Рассказы шукшина внеклассное чтение 6 класс

Отзывы: 9

1. Мой девятилетний сын с удовольствием читает эти рассказы, хотя чтение — далеко не любимое его занятие. А здесь рассказы небольшие, читаются легко и все они имеют связь с реальными событиями.

   Ответить

2. Валерий

   01.06.2021 в 15:45

   А мне пятьдесят.) И тоже нравятся рассказы Шукшина. После чтения возникает чувство душевного равновесия.

   Ответить

3. меттатон

   05.08.2021 в 10:18

   эти рассказы переполнены гламуром oh es!

   Ответить

4. Маруся

   13.02.2022 в 10:26

   А мне очень понравились эти рассказы.. мне 12 и я с большим удовольствием их читаю. Они очень жизненные и интересные.

   Ответить

5. Николай

   22.03.2022 в 11:47

   Рассказы помогают понять деревенскую жизнь

   Ответить

6. Миколай ну

   23.03.2022 в 14:27

   Рассказы очень хорошие

   Ответить

7. Александр

   14.04.2022 в 20:56

   Мне 65 и я когда читаю, понимаю что все эти типажи умерли, да и деревня в тогдашнем виде тоже. Приметы времени ушли, но его рассказы глубже этого, видимо поэтому и не устаревают.

   Ответить

8. Читаю и перечитываю лет с 13-14. Жаль, что они вне школы. Люди мельчают, уходят массово в заэкранный мир электронных игрушек, вокруг себя жизни не видят

   Ответить

9. Сергей

   23.11.2022 в 15:40

   Мне 17
   Рассказы очень нужные!
   Сейчас чтение всем необходимо)) Шукшин очень интересный человек.

   Ответить

Электронная книга

Рассказы

• Описание
• Обсуждения 2
• Цитаты 1
• Рецензии
• Коллекции

Произведение Рассказы полностью

Купить онлайн

Все предложения…

• Похожее

• Рекомендации

• Ваши комменты

• Еще от автора

Закончил? Сделай дело!

Когда городские приезжают в эти края поохотиться и спрашивают в деревне, кто бы мог походить с ними, показать места, им говорят:

– А вот Бронька Пупков… он у нас мастак по этим делам. С ним не соскучитесь. – И как-то странно улыбаются.

Бронька (Бронислав) Пупков, еще крепкий, ладно скроенный мужик, голубоглазый, улыбчивый, легкий на ногу и на слово. Ему за пятьдесят, он был
на фронте, но покалечен­ная правая рука – отстрелено два пальца – не с фронта: парнем еще был на охоте, захотел пить (зимнее время), начал долбить
прикладом лед у берега. Ружье держал за ствол, два пальца закрывали дуло.
Затвор берданки был на предохранителе, сорвался и – один палец отлетел напрочь, другой болтался на коже. Бронька сам оторвал его. Оба пальца –
указательный и средний – принес домой и схоронил в огороде. И даже сказал такие слова:

– Дорогие мои пальчики, спите спокойно до светлого утра.

Хотел крест поставить, отец не дал.

Бронька много скандалил на своем веку, дрался, его часто и нешуточно бивали, он отлеживался, вставал и опять носился по деревне на своем
оглушительном мотопеде («педике») – зла ни на кого не таил. Легко жил.

Бронька ждал городских охотников, как праздника. И когда они приходили, он был готов – хоть на неделю, хоть на месяц. Места здешние он знал как
свои восемь пальцев, охотник был умный и удачливый.

Городские не скупились на водку, иногда давали деньжат, а если не давали, то и так ничего.

– На сколь? – деловито спрашивал Бронька.

– Дня на три.

– Все будет, как в аптеке. Отдохнете, успокоите нервы.

Ходили дня по три, по четыре, по неделе. Было хорошо. Городские люди – уважительные, с ними не манило подраться, даже когда выпивали. Он любил
рассказывать им всякие охотничьи истории.

В самый последний день, когда справляли отвальную, Бронька приступал к главному своему рассказу.

Этого дня он тоже ждал с великим нетерпением, изо всех сил крепился… И когда он наступал, желанный, с утра сладко ныло под сердцем, и Бронька
торжественно молчал.

– Что это с вами? – спрашивали.

– Так, – отвечал он. – Где будем отвальную соображать? На бережку?

– Можно на бережку.

… Ближе к вечеру выбирали уютное местечко на берегу красивой стремительной реки, раскладывали костерок. Пока варилась щерба из чебачков,
пропускали по первой, беседовали.

Бронька, опрокинув два алюминиевых стаканчика, закуривал…

– На фронте приходилось бывать? – интересовался он как бы между прочим. Люди старше сорока почти все были на фронте, но он спрашивал и
молодых: ему надо было начинать рассказ.

– Это с фронта у вас? – в свою очередь спрашивали его, имея в виду раненую руку.

– Нет. Я на фронте санитаром был. Да… Дела-делишки… – Бронька долго молчал. – Насчет покушения на Гитлера не слышали?

– Слышали.

– Не про то. Это когда его свои же генералы хотели кокнуть?

– Да.

– Нет. Про другое.

– А какое еще? Разве еще было?

– Было. – Бронька подставлял свой алюминиевый стаканчик под бутылку.

– Прошу плеснуть. – Выпивал. – Было, дорогие товарищи, было. Кха! Вот настолько пуля от головы прошла. – Бронька показывал кончик мизинца.

– Когда это было?

– Двадцать пятого июля тыща девятьсот сорок третьего года. – Бронька опять надолго задумывался, точно вспоми­нал свое собственное, далекое и
дорогое.

– А кто стрелял?

Бронька не слышал вопроса, курил, смотрел на огонь.

– Где покушение-то было?

Бронька молчал.

Люди удивленно переглядывались.

– Я стрелял, – вдруг говорил он. Говорил негромко, еще некоторое время смотрел на огонь, потом поднимал глаза… И смотрел, точно хотел
сказать: «Удивительно? Мне самому удивительно!» И как-то грустно усмехался.

Обычно долго молчали, глядели на Броньку. Он курил, подкидывая палочкой отскочившие угольки в костер… Вот этот-то момент и есть самый жгучий.
Точно стакан чистейшего спирта пошел гулять в крови.

– Вы серьезно?

– А как вы думаете? Что я, не знаю, что бывает за искажение истории? Знаю. Знаю, дорогие товарищи.

– Да ну ерунда какая-то…

– Где стреляли-то? Как?

– Из «браунинга»… Вот так – нажал пальчиком, и – пук! – Бронька смотрел серьезно и грустно – что люди такие недоверчивые. Он же уже не
хохмил, не скоморошничал.

Недоверчивые люди терялись.

– А почему об этом никто не знает?

– Пройдет еще сто лет, и тогда много будет покрыто мраком. Поняли? А то вы не знаете… В этом-то вся трагедия, что много героев остаются под
сукном.

– Это что-то смахивает на…

– Погоди. Как это было?

Бронька знал, что все равно захотят послушать. Всегда хотели.

– Разболтаете ведь?

Опять замешательство.

– Не разболтаем…

– Честное партийное?

– Да не разболтаем! Рассказывайте.

– Нет, честное партийное? А то у нас в деревне народ знаете какой… Пойдут трепать языком.

– Да все будет в порядке! – Людям уже не терпелось послушать. – Рассказывайте.

– Прошу плеснуть. – Бронька опять подставлял стакан­чик. Он выглядел совершенно трезвым. – Было это, как я уже сказал, двадцать пятого июля
сорок третьего года. Кха! Мы наступали. Когда наступают, санитарам больше работы. Я в тот день приволок в лазарет человек двенадцать… Принес одного
тяжелого лейтенанта, положил в палату… А в палате был какой-то генерал. Генерал-майор. Рана у него была небольшая – в ногу задело, выше колена.
Ему как раз перевязку делали. Увидел меня тот генерал и говорит:

– Погоди-ка, санитар, не уходи.

Ну, думаю, куда-нибудь надо ехать, хочет, чтоб я его поддерживал. Жду. С генералами жизнь намного интересней: сразу вся обстановка как на ладони.

Люди внимательно слушают. Постреливает, попыхивает веселый огонек;
сумерки крадутся из леса, наползают на воду, но середина реки, самая
быстрина, еще блестит, свер­кает, точно огромная длинная рыбина несется
серединой реки, играя в сумраке серебристым телом своим.

– Ну перевязали генерала… Доктор ему: «Вам надо полежать!» – «Да
пошел ты!» – отвечает генерал. Это мы докторов-то тогда боялись, а
генералы-то их – не очень. Сели мы с генералом в машину, едем куда-то.
Генерал меня расспрашивает: откуда я родом? Где работал? Сколько классов
образования? Я подробно все объясняю: родом оттуда-то (я здесь родился),
работал, мол, в колхозе, но больше охотничал. «Это хорошо, – говорит
генерал. – Стреляешь метко?» Да, говорю, чтоб зря не трепаться: на
пятьдесят шагов свечку из винта погашу. А насчет классов, мол, не густо:
отец сызмальства начал по тайге с собой таскать. Ну ничего, говорит, там
высшего образованья не потребуется. А вот если, говорит, ты нам погасишь
одну зловредную свечку, которая раздула мировой пожар, то Родина тебя не
забудет. Тонкий намек на толстые обстоятельства. Поняли?.. Но я пока не
догадываюсь.

Приезжаем в большую землянку. Генерал всех выгнал, а сам все меня
расспрашивает. За границей, спрашивает, никого родных нету? Откуда, мол!
Вековечные сибирские… Мы от казаков происходим, которые тут недалеко
Бий-Катунск рубили, крепость. Это еще при царе Петре было. Оттуда мы и пошли, почесть вся деревня…

– Откуда у вас такое имя – Бронислав?

– Поп с похмелья придумал. Я его, мерина гривастого, разок стукнул за это, когда сопровождал в ГПУ в тридцать третьем году.

– Где это? Куда сопровождали?

– А в город. Мы его взяли, а вести некому. Давай, говорят, Бронька, у тебя на него зуб – веди.

– А почему, хорошее ведь имя?

– К такому имю надо фамилию подходящую. А я – Бронислав Пупков. Как в армии перекличка, так – смех. А вон у нас – Ванька Пупков, – хоть бы
што.

– Да, так что же дальше?

– Дальше, значит, так. Где я остановился?

– Генерал расспрашивает…

– Да. Ну расспросил все, потом говорит: «Партия и правительство
поручают вам, товарищ Пупков, очень ответственное задание. Сюда, на
передовую, приехал инкогнито Гитлер. У нас есть шанс хлопнуть его. Мы,
говорит, взяли одного гада, который был послан к нам со специальным
заданием. Задание-то он выполнил, но сам влопался. А должен был здесь
перейти линию фронта и вручить очень важные документы самому Гитлеру.
Лично. А Гитлер и вся его шантрапа знают того человека в лицо».

– А при чем тут вы?

– Кто с перебивом, тому – с перевивом. Прошу плеснуть. Кха! Поясняю: я похож на того гада как две капли воды. Ну и – начинается житуха, братцы
мои! – Бронька предается воспоминаниям с таким сладострастием, с таким
затаенным азартом, что слушатели тоже невольно испытывают приятное,
исключительное чувство. Улыбаются. Налаживается некий тихий восторг. –
Поместили меня в отдельной комнате тут же, при госпитале, приставили двух
ординарцев… Один – в звании старшины, а я – рядовой. Ну-ка, говорю,
товарищ старшина, подай-ка мне сапоги. Подает. Приказ – ничего не сделаешь, слушается. А меня тем временем готовят. Я прохожу выучку…

– Какую?

– Спецвыучку. Об этом я пока не могу распространяться, подписку
давал. По истечении пятьдесят лет – можно. Прошло только… – Бронька
шевелил губами – считал. – Прошло двадцать пять. Но это – само собой.
Житуха продолжается! Утром поднимаюсь – завтрак: на первое, на второе,
третье. Ординарец принесет какого-нибудь вшивого портвейного, а я его кэк
шугану!.. Он несет спирт, его в госпитале навалом. Сам беру разбавляю, как
хочу, а портвейный – ему. Так проходит неделя. Думаю, сколько же это будет
продолжаться? Ну вызывает наконец генерал. «Как, товарищ Пупков?» Готов,
говорю, к выполнению задания! Давай, говорит. С Богом, говорит. Ждем тебя
оттуда Героем Советского Союза. Только не промахнись Я говорю, если я
промахнусь, я буду последний предатель и враг народа! Или, говорю, лягу
рядом с Гитлером, или вы выручите Героя Советского Союза Пупкова Бронислава
Ивановича. А дело в том, что намечалось наше грандиозное наступление. Вот
так, с флангов, шла пехота, а спереди – мощный лобовой удар танками.

Глаза у Броньки сухо горят, как угольки, поблескивают. Он даже алюминиевый стаканчик не подставляет – забыл. Блики огня играют на его
суховатом правильном лице – он красив и нервен.

– Не буду говорить вам, дорогие товарищи, как меня перебросили через
линию фронта и как я попал в бункер Гитлера. Я попал! – Бронька встает. –
Я попал!.. Делаю по ступенькам последний шаг и оказываюсь в большом
железобетонном зале. Горит яркий электрический свет, масса генералов… Я
быстро ориентируюсь: где Гитлер? – Бронька весь напрягся, голос его рвется,
то срывается на свистящий шепот, то неприятно, мучительно взвизгивает. Он
говорит неровно, часто останавливается, рвет себя на полуслове, глотает слюну…

– Сердце вот тут… горлом лезет. Где Гитлер?! Я микроскопически
изучил его лисиную мордочку и заранее наметил куда стрелять – в усики. Я
делаю рукой «Хайль Гитлер!». В руке у меня большой пакет, в пакете –
«браунинг», заряженный разрывными отравленными пулями. Подходит один
генерал, тянется к пакету: давай, мол. Я ему вежливо ручкой – миль пардон,
мадам, только фюреру. На чистом немецком языке говорю: фьюрэр! – Бронька
сглотнул. – И тут… вышел он. Меня как током дернуло… Я вспомнил свою
далекую родину. Мать с отцом… Жены у меня тогда еще не было… – Бронька
некоторое время молчит, готов заплакать, завыть, рвануть на груди рубаху:
– Знаете, бывает, вся жизнь промелькнет в памяти… С медведем нос к носу – тоже так. Кха!.. Не могу! – Бронька плачет.

– Ну? – тихо просит кто-нибудь.

– Он идет ко мне навстречу. Генералы все вытянулись по стойке
«смирно»… Он улыбался. И тут я рванул пакет… Смеешься, гад! Дак получай
за наши страдания!.. За наши раны! За кровь советских людей!.. За
разрушенные города и села! За слезы наших жен и матерей!.. – Бронька
кричит, держит руку, как если бы он стрелял. Всем становится не по себе. –
Ты смеялся?! А теперь умойся своей кровью, гад ты ползучий!! – Это уже
душераздирающий крик. Потом гробовая тишина… И шепот, торопливый, почти
невнятный: – Я стрелил… – Бронька роняет голову на грудь, долго молча
плачет, оскалился, скрипит здоровыми зубами, мотает безутешно головой.
Поднимает голову – лицо в слезах. И опять тихо, очень тихо, с ужасом говорит:
– Я промахнулся.

Все молчат. Состояние Броньки столь сильно действует, удивляет, что говорить что-нибудь – нехорошо.

– Прошу плеснуть, – тихо, требовательно говорит Бронька. Выпивает и
уходит к воде. И долго сидит на берегу один, измученный пережитым волнением.
Вздыхает, кашляет. Уху отказывается есть.

…Обычно в деревне узнают, что Бронька опять рассказывал про «покушение».

Домой Бронька приходит мрачноватый, готовый выслушивать оскорбления и
сам оскорблять. Жена его, некрасивая толстогубая баба, сразу набрасывается:

– Чего как пес побитый плетешься? Опять!..

– Пошла ты!.. – вяло огрызается Бронька. – Дай пожрать.

– Тебе не пожрать надо, не пожрать, а всю голову проломить безменом! – орет жена. – Ведь от людей уж прохода нет!..

– Значит, сиди дома, не шляйся.

– Нет, я пойду счас!.. Я счас пойду в сельсовет, пусть они тебя,
дурака, опять вызовут! Ведь тебя, дурака беспалого, засудют когда-нибудь! За искажение истории…

– Не имеют права: это не печатная работа. Понятно? Дай пожрать.

– Смеются, в глаза смеются, а ему… все Божья роса. Харя ты неумытая, скот лесной!.. Совесть-то у тебя есть? Или ее всю уж отшибли? Тьфу! – в
твои глазыньки бесстыжие! Пупок!..

Бронька наводит на жену строгий злой взгляд. Говорит негромко, с силой:

– Миль пардон, мадам… Счас ведь врежу!..

Жена хлопала дверью, уходила прочь – жаловаться на своего «лесного скота».

Зря она говорила, что Броньке – все равно. Нет. Он тяжело переживал, страдал, злился… И дня два пил дома. За водкой в лавочку посылал
сынишку-подростка.

– Никого там не слушай, – виновато и зло говорил сыну. – Возьми бутылку и сразу домой.

Его действительно несколько раз вызывали в сельсовет совестили, грозили принять меры… Трезвый Бронька, не глядя председателю в глаза, говорил
сердито, невнятно:

– Да ладно!.. Да брось ты! Ну?.. Подумаешь!..

Потом выпивал в лавочке «банку», маленько сидел на крыльце – чтобы «взяло», вставал, засучивал рукава и объявлял громко:

– Ну, прошу!.. Кто? Если малость изувечу, прошу не обижаться. Миль пардон!..

А стрелок он был правда редкий.
1968

ЧУДИК[2]

Жена называла его – Чудик. Иногда ласково.

Чудик обладал одной особенностью: с ним постоянно что-нибудь случалось. Он не хотел этого, страдал, но то и дело влипал в какие-нибудь истории –
мелкие, впрочем, но досадные.

Вот эпизоды одной его поездки.

Получил отпуск, решил съездить к брату на Урал: лет двенадцать не виделись.

– А где блесна такая… на-подвид битюря?! – орал Чудик из кладовой.

– Я откуда знаю?

– Да вот же все тут лежали!– Чудик пытался строго смотреть круглыми иссиня-белыми глазами.– Все тут, а этой, видите ли, нету.

– На битюря похожая?

– Ну, щучья.

– Я ее, видно, зажарила по ошибке.

Чудик некоторое время молчал.

– Ну, и как?

– Что?

– Вкусная? Ха-ха-ха!..– Он совсем не умел острить, но ему ужасно хотелось.– Зубки-то целые? Она ж – дюралевая!..

…Долго собирались – до полуночи.

А рано утром Чудик шагал с чемоданом по селу.

– На Урал! На Урал!– отвечал он на вопрос: куда это он
собрался? Проветриться надо!– При этом круглое мясистое лицо его, круглые
глаза выражали в высшей степени плевое отношение к дальним дорогам – они его не пугали.– На Урал!

Но до Урала было еще далеко.

Пока что он благополучно доехал до районного города, где предстояло ему взять билет и сесть на поезд.

Времени оставалось много. Чудик решил пока накупить подарков племяшам –
конфет, пряников… Зашел в продовольственный магазин, пристроился в
очередь. Впереди него стоял мужчина в шляпе, а впереди шляпы – полная
женщина с крашеными губами. Женщина негромко, быстро, горячо говорила шляпе:

– Представляете, насколько надо быть грубым, бестактным человеком! У
него склероз, хорошо, у него уже семь лет склероз, однако никто не предлагал
ему уходить на пенсию. А этот – без году неделя руководит коллективом – и
уже: «Может, вам, Александр Семеныч, лучше на пенсию?» Нах-хал!

Шляпа поддакивала.

– Да, да… Они такие теперь. Подумаешь, склероз. А Сумбатыч?.. Тоже последнее время текст не держал. А эта, как ее?..

Чудик уважал городских людей. Не всех, правда: хулиганов и продавцов не уважал. Побаивался.

Подошла его очередь. Он купил конфет, пряников, три плитки шоколада. И
отошел в сторонку, чтобы уложить все в чемодан. Раскрыл чемодан на полу,
стал укладывать… Что-то глянул на полу-то, а у прилавка, где очередь,
лежит в ногах у людей пятидесятирублевая бумажка. Этакая зеленая дурочка,
лежит себе, никто ее не видит. Чудик даже задрожал от радости, глаза
загорелись. Второпях, чтоб его не опередил кто-нибудь, стал быстро
соображать, как бы повеселее, поостроумнее сказать этим, в очереди, про бумажку.

– Хорошо живете, граждане!– сказал он громко и весело.

На него оглянулись.

– У нас, например, такими бумажками не швыряются.

Тут все немного поволновались. Это ведь не тройка, не пятерка – пятьдесят рублей, полмесяца работать надо. А хозяина бумажки – нет.

«Наверно, тот, в шляпе»,– догадался Чудик.

Решили положить бумажку на видное место на прилавке.

– Сейчас прибежит кто-нибудь,– сказала продавщица.

Чудик вышел из магазина в приятнейшем расположении духа. Все думал, как
это у него легко, весело получилось: «У нас, например, такими бумажками, не
швыряются!» Вдруг его точно жаром всего обдало: он вспомнил, что точно такую
бумажку и еще двадцатипятирублевую ему дали в сберкассе дома.
Двадцатипятирублевую он сейчас разменял, пятидесятирублевая должна быть в кармане… Сунулся в карман – нету. Туда-сюда – нету.

– Моя была бумажка-то!– громко сказал Чудик.– Мать твою так-то!.. Моя бумажка-то.

Под сердцем даже как-то зазвенело от горя. Первый порыв был пойти и
сказать: «Граждане, моя бумажка-то Я их две получил в сберкассе – одну
двадцатипятирублевую, другую полусотельную. Одну, двадцатипятирублевую,
сейчас разменял, а другой – нету». Но только он представил, как он огорошит
всех этим своим заявлением, как подумают многие «Конечно, раз хозяина не
нашлось, он и решил прикарманить». Нет, не пересилить себя – не протянуть руку за проклятой бумажкой. Могут еще и не отдать.

– Да почему же я такой есть-то? – вслух горько рассуждал Чудик. – Что теперь делать?..

Надо было возвращаться домой.

Подошел к магазину, хотел хоть издали посмотреть на бумажку, постоял у
входа… И не вошел. Совсем больно станет. Сердце может не выдержать.

Ехал в автобусе и негромко ругался – набирался духу предстояло объяснение с женой.

Сняли с книжки еще пятьдесят рублей

Чудик, убитый своим ничтожеством, которое ему опять разъясняла жена
(она даже пару раз стукнула его шумовкой по голове), ехал в поезде. Но
постепенно горечь проходила. Мелькали за окном леса, перелески,
деревеньки… Входили и выходили разные люди, рассказывались разные истории.
Чудик тоже одну рассказал какому-то интеллигентному товарищу, когда стояли в тамбуре, курили.

– У нас в соседней деревне один дурак тоже… Схватил головешку – и за
матерью. Пьяный. Она бежит от него и кричит. «Руки, кричит, руки-то не
обожги, сынок!» О нем же и заботится… А он прет, пьяная харя. На мать. Представляете, каким надо быть грубым, бестактным…

– Сами придумали?– строго спросил интеллигентный товарищ, глядя на Чудика поверх очков.

– Зачем?– не понял тот.– У нас за рекой, деревня Раменское…

Интеллигентный товарищ отвернулся к окну и больше не говорил.

После поезда Чудику надо было еще лететь местным самолетом полтора
часа. Он когда-то летал разок. Давно. Садился в самолет не без робости.
«Неужели в нем за полтора часа ни один винтик не испортится!»- думал. Потом
— ничего, осмелел. Попытался даже заговорить с соседом, но тот читал газету,
и так ему было интересно, что там, в газете, что уж послушать живого
человека ему не хотелось. А Чудик хотел выяснить вот что он слышал, что в
самолетах дают поесть. А что-то не несли. Ему очень хотелось поесть в самолете — ради любопытства.

«Зажилили»,- решил он.

Стал смотреть вниз. Горы облаков внизу. Чудик почему-то не мог определенно сказать: красиво это или нет? А кругом говорили, что «ах, какая красота!». Он только ощутил вдруг глупейшее желание — упасть в них, в облака, как в вату. Еще он подумал. «Почему же я не удивляюсь? Ведь подо мной чуть ли не пять километров». Мысленно отмерил эти пять километров на земле, поставил их «на попа» — чтоб удивиться, и не удивился.

— Вот человек!.. Придумал же,- сказал он соседу. Тот посмотрел на него, ничего не сказал, зашуршал опять газетой.

— Пристегнитесь ремнями!- сказала миловидная молодая женщина.- Идем на посадку.

Чудик послушно застегнул ремень. А сосед — ноль внимания. Чудик осторожно тронул его.

— Велят ремень застегнуть.

— Ничего,- сказал сосед Отложил газету, откинулся на спинку сиденья и
сказал, словно вспоминая что-то:- Дети — цветы жизни, их надо сажать головками вниз.

— Как это?- не понял Чудик.

Читатель громко засмеялся и больше не стал говорить.

Быстро стали снижаться. Вот уже земля — рукой подать, стремительно
летит назад. А толчка все нет. Как потом объяснили знающие люди, летчик
«промазал». Наконец толчок, и всех начинает так швырять, что послышался
зубовный стук и скрежет. Это читатель с газетой сорвался с места, боднул
Чудика лысой головой, потом приложился к иллюминатору, потом очутился на
полу. За все это время он не издал ни одного звука. И все вокруг тоже
молчали — это поразило Чудика. Он тоже молчал. Стали. Первые, кто опомнился,
глянули в иллюминаторы и обнаружили, что самолет — на картофельном поле. Из
пилотской кабины вышел мрачноватый летчик и пошел к выходу. Кто-то осторожно спросил его.

— Мы, кажется, в картошку сели?

— Что, сами не видите,- ответил летчик.

Страх схлынул, и наиболее веселые уже пробовали робко острить.

Лысый читатель искал свою искусственную челюсть. Чудик отстегнул ремень и тоже стал искать.

— Эта?!- радостно воскликнул он, И подал.

У читателя даже лысина побагровела.

— Почему обязательно надо руками трогать?- закричал он шепеляво.

Чудик растерялся.

— А чем же?..

— Где я ее кипятить буду?! Где?!

Этого Чудик тоже не знал.

— Поедемте со мной?- предложил он.- У меня тут брат живет. Вы опасаетесь, что я туда микробов занес? У меня их нету…

Читатель удивленно посмотрел на Чудика и перестал кричать.

В аэропорту Чудик написал телеграмму жене:

«Приземлились. Ветка сирени упала на грудь, милая Груша меня не забудь. Васятка».

Телеграфистка, строгая сухая женщина, прочитав телеграмму, предложила:

— Составьте иначе. Вы — взрослый человек, не в детсаде.

— Почему?- спросил Чудик.- Я ей всегда так пишу в письмах. Это же моя жена!.. Вы, наверно, подумали…

— В письмах можете писать что угодно, а телеграмма — это вид связи. Это открытый текст.

Чудик переписал.

«Приземлились. Все в порядке. Васятка».

Телеграфистка сама исправила два слова: «Приземлились» и «Васятка» Стало: «Долетели. Василий».

— «Приземлились». Вы что, космонавт, что ли?

— Ну, ладно,- сказал Чудик.- Пусть так будет.

…Знал Чудик, есть у него брат Дмитрий, трое племянников… О том, что
должна еще быть сноха, как-то не думалось. Он никогда не видел ее. А именно
она-то, сноха, все испортила, весь отпуск. Она почему-то сразу невзлюбила Чудика.

Выпили вечером с братом, и Чудик запел дрожащим голосом:

Тополя-а-а…

Софья Ивановна, сноха, выглянула из другой комнаты, спросила зло:

— А можно не орать? Вы же не на вокзале, верно?- И хлопнула дверью.

Брату Дмитрию стало неловко.

— Это… там ребятишки спят. Вообще-то она хорошая.

Еще выпили. Стали вспоминать молодость, мать, отца.

— А помнишь?- радостно спрашивал брат Дмитрий.- Хотя, кого ты там
помнишь! Грудной был. Меня оставят с тобой, а я тебя зацеловывал. Один раз
ты посинел даже. Попадало мне за это. Потом уже не стали оставлять. И все
равно, только отвернутся, я около тебя — опять целую. Черт знает, что за
привычка была. У самого-то еще сопли по колена, а уж… это… с поцелуями…

— А помнишь?!- тоже вспомнил Чудик.- Как ты меня…

— Вы прекратите орать?- опять спросила Софья Ивановна совсем зло,
нервно.- Кому нужно слушать эти ваши разные сопли да поцелуи? Туда же — разговорились.

— Пойдем на улицу,- сказал Чудик. Вышли на улицу, сели на крылечке.

— А помнишь?- продолжал Чудик.

Но тут с братом Дмитрием что-то случилось: он заплакал и стал колотить кулаком по колену.

— Вот она, моя жизнь! Видел? Сколько злости в человеке!.. Сколько злости!

Чудик стал успокаивать брата.

— Брось, не расстраивайся. Не надо. Никакие они не злые, они — психи. У меня такая же.

— Ну чего вот невзлюбила?!! За што? Ведь она невзлюбила тебя… А за што?

Тут только понял Чудик, что — да, невзлюбила его сноха. А за что действительно?

— А вот за то, што ты — никакой не ответственный, не руководитель. Знаю я ее, дуру. Помешалась на своих ответственных. А сама-то кто! Буфетчица в управлении, шишка на ровном месте. Насмотрится там и начинает.. Она и меня-то тоже ненавидит — что я не ответственный, из деревни.

— В каком управлении-то?

— В этом… горно… Не выговорить сейчас. А зачем выходить было? Што она, не знала, што ли?

Тут и Чудика задело за живое.

— А в чем дело, вообще-то?- громко спросил он, не брата, кого-то еще.-
Да если хотите знать, почти все знаменитые люди вышли из деревни. Как в
черной рамке, так смотришь -выходец из деревни. Надо газеты читать!.. Што ни
фигура, понимаешь, так — выходец, рано пошел работать.

— А сколько я ей доказывал в деревне-то люди лучше, незаносистые.

— А Степана-то Воробьева помнишь? Ты ж знал его.

— Знал, как же.

— Уже там куда деревня!.. А — пожалуйста: Герой Советского Союза.
Девять танков уничтожил. На таран шел. Матери его теперь пожизненно пенсию
будут шестьдесят рублей платить. А разузнали только недавно, считали — без вести…

— А Максимов Илья!.. Мы ж вместе уходили. Пожалуйста — кавалер Славы
трех степеней. Но про Степана ей не говори .. Не надо.

— Ладно. А этот-то!..

Долго еще шумели возбужденные братья. Чудик даже ходил около крыльца и размахивал руками.

— Деревня, видите ли!.. Да там один воздух чего стоит! Утром окно
откроешь — как, скажи, обмоет тебя всего. Хоть пей его — до того свежий да
запашистый, травами разными пахнет, цветами разными…

Потом они устали.

— Крышу-то перекрыл?- спросил старший брат негромко.

— Перекрыл.- Чудик тоже тихо вздохнул. — Веранду построил — любо глядеть.
Выйдешь вечером на веранду.. начинаешь фантазировать: вот бы мать с отцом
были бы живые, ты бы с ребятишками приехал — сидели бы все на веранде, чай с
малиной попивали. Малины нынче уродилось пропасть. Ты, Дмитрий, не ругайся с
ней, а то она хуже невзлюбит. А я как-нибудь поласковей буду, она, глядишь, отойдет.

— А ведь сама из деревни! — как-то тихо и грустно изумился Дмитрий.А
вот… Детей замучила, дура одного на пианинах замучила, другую в фигурное
катание записала. Сердце кровью обливается, а — не скажи, сразу ругань.

— Ммх!..- опять возбудился Чудик.- Никак не понимаю эти газеты вот,
мол, одна такая работает в магазине — грубая. Эх, вы!.. а она домой придет —
такая же. Вот где горе-то! И я не понимаю!- Чудик тоже стукнул кулаком по колену.- Не понимаю: почему они стали злые?

Когда утром Чудик проснулся, никого в квартире не было; брат Дмитрий
ушел на работу, сноха тоже, дети, постарше, играли во дворе, маленького отнесли в ясли.

Чудик прибрал постель, умылся и стал думать, что бы такое приятное сделать снохе. Тут на глаза ему попалась детская коляска. «Эге!- подумал Чудик.- Разрисую-ка я ее». Он дома так разрисовал печь, что все дивились. Нашел ребячьи краски, кисточку и принялся за дело. Через час все было кончено; коляску не узнать. По верху колясочки Чудик пустил журавликов — стайку уголком, по низу — цветочки разные, травку-муравку, пару петушков, цыпляток… Осмотрел коляску со всех сторон — загляденье. Не колясочка, а
игрушка. Представил, как будет приятно изумлена сноха, усмехнулся.

— А ты говоришь — деревня. Чудачка.- Он хотел мира со снохой. Ребеночек-то как в корзиночке будет.

Весь день Чудик ходил по городу, глазел на витрины. Купил катер
племяннику, хорошенький такой катерок, белый, с лампочкой. «Я его тоже разрисую»,- думал.

Часов в 6 Чудик пришел к брату. Взошел на крыльцо и услышал, что брат
Дмитрий ругается с женой. Впрочем, ругалась жена, а брат Дмитрий только повторял:

— Да ну, что тут!.. Да ладно… Сонь… Ладно уж…

— Чтоб завтра же этого дурака не было здесь!- кричала Софья Ивановна.- Завтра же пусть уезжает!

— Да ладно тебе!.. Сонь…

— Не ладно! Не ладно! Пусть не дожидается — выкину его чемодан к чертовой матери, и все!

Чудик поспешил сойти с крыльца… А дальше не знал, что делать. Опять
ему стало больно. Когда его ненавидели, ему было очень больно. И страшно.
Казалось: ну, теперь все, зачем же жить? И хотелось куда-нибудь уйти подальше от людей, которые ненавидят его или смеются.

— Да почему же я такой есть-то?- горько шептал он, сидя в
сарайчике. Надо бы догадаться: не поймет ведь она, не поймет народного творчества.

Он досидел в сарайчике дотемна. И сердце все болело. Потом пришел брат
Дмитрий. Не удивился — как будто знал, что брат Василий давно уж сидит в сарайчике.

— Вот…- сказал он.- Это… опять расшумелась. Коляску-то… не надо бы уж.

— Я думал, ей поглянется. Поеду я, братка.

Брат Дмитрий вздохнул… И ничего не сказал.

Домой Чудик приехал, когда шел рясный парной дождик. Чудик вышел из автобуса, снял новые ботинки, побежал по теплой мокрой земле — в одной руке чемодан, в другой ботинки. Подпрыгивал и пел громко:

Тополя-а а, тополя а…

С одного края небо уже очистилось, голубело, и близко где-то было солнышко. И дождик редел, шлепал крупными каплями в лужи; в них вздувались и лопались пузыри.

В одном месте Чудик поскользнулся, чуть не упал.

…Звали его — Василий Егорыч Князев. Было ему тридцать девять лет от роду. Он работал
киномехаником в селе. Обожал сыщиков и собак. В детстве мечтал быть шпионом.
1967

ВОЛКИ![3]

В воскресенье, рано утром, к Ивану Дегтяреву явился тесть, Наум Кречетов, нестарый еще, расторопный мужик, хитрый и обаятельный. Иван не любил тестя;
Наум, жалеючи дочь, терпел Ивана.

– Спишь? – живо заговорил Наум. – Эх-ха!.. Эдак, Ванечка, можно все Царство Небесное проспать. Здравствуйте.

– Я туда не сильно хотел. Не устремляюсь.

– Зря. Вставай-ка… Поедем съездим за дровишками. Я у бригадира выпросил две подводы. Конечно, не за «здорово живешь», но черт с ним – дров надо.

Иван полежал, подумал… И стал одеваться.

– Вот ведь почему молодежь в город уходит? – заговорил он. – Да потому, что там отработал норму – иди гуляй. Отдохнуть человеку дают. Здесь – как проклятый:
ни дня, ни ночи. Ни воскресенья.

– Что же, без дров сидеть? – спросила Нюра, жена Ивана. – Ему же коня достали, и он еще недовольный.

– Я слыхал: в городе тоже работать надо, – заметил тесть.

– Надо. Я бы с удовольствием лучше водопровод пошел рыть, траншеи: выложился раз, зато потом без горя – вода и отопление.

– С одной стороны, конечно, хорошо – водопровод, с другой – беда: ты ба тогда совсем заспался. Ну, хватит, поехали.

– Завтракать будешь? – спросила жена.

Иван отказался – не хотелось.

– С похмелья? – полюбопытствовал Наум.

– Так точно, ваше благородье!

– Да-а… Вот так. А ты говоришь: водопровод… Ну, поехали.

День стоял солнечный, ясный. Снег ослепительно блестел. В лесу тишина и нездешний покой.

Ехать надо было далеко – верст двадцать: ближе рубить не разрешалось.

Наум ехал впереди и все возмущался:

– Черт-те чего!.. Из лесу в лес – за дровами.

Иван дремал в санях. Мерная езда убаюкивала.

Выехали на просеку, спустились в открытую логовину, стали подыматься в гору. Там, на горе, снова синей стеной вставал лес.

Почти выехали в гору… И тут увидели, недалеко от дороги, – пять штук. Вышли из леса, стоят, ждут. Волки.

Наум остановил коня, негромко, нараспев заматерился:

– Твою в душеньку ма-ать… Голубочки сизые. Выставились.

Конь Ивана, молодой, трусливый, попятился, заступил оглоблю. Иван задергал вожжами, разворачивая его. Конь храпел, бил ногами – не мог перешагнуть оглоблину.

Волки двинулись с горы.

Наум уже развернулся, крикнул:

– Ну, што ты?!

Иван выскочил из саней, насилу втолкал коня в оглобли… Упал в сани. Конь сам развернулся и с места взял в мах. Наум был уже далеко.

– Грабю-ут! – заполошно орал он, нахлестывая коня. Волки серыми комками податливо катились с горы, наперерез подводам.

– Грабю-ут! – орал Наум.

«Что он, с ума сходит? – невольно подумал Иван. – Кто кого грабит?» Он испугался, но как-то странно: был и страх, и жгучее любопытство, и смех брал над
тестем. Скоро, однако, любопытство прошло. И смешно тоже уже не было. Волки достигли дороги метрах в ста позади саней и, вытянувшись цепочкой, стали
быстро нагонять. Иван крепко вцепился в передок саней и смотрел на волков.

Впереди отмахивал крупный, грудастый, с паленой мордой… Уже только метров пятнадцать–двадцать отделяло его от саней. Ивана поразило
несходство волка с овчаркой. Раньше он волков так близко не видел и считал, что это что-то вроде овчарки, только крупнее. Сейчас понял, что волк – это
волк, зверь. Самую лютую собаку еще может в последний миг что-то остановить: страх, ласка, неожиданный властный окрик человека. Этого, с паленой мордой,
могла остановить только смерть. Он не рычал, не пугал… Он догонял жертву. И взгляд его круглых желтых глаз был прям и прост.

Иван оглядел сани – ничего, ни малого прутика. Оба топора в санях тестя. Только клок сена под боком да бич в руке.

– Грабю-ут! – кричал Наум.

Ивана охватил настоящий страх.

Передний, очевидно вожак, стал обходить сани, примериваясь к лошади. Он был в каких-нибудь двух метрах… Иван привстал и, держась левой рукой за
отводину саней, огрел вожака бичом. Тот не ждал этого, лязгнул зубами, прыгнул в сторону, сбился с маха… Сзади налетели другие. Вся стая
крутнулась с разгона вокруг вожака. Тот присел на задние лапы, ударил клыками одного, другого… И снова, вырвавшись вперед, легко догнал сани.
Иван привстал, ждал момента… Хотел еще раз достать вожака. Но тот стал обходить сани дальше. И еще один отвалил в сторону от своры и тоже начал
обходить сани-с другой стороны. Иван стиснул зубы, сморщился… «Конец. Смерть». Глянул вперед.

Наум нахлестывал коня. Оглянулся, увидел, как обходят зятя волки, и быстро отвернулся.

– Грабю-ут!

– Придержи малость, отец!.. Дай топор! Мы отобьемся!..

– Грабю-ут!

– Придержи, мы отобьемся!.. Придержи малость, гад такой!

– Кидай им чево-нибудь! – крикнул Наум.

Вожак поравнялся с лошадью и выбирал момент, чтоб прыгнуть на нее. Волки, бежавшие сзади, были совсем близко: малейшая задержка, и они с ходу
влетят в сани – и конец. Иван кинул клочок сена; волки не обратили на это внимания.

– Отец, сука, придержи, кинь топор!

Наум обернулся:

– Ванька!.. Гляди, кину!..

– Ты придержи!

– Гляди, кидаю! – Наум бросил на обочину дороги топор.

Иван примерился… Прыгнул из саней, схватил топор… Прыгая, он пугнул трех задних волков, они отскочили в сторону, осадили бег, намереваясь
броситься на человека. Но в то самое мгновение вожак, почувствовав под собой твердый наст, прыгнул. Конь шарахнулся в сторону, в сугроб… Сани
перевернулись: оглобли свернули хомут, он захлестнул коню горло. Конь захрипел, забился в оглоблях. Волк, настигавший жертву с другой стороны,
прыгнул под коня и ударом когтистой лапы распустил ему брюхо повдоль. Три отставших волка бросились тоже к жертве. В следующее мгновение все пять
рвали мясо еще дрыгавшей лошади, растаскивали на ослепительно белом снегу дымящиеся клубки сизо-красных кишок, урчали, Вожак дважды прямо глянул
своими желтыми круглыми глазами на человека…

Все случилось так чудовищно скоро и просто, что смахивало скорей на сон. Иван стоял с топором в руках, растерянно смотрел на жадное, торопливое
пиршество. Вожак еще раз глянул на него… И взгляд этот, торжествующий, наглый, обозлил Ивана. Он поднял топор, заорал что было силы и кинулся к
волкам. Они нехотя отбежали несколько шагов и остановились, облизывая окровавленные рты. Делали они это так старательно и увлеченно, что,
казалось, человек с топором нимало их не занимает. Впрочем, вожак смотрел внимательно и прямо. Иван обругал его самыми страшными словами, какие знал,
Взмахнул топором и шагнул к нему… Вожак не двинулся с места. Иван тоже остановился.

– Ваша взяла, – сказал он. – Жрите, сволочи. – И пошел в деревню. На растерзанного коня старался не смотреть. Но не выдержал, глянул… И
сердце сжалось от жалости, и злость великая взяла на тестя. Он скорым шагом пошел по дороге.

– Ну погоди!.. Погоди у меня, змей ползучий. Ведь отбились бы и конь был бы целый. Шкура.

Наум ждал зятя за поворотом. Увидев его живого и невредимого, искренне обрадовался:

– Живой? Слава те господи! – На совести у него все-таки было нелегко.

– Живой! – откликнулся Иван. – А ты тоже живой?

Наум почуял в голосе зятя недоброе. На всякий случай зашагнул в сани.

– Ну, что они там?..

– Поклон тебе передают. Шкура!..

– Чего ты? Лаешься-то?..

– Счас я тебя бить буду, а не лаяться. – Иван подходил к саням.

Наум стегнул лошадь.

– Стой! – крикнул Иван и побежал за санями. – Стой, паразит!

Наум опять нахлестывал коня… Началась другая гонка: человек догонял человека.

– Стой, тебе говорят! – крикнул Иван.

– Заполошный! – кричал в ответ Наум. – Чего ты взъелся-то? С ума, что ли, спятил? Я-то при чем здесь?

– Ни при чем?! Мы бы отбились, а ты предал!..

– Да где же отбились?! Где отбились-то, ты што!

– Предал, змей! Я тебя проучу малость. Не уйдешь ты от меня, остановись лучше, Одного отметелю – не так будет позорно. А то при людях
отлуплю, И расскажу все… Остановись лучше!

– Сейчас – остановился, держи карман! – Наум нахлестывал коня. – Оглоед чертов… откуда ты взялся на нашу голову!

– Послушай доброго совета – остановись! – Иван стал выдыхаться. – Тебе же лучше: отметелю и никому не скажу.

– Тебя, дьявола, голого почесть в родню приняли, и ты же на меня с топором! Стыд-то есть или нету?

– Вот отметелю, потом про стыд поговорим. Остановись! – Иван бежал медленно, уже далеко отстал, И наконец вовсе бросил догонять. Пошел шагом.

– Найду, никуда не денешься! – крикнул он напоследок тестю.

Дома у себя Иван никого не застал: на двери висел замок. Он отомкнул его, вошел в дом. Поискал в шкафу… Нашел недопитую вчера бутылку водки,
налил стакан, выпил и пошел к тестю. В ограде тестя стояла выпряженная лошадь.

– Дома, – удовлетворенно сказал Иван. – Счас будем уроки учить.

Толкнулся в дверь – не заперто. Он ждал, что будет заперто. Иван вошел в избу…

Его ждали: в избе сидели тесть, жена Ивана и милиционер. Милиционер улыбался:

– Ну что, Иван?

– Та-ак… Сбегал уже? – спросил Иван, глядя на тестя.

– Сбегал, сбегал, Налил шары-то, успел?

– Малость принял для… красноречия. – Иван сел на табуретку.

– Ты чего это, Иван? С ума, что ли, сошел? – поднялась Нюра. – Ты што?

– Хотел папаню твоего поучить… Как надо человеком быть.

– Брось ты, Иван, – заговорил милиционер, – Ну, случилось несчастье, испугались оба… Кто же ждал, что так будет? Стихия.

– Мы бы легко отбились. Я потом один был с ними…

– Я же тебе бросил топор? Ты попросил, я бросил. Чего еще-то от меня требовалось?

– Самую малость: чтоб ты человеком был, А ты – шкура. Учить я тебя все равно буду.

– Учитель выискался! Сопля… Гол как сокол, пришел в дом на все на готовенькое да еще грозится. Да еще недовольный всем: водопроводов, видите
ли, нету!

– Да не в этом дело, Наум, – сказал милиционер, – При чем тут водопровод?

– В деревне плохо!.. В городе лучше, – продолжал Наум. – А чево приперся сюда? Недовольство свое показывать? Народ возбуждать против
Советской власти?

– От сука! – изумился Иван. И встал. Милиционер тоже встал.

– Бросьте вы! Пошли, Иван…

– Таких взбудителев-то знаешь куда девают? – не унимался Наум.

– Знаю! – ответил Иван. – В прорубь головой… – И шагнул к тестю.

Милиционер взял Ивана под руки и повел из избы. На улице остановились, закурили.

– Ну не паразит ли! – все изумлялся Иван. – И на меня же попер.

– Да брось ты его!

– Нет, отметелить я его должен.

– Ну и заработаешь! Из-за дерьма.

– Куда ты меня счас?!

– Пойдем, переночуешь у нас… Остынешь. А то себе хуже сделаешь. Не связывайся.

– Нет, это же… што ж это за человек?

– Нельзя, Иван, нельзя: кулаками ничего не докажешь.

Пошли по улице по направлению к сельской кутузке.

– Там-то не мог? – спросил вдруг милиционер.

– Не догнал! – с досадой сказал Иван. – Не мог догнать.

– Ну вот… Теперь -– все, теперь нельзя.

– Коня жалко.

– Да…
Замолчали. Долго шли молча.

– Слушай: отпусти ты меня. – Иван остановился. – Ну чего я в воскресенье там буду?! Не трону я его.

– Да нет, пойдем. А то потом не оберешься… Тебя жалеючи, говорю. Пойдем счас в шахматишки сыграем… Играешь в шахматы?

Иван сплюнул на снег окурок и полез в карман за другой папироской.

– Играю.
1966
————————————————————————-
Данные тексты предназначены исключительно для чтения!