Рецензия на сказку салтыкова щедрина

Милый мой друг маменька!
Случилось мне третьего дня прочитать книжицу одну занятную. Вроде она о семье одной, но глянется потом — как обо всей нашей жизни. Из книжицы той я узнала, что празднословие и пустомыслие убить и задушить могут, как самая настоящая медленная отрава, как петля. Еще я поняла, как нелюбовь к детям своим и попрекание их каждым куском становится источником такой ненависти, такой разрушительной силы, которая, как взаправдашнее проклятье, погубит весь род твой. И никому, ни одному человеку, из этой паутины будет не вырваться, проклятье убьёт каждого в роду.

— Бог милостив, маменька!
— Был милостив, мой друг, а нынче нет! Милостив, милостив, а тоже с расчетцем: были мы хороши — и нас царь небесный жаловал; стали дурны — ну и не прогневайтесь!

Бога в этой книжице поминают на каждой страничке, да и не по разу. А Иудушка Головлёв — такой набожный, такой рьяный молельщик, что если б я не видела других христиан, то стало бы для меня «христианин» или «православный» первейшим ругательством. Порфирий Владимирович — самый наиотборнейший кровопивец, настоящий вампир, дракула головлевского поместья.

А после этой книжки, дорогой дружочек маменька, так тошнёхонько стало, так я живо себе всё представила, будто сама в Головлёве заточена, будто сижу за обедом с Иудушкой, хочу вырваться, но не могу, потому что паучина эта уже впрыснула мне парализующий яд, а сам говорит, говорит, говорит! А слова-то все использует все с уменьшительными суффиксами — наверно, потому что так длиннее говорить можно.
Но потом я вырвалась, обняла любимых, которых не дай бог мне назвать когда-то постылыми — даже в гневе. А еще я буду читать много-много книжек, чтобы учиться на чужих ошибках, чтобы свободное время не стало источником сокрушающей внутренней пустоты и личного ада для меня.

Вот как, маменька, я провела выходные.
За сим кончаю письмо, целую вас в плечико. Остаюсь любящая вас дочь Наташенька.

PS. А Михаил Евграфович-то, который автор и есть, так он, маменька, не лучший ли писатель русский? Языка такого певучего, чтоб сам по себе укутывал тебя словно в кокон теплый, я и не читывала раньше. Прочитаю у него и всё остальное.

В чем состоит собственно задача его (летописателя)? В том ли, чтобы критиковать или порицать? — Нет, не в том. В том ли, чтобы рассуждать? — Нет, и не в этом. В чем же? — А в том, легкодумный вольнодумец, чтобы быть лишь изобразителем […] и об оном предать потомству в надлежащее назидание.

Удивил и порадовал меня литературных дел мастер Салтыков-Щедрин Михаил свет Евграфович. Признаться по совести, я уж совершенно позабыл своё первое знакомство с данным представителем русской классики, которое, по всей очевидности, имел неосторожность произвести будучи ещё юным и беспечным гимназистом. Теперь же, спустя разноцветные годы, хлебнув разносолов жизни и обильно вкусив на собственной шкуре эмпирического опыта, я заново познакомился с данным писателем, так сказать, в полном уме и спокойном сознании. И получилось это знакомство на диво приятным и занятным, я бы даже сказал, удалым и разухабистым. Одно удовольствие читать «Историю одного города», доложу я вам, братики-сударики, да сестрички-сударушки! Конечно, если вы, движимые любопытством, заглянете на Википедию или ещё в какой справочник, дабы почерпнуть там информации о писателе, вас закономерно может смутить, что творил он в 19-том веке. Вы даже можете заподозрить, что предлагаемый фолиант написан на трудно читаемом русском языке, изобилующем устаревшими словами, оборотами и выражениями. Должен признаться, явления из предыдущего предложения имеют место быть, однако сие никоим образом не препятствует чтению, церковно-славянский и старорусский — тут присутствует в пренебрежимо малой пропорции (на 10 абзацев, может, разок или два проскочит, а то и нет), а весь текст целиком — совершенно и определённо читабелен для современников! Теперь, сочту за честь, немного осветить «Историю одного города» с точки зрения жанровой принадлежности, стиля и прочего, из чего обычно составляется литературное произведение. Первое, что стоит отметить: 19-тый век или нет, но в этой книге Салтыков-Щедрин для меня оказался завзятым сюрреалистом-модернистом! Так же данное произведение я бы отнёс к жанру… (внимание!) магического реализма. Да-да, именно так, любезнейшие. И сравнил бы я «Историю одного города» со «Ста годами одиночества» Маркеса, ни много ни мало (скажем так, энергетика схожа отчасти). И у меня большой вопрос, не вдохновлялся ли краем пера латиноамериканец Габриэль Гарсия русской классикой? Второе, что отмечу — это довольно своеобразный, но такой что ли родной абсурдный юмор, великолепная сатира о чиновничьих произволах, которые имеем по сию пору включительно, и сермяжном народе, готовом таким начальством удовлетворяться, лишь бы самому не думать. Такого рода юмор, мы видим впоследствии у таких известных работников пера и чернил, как Булгаков, Зощенко, Ильф с Петровым и других. Ну, и третье, что хотелось бы безо всякой задней мысли отметить, это, конечно, несомненное писательское мастерство. Учитывая то, что на тот момент, русская литература была достаточно скудна на примеры, коими можно было бы вдохновляться начинающему писателю (примеры существовали в зарубежной литературе), Салтыков-Щедрин выглядит уверенным властителем слов и дум. И фантазия и воплощение, на мой взгляд — у него на высоте. Единственный вопрос, который остаётся после прочтения книги: «И что? Что делать-то со всем этим?»… А на него автор-то и не отвечает.

В моей личной классифике безысходных и тленных книг за прошедший год лидерскую позицию пока уверенно удерживала Элизабет Гаскелл — Мэри Бартон . Но теперь я однозначно отдаю пальму первенства «Господам Головлевым». Так как тут мрак и хаос достигли своего апогея, который вряд ли имеет переход на новый уровень.

Роман Салтыкова-Щедрина во многом автобиографичен. К примеру, прообразом Арины Петровны Головлевой послужил образ дражайшей маменьки Салтыкова-Щедрина, образ Порфирия «Иудушки» Головлева списан с брата Дмитрия, а книжный Стёпка – прототип брата Николая.

Вот интересно, Салтыков-Щедрин намеренно лишил героев положительных черт или в пику разлагающемуся помещичьему классу? В любом случае, какая бы причина не была – абсолютное декаденство изчезающего класса помещичьего дворянства раскрыта великолепно.

Если брать во внимание понятия «семья» и «Головлёвы», то эти понятия плохо сопоставимы. Так как за семью ни один из её членов не держался. Главный мотор семьи, Арина Петровна, всю жизнь положила на приобретение материальных благ. Шутка ли дело, приумножить состояние в десять раз, не заручаясь поддержкой никого извне. Эта успешная финансовая деятельность, несомненно, не может не вызывать уважения, но детей Арина Петровна по дороге растеряла. Кто не умер, тот пытался выгрести. Но властной маменькой не позволено выгрести, уж лучше стухни безвольно где-нибудь за конюшней. Поэтому ничего удивительного, что родственных чувств в семье не было.

А то, что было имело неизменный оттенок разочарующего, глупого, быдловатого и неистрибимого хамства. Собственно, самый яркий пример в романе – это образ Порфирия «Иудушки» Головлёва: не чуждого мелкой лести и неуёмного пустословия. Ну и Аннинька отличилась – падшая актриска, похорнившая сестру и свои идеалы.

Я совершенно не удивляюсь, что данное произведение обошло меня в школьные годы. И замечательно, что я с ним встретилась годы спустя.

В чем состоит собственно задача его (летописателя)? В том ли, чтобы критиковать или порицать? — Нет, не в том. В том ли, чтобы рассуждать? — Нет, и не в этом. В чем же? — А в том, легкодумный вольнодумец, чтобы быть лишь изобразителем […] и об оном предать потомству в надлежащее назидание.

Удивил и порадовал меня литературных дел мастер Салтыков-Щедрин Михаил свет Евграфович. Признаться по совести, я уж совершенно позабыл своё первое знакомство с данным представителем русской классики, которое, по всей очевидности, имел неосторожность произвести будучи ещё юным и беспечным гимназистом. Теперь же, спустя разноцветные годы, хлебнув разносолов жизни и обильно вкусив на собственной шкуре эмпирического опыта, я заново познакомился с данным писателем, так сказать, в полном уме и спокойном сознании. И получилось это знакомство на диво приятным и занятным, я бы даже сказал, удалым и разухабистым. Одно удовольствие читать «Историю одного города», доложу я вам, братики-сударики, да сестрички-сударушки! Конечно, если вы, движимые любопытством, заглянете на Википедию или ещё в какой справочник, дабы почерпнуть там информации о писателе, вас закономерно может смутить, что творил он в 19-том веке. Вы даже можете заподозрить, что предлагаемый фолиант написан на трудно читаемом русском языке, изобилующем устаревшими словами, оборотами и выражениями. Должен признаться, явления из предыдущего предложения имеют место быть, однако сие никоим образом не препятствует чтению, церковно-славянский и старорусский — тут присутствует в пренебрежимо малой пропорции (на 10 абзацев, может, разок или два проскочит, а то и нет), а весь текст целиком — совершенно и определённо читабелен для современников! Теперь, сочту за честь, немного осветить «Историю одного города» с точки зрения жанровой принадлежности, стиля и прочего, из чего обычно составляется литературное произведение. Первое, что стоит отметить: 19-тый век или нет, но в этой книге Салтыков-Щедрин для меня оказался завзятым сюрреалистом-модернистом! Так же данное произведение я бы отнёс к жанру… (внимание!) магического реализма. Да-да, именно так, любезнейшие. И сравнил бы я «Историю одного города» со «Ста годами одиночества» Маркеса, ни много ни мало (скажем так, энергетика схожа отчасти). И у меня большой вопрос, не вдохновлялся ли краем пера латиноамериканец Габриэль Гарсия русской классикой? Второе, что отмечу — это довольно своеобразный, но такой что ли родной абсурдный юмор, великолепная сатира о чиновничьих произволах, которые имеем по сию пору включительно, и сермяжном народе, готовом таким начальством удовлетворяться, лишь бы самому не думать. Такого рода юмор, мы видим впоследствии у таких известных работников пера и чернил, как Булгаков, Зощенко, Ильф с Петровым и других. Ну, и третье, что хотелось бы безо всякой задней мысли отметить, это, конечно, несомненное писательское мастерство. Учитывая то, что на тот момент, русская литература была достаточно скудна на примеры, коими можно было бы вдохновляться начинающему писателю (примеры существовали в зарубежной литературе), Салтыков-Щедрин выглядит уверенным властителем слов и дум. И фантазия и воплощение, на мой взгляд — у него на высоте. Единственный вопрос, который остаётся после прочтения книги: «И что? Что делать-то со всем этим?»… А на него автор-то и не отвечает.

Есть книги, на которые рецензию хочется написать сразу по прочтении, чтобы успеть передать возникшие впечатления, не упустить какие-то пришедшие во время чтения мысли и замечания. Но есть и другие, написание рецензий на которые откладываешь на какое-то время, ждешь, пока улягутся нахлынувшие мысли, оформятся выводы, откроются новые, не обнаруженные сразу, смыслы. Роман Салтыкова-Щедрина относится ко второй категории, прошло уже больше недели, как я перевернул последнюю страничку книги, а всё не торопился писать отзыв, книга вылеживалась в запасниках подсознания. И вот, сегодня утром, я, проснувшись, понял, что, кажется, я созрел для того, что высказать свое мнение.

Но прежде хочу поблагодарить друзей, которые настоятельно советовали мне прочитать эту книгу. Так сложилась моя читательская биография, что в школе, когда «проходили» роман, я его пропустил, болел кажется, а потом всё как-то не складывалось. Но я дал слово Svetlana-LuciaBrinker , Lilia55 , Ludmila888 и Anastasia246 , что к Новому году исправлю сей недочет, план мне удалось даже перевыполнить. Так что можно уверенно сказать, что «по совету друзей я приобрел автомобиль «Москвич», ой, нет, «Москвич» приобрел герой «Бриллиантовой руки», а я прочитал «Господ Головлёвых».

Книга, конечно же, сильнейшая, у неё есть два уровня: исторический и социальный. Первый касается исключительно времени и сословия, изображенных в романе, второй — вечный и общечеловеческий.

Что касаемо первого. На мой взгляд, «Господа Головлёвы» сыграли великую роль в деле расшатывания сословных устоев в Российской империи, подготавливая её переход к обществу равноправных граждан. Салтыков-Щедрин показывает агонию мелкопоместного дворянства, иждивенческую сущность этого класса, предсмертные судороги разлагающегося паразита. По второму аспекту — социальному — роман продолжает оставаться актуальным по сей день, потому что типажи, выведенные классиком, по прежнему встречаются, пусть и в преломлении нынешних реалий.

В русской литературе было две книги, забивающих гвозди в гроб уходящего в тень истории дворянства. Первая — это «Обломов» Гончарова, где было показано безволие и пассивность погрязшего в паразитизме класса, а вторая — «Господа Головлёвы», в которых подводилась жирная черта под бесполезностью и бессмысленностью существования выморочного сословия. Я недаром называю русское дворянство салтыковским термином — выморочное — оно действительно будет вымарано беспощадным историческим процессом навсегда и окончательно.

Известно, что прототипами семейства Головлёвых служили члены семьи самого автора, так в образе Арины Петровны представлена мать писателя — Ольга Михайловна, а Иудушка списан с брата автора — Дмитрия Евграфовича, с которым он судился из-за наследства и чья пустословная лексика вложена в уста Иудушки.

В целом же семейство Головлёвых представляет почти все черты упадничества разлагающегося дворянства. Мать — Арина Петровна — властная женщина, в погоне за «благоприобретениями» теряющая то, ради чего жила — семью. Отец — Владимир Михайлович — человек «легкомысленный и пьяненький». Старший нелюбимый сын Степан — кутила и пьяница, носитель «рабского» характера. Младший Павел — безвольный метатель, в чем-то похожий на Обломова. Племянницы Анненька и Любонька — жертвы того образа жизни, что сложился в Головлёве, вытолкнутые «в люди», не нашедшие своего места в жизни и безжалостно растоптанные.

И, наконец, главная фигура романа — Порфирий Владимирович — он же Иудушка — «кровопивушка». В этом образе сплотилось всё отрицательное и мерзкое, что было свойственно многим представителям угасающего дворянства — жадность и стяжательство, притворство и лицемерие, подлость и мелочность. И все же он не средоточие зла, в нем тоже есть что-то от человека, что не смогло или не успело развиться, что оказалось заморожено и забито глубоко внутрь гнетущим матушкиным воспитанием, в нем просматриваются какие-то позывы. И это только усиливает трагизм этой фигуры, человека, впустую растратившего свою жизнь на подсчет копеек, из-за которых он погубил всех трех своих сыновей — двоих законных и последнего, прижитого от Евпраксеюшки. И проблеском какого-то понимания всего ужаса, который он сотворил над собой и своими близкими, выглядит гибель Иудушки на последних страницах — финальная точка самонаказания после длительной агонии физической и моральной деградации.

Концовка мрачная — «финита ля комедия»

Головлевский трэшак с его мертвечиной всегда мне виделся ярчайшим гнусным приколом Салтыкова-Щедрина в частности и русской литературы в принципе. Другое дело, что последняя имеет в своих рядах предостаточно подобных неоднозначных творений, за что каждого истинного патриота во всякое время искренне прямо-таки распирает от гордости. Право же, доброта не самое отличительное русское национальное качество, хотя перманентный образ какого-нибудь Ивана-дурака и должен обладать некими подобными исходными признаками.

Задавшись этим вопросом, а он не такой-то и сложный, ибо русская литература имеет, как и пристало национальному менталитету, еще и четкое иерархическое деление, отвлекся в приятных перечислениях имен. Оказалось, что гуру русской литературы, если и выводят в главные герои какого-нибудь блаженного (что, кстати, характеризует на только одну лишь русскую литературу), то погружают его в такую кошмарную реалистическую среду, что не остается никакого сомнения по поводу намерений и возможностей самого автора. Действительно, скажем, тот же Достоевский, где-нибудь в «Преступлении и наказании» столь убедительно и реалистично изображает все ужасы уличной жизни, что это наводит на мысль о том, что в этом-то он прекрасно разбирается. Или Лев Толстой, описывающий обиженных и поруганных девушек где-то в «Воскресенье» или «Дьяволе» демонстрирует недюжинный собственный практический опыт. Прости, Лев Николаевич, за мысли грешные. В общем, порывшись и покопавшись в низинах русской литературы, насколько позволил мне мой уровень примитивности, пришел к выводу, что, если где-то в темноте и затаились добрые, светлые авторы, то это явно не тот случай. Самым «добрым» видится Гончаров. Тургенева не рассматриваю, ибо, если его внимательно читать, то можно обнаружить прямо-таки тонны всякого навоза по отношению к России, а самое главное — к самому себе.

Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин видится особенным автором даже на фоне столь прекраснейшего набора романов-ужасов, являющихся столпами русской литературы. И дело даже не в том, что он единственный, кто достиг высот на ниве чиновничьей службы и изведал российскую глубину всех глубин. Его сатирические сюжеты являются всего лишь следствием того, чем наградила его природа. Едкими, саркастическими чертами характера, какой-то даже потусторонней проницательностью, способной проникать в особые свойства предметов и явлений, кажущихся обыденными. Ну и, конечно, та самая «доброта», которая у Салтыкова-Щедрина выражена наиболее ярко. Отношение его к людям в «Господах Головлевых» нашло наиболее яркое выражение. Здесь полный набор уродов, нет ни одного мало-мальски приличного человека. Зато, как водится, исконно по-русски, можно выбрать на свой субъективизм одного из перечня головлевских убогих и, заливаясь слезами на местный манер или с кулаками наперевес — опять же на тот же манер, ибо это другое проявление крайности, пригреть его у себя на печи. Обычно самолично я выбираю Арину Петровну, но ей уже столько посвящено, что пусть спокойно отдохнет старушка. Ей и так прилично досталось, но замечу, что образ этот в большинстве своем похож на небезызвестный образ Скарлетт ОХара и причины ненависти к нему большинства девушек давно расписаны на составляющие и закреплены причинно-следственными признаками вырождения. Вырождение, оно, знаете ли, не только головлевское, но и любое в своей однобокости. Однобокость — основная причина начала вырождения.

Давайте немного пройдемся по Иудушке. Начнем с имени. Появился мальчик, родился, еще ничего и сделать-то не успел, а его Иудушкой окрестили. Нам не только указали на то, как его, бедного, величать, но и на то, как к нему в итоге мы должны относиться. Нет уж, извините, подвиньтесь, Михаил Еврграфович, мы сами будем решать — кого любить, а кого бить по ночам. Вначале мы видим мальчика глазами только его многострадальной мамы. Опять же — мы должны поделиться на два нестройных лагеря любителей и ненавистников Арины Петровны. Радует меня то, что по отношению к ней нет равнодушных. А нет их по той причине, что они есть в этом произведении, но в реале эти люди не занимаются такой чепухой — чтением Салтыкова-Щедрина. Иудушки — их так много и при нынешнем положении рыночной экономики в стране им очень некогда. Они носятся целыми днями, отрабатывая сверх нормы свои места менеджеров по продаже алкоголя или табачной продукции, старыми тачками барыжат — в общем, сами понимаете, им не до чтения. Но нужно помнить, что Иудушек много, а здесь собрались только те, кого бесит деспотизм Арины Петровны или умиляет то, что она женщина.

Арина Петровна взирает на мальчика с некоторой опаской, ибо, как истинная русская женщина, ждет искреннего к себе подхода, а от ребенка — природной бестолковости и натуральных слез. А за всем этим и ходить никуда не нужно — вон он сидит, ее муженек, ярое и стопроцентное воплощение русского духа, а рядом с ним и старший сын, Степка-балбес, настоящий сын своего отца, нечто поистине бестолковое и устрашающее в своей бессмысленности. А неподалеку и младший сын, Павел, другая форма инфантильности, он бы тоже с удовольствием заплакал, да только он маменьку боится. Бывает такое — именно в этих руках ребенок плакать отказывается. Но это совсем не значит, что он не умеет плакать. Казалось бы, на фоне этой склизкой аморфной и бесполезной массы детей, любой родитель бы обрадовался такому подарку судьбы — рождению разумного ребенка. Но Арине Петровне откровенно не повезло. Ее обычные методы силы и разума применительно к Иудушке не работают, что совсем не означает, что Иудушка абсолютно неуправляем. Ему, если в чем-то и не повезло, то лишь в том, что на его жизненном пути не попалось ни одного хорошего доброжелательного человека. У кого и чему ему было учиться. И здесь вряд ли виновата Арина Петровна. В силу своей природной предрасположенности она не способна на ту форму ласки, что так необходима была маленькому хитрому мальчику. Мальчик затаился, но сохранил эту детскую травму навечно. От отца он, естественно, получить ничего не мог, ибо балбес и алкоголик не способен ни на что человеческое. Во всем этом можно винить и патриархальный уклад того времени, ибо при смене ролей в семье, в современной семье, например, принято меняться ролями. Кто сказал, что Иудушка не мог получить своей доли ласки от отца?

Далее, вплоть до самого конца, Иудушка предстает перед нами, обласканный взором самого автора, который, конечно, изобразил его полным уродом. Михаил Евграфович, списав образ с собственной семьи, продемонстрировал истинное христианское смирение и всепрощение. Обхаяв как мог родного брата, с которого он списал образ Иудушки, Салтыков-Щедрин столкнул его лбами с мамой, а сам отошел в сторонку. Но далеко не уходил, ибо уже знал — что будет дальше. А как же истинное «если тебя ударят в левую щеку, то повернись к лесу передом, а ко мне задом»? Не нужно думать, что на этом все кончилось — демонстрация Иудушки во всей красе продолжалась в течении всего повествования и, разумеется, не в лучшем свете. Почему-то смазаны и практически выброшены из хронологической последовательности целые десятилетия мужания Иудушки, его женитьбы и жизни с женой. Нам остается только догадываться о причине того, почему Иудушка так и не пришел к какому-то равновесию и почему он не остался в городе. Самой очевидной версией была бы та, что Иудушке проще всего было прийти к материальному благополучию, обирая своих родственников, нежели долго и нудно добиваться успеха в другом месте. Ну, так кто виноват, что он один такой среди убогих. Почему-то всегда, когда на горизонте замаячит один-единственный нормальный человек с врожденным разумным мышлением, его тот час записывают в Иуды, ростовщики, американцы, что там еще. Хотя, он всего лишь порождение той самой массы, что так его называет. Не давайте ему особенно резвиться и будет вам счастье.

Впрочем, нужно отдать Иудушкам должное, что на прозвища они особо не реагируют, а знают только одно — свое бесконечное дело о накопительстве материального. Вопрос «для чего копит богатства Иудушка» странен и говорит о том, что его абсолютно не понимают. Таких образов в жизни и литературе довольно много. Только они вечно куда-то спешат, им некогда остановиться и рассказать праздношатающимся, что они не копят богатства, а занимаются их накопительством. Им важен не результат, а процесс. За внешним проявлением эмоций, которое может быть каким угодно — благопристойным, экстравагантным, добрым даже — скрывается холодный и расчетливый ум. У Иудушки не было шанса выглядеть привлекательно, ибо на него смотрят только одни глаза — глаза Михаила Евграфовича. Но даже при таком раскладе можно углядеть некую предвзятость, надуманность и изменить угол зрения. С точки зрения полезности Иудушка более чем безупречен — деловит, энергичен, коммуникабелен, очень непритязателен в быту. А что свинья — так того, кроме нас с вами, никто не видит.

Финал произведения не имеет к Иудушке никакого отношения, ибо повествование погрязло в сумасшествии, а автор ко всему прочему подсунул Иудушке собственную совесть. Уж если быть последовательным, то во всем. Нравственный облик же русского человека, просыпающийся почему-то только тогда, когда его притесняют, не требует отдельного обсуждения, но эмоциональные крайности хорошо выражаются в картинке, что приложена к тексту.

P.S. Как-то слишком критично в итоге вышло по отношению к любимому автору, но Салтыков-Щедрин бы понял и посмеялся.

Детям до 18 лет

К стыду своему, я думал, что Салтыков-Щедрин писал только басни про мартышек и очки и про ворон с сыром, а оказалось, что у него есть сатирические произведения размером с роман XIX века, и «История одного города» – одно из них. Читая, я сначала смеялся, но потом становился все сумрачней и сумрачней. К концу я стал совсем мрачен и суров, как Пушкин от прослушивания «Мертвых душ». Пушкин, по легенде, сказал тогда: «Боже, как грустна наша Россия!» Мне тоже стало так горько и так не до смеха от этого юмора, что захотелось выпить рома с колой и пересмотреть сериал «Друзья».

А грустно стало потому, что «История одного города» – это сатира на русскую историю. Россия выведена под названием города Глупова, да и содержанием глуповской истории является смена градоначальников от первого урода, через садистов, дураков и сладострастных ублюдков до совершенного идиота, причем очень злобного и агрессивного. С первого градоначальника история начинается, смертью последнего заканчивается. История вообще. То есть, и нету у нас другой истории, как истории нашей уродливой деспотической власти, которую мы более чем заслуживаем.
Сама композиция романа, приведенные последовательно портреты градоначальников, каждый из которых – определенный социологический тип, заставляет нас сравнивать «Историю одного города» с гоголевскими «Мертвыми душами». Но почему-то это сравнение оказывается всегда не в пользу Салтыкова-Щедрина. Написано хорошо – да не то что-то. Вроде бы талант могучий – да не такой какой-то. И не понятно, почему. Есть, правда, два не очень убедительных соображения:

1. За большей частью щедринских градоначальников просматриваются реальные прототипы: либеральный лентяй, ставший к концу жизни мистиком, конечно, – Александр I, солдафон-Бородавкин – Николай, Беневолинский, страдающий любовью к законодательству, – Сперанский, «толстомясая» немка – Екатерина II, последний «идиот» Угрюм-Бурчеев – это помесь Аракчеева опять же с императором Николаем I. Читаешь и прозреваешь, в силу своих скромных познаний, насколько точно и язвительно писатель-демократ высмеял того или другого русского монарха. Ну, высмеял, ну, и что дальше? Можно, конечно, провести аналогии с Путиными, Ельциными. И что? Было тошно, а станет еще тошнее. Вот и вся литература. Гоголь же никого конкретного не высмеивал. Против самодержавия и крепостничества не выступал. Большее того, он любил царя и был, стыдно сказать, против отмены крепостного права. А смеялся он над пороками и страстями, присущими людям вне зависимости от политического строя. Он занимался своей демонологией на уровне универсальных ценностей, там, где-то очень высоко над русской землей. И, в результате, «Мертвые души» – великая книга на все времена, а «История одного города» – жутко устаревшая сатира на самодержавие Романовых. Хотя, какой талант был у Салтыкова-Щедрина!

2. И вот еще различие. Если Гоголь и смеялся над русским человеком, то у него получалось хорошо смеяться потому, что он видел в нем потенциальную возможность возрасти над собой, стать лучше, и видел какое-то великое будущее для всей России. А Щедрин не видел. Потому смех Гоголя светлый, а после Щедрина хочется напиться рома с колой!

Бывают семьи, над которыми тяготеет как бы обязательное предопределение

Несколько дней назад здесь, на ЛайвЛибе, я написал историю про то, как на экзамене по русской литературе в университете сдал «Господ Головлевых», не читая романа, зная о книге только по лекциям да чужим конспектам критических работ по Салтыкову-Щедрину. И вот теперь прочитал роман, наконец, и сижу в оцепенении.

Я много литературы не прочитал в годы студенчества, и «догонял» потом. И я хорошо знал, например, о чем «Братья Карамазовы» Достоевского, или «Оливер Твист» Диккенса. И по прочтении их в дальнейшем, я говорил себе – да, это хорошо, сильно (а про какие-то книги говорил – нет, это не для меня, и больше этого автора я трогать не буду). Но вот позади «Господа Головлевы»!

Никогда еще во время чтения книги образ персонажа (особенно главного) не вызывал во мне такого отвращения, такой гадливости, такой брезгливости, не провоцировал физической тошноты, так Порфирий Иудушка Головлев. Я вот по натуре практически не брезгливый, и подчас без особых усилий над собой опускал незащищенные руки в такие нечистоты, о которых писать тут умолчу. А тут такое чувство, что я упал в выгребную яму.

Кстати, такую же фразу я писал в свое время по поводу книжки Виктора Ерофеева «Жизнь с идиотом». Но если в том случае я имел в виду лишь то, что книжка на редкость мерзкая, то в данном случае роман Салтыкова-Щедрина замечательный, а главный персонаж – ну я уже сказал про него.

Переплюнул, ох переплюнул Иудушка многих известных литературных героев. В лицемерии – мольеровского Тартюфа, в подлости — гюговского Тенардье. Разве в скопидомстве до Плюшкина не дошел…

Вообще ситуация предсказуемая. Старая кочерга Арина Петровна все сделала для того, чтобы получилось все, как получилось. Жила семьей, но не для семьи. Копила богатство – но не для детей. Детей нарожала – и не любила их. В последнем – главная причина. Детьми надо заниматься, детей надо любить, а коли не любишь ты детей, кто же их еще любви научит? Ну, а если им «кидать куски», как собакам, так они собаками и станут. Точнее, и стали таковыми. Гниль, оказывается, передается по наследству. Такое, к счастью (или к несчастью?) бывает только в роду человеческом. Ох, а что было бы, коли во всех живых видах такое встречалось. Только представьте – выросла яблоня, и всякий раз на ней вырастают гнилые яблоки. Бр-р-р…

Михаил Евграфович во всем великолепии показал еще одну интерпретацию заповеди «Не убий». Ну в самом деле, мало ли мы знаем способов убийства – от банального задушения до изощренного сдирания кожи? А тут мы видим, как убить можно словом, причем убиение происходит ме-е-едленно, ме-е-едленно, ме-е-е…

И вот еще что. Прочитав роман, я вдруг понял, что знаю таких людей, которые если не точь-в-точь, как Иудушка, то достаточно приблизились к нему. Которые, святоши такие, даже не подозревают о том, что за гнилой маской гнилого их благочестия скрываются такой же прах и тлен, такая же душевная и духовная гниль, как у Иудушки. Такие люди, к слову, во много раз хуже настоящих злодеев. Потому что злые люди, разбойники, убийцы и всякая прочая дрянь все-таки понимают, кем на самом деле являются. И всякого рода Иудушки творят зло в святом неведении, с уверенность в своей правоте.

Повторяю, я знаю некоторых таких. Жалко, что они не читали «Господ Головлевых». А подсунь им эту книжку незаметно – страшно оскорбятся! Станут креститься на образа, вопя и стеная, говоря о своих заслугах и невинности. Забывая об одной из главнейших христианских истин – настоящий христианин не станет говорить о своих заслугах, тем более о своем БЛАГОЧЕСТИИ, ибо это есть грех тщеславия и фарисейство.

Головлево — это сама смерть, злобная, пустоутробная; это смерть, вечно подстерегающая новую жертву. Двое дядей тут умерли; двое двоюродных братьев здесь получили «особенно тяжкие» раны, последствием которых была смерть; наконец, и Любинька… Хоть и кажется, что она умерла где-то в Кречетове «по своим делам», но начало «особенно тяжких» ран несомненно положено здесь, в Головлеве. Все смерти, все отравы, все язвы — все идет отсюда. Здесь происходило кормление протухлой солониной, здесь впервые раздались в ушах сирот слова: постылые, нищие, дармоеды, ненасытные утробы и проч.; здесь ничто не проходило им даром, ничто не укрывалось от проницательного взора черствой и блажной старухи: ни лишний кусок, ни изломанная грошовая кукла, ни изорванная тряпка, ни стоптанный башмак. Всякое правонарушение немедленно восстановлялось или укоризной, или шлепком.

И еще могу сказать, что в этом романе я не заметил ни одного в достаточной мере значимого лица, которое было бы симпатичным. Вот уж правда – дьявольское, убивающее место. При всем этом роман не выглядит фаталистическим. Хотя иногда и прорывается мысль – так им всем и надо, туда им всем таким и дорога. Но… если всем подобным туда дорога, тогда, боюсь, мор будет-с…

P.S. Прекрасно, выразительно озвучил книгу Александр Клюквин, за что ему самую ма-а-алость меньшее спасибо, чем самому Салтыкову-Щедрину. А еще спасибо неизвестному звукорежиссеру за очень удачные саунды в самых напряженных местах. Интересно, когда была сделана запись? Не удивлюсь, если в 70-х…

ОХ! ВОТ ЭТО ВЕЩЬ!!!

Решившись восстановить картину прошлого, еще столь недалекого, но уже с каждым днем более и более утопающего в пучине забвения, я взялся за перо не с тем, чтобы полемизировать, а с тем, чтобы свидетельствовать истину. Да и нет никакой цели подрывать то, что уже само, в силу общего исторического закона, подорвано.

Всё было проклято в этой среде; все ходило ощупью в мраке безнадежности и отчаянья, который окутывал ее. Одни были развращены до мозга костей, другие придавлены до потери человеческого образа. Только бессознательность и помогала жить в таком чаду.

Кто поверит, что было время, когда вся эта смесь алчности, лжи, произвола и бессмысленной жестокости, с одной стороны, и придавленности, доведенной до поругания человеческого образа, — с другой, называлась… жизнью?!

Вообще «Пошехонская старина» относится к разряду таких книг, которые можно изодрать на цитаты, а потом эти цитаты сложить во единую композицию, и никаких рецензий после этого писать не надо. Но хотя я и извлек пару десятков цитат, все же черкну несколько строк.

Должен сказать, в очередной раз убедился на своем гнусном опыте, что филологическое образование — это не повод считать себя знатоком литературы, в том числе и отечественной. Поднимаю список литературы, обязательной к прочтение, за третий курс, когда изучали соответствующий период. Салтыкова-Щедрина там много, но «Пошехонской старины» нет. И вписана одна дважды моей рукой (что значит — прочитать «для себя»), и вычеркнута столько же. А почему? Да потому что я, не зная с какого рожна, думал, что это слишком тяжелое, очень мрачное произведение, обличающее, позорящее и ниспровергающее свою эпоху.

Да, обличающее. Да ниспровергающее. Но, как в том неприличном анекдоте, «да, ужас, но никак не ужас-ужас». Спасибо моей знакомой, которая убедила меня в том, что это надо прочитать, и теперь я говорю — это лучшее из всего того, что прочитано мной в этом году.

А рабам нет закона; в беззаконии они родились, в беззаконии и умереть должны, и если по временам пытаются окольным путем войти в заповедную область, осеняемую законом, то господа не находят достаточной казни, которая могла бы искупить дерзновенное посягательство.

Когда я писал отзыв на «Губернские очерки», я отметил такое качество Салтыкова-Щедрина, как излишняя подробность. Глубоко, слишком глубоко копал Михал Евграфыч, слишком подробно мусолил любой предмет своего описания, и из-за этого «Очерки» (да и в других произведениях есть тот же грех) получились затянутыми. «Пошехонская старина» тоже затянута. Но, как ни странно, затянута интересно, и при обилии словес и описания не хочется перепрыгнуть через несколько страниц или переключиться на следующий трек аудиокниги. А хочется дослушать до конца, чтобы знать во всех подробностях как они там жили.

…разве история не была многократно свидетельницей мрачных и жестоких эпох, когда общество, гонимое паникой, перестает верить в освежающую силу знания и ищет спасения в невежестве? Когда мысль человеческая осуждается на бездействие, а действительное знание заменяется массою бесполезностей, которые отдают жизнь в жертву неосмысленности; когда идеалы меркнут, а на верования и убеждения налагается безусловный запрет?..
Где ручательство, что подобные эпохи не могут повториться и впредь?

Простота слога, ярая гуманистическая убежденность в правдивости того, что сам говорит, ну и, конечно, мастерство писателя — вот и все, что сделало этот роман шедевром. Как хотите, а я считаю его именно шедевром, поскольку замах на фундаментальность вполне удался. В отличие от «Губернских очерков», где тоже широкий пласт, где тоже куча образов и личностей, а под конец устаешь. А в «старине» даже немного жалеешь, что этот том наконец перелистан-прослушан.

И если пушкинского «Евгения Онегина» называют энциклопедией русской жизни, я берусь утверждать, что «Пошехонская старина» ничуть не меньшая, а может быть даже и бОльшая энциклопедия. Ну где вы найдете такое подробное описание жизни и быта провинциального дворянства и крестьянства? Да еще в самый пестрых разрисовках? Разные типажи дворян, от откровенных самодуров до прогрессивных либералов (в способностях, которых, впрочем, как мне показалось, сам Салтыков-Щедрин сомневается), вся сермяжная правда, произвол и раболепие, нищета народа и отдельные редкие примеры крестьянского благополучия. Нет более лучшего способа показать, что все плохо, чем дать плохое в сравнении с хорошим. Как раз потому и морщишься, когда читаешь о нормальных дворянах, которые не пили всю кровь из своих людей, и были в целом справедливыми людьми. Это только подчеркивает черноту того времени.

Ах, если бы кто знал в то время, что вопрос «Где ручательство, что подобные эпохи не могут повториться и впредь?» окажется риторически-прозорливым?

Несмотря на кровавые изобличения кампании 1853 — 1855 гг., которая представляла собой лишь великий пролог к великой драме освобождения, — ничто не предупредило тупо-самодовольный люд, никогда не умевший постигнуть внутренний смысл развертывающихся перед его глазами событий.

Ну и отдельный респект Михал Евграфычу за то, как передал дух настроения дворянского класса при отмене крепостного права. Ах, волнения! Ах разорение! Ах, мужикам говорят «вы»!

А ведь самосознание народа стало просыпаться именно тогда!

Вы тоже любите, когда чтение книги превращается в посещение художественной галереи, вроде питерского Эрмитажа или парижского Лувра? Когда можно несколько дней в деталях рассматривать прекрасные картины и наслаждаться техникой исполнения? Тогда «Пошехонская старина» вас не разочарует, даже более того — принесёт массу ярких впечатлений, как от сюжета, от его посыла, так и от стиля написания. Салтыков-Щедрин разворачивает перед читателем панораму некоего Пошехонья, условную область царской России, на которой подробно выписывает быт различных помещичьих домов, со всеми их обитателями, включая крепостных крестьян. Это будет целая вереница семей мелких и средних помещиков. Уже в самом конце книги рассказчик говорит:

Нечего греха таить, не честолюбивый, смирный народ был, ни ввысь, ни вширь, ни по сторонам не заглядывался. Рылся около себя, как крот, причины причин не доискивался, ничем, что происходило за деревенской околицей, не интересовался и ежели жилось тепло да сытно, то был доволен собой, и своим жребием.

Вот это «тепло да сытно» было самой заветной целью пошехонских помещиков. И тут я возвращаюсь к началу. Старт книге даёт описание поместья Малиновец. В нём проживало семейство Затрапезных, ему-то и принадлежит рассказчик всей этой истории — Никанор Затрапезный. Он вспоминает своё детство, как проходили дни и чем занимались в поместье. Не последнее место отведено матушке рассказчика, Анне Павловне Затрапезной. Эта удивительная и ловкая особа, по происхождению из купеческой среды, выйдя замуж за помещика и быстро подмяв его под себя, за несколько лет многократно приумножила хозяйство. То, что составляет предмет гордости Анны Павловны и зависти ей соседей, было добыто огромными жертвами. Причём, страдали не только крепостные (а они ой как страдали!), но и помещичья семья. В погоне за состоянием, Анна Павловна держала весь дом на голодном пайке. Утром чай и кусок хлеба. В обед еда, оставшаяся от предыдущих дней, то есть кислая и тухлая, причём даже её выдавали по чуть-чуть. На ужин та же история. Про то, чем кормили крестьян, больно даже вспоминать. И ладно бы Малиновец был небольшим или хилым хозяйством, где еды банально не хватало. Нет, всего было вдоволь. Но хозяйка считала так:

Состояния-то и всё так составляются, — проповедует Анна Павловна, — тут копеечку сбережёшь, в другом месте урвёшь — смотришь, и гривенничек!

Кроме того, в доме царила философия под название «алчность будущего». Всё лето шла бесперебойная пора заготовок, на которую сгоняли всех дворовых крестьян: собирали, солили, варили, квасили, сушили. Погреба ломились от еды, которая никогда не попадала на столы, разве что в дни посещения гостей, что случалось крайне редко, учитывая неприветливость Анны Павловны. Жёсткая экономия наблюдалась абсолютно во всём. Доходило до того, что отец семейства соскабливал с полученных писем сургуч, чтобы вновь им воспользоваться и не платить за него. Ещё один примечательный и поднимающий волосы дыбом случай, который, впрочем, к экономии имеет не столь прямое отношение, описан в истории с висельником. Это же надо было догадаться перевесить самоубийцу со своей берёзы на соседскую! А всё лишь бы избежать лишних хлопот и трат.

Примечательным было и воспитание отпрысков в этой семье, да и вообще отношение к детям. В Малиновце вовсю расцвела система любимчиков и постылых (не только с детьми, кстати). Первым выдавался чуть лучший кусок за столом, на их будущее откладывались средства, их ласково гладили по головке; вторым же ловить было совершенно нечего, для них главной оставалась цель — избегать гнева родительницы, дабы не усложнять ситуацию. А гнев её, надо заметить, был страшен и ничто не могло уберечь от него. Кроме того, система воспитания сводилась к простому:

Потому что я мать: что хочу, то над детьми и делаю!

Отношение к крепостным в том же ключе. Только если детей всё же берегли, то рабов своих ничуть не жалели и для них всегда было наготове суровое наказание. Сама Анна Павловна, конечно, не считала себя жестокосердной, но её стараниями была загублена не одна душа. Надо заметить, что иногда помещица сомневалась в правомерности наказаний, но в конечном счёте всегда находила приемлемое решение. Потому что уж в своём доме она полноправная хозяйка и престиж ронять ей ни к лицу. И даже если формально наказать не за что, выход находился.

— И я, признаться, этих тихонь недолюбливаю, — обыкновенно отзывался на эти сетования отец, — тихи-тихи, а что у них на уме — не угадаешь. Строже с них спрашивать надо!
— Как же спрашивать, коли у него всё в порядке, привязаться не к чему!
— Ну, ты найдёшь. Была бы спина, а то будет вина! что говорить об этом!

…Надо же, приступая к отзыву, я решительно не знала, с чего начать и что сказать (как бывает всегда, когда книга очень понравилась), а теперь вот никак не могу заставить себя остановиться — столько впечатлений в голове. А ведь Малиновец — это лишь часть повести! Будет ещё выезд семейства Затрапезных в Москву с целью устроить брак старшей дочери Анны Павловны. Очень примечательная поездка, которая знакомит нас с помещичьей жизнью в столице. Это не только балы и выезды, не только описания домов и привычек, но и целая система ритуалов поимки женихов и дальнейшего сватовства. Затем рассказчик возвращается в Пошехонье, где знакомит нас с поместьями своих многочисленных родственников, в каждом из которых складывалась совершенно отличная друг от друга картина быта. Своих крепостных, будь их шесть или шестьсот, везде использовали, как вещи, но сам уклад жизни везде установился свой собственный. И только в одном доме крепостные были довольны своей участью (в тех условиях, разумеется). Затем повествование переходит на соседние семейства, и мы снова видим дома как побогаче, так и попроще, чем Малиновец, в которых помещики всегда умудрялись добиться своих «тепло и сыто».

Ладно-ладно, беру себя в руки и заканчиваю. Великолепная книга! Знаете почему не добавила последние ползвезды? Не поверите. Потому что для меня повесть слишком быстро закончилась. Хотелось поездить по усадьбам читать ещё и ещё, но автор уже подвёл итог.