Рассказы про блокаду ленинграда для детей

В этом году исполняется 80 лет со дня начала Великой Отечественной войны. Это одна из самых печальных и трагических дат в истории нашей страны. Смерть – это всегда страшно и горько, но нет ничего ужаснее и несправедливее, чем смерть ребенка. И если гибель одного малыша можно назвать трагедией, то для того, что случилось с детьми Ленинграда в годы блокады, сложно подобрать определение. В преддверии Дня памяти и скорби вспоминаем самые страшные страницы Великой Отечественной войны – исписанные детским почерком.

Установить точное число погибших в годы блокады сегодня не представляется возможным, поскольку официальные данные учитывают только тех, кто был зарегистрирован и имел постоянную ленинградскую прописку. Но даже примерные цифры и простая логика дают нам ужасающую картину.

По разным данным, всего в период с 8 сентября 1941 года по 27 января 1944 года, когда блокада была полностью снята, в Ленинграде погибло от 600 тысяч до 1,5 миллиона человек. Причем только 3% из них погибли от бомбежек и артобстрелов, остальные 97% погубил голод. Как утверждает в своем исследовании архивных статистических данных кандидат исторических наук, старший преподаватель СПбГУ Людмила Газиева, на момент начала войны в Ленинграде проживало 848 067 детей от младенческого возраста до 16 с половиной лет. Общее число детей, подлежащих спасению за время блокады, составило, по оценкам Газиевой, 903 230 человек.

От 127 568 до 159 095 – столько ребят погибло при одной только эвакуации, пишет историк. Сложно представить, сколько еще маленьких, хрупких жизней унесли бомбежки, голод и мороз. Учитывая то, что дети составляли примерно пятую часть населения взятого в кольцо города, число погибших может доходить до 200 тысяч и даже превышать его…

Судить о том, какие мытарства выпали на долю ленинградских малышей и подростков в то страшное, голодное время, мы можем по рассказам выживших, которых с каждым годом становится все меньше, по книгам и, конечно, дневникам. Так мало их сохранилось – этих мятых страничек, исписанных нетвердой детской рукой! Каждая – на вес золота. И в каждой своя великая, неизбывная, совсем не детская боль. Процитировать все блокадные записи мы, разумеется, не сможем, но постараемся вспомнить хотя бы некоторые из тех, что дошли до наших дней.

Таня Савичева, 11 лет

Фото: ТАСС

Дневник ленинградской школьницы Тани Савичевой – это, пожалуй, самая известная детская летопись войны, которая уместилась всего на девяти страницах.

Когда фашистская Германия напала на Советский Союз, Тане было 11 лет. Она родилась в селе Дворищи под Гдовом, но, как и ее братья и сестры, выросла в Ленинграде. Семья Тани была многодетной: она была пятым и самым младшим ребенком в семье. У неё было две сестры – Женя и Нина, и два брата – Леонид «Лёка» и Миша. Отец семейства, Николай Родионович Савичев, был состоятельным человеком: в Ленинграде ему принадлежали пекарня, булочная-кондитерская и даже кинотеатр. Однако в 1935 году Савичева как нэпмана лишили всего имущества и выселили за 101-й километр. Спустя год Николай Родионович умер от рака. Его семье, несмотря на потерю кормильца, удалось вернуться в Ленинград.

22 июня 1941 года у танинной бабушки был день рождения. Утром девочка вручила ей подарок, а уже вскоре по радио объявили о начале войны. Савичевы стали активно помогать Красной армии, и даже маленькая Таня не оставалась в стороне – собирала бутылки для зажигательных смесей. Но потом в город пришла блокада, а за ней – голод и смерть.

Как-то раз Таня обнаружила дома записную книжку Нины, которую ей подарил Леня. Часть книжки была занята записями о различных задвижках, вентилях, клапанах и прочей арматуре для котлов (Нина, как и Женя, работала на Невском машиностроительном заводе имени Ленина), а другая половина с алфавитом для записи телефонных номеров и адресов оставалась свободной. В этой книжке Таня впоследствии и вела свой блокадный дневник.

Вскоре там появилась первая запись под буквой «Ж»: «Женя умерла 28 дек в 12.00 час утра 1941 г.» (пунктуация и орфография автора здесь и далее сохранены – прим. ред.). Старшая дочь Савичевых, несмотря на голод и сильное истощение, до последнего дня продолжала трудиться на заводе и сдавать кровь для раненых. Вскоре после нее с работы не вернулась Нина, но в этот раз Таня не стала ничего записывать в дневнике – она верила, что сестра жива. Нина действительно выжила: ее с другими работниками завода в спешке эвакуировали из города прямо с работы. Но Таня этого уже не узнала.

Страшные записи продолжали появляться одна за другой«Б»: Бабушка умерла 25 янв. 3 ч. дня 1942 г.

«Л»: Лека умер 17 марта в 5 час утра в 1942 г.

Дядя Леша 10 мая в 4 ч дня 1942 г.

«М»: Мама в 13 мая в 7.30 час утра 1942 г.

Судя по всему, после смерти мамы Таня потеряла надежду на то, что Нина и ее брат Михаил, пропавший без вести, когда-нибудь вернутся живыми. Последние записи в ее дневнике располагались под буквами «С», «У» и «О».

Таня написала:

«Савичевы умерли».

«Умерли все».

«Осталась одна Таня».

Через пару лет не осталось и самой Тани. Измученная дистрофией, цингой и туберкулезом, 1 июля 1944 года девочка тихо умерла в доме инвалидов в Горьковской области, уже будучи в эвакуации. Дневник Тани Савичевой после ее смерти нашла вернувшаяся в Ленинград Нина. Сегодня девять листочков, исписанных карандашом, хранятся в Государственном музее истории Санкт-Петербурга, а их содержимое известно во многих странах и продолжает напоминать нам об ужасах войны.

Фото: ТАСС

Лена Мухина, 17 лет

Лена родилась 21 ноября 1924 года в Уфе, в начале 1930-х годов вместе с матерью переехала в Ленинград. Там ее мать умерла, и опекунство над Леной взяла ее тетя – балерина Ленинградского малого оперного театра Елена Бернацкая, которую впоследствии девочка стала называть матерью. Свой дневник Лена начала вести 22 мая 1941 года. Сначала он был похож на обычные девичьи записки, тон их был бодрым, слог – живым. Но с началом войны, а затем и блокады Ленинграда, характер записей изменился. Лена стала откровенно описывать тяготы жизни в осажденном городе: ужас и голод, постоянные бомбежки, крошечные пайки хлеба и, наконец, смерть самого близкого человека. Вот несколько строк из ее дневника:

«Когда я утром просыпаюсь, мне первое время никак не сообразить, что у меня действительно умерла мама. Кажется, что она здесь, лежит в своей постели и сейчас проснётся, и мы будем с ней говорить о том, как мы будем жить после войны. Но страшная действительность берёт своё. Мамы нет! Мамы нет в живых. Нет и Аки. Я одна. Прямо непонятно! Временами на меня находит неистовство. Хочется выть, визжать, биться головой об стенку, кусаться! Как же я буду жить без мамы. А в комнате запустенье, с каждым днём всё больше пыли. Я, наверно, скоро превращусь в Плюшкина…».

Елена Бернацкая умерла 7 февраля 1942 года. Лена до последнего ухаживала за ней, хотя понимала, что дни ее «мамы» сочтены:

«Эти последние дни, 5, 6, 7 февраля, мама почти совсем со мной не разговаривала. Она лежала, закрывшись с головой, очень строгая и требовательная. Когда я бросилась со слезами к ней на грудь, она отталкивала меня: «Дура, что ревёшь. Или думаешь, что я умираю». – «Нет, мамочка, нет, мы с тобой ещё на Волгу поедем». – «И на Волгу поедем, и блины печь будем. Вот давай-ка мы лучше на горшок с тобой сходим. Ну-ка, сними одеяло. Так, теперь сними левую ногу, теперь правую, прекрасно». И я снимала с кровати на пол ноги, когда я дотрагивалась только до них, это ужасно. Я понимала, что маме осталось недолго жить. Ноги – это были как у куклы, кости, а вместо мышц какие-то тряпки. – Опля, – говорила весело она, силясь сама подняться. – Опля, а ну-ка, подними меня так.

Да, мама, ты была человеком с сильным духом. Конечно, ты знала, что умрёшь, но не считала нужным об этом говорить».

В начале июня 1942 года Лена Мухина была эвакуирована в город Горький. Там она поступила в фабрично-заводское училище, училась на мукомола. Лена вернулась в Ленинград осенью 1945 года. Умерла она в Москве 5 августа 1991 года. Ей было 66 лет.

Блокадный дневник Лены Мухиной хранится в Центральном госархиве историко-политических документов Санкт-Петербурга. В 2011 году он был издан при содействии историка Сергея Ярова.

Юра Рябинкин, 16 лет

Фото: википедия / блокадная книга (1937 год)

Юра Рябинкин родился в Ленинграде 2 сентября 1925 года. Записывать все, что с ним происходит, он начал в первый же день войны – 22 июня 1941 года. Сына и его младшую сестру Иру мать воспитывала одна: отец ушел из семьи в 1933 году, женился повторно и уехал в Карелию. Мама Юры, Антонина Михайловна Рябинкина, была интеллигентной, начитанной женщиной, в 1941 году работала заведующей библиотечным фондом.

Когда началась война, Рябинкины решили остаться в Ленинграде. Это решение, как и для многих семей, стало для них фатальным. Осенью 1941 года Антонина посоветовала сыну поступить в военно-морскую спецшколу, чтобы в дальнейшем у него было больше шансов эвакуироваться, но Юра не прошел медкомиссию: у мальчика было плохое зрение и плеврит.

25 сентября 1941 года Юра сделал в дневнике следующую запись:

«Сегодня я окончательно решил, что мне делать. В спецшколу не иду. Получаю паспорт. Остаюсь в школьной команде. Прошу маму эвакуироваться, чтобы иметь возможность учиться. Пока езжу на окопы. Через год меня берут в ар­мию. Убьют не убьют. После войны иду в кораблестроительный институт или на исторический факультет. Попутно буду зарабатывать на физической работе сколько могу. Итак, долой политику колебаний! (…)

Мое решение – сильный удар для меня, но оно спасет и от другого, еще более сильного удара. А если смерть, увечье – то все равно. Но это-то именно и бу­дет, наверное, мне. Если увечье – покончу с собой, а смерть – двум им не бы­вать. Хорошо, очень хорошо, что у мамы еще есть Ира».

Как и в других блокадных дневниках, характер записей Юры постепенно меняется, и изменения эти, хоть и постепенны, но жутки: от первых переживаний войны и размышлений о планах на дальнейшую жизнь – к полному отчаянию и единственному желанию – поесть досыта.

«Сегодня придет мама, отнимет у меня хлебную Ирину карточку – ну ладно, пожертвую ее для Иры, пусть хоть она останется жива из всей этой адской (неразборчиво), а я уж как-нибудь… Лишь бы вырваться отсюда… Лишь бы вырваться… Какой я эгоист! Я очерствел, я… Кем я стал! Разве я похож на того, каким был 3 месяца назад?..», – писал Юра 28 ноября 1941 года.

8 января 1942 года Антонина Рябинкина с дочерью отправились в эвакуацию. Юре пришлось остаться: от голода и слабости он уже не мог ходить. Антонина и Ирина прибыли в Вологду 26 января, в тот же день мать Юры умерла прямо на вокзале от истощения. Ирину отправили в детприемник, позднее – в детский дом в деревне Никитская, откуда после победы ее забрала тетя. Судьба Юры так и осталась неизвестной. Последняя запись в его дневнике появилась 6 января 1942 года – за два дня до отъезда матери и сестры:

Таня Вассоевич, 13 лет

Таня Вассоевич, как и Юра Рябинкин, начала вести записи в день нападения Германии на Советский Союз. Семья школьницы жила на 6-й линии Васильевского острова, в доме №39. Когда началась война, отец Тани, Николай Брониславович, был далеко от дома – он отправился в геологическую экспедицию. Таня осталась в Ленинграде с мамой, Ксенией Платоновной, и 15-летним братом Володей.

Вот некоторые строки из ее дневника:

«22 июня 1941 года. В 12 часов дня объявили, что началась война. По радио выступал т. Молотов с речью. Мама плакала. Я улыбалась. (…)

23.VII. К нам пришла управдом и сказала: «Срочно собирайтесь, через час вы поедете на трудработы в Красное село». Я и Вова собрались и вышли к воротам. (…) Я только развязала рюкзак и вынула бутылку кефира, как что-то тихо загудело и люди закричали, что тревога. Я стала собирать вещи не очень-то спеша, как делала это в Ленинграде во время тревоги. И вдруг над головой зажужжали немецкие самолёты и где-то рядом забабахало. Это были первые залпы в моей жизни, и я очень испугалась. (…) До сих пор не знаю, были ли это бомбы или зенитки, но что-то так громко бабахало, и казалось, еще ближе, ближе и вот разорвётся над нами. Но вот стало утихать, и потом совсем стало тихо. Мы поднялись из канавы бледные, все в пыли. (…) Опять залпы. Мы бежали к парку, а военные, стоявшие на карауле по дороге, указывали нам путь, смеялись и говорили: «Ничего, привыкнете!» (…)

Первым умер брат Володя: его не стало в январе 1942 года. Несмотря на то, что Тане было всего 13 лет, она сама занималась организацией похорон – маме уже не позволяло здоровье. Спустя месяц не стало и Ксении Платоновны.

Тане не сразу удалось устроить вторые похороны, и тело матери еще девять дней лежало в квартире. В конце концов, благодаря сердобольному сторожу Худякову Тане удалось похоронить мать на Смоленском кладбище. В своем дневнике девочка нарисовала карту кладбища и схему расположения могил: она надеялась, что, если сможет выжить, обязательно найдет маму с братом и установит на могилах памятники. При этом описывая все, что было связано с датами смерти и захоронения близких, Таня использовала особый шифр, который придумала сама. Она знала, что похоронила родных полулегально, так как Смоленское кладбище было закрытым. Кроме того, вся пережитая боль, связанная с утратой и похоронами, была для нее слишком личной и сокровенной.

Фото: ТАСС / Христофоров Валерий

«(…) Страницы склеены, чтоб никто не видел самого сокровенного. На похоронах были тетя Люся, Гросс-мама, я и Толя Таквелин – Вовин лучший друг и одноклассник. Толя плакал – это растрогало меня больше всего. (…) Вова и мама похоронены в настоящих гробах, которые я покупала на Среднем проспекте у второй линии за хлеб. Худяков вырыл за крупу и хлеб. Он хороший и взял с меня, что у меня было и не ругался и был добр ко мне. (…)

Я стояла в комнате у печки отвернувшись и не плакала, мне было страшно. Я не понимала, не верила… я никогда в жизни не видела близко мертвого человека.

Мороз. Яркое солнце. Я иду в детскую больницу на 3-й линии. Взять свидетельство о смерти. Я в Вовиной шубе. (…) Гл. врач находит картотеку Владимира Вассоевича и крупными буквами поперек выводит УМЕР. (…)»

Может, я немного боялась этого дня; я считала, что встретить его я должна, как-то серьёзно, что к этому времени должно что-нибудь произойти. (…) У меня не было радостного веселья, у меня была какая-то строгая радость. Я танцевала и пела, но мне (пожалуй) больше хотелось сказать людям что-нибудь такое, чтобы они стали бы сразу смелыми, честными, добросовестными и трудолюбивыми. Чтобы они поняли, что же в жизни есть хорошее, когда бывает действительно весело, а действительно бывает только тогда, когда ты сделал какое-нибудь трудное и благородное дело, и потом веселишься. Тогда веселье и счастье бывает настоящее».

Татьяна Вассоевич прожила долгую жизнь и умерла в январе 2012 года. Дневник блокадницы был издан ее сыном –доктором философских наук, руководителем Санкт-Петербургского регионального информационно-аналитического центра Российского института стратегических исследований (РИСИ) Андреем Леонидовичем Вассоевичем.

Блокада Ленинграда

Справка: Блокада Ленинграда — военная блокада города, которая стала трагедией Великой Отечественной войны. Сотни тысяч мирных жителей погибли во время блокады. За массовый героизм и мужество жителей города Ленинград получил звание город-герой. Даже после прорыва блокады не всех истощенных жителей блокадного Ленинграда удалось спасти. Многие из тех, кто выжил и покинул Ленинград уже не вернулись в город. Блокада Ленинграда длилась Длилась с 8 сентября 1941 года по 27 января 1944 года. 27 января — День воинской славы России. В этот день отмечается полное освобождение города от фашистской блокады.

67 лет назад перевернулась одна из самых скорбных страниц в истории Великой Отечественной войны — 27 января 1944 года была снята блокада Ленинграда.

О блокаде вспоминают сотрудницы библиотеки Санкт-Петербургской духовной академии Александра Васильевна Аксенова и старейший библиотекарь Галина Ивановна Николаева.

Интервью с Александрой Васильевной Аксеновой о блокаде Ленинграда

— Александра Васильевна, блокадный Ленинград Вы застали еще будучи семилетней девочкой. Какие воспоминания остались у Вас с тех поистине страшных дней?

— Голодные, холодные все были. Люди идут по улице, а тут же и мертвые под ногами лежат, все что угодно было.

Моя вторая мама была детский врач и весь день ходила по вызовам и не машиной, а пешком (лифтов не было во многих домах). И даже под обстрелы попадала. Однажды пришла домой, а на ней лица нет. Мы обеспокоенно спрашиваем: «Что случилось?», а она говорит: «Ох, что было, иду по улице, никого нет кроме меня, по одной стороне, а над головой самолеты летают, и вдруг какой-то голос мне говорит: На ту сторону! На ту сторону! Быстро! Быстро! А я только успела перескочить улицу, как обрушился дом, мимо которого я проходила, в него огромная бомба попала!»

Так и жили… Бывало, пойдем, по карточкам хлеб получим, чаек на керосинке разогреем — и праздник у нас. И только разрезали на кусочки – вдруг воздушная тревога. Бабушка и я не любили лазить в подвал, все лезут, а мы стараемся остаться; нас все равно гнали. Мы жили на третьем этаже, а дом был четырехэтажным. Однажды раздался сильный грохот: снаряд попал в печную трубу. Обрушилась сажа, дыра в потолке, хорошо только, что этот снаряд в нас не попал.

Вот такие каждодневные случаи. А в 1944 году я уже пошла в школу. Сидим в классе, писать нечем, тетрадей нет, пишем на обрывках старых газет простым карандашом. И много раз было, что объявляли воздушную тревогу, и приходилось бежать в подвал. А когда не было таких налетов, то выходили и работали в саду, сажали какие-то кустики, деревья, чтобы большие выросли. Что-то созидали. Теперь едешь в метро, а перила исписаны всякой пакостью. Ужасно очень! Ведь люди строили, старались, это такая тяжелая работа была.

— Остались ли у Вас воспоминания о церковной, о литургической жизни блокадного Ленинграда?

— Храмов было открыто пять или шесть, именно в период блокады. Я помню, как мы с мамой ходили в Никольский собор. Долго шли, ведь не было транспорта совсем. А вот когда папа с фронта пришел, с ним мы всегда ходили в храм на Пасху. Народа было — тысячи, и конная милиция охраняла, не давала даже что-то против говорить. Никто нас из храма насильно не вытаскивал. Все спокойно ходили молиться. Плохо только было то, что была ужасная давка. Порой было даже не войти в храм. Я помню, как однажды стояли в очереди у храма, даже до моста рядом с Мариинским театром была очередь. Тогда трамваи ходили — выйдут люди и молятся, даже милиция старалась принимать участие в молитве. Не было тогда такого противного качества как лицемерие, какого-то такого полуиздевательского отношения. Многие стали понимать, что такую войну нельзя пережить без помощи Божией. А сколько чудес тогда происходило по молитвам!

— А были ли в те годы блокады в Вашей жизни такие то моменты особого ощущения действия Промысла Божия?

— У меня что-то подобное было, когда мы еще в селе жили. Тогда бабушка умерла от тифа на моих глазах. Дома тогда не было у нас своего, ее сестра продала тогда дом и с детьми поехала в Нарву. Мы же остались на улице, и нас переселили в пустой дом. А я тогда первый раз в жизни и, дай Бог, чтобы в последний, вышла просить хлеб. А я не умела. Я иду и говорю: «Дайте хлебца, бабушка умирает». И только одно окно открылось, и протянули мне кусочек. А я схватила, побежала, чтобы ей принести, мне казалось, что это ее спасет. Вдруг налетели две молодые женщины, выхватили у меня из рук этот кусочек хлебца и побежали. А я кричу им: «Тетеньки, отдайте, бабушка умирает». Но они все равно убежали, и я вернулась ни с чем. Стою на пороге, а она смотрит на меня, лежит, встать не могла совсем.

Так я осталась одна в семь лет. Папа – на фронте, мама вторая – в блокаде с семьей. Тогда постановили: сегодня у одних буду, завтра у других. Кто выгонит, кто приютит, кто даст что-то, кто не даст… И никогда я не просила: не дают — ухожу сразу. Сосульку пососу или елочную иголку. И вот ведь чудо – жива все еще. Были у нас люди и побогаче, но жили в другой части леса, и однажды вышло так, что погода была ужасная, снег, мороз, метель в тот день. И говорят мне они: «Ты у нас и так два дня – иди!» А другие-то в другой части леса, а лес огромный! И я маленькая вышла в обвязанных обмотках и пошла, проваливаясь в снег по пояс, не зная, где дорога, и здесь ли она. Я не просила остаться никогда! И вот иду молча, не зная, куда иду, и вижу елка стоит — большая, старая. Я туда залезла, ветер шумит, завывает вовсю, а под елкой тихо, спокойно, как в шалаше, и снег не идет. Я прижалась к стволу, стою, а мне дом видится: часы наши бьют, кукушечка то выскочит, то снова спрячется. И слова: «И вот начинается сказка…». А я замерзать начинаю и слышу «динь-динь», а там – колокольчик на санях звенит… и я отключилась. Очнулась я в санях, старый мужик меня в свой тулуп укутывает, растирает и приговаривает: «Ребенка-то бросили». Вот оно доказательство, что Бог есть! Огромный лес, никого нет (и кто поедет в такую погоду?), и вдруг Господь посылает спасение! Даже сейчас вспоминать это страшно! А когда привез меня в ту часть леса, где наши остальные были, все сразу всполошились. Спрашивают мужика, откуда меня привез, а он рассказывает, что едет за дровами в лес, а я около дороги стояла, спрятавшись под елкой. А лошадь уперлась, встала и ни с места. Мужчина говорит: «Я бью ее, а она не идет и мордой все показывает куда-то на большую елку. Я туда полез, а там ребенок замерзший стоит». Разве это не чудо? Вот такой случай был.

Беседовали: Алексей Медведев и Вадим Лозовский

Когда война началась, мне было 10 лет. Летом 41-го наша семья была на даче, а в тот день мы с мамой почему-то приехали в город. Идем по Невскому — что такое, тучи народа у репродукторов, слышим, что объявили войну. Для нас, детей, это было пока непонятно.

Детские сады, школы стали эвакуировать. Мы, девчонки, радовались: все вместе, вкупе. Увезли нас в Малую Вишеру под Ленинградом. Сначала было ничего, потом все начали страдать по своим родителям, по дому. Некоторые девочки писали домой, чтобы их забрали. Моя мама приехала и меня увезла. Когда мы вернулись в город, уже шли бомбежки сильнейшие, вокзалы были разрушены, поезда по расписанию не ходили.

Осенью 41-го еще было терпимо, давали пайки, нашей семье хватало. В это время детей постарше призвали в дружину, выдали противогазы, дали наставления. И мы дежурили на лестницах: гасили фугаски, если они падали, провожали жителей в бомбоубежище. Когда разбомбили Бадаевские склады, с продуктами стало плохо. К зиме стало еще хуже, просто ужасно. В домах не было ни электричества, ни воды, ни отопления. За водой сначала ходили в прачечную, потом пришлось ходить и дальше, т.к. в прачечной замерзало все, к кранам было не подойти — кругом лед.

К бомбежкам постепенно привыкали, в бомбоубежище не хотелось спускаться. Один раз родителей не было дома, я осталась с племянником. Вдруг — тревога, он не пошел в убежище, сказал, спать хочу. В ту бомбежку у нас вылетели все стекла.

Хлеба стали давать мало — 125 граммов. В домах появились буржуйки, трубы от которых выводили в форточку. Эти 125 граммов резали на маленькие кусочки и сушили в буржуйках сухарики.

Мы с племянником часто бегали в кинотеатр «Художественный», смотрели фильм «Фронтовые подруги». В один из дней мы возвращались из кино и зашли в спортивный магазинчик около кинотеатра «Колизей». Племянник нашел там бумажник. Дома мама посмотрела: там паспорт, все карточки от начала месяца. Какой-то юный мальчик все это потерял там, в спортивном магазине. Наша семья всегда была верующей, мама сказала: дети, какое счастье, что тут есть паспорт и адрес, мы должны это вернуть. Мы все — моя сестра, племянник, я — пошли пешком через Неву, по адресу к Финляндскому вокзалу. Это было суровое время, зима. Молодого человека дома не оказалось, мы оставили свой адрес. Он пришел к нам потом, и мы вернули ему все эти карточки.

В апреле 1942-го у нас мама умерла. Мы с ней ходили на Васильевский остров проведать ее брата, думали, что-то он нас не навещает, весточки никакой не дает. Когда пришли, нам сказали, что он умер, жена его тоже умерла, детей увезли в детский дом. Мама, конечно, была очень расстроена. Мы вернулись домой, и она слегла, а через десять дней умерла. В домах было холодно, мы маму долго не хоронили. Нам было жалко ее. После смерти мамы нас осталось трое: моя сестра двадцати двух лет, мой племянник и я.

Люди поддерживали друг друга во время блокады, помогали чем могли. Когда мама ослабла, а я была более менее, я возила ее на работу на саночках. И многие своих родных возили на работу на саночках.

В блокаду люди были очень добрые, старались поддержать, помочь друг другу. Правда, у меня несколько раз отнимали хлеб. Вырывали и сразу в рот, чтобы тут же съесть. Когда с продуктами стало плохо, сестра как-то раз дежурила в очереди. За ней стояла женщина, пианистка, как потом выяснилось. И вдруг эта женщина говорит: пойду маму проведаю дома, не умерла ли она там. Женщина ушла, а когда вернулась, продукты закончились. Женщина расплакалась: мама совсем голодная, ее надо поддержать. Сестра успела получить продукты. Она отрезала долю пайка этой женщине, талоны не взяла. Когда мы вернулись в город после войны, наша квартира была занята. В нее въехал какой-то военный, много мебели ввез туда, ковры. А нас в квартиру не пустил. Через полгода его выселили в 24 часа из нашей квартиры, и мы вернулись в свой дом. У нас все было украдено, ничего не осталось. Эта пианистка принесла сундук, который у нас был вместо комода.

В 1942 году была хорошая теплая весна, город начали убирать, он сделался чистым.

Как-то нас позвали за грибами, и мы поехали. Не понимая ничего в грибах, мы набрали мухоморов, посолили их и наелись. И всех нас увезли в больницу. Сестра была в очень тяжелом состоянии, племянник и я — полегче. Врачи спасали нас, как только могли. Когда мы вышли из больницы, сестре сказали или сдать меня в детский дом, или эвакуироваться с двумя детьми. И в августе 1942-го нас эвакуировали по Ладоге, по дороге жизни, на баржах. На этих баржах очень много погибало людей, перед нами разбомбили несколько барж. Когда нас встретили на берегу, все очень радовались, что мы живы и баржа наша уцелела. Много было всего.

Потом нас повезли в Сибирь, многие умерли от голода по дороге.

В поезде была одна женщина, жена какого-то большого военного чина. Мы ей понравились, и она сообщила, что нас везут в Сибирь, но если мы ей доверимся, она заберет нас в Ярославскую область, а по дороге будет о нас заботиться. Она действительно о нас очень заботилась, в эвакопунктах получала на нас провизию. Остаток войны мы пробыли в Ярославской области, в городе Рыбинске. Нас взяла одна женщина к себе в дом, и мы у нее жили. Сестра работала в Рыбинском ремесленном училище, часто приходилось работать ночами. Там была девочка, одна без родителей. Сестра  взяла  ее к нам. Еще она подобрала у булочной бабушку, которую выгнали на улицу. Вот мы и жили все вместе. Когда закончилась война, за нами приехал муж моей сестры. И мы оказались в Ленинграде уже после войны.

Читайте также о блокаде Ленинграда:

• Школа жизни
• Колокола над блокадным Ленинградом
• 900 дней веры