Рассказы о послевоенной жизни

Написала я не так давно пост о моей бабушке Соне, вернее, о моих воспоминаниях о ней. Вспомнились веселые или интересные случаи, потому что всякие неприятные моменты я стараюсь не держать в голове. Но есть несколько печальных, можно даже сказать, трагических историй, которые я не могу выбросить из памяти. О них рассказывала мама, а действие происходило в военные и послевоенные годы. Истории эти очень тяжелые, предупреждаю заранее. У меня самой слезы наворачиваются, когда вспоминаю какую-то из них. И длинные – я старалась записать всё, что мама могла вспомнить.

Я долго думала – выкладывать ли эти записи, или, может, сделать закрытый пост… Но решила написать в открытом доступе: секретов я особых не открываю, имен не называю, да и почти всех участников этих историй уже нет в живых. Ну а что читать это все будет тяжело – я предупредила.

О местном полицае

Когда началась война, дедушку призвали на фронт, и в деревне осталась бабушка Соня, которой тогда было лет 26, а на руках у нее были две маленькие дочери (моя мама и ее младшая сестра Аня) и больная свекровь. Как только объявили о войне, свекровь позвала свою невестку Соню и показала ей свой тайник с деньгами. Это была крышка сундука, изнутри оклеенная яркими фантиками от конфет. Мама рассказывала, что они с сестрой очень любили рассматривать эти фантики, но строгая бабушка позволяла это очень редко и не разрешала трогать картинки руками – только смотреть. Оказалось, что под одним фантиком был как бы кармашек, и в него самая старшая в доме женщина складывала все невеликие накопления. Она вынула их и велела невестке быстро бежать в сельпо и купить на все деньги то, что там было – мыло, муку, спички… Невестка так и сделала. Потом принесенные ценности тщательно завернули в клеенку и спрятали. А куда можно было спрятать довольно большой сверток в деревенской избе, при том, что хранить все это надо было в сухом месте? Конечно, на чердаке, под стрехой – там, где крыша почти касалась перекрытия, в самом дальнем углу.

Хутор Красновка, где жила семья моей мамы, в войну оказался на оккупированной территории. Хутор был удаленным, можно сказать, глухим, поэтому немцы его практически не посещали. А вот местные полицаи вскоре после установления «нового порядка» пришли с проверкой, точнее сказать, для конфискации в свою пользу всего, чем могли поживиться. Мама, которой тогда было лет 6, запомнила, как в хату зашли трое незнакомых мужиков, грубо разговаривали с ее матерью, потом один из них полез на чердак. Как и следовало ожидать, место схрона было совсем не оригинальным, и полицай легко нашел припрятанный сверток. В ответ на умоляющие слова: «Оставьте хоть один коробок спичек, как же мы печь топить будем!» грубо оттолкнул молодую хозяйку, потом огляделся еще раз и заметил на вешалке детское пальтишко, купленное перед самой войной для младшей – Ани. Прихватил и его – пригодится.

Так и осталась женская часть семьи моей мамы без всех своих запасов. Самым страшным было отсутствие спичек. На ночь печь с огнем не оставляли – просто нечем было ее топить, ведь топлива было мало, да и было оно никакое – кизяк да солома. Чтобы разжечь утром огонь, надо было принести угольков от соседей. Поэтому Соня (тогда еще совсем не бабушка) с утра внимательно посматривала на крышу старосты их хутора, дальнего родственника того полицая, что все у них забрал. Как только из трубы начинал виться дымок, посылала старшую, Марусю (мою маму), за угольками. У старосты спички, конечно, были, но делиться он ни с кем не собирался. Угольков отсыпали в горшок, и на том спасибо. И вот шестилетняя Маруся в любую погоду бежала ранним утром через 2–3 двора с глиняным горшком, потом осторожно, чтобы не погасли, несла обратно тлеющие угли.

Когда Красная армия освободила Ростовскую область, тот полицай не уехал с немцами. То ли не успел, то ли не взяли, кто его знает. После окончания боев, когда потихоньку стали наводить порядок, он обошел все дома окрестных хуторов. В каждом становился на колени и просил у хозяев прощения. Люди вздыхали и прощали. Никто, ни один человек, не выдал его органам как пособника оккупантов. Но после окончания войны он все же уехал из родных краев, и след его затерялся, больше никто о нем ничего не слышал.

Беспутная соседка

После войны домой вернулись далеко не все мужчины. Мало их было и в городах, и в деревнях. Вот некоторые женщины и устраивали свое женское счастье как могли – хоть с кем, хоть ненадолго.

Дальними соседями у бабушки Сони были две сестры, жившие в небольшом старом доме. Их огород начинался за дальним концом бабушкиного огорода, поэтому общалась она с этими соседками редко. Те были разбитными девицами, и одна из них где-то успела сойтись с мужчиной. Роман оказался недолгим, но остались последствия в виде беременности. С абортами тогда боролись традиционным для нашей страны методом – полным запретом. Вот и родила соседка в положенный срок, а вскоре надо было ей выходить на работу.

В те годы с ребенком можно было сидеть только до трех месяцев, а потом мать должна была приступать к работе. И если в городах были ясли, в крайнем случае можно было найти няньку, то в деревнях ничего этого не было. Выкручивались кто как – за ребенком присматривали бабушки, соседки, старшие дети. Когда бабушка Соня в 1945 г. родила своего младшего, Николая, то через три месяца пришел председатель колхоза и сказал: «Хватит дома сидеть, пора на ферму, работать. А за дитем найдется кому присмотреть, вон какая нянька здоровая уже у тебя». И показал на 9-летнюю Марусю (мою маму). Так она и стала старшей – няней, отвечающей за младших брата и сестру. Брат всю жизнь, даже в зрелом возрасте, называл мою маму «няня».

Ну а соседке оставлять ребенка было не с кем, сестра тоже работала. Да и не нужен ей был этот ребенок – непонятно от кого, непонятно зачем. Наступили холода, старая хата выстывала очень быстро. Молодая мать ребенка почти не кормила, оставляла там, где было холоднее – в сенях на лавке. Примерно через неделю ребенок умер. Соседки осуждающе говорили между собой, что, мол, грех-то какой, но в лицо ничего не высказывали. Однако отношение к этой женщине, конечно, изменилось.

Через некоторое время сестры перебрались в освободившийся дом, который был побольше и покрепче их развалюшки, да и располагался поближе к соседям. Бывшая мать куда-то уехала и тоже затерялась на просторах страны, как и бывший полицай. К оставшейся на хуторе сестре прибился цыган, осел в ее теперь уже большом доме, начал работать в колхозе. Детей у них было то ли 8, то ли 9, жили очень бедно. Мать, не особо скрываясь, таскала для детей молоко с фермы, соседи отдавали ношеную одежду и обувь, иногда подкармливали ребят, так они и выживали.

Возникает вопрос – почему таскала, разве не было своей коровы. Была, конечно, тогда двор без коровы был большой редкостью. Но с каждой коровы надо было сдать определенное (и очень даже большое) количество молока в год, и на личные нужды оставалось совсем немного. Мама рассказывала, что когда они были маленькими, им на троих раз в день мать давала небольшую кружечку молока. А если не выполнишь норму, корову отбирали, и не оставалось вообще ничего.

Потом стало полегче, сборы уменьшили, где-то совсем отменили. Когда бабушка Соня из-за возраста уже не могла держать живность, эта соседка снабжала ее молоком от своей коровы. Дети к тому времени выросли, молока уже хватало всем.

Мать и мачеха

Еще в одном соседском дворе жила семья с четырьмя детьми. Муж вернулся с войны, но все равно житье было тяжелое, бедное, и когда обнаружилось, что ожидается пятый, мать решила, что им не потянуть столько детей, и сделала аборт. Эта операция тогда была под запретом, поэтому она что-то сделала сама, но все получилось очень неудачно – открылось кровотечение. Муж утром пошел к председателю колхоза, чтобы тот помог переправить жену в больницу, в райцентр за 18 км. Все конные упряжки были заняты на важных работах, поэтому выделили ему повозку, запряженную волами. Дело было летом, в жару, неторопливые волы еле шли… В итоге муж так и не довез жену до больницы, она скончалась по дороге.

Остался он с четырьмя детьми на руках, да и работу никто не отменял. Вскоре понял, что ему не потянуть все это, и начал искать себе жену, а в дом хозяйку. После войны одиноких женщин было много, поэтому найти желающих выйти замуж ему труда не составило. Но справляться с четырьмя чужими детьми мало кому под силу, поэтому в доме сменились трое хозяек, каждая из которых быстро исчезала, не выдерживая нагрузки. Потом отец семейства сошелся с вдовой, у которой было двое своих детей. Звали ее тетка Фонка (наверное, от Евфросинии), и она смогла и детей обиходить, и хозяйство содержать. Все дети называли ее мамой, и свои, и приемные. И так же, не перекладывая друг на друга, все шестеро помогали ей в старости, когда их отец уже умер.

Все трудности повседневной жизни в основном легли на плечи женщин. Среди руин разрушенных городов они сажали огороды, убирали завалы и расчищали места под новое строительство, одновременно воспитывали детей и обеспечивали семью. Люди жили надеждой, что очень скоро наступит новая, более свободная и обеспеченная жизнь, поэтому советское общество тех лет называют «обществом надежд».

«Второй хлеб»

Основная реалия повседневной жизни того времени, шлейфом тянувшаяся из военной эпохи, — постоянная нехватка еды, полуголодное существование. Не хватало самого главного — хлеба. «Вторым хлебом» стала картошка, ее потребление увеличилось вдвое, она спасала прежде всего деревенских жителей от голода.

Из тертой сырой картошки, обваленной в муке или сухарях, пекли лепешки. Использовали даже мерзлую картошку, которая оставалась на зиму в поле. Ее доставали из земли, кожуру снимали и в эту крахмалистую массу добавляли немного муки, травы, соли (если она была) и жарили лепешки. Вот что в декабре 1948 г. писала колхозница Никифорова из села Чернушки:

«Питание картофельное, иногда с молоком. В деревне Копытовой хлеб пекут так: сотрут ведро картофеля, положат горсть муки для склеивания. Хлеб этот почти без белка, необходимого для организма. Совершенно необходимо установить минимум количества хлеба, которое необходимо оставлять неприкосновенным, хотя бы 300 г муки на человека в сутки. Картофель — обманчивое питание, скорее вкусовое, чем насыщающее».

Люди послевоенного поколения до сих пор вспоминают, как они ждали весны, когда появится первая трава: можно сварить пустые щи из щавеля и крапивы. Ели также «пестыши» — побеги молодого полевого хвоща, «столбушки» — цветоносы щавеля. Даже овощные очистки толкли в ступе, а затем проваривали и использовали в пищу.

Приводим фрагмент из анонимного письма И.В.Сталину от 24 февраля 1947 г.: «Колхозники в основном питаются картофелем, а многие и картофеля не имеют, питаются пищевыми отбросами и питают надежду на весну, когда нарастет зеленая трава, тогда будут питаться травой. Но еще кое у кого останутся сушеные картофельные очистки и тыквенные корки, которые смелют и будут стряпать лепешки, которые в хорошем хозяйстве не стали бы есть свиньи. Дети дошкольного возраста не знают цвета и вкуса сахара, конфет, печенья и других кондитерских изделий, а питаются наравне со взрослыми картофелем и травой».

Настоящим благом для деревенских жителей было созревание в летний период ягод и грибов, которые собирали в основном подростки для своих семей.

Один трудодень (единица учета труда в колхозе), заработанный колхозником, приносил ему меньше продуктов, чем средний горожанин получал по продовольственной карточке. Колхознику надо было работать и откладывать все деньги целый год, чтобы он мог купить самый дешевый костюм.

Пустые щи и каша

В городах дело обстояло не лучше. Страна жила в условиях острого дефицита, а в 1946–1947 гг. страну охватил настоящий продовольственный кризис. В обычных магазинах продовольствие зачастую отсутствовало, они выглядели убого, часто в витринах выставляли картонные муляжи продуктов.

Цены на колхозных рынках были высокие: например, 1 кг хлеба стоил 150 руб., что составляло больше недельной зарплаты. В очередях за мукой стояли по нескольку дней, номер очереди писали на руке химическим карандашом, утром и вечером устраивали перекличку.

В это же время стали открывать коммерческие магазины, где продавались даже деликатесы и сладости, но они были «не по карману» простым рабочим. Вот как описал такой коммерческий магазин американец Дж. Стейнбек, побывавший в 1947 г. в Москве: «Продовольственные магазины в Москве очень большие, как и рестораны, они делятся на два вида: те, в которых продукты можно приобрести по карточкам, и коммерческие магазины, также управляемые государством, где можно купить практически простую еду, но по очень высоким ценам. Консервы сложены горами, шампанское и грузинские вина стоят пирамидами. Мы видели продукты, которые могли бы быть американскими. Здесь были банки с крабами, на которых стояли японские торговые марки. Были немецкие продукты. И здесь же лежали роскошные продукты Советского Союза: большие банки с икрой, горы колбас с Украины, сыры, рыба и даже дичь. И различные копчености. Но все это были деликатесы. Для простого русского главным было, сколько стоит хлеб и сколько его дают, а также цены на капусту и картошку».

Нормированное снабжение и услуги коммерческой торговли не могли избавить людей от продовольственных трудностей. Большинство горожан жили впроголодь.

По карточкам давали хлеб и один раз в месяц две бутылки (по 0,5 л) водки. Ее люди отвозили в пригородные деревни и меняли на картошку. Мечтой человека того времени были квашеная капуста с картошкой и хлебом и каша (в основном перловка, пшено и овес). Советские люди в то время практически не видели сахара и настоящего чая, не говоря уже о кондитерских изделиях. Вместо сахара использовали ломтики вареной свеклы, которые высушивали в печи. Пили также морковный чай (из сушеной моркови).

Письма рабочих послевоенного времени свидетельствуют об одном и том же: жители городов довольствовались пустыми щами и кашей при остром дефиците хлеба. Вот что они писали в 1945–1946 гг.: «Если бы не хлеб, кончил бы свое существование. Живу на одной воде. В столовой, кроме тухлой капусты и такой же рыбы, ничего не видишь, порции дают такие, что съешь и не заметишь, обедал или нет» (рабочий металлургического комбината И.Г. Савенков);

«Кормить стали хуже, чем в войну, — миску баланды да две ложки каши овсяной, и это за сутки взрослому человеку» (рабочий автозавода М. Пугин).

Денежная реформа и отмена карточек

Послевоенное время ознаменовалось двумя важнейшими событиями в стране, которые не могли не повлиять на повседневную жизнь людей: денежная реформа и отмена карточек в 1947 г.

Существовали две точки зрения на отмену карточек. Одни считали, что это приведет к расцвету спекулятивной торговли и усугублению продовольственного кризиса. Другие полагали, что отмена карточек и разрешение коммерческой торговли хлебом и крупой стабилизируют продовольственную проблему.

Карточная система была отменена. Очереди в магазинах продолжали стоять, несмотря на значительное повышение цен. Цена за 1 кг черного хлеба выросла с 1 руб. до 3 руб. 40 коп., 1 кг сахара — с 5 руб. до 15 руб. 50 коп. Чтобы выжить в этих условиях, люди начали продавать нажитые до войны вещи.

Рынки находились в руках у спекулянтов, которые продавали товары первой необходимости: хлеб, сахар, масло, спички и мыло. Их снабжали «нечистые на руку» работники складов, баз, магазинов, столовых, ведавших продовольствием и снабжением. Чтобы пресечь спекуляцию, Совет министров СССР в декабре 1947 г. выпустил постановление «О нормах продажи промышленных и продовольственных товаров в одни руки».

В одни руки отпускали: хлеб — 2 кг, крупа и макароны — 1 кг, мясо и мясопродукты — 1 кг, колбасные изделия и копчености — 0,5 кг, сметана — 0,5 кг, молоко — 1л, сахар — 0,5 кг, хлопчатобумажные ткани — 6 м, нитки на катушках — 1 шт., чулки или носки — 2 пары, обувь кожаная, текстильная или резиновая — 1 пара, мыло хозяйственное — 1 кусок, спички — 2 коробка, керосин — 2 л.

Смысл денежной реформы разъяснил в своих мемуарах тогдашний министр финансов А.Г. Зверев: «С 16 декабря 1947 года выпустили в обращение новые деньги и стали обменивать на них денежную наличность, за исключением разменной монеты, в течение недели (в отдаленных районах — в течение двух недель) по соотношению 1 за 10. Вклады и текущие счета в сберкассах переоценивались по соотношению 1 за 1 до 3 тысяч рублей, 2 за 3 от 3 тысяч до 10 тысяч рублей, 1 за 2 свыше 10 тысяч рублей, 4 за 5 для кооперативов и колхозов. Все обычные старые облигации, кроме займов 1947 года, обменивались на облигации нового займа по 1 за 3 прежних, а 3-процентные выигрышные облигации — из расчета 1 за 5».

Денежная реформа проводилась за счет народа. Деньги «в кубышке» внезапно обесценились, крохотные накопления населения были изъяты. Если учесть, что в сберкассах хранилось 15 % накоплений, а 85 % — на руках, то понятно, кто пострадал от реформы. Кроме того, реформа не затронула заработной платы рабочих и служащих, которую сохранили в прежнем размере.

Приводим фрагмент из письма учителя Востокова председателю Госплана СССР Н.А. Вознесенскому: «Стремление у Зверева таково: довести советского человека до состояния невозможности что-либо купить. Весь бюджет строит на максимальном обирании трудящихся. Моя зарплата 800 руб. (семья 14 человек). На руки получаю в месяц 454 руб. (на одного члена семьи 32 руб. 40 коп.), остальные Зверев берет в виде военного налога, подоходного, займа на оборону и пр. Скажите, положа руку на сердце, можно ли что-либо приобрести при причитающихся на одного члена семьи 32 руб. и при нынешних ценах на товары? Пионерский галстук стоит 80 руб. <…> Обычный мужской галстук в Госторговле — 27 руб. Пока существует денежная система в нашей стране, надо, чтобы она была денежной системой, а не издевательством над трудящимися».

Коммунальное житье-бытье

Черта послевоенной действительности — массовое разрушение жилого фонда и вытекавшая из этого необходимость для миллионов людей ютиться в подвалах и чердаках или иных подсобных, неприспособленных для житья помещениях, лишенных элементарных бытовых удобств.

Жизнь в тяжелых и скученных условиях была нормой. Комнаты в деревянных бараках, углы и койки в заводских общежитиях и коммунальные квартиры — основные виды послевоенного общественного жилья. Бараки, не имевшие ни водопровода, ни канализации, долгое время составляли значительную часть жилого фонда. Мечтой многих семей была своя комната в коммунальной квартире.

Бывший мэр г. Москвы Ю.М. Лужков о таком жилье вспоминал: «На шестерых одна комната. Лишь после войны отец отдал соседу нашу часть общей кухни, взял взамен его часть внутреннего сарая, отчего получилась как бы отдельная квартира. В ней все равно воды не было, ее провели много позже, газа не было, готовили на керосинках, канализации не было, ее заменяли выгребная яма и вертикальный ствол двухэтажного туалета, поскольку мы жили на первом, в детали лучше не вдаваться. Электричество было всегда. И еще было чудовищно холодно, ибо стены дощатые (засыпные), а отопление печное (непостоянное). В морозы тепло выдувало насквозь».

Поход в баню требовал много времени и был целым событием в семье. Надо было отстоять очередь, чтобы попасть в раздевалку и получить заветный номерок и место, где оставляли одежду. Номерок этот привязывали к ручке таза (шайки), который получали в мыльном отделении. Перед мытьем таз тщательно мыли, а после процедуры быстро сдавали, так как места на скамейке и освободившиеся шайки уже караулили только что пришедшие в баню люди.

Жизнь в коммунальной квартире того времени имела свою специфику. В квартире могло проживать до 40 человек. В одной комнате обычно размещалась семья: от 5 до 13 человек. Кухня, ванная и туалет были общими.

Такую коммуналку описал один из самых известных поэтов-шестидесятников — А.А. Вознесенский — в своей книге «Прорабы духа»: «В детстве наша семья из пяти человек жила в одной комнате. В остальных пяти комнатах квартиры жило еще шесть семей — семья рабочих, приехавшая с нефтепромыслов, возглавляемая языкастой Прасковьей, аристократическая рослая семья Неклюдовых из семи человек и овчарки Багиры, семья инженера Ферапонтова, пышная радушная дочь бывшего купца и разведенные муж и жена. Коммуналка наша считалась малонаселенной. В коридоре сушились простыни. У дровяной плиты среди кухонных баталий вздрагивали над керосинкой фамильные серьги Муси Неклюдовой. В туалете разведенный муж свистал «Баядеру», возмущая очередь. В этом мире я родился, был счастлив и иного не представлял».

Настоящим бедствием жизни в коммунальных квартирах были клопы. Они жили за обоями, за фотографиями на стене и в диванных подушках. Если их давили, то сильный запах разносился по всей комнате. Особенно много клопов было в металлических соединениях кроватей. Для их уничтожения ножки железной кровати ставили в таз и поливали кипятком из чайника.

Поскольку ванная была одна на всю квартиру, то жильцы расписывали на листке бумаги время, кто и когда собирается помыться и постирать. Ванная зачастую служила «яблоком раздора» для соседей. Поводом для конфликтов могли также стать висящий на стене в коридоре и всегда занятый телефон, единственный туалет, куда по утрам выстраивалась нервная очередь, уборка мест общего пользования и домашние животные.

Элитные квартиры

При таком жилищном кризисе, который охватил послевоенные города, стали возводить дорогостоящие многоквартирные элитные дома в стиле «сталинского ампира». Для простого человека были почти недоступны квартиры в этих многоэтажных жилых домах, облицованных светлым кирпичом и часто щедро разукрашенных всевозможными барельефами и скульптурами.

В этих домах давали квартиры интеллектуальной и творческой элите. Профессора и народные артисты могли занимать отдельные большие квартиры, но рабочие почти наверняка жили в коммуналках. В Москве на Кутузовском проспекте (прежней застроенной бараками Можайке) вырастали элитные здания, но даже в этих домах часть квартир отводили под коммунальные.

В.Д. Мухин, будучи мальчиком из барака на Можайке, попал в квартиру своего друга в новом элитном доме: «Квартира была большая с нишей для спальни и балконом на Москву-реку, но однокомнатная. Я, конечно, не знал, что нахожусь в квартире политработника, только что получившего повышение. Мебель в квартире словно сделана по заказу: кресла кожаные, диваны тоже из кожи. Лампа зеленая, со стойкой из темного металла, стояла на столе с обшивкой по краю из зеленого сукна».
Нехватка элементарных товаров

Не хватало элементарных товаров: от соли до гвоздей, не говоря уже о тканях и мебели. Не хватало керосина, спичек и мыла. Керосиновая лампа еще долго была спутником послевоенного времени.

Белье стирали в железных ваннах и тазах, терли на специальной волнистой доске. Приведем фрагменты рубрики «Полезные советы» из журнала «Работница» тех лет: «Для стирки вещей из натурального и искусственного шелка, а также трикотажных вещей применяются различные моющие средства: мыло, мыльные хлопья, мыльный корень, а для отбелки — перекись водорода. Для стирки вещей из шерстяных тканей и вязаных надо применять хорошее нейтральное ядровое мыло, мыльные хлопья, горчицу в порошке, мыльный корень. Белую шерсть обрабатывают перекисью водорода. Хорошим средством является также гидросульфит. Перед опусканием вещей в раствор необходимо отпороть все металлические пряжки, крючки, пуговицы».

Трудно было купить мебель: диваны, кровати, удобные шкафы. Вот фрагмент письма фронтовика А.И.Тарасова наркому В.М. Молотову (20 февраля 1946 г.):

«Жена с детьми была эвакуирована из Москвы, четыре года скиталась с детьми среди чужих людей. Все, что у нее было, проела с детьми. Вернулась в Москву как нищая. А здесь в Москве из квартиры вынесли и продали всю нашу мебель, все оставшиеся вещи. Теперь я сплю на стульях, подстилая свою шинель».

Москвичка А.П. Морозова-Утенкова вспоминала свои проблемы 1952 г.: «Пока мы еще живем все вместе, и еще почти десять лет нам здесь жить. Только комната наша стала совсем мала. Даже спать негде: кроватей было только две, вернее, одна плюс сундук с приставленной к его торцу скамейкой — это ложе моего выросшего брата. Мать спит на полу, кровать отдала мне. Каждый день на пол стелется старая клеенка, сверху матрас и постель».

Понадобилось 7–8 лет, чтобы наладилось производство мебели, но и тогда ее могли купить на свои зарплаты далеко не все.

«Сделай новое из старого!»

Основной одеждой того времени стала военная форма — наследие и символ тяжелых лет. Женщины, вернувшиеся с войны, донашивали гимнастерки, военные сапоги и юбки. Обычной зимней одеждой были шинели и ватники.

Можно сказать, что при острой нехватке одежды и обуви главный девиз звучал так: «Сделай новое из старого!» Из парашютной ткани и занавесок шили белье и легкие платья, мужские пальто перелицовывали в женские и детские, старые свитера перевязывали в носки и кофточки. Сумки мастерили из старых пальтовых тканей и остатков материи.

Тревожные военные годы породили жесткие формы и мужественный крой. Для женской одежды были характерны широкие плечи (с подплечниками), чуть расклешенные юбки, закрытый ворот и талия, подчеркнутая поясом, — все это придавало костюму женщины геометрическую жесткость, дополненную грубоватыми туфлями на устойчивой подошве из пробки и широких каблуках. В общем виде силуэт напоминал букву «X». В моде были приталенные строгие темные платья с маленьким кружевным воротничком. Образ такой женщины воплотили на экране известные актрисы Л. Целиковская и В. Серова, сыгравшие в фильме «Сердца четырех».

Мех использовали в качестве подкладки или отделки воротников и манжет на костюмах и пальто. В основном это был черный каракуль, оставшийся от довоенных времен. Пределом мечтаний модной женщины были кожаная сумка, черно-бурая лисица на плечах и «буржуйский» пережиток — муфта из меха или бархата.

Фетровые шляпы также расценивались как элемент одежды, не соответствующий советской женщине. Основным головным убором в то время был платок или сооруженный из него тюрбан. Соответственно» женские шляпки уменьшились до такого размера, что едва прикрывали часть головы. Как правило, их делали из ткани и украшали небольшими искусственными цветами. Носили также маленькие шапочки и береты.

Прически были достаточно скромными. Все волосы зачесывали вверх и укладывали на макушке в локоны. Завитые в мелкую волну волосы убирали под вязаные сеточки, концы полудлинных волос закручивали внутрь. Предпочтение отдавали светлым волосам, во время мытья для придания им блеска ополаскивали уксусом или пивом.

Особенно тяжело было после войны с обувью, так как все запасы кожи были истрачены на военные нужды. Обувь стали! делать из парусины, резины, войлока.

Появились новые типы обуви: белые парусиновые туфли, которые чистили зубным порошком, туфли на эластичной подошве, плетеные босоножки, войлочные и резиновые боты, водонепроницаемые ботинки из обувной юфти (прочной толстой кожи). Самой популярной обувью стали валенки с галошами, а также войлочные чуни (короткие валенки) и бурки (высокие сапоги из войлока на кожаной подошве).

Любопытной приметой послевоенного времени были не чулки, а носочки, которые надевали с туфлями. Капроновые чулки, появившиеся в 1947 г., были неслыханной роскошью. В основном носили хлопчатобумажные чулки и фильдеперсовые (из хлопчатобумажной пряжи высшего сорта, с шелковистым блеском), которые держались на резиновых подвязках (пояса с резинками и застежками были еще редкостью). Поскольку они постоянно сползали, для женщины не было зазорным забежать в первый попавшийся подъезд, чтобы поправить чулок.

В косметике акцент делали на подведенные глаза и брови. Модны были тонкие брови «в ниточку». Женщины не особенно увлекались «декоративной косметикой», к которой относили тогда крем, пудру, душистую воду и духи.

Для всех — один стандарт

Вот что писал в 1947 г. американский писатель Дж. Стейнбек после путешествия по Советскому Союзу: «Женщины очень мало или совсем не пользуются косметикой. Их одежда была хоть и опрятной, но не очень нарядной. Большинство мужчин носили военную форму, хотя они уже не служили в армии. Форма была единственной одеждой, которую они имели. Форма была без знаков различия и погон».

Сначала мужчины действительно донашивали военную форму, а затем постепенно стали переходить на прямые пиджаки с квадратными широкими плечами и сравнительно широкие брюки с манжетами. Пальто шили длинные (зимние отделывали каракулем и цигейкой). Помимо прочего в моду вошли кожаные пальто. Очень распространенной вещью молодежного мужского гардероба были курточки с контрастной кокеткой и несколькими карманами, еще с 1940-х гг. получившие в народе название «хулиганки».

Мужскую одежду шили в основном из материалов серо-черных оттенков. Журналист С.Д. Нариньяни писал в 1946 г. о магазине Спецторга:

«Выбрать костюм или пальто по росту или по своему вкусу не разрешалось. Для всех людей: высоких и низких, толстых и худых, для всех брюнетов, блондинов, лысых и чубатых имелся один стандарт: темно-синее пальто, черный костюм, коричневые туфли, черные шляпы, носки и рубашки цвета свежей глины. Но самыми страшными были, конечно, галстуки. Глядя на них, почему-то вспоминался купеческий трактир на старой Нижегородской ярмарке».

Носили громоздкие на тяжелой подошве ботинки, летом — сандалии из парусины и заменителей кожи. Головными уборами служили кепки, береты, шляпы, шапки-ушанки, спортивные шапочки, кубанки и папахи.

Стиляги

В конце 1940-х гг. в крупных городах стали появляться молодые люди и девушки, вызывающе одетые (по стандартам того времени). Позже этих приверженцев западноевропейской моды назвали стилягами (сами себя эти молодые люди обычно называли «штатниками», т. е. поклонниками американского стиля в одежде). Юноши и девушки выделялись одеждой ярких тонов, определенной манерой разговора. Они увлекались фокстротом, а позже скандальным танцем «буги-вуги».

Юноши предпочитали брюки-дудочки, элегантные пиджаки с широкими плечами, узкий галстук («селедочку») и взбитый из волос «кок» на голове. Девушки-стиляги употребляли яркую косметику, надевали платья с облегающими лифами и широкими, пышными юбками, длинные перчатки, туфли на высоких каблуках. (Широкая юбка в период тотального дефицита ткани считалась проявлением расточительности и аполитичности.)

А.А. Вознесенский вспоминал: «Иногда сквозь двор проходил Андрей Тарковский, мой товарищ по классу. Семья их бедствовала. Он где-то раздобыл оранжевый пиджак с рукавами не по росту и зеленую широкополую шляпу. Так появился первый стиляга в нашем дворе. Он был единственным светлым пятном в серой гамме тех будней. Шиком старших были золотые коронки — «фиксы», которые ставились на здоровые зубы, а то и зашитые под кожу жемчужины. Мы же довольствовались наколками, сделанными чернильным пером».

Властям стиляги не нравились, их осуждали на собраниях, исключали из комсомола, выгоняли из институтов. Патрули и дружинники отлавливали их на улицах, разрезали зауженные брюки и стригли под полубокс. Большинство стиляг не помышляли о каком-либо протесте против господствующей идеологии, но в их нарядах и поведении усмотрели угрозу моральным ценностям советского человека.

Двор — это часть дома

В бытовой жизни людей огромное значение имели дворы. В условиях жилищной тесноты, всеобщего горя военных лет и постоянных бытовых трудностей человеку в одиночку выжить было очень трудно.

Писатель В.В. Смирнов вспоминал: «Минуты покоя, одиночества, даже сна для самых чувствительных, ранимых, самых измочаленных были невыносимы. Человек бежал от себя, чтобы среди таких же, тертых-перетертых, в крови купаных, найти утешение, поддержку, чтобы еще раз с такими же, как он, пережить все снова — лишь бы не в одиночку».

В постоянных тяготах повседневной жизни люди находили повод для оптимизма, искренне радовались во время праздников или семейных торжеств соседей. В порядке вещей считалось зайти к соседу занять соли, хлеба или денег, попросить утюг или стол и стулья для гостей.

Москвичка И.М. Зеленова вспоминала: «Двор был неотъемлемой частью дома. На скамейку у подъезда собирались женщины, мужчины сидели за столиками возле сараев. А дети летом играли в салки, прятки, «штандер», «казаки-разбойники», прыгали через веревочку, зимой катались с сугробов на санках».

Именно во дворах взрослые и дети занимались спортом, особенно был популярен футбол. Старики часами сидели за игрой в домино, реже в шахматы.

Досуг и нравственность

Понятия о нравственности тогда были совершенно иными, чем сегодня. Люди стремились избегать осуждения своих поступков со стороны соседей из своей квартиры или своего двора. По сути это могло означать и осуждение общества.

Дж. Стейнбек обратил внимание на отсутствие улыбок и смеха у людей послевоенного времени, что совершенно понятно: много проблем и трудностей, поэтому не до смеха. Он вспоминал: «Советскую молодежь захлестнула волна нравственности. Это было что-то похожее на то, что происходило у нас в Штатах в провинциальных городишках поколение назад. Приличные девушки не ходят в ночные клубы. Приличные девушки не курят. Приличные девушки не красят губы и ногти. Приличные девушки не пьют. И еще приличные девушки очень осмотрительно ведут себя с парнями».

Главным развлечением послевоенного времени был поход в кино. Кино любили все. На экран выходили новые советские фильмы, но смотрели и трофейные — немецкие и американские. Широкий резонанс получили картины о войне, которая все еще переживалась как часть биографии страны и героического поколения. Самыми популярными фильмами такого рода были «Подвиг разведчика» (1947) с П.П.Кадочниковым в главной роли; «Повесть о настоящем человеке» и «Молодая гвардия» (1948) по произведениям Б.Н.Полевого и А.А.Фадеева; картина «Кубанские казаки» (1949). Такие фильмы помогали настроить людей на мирную жизнь и пережить тяготы и невзгоды послевоенного времени.

В 1951 г. было основано Центральное телевидение, и в этом же году выпустили первую модель телевизора — «КВН» с большой толстой линзой перед маленьким экраном. Поскольку телевизоры были большой редкостью, порой для просмотра телепрограмм собирались шумные компании из родственников, друзей и соседей.

Все официальные праздники отмечали массовыми мероприятиями — парадами и демонстрациями, на которые ходили всем двором, предприятием, школой. В День физкультурника проводили спортивные парады. Популярными местами досуга в условиях жилищной тесноты были парки культуры и отдыха.

источник

Первые годы после Великой Отечественной: как люди справлялись с трудностями

Это было удивительное время — несмотря на разруху, голод и преступность, люди были полны надежд, которые давали им силы на поразительные трудовые подвиги.

Эрна  Колотушкина  проживает в Ропшинском сельском поселении Ломоносовского района Лен. области.
Ей уже 90 лет. Она  рассказала о войне, блокаде и послевоенной жизни своей семьи…

«В блокаду мне было 15 лет. Жили мы в Глядино. Когда нас эвакуировали, то сказали, что поедем мы всего на две недели. Дали лошадей. А затем всех погрузили. Вышел за деревню обоз. Помню, как мама запела «Широка моя страна родная»… Наша страна и правда широка. И мы поехали обозом на Стрельну. Остались по всей деревне только кошки, да собаки. А в Сосновой поляне высадился немецкий десант и отрезал нам всё. Пришлось бежать. Немец наступал, бомбил, стрелял. А мы бежали.

Моя семья ушла в Сагомилье. Там мы и жили у хозяйки-финки. И днем, и ночью нас проверяли. Поднимали с кровати, смотрели. Мы были детьми, и не понимали, что происходит. Но нам пришлось быстро повзрослеть.

Жили в том доме я, брат, мама, папа, который был инвалидом первой группы, и бабушка. Маме дали рабочую карточку, и мы вместе с ней стирали для воинской части. Кальсоны такие плотные были, и рубашки – мы все это стирали. А когда весна 1942 года началась, я пошла работать в подсобное хозяйство. Помидоры, капусту сажали. Год этот был очень тяжёлый.

За Ораниенбаум бежали с Мартышкино и Петергофа. Нам-то дали что-то взять с собой, а они бежали с маленькими сумочками. До Нового года не доживали. В Сагомилье есть овраг, куда скидывали трупы. А потом солдатики их убирали.

А ещё помню, солдат привезут через Финский залив. Голодных. Им же давали сухой паек, а потом как их кормили – неизвестно. А в нашем доме была плита, и мы могли греть воду. Придут солдатики на рассвете, расселят их по домам. На коленочках побреются, а утром их на фронт в сторону Порожек и Гостилиц отправляют! Помню, был один матрос, высокий такой в чёрной шинели. А в доме порог высокий, вот он и зацепился. Как сейчас помню, обернулся и говорит: «Если я буду жив, вернусь обратно, приеду к вам». Сколько приходили к нам солдаты, никто не вернулся…

Ещё помню, как баржа должна была прийти в Ораниенбаум, но два километра не дошла – немец её разбомбил.

В конце 1942 года нам пришлось эвакуироваться в Ярославскую область под Углич. Целый месяц мы ехали в товарном вагоне. Помню, как в Ярославле заблудилась на вокзале. Всё вагоны, вагоны… Пошла за кипятком и заблудилась, было уже темно. Паровозы гудят, мама волнуется в вагоне, а меня нет. А я под один вагон, под другой. Кричу, и она кричит. Чуть не осталась в Ярославле!

Приехали в деревню, а там глухомань, сплошной лес кругом. Одна семья была на всю деревне. Но встретили нас хорошо! Там я и узнала о прорыве блокады. Уже в сентябре 1944 года мы приехали домой.

Что интересно, когда мы отсюда уехали, нам разрешили взять корову. Дали телегу. Когда мы прибежали в Сагомилье, нам сказали всю живность сдать. Мама сдала корову и дали ей зелененькую квитанцию. Всё надо было на фронт. А потом, когда вернулись, дали снова корову и сена разрешили взять. Бери что хочешь! Всё было организовано. Не было нигде краж, убийства. Только вот что немец долбил…

О Дне Победы я узнала, когда была на педагогических курсах под Гатчиной. Вдруг кто-то вбегает и кричит: «Победа!». Всё, что происходило в тот момент, не описать словами.

Ещё вспоминаю о Ропшинском дворце. Приходила сюда на танцы. Какой же он был красивый! Паркет, зеркала, на втором этаже был выход на балкон. Ходила туда в валенках танцевать. Как мои валеночки скользили по паркету! Помню, ребята спросили: «Девчонки, а что вы в валенках то танцуете?». А что нам делать! У нас и туфель то не было.

После войны поработала я в школе в Ропше, преподавала начальные классы. А потом поехала в город, где окончила педагогическое училище. Вышла замуж, родила сына. Затем через три года устроилась в артиллерийскую Академию МВД, где был Научно-исследовательский институт.

Ещё про папу много воспоминаний. Он был эстонец, родился в 1898 году. Был инвалидом – отморозил себе ноги еще на Гражданской войне. Положили в покойницкой, уже думали, что умер, а медсестра, которая тоже была эстонка, захотела посмотреть на земляка. Пришла, а он еще теплый. Жила она под лестницей в госпитале, куда и забрала к себе. В Великую Отечественную взяли его в эстонский корпус. Отправили с Ярославской в Свердловскую область, где формировался 8-ой стрелковый полк – Великий Луки освобождали. Но командир написал докладную, что не может возиться с этим солдатом, и его демобилизовали.

Расскажу, за что папе дали Орден Красной звезды. Он спас самолёт на аэродроме, не дав взорваться бомбе. Её задняя часть отстегнулась, и отец это увидел. Он просто рядом находился. Самолёт начал разгоняться, а отец подбежал, подставил спину и 200 метров где-то бежал с этой бомбой. Сам он об этом никогда не рассказывал. Я только в 1980-ом году узнала. Не любил ничего рассказывать!

Папа был очень хорошим специалистом мельничного дела. Поднял до войны все мельницы здесь – в Петровском, Глядино, Дятлицах. Мельник он был замечательный! Все приезжали к нему молоть.

В прошлом году я приехала в Глядино и ничего не узнала. Раньше там была большая гора, а озеро вообще стало канавой. А какой парк был, какие дубы! Помню, как папа ловил в озере рыбу. А перед войной родители подарили нам с братом велосипед и сказали, что взяли на прокат, чтобы мы его не разломали. Только мы научились кататься, и как раз война началась. Папа говорит: «Давай в озеро опустим, чтобы спрятать». А когда мы на горку забрались, оказалось, что его видно, ведь вода была тогда очень прозрачная.

     

Если вспоминать счастливые моменты, то это когда сын Сережка родился. А потом, когда внучка родилась. Я так хотела девчонку! А сейчас внучке уже 40 лет. А правнучке – 18. Моя жизнь пролетела как один день…

Все спрашивают про секрет долголетия. Нельзя никогда сердиться! Нельзя никого обижать. Надо быть доброй и всё отбрасывать, не принимать всё близко к сердцу. Надо быть обходительной и нельзя завидовать. Меня обидят, а я промолчу, проглочу. Не пойду ругаться.

Я прожила 25 лет в коммуналке: 8 комнат, 25 человек, 1 туалет и 2 рукомойника. И никто никогда не ругался! А теперь в отдельных квартирах живут и ругаются. Почему люди такие добрые были? Потому что прожили это всё, прочувствовали на своей «шкуре». Время наше было тяжёлое. А вам, молодёжи, надо не падать духом и идти только вперёд».

Источник: Единый инф. портал Ломоносовского района Лен. областиhttps://www.lomolenobl.ru/

Посты о Великой Отечественной войне и подвиге советских солдат

ученица школы №2 г. Няндома Архангельской области,

лауреат Стипендиального конкурса фонда Михаила Прохорова 2010 года

Научный руководитель: Г.Н. Сошнева

Военное детство

Герои моего исследования родились и выросли в северной глубинке, а детство их пришлось на Великую Отечественную войну. Ида Алексеевна Лис (в девичестве Мартемьянова) родилась 2 июня 1935 года в деревне Лельма Няндомского района Архангельской области. Всего в семье было 6 детей.

Отца, Алексея Филипповича Мартемьянова, Ида Алексеевна помнит плохо, так как он ушёл на фронт почти сразу после начала войны; вскоре его не стало, в 1943 году он погиб под Ленинградом. Но Ида Алексеевна помнит проводы на фронт. Позднее, на фронт ушёл и старший брат Иды Михаил. Сначала его отправили в Архангельск на полугодовые курсы по обучению военному делу, а затем – на фронт. Получилось так, что поезд, на котором везли военнослужащих, проходил через станцию Лельма. Таким образом, Ида Алексеевна ещё раз увидела своего брата.

Письма-треугольники… Их писали на любой бумаге, какую только можно было найти, писали чернилами, химическими и другими карандашами. Такие письма получала и семья Мартемьяновых от своего сына Михаила; также письма-треугольники с фронта регулярно получала и семья Владимира Павловича Онучина от отца и старшего брата.

В основном эти письма содержали самые простые сведения о себе: жив, здоров, служу так же, всё хорошо, вопросы о том, как поживают близкие. Но были и такие, которые, несмотря на военную цензуру, содержали прямые сведения, где и в каких боях принимал участие автор. Иногда это делалось иносказательно (текст песни, где указывалось наименование города или местности). Весточку от отца семья Иды Алексеевны получила весьма интересным образом. Когда состав проходил мимо станции, он выбросил записку, привязав её к железной кружке. Кто-то подобрал и передал семье.

Жила семья Иды в казённом двухэтажном доме. Из мебели в квартире лишь полати из досок, устроенные под потолком между печью и стеной (чтобы было теплее), обычный деревянный стол и железная кровать. Матрацы и подушки для удобства набивали соломой.

Мама, Серафима Владимировна, чтобы прокормить семью, работала в Шожме на вывозке сена. Как говорит Ида Алексеевна, она в то время уходила на работу около 5 утра, а приходила ближе к полуночи. Работа эта сильно изматывала, но что было делать, ведь семью как-то надо было кормить. Хлеба было очень мало, на всех не хватало, ведь по карточкам выдавали всего около 200 г. на человека. Ни сахара, ни каких либо других сладостей не было. На обед в семье было лишь немного картошки, да небольшой кусочек хлеба. Трудно было купить соль, муку, спички, керосин.

22 августа 1941 года было принято постановление о введении карточек на хлеб, сахар и кондитерские изделия. Позднее были введены карточки на мясо, крупу и др. товары, но постоянно проходило снижение продовольственных норм по карточкам.

Карточная система централизованного снабжения нередко «недодавала» 70-80 % от положенного по норме. Люди, пережившие войну, вспоминают голод, чёрный рынок и скудное снабжение продовольствием, помнят это и почти все герои моего исследования. Моя прабабушка зимой, чтобы прокормить семью, покупала на гончарном заводе, находившемся неподалёку, горшки, блюдца и т.д., и ходила по ближним деревням, обменивала эти изделия на хлеб и муку. У старшего брата деда был фотоаппарат, который был обменян на три буханки хлеба. Также на хлеб обменяли и патефон.

Зимой Серафима Владимировна сторожила склады у магазина. Приходила она под утро вся замёрзшая, особенно сильно мёрзли ноги, ведь морозы были лютые, а одежда плохая: новой было взять негде, вот и приходилось ставить заплатки, перешивать да перекраивать поношенные вещи. Дети были одеты ничуть не лучше: младшие донашивали вещи старших, а старшие – перешитые вещи родителей. Валенки были одни на двоих, но и они были все в заплатах.

Младший брат Иды Алексеевны Евгений ходил в детсад. Вместе с сестрой Ида носила ему на обед ломоть хлеба и немного молока, но получалось так, что по пути голодные девочки отламывали небольшие кусочки от хлеба. Поэтому до садика доносилась лишь половина ломтя хлеба. Воспитательница, конечно, замечала это, но ничего не говорила, ведь Женя ещё маленький – ему хватало и кусочка поменьше.

Анастасия Фёдоровна Тихомирова жила в деревне Макаров Двор Кофкольского сельсовета Няндомского района. В школу она пошла с 10 лет (почти все ребята в то время начинали учиться с 9-10 лет) как раз перед войной и закончила всего 3 класса. Учились в деревне Котовская, до неё приходилось идти пешком. Уже в первом классе дети после уроков ходили рвать лён, а ещё до учёбы они помогали родителям по хозяйству, ходили на сенокос. В 1943 году в возрасте 53 лет умерла мать, Пелагея Ефремовна, и Настя осталась с сестрой Нюрой. Третий класс пришлось заканчивать в деревне Заболотье. Анна, работавшая трактористом, запрещала ходить младшей сестре в школу, а она делала это тайно. Уйдет, как будто гулять, а сама в школу. Из школы – к подруге. Там сделает уроки, оставит тетради и домой.

В деревне Макаровской был детский дом, и Насте казалось, что и одеты детдомовские были лучше, чем дети из семей, и в эти голодные годы лучше бы там жить, даже просилась в детдом. Но не взяли, сказали, что не полная сирота – сестра есть.

Уже с малых лет Насте приходилось самой заботиться о пропитании. Надо было возить навоз, рвать лён, а вечером в колхозе выдавали по 200 грамм зерна на трудодни. Из него можно было сварить кашу. Также собирали и различную траву: кислицу, клевер, щавель – их сначала сушили, потом толкли в ступке и пекли лепёшки. Моя бабушка, Вера Николаевна Онучина (в девичестве Курочкина), из посёлка Норменга Коношского района, тоже вспоминает, как пекли пироги из клевера. Собирали головки клевера, их сушили, а потом ели как конфеты. Весной, как только сходил снег, дети собирали гнилую и мороженную картошку на колхозном поле – из неё в основном делали лепёшки. Несмотря на все запреты (в 1932 году появился закон о борьбе с хищением колхозной собственности, прозванный народом «законом о трёх колосках» – за сбор даже нескольких колосьев предусматривалось наказание от 10 лет), люди всё равно подбирали оставшиеся колоски на колхозном поле.

Вся тяжесть воспитания детей из многодетных семей легла на матерей, которые очень тяжело работали. Мама Нины Васильевны Громцевой – Александра Яковлевна из Моши работала в рыболовецкой артели бригадиром; там были одни женщины, ведь почти все мужчины ушли на войну. Дети тоже ловили рыбу. Обычно они к концу рабочего дня заходили в камыши и ждали, когда пройдёт лодка с уловом, и матери побросают им по несколько рыб. Потом они и с другими ребятишками делились, чтобы те «не заложили».

Дом своего детства все женщины описывают почти одинаково. Убранство его было бедным: стол, скамьи вокруг стен, большой сундук; чтобы было удобнее спать, к скамьям добавляли доски, клали их на табуреты, в некоторых домах были железные кровати. Ни простыней, ни пододеяльников не было, одеяла – домотканые, их набивали ватой, купленной в магазине; матрацы набивали соломой.

Большие проблемы в войну были с одеждой и обувью. В деревне обходились обычно изделиями местных мастеров, которые катали валенки. Но и валенки с калошами были всё равно роскошью – одни на троих, вспоминает Нина Васильевна. Когда наступала осень – шили сапоги из овчинных шкур, но они были очень тонкие, поэтому на зиму не годились.

На маленькой железнодорожной станции

В мае 1945 года война закончилась. Домой возвращались демобилизованные солдаты. В Лельму вернулись лишь трое. Василий Иванович (отец Нины Васильевны) пришёл с войны в октябре-ноябре 1945 года рано утром. Все очень обрадовались, он обнял родственников, посадил Нину на одно колено, двоюродную сестру – на другое и попросил спеть частушки: ему не верилось, что, наконец, война закончилась и он вернулся домой.

В 1947 году на станции Лельма появилась воинская часть. Солдаты начали строить магазин, водокачку, казармы. Жить стало немного легче: Ида стала помогать по хозяйству Клавдии Ивановне – жене одного из офицеров. В месяц девушке платили 10 рублей, которые она отдавала маме на хлеб – ведь буханка в то время стоила уже около 100 рублей. Жила Ида в этой семье, но на ночь всегда уходила домой. Обязанностей у совсем ещё молоденькой девушки было много: надо было и еду приготовить, и с детьми погулять, и в доме убраться, сходить на склад за продуктами, которые выписывали в штабе. Выносить тяжёлые корзины со склада помогали солдаты. Хозяйка – Клавдия Ивановна – почти всё время сидела дома. Офицеры, как говорит Ида Алексеевна, зарабатывали очень неплохо. Иногда мелкие деньги Ида Алексеевна во время уборки находила на полу, но никогда их не брала – всегда отдавала хозяйке. Работая в этой семье, девушка узнала, что такое пододеяльник и наволочка, до этого она никогда даже не слышала, что такие вещи существуют. Вообще, все участники моего исследования вспоминают, что никаких постельных принадлежностей, кроме матрацев, которые набивали соломой, изредка – ватой и домотканых одеял, очень долгое время не было.

Летом Ида отправлялась в лес за ягодами и грибами, которые потом продавала у поездов. Вырученные деньги она отдавала маме. Одеть, как и в войну, было нечего. Она вспоминает, как мама сшила ей платье из белого мешка, окрашенное луковой шелухой. По меркам послевоенного времени, говорит Ида Алексеевна, получилось очень красиво. Мой дед Владимир Павлович вспоминает, как сразу после войны в Норменгу пришёл состав с вещами из Германии. Эти вещи (порой уже изрядно поношенные) выдавали семьям погибших на фронте солдат. Такие вещи получила и семья Владимира Павловича. По его словам, сестра Надежда, примерив платье, которое было всё в заплатах, сказала: «Я царица». Даже таким старым вещам, радовались все, ведь носить было нечего.

Смотришь на фотографии первых послевоенных лет и понимаешь, что все девушки носили примерно одинаковые платья, которые шили сами. Стараясь их как-то украсить, нашивали различные пуговицы и бусинки (иногда сделанные из круп), делали цветочки и бантики из материи другого цвета. Юбки на платьях старались делать в складку или расклешёнными. Тёплые же вещи вообще почти не отличались: валенки или полусапожки, тёмные пальто с воротом и шерстяные платки, сшитые своими руками. Но у многих и такой одежды не было, поэтому девушки, собираясь на танцы или просто фотографируясь, одалживали одежду у своих подруг. Так, говорит Вера Николаевна, Шура Алфёрова, подруга, фотографировалась в её платье. Просмотрев фотографии, я заметила, что девушки и верхнюю одежду носили почти одинаковую: фуфайки, платки, валенки или сапоги, иногда резиновые.

21 мая 1953 года Ида Алексеевна вышла замуж за Михаила Владимировича Лиса, он в то время был военнослужащим. На праздничном столе было немного бражки, консервов и картошки. Такой скудный праздничный стол был почти у всех советских пар того времени. Но почти также было и у Нины Васильевны, которая вышла замуж уже в 1962. А у Веры Николаевны и Владимира Павловича праздничный стол был собран лишь через полгода после регистрации брака, так как ни денег, ни продуктов не было.

В деревне

Послевоенная жизнь деревни первоначально мало чем отличалась от военных лет. В это время в колхозе ещё существовали трудодни: денег никогда не давали, вместо них – зерно. Его мололи на каменных жерновах в сарае. Даже не верится, что это происходило в середине 20 века! В то время достаточного количества тракторов ещё не было, поэтому вся пахотная земля обрабатывалась при помощи лошадей. По-прежнему, как вспоминает Нина Васильевна, дети собирали щавель и клевер – их сушили, толкли в ступке и делали лепёшки. Весной на колхозных полях, как и в войну, собирали гнилую картошку, её сырую толкли и делали лепёшки. Также, несмотря на закон «о трёх колосках», собирали горох, овёс, рожь и пшеницу.

В 1950 году Василий Иванович – отец Нины Васильевны, после обучения в Ленинграде, устроился редактором в районную газету «Лесной рабочий». Но пожив немного в Няндоме, семья вернулась обратно в деревню. По словам Нины Васильевны, жить там было лучше, так как у каждого деревенского жителя имелось своё хозяйство. Но детей баловать было нечем, кроме как леденцами и карамельками – подушечками.

Уже с 12 лет она вместе с подругой возила колхозное молоко на Игринский молокозавод, бочки с молоком были очень тяжёлые (примерно 40 кг), но поблажек никто не давал: приходилось носить по 10-15 бочек в день. Дети же по младше помогали взрослым боронить. Молока в семье было немного (большую его часть сдавали), но из него постоянно делали простоквашу, творог, сметану, из сливок – масло, которое сдавали в качестве налога.

Люди в деревне были зависимы от местных властей, работали там, куда пошлют. Например, Анастасию Фёдоровну в 1949 году сельсовет отправил вместе с одногодками в лес на Талмозеро, а весной – на сплав в Канакшу. Работа была тяжёлой для девчонок, и они однажды сбежали, да только пришлось вернуться. Когда сезон сплава закончился, Анастасия Федоровна твёрдо решила уйти из деревни в город, в Няндому. И сделала это очень удачно.

К счастью у неё был документ, который мечтали иметь многие её деревенские подруги – паспорт. Вся беда была в том, что колхозники паспортов не имели по закону 1932 года. Деревенская молодёжь могла получить его только при выезде на учёбу. Но сначала надо было добыть справку из сельсовета для предъявления в паспортный стол, который находился в Няндоме. Анастасии Фёдоровне повезло, работница сельсовета пожалела сироту и справку эту выписала. И вот пешком Настя отправилась в Няндому, обратно тоже своим ходом. Из-за ошибки в справке пришлось сходить дважды, но паспорт был получен. И, когда стало уж совсем тяжело, девушка решила уйти в Няндому, к сестре, которая жила в районе Уксусного завода. И очень вовремя: на утро председатель хотел отправить её на работы в лес, но было уже поздно.

Только в 1953 году начали выдавать бессрочные паспорта тем, кто старше сорока, на десять лет – тем, кому было от двадцати до сорока, и на пять лет – тем, кому было от шестнадцати до двадцати. А были ещё паспорта на полгода. Для колхозников, завербовавшихся куда-нибудь на работу. Срок кончился – изволь сдать паспорт и живи как раньше.

В мае 1950 года Анастасия Фёдоровна устроилась на Уксусный завод пилить дрова, которыми топили котлы. А затем девушку отправили в Архангельск на 3 месяца учиться на кочегара, на этой должности она работала в течение 5 лет.

Жизнь людей улучшалась медленно. Так, Нина Васильевна Громцева вспоминает, что после окончания школы в 1956 году, работала дояркой, затем нянечкой в детском саду, заведующей клубом. Первой её купленной вещью была плюшевая жакетка. Её Нина приобрела примерно в 1958 году. Чтобы купить такую жакетку, необходимо было сдать примерно 300 яиц; также каждый день сдавали молоко, раз в месяц – масло, сбивали его специальной деревянной мутовкой.

Молодые люди, не обремененные семьёй и хозяйством, стремились вырваться из деревни. Нина Васильевна в 1960 году тоже уехала из колхоза, несмотря на протест отца, на станцию Шестиозерье к своей тёте, но, так как паспорта у неё не было, устроиться официально никуда не смогла. Её пожалела заведующая пекарней и взяла на работу без оформления. Получала девушка примерно 80 рублей, но все эти деньги у неё забирала тётка, ей было обидно, ведь на эти деньги можно было купить себе хоть какие-нибудь вещи. Нине всё равно пришлось вернуться в колхоз, так как её уже стали искать. Девушку пожалел приятель отца, ведь все сверстники к тому времени уже получили паспорта и уехали учиться, одна Нина осталась в деревне, и выдал справку о том, что она в колхозе не работает. По этой справке девушка и получила паспорт, причём не на год и не на два, как обычно выдавали, а сразу на десять лет. После этого в деревне девушку больше ничего не задерживало: получив паспорт, она сразу уехала в Шестиозерье.

Как видим, многие молодые люди решали изменить свою жизнь, уезжая из деревни, но сделать это было не просто, т.к. колхозники не имели права на свободу передвижения. У них не было паспортов. Правительство намеренно затрудняло выезд молодёжи из деревни, иначе кто же там будет работать.

За лучшей жизнью

В 40-х – 50-х годах на производстве не хватало рабочих рук, поэтому по стране специально разъезжали люди, осуществлявшие наборы рабочих. Но многие и сами уезжали в большие города, надеясь на лучшую жизнь. Когда брат Михаила Лиса, живший в Москве, предложил молодой семье поработать на стройке, они решили отправиться в столицу. В Москве, как говорит Ида Алексеевна, строили много и быстро. Рабочие съезжались со всех концов страны, в основном это были юноши и девушки. Жили они в бараке. Получилось так, что в это время Михаил получил травму на производстве: его положили в больницу, а в новом жилье не было ни окон, ни дверей, но была хотя бы железная печка, которую Иде Алексеевне выдали на стройке.

В семье Лисов оба вместе зарабатывали 200-300 рублей, поэтому и в столовой приходилось брать одну порцию на двоих. Однажды повариха это заметила и пожалела молодую пару, постаралась побольше положить. По фотографиям можно заметить, что даже в 50-х годах люди были одеты плохо. Так Ида Александровна Лис сфотографирована в платье, которое ей подарила хозяйка ещё до замужества, а муж её на многих фотографиях в гимнастёрке и галифе, хотя уже давно демобилизовался.

В Москве семья Лисов мало на что могла рассчитывать – только на это комнату в бараке, т.к. нуждающихся было очень много, да и частичная потеря трудоспособности главы семьи заставила семью Лисов вернуться на станцию Лельма.

Проза жизни

Я обратила внимание на то, что было очень много многодетных семей – по пять шесть детей, и не только до войны, но и после. Со слов женщин я поняла, что количество детей обычно не планировали как сейчас, средства контрацепции не были широко распространены, как и санитарное просвещение.

Как говорят Нина Васильевна и Ида Алексеевна, в деревне женщины делали подпольные аборты, бывало и так, что даже умирали от них; вызывали преждевременные роды и закапывали только что родившихся детей. Ведь и до войны, и во время войны, и даже после большое количество женщин умирало от подпольных абортов.

На мой взгляд, государство вообще не волновал вопрос морали или забота о женском здоровье. На повестке дня стоял вопрос людских потерь во время войны, необходимости восполнить население, и это надо было сделать любым путём. А что было сделано для улучшения жизни людей после рождения детей? Ведь матерям надо было выходить на работу. Все мои собеседницы говорят, что уже через несколько месяцев выходили на работу, оставляя детей на бабушек или отдавая грудничков в ясли.

Когда я интересовалась уровнем снабжения продовольствием, товарами ширпотреба, все обычно говорили, что в 60-е и 70-е годы в магазине всё было. Но при разговоре выяснялось, что приезжая из Москвы, Ленинграда, Архангельска (больших городов), привозили баранки, сушки, конфеты, сыр, колбасу, одежду для детей… Из этого можно сделать вывод, что на самом деле почти ничего не было, но люди жили скромно, ведь они привыкли к лишениям войны, к голоду, к отсутствию одежды… Многие, как семья Лисов, отказывали себе во всём, но детей старались одеть получше, но купить эти детские вещички можно было только в больших городах, а где-нибудь у нас в глубинке любой пустяк был в дефиците. Советский человек довольствовался малым. «Лишь бы не было войны!» – говорили мои собеседники.

В 50-е годы в квартирах советских людей стали появляться телевизоры, но в более отдаленные от центра места телевидение пришло гораздо позже. В семье моего деда это случилось примерно в 1967 году, но в назначенную дату он показывать не стал, объяснили это тем, что не успели поставить телевизионную вышку. Через несколько дней Владимир Павлович, находясь в кабинете у начальника, увидел, что телевизор (находившийся в кабинете) стал показывать, совещание на этом прервали, а дед тут же позвонил домой и сообщил о начале телевещания. Вера Николаевна, бросив все дела, села смотреть телевизор. Как она говорит, показывал он плохо – «снежил», т.е. по всему экрану как будто летели снежинки. Чтобы он показывал лучше, стали ставить самодельные антенны.

Во время работы над этим исследованием в моих руках побывало много фотографий. Рассматривать их очень интересное занятие. На пожелтевших карточках такая уже далёкая для нашего поколения эпоха.

Я обратила внимание, что многие фото подписаны. Возможно, подписывая фотографии, люди старались сохранить память друг о друге. Молодёжь 40–50-х годов, жившая в деревнях и сёлах (как и герои моего исследования), в послевоенное время старалась уехать в город, так как никаких перспектив в деревенской жизни в ближайшие годы не наблюдалось. Поэтому, часто самым близким и родным, приходилось расстаться, порой, на долгое время, а современных видов коммуникаций ещё не было. Именно поэтому люди и подписывали фотографии, оставляя их дорогим сердцу людям и надеясь, что «настанет счастливое время» и они вновь встретятся.

В этой работе представлены воспоминания моей двоюродной бабушки Беляевой Елены Фёдоровны, проживающей в настоящее время в городе Бердске Новосибирской области. Она мне рассказала о суровом непростом времени, о котором мы знаем со страниц учебников истории, из прочитанных книг или просмотренных кинофильмов. Эти факты истории воспринимаются нами как далёкое-далёкое прошлое. Но когда сталкиваешься с реальным действующим лицом истории, которое пережило лишения, несправедливость, потери, взгляд на исторические события становится совсем другой. И совсем всё воспринимается по-другому, если ты вдруг узнаёшь, как те события коснулись твоей семьи.

Для того чтобы записать воспоминания, я для начала определила тему разговора – предвоенные, военные и послевоенные годы. Составила примерный список вопросов, а затем согласовала время и место нашей беседы с Еленой Фёдоровной. Ответы Е. Ф. Беляевой на мои вопросы я записала на диктофон, а затем, уже вернувшись домой, по горячим следам транскрибировала запись.

Елена Фёдоровна родилась в 1929 году в селе Михайловка Курьинского района Алтайского края. В этом селе она прожила практически всю жизнь. На данный момент в этой деревне не осталось жителей. Уже в пожилом возрасте бабушке пришлось переехать в Бердск.

Семья Елены Фёдоровны переехала в Сибирь в далеком революционном 1917 году – «за лучшей долей». Здесь они пережили трагические тридцатые, грозные сороковые, трудные послевоенные годы. Как жилось в те времена? Что пришлось пережить? Об этом рассказ Е. Ф. Беляевой, к которой я приехала в гости на выходных, чтобы поговорить с ней о жизни в старое время. Рассказать о прошлом она согласилась охотно. Да и рассказчиком она оказалась хорошим.

Елена Фёдоровна Беляева. Современный снимок

– Бабушка Лена, расскажите для начала о том, как ваша семья попала в Сибирь. Почему они переехали?

– Я и родилась в Михайловке, и состарилась там. Мама моя с семьей жили в Брянске, в Расее [1], а потом переехали в Сибирь. А переехали они, потому что, мама говорила, что там… «земли не было». «Сеять себе нечего и негде было. Вот мужики в отход пойдут, ну, зарабатывать: питание там или деньги.  Детей-то помного было, кормить надо было, да не всегда заработок хорошим был». Вот и у маминой мамы восемь детей было. Вот из-за земли поехали в Сибирь. «В Сибири много земли. Поехали в Сибирь на землю. Ну, вот приехали мы сюда, – мама рассказывала, – тут зерна нам дали. Намололи пшеничную муку, а в Рассее рожь только была. Из ржаной муки только пекли, а тут совсем не так. А это – пшеница. Мука пшеничная, из неё мы не умеем печь. Вот поначалу побирались. Напобираемся кусков хорошего хлеба, придем радостные, и вот так жили поначалу. Потом уж научились печь хлеб из пшеничной муки». Вот так они и приехали в Сибирь. А мы в Михайловке как родились, так и прожили всю жизнь.

– Расскажите о своём первом воспоминании из детства.

– Я с семи лет всё помню. Мне было семь лет, отца забрало НКВД как врага народа. Тогда всех забирали. А он председателем колхоза был. Приехали за ним на черной машине. А мы машин не видели никогда. «О-о-ой, побежали, о-о-о, у нас машина стоит!» Радость какая! А там батюшку забирали. А нас трое было. Он нас вот так вот обнял, заплакал… Так хорошо это запомнилось, как он плакал. Пропал, ничего про него и слышно не было, только вот недавно уже узнали (запрос в архив делали), что расстреляли его в 1938 году, похоронен где-то под Барнаулом. Вот это мне сильно запомнилось, как отца забирали.

– А за что его забрали?

– Да ни за что. Там понаписали, много было чего… Забрали его – нас из дома выгнали. Осталась мама с четырьмя детьми на руках. В банёшке жили, как выгнали нас из дома. Потом мы саманку [2] сделали, к банёшке ее приделали. Мама с братом по вечерам клали. А мне днём надо было глину приготовить: под яр надо спуститься, там накопать эту глину и оттуда вытащить. Я целое ведро глины накладу и из-под яра вот так ползу, ползу с ним. Натаскаю, круг сделаю, водой залью. Воды тоже надо принести из-под яра. Залью, ногами-то взболтаю глину, чтобы сделалась она, как сметана. И вот когда они ночью приходят с работы, начинают класть. Вот так вот клали. В этой избёнке я жила, пока замуж не вышла.

Село Михайловка, дом Е. Ф. Беляевой. 2012 г.

– А какое тогда было детство?

– Тогда детства не было почти. Я была старшая, на меня мама оставляла младших. Отца забрали в ноябре, а в марте родилась Рая. А в апреле мама уже в бригаду ушла. Мне восьмой год был, Наде было два года, а Рая только родилась, и вот на меня оставляла она их.  Голодно.  Пряничек, может, какой добудем, и вот на соску нажуешь тряпочку и в рот ей. И вот она питается так. В обед мама приедет верхом на коне, покормит ее, и опять в бригаду на работу, а я с младшими дома. И вот ухаживала за ними… Но только Рая умерла, три годика было, скарлатиной заболела и умерла.

А кому оставлять детей не на кого было дома, дети были в яслях. День и ночь они там были, в яслях, ведь женщины работали так. Ну, а готовили там, что дадут. Какую-нибудь затирушку [3] там сварят им, детям этим. И совсем маленькие тоже были в яслях, груднички. Когда родится ребенок, полоска такая была, свивальник [4] называли ее, завернут его, совьют, завяжут, и он лежит. А детей маленьких, таких вот грудных, нянечки носили матерям кормить в обед, они их покормят в обед и – до вечера.

– А игрушки у вас какие-нибудь были?

– Да какие там игрушки… Игрушки мы сами делали. Золу намочим, вот так вот скатаем, тряпочкой обмотаем, глазки нарисуем, носик, тряпочку какую-нибудь сделаем, как ручки. И вот кукла. Да так дорожили ими! Не знаю, как! Прям такие они миленькие были, хорошенькие. А сейчас, глянь, страсть какая, каких игрушек только нет! Вот так. А весна пойдет, нарвем цветков разных, вербочек. Вербочки эти были овечки у нас. Так вот играли. А потом по 10 по 11 лет стало, уже некогда играть было. Потом война началась в 41-м.

– А как вы узнали о том, что началась война?

– Тогда из Курьи [5] приехали и сообщили, что началась война, а уже война шла. Киев уже бомбили. Вот. Ну, тут все, весь колхоз собрали, там плакали! И тут же на второй день начали мужиков и парней забирать. И трактора, и лошадей, и брички – всё позабрали. На фронт угнали. Мы начали тогда коров своих обучать пахать. Быки же «дикие», в стаде ходили, их тоже заставляли приучать к работе. Соберемся несколько парнишек и девчонок, и вот зажмем быка… Усадьба Костина там была, разломанная брошенная, где пасли их, ну там загоним в эту стену и поймаем их там. За рога замуздаем их всяко и водим помаленьку, чтоб они привыкли. Коровы-то свои, они на поводе ходили, а эти же нет. На поводу приучим их ходить. Потом ярмо на них наденем. Ярмо – ну такие две доски и штырь, тут дырка и тут дырка, вот примерно вот так вот (показывает), и с обеих сторон штыри. Вот его, ярмо, наденем, в ярме этом поводим. А бык уросит, сопротивляется. Ужас один был! Ну, вот привыкнут они в этом ярме ходить. Потом там привяжем, прицепим что-нибудь тяжелое, в бороне поводим. Потом уже плуг запрягать стали, пахать на них стали. Потом бричку начали запрягать. Зерно возили на них в Поспелиху [6] даже. Транспорт.

Зимой, значит, зерно ссыпали в амбары, не на чем возить было, сдавать-то, а зиму возили на быках. Мешков несколько положим, может, центнеров по пять или по четыре (и то им тяжело), и поедем. До Поспелихи и за два дня доезжали. В Николаевке [7] ночуешь, тогда до Поспелихи уже. Зерно это сдадим, а оттудова бочки керосину везли или горючую для тракторов, или еще чего-нибудь. А однажды бык меня забодал. Кинулся он на меня, а я за рог уцепилась его, а он как мотнет, я об стену-то об кирпичную – и всё.  Упала, задохнулась, дышать не могу. Кое-как до дому я дошла, повели меня к бабушке [8]. Ну, ребро у меня не переломилось, а подогнулось сильно. И она его оттудова правила. Дня три, наверное, я к ней ходила, она выправила, бабушка.

– А кем Вы работали? Расскажите поподробнее о военном времени.

– О-о-ой, милая моя, да я кем только ни работала. Когда колхоз был – и конюхом работала, и дояркой, и свинаркой, потом в совхозе – ветеринарным санитаром, и почтальоном работала. А в войну так вообще, куда пошлют, там и работала. С детских лет работать пошла. А получали-то мы что в колхозе? Ничего не получали. Трудодни нам писали. Вот день отработаешь, трудодень поставят, а если легкая какая работа – полтрудодня запишут.

А у нас же в войну еще было три или четыре налога. Сельхозналог – вот чтобы молока с коровы сдать 5 центнеров. А мы на ней работали в бригаде, разве столько надоишь. С одной овечки полторы шкуры надо сдать. Вот было и смех, и горе. Вот отдай полторы шкуры с одной овечки. Потом военный налог был. Военный налог – это, значит, надо что-то продать, а деньги отдать – сколько, я уж забыла. А так мяса 40 кг сдать надо было. Потом займы были такие… Ну, я маленькая еще была, мама рассказывала: в сельсовет вызовут, по суткам держали, чтобы подписался на займ, а потом нам нечем его было платить. Вот 50 рублей, 100 рублей, а нам нечем было их платить. Вот тогда придут и заберут что-нибудь – овечку или еще что есть. Вот тебе и займы.

Да вообще-то, ну как-то вот весело, Вика, жили, чего-то ожидали, и песни пели. В бригадах вон соберутся кружком после работы и песни поют. Как-то вот ожидали чего-то хорошего.

А после войны… Ну, мы ждали – вот кончится война, легче будет, а тут разруха, восстанавливали города и сёла. Опять нам ничего не давали. Денег не было. Вот пишут эти трудодни, а в конец года тогда подсчитают, повысчитают, что мы в бригадах ели. Бесплатно кормили, записывали, а потом это высчитают. И там ничего нам не доставалось: ни денег, ни зерна. Зерно тоже порассчитают на трудодень, и вот получим мешка два.

Вот так и жили. Ни обувки, ни одёжки – ничего. Сами сеяли коноплю и обрабатывали, пряли, ткали. А с этой коноплей работы о-ё-ёй, надо её обработать, чтоб напрясть. С весны в бригадах жили.  Мы,  дети по 11 по 12 лет, шли уже работать на прицепы [9] и коров своих водить. Старые бабушки, ну, и женщины – за плугом, а мы подгоняли коров, водили их. Ну вот, до осени работали, в бригадах и жили. В бригаде дом и нары сделаны, и все подряд ложились.

А мы же молодые, спать неохота, пробесимся, пошумим иногда. (А за нами дедушка следил, у его нары отдельно были, ему лет 70 уже было, он бригадиром работал, ну, нас распределял на работу). Вот он терпит, лежит терпит, никогда нас не ругал. Мы бесимся, бесимся, а утром рано надо вставать. Он тогда нас за дерюжки [10] дергает, на которых мы спали (из дома приносили), дергает: «Вставайте, молодежь! Вечером молодёжь, а утром не найдёшь!» Вот он никогда не ругался. Вот такой был. Он понимал всё – дети. А так-то он хороший был дед. Ну, разбудит нас, поварихи уж понаварят затирухи, поедим и на работу.

Весной, как взойдет пшеница, на прополку нас всех гоняли. Женщину одну поставят, она нас расставит, каждому по шагу отведет полоски пшеницы. И вот дергаем сорняки, дергаем… А голод, жрать-то охота, вот до сопки дойдем, на сопке там вшивик [11] рос, такая травка, вот там все на сопку побежим, вшивику поедим и назад пойдем. На бригаду глядим, нам там варили затеруху. (Затируху из муки натрут). Вот глядим, когда вывесят белый платок. Повариха сварит и вывесит белый платок, значит, бежите есть. Бегом с поля побежим, покормят нас, и опять пойдем работать.

– А сладости какие-нибудь у вас были?

– Если мука была, то сладости варили. Кулагу [12] варили – это самая вкусная еда у нас была. Заквашивают тесто, и оно постоит, маленько укиснет, как солод сделается, а потом ее – в печку, и она там прокипит, сварится. Ее жидкую такую сделают, как болтушку. И вот она почему-то такая кисло-сладкая была. А самая вот вкуснятина у нас была – тыква. А сладостей больше никаких не было: ни сахару, ни конфет – ничего. И вот тыква такая вкусная была, ужасно. Морковь тоже вкусная была. Мы ее еще совсем маленькой повыдергаем. До осени ее там уже и не останется. Так и картошку. Посадим много вроде, а есть-то нечего. Только она завяжется, начинаем подкапывать ее, а к осени-то выроешь, а там пусто, ничего нет. Вот и не хватало и картошки…

Да голодали много. Траву ели всякую. В забоку [13] ходили. Купыри [14] ели, дудки, они растут там. Съедобной чёрточка была, и в дудке, и в купыре, в купыре вкуснее. Морковка тоже дикая в забоке росла. Вот такую выдернешь, а там корень вот такой (показывает). Понамоем в речке, и вкуснятина! Вот и сладость была такая у нас. А еще это… за батуном ходили. Почему-то себе лук даже не сажали. Не знаю, почему… Вот нарвем батуна целый мешок (батун это как дикий лук). Притащим, и сушили его, потом в еду добавляли. Слизун [15] рвали тоже. И жарили его.

– Вы помните день победы, когда о нем сообщили?

– Мы как раз с подругой боронили поле, на лошадях уже тут работали. Вот примчался верховой с деревни и кричит: «День победы, кончилась война!» Ой, тут все побросали в поле коней и все в бригаду сбежались. Из деревни флаг привезли, и вот трактор один был, там тоже работал в поле, трактор пригнали, на трактор этот флаг повесили. Такая радость была! Не знаю… И слёзы у кого мужиков там побило, плакали и радовались, и песни пели. И всё. Радость была большая.

А потом что? Война кончилась, а тут восстановление. Думаю, ну теперь будем жить, а тут разруху надо восстанавливать, города и сёла. И всё… опять нам ничего. Уж в 52-м году только хлеба мы наелись досыта. А до этого года еще увозили, увозили, увозили всё. А тут уже начали хлеба побольше и деньги давать стали. Ну, в колхозе-то не давали. Это уж в 62-м году колхоз в совхоз перешёл, тогда нам стали зарплату давать. В 62-м году только. А колхоз был – всё за трудодни работали.

– А день Победы вы праздновали потом?

– Да не праздновали тогда. Ну, день Победы как отмечали? Когда весной посевная кончится, там в колхозе сварят пиво, дадут по поллитра, и вот мы соберемся, и день Победы вроде как в это время. Ну, вспоминали, да. Ну а так, чтобы какие-нибудь митинги – ничего не было. Работали, некогда было праздновать. Ни выходных, ничего не было. День и ночь работали. Сейчас работы нет, а тогда захлестывались работой.

В декабре нынешнего года моей двоюродной бабушке исполнилось 90 лет, но несмотря на столь преклонный возраст, она всё отлично помнит, до мелочей. У нее есть масса интересных историй о жизни в старое время. Жизнь была нелегкая, и приходилась выполнять любую работу, какой бы тяжёлой она ни была. Елена Фёдоровна говорит: «Ожидали, что всё лучше, лучше будет, а сейчас ничего не ожидают, сейчас ничего не ждут». «Хоть было и нелегко, но зато весело и интересно», – утверждает она, несмотря на тяжелое время и все горести, которые выпали на ее долю. Её воспоминания о детстве, о работе, о быте того времени эмоциональны, правдивы, наполнены сопереживанием.

Примечания

[1] Расея (искаж. Россия) – так сибиряки называли раньше европейскую часть нашей страны.

[2] Саманка – жилище, хата, построенная из самана (высушенной смеси жидкой глины и соломы).

[3] Затируха – сытный крестьянский суп или жидкая каша из заваренной муки с жареным луком. 

[4] Свивальник – узкая полоса ткани, которой обвивают младенца поверх пеленок.

[5] Курья́ – село в Алтайском крае, административный центр Курьинского района.

[6] Поспелиха – село в Алтайском крае, административный центр Поспелихинского района. 

[7] Николаевка – село в Поспелихинском районе Алтайского края. Административный центр Николаевского сельсовета.

[8] Бабушка здесь – знахарка, деревенская целительница.

[9] Прицеп – устройство для присоединения плуга к трактору, коню или быку; дети садились на прицепы для их утяжеления.

[10] Дерюжка (дерюга) – грубая ткань из толстой льняной пряжи.

[11] Вшивик – разновидность дикого лука: лук ветвистый или лук душистый.

[12] Кула́га – народное кисло-сладкое блюдо из ржаной муки и солода, мучная каша.

[13] Забока – лесок вдоль берега речки, озера.

[14] Купы́рь – род однолетних, двулетних и многолетних травянистых растений из семейства зонтичных.

[15] Лук-слизун – разновидность дикого лука, приземистое растение с толстыми сочными листьями.

Мизонова Юля 10 класс

Весной 1945 года отгремели последние залпы войны. Девятого мая сибиряки узнали о полной капитуляции фашистской Германии. Страшное испытание было пройдено. Мир – то, о чем мечтали люди, то, ради чего они сражались, терпели страдания, гибли, — пришел на землю нашей страны.

С окончанием войны советские люди связывали свои надежды на лучшую жизнь. Но сельское хозяйство страны, в том числе и нашего района, после войны оказалось в тяжелом положении. Из сибирских деревень было выжато в военные годы все до последней капли. Село отдало фронту работников – мужчин, технику, лошадей. В промышленность были мобилизованы тысячи молодых людей. Деревня была обескровлена. Сократились посевные площади, ухудшилось качество обработки почвы, поголовье скота уменьшилось примерно в два раза.

Первый послевоенный сев проходил в очень тяжелых условиях. Истощенные женщины, подростки, и старики не справлялись с работой. Семян не хватало. .

Государство, покупая по твердым ценам сельскохозяйственную продукцию, компенсировало колхозам лишь пятую часть расходов на производство молока, десятую часть – зерна, двадцатую – мяса.

Колхозники на трудодни практически ничего не получали, хотя работали по десять – двенадцать часов в сутки. Вспоминает Шахова Александра Николаевна: «Работа в колхозе была тяжелая. Зимой, по пояс в снегу, заготовляли бревна в лесу или молотили зерно цепами в подтоварниках (помещение, где обмолачивали зерно).

Весной пахали на коровах и лошадях землю. Вручную засевали поля. Один человек пашет, двое идут за ним и раскидывают зерна по пахоте.

Летом косили траву для скота литовками. Сенокосы и поля были далеко от села, поэтому жили на заимках. Домой нас отпускали раз в две недели. Пройдем пешком 10 – 15 километров, помоемся в бане, а еще хочется сходить в клуб. В клубе попляшем немного, споем 2-3 частушки и обратно, чтобы успеть с восходом солнца выйти на работу. Часто даже не удавалось поспать. У многих были коротко подстриженные волосы, потому что вши заедали. Одежонка на нас была плохая: старенькие пимы или чирки, довоенная телогрейка, да старенький платок, сменного белья не было, вот ели нас вши.

В начале 60-х. годов создали МТС, нам в колхоз дали трактор, стали разводить лошадей — жизнь понемногу налаживалась».

От своей прабабушки Почекутовой Анны Иннокентьевны я узнала, чем питались жители нашего села после войны. «С едой было тяжело, особенно ближе к весне, когда картошка заканчивалась. Зимой ели картошку с черемшой, пекли драники. Ржаную муку заваривали кипятком, добавляли воды, и если было, то немного молока. Получалась болтушка.

Весной собирали и ели крапиву, щавель, черемшу, пучку, петушки, корни сараны. Черемшу заготавливали на зиму. Летом собирали грибы, ягоды, орехи»

Бичом сибирских крестьян стала септическая ангина — заболевание, регистрируемое только во время голода. Многие истощенные жители села выходили на поля и собирали, лежавшие под снегом, колоски. Голодавшие не знали, что на лежащем под снегом зерне прорастает особый вид ядовитых грибов, вызывающий эту страшную болезнь. Ее признаком были судороги, шла носом кровь, распад мягких тканей, после чего наступала смерть.

«Мне было 13 лет и всегда хотелось есть, -рассказывает Дина Демьяновна, — семья у нас была большая (7 детей), тятенька (отец) погиб на фронте, а мама получала всего 400 грамм муки в день. Весной в колхозе начинался падеж скота от голода. Мы ночью с братом ходили за мясом. Отрубим топором несколько кусков мяса и несем домой. Ничего вкуснее этого вареного мяса я больше никогда не ела. (Улыбается сквозь слезы Дина Демьяновна.) Я никому об этом не рассказывала, стыдно было, но в то время хотелось есть. Мы рано пошли работать в колхоз. Выполняли разную работу. Весной мы обмолачивали снопы в подтоварнике, и Настя, моя старшая сестра, насыпала в чирки зерна, чтобы унести домой. Об этом кто-то сказал участковому милиционеру. Настя спряталась от него в чей-то бане на берегу реки. Он ее не нашел и три дня караулил, но так и не смог поймать. Это спасло ее от тюрьмы, а то дали бы 10 лет»

Я спросила, как молодежь отдыхает после работы. «А на вечерки ходили. С заимки-то нас не отпускали, так мы часов в 11 вечера уйдем тихо, чтобы бригадир не услышал, ночью возвращались. На вечерке кто-нибудь играл на балалайке, а мы пели или, сняв чирки, чтобы не порвались, босиком плясали. Зимой посиделки устраивали, в какой-нибудь избе соберется вся молодежь, и при лучинах шьем, вяжем, вышиваем, а также новостями делимся или поем.

Больше всего мне запомнилось 5 марта 1953 года. В день смерти Сталина никто не работал, был митинг. Всем было страшно, как будем жить дальше, все плакали. А сейчас, наоборот. Все Сталина ругают. Попробуй, разберись», — вздыхает Дина Демьяновна.

Наверное, послевоенного голода можно было бы избежать, если бы жители сельской местности имели возможность полнее использовать ресурсы своего личного приусадебного хозяйства. Но Сталин пришел к необоснованному выводу, что размеры личных подворий крестьян слишком велики и это отрывает их от работы на общественных полях.

Во время Хрущева жизнь стала лучше. Разрешили приусадебное хозяйство, держать одну корову, одну свинью, одну овцу. Наступила оттепель.

Воспоминания:

Мизоновой Е.К

Бурнашевой Д.Д

Почекутова М.П.

Почекутова А.И

Шахова А.Н

http://www.memorial.krsk.ru/Work/Konkurs/0/Mizonova.htm

«Раз государство у нас ворует и обрекает на смерть, нам остается только вступить в банду»
 

Голод и смерти 1947 года. Коллективизация, а не засуха

С.Гринкевич. Посёлок Октябрьский. Забытая трагедия

«В щах попадаются
черви» 

 Голод
1946-1947 гг. в свидетельствах очевидцев