично. Так я до сих пор и не знаю, как же так нехорошо с классом получилось по версии телеканала ОРТ и моего одноклассника Зелимхана.
…
Соседка пересказывала маме и бабушке четыре последние серии «Богатые тоже плачут». Пересказывала потому, что в Грозном подорвали телевышку, и телевизор ничего не показывает уже неделю. А так хочется знать, как там у нее, родимой Вероники Кастро.
А у соседки антенна ловила Владикавказ.
…
Я не знаю, как отец с братом вывозили накопленные нами для долгой и счастливой жизни в Грозном вещи в Тамбов. Точнее, я не знаю деталей. Вывозили их на грузовых военных «Камазах», с оружием, на свой страх и риск, не останавливаясь практически нигде. Вместе с нашими вещами вывозили вещи маминой троюродной сестры.
В городе Грозном мамин дед с бабушкой жили очень давно и родили пятерых детей. Эти дети также осели в Грозном, рожали внуков, а те в свою очередь — правнуков. Когда мама выходила замуж, папа поинтересовался, сколько родственников ожидается с ее стороны. Мама искренне сообщила: «Самые-самые близкие, человек семьдесят».
И это было действительно так.
Когда по праздникам семья в сокращенном составе собиралась у прабабушки (прадед умер в 1985 году), накрывали стол длиной метров пятнадцать. Приходя к ее дому, гости задерживались у входа, здороваясь с соседями-чеченцами, седыми и не очень, поскольку выросли они все в этом доме и не так далеко от этого дома разбежались. Жарили шашлыки, ели свежайшие овощи и фрукты, сорванные с грядок в десятке шагов от стола. Братья и сестры смеялись, пили красное, лично сделанное дедом Борей вино, а я пил сок. Тоже, в общем-то, не магазинный.
А потом весь этот куст, здоровый, растущий, полезный, выдрали со всеми корнями, с кровью, с потерями, и раскидали по всей России.
Мне кажется, мою маму можно понять.
P.S. Прабабушка, основательница рода, дожившая до 90 лет в своем большом красивом доме, куда приходили как к себе домой ее дети, внуки, правнуки и даже праправнуки, на кусочке ухоженной земли, — в московской двушке вместе с семьей внука умерла за год. Тихо и незаметно. (Анонимно)
В школе, где-то ближе к старшим классам, на уроке истории мы играли в игру — «В какое время вы хотели бы жить: сейчас, в 90-е, или раньше, в 60-70-е». Нужно было обосновать свой выбор и защитить его в дискуссии. Большинство выбрало 70-е. Я, кажется, их понимаю. Но мне было вполне комфортно и в 90-х, родители не давали нам почувствовать окружающую нищету.
Когда в спорах кто-то бросил «а вот сейчас идет война в Чечне», я как-то беспечно удивилась, причем вслух «что вам-то лично с этого, а в 70-х был Афганистан». И вдруг оказалось, что очень многим есть что с того: там были родные, а все эти новости, и бомбежки, и штурмы — были еще одним свидетельством провала страны, своего бессилия. И мои же одноклассники не очень видели для себя другого будущего, кроме как стать следующими в эшелонах на настоящий фронт. Я до сих пор помню ощущение внутреннего холода и понимания, что мой уютный мирок немного треснул… (Юлия Миронова)
В 1994-1995 мне 9 лет, 3-й класс. Наша учительница в начальной школе была уже бабушкой, и в ту зиму всё время приводила к нам на уроки своих внуков. Пока мы сидели над какой-нибудь математикой, ее младший внук уставал сидеть на задней парте, выползал в проход между партами, ложился на живот и тихонько катал машинку.
Это вряд ли было связано с тем, что папа внуков уехал воевать в Чечню, но почему-то запомнилось именно так. Война в телевизорах казалась очень далёкой, очень хотелось что-то про нее понять, но никто из взрослых толком не объяснял, что происходит. Только сильно позднее отдельные кусочки стали складываться в картинку, а в центре ее лежит малыш с машинкой на уроке математики. (Анна Добровольская)
Когда начиналась первая чеченская, мне было 8 лет. Я ничего не знала про войну. Ничего не знала про Чечню, про то, что она вообще существует. Моя семья не была особо обеспеченной, но к Новому году папа всегда покупал упаковку из 6 двухлитровых бутылок колы и киндер-сюрпризы. Вся страна готовилась к празднику, а кто-то готовился к войне, но мы ничего об этом не знали.
Нет ни одного журналиста, кто, приехав в Чечню, не спросил бы — как началась война, что вы помните. Почему не уехали, пока была возможность, зачем остались, почему решились на жизнь в подвалах. Меня поражало, что большинство тех, с кем я говорила, не ждали войны. В основном моими собеседниками были самые простые люди из обычных рабочих семей, и они, как и мы тогда в Жуковском, готовились к празднику, но не к войне. Люди наряжали елку, готовили салаты, шли на рынок. На улицах стояли танки, но к танкам, как и ко всему вообще, быстро привыкаешь.
Особенно запомнился мне рассказ Василия Ивановича, русского старичка, который живет сейчас недалеко от Центрального христианского кладбища. Перед началом войны он работал где-то на стройках, получил немного денег и пошел с товарищами на рынок за алкоголем. Но военные не пропустили. Василий Иванович говорит, что повозмущались, но рукой махнули и пошли домой. А потом началась война.
Василий Иванович видел много танков, но один запомнился хорошо — он ездил под советским флагом. Никто в него не стрелял, потому что непонятно было — чей это танк. Так и во всем остальном было, говорил он, сплошные непонятки. Вся война — сплошные непонятки.
Многие люди, с которыми мне довелось говорить, вспоминали, что война должна была вот-вот закончиться. В 95 году, в 96, в 99 — все время она должна была вот-вот закончиться. Для Василия Ивановича она закончилась одним эпизодом в начале нулевых: тогда на кладбище привезли «косточки». Грозный активно восстанавливали, расчищали завалы, готовились строить его заново. Ничто не должно было напоминать о войне. И вот под этими завалами и нашли, как говорил Василий Иванович, какие-то косточки. Эти косточки собрали по всему городу, сложили в мешки и привезли на небольшое поле у кладбища. Раскопали тракторами ямы и положили их туда, завернутые в клеенку.
Символично — похоронить самую большую политическую катастрофу современной России рядом с памятником неизвестному солдату, герою Великой отечественной войны. Несколько лет назад рядом открыли огромный тепличный комплекс, там помидоры выращивают. Война-то закончилась, кости никому не нужны, а помидоры нужны всем. (Катерина Нерозникова)
Было очень темно и… страшно. Иногда разрывы, грохот и стрельба прекращались. Тогда наступала тишина. Долгожданная и одновременно пугающая. Почему-то казалось, что за ней последует следующий круг ада, который теперь переместился в твой город, и этот очередной круг будет ужаснее того, что уже пережит. В том вдруг наступившем звенящем черном безмолвии ты уже забыла о страхе — ведь невозможно тысячу раз умирать от него! Вспомнила, что заполнивший город мрак существует еще в одном измерении — Времени. Тогда должен наступить новый отсчет дней. А если не дней, то хотя бы ночей — как получится. Новый год. 1995-ый. Ты еще вспомнила о ней — небольшой черной шкатулке, которая стояла на полке с книгами.Тебе подарили ее на память студенты журфака. Самая веселая группа была из всех, в которых вела занятия. Теперь надо было через темень пройти к ней — пару метров. И сделать себе праздник. Пусть без света, тепла и простых, уже недосягаемых атрибутов человеческой жизни. Но ты отметишь его — как сможешь. Рукой нащупала коробочку, открыла, нашла в отсеке сбоку маленький ключик, чтобы завести нехитрый механизм. Все это не составило труда — ведь ты это делала много раз в другой жизни. И руки уже запомнили, как извлечь из черного ящичка знакомую музыку. И она зазвучала. Сначала неуверенно, медленно, а потом набирая громкость. Полонез Огинского. «Прощание с Родиной». (Таус Серганова)
Ужас тогда охватил. Как это возможно в конце 20-го столетия снова войны развязывать? С этой войны началось разочарование в Ельцине. С новогоднего штурма Грозного. (Татьяна Самгина)
Грозный штурмовали на Новый Год. Никогда не забуду. (Elena Sofiyskaya)
Боль за гибель чеченцев, русских — всех. Афгана хватило, чтобы это понять. И разочарование в политиках, не умеющих договариваться путем уступок. Уступать нужно уметь, жизнь людей дороже. (Евгений Маслов)
Вагоны-холодильники на запасных путях… [вероятно, в Ростове] (Геннадий Смирнов)
А сколько было пафоса, наглой лжи, дутого «патриотизма», вешали лапшу, а гробы всё приходили. Ложь пронизывала всё, только смерти с двух сторон были реальными. Спасибо Алексиевич, немного вправила нам мозги. (Лана Медведева)
Был с 1 по 15 декабря 1994 в загранкомандировке. Местные выразили сочувствие, что в РФ война началась. Только тогда включил вечером телевизор, чтобы узнать, в чем дело. (Alex Beloqurow)
Был в Ханкале в январе 1995 с гуманитарным грузом. Говорил в Мемориале СПб в декабре 2009, пришло время написать. (Владимир Костюшев)
Я помню, как затонула подлодка «Курск», и как в каждом выпуске новостей говорили про неё и про экипаж, и какая это трагедия. И в каждом выпуске новостей говорили, сколько сегодня погибло солдат в Чечне, никогда не называли ни одного имени и никогда не говорили, какая это трагедия. А я понимала, что это мальчишки чуть старше меня, и мне было жутко. (Татьяна Ануфриева)
Пропавшие два питерских журналиста из газеты «Невское время» [Максим Шабалин и Феликс Титов]. Их судьба неизвестна до сих пор… https://spbdnevnik.ru/…/chetvert-veka-poiskov-25-let… (Анна Плотникова)
К этому времени я уже насмотрелся на военных людей, встречавшихся мне в жизни. Сам побывал в армии. Знал, что самые человечные офицеры — те, которые приходят в армию за квартирами. Что с профессиональной точки зрения самые лучшие военные — прирожденные убийцы, и это в них гораздо более важное качество, чем техническая квалификация. И когда эта война началась, я сразу понял, что пришло время именно таких людей. Так оно и оказалось, и самым известным из этих людей стал полковник Буданов. (Юрий Чижов)
Быдловоенкомат. От армии косили почти все. Полгода скрывался. Менты с автоматами в 6 утра с желанием забрать меня на мясо подыхать непонятно за что. (Игорь Тарасов)
1 Чеченская началась раньше [26 ноября 1994-го]. Но сначала ее вели «ихтамнеты». Очень хорошо помню как Ельцин [заявление сделал министр обороны Грачев] отказался от наших солдат. (Eugen Dery)
С Первой Чеченской у меня и у моих родителей связан страх за брата. Боялись, что отправят срочником. К счастью, студентов в солдаты не «забривали». Выдохнули лишь тогда, когда война закончилась. Но ненадолго. Вскоре началась Вторая Чеченская. (Татьяна Власова)
Мои родственники бежали из Грозного до начала войны. Плохо было русским в Чечне, и бежать было самым правильным решением, пусть и пришлось при этом бросить все, нажитое поколениями: Дюковы жили в Чечне с середины XIX века. (Александр Дюков)
У меня с Первой Чеченской войной связаны прекрасные воспоминания о московском Рижском рынке конца восьмидесятых — начала девяностых. Знающие поймут. (Андрей Ушаков)
Вспоминается, как в роту ночью начали поступать военные моряки (это в начале 95-го где-то), на мой удивленный вопрос был ответ от их старшего — «пограничники стрелять умеют, они в Чечню поедут, а моряки будут границу охранять». (Игорь Мазница)
Ещё до начала 1 чеченской войны, но когда было понятно, что она начнётся, был создан Комитет поддержки Ичкерии. Я в нём состояла. Мы собирались на Измайловском, 22 [город не указан]. В Комитете было немного членов — около 10 человек. Заявления писали. На пикеты выходили. Потом Комитет распался. Потом была правозащитная группа. Мы вместе встречали Новый год — 1995. И по зомбоящику, сразу после поздравления президента (тогда ещё Ельцина) пошли сообщения о том, что бомбят Грозный. В новогоднюю ночь приняли заявление. Понятно, что заявления не останавливают войны, но они доносят «наверх» общественное мнение. А потом ещё и подписи под заявление собираются. Человек, который подпись ставит, задумывается о проблеме. И всё-таки его голос выбивается из общего одобрямса. Потом были организованные НФ [нет уточнения, вероятно, Народный фронт] митинги против войны. Увы, народу на них приходило всё меньше. И они со временем сдулись. Но вот антивоенные пикеты длились ещё несколько лет — уже шла 2 чеченская. И был создан Антивоенный комитет. Я в нём тоже состояла. Но там были разные подходы, потом перестала посещать, а потом он тоже рассыпался. Ещё мы собирали гуманитарку для отправки в Чечню. Добывали в окрестных магазинах пустые коробки. Люди приносили продукты, одежду, деньги. На деньги мы покупали лекарства (бинты, которые тогда были большим дефицитом, йод, анальгин, сердечные). Помню, сидела чуть не сутками на Измайловском, в 80 комнате. Она вся была завалена коробками. Паковала принесённое и купленное. С отправкой были большие проблемы. (Марианна Абрамовна Ханукова)
К счастью, у меня нет воспоминаний о самих войнах и происходивших боевых действиях. Мои родители покинули Родину в 1994 г. В качестве места, где они могли бы начать все сначала, родители выбрали Москву. На тот момент у них было два ребенка: мои старшие брат и сестра. Остальные четверо детей, включая меня, родились уже на новом месте в период, когда конфликт начинал сходить на нет. Поэтому мой рассказ будет скорее не о событиях тех войн, а об их последствиях.
Когда меня спрашивают, помню ли я что-нибудь из того времени, единственное, что я могу ответить – это большое количество переездов. Прожив после моего рождения еще немного в Москве, наша семья переехала в Норвегию. Потом, через некоторое время, мы опять вернулись в Москву. Помню, что мы часто меняли квартиры, потому что, как только хозяева квартир находили славян, готовых снимать их жилье, нас выселяли. Переезжая в Москву из Чечни в разгар войны, мои родители, наверное, понимали, что будет непросто и далеко не все будут нам рады. Однако мне как ребенку было трудно понять, почему некоторые люди так враждебно настроены к нам, почему косо смотрят или кидают вслед неприятные слова и фразы. Родители скучали по своим семьям и родственникам, поэтому в детстве мы все лето проводили в Чечне. Я помню это контраст, когда ты из благоустроенного города приезжаешь самый разрушенный город на земле со времен второй мировой войны. По факту нам было некуда возвращаться, поскольку наш дом, как и дома многих других, был полностью уничтожен. Власти тогда обещали, что выплатят компенсации, но их размер не соответствовал причиненному ущербу. Тогда мой отец, пройдя все национальные инстанции, совместно с ПЦ «Мемориал» подал жалобу в ЕСПЧ. Однако из-за не cложившейся на тот момент практики решение было принято не в нашу пользу. События двух чеченских войн очень странным образом, но повлияли на мой выбор профессиональной деятельности и предопределили попадание в ПЦ «Мемориал». Круг как будто бы замкнулся. (Абу Магомадов)