Рассказы про уколы детям в больнице

Мне было 6 лет, я болела и не ходила в садик. А мама мама была на работе. Без нее там было невозможно обойтись. Она работала старшей медицинской сестрой детской поликлиники, где катастрофически не хватало персонала. Мама делала свою работу, работала за регистратора, и еще ухитрялась помогать врачам на приемах, а то и ходить на патронаж. Без нее бы мир остановился, небо рухнуло на землю, больные дети умерли, а здоровые заболели без прививок и витаминов
Так я думала. И не обижалась. Это было правильно там много больных детей, а дома только я не такая уж и больная. Вот и температура уже не такая высокая, и телевизор можно смотреть, сколько угодно. Одно отравляло мое выздоравливающее существование уколы.
В медицине 70-х было принято чуть ли не все болезни лечить антибиотиками. Чихнул таблетку, кашлянул укол. Мама, как медик, знала, что антибиотики в таблетках вредны для желудка, и предпочитала уколы. Я их панически боялась, но у мамы не забалуешь начнешь ныть, и получишь по той же попе, и не вместо укола, а на аперитивчик
На часах было почти восемь вечера, и я знала, что мама должна вот-вот прийти с работы и поставить мне укол. Была зима, за окном тьма тьмущая, но свет я не включала так было интереснее бояться. Фильмов ужасов тогда не было, про вампиров и монстров мое поколение не слыхивало, но детское сознание и без допингов превращало тени от деревьев на стене в жутких пауков, а память услужливо вытаскивала из своих, еще неглубоких недр, рассказы про «черную-черную руку» и «черный-черный гроб».
В дверном замке заковырялся ключ, и я прямо подскочила от неожиданности. Разом нахлынули все только что придуманные страхи. Захотелось завизжать, но «холодный ужас сковал ее юное тело» или как там пишут в триллерах Ключ осторожно искал нужное положение, тикали часы, я забилась в угол дивана, стараясь слиться с обивкой Наконец дверь открылась, в прихожей загорелся свет, осветил трюмо и я увидела в зеркале усталое мамино лицо.
Опять лампочку на лестнице выкрутили, раздраженно сказала она. Я выдохнула. Сердце снова застучало, ноги потеплели, кулаки разжались, открыв мокрые от пота ладошки.
Я слезла с дивана и, путаясь в сползших на коленки колготках, выползла в прихожую. Иногда мама по дороге с работы заходила на молочную кухню, и брала там для меня «по блату» очень вкусный сладкий кефирчик. Его готовили для младенцев, разливали в стерильные бутылочки и затыкали пробками из ваты. Младенцы в нашем районе, видимо, не отличались хорошим аппетитом, их мамы обычно весь кефир не разбирали, любезно оставляя мне пару бутылок.
Я сунула нос в авоську. Ура! Сегодня кефир был!
Сначала укол! как мама увидела из ванной, что я уже приготовилась присосаться к первой бутылке не знаю. Но она всегда знала, что я собираюсь сделать, даже когда не видела меня.
Я скисла, как тот кефир. Укол. Это был приговор.
Мама ушла на кухню, поставила кипятиться стерилизатор со шприцами и стала готовить инъекцию. Я тоже сунулась на кухню, приткнулась на табуретке за холодильником и из этой засады наблюдала за мамой, прикидывая, как бы это поизобретательнее подойти к вопросу «а может не надо». Мама готовила страшное орудие пыток, иногда посматривая на меня.
Ты же знаешь надо. Ты и так уже целую неделю дома сидишь, без уколов не поправишься.
Я стала тихонько скулить. Плакать и кричать, даже если очень больно или страшно, в нашей семье было не принято. Мама считала истеричностью любое сильное выражение эмоций.
Мама услышала мой скулеж, и устало облокотилась на стол:
Ну что, папу будем ждать
Это было ниже пояса. Мне было всего шесть лет, но показаться папе мужчине! в унизительном виде кверху голой попой, всей в соплях и слезах, я не могла. Это было стыдно.
Пойдем, мама взяла шприц. Поскуливая и приседая от страха, я двинулась в комнату.
Снимай колготочки, ложись. Ты же знаешь, я не больно поставлю.
Ага, не больно. Это пенициллин-то не больно Как будто я не знаю, что это такое. Себе так никогда никаких уколов не ставит, а мне уже пятый за неделю. И что, что она умеет шлепком втыкать иголку в мякоть попы А дальше-то! Дальше этот пенициллин будет обжигающе проникать в мышцу, и я закушу зубами подушку, до судороги в челюсти, только бы не зареветь. И все равно зареву.
На самом деле все длилось очень недолго секунды три, и мама действительно мастерски ставила уколы она делала это еще в медицинском училище, с шестнадцати лет.
Я выплюнула многострадальную подушку, все еще всхлипывая, но уже осознавая, какая она противная на вкус.
Приподнимись немного, мама отработанным движением натянула трусы на положенное им мягкое место.
Ну что Видишь, больше боялась
После истязаний мне был положен бонус поглаживание по спинке и щекотание пяток. Но на этот раз щекотания мне было мало.
На этот раз пятки требовали, чтобы их почесали, сильно поскребли, изо всех сил поцарапали ногтями. Нестерпимый зуд нарастал с каждой секундой.
Нет, не так, нервно сказала я, ты почеши расческой. Мама чуть удивленно посмотрела на меня и пошла к трюмо за расческой.
Через секунду она вернулась, а я уже перевернулась на спину и ожесточенно скребла ту часть ног, которую называла «подошвой»
Ай-ай-ай, как чешется, скукожив лицо, причитала я. Мама кинула расческу на кровать и наклонилась надо мной.
Что такое, что на кончике фразы она начала бледнеть. Дрожащими руками она оттянула трусики, обнажив детский безволосый лобок. Я приподнялась и посмотрела туда, куда с таким ужасом смотрела мама. Лобок был нереально выпуклым, по нему на глазах расползались красные пятна, наползая на пах, стремясь к пупку
Лежи! мама распрямилась, и рванулась в комнату, называемую «залом». В старой «стенке», был выдвижной ящик, открывать который мне было категорически запрещено там лежали лекарства.
Из своей кровати я видела, как мама рывком выдвинула ящик, залезла в него чуть не по локоть, и стала там шарить, иногда вытаскивая какие-то коробочки и пузырьки, читая названия и швыряя их обратно в ящик. В какой-то момент она распрямилась, и посмотрела на меня. И тут я поняла, что происходит что-то страшное, и происходит это со мной. Такого лица у своей мамы сильной и бескомпромиссной женщины, которая всегда знала, что ей делать я не видела никогда. Растерянности и беспомощности на мамином лице было совсем не место. Но тем не менее, они заполняли все его, выливались из глаз, струились из перекошенного рта, выползали из-под растрепанных волос на мокрый от пота лоб.
Мама, как во сне, подошла к столику, где стоял телефон, и сняла трубку.
Скажите капитану Борисевичу, что у него дочь умирает
Папа в эту ночь был дежурным по части.
Короткое нажатие на рычаг.
Скорая У ребенка анафилактический шок после укола пенициллина! 8 марта, 24Б, квартира 37. Быстрее, она умирает!!!!
Услышав, что я, оказывается, умираю, я испугалась окончательно. Я боялась и маму она была такой непривычной в этом своем ужасе, но рядом с ней умирать казалоськак-то спокойнее.
Я пришла в зал. Бормотал телевизор. Мама стояла, глядя в ящик с лекарствами и зажав трясущиеся руки подмышками. Ее била крупная дрожь.
-Мамочка, я, правда, умираю робко спросила я.
Замолчи!!! истерично взвизгнула мама, толкнула меня на диван, снова метнулась к заветному ящику с лекарствами и продолжила судорожные поиски. Я видела, что она просто перебирает коробки, не понимая, что ищет и что делает.
Вдруг я стала слепнуть. Сначала окружающие предметы потеряли четкость очертаний как-будто смотришь на них через запотевшее стекло. Потом в комнате стало темнеть. Через полминуты тьма стала почти полной, я видела только неясные очертания крупных предметов, и свет лампочки под потолком. Дышать тоже было тяжело, но слепота пугала больше.
Мама, я ничего не вижу! закричала я.
Мама со всхлипом зарыдала.
Сейчас, сейчас, потерпи, по звукам я догадывалась, что она рылась в ящике, рылась, рылась
Громко хлопнула входная дверь. Запахло гуталином.
Что! рявкнул папа
У нее шок, на пенициллин сейчас будет отек легких.
Скорая!
Едетно может не успеть
У тебя есть лекарства!
Я не могу найти мама начала оседать на пол.
Блядь!!! Ёптвою мать, ты что, кому из вас плохо! Не смей!!!
Папа подскочил к маме (прямо в грязных сапогах, ох, и влетит ему потом подумала я сквозь страх), тряхнул ее за плечи. Это было очень страшно, очень. Особенно потому, что мой папа не ругался матом. Никогда, ни ДО, ни ПОСЛЕ этой истории я не слышала из его уст ни одного нецензурного слова
Мамина голова мотнулась, и она тверже встала на ноги.
Ищи! Ищи!! папа выдернул ящик из шкафа, высыпал все его содержимое на пол и толкнул маму к куче, в которой было мое спасение. Мама упала на колени и сразу выдернула две коробочки, а следом и третью.
Вот они!
Видимо, счет и в самом деле шел на минуты, потому что стерилизовать шприцы мама не стала, а только промыла из чайника тот же шприц, которым ставила мне злополучный укол. Последнее, что помню как мама набирает в шприц жидкость
Так я чуть не умерла первый раз за этот вечер Но был еще и второй. О нем мне гораздо позже рассказывала мама.
В антигистаминной смеси, которую она мне поставила, была лошадиная доза димедрола, и я уснула, как говорится, на кончике иглы. Минут через пять приехала скорая помощь. Меня, спящую, осмотрели, решили, что все обошлось. «Вы успели вовремя, пусть теперь спит» сказал маме врач. Отек стал спадать, пятна на моем теле проходить, папа снова ушел в часть служба есть служба. Меня унесли в мою комнату и оставили спать на кровати.
Мама сидела с ногами на диване и тупо смотрела в телевизор, не понимая, что происходит на экране, когда позвонили в дверь. Пришла тетя Наташа мамина подруга, хирургическая медсестра. Она была веселая и красивая, и я ее любила.
Ты чего такая нахмурилась прямо от дверей Наташа. Видок у мамы, был еще тот: растрепанная, с размазанной помадой и лицом нежно зеленого оттенка.
Мама стала рассказывать. Когда она дошла до вердикта врача скорой помощи «все обошлось, пусть спит», Наташ тревожно просила:
Где она
Мама показала на дверь моей комнаты, Наташа открыла дверь: я лежала на спине и посапывала. Подойдя к кровати, Наташа наклонилась надо мной и прислушалась. Каждый вздох оканчивался странным булькающим звуком.
Что беспокойно спросила мама, ты думаешь…
Да! Наташа подвела руки под мою спину и резко посадила на кровати Меня вырвало прямо на нее.
После укола тех препаратов, что поставила мне мама во время шока, почти всегда бывает сильная рвота. Я спала на спине, рвотные массы уже поднялись в гортань, и если бы Наташа опоздала на несколько секунд, я бы ими захлебнулась Вряд ли можно придумать смерть противнее
Наташино платье, отстиранное от моей блевотины, висело в ванной, сама Наташа в комбинации и мама в халате сидели на кухне и пили чай. Мама жаловалась, что вместо 8 медсестер в ее поликлинике всего 5, что она «устает, как собака», что я стала чахлая и болею чуть не каждый месяц. И вот как теперь меня лечить, если я не переношу антибиотики. Наташа рассказывала, что на последнюю операцию хирург, которому она ассистировала, пришел пьяный в хлам, и хорошо, что это была обычная язва, которую тот способен вырезать даже во сне с его-то опытом. И что если бы он, хирург, не пил, то она, Наташа, вышла бы за него, а так страшно детей рожать. Хотя пьют все, но все равно страшно
Я спала. Я была жива.
Белобородова

Источник

Categories:

• Медицина
• Лытдыбр
• Cancel

Ну, подумаешь, укол…

Вспомнилось…
…Мне, наверное, лет десять. Зима. Лежу дома. Болею. Бронхит. Дважды в день приходит медсестра делать уколы. Курс десять дней. Всё время делится на ожидание её прихода и время сразу после ухода. Первое — просто пытка!
…Звонок в дверь. Подушка холода по лицу из раскрытой двери. Пожилая медсестра раздевается, проходит в комнату к столу. Изо всех сил стараюсь сохранять спокойствие — я же мужчина, блин! А в душе паника — хочется сбежать, спрятаться, забиться туда, где не найдут. Но такого места в квартире точно нет. И я обречённо сажусь на кровать.
Из портфеля на стол извлекается завёрнутая в пеленку хромированная коробка для пыток. Она тускло и зло подмигивает зайчиком отражённой лампочки. Отвожу глаза, чтобы не видеть продолжение. Пилой по ушам звякает открываемый металл. По дну глухо скребет пинцет. Я смотрю на стену, но перед глазами рябой от бесконечных кипячений стеклянный цилиндрик шприца, вот в него вставлен поршенёк. Вот выбрана и насажена игла. Коротко хрупает ампула. Чмокающий звук втянутого новокаина. Ещё пару секунд и я краем глаза ловлю взбалтывающее движение руки медсестры. Уже сейчас! Снова коротко звякает по дну стерилизатора пинцет — на шприц усаживается иголка для укола. Мне много раз было обещано, что она самая тонкая и не больная. Но вранье же!!! Больно!
Булькает пузырёк. Резкий запах спирта – запах уколов! — разносится по комнате. (Неужели я кого-то полюблю это запах? А ведь полюблю за десять лет службы в авиации…) Всё!!!
— Ну, ложись Владик!» — слышу я над головой и обреченно, как под гипнозом, стягиваю трусы и ложусь лицом в подушку, вдыхая её тепло. Пару быстрых сырых, леденящих кожу мазков по одной из половинок:
— Расслабься, а то просто каменный. – Слышу я голос над собой – О тебя иголку сломать можно…
Образ сломанной иголки перед глазами пугает, но «разжаться» нет сил. И тут острая резкая мгновенная боль прижигает верхушку мой мальчишеской ягодицы, нарастает, начинает печь и, когда, уже кажется нет сил терпеть, вдруг всё заканчивается. Медсестра идёт к столу. Я медленно усаживаюсь, натягивая трусы. Уже совершенно буднично звякают, укладываемые в другую коробку использованные шприц и иголки. Медсестра одевается и уходит. Наступает время блаженства! Я не в школе! Можно читать, можно играть, можно просто валяться в постели и пить вкусный морс, приготовленный мамой. Следующие часов шесть время счастья. Часов до пяти вечера. Потому что в шесть снова придёт медсестра. И так ещё три дня…

…За всё детство я запомнил только одну медсестру, к которой было совершенно не страшно ходить на уколы. Она их делала почти мгновенно, не укладывая на кушетку, стоя, причём иглу загоняла шлепком так, что самого укола даже и почувствовать не успевал…

6

Зоя Чуковская, медсестра детского отделения в эту ночь заснула в коридоре на кушетке только под утро. Дежурство накануне было таким тяжелым, что она просто не выдержала и еле добралась до ординаторской. Но там уже находилась ее напарница Люся, прошлым летом кончившая медучилище, и Зоя была уверена, что эта нахалка уже успела сама занять единственную кушетку и давно спит, потому что страшная лентяйка и безответственная девчонка. А спорить и ругаться с ней, у Зои не было никакой охоты. Проснувшись, она поглядела на часы, и увидела, что пора готовиться к утреннему обходу. Кроме градусников у нее было три укола, и она даже одного не доверит сделать этой Люське.

Зоя встала с кушетки, поправила на себе халат, пригладила рукой растрепавшиеся во время сна волосы и солдатским уверенным шагом направилась в сторону ординаторской. Когда она вошла в кабинет то оттого, что увидела, краска стыда сразу растеклась по ее лицу.

Прямо на кушетке в какой-то ужасной проститутской позе Люська трахалась со своим любовником Олегом, который хотя и не был милиционером, носил форму, потому что работал в военизированной охране какого-то там завода. Оба они были полураздетые, от чего выглядели еще более омерзительными, чем, если бы они были совсем голые.

Увидев Зою, они смутились и закопошились, как два навозных жука, которых обнаружили в картофельной ботве. А Зоя и не собиралась уходить, она презрительно передернула плечами и направилась в уголок, где лежали градусники, шприцы, прочие мелочи и инструменты. Тут она встала спиной к любовникам и не видела, с какой ненавистью смотрит на нее напарница. Она честно занимается своим делом и никому не позволит помешать ей.

Пришлось молодым людям собрать манатки и ретироваться.

Продолжать начатое дело не было ни какой возможности. Смущенные они стали спешно одеваться. На лицо Олега Люся старалась не смотреть, столько в нем было неудовлетворенности. «Ну, стерва, эта Зойка!» Люся никогда ей этого не забудет и при первом же случае отомстит. Девчонка готова была зашипеть от злости, но не делала этого, потому что знала, что доставит этим Зое еще большее удовольствие.

А та демонстративно подошла к железному шкафу с лекарствами открыла его ключом, который из медсестер доверяли только ей, и стала шуршать коробками. Она специально делала это громко и, хотя не видела напарницу и ее приятеля, была уверена, что это им не нравиться. Но она и не видела также, что Олег уже успел одеться и стоит у нее за спиной. Он был высокого роста, малый достаточно плечистый и обладал отличным и острым, даже чересчур острым зрением. Его глаза бегали по коробкам и пачкам с лекарствами и были полны глубокого интереса. Но Зоя этого не видела. Не заметила любопытства своего любимого и Люся. Она тоже оделась и подбежала к приятелю.

– Пойдем, Олежек, я тебя провожу, – воркующим голосом произнесла она и увлекла его из ординаторской.

– Что это за выдра? – спросил Олег, когда был уже у выхода из отделения.

– А, это Зойка! – махнула рукой Люся. – Она у нас старая дева. И злая как Баба Яга. Вреднющая! Ужас. Дети ее как огня боятся. А мне постоянно приходится с ней дежурить. Ладно, не обращай внимания. Она всегда такая.

Но Олег уже забыл про вреднющую Зою. Он уходил, а перед глазами у него стояли названия лекарств, которые он увидел в белом железном шкафу со стеклами закрытыми изнутри занавесками:

«Кодеин», «Фентанил», «Эстоцин», и даже «Морфин».

А Зоя уже собиралась идти по палатам, чтобы ставить градусники, как вошла Люся. Девушка не выдержала и зло сказала:

– Обязательно надо было заходить? Да? Мы же уже кончали.

«О, Боже! – подумала про себя Зоя. – Как они все сейчас выражаются». Она никогда не привыкнет к этому скотству, к этому зоопарку, к этому, как говорит ее подруга Надя, животному миру тундры. А этот Олег? Он же все это время даже шапки не снял. Он был в ней, когда она даже только вошла. И от этой шапки так несло потом, что вся ординаторская, ею просто провоняла.

Но говорить всего этого она не стала. И хотя все ее чувства были оскорблены, она спокойным голосом ответила:

– Дорогая моя, здесь не бордель, а больница. Детское отделение.

– Бе-Бе-Бе! – передразнила ее Люся. – Завидно стало? Тогда завидуй молча! Самой, небось, тридцать лет скоро, а ее ни один мужик не трахнул. Конечно, кто такую трахнет? Только слепой!

Зоя вздрогнула. Это уж слишком! Она вовсе не уродина. Конечно не такая смазливая, как Люся, но, во всяком случае, интереснее ее. На это она даже не стала отвечать. Много чести.

Она повернулась, взяла стакан с градусниками и сказала за спину:

– Я в левое крыло. Ты в правое. Не забудь. А то опять перепутаешь.

Слова ее прозвучали как приказ. Люся даже губки закусила и хотела топнуть ножкой. Нет, ей никогда не победить Зою. Какая-то сила стоит за ней.

Было уже полседьмого. Зоя заходила в палаты и безжалостно включала свет.

– Подъем! – громко объявляла она и совала в горячие детские подмышки термометры. Дети смотрели на нее заспанными непонимающими глазами, но затем в них появлялся смысл, а за ним и страх. Они боялись Зою. И ей это было приятно.

Через десять минут она вошла в третью палату, и в руке у нее был шприц. Она подошла к кровати у окна, на которой лежал десятилетний Славик Игнашов, и велела ему встать. Мальчик посмотрел на нее затравленным взглядом и встал рядом с кроватью. Тут же на него уставились пять пар глаз. В палатах лежали по болезням, поэтому здесь были и девочки и мальчики разного возраста.

– Снимай штаны! – не глядя на ребенка, якобы занятая шприцом, и голосом, не принимающим никаких возражений, приказала сестра.

Мальчик покорно спустил почти до колен трусики и замер. Ему было очень и очень стыдно. Особенно оттого, что на него смотрит Оля Воронцова. И хотя она делает вид, что смотрит в книгу, а не на него, как все остальные, он знал: она все видит. Однако ослушаться Зою мальчик не смел. Эту сестру он боялся. И страх был сильнее стыда. Среди детей о ней ходили такие страшные рассказы, что любое неповиновение ей грозило страшной карой. На наказания она была скора и изобретательна. Ей ничего не стоило, например, раздеть ребенка догола, при чем даже двенадцатилетнего и провести его по всем палатам, и заставить в каждой из них рассказать, что он натворил. А еще она могла сделать очень больной укол. Или запишет каждый вечер на клизму, и тогда придется сидеть на горшке с малышами и почти у всех на глазах избавляться от того, что в него вольют. Нет, лучше минута унижения, чем потом расплата на неделю.

Уколы Зоя делала великолепно. Иголка вошла так хорошо, что мальчик даже не вздрогнул. Да и материал хороший. Попа мягкая и достаточно упругая. Это совсем не то, что делать уколы старикам, у которых сплошные спайки, да шрамы.

– Все, – медсестра вынула иглу и окинула палату строгим взором. Дети, привставшие со своих коек, тут же плюхнулись обратно на подушки. – Можешь ложиться.

Славик тут же нырнул в свою постель под одеяло. Одной рукой он прижимал ватку со спиртом к пострадавшему месту, другой торопливо пытался надеть трусы. От того, что он делал это одной рукой, получалось у него плохо. К тому же он торопился, а это еще больше тормозило дело.

Зоя посмотрела на него и, удовлетворенно положив руки в карманы, вышла из палаты. Ей надо было сделать то же самое еще в двух палатах. После ее ухода здесь еще долго сохранялась гнетущая тишина. Ребята делали вид, что ничего не произошло. Им всем тоже было немного неловко за Славика.

* * *

Зоя кончила обход и вернулась в процедурную. Она была удовлетворена проделанной работой. Ни в одной палате не было даже попытки неповиновения. Даже мысли. Она это видела, и чувствовала, как силы и уверенность снова возвращаются к ней после утренней стычки с Люськой. Жизнь снова была в кулаке, и Зоя не собиралась разжимать его. Все они у нее вот где. И так будет всегда.

В процедурной было пусто. Люська еще не вернулась. Она была не просто неопытной, а копушей по природе. Такие здесь надолго не задерживаются. Зоя их уже почти десяток пережила. Кто не хочет повиноваться ей, здесь не останется. Это ее вотчина.

Зоя подошла к раковине и стала мыть руки под тоненькой струей холодной воды. Она мыла руки наверно раз пятьдесят в день, а то и чаще.

За спиной послышался тихий шорох.

– Гаврилова? Уже все сделала? – строго спросила Зоя.

Ответа не последовало. Впрочем, Зоя и не ждала его. Люська гордая и слишком много из себя строит. Достроится. Дождется.

Зоя повернулась с намерением сказать еще что-то колкое, но это была не Люська. Лицо сестры окаменело, она тут же стала строгой и недоступной, какой была всегда в общении с детьми. И тут же по привычке сделала замечание:

– Вересов, что ты тут делаешь? Что у тебя за вид? А ну марш в палату!

Она сказала это и тут же охнула и сделала шаг назад и уперлась спиной в раковину.

Около мусорной корзины, что была в углу, рядом с весами и ростомером стоял мальчик лет семи, большеглазый и коротко стриженый. На Зою он не смотрел и стоял к ней боком. Из одежды на нем были только майка и трусы, какие-то полуразвалившиеся и грязные. И он был босой. Он очень внимательно рассматривал весы и ростомер и задумчиво ковырял в носу указательным пальцем левой руки, а правой теребил полу майки. Затем взгляд его остановился на мусорной корзине. Он перестал ковыряться в носу, почесал правой пяткой левую ногу и подошел к ней. Затем, даже не оглянувшись, деловито начал в нее мочиться. Делал он это долго и громко. Очень скоро из корзины полилось. Лужа быстро растеклась по темно-зеленому кафелю, залила ноги мальчика и продолжала стремительно расти.

А Зоя стояла и смотрела на все это, не в силах сдвинуться с места. Ваня Вересов сикал в пластмассовую плетеную корзину для мусора, и она не могла ничего сделать. Ситуация впервые в жизни вышла у нее из-под контроля.

Вересов из четвертой палаты, пожалуй, был самым крепким орешком из всех мальчиков и девочек, с которыми она имела дело. Что-то в нем было такое, чего она никак не могла понять. И это в нем не ломалось. Во всех оно ломалось. Рано или поздно ломалось. А в Ване Вересове нет. Этот мальчик вообще странно относился к окружающему его миру. Как-то несерьезно. Словно смеялся над ним. Также несерьезно относился он и к Зое. И это выводило ее из себя. Те наказания, которых другие дети боялись как огня, он принимал безропотно с философским терпением и христианским смирением. Когда она его раздевала и водила по палатам, он нисколько не стеснялся и покорно рассказывал о том, что натворил. Сколько угодно стоял в углу, ходил на клизмы и лишь сжимал зубы, когда она делала ему пребольнущий укол. И никогда в глазах у него не было страха перед ней, перед Зоей Чуковской. Последней его проделкой была игра в футбол в процедурной. В тот день детей привели на измерение веса и роста. Было утро, и этим занималась другая сестра. И вот ей понадобилось отлучиться за чем-то, и кто-то из мальчишек случайно задел мусорную корзину. Она упала и покатилась под ноги другим ребятам. Кто-то из них пнул ее. Затем это же сделал еще кто-то. Так все и началось. И тут же кончилось, потому что в комнату вошла Зоя. Как назло в этот момент корзина была у Вересова. Зою он не увидел, и продолжать напинывать ее. И тут у Зои нервы не выдержали, она схватила мальчика за ухо, с яростью его немного потаскала, затем пригнула его вниз. Под рукой у нее ничего не оказалось, и она отшлепала Ваню просто ладонью. Била долго и больно. На глазах у полутора десятка детей, которые молча стояли и смотрели на все это. Затем она заставила Ваню поставить корзину на место, после чего не удержалась и напоследок влепила ему громкую пощечину.

И тут впервые Ваня расплакался. Тихо, без громких рыданий, только затряслись его щуплые плечи.

Это было два месяца назад. И вот теперь он, как ни в чем не бывало, стоял перед Зоей и мочился в ту самую корзину. Тугая желтая струя била не переставая. Лужа продолжала расти и, наконец, достигла ног медсестры. Зоя почувствовала, как горячая и едкая моча заливает ей ноги.

«Господи! Да когда же этот пацан кончит ссать? Так же не бывает!»

Как только она так подумала, Ваня перестал сикать, стряхнул со своего маленького инструмента последние капли и повернулся к ней.

– Что тебе надо? – сухими губами прошептала Зоя.

Ваня не ответил. На губах у него появилась легкая усмешка. Он по щиколотку стоял в луже, которую налил. Двинул одной ногой и направил в сторону Зои волну. Ту словно обдало кипятком. Ноги подкосились, и она стала медленно оседать. Ваня посмотрел на Зою, молча погрозил пальцем и вышел из процедурной. Он шел медленно, с интересом гоня перед собой пенистые волны.

Зоя закрыла глаза. Ей стало плохо. В горле скопился тугой ком, мешающий дышать. С трудом она открыла глаза. Мальчишки не было. Все было по-прежнему. Так, как оно и должно быть. И Зоя перевела дух. Медленно встала на ноги. В груди бешено билось сердце.

Из крана все еще лилась вода. Зоя припала к струе и долго не могла напиться противной хлорной водой.

И снова она услышала за спиной шорох. Вздрогнула и резко повернулась, разбрызгав капли воды на халат.

Это была Оля Воронцова из четвертой палаты. Нормальная девочка. Ее ни разу не пришлось наказывать. Она была сама покорность. Только плакала после уколов. Она была в розовой фирменной пижаме с диснеевскими утятами и в малиновых пушистых шлепанцах на босу ногу. Робко уставилась на Зою.

– Чего тебе? – грубо спросила медсестра.

– Мне горло смазать, – почти шепотом, и чуть не дрожа от страха, выдавила из себя девочка.

– Опять пила холодную воду? Смотри, в следующий раз накажу!

Зоя опомнилась. Долг превыше всего. Без разговоров она взяла Олю за плечо и подвела к кушетке. Девочка села. Сестра быстро намотала на деревянную палочку вату, макнула ее в раствор Люголя, и смазала девочке горло.

– Можешь идти в палату.

– Спасибо, – все также тихо произнесла Оля.

Она даже не встала с кушетки, а как-то медленно сползла с нее и побрела из процедурной.

Зоя посмотрела ей вслед. Сжатые напряженно плечи, нерешительная щуплая детская фигурка, по стариковски шаркающие шаги, все это вдруг вновь наполнило ее спокойствием, решимостью и силой.

Все нормально. Все хорошо. Прочь весь вздор. Померещиться может всякое.

А Оля Воронцова только в коридоре смогла вздохнуть свободно и расправить плечи. Ужасная Зоя ее больше не видит. Страшный кошмар позади. Нет, когда-нибудь она точно не выдержит и от страха намочит штанишки. И все будут смеяться над ней. А Зоя накажет. Оля по глазам медсестры видит, что она хочет ее наказать и ждет только повода.

Коридор был темный. Лампочки еще не включились. Экономия света. В это время выходить из палат еще строго запрещено. Только в туалет. Но тот находится в самом конце коридора, и там свет есть. Он идет прямо из туалета, в котором нет ни одной двери. Их всех поснимали еще лет двадцать назад, когда еще дети не имели права стесняться друг друга. И до сих пор не повесили. А туалет общий. И там же рядом ее палата.

Оля ускорила шаг и тут же споткнулась и потеряла левый шлепанец. Хорошо, что не упала. Она стала искать его и нашла под кушеткой, мимо которой только что прошла. Пришлось встать на четвереньки и лезть под кушетку. Оля очень торопилась, потому что ужасно боялась, что из процедурной выйдет Зоя и увидит ее. Она схватила шлепанец, вынырнула из-под кушетки, даже головой слегка стукнулась и тут же на полу надела его.

– Не бойся, она тебя не увидит, – вдруг услышала она тихий голос.

Оля подняла голову и увидела, что прямо перед ней на кушетке сидит мальчик, по возрасту наверно первоклашка, не старше, качает босыми ногами и смотрит на нее большими светлыми глазами. На нем белая футболка с якорем и бледно-зеленые короткие трусики, немножко смешные и с рыбаками, удочками и поплавками. Обыкновенный мальчишка. Только вот она ни разу его не видела, хотя лежит в детском отделении почти месяц. Дольше всех.

– Ты, из какой палаты? – прошептала Оля.

– Из четвертой.

Такая грубая ложь возмутила Олю.

– Неправда! Я сама из четвертой и тебя не видела. Зачем ты врешь, мальчик?

– Я не вру. Это я раньше там лежал. А теперь нет.

– А что ты тут делаешь?

– Сижу.

– Ты наверно новенький! – наконец догадалась Оля. – А ну быстро иди в свою палату, а то досидишься. Выйдет Ужасная Зоя. Будет тебе. Давай вставай и иди! Как тебя зовут?

– Ваня.

– Иди, Ванечка. В коридоре сейчас быть нельзя.

Ваня покорно спрыгнул с кушетки и побрел в сторону, откуда шла Оля. Девочка проверила, хорошо ли сидят шлепанцы на ногах, и побежала в свою палату. Через секунду она оглянулась, чтобы посмотреть, где этот странный мальчик, но того уже не было. Значит, уже вошел в свою палату. Наверно он из седьмой. Вон дверь чуть приоткрыта. Какой забавный.

Оля давно мечтала иметь младшего брата. Вот бы ей такого, послушного и доброго.

За завтраком она внимательно осмотрелась. Ей почему-то очень захотелось еще раз посмотреть на Ваню. Но к ее великому изумлению среди ходячих детей его не было.

Не было его и среди лежачих. Зоя уже не дежурила, и Оля обежала все палаты. Но Ваню она так нигде и не нашла. И никто не видел его. Даже Анжелка Летунова, которая знает все на свете, ничего ей сказать не могла.

* * *

Оля Воронцова в отличие от Зои Чуковской не знала, что Ваня Вересов лежал в этом же отделении два месяца назад с точно такой же болезнью, как и у нее. Острый пиелонефрит. Больные почки у детей явление не такое уж и редкое.

Но ровно месяц назад ночью он умер от сильного сердечного приступа.

И дежурила в ту ночь Зоя Чуковская. Она его нашла, когда делала ночной обход. Мальчик дышал с трудом. Руки и ноги у него были ледяные. Она сделала все возможное. Дежурный врач тоже сделал все, что мог.

Однако все это уже не помогло.

7

Этим утром в Больнице Скорой Помощи случились еще два события, которые можно отнести в разряд экстраординарных.

Первое из них не было выдающимся, и о нем узнал только узкий круг людей, которым это было знать положено либо по заинтересованности, либо по обязанности. Оно произошло в родильном отделении.

Накануне ночью привезли очередную роженицу, женщину, у которой начались родовые схватки. Но к ее несчастью заведующая отделением в этот раз не дежурила. Ее приняла другая врачиха. Она провела осмотр и постановила, что принимать роды преждевременно, схватки не вошли еще в завершающую стадию. Поэтому женщину отправили в предродовую палату. И больше к ней из медперсонала никто не подходил в эту ночь. Женщина была молода и неопытна, никогда не рожала. И когда в полночь у нее сошли воды, она об этом никому не сказала, а продолжала лежать.

Утром врач, которая осматривала роженицу, закончила свое дежурство и забыла рассказать про нее своей сменщице. А та даже не заглянула в регистрационный журнал, а побежала с сестрами к телевизору смотреть «Санту Барбару», потому что пропустила ее накануне вечером.

Драгоценное время было потеряно. Когда пришла заведующая отделением и обнаружила новую пациентку в плачевном состоянии, было уже поздно. Сердце ребенка уже не билось.

Сделали укол, и приняли роды. Принимала лично заведующая.

Она была отличная акушерка. Но в данном случае это не помогло. Ребенок хоть и родился живым, прожил всего лишь полчаса, после чего несмотря ни на какие меры умер.

Врачи пожали плечами и стали продолжать работать. Только заведующая была мрачной, и когда после завтрака к ней прислали из гинекологии Машу Александрову, она разговаривала с ней так, словно это она была виновата в утреннем случае.

Зато второй случай наделал шуму на всю больницу. Он был действительно из ряда вон выходящим. Некоторые расценивали его как чью-то безобразную выходку или шутку. Другие приписали его полному падению нравов. Кое-кто даже предлагал вызвать милицию и расследовать это по всей строгости закона. Случилось вот что.

Тетя Глаша была старейшей работницей Больницы Скорой помощи. Она работала няней и пользовалась уважением даже самых больших людей больницы. Она была одинокой и можно сказать, что больница была ее вторым домом. Даже наверно первым, потому что она работала на полторы ставки и проводила в больнице большую часть своего времени. Она была необычайно разговорчива, и голос ее был знаком всему медперсоналу. Врачи, медсестры и больные всегда были ее друзьями, с любым она могла найти общий язык. Но главным ее любимцем, другом и подопечным был кот Кузя, которого подбросили в Больницу Скорой помощи еще котенком. Он был черным от ушей до хвоста и жил в больнице уже три года.

И вот в это утро Кузя не пришел к завтраку, чего с ним никогда не случалось. Тетя Глаша встревожилась и разволновалась. Она была уверена, что с котом приключилось несчастье, и сразу же отправилась на поиски четвероного питомца. Об исчезновении кота буквально через несколько минут узнала вся больница, и все кто знал тетю Глашу, и мог ходить, или почти все, включились в поиски.

Через двадцать минут кот был найден, и нашла его сама тетя Глаша, которую будто чутье завело в один из укромных больничных коридоров.

Кузя был пригвозжен к стене огромным охотничьим ножом. Как нож почти наполовину вошел в кирпичную стену, было непонятно. Пасть животного была раскрыта так сильно, что казалось просто неестественной, в темноте белели маленькие острые зубы. И все вокруг было измазано кровью.

Когда тетя Глаша увидела все это, с ней случился сильнейший нервный припадок. Сбежавшиеся на ее крики люди замерли в ужасе от увиденного.

– Это явно дело рук сумасшедшего, – сказал один молодой врач и кивнул на стену. Вокруг кота прямо на стене был кровью толстой чертой выведен равносторонний треугольник внутри пятиугольника звезды Давида.

– Да что же это такое делается? – кричала тетя Глаша. – Да за что ж его так?

Шум стоял долгий и яростный. На место происшествия приходили почти все, кто работал в больнице, и больные вереницей шли, чтобы посмотреть столь необыкновенное зрелище.

А потом прибыла и милиция. Кто-то все-таки набрал ноль-два. Усталый и раздраженный лейтенант прибыл в сопровождении участкового, и они долго осматривали место происшествия, записывали, снимали показания, даже фотографировали. Провели в больнице почти четыре часа, потом куда-то уехали, пообещав во всем разобраться.