Рассказы про афганистанскую войну

Сорок лет назад, 25 декабря 1979 года, СССР начал вводить войска в Афганистан. Предполагалось, что это будет молниеносная операция помощи дружественному режиму, однако война растянулась на десять лет. Ее называют одной из причин развала Советского Союза; через Кабул, Кандагар, Пули-Хумри, Панджшерское ущелье прошли около ста тысяч советских солдат, от 15 до 26 тысяч погибли. К годовщине начала ввода войск «Лента.ру» публикует монологи солдат и офицеров, воевавших в Афгане.

«Мы честно выполняли свой долг»

Алексей, Новосибирск:

Ни в Афгане, ни после я не встречал воинской части, находившейся в таких боевых условиях и при этом чуть ли не еженедельно подвергающейся обстрелам, и при всем при этом готовой выполнить любую поставленную перед ней задачу. Во время встреч на различных мероприятиях с ребятами, прошедшими дорогами Афгана, услышав в ответ на вопрос «Где служил?» — «Руха, Панджшер», они, как правило, выдавали такие тирады: «Нас Рухой пугали, мол, любой „залет“ — и поедете в Панджшер на воспитание». Вот такое мнение бытовало в ограниченном контингенте о нашем «бессмертном» рухинском гарнизоне!

Полк вошел в историю афганской войны как часть, понесшая самые большие потери в Панджшерской операции весной 1984 года. Наша часть (несмотря на то что находилась вдалеке от взора командования 108 МСД, и награды зачастую просто по какой-то нелепой сложившейся традиции с трудом доставались личному составу полка) тем не менее дала стране реальных героев Советского Союза В. Гринчака и А. Шахворостова. Невзирая на условия, в которых жил полк, мы честно выполняли свой долг. Пусть это звучит немного пафосно, но это так.

Да простят меня ребята-саперы, если я поведаю о минной войне в Афганистане без свойственного им профессионализма. Попытаюсь доступным языком объяснить, что за устройства использовали моджахеды в этой необъявленной десятилетней войне.

Как мне рассказывали наши полковые саперы, многие мины итальянского производства были пневматического действия — то есть проезжала одна машина по мине, мина, соответственно, получала один уровень подкачки, затем вторая — еще один уровень, а вот третья или, скажем, шестая машина в колонне попадала под срабатывание взрывного механизма мины. Иначе говоря, механизм приводился в действие вот этим так называемым «подкачиванием», происходившим за счет нажатия колеса гусеницы нашей техники, и когда уровень доходил до критической точки — происходил взрыв.

Соответственно, когда в колонне, где до начала движения щупом был проверен каждый метр маршрута, происходил подрыв, это вызывало удивление и множество вопросов к саперам. Повторюсь, что, как мне объяснили саперы, по такой мине можно было проехать, если колесо машины не покрывало 3/4 площади мины, то есть проехал по ней, по 2/4 ее площади, — все равно, а вот следующая единица техники может запросто подорваться. Именно минная война принесла нам в Афганистане большое количество изувеченных ребят, особенно в Панджшерском ущелье.

«Там очень много грязи было»

Алексей Поспелов, 58 лет, служил в рембате с 1984-го по 1985 год, дважды ранен:

Честно говоря, все это уже стирается из памяти, только снится сейчас. Жара, пыль, болезни. У меня было осколочное ранение в голову и в ногу. Плюс к этому был тиф, паратиф, малярия и какая-то лихорадка. И гепатит. Болели гепатитом многие, процентов 90, если не больше.

Меня после распределения в 1982 году направили в Германию. Там я прослужил год и восемь месяцев, еще не женился к тому времени. Пришла разнарядка в Афганистан, меня вызвал командир и говорит: «Ты у нас единственный в батальоне холостой, неженатый. Как смотришь на это?»

Я говорю: «Командир, куда родина прикажет — туда и поеду». Он отвечает: «Тогда пиши рапорт». Я написал рапорт и поехал.

Сразу с пересылки мне дали направление в 58-ю бригаду матобеспечения, в населенный пункт Пули-Хумри, в 280 километрах от Кабула на север через перевал Саланг. Там я попал в рембат командиром ремонтно-восстановительного взвода. Скажешь, непыльная работа? Ну, а кто же технику с поля боя эвакуировал? И отстреливаться приходилось, конечно, не раз.

Я вспоминаю это время очень тепло, несмотря на все неприятности и трудности. У нас там люди разделились на тварей и нормальных — но это, наверное, всегда так бывает.

Вот, например, в 1986 году я получил направление в Забайкалье. Должен был в Венгрию ехать, но ротный мне всю жизнь испортил, перечеркнул, перековеркал.

К нам должен был начальник тыла приехать с инспекцией, и у нас решили в бане закопать треть от большой железнодорожной цистерны под нефть. А я в этот день как раз сменился с наряда, где-то часов в шесть. Вечернее построение, и ротный говорит Мироненко и еще одному парню: «Давайте быстро в баню».

Баня — это большая вырытая в земле яма, обложенная снарядными ящиками, заштукатуренная, приведенная в порядок. Там стояла здоровая чугунная труба — «поларис», как мы ее называли, в которую капала солярка, и она разогревалась добела. Она была обложена галькой. И там все парились. До того момента, как привезли эту цистерну, в холодную воду ныряли в резервный резиновый резервуар, двадцатипятикубовый.

И тут комбату приспичило закопать цистерну, чтобы прямо не выходя из бани можно было купаться в холодненькой. Все сделали, но у ротного появилась идея скрутить по ее краю трубу, наделать в ней дырок, чтобы фонтанчики были, и обеспечить таким образом подачу воды. Чтобы идиллия была — показать начальству: глядите, у нас все хорошо!

Но по времени это сделать не успевали. Ребята неделю этим занимались, практически не спали. А Мироненко, сварщик, был в моем взводе. На построении он из строя выходит ко мне и говорит: «Товарищ лейтенант, дайте мне хоть поспать, меня клинит!» Но ротный кричит Мироненко: «А ты что тут делаешь? А ну в баню, заканчивай все давай!»

Как потом оказалось, Мироненко спустился на дно этой емкости, заснул и случайно затушил газовую горелку, которая продолжала работать. В этот момент его напарник, почувствовавший запах ацетилена от автогена, кричит ему туда: «Мирон, ты чего там делаешь, уснул? Ты не спи, я пойду баллон кислородный поменяю». И не перекрыл ацетилен. А Мироненко спросонья нашаривает в кармане коробок и чиркает спичкой. Понимаешь, какой объем взрывчатого вещества к тому времени там скопился? Разворотило все к чертовой матери.

Бахнуло, наверное, часов в 12. На следующий день начали разбор: чей подчиненный, кто дал команду… И ротный тут же все спихнул на меня — мол, это его подчиненный. И началось. Меня сразу же на гауптвахту засадили. Я на ней суток десять просидел, похудел на 18 килограммов. Камера была метр на метр, а в высоту — метр шестьдесят. Вот так я все это время сидел и почти не спал. А в углу камеры стоял такой же «поларис» и разогревался. Фактически я был вдавлен в стенку. Это ужасно — по-моему, даже фашисты такого не придумывали.

Когда было партсобрание, меня исключили из партии за ненадлежащий контроль над личным составом. Прокуратура на меня уголовное дело завела. Но всех опросили и выяснили, что я, наоборот, пытался не дать этому парню пойти работать, и, пополоскав меня, дело закрыли. Хрен бы с этим начальником тыла, купался бы в этой резиновой емкости, ничего страшного. Но ротному приспичило рвануть задницу, чтобы капитана получить…

А так — не только негатив был. Хорошие нормальные люди там как братья были. Некоторые афганцы, пуштуны, лучше к нам относились, чем многие наши командиры. Люди другие были. Там, в экстремальной обстановке, совершенно по-другому все воспринимается. Тот, с кем ты сейчас чай пьешь, возможно, через день-два тебе жизнь спасет. Или ты ему.

Но сейчас туда, конечно, ни за что бы не поехал. Бешеные деньги, которые там крутились, никому добра не принесли. Со мной несколько человек были, которые, я знаю, наркотой торговали. Бывает, попадут в БМП из гранатомета, от бойца фарш остается — ничего практически. Цинковый гроб отправлять вроде надо. И в этих гробах везли героин в Союз. Я не могу этого утверждать точно, но знакомые офицеры об этом много раз рассказывали, и в том, что это было, уверен на 99,9 (в периоде) процентов.

Там очень много грязи было. А я был идеалистом. Когда меня выгнали из партии, я стреляться собирался, не поверишь. Это я сейчас понимаю, какой был дурак, я воспитан так был. Мой отец всю жизнь был коммунистом, оба деда в Великую Отечественную были… Я сейчас понимаю, что это шоры были идеологические, нельзя было так думать.

В 90-е, когда Ельцин встал у власти, я написал заявление и сам вышел из партии. Ее разогнали через год или около того. Сказал в парткоме: я с вами ничего общего не хочу иметь. Почему? Да просто разложилось все, поменялось. Самым главным для людей стали деньги. У народной собственности появились хозяева. Нас просто очень долго обманывали. А может, и сейчас обманывают.

«Пить — пили, и пили много»

Юрий Жданов, майор мотострелковых войск, служил в Афганистане в 1988 году:

Я в 1980 году служил в Забайкалье лейтенантом, и там всеобщий порыв был: давай, мол, ребята, туда, в Афган! И все написали рапорты. Все мы — господа офицеры (которые тогда еще господами не назывались), так и так, изъявляем желание. Но тогда все эти рапорты положили под сукно.

Потом я поехал служить в Таманскую дивизию командиром батальона. Служил, служил, вроде хороший батальон, а потом, во второй половине 80-х, не пойми что твориться стало. Написал рапорт по новой — мол, хочу в Афган. Ну и поехал.

В наш полк специально прилетали вертушки из штаба армии за хлебом и за самогончиком. Гнали прекрасно — на чистейшей горной воде. Бывало, водку привозили из Союза, но это редкость была. Но не только из Союза водкой торговали, в дуканах можно было паленую купить, да и какую угодно. Я имел доступ к лучшему техническому спирту, который по службе ГСМ шел. Пили все — не так, конечно, чтобы все в перепитом состоянии были. Но пить — пили, и пили много.

Я в режимной зоне Баграма, будучи замкомандира полка, курировал вопросы тех подразделений, которые от полка там стояли: третий батальон, зенитно-ракетная батарея, третья артиллерийская батарея и батальон на трассе. Поскольку я находился близко от штаба дивизии, комдив Барынкин привлек меня к работе с местными, поставил мне задачу: мол, посмотри-послушай, чем они там дышат. И я на его совещаниях по этому вопросу присутствовал. Получить информацию о них иначе как вращаясь в их среде было никак невозможно. Вот этим я и занимался.

С «зелеными» — солдатами Наджибуллы, которые за нас воевали, — тоже приходилось работать. Ездили, с местными общались — есть фотографии, когда мы приезжаем, вокруг бородатые стоят, а мы броней идем — колонной. А они там со всякими «хренями и менями» в боевые действия не вступили, склонили на переговоры — тоже показывали свою силу.

Я таджиков-солдатиков из третьего батальона взял и туда, в совмещенный командный пункт, который в Баграме был, где их штаб находился, чтобы они с местными поговорили. На первый день послал одного, на второй — другого. Я специально с собой таджиков взял, причем не простых, а которые на фарси говорили, — большинство афганцев общается на этом наречии.

Один из этих моих солдатиков рассказывал, что они попытались его «заблатовать»: «Давай, мол, беги по-быстрому к нам в банду, мы тебя в Пакистан переправим, скоро шурави (русские) уходят. Тебя там в Пакистане поучат, а Союз-то скоро развалится. Ты придешь к себе в Таджикистан и будешь там большим человеком». Это 1988 год! Для меня, партийного и офицера, это звучало как бред сивой кобылы. Мысль о том, что Союз развалится, — вообще была из области фантастики.

Когда я приехал в Афган, дальние гарнизоны уже начали выходить. И я смысла не понимал: на хрена мне, ребята, туда ехать? На хрена вы меня туда послали? Война чем хороша? Когда идет движение, когда ты воюешь. А когда войска стоят на месте, они сами себя обсирают и портят все, что находится вокруг них. Но раз выходили — значит, была такая политическая необходимость, это тоже все понимали.

Афган на меня сильно повлиял тем не менее. Меняются отношения — на политическом уровне и на личном. И еще я помню, как офицеры клали на стол рапорты еще до расформирования подразделений. Там сидели кадры «оттуда» и просили их: да у тебя два ордена, ты что, куда? — Нет, я увольняюсь… Судьба и война приводят каждого к законному знаменателю.

А потом, уже после всего этого, я узнал, что Саша Лебедь, который был у нас в академии секретарем партийной организации курса, который разглагольствовал с партийной трибуны о социалистической Родине, вместе с Пашей Грачевым поддержал Борю Ельцина, когда развал СССР пошел. И я понял, что ловить здесь нечего. У нас тут предатели везде.

Пашу потом министром обороны сделали, Саша Лебедь вылез в политические деятели. Наш начальник разведки дивизии поначалу к нему прильнул и, так сказать, вскоре улетел в мир иной. А потом и Саша Лебедь вслед за ним отправился. Политика — дело сложное, интересное…

«У тех, кто войну прошел, правильное понимание вещей возникает»

Отец Валерий Ершов, служил в Афганистане заместителем командира роты в бригаде обеспечения в городе Пули-Хумри, отслужил 10 месяцев вплоть до вывода войск из Афганистана:

Шла уже вторая половина 80-х, и все мы знали, что это за место — Афганистан, общались с ребятами, которые там воевали. Я решил, что надо себя испытать. Человек ведь всегда проверяется в деле, хотя был и страх смерти, и страх попасть в плен, конечно. Потому я добровольцем отправился в Афганистан и о своем решении не жалею.

Рота у нас была большая и нестандартная — 150 человек. Называлась местной стрелковой. Я такого больше нигде не встречал. Подчинялась рота непосредственно начальнику штаба бригады, которого мы все звали «мама». Люди туда отбирались и хорошо оснащались.

Мы охраняли огромные склады 58-й армии. Оттуда уходили колонны в боевые подразделения Афганистана, порой приходилось участвовать в сопровождении этих колонн, поэтому мне довелось побывать и в Кабуле, и в Кундузе, и некоторых других местах.

Когда командир роты заболел, я три месяца исполнял его обязанности. Именно тогда, в августе 88-го, у нас произошло вошедшее в историю афганской войны ЧП — взрывы на артиллерийских складах.

Несколько часов мы провели под этой бомбежкой. Создалась мощная кумулятивная струя. Ветер, гарь от взрывов. Часть казарм сгорела подчистую. Запах был чудовищный. Ко мне в комнату влетела мина и не разорвалась. Упала рядом с койкой. Саперы потом ее вынесли.
Осколков было в воздухе столько, будто дождь шел. Я действовал на автомате, как на тренировках.

Помню, на командном пункте подошел прапорщик и попросил отпустить его, чтобы забрать бойца с поста. Я разрешил. Он надел бронежилет, каску, взял автомат и вышел. Смотрю, вокруг него все рвется, а он идет как заговоренный. Нужно было далеко идти. Два километра.

Часть дороги была видна. Обратно так же шел: не сгибаясь, спокойно. Я про себя думал: «Неужели так можно идти?» Но солдата прапорщик не нашел. Мы отправились с ним во второй раз уже на БРДМ. Машина почти сразу просела. Колеса нашпиговало осколками, включилась самоподкачка шин, так и доехали до места. Там пришлось выходить. Солдат нашелся, живой, прятался за камнем.

Ни один человек у меня из подразделения в этом пекле не погиб. Как тут не поверить в то, что не все в жизни подчиняется законам физики и математики?

У меня у самого после прогулок под огнем — ни одного осколка на бронежилете, на каске, ни одной зацепки даже на форме не осталось. Тот день стал для меня в каком-то смысле поворотным.

В Бога я в ту пору еще не верил. Был таким человеком, который ищет справедливости во всем. С одной стороны, в этом есть своя чистота, а с другой — наивность. Среди подчиненных принципиально неверующих людей не было. По крайней мере у всех, когда выходили на утренний осмотр, были либо вырезанные крестики, либо пояски с 90-м псалмом. Такова военная традиция.

Я порой подтрунивал над солдатами: «Что это такое? Ведь вы же коммунисты, комсомольцы, а верите какой-то ерунде»… Но снимать кресты не просил.

На границе между жизнью и смертью, да еще и в чужой стране, отношения между солдатами были пропитаны абсолютным доверием. В Афгане я мог подойти к любому водителю и попросить, чтобы меня подбросили куда-то. Без вопросов. То же самое — на вертолете. Ни о каких деньгах, как вы понимаете, речи быть не могло.

При этом никакого панибратства, понимаете? Вот в чем штука. Я подчиненных называл по имени-отчеству, но это не отменяло постоянных тренировок и других методов поддержания подразделения в форме, чтобы люди были готовы ко всему. Приказы не надо было повторять дважды, не надо было даже проверять их исполнение. Единственное, насколько было можно, мы делали бойцам щадящие условия: три часа на сон вместо двух, потом — час бодрствования и еще два — в наряде.

Одна из главных проблем афганцев — это обида, что здесь, в Союзе, все не так, как было в Афгане. В первую очередь не хватало таких же теплых отношений между людьми.

Порой нас встречали даже с некоторой враждебностью. Так, по возвращении из Афгана мы с другим офицером хотели новые фуражки получить. Объяснили, что в командировке вся форма поистерлась и так далее, а нам ответили: «Мы вас туда не посылали». Я понимаю, что это расхожая фраза, но так действительно говорили и, разумеется, не все ветераны, а особенно те, что сражались на передовой, могли молча такое проглотить.

Сперва афганцы держались вместе. Помню, в первые годы ветераны создавали много патриотических обществ, а потом эти общества стали лопаться как мыльные пузыри.

Не стало той страны, за которую мы воевали. У людей, да и у нас тоже, уже были другие цели, задачи. Многим хотелось стать богаче. Льготы появились. С одной стороны, это хорошо, но с другой — начались какие-то трения: кто кому чего дал или не дал. Я встречал таких афганцев, которые озлоблялись на весь мир и друг на друга. Взрывы на Котляковском кладбище — это же были разборки между ними.

Мне повезло, вернее, Господь меня увел от таких проблем. Я нашел отношения, схожие с теми, какие были в Афгане, в среде верующих людей. У тех, кто войну прошел, правильное понимание вещей возникает. Часто ветераны к своим наградам относятся так: «Разве это мои ордена и медали? Это все товарищи мои боевые, а я тут ни при чем». Или даже так говорят: «Это Господь мне помог, это его заслуга».

Светлана Алексиевич. «Цинковые мальчики»

Спрашиваю и слушаю везде: в солдатской казарме, столовой, на футбольном поле(!), вечером на танцах. (неожиданные тут атрибуты мирной жизни):

— Я выстрелил в упор и увидел, как разлетается человеческий череп. Подумал: «Первый». После боя — раненые и убитые. Все молчат… Мне снятся здесь трамваи. Как я на трамвае еду домой… Любимое воспоминание: мама печет пироги. В доме пахнет сладким тестом…

— Дружишь с хорошим парнем… А потом видишь, как его кишки на камнях висят… Начинаешь мстить.

— Ждем караван. В засаде два-три дня. Лежим в горячем песке, ходим под себя. К концу третьего дня сатанеешь. И с такой ненавистью выпускаешь первую очередь. После стрельбы, когда все кончилось, обнаружили: караван шел с бананами и джемом. На всю жизнь сладкого наелись…

— Взяли в плен «духов»… Допытываемся: «Где военные склады?» Молчат. Подняли двоих на вертолетах: «Где? Покажи…» Молчат. Сбросили одного на скалы…

— Заниматься любовью на войне и после войны — это совсем другое дело… Все, как в первый раз…

— «Град» стреляет… Мины летят… А над всем этим стоит: жить! жить! жить! Но ты ничего не знаешь и не хочешь знать о страданиях другой стороны. Жить — и все. Жить!

Написать (рассказать) о самом себе всю правду есть, по замечанию Пушкина, невозможность физическая.

На войне человека спасает то, что сознание отвлекается, рассеивается. Но смерть вокруг нелепая, случайная. Без высших смыслов.

…На танке красной краской: «Отомстим за Малкина».

Посреди улицы стояла на коленях молодая афганка перед убитым ребенком и кричала. Так кричат, наверное, только раненые звери.

Проезжали мимо убитых кишлаков, похожих на перепаханное поле. Мертвая глина недавнего человеческого жилища была страшнее темноты, из которой могли выстрелить.

В госпитале видела, как русская девушка положила плюшевого мишку на кровать афганского мальчика. Он взял игрушку зубами и так играл, улыбаясь, обеих рук у него не было. «Твои русские стреляли, — перевели мне слова его матери. — А у тебя есть дети? Кто? Мальчик или девочка?» Я так и не поняла, чего больше в ее словах — ужаса или прощения?

Рассказывают о жестокости, с которой моджахеды расправляются с нашими пленными. Похоже на средневековье. Здесь и в самом деле другое время, календари показывают четырнадцатый век.

Александр Проханов. «Дворец»

— Поехали! — появился Татьянушкин. — В госпиталь, проведаем наших! А потом на виллу! 

Они выехали в город. Кабул, обычно многолюдный и пестрый, был пуст и безлюден, с замурованными домами, забитыми окнами лавок. В тусклом небе железно гудели вертолеты, кружили жужжащую карусель, словно завинчивали над городом огромную жестяную крышку, консервировали его.

Министерство обороны было обуглено, у входа стояли десантные самоходки, патрули, синея беретами, двигались по тротуарам. На перекрестке застыл, накренив пушку, сожженный афганский танк, кругом валялось горелое промасленное тряпье. Тут же в земле зияла дыра и торчали огрызки телефонных кабелей. Людей не было видно, но жизнь, спрятавшись в хрупкую глиняную оболочку, как моллюск в раковину, наблюдала сквозь щели и скважины. Над Майвандом, над мечетями и духанами, прошел самолет на бреющем, ударил хлыстом по Кабулу, оставил в воздухе воспаленный рубец.

Перед госпиталем стояли «бэтээры», отъезжали и подъезжали санитарные машины. Из зеленого микроавтобуса санитары вытаскивали носилки. На них, отрешенный, с голубыми невидящими глазами, лежал десантник — остроносый, стриженый. Солдат-санинструктор, следуя за носилками, нес флакон капельницы.

Они вошли в здание госпиталя. Здесь пахло карболкой, йодом, несвежей кислой одеждой, теплым запахом истерзанной плоти. Койки стояли по коридору, в палатах было битком. Повсюду шевелились, стонали, дышали воспаленно и хрипло забинтованные раненые. Воздух был насыщен общим страданием. Калмыков вдыхал это варево боли и муки, теплое, едкое, тошное. 

Мимо санитары протолкали тележку. Навзничь, вверх подбородком лежал человек, голый, с дрожащим провалившимся животом, на котором кровянели тампоны. Из этих красных клочковатых тампонов, затыкавших пулевые ранения, били фонтаны боли. Лицо человека было белым, в капельках голубоватого пота. На ноге грязным комком торчал дырявый носок.

В коридоре на койке лежал обожженный. Его лицо продолжало кипеть, пузыриться, отекало липкой черной смолой. И из этого смоляного клокочущего лица смотрели остановившиеся, выпученные от боли глаза.

Навстречу из операционной пробежал санитар с эмалированным белым ведром. На дне колыхались, плескались желто-красные ошметки.

Они шагали по госпиталю. За матовыми стеклами операционных резали, кромсали, ломали, пилили, отсекали, вливали, вычерпывали, вонзали. В тусклой белизне огромного здания стоял хруст и скрежет. На дно оцинкованных ведер падали извлеченные сплющенные пули, зазубренные осколки, выбитые зубы, щепы костей, разорванные органы простреленного человеческого тела.

Калмыков шагал, ужасаясь: «И это я натворил?… Моих рук дело? Я наломал, нарубил?…» 

Все, кто корчился и страдал на койках, были брошены на покорение азиатской столицы, напоролись на ее минареты, мавзолеи, увязли в лабиринтах глинобитных кварталов, упали, сраженные, на площадях и базарах. Другие, кого миновали пули, захватили столицу, укротили ее, господствовали, навешивали над городом реактивные траектории звука, полосовали из неба режущими хлыстами. 

Геннадий Васильев. «В Афганистане, в «Черном тюльпане»»

Шульгин видел, как вздыбилась земля вокруг душманских позиций, как поднялась в воздух стена мелких камней, кусков глины, кровавых лоскутов и обломков оружия, слышал, как разнесся по ущелью оглушительный гул, смешавшийся с человеческим воем. 

Даже шульгинские парни не выдержали и вылезли наверх, выставив чумазые лбы над земляными холмами окопов. Привычные к разным картинам войны с удивлением наблюдали они агонию банды и только досадно морщили лица на крики Шульгина, приказывавшего лечь в укрытия.

Осколки летели через ущелье в их сторону, но солдаты только прижимались к земле от тонкого визга ввинчивающихся в пашню кусков железа, мелких камней, и, по-мальчишески, раскрыв рты, глядели на кровавый спектакль танцующих над высотой воздушных стрекоз.

За эскадрильей боевых вертолетов летели уже пары с десантами рейдовых рот. Штурмовой батальон майора Трофимова, укрепленный полковой разведывательной ротой, саперной группой и отделением химвзвода с огнеметами, выбрасывался вокруг Шульгина, вгрызаясь в каменные хребты. Горы оружия вставали вокруг десятка недавно беспомощных шульгинских стволов.

И уже завыли мины батальонной батареи. Поплыли облачки дыма над разрывами посреди развороченных камней. Гулкой дробью зарокотал крупнокалиберный «Утес». Пошли в полк координаты душманской высоты для полковой артиллерии. Повис над головами желтый шар первого пристрельного снаряда.

Виктор Николаев. «Живый в помощи. Записки афганца»

Утренний полет в режиме свободной охоты прошел удивительно спокойно. Полуденное испепеляющее солнце продолжало методично расплавлять боевую собранность экипажей. Сейчас вертушки стелились над кандагаркой. Через полчаса после взлета слева стали вырисовываться две «Тойоты» грузового типа, одна из которых горела. 

Высадившаяся группа, не добегая нескольких метров до чадящей машины, почувствовала страшную вонь, а из-под второй, увидев людей, выползли восемь грязных воющих женщин. За ними, цепляясь за длинные паранджи обеими ручонками, волоклись насмерть перепуганные ребятишки.

Пока переводчик, успокаивая женщин, пытался их допросить, чтобы получить хоть какое-то объяснение случившемуся, спецназовцы оторвали борт машины и отпрянули.

По всему кузову навалом были разбросаны около двадцати обезглавленных мужских трупов. Позже выяснилось, что таким образом свела счеты одна банда с другой. Отрезанные головы своих врагов бандиты бросили в кузов машины и подожгли ее. Женщин, на удивление, не тронули. Видимо, решили — не слишком ценный груз. Идти самостоятельно пешком женщины побоялись. И на это были причины…

Олег Ермаков. «Зимой в Афганистане» (рассказы)

Всю ночь штабные скрипели перьями. Всю ночь возле штаба толпились солдаты, отслужившие свой срок. Увольнение задержали на три месяца. Все это время солдаты, отслужившие свой срок, считали, что они живут чужой жизнью; они ходили в рейды и иногда гибли. Вчера они вернулись из очередного рейда и не сразу поверили приказу явиться в штаб с военными билетами. Всю ночь штабные оформляли документы. Эта ночь была душной и безлунной, в небе стояли звездные светочи, блажили цикады, из степей тянуло полынью, от длинных, как вагоны, туалетов разило хлоркой, время от времени солдаты из боевого охранения полка разгоняли сон короткими трассирующими очередями, — эта последняя ночь была обычной, но тем, кто курил у штабного крыльца в ожидании своей очереди, она казалась сумасшедшей.

Наступило утро, и все уволенные в запас выстроились на плацу.

Ждали командира полка. Двери штаба отворялись, и на крыльцо выходил какой-нибудь офицер или посыльный, а командира все не было.

Но вот в сопровождении майоров и подполковников, плотных, загорелых и хмурых, по крыльцу спустился командир. На плацу стало тихо. Командир шел медленно, хромая на левую ногу и опираясь на свежевыструганную трость. Командир охромел на последней операции — спрыгнул неловко с бронетранспортера и растянул сухожилие, но об этой подробности почти никто не знал. Командир шаркал ногой, слегка морщась, и все почтительно глядели на его больную ногу и на его трость и думали, что он ранен.

Остановившись посредине плаца, командир взглянул на солдат.

Вот сейчас этот суровый человек скажет какие-то странные теплые слова, подумали все, и у сентиментальных уже запершило в горле.

Постояв, посмотрев, командир ткнул тростью в сторону длинного рыжего солдата, стоявшего напротив него.

— Сюда иди, — позвал командир.

Солдат в зауженной, ушитой, подправленной на свой вкус форме вышел из строя, топнул каблуками, приложил руку к обрезанному крошечному козырьку офицерской фуражки и доложил, кто он и из какого подразделения. Командир молча разглядывал его. Солдат переминался с ноги на ногу и виновато смотрел на белую деревянную трость.

— Ты кто? Балерина? — гадливо морщась, спросил командир.

Командир так и не успел сказать прощальную речь своим солдатам, — пока он отчитывал офицеров, не проследивших, что подчиненные делают с парадной формой, пока он кричал еще одному солдату: «А ты? Балерина?», пока он кричал всем солдатам: «Вы балерины или солдаты, мать вашу…», — из Кабула сообщили, что вертолеты вылетели, и посыльный прибежал на плац и доложил ему об этом. Командир помолчал и, махнув рукой, приказал подавать машины.

Николай Борисенко. Пограничная мотоманевренная группа (в/ч 2099). Мазари-Шариф.

В конце восемьдесят второго года проходила операция в ущелье Карамколь, в ней принимали участие ММГ шурави и сорбозы – правительственные афганские войска. Начинало темнеть, когда наша колонна стала втягиваться в ущелье. В это время с окружающих гор раздались голоса душманов, усиленные мегафонами. Моджахеды предлагали перейти на их сторону и вместе сокрушать неверных. Как оказалось, противник просто-напросто впотьмах перепутал шурави с «зелеными» (так тоже называли бойцов армии ДРА). Завязался бой. Чуть позже на ущелье обрушился шквал огня с налетевших МиГов, ущелье рвалось на части от сброшенных бомб. Что-то там напутали корректировщики, и наши сами оказались в роли уничтожаемых. К счастью, все обошлось, только одного из парней легко ранило.

Через пару дней в том же ущелье произошло событие, запомнившееся Николаю на всю жизнь. Его овчарка Рува вдруг резко кинулась в сторону, сбив с ног хозяина. И тут же Николай услышал, как вражеская пуля ударила в борт грузовика как раз на уровне его груди.

И еще раз собака спасла жизнь солдату на этой же операции. Завязалась перестрелка. Коля юркнул под прикрытие БТРа, запихивая поглубже под него овчарку. Поводок перехлестнулся через его спину. Внезапно Рува рванулась так, что перевернула хозяина на спину, и в этот же миг пуля снайпера пробила колесо боевой машины, возле которого только что лежал Николай.

К сожалению, после увольнения в запас Руву пришлось оставить в Термезе, где ее принял новый хозяин. О дальнейшей боевой судьбе овчарки Николаю ничего не известно.

А та боевая операция закончилась практически ничем. Основная часть банды ускользнула сразу после налета авиации. Удалось уничтожить только несколько небольших групп.

Андрей Белых. 781-й отдельный разведбат. Баграм.

В Афганистан Андрей попал в октябре 1984 года, сразу после окончания трехмесячных курсов в Ашхабаде, где обучился специальности наводчика-оператора БМП. Почему ему досталась такая специализация? Андрей думает, это потому, что на гражданке успел поработать трактористом в родном колхозе «Коммунар» Красногвардейского района и про-учился в Ставропольском сельхозинституте один год. В армии внимательно смотрят, чем занимался до службы парень, чтобы легче было освоить военную профессию.

В конце февраля восемьдесят шестого года разведбату была поставлена задача срочно выдвинуться к баграмской «зеленке» и блокировать в близлежащем кишлаке бандформирование. Трех человек, в том числе и Андрея, командир отправил в авангарде батальона в дозор. Скрытно подобрались почти к самым дувалам, окружающим кишлак, и увидели на берегу арыка-канала, снабжающего чахлые поля и жителей населенного пункта мутной водой, некое укрепление, внешне похожее на дот (долговременная огневая точка). Андрей зарядил «муху», вышел, не скрываясь, к самому арыку и всадил снаряд прямо в небольшой проем амбразуры укрепления.

Только метнулись было ребята через дувал, как из кишлака открыли огонь. Отошли, залегли за глинобитной стеной, стали отстреливаться. Недолго пришлось в одиночку воевать, очень быстро подтянулся батальон. Одна из БМП обрушила значительную часть дувала, ударив по нему передком. Открылся более полный обзор. Но что за ерунда? Молчит пушка боевой машины! Андрей под огнем вспрыгнул на броню и скатился через люк внутрь БМП. Наводчик-оператор сидел целый и невредимый, смотрел на Андрея испуганными глазами, в полном ступоре. Что оставалось делать? Втиснулся Белых на сиденье командира, переключил управление на себя, прильнул к прицелу и нажал на гашетку. Сгоревшие пороховые газы полностью не выходили из машины, вентиляция оказалась неотрегулированной. Но стрелял Андрей до тех пор, пока не стал терять сознание. Еле выкарабкался на воздух, свалился на землю. Отравился довольно сильно. «Духов» в том бою уничтожили почти четыре десятка.

Игорь Фаталиев. 177-й полк 108-й дивизии. Джебаль-ус-Сарадж.

Однажды в районе баграмского перекрестка – есть там святое место Эсталиф – возникла жизненная необходимость в поисках пищи. Проходила большая войсковая операция по уничтожению огромного скопления душманов. Харчи закончились, а о возвращении в полк не могло быть и речи. Старшина застрелил ишака. Долго его варили. В итоге пожевали ослиного мяса, безвкусного, совершенно «резинового», зато бульона горячего напились!

…Однажды с боем ворвались в кишлак Самида, что у самого Саланга. Двух парней ранило. В селении тишина. Передовая группа ушла на прочесывание, четверо вместе с Игорем остались в прикрытии. Зашли в один дом. А там полно народу. Дети и женщины. В паранджах. Подозрительным показалось. Подошел Игорь ближе, сорвал с одной из них покрывало, а под ним мужик бородатый с автоматом. Он не ожидал быстрого разоблачения, вот и не выстрелил. Разоружили банду.

Через какое-то время появились еще мужчины, один из них кинулся на Фаталиева с вилами… Застрелил его боец по фамилии Чичеванов. Спас жизнь Игорю.

Еще был такой случай. Бросили подразделение в район Хинжана в ущелье Леван на реализацию разведданых. Вроде бы там находится большой склад оружия. Авиацией бомбить бесполезно, поскольку тайник среди скал. Пошли. Почти сразу на-ткнулись на засаду. Уничтожили восьмерых «духов». Но не все так просто. Они тоже народ продуманный. Вырыли что-то типа капонира, накрыли сверху огромным тентом от КамАЗа зеленого цвета, поставили ДШК, чтобы в случае чего лупануть по нашим вертушкам, и чувствовали себя совсем неплохо. Однако не ожидали такой дерзости со стороны шурави, которые ночью спустились к ним с практически отвесной скалы, откуда ждать их было совершенно невероятным делом. С той скалы и днем-то не очень спустишься.

«Духи» рассчитывали только на светлое время суток, тем более что из их укрытия все ущелье видно как на ладони. Тут их и взяли. В этом капонире бойцы провели трое суток, ждали, пока подтянутся основные силы и ударят по укрепрайону, где и находились боеприпасы.

Александр Бражко. Файзабад. 860-й отдельный мотострелковый полк.

Помнит Александр самый длинный бой.

1 августа 1984 года случилось так, что рота прошла гораздо дальше, чем нужно. Расположились, огляделись. Замышлялась крупная операция по выкуриванию из ущелья моджахедов.

Странно. Никого нет. Ни подкрепления, ни душманов. Командир роты с первым взводом начал спускаться вниз, чтобы создать еще одну линию обороны. Сначала Александр увидел фонтанчики песка под ногами, а потом услышал звуки выстрелов. Стреляли с той стороны ущелья. Было восемь утра. Пришлось окапываться под огнем, скрываясь за редким кустарником. Чуть пришли в себя, стали прицельнее бить по врагу, удалось осмотреться. Километрах в двух в бинокль видны две другие роты, расположившиеся на склоне горы, словно в амфитеатре. Стоят, покуривают, наблюдают.

Долго на связь не выходил ротный, Александр переживал, что тот погиб. Но молчал капитан потому, что их группа была прижата к земле плотным огнем противника. Часа через четыре выяснилось, что кончились вода и перевязочные средства, на исходе боеприпасы, начало клинить оружие. Но тут дождались помощи: по другой стороне ущелья ударила артиллерия, да и пара Ми-8 прошлась НУРСами.

Бой продолжался. Несколько солдат погибли, многих ранило. Патроны экономили, старались бить одиночными наверняка. Вдруг лейтенанта Бражко окликнул рядовой Селивестру: мол, командир, снизу группа людей к нам продвигается, замочить? И ствол пулемета вниз опускает. Александр глянул в бинокль – отставить, наши. К ним на помощь шел командир взвода из восьмой роты. Потом уже выяснилось, как старший лейтенант Мамедов взял шестерых пулеметчиков, проводника и ринулся на помощь девятой роте. Однако душманы все равно не дали им подняться наверх, прижали плотным огнем к земле.

В четыре часа вечера бой затих. Рота вскарабкалась на плато и расположилась на ночевку. Подвезли воду в огромных резиновых бурдюках. Есть не хотелось. Да и как на боевых есть? Пробьешь пару дырочек в банке со сгущенкой и посасываешь, запивая вонючей теплой водой. Вроде бы и сытость есть, а с другой стороны, в случае ранения в живот больше шансов выжить.

Ранним утром следующего дня на связь вышли из полка с приказом вернуться на вчерашнее место и принять еще один бой.

Олег Клименко. Разведвзвод 371-го мотострелкового полка. Диларам.

Как-то под кишлаком Мусакала пришлось блокировать крупное душманское формирование. Разведрота работала по высотам, пыталась не допустить прорыва моджахедов и подавляла любое огневое сопротивление. Успешно отвоевали тогда. А как только бой стал затихать, по рации сообщили, что рота стоит на минном поле. Пришлось Олегу влезть внутрь брони, открыть десантный люк и подавать с уровня земли команды механику-водителю, куда двигаться. Так, колея в колею, и ушли с минного поля. Это был не первый и не последний случай близкого контакта с минами. Зимой в районе Фараха вышли на отдельную заставу дивизии, усиленный блокпост в горах. Ситуация тогда сложная была, «духи» вели себя очень активно, поэтому приходилось двигаться ночью. К утру дошли к своим. Начальник заставы как увидел взвод Клименко, так и ахнул. Оказалось, что гости все время шли по старым минным полям, поставленным нашими же саперами. Только вот карты установки мин давным-давно утеряны.

Законы разведки суровы, но не всегда им следовали, хоть и жалели потом. Однажды во время засады перед бойцами-разведчиками появилась женщина с ребенком на руках. Что делать? Ребенок бесконечно плачет, мать тоже беззвучно рыдает. Путь афганке до кишлака неблизкий, уже вечереет. Жаль стало людей, отпустили. Через некоторое время раскаялись – надо было задержать хотя бы на несколько часов. Когда совсем стемнело, засекли свет автомобилей вражеского каравана. Вот-вот выйдут под прицел – и тут из кишлака в небо ракета взметнулась. Свет фар погас, и колонна ушла с маршрута.

Игорь Некрасов. Разведрота 191-го мотострелкового полка. Газни.

Запомнился Игорю последний день 1985-го. Поднялись по тревоге. Колонна шла на Кабул, по пути ее и потрепали моджахеды. По данным разведки, «духи» запланировали нападение на эту колонну и во время обратного пути. В свободном поиске по окрестным холмам и оврагам разведрота столкнулась лоб в лоб с бандой, что шла в направлении дороги, где должен был пройти автокараван. Встреча была внезапной для обеих сторон.

Завязался бой. Причем по иронии судьбы после первых выстрелов заклинило пушки у двух БМП. Третья боевая машина имела на вооружении пушку, стреляющую гранатами, но из нее не могли стрелять, душманы были очень близко. Пришлось воевать только «ручным» оружием. «Духи» успели сделать несколько выстрелов из гранатометов. К счастью, мимо. Лишь одна попала в цель. Но и тут повезло – она оторвала привязанный к борту БМП ящик с патронами и отскочила, разорвавшись сзади, не причинив вреда.

В результате скоротечного боя уничтожили с десяток нападавших, остальных рассеяли по оврагам, предотвратив нападение на колонну. С нашей стороны в том бою потерь не было, только командиру роты Анатолию Гончаренко осколками разрывной пули посекло лоб; старшине Сергею Харламову пуля, угодив в цевье автомата между пальцев руки, поранила пальцы; взводному Гене Парфенюку пробило навылет руку у локтя, когда он менял магазин. Больше никто не пострадал.

Вечером командиров ждал торжественный ужин, так они – мечеными – и отправились на празднование Нового года.

Михаил Викшняйкин. Разведрота 12-го мотострелкового полка. Шинданд.

В 1985 году призвали в армию. Учебка в Ашхабаде. Все выпускники шли в Афганистан.

Самолетом летели до Шинданда, там распределили по подразделениям. Попал в разведроту. Три месяца бесконечных и выматывающих тренировок. Хотелось же реальных дел. Старики посмеивались: мол, еще хлебнете!

Первые операции помнятся плохо. Сопровождение колонн, взрывы на трубопроводе. Затем уже набравшихся опыта ребят стали включать в состав разведгрупп.

Устраивали засады на прорывающиеся со стороны Ирана караваны, иногда по нескольку дней ждали, затаившись у тропы. Повезло в самом начале – уничтоженный караван перевозил оружие, боеприпасы и медикаменты, тщательно упакованные в тюки с мирным товаром.

Потом были другие засады и другие караваны. «Духи» яростно защищались. Приходилось терять друзей. Понимали, что делают важное дело. Гордились, когда командира роты представили к ордену Красного Знамени за захваченный караван с противоракетным зенитным комплексом.

Случилось так, что сутки ждали важный караван. Зажали его двумя группами, обыскали, но «барубухайка» (так наши бойцы называли автомобили аборигенов) оказалась груженной обычным товаром для дуканов (лавок и магазинчиков). Один из разведчиков случайно пнул ногой бак для воды и не услышал привычного плеска. Открыв бак, обнаружили туго упакованные «афошки». Как потом выяснилось, полтора миллиона афгани.

До сих пор при встрече с боевыми друзьями вспоминает, как некоторое время был миллионером.

Сергей СКРИПАЛЬ

«Мне этот бой не забыть нипочем…» / Газета «Ставропольская правда» / 8 февраля 2014 г.