Рисунок к сказке холодное сердце гауф

Если вы когда-нибудь попадёте в Швабию, то не забудьте заглянуть в Шварцвальд, что в переводе означает «Чёрный лес». Населяющие эту местность шварцвальдцы сильно отличаются от жителей остальной Германии. Они высоки, широкоплечи, у них крепкие руки и ноги.
Всё это даёт им аромат высоких елей, который они вдыхают с детства. Дышат они свободнее, нежели жители окрестных долин, и видят зорче, и характер у них твёрже, хотя и суров.
Красивее всех одеваются жители баденского Шварцвальда. Чёрные куртки, спадающие узкими складками шаровары

и остроконечные шляпы, обрамлённые широкими полями, придают их внешности нечто чужеземное и вместе с тем серьёзное и даже почтенное. Все они, как правило, занимаются выделкой стекла и часов.
Поодаль от них живут шварцвальдцы с другими обычаями и привычками.
Эти шварцвальдцы торгуют лесом. Они валят и обрубают деревья и сплавляют их далеко-далеко — в Голландию: там, возле моря, хорошо знают этих шварцвальдцев с их длинными плотами. По пути они останавливаются возле городов и важно поджидают покупателей на свои брёвна. Но самые длинные стволы сбывают они голландцам за тяжёлое золото — голландцы строят из них корабли.
Сплавщики носят куртки из тёмного полотна, зелёные, в ладонь шириной помочи через грудь и штаны из чёрной кожи. Из кармана штанов всегда выглядывает латунная линейка — отличительный знак сплавщика.
Но более всего гордятся они своими огромными сапогами. Таких высоких сапог нет ни в одном уголке земли! Сапоги эти натягиваются выше колен, и сплавщики могут бродить в них по глубокой воде.
Таковы обитатели Шварцвальда.
Ещё недавно все они верили в лесных духов. И духи эти тоже одевались по-разному. Уверяли, например, что маленький стеклянный человечек, добрый лесной гном ростом в три человеческих ступни, не показывается иначе как в островерхой шляпе с широкими полями, кафтане, шароварах и красных чулках. Зато Голландец-Мйхель, широкоплечий великан, ходит в одежде сплавщика. Говорят, что на его сапоги ушла не одна бычья шкура. «Они такие огромные, что обыкновенный человек влезет в них с головой!» — утверждают шварцвальдцы.
С этим Голландцем-Михелем и со стеклянным человечком связана одна очень странная история. О ней я и хочу вам рассказать.
Жила в Шварцвальде вдова — фрау Барбара Мунк. Муж её был угольщиком, и, когда он умер, вдова стала приучать к этому ремеслу своего шестнадцатилетнего сына.
Как у всякого угольщика, у Петера хватало времени на размышления. И когда он сидел один у потрескивавшего костра, лесная тишина и огромные деревья настраивали его на грустные мысли.
Он словно видел отца сидящим возле дымного костра, где выжигались угли, видел отца чёрным, покрытым сажей, вызывающим у людей отвращение.
В сердце к нему закрадывалась непонятная тоска. Что-то удручало его, злило — он сам не мог понять что!
Наконец Петер понял: звание угольщика — вот что его так угнетало.
— Чёрный нелюдимый угольщик! Нищенская жизнь! — шептал он себе под нос. — Как уважают все стеклоделов, часовщиков, даже музыкантов в воскресный вечер!
Сплавщики леса тоже вызывали у Петера зависть. Увешанные серебряными побрякушками, в богатых одеждах, сидели они в трактире, протянув ноги, и наблюдали за танцующими. Они курили тонкие кёльнские трубки и роняли сквозь зубы заковыристые голландские словечки. Когда Петер на них смотрел, они казались ему самыми счастливыми людьми на земле!
Особенно поражали его трое, — Петер не знал, кому из них больше завидовать.
Один из них был толстяк с красным лицом. Он считался первым богачом в округе и был очень везучим. Звали его Толстый Езехиль. Два раза в год сплавлял он свой лес в Амстердам и каждый раз продавал его дороже всех.
Второй был самым длинным и худым человеком во всём Шварцвальде. Его прозвали Долговязый Шаркун.
В тесном трактире Долговязый занимал больше места, нежели четверо каких-нибудь толстяков. Потому что он всегда клал локти на стол. Или залезал с ногами на лавку. И никто ему никогда не перечил, потому что он был тоже баснословно богат.

Третий был красивый молодой человек. Он лучше всех танцевал, и поэтому его прозвали Королём Танцев.
«Если бы я был богатым, как Толстый Езехиль, или смелым и сильным, как Долговязый Шаркун, или таким известным, как Король Танцев!.. — думал Петер. — И где они только деньги берут?!»

Когда жив был отец Петера, к ним в гости часто приходили бедняки. Они подолгу беседовали с отцом о том, кто и как разбогател. В разговорах то и дело поминался Стеклянный человечек, живущий в лесу. Петер даже знал начало заклинания, на которое этот гном откликается.
Начиналось оно так:

Добрый гном в лесу еловом.

Клад хранящий под корнями,

Отзовись хотя бы словом…

  Дальше, как Петер ни напрягал свою память, он ничего не мог вспомнить.
Один раз Петер навёл на разговор об этом свою мать, но и она помнила только то, что знал сам Петер. И ещё она сказала, что Стеклянный гном показывается только тем, кто родился в воскресенье, в полдень. Петеру гном наверное показался бы, потому что он родился в воскресенье, ровно в двенадцать часов дня.
Бедный Петер! Когда он об этом узнал, он страшно обрадовался и возгордился.
Знать начало заклинания, да ещё быть рождённым в воскресенье, — разве этого недостаточно, чтобы увидеть Стеклянного человечка?
И вот однажды, продав свои угли, надел он отцовскую куртку, новые красные чулки и воскресную шляпу, взял свою длинную палку и простился с матерью.
— Мне нужно в город, — солгал он.
На самом деле он отправился не в город, а к Большому Еловому Холму. Холм этот — самое высокое место в Шварцвальде. В те времена далеко вокруг не было ни одной деревни, ни одной хижины.
Петеру было жутко в этом лесу — здесь не слышно было человеческих шагов, даже птицы избегали этого места.
Угольщик Петер достиг вершины Елового Холма и стоял теперь под высокой, необъятной елью. За такую ель голландские корабельщики отвалили бы у себя дома не одну сотню гульденов.
«Где-то здесь, наверное, и живёт Хозяин лесных кладов», — подумал Петер.
Он снял шляпу, отвесил перед елью глубокий поклон, откашлялся и произнёс дрожащим голосом:
— Приятного вечера, господин гном!
Ответа не последовало. Вокруг была гробовая тишина.
«Надо прочесть заклинание», — подумал Петер и забормотал:

Добрый гном в лесу еловом,

Клад хранящий под корнями,

Отзовись хотя бы словом…

   Тут Петер со страхом заметил мелькнувшую за стволом маленькую стеклянную фигурку. Ему показалось, что он узнал волшебного гнома: узнал чёрный кафтанчик, красные чулочки, шляпу — всё точь-в-точь как люди говорили, даже бледное умное личико гнома померещилось ему в темноте… Но — ах! — как скоро оно появилось, это странное стеклянное существо, так же скоро и исчезло.
— Господин гном! — крикнул, помешкав, Петер. — Будьте любезны, покажитесь! Господин Стеклянный гном! Если вы думаете, что я вас не видел, то вы глубоко ошибаетесь! Я видел, как вы выглядывали из-за дерева!
Но Петер опять не дождался ответа. Ему, правда, послышался хриплый смешок, но потом всё стихло.
— Погоди, малютка! — крикнул Петер, позабыв страх. — Попадёшься ты мне! — и ловко прыгнул в чащу за деревом…
Но не было там никакого гнома, только белочка прошмыгнула вверх по стволу ели.
Петер покачал головой. Гном почти у него в руках! Надо вспомнить конец заклинания, и гном появится. Но сейчас Петер напрасно смотрел во все стороны: ничего особенного он не заметил.
Белочка опять выглянула из-под нижних ветвей ели, то ли подбадривая Петера, то ли подсмеиваясь над ним. Это была очень странная белка! То Петеру казалось, что у неё человеческая голова в шляпе с широкими полями, то он видел, что это совсем другая белка, зато в красных чулочках и чёрных туфлях… Короче, это было забавное существо!
Быстрыми шагами пошёл Петер прочь. Темнота под елями всё сгущалась и сгущалась, и деревья выстраивались всё теснее, и ему стало так страшно, что он пустился бежать. Только услышав вдалеке собачий лай и заметив огонёк хижины между деревьев, он опять немного успокоился. Когда же он подошёл ближе и увидел людей, сидевших внутри, Петер понял, что побежал со страха совсем не в ту сторону: он попал в другую часть Шварцвальда — к сплавщикам.
Люди, которые жили в этой хижине, были дровосеками. В хижине сидели: старик, его сын и взрослые внуки, Петер попросил у них ночлега, и они его хорошо приняли, даже не спросив, как его зовут, угостили яблочным вином, а когда стемнело, зажарили на ужин глухаря — лучшее шварцвальдское блюдо.
Когда ужин окончился, хозяйка и её дочери уселись со своими прялками вокруг большой лампы, огонь в ней поддерживали мальчики.
Старик, сын и гость курили, поглядывая на женщин, а мальчики резали из дерева ложки и вилки.
Снаружи выла буря, свистел ветер, там и тут слышались порой громкие удары, — казалось, что ломались и падали с треском огромные деревья.
Бесстрашные мальчики хотели бежать в лес, взглянуть на это зрелище, но старик удержал их строгим взглядом и окриком.
— Никому не советую высовывать носа, — добавил он. — Кто сейчас выйдет из дому, назад не вернётся! Сегодня Голландец-Михель вырубает себе в лесу весло.
Мальчики с любопытством уставились на деда. Они, конечно, не раз уже слышали рассказы о Михеле, но сейчас опять попросили деда рассказать какую-нибудь историю. Петер тоже спросил:
— Кто же он есть, этот самый Михель?
— Он хозяин здешнего леса, — начал старик, — и если вы в ваши годы этого не знаете, то я заключаю, что вы не из наших мест. Я расскажу вам о Михеле всё, что знаю, вернее, так, как о том повествует предание…

«И в ту же минуту он увидел под корнями старой ели крошечного старичка в черном кафтанчике, в красных чулочках, с большой остроконечной шляпой на голове. Старичок приветливо смотрел на Петера и поглаживал свою небольшую бородку — такую легкую, словно она была из паутины. Во рту у него была трубка из голубого стекла, и он то и дело попыхивал ею, выпуская густые клубы дыма…» (с)

Так получилось, что лишь позавчера, пленившись укуренным пофигистичным невозомутимым кроликом с иллюстрации корейской художинцы На Янг Ву, странным образом вызвавшим в моей памяти образ Стеклянного Человечка из «Холодного сердца» Гауфа, я впервые задумалась о  роли этой сказки в моей внутренней жизни.

В детстве у меня была книга, вот такая. Она жива до сих пор. Совсем недавно, буквально на днях, я держала её в руках, когда разбирала коробки с книгами в кладовке. Обложка обтрепалась и оторвалась (но тоже лежит где-то дома, несмотря на два переезда), а книга цела.

Я никогда не выделяла эту сказку из других прочитанных в детстве книг — но до сих пор живо помню каждую иллюстрацию. Не могу судить о мастерстве художника — но каждая из этих картинок, оказывается, намертво впечаталась в мою детскую память, так же намертво сплавившись с чарующе-музыкальными переливами текста:

«Всякий, кому случалось побывать в Шварцвальде (по-русски это слово значит «Чернолесье»), скажет вам, что никогда в другом месте не увидишь таких высоких и могучих елей, нигде больше не встретишь таких рослых и сильных людей. Кажется, будто самый воздух, пропитанный солнцем и смолой, сделал обитателей Шварцвальда непохожими на их соседей, жителей окрестных равнин…»

Этот текст и эти иллюстрации слились для меня в единое и неделимое целое.

Тем удивительнее было сделанное вчера открытие:

оказывается, врезавшийся мне в память текст — это совсем не тот свободный перевод Юрия Коринца, который сопровождался иллюстрациями Ю. Молоканова в моей детской книжке!

Откуда же взялся и кем был сделан перевод, который произвёл на меня когда-то такое впечатление, что вытеснил и заместил собой текст в запомнившейся книге?

Это был точно не найденный мной в интернете перевод Николая Полевого, возможно, наиболее близкий к первоисточнику (по крайней мере, в одном существенном вопросе, о котором я расскажу несколько позже, отдельным постом), но показавшийся мне невероятно грубым и косноязычным на фоне тонкой музыкальной вязи из моего детского воспоминания.

И тогда я вспомнила ещё одну книгу, по-особенному запомнившуюся мне из детства — сборник «По дорогам сказки», который я, по странному совпадению, тоже держала в руках буквально на прошлой неделе, перебирая книги и фотографии в маминой квартире.

И действительно — в содержании сборника значилось «Холодное сердце» в переводе Тамары Граббе и Александры Лобарской. Я забила эти данные в поисковик, и — вуаля! Да, это был именно тот самый, очаровавший меня когда-то текст.

В нём многовато отсебятины (об этом я тоже ещё напишу отдельно), но всё равно — это самый прекрасный и музыкальный перевод сказки Гауфа из всех известных мне на сегодняшний день.

«Сердце у него в груди билось, радуясь тому, что оно опять может биться.

29 ноября 1802 года  родился Вильгельм Гауф —
автор любимых сказок нашего детства.

 
Иллюстрации к «Рассказу о  «Маленьком Муке» (Цикл «Караван»)

Из-за стесненных материальных обстоятельств семьи юноше не пришлось выбирать,
на какой факультет прославленного университета он поступит: государственную поддержку
можно было получить, только изучая теологию, и Вильгельм стал студентом Протестантской
семинарии. Он прилежно учился, но о том, чтобы стать пастором, и не помышлял.

В августе 1824 года Гауф успешно сдал выпускные экзамены и получил ученую степень,
а в сентябре анонимно выпустил антологию стихов в фольклорном стиле «Военные и
народные песни» („Kriegs— und Volksliedern“), в которой, вместе с балладами известных
поэтов-романтиков, напечатал два собственных стихотворения. Это были типичные для
романтизма «швабской школы» стихи, исполненные мрачных предчувствий и сетований
на непостоянство фортуны. Однако зная, сколь печальная судьба ждала их юного автора,
трудно видеть в этих балладах лишь дань моде:

«Заря рассветная в окне –
Не смерть ли возвещаешь мне,
Рассеивая ночи тень?»

Сказки Гауфа подобны причудливому ожерелью – бусины нанизаны на единую нить, но
каждая из них неповторима, каждую хочется неторопливо рассматривать, наслаждаясь
ее красотой. Сменяются рассказчики – люди молодые и умудренные опытом, хитрые и
простоватые, отважные и трусливые; воскресают в их памяти вереницы прихотливых
образов — величавых, нежных, устрашающих, а порой забавных, и забывают внимательные
слушатели, а вместе с ними читатель, о скуке, о грядущей опасности, о давешнем горе.
Действие переносится то в великолепный Багдад, то в провинциальный немецкий городок,
то в аравийскую пустыню, то в леса Шварцвальда. Гауф, который мало успел поездить
по миру и уж во всяком случае никогда не покидал Европы, описывает пряный восточный
быт с той же осязаемостью и убедительностью, что и нравы родной Швабии.

Заглавная страница к циклу «Караван»

Любопытно, что современники, в целом благосклонно принявшие сказки и видевшие
в Гауфе достойного последователя Гофмана, критиковали молодого автора как раз
за то, что по достоинству оценили в сказках последующие поколения. Легкость и
изящество слога были восприняты как «отсутствие должной старательности»,
захватывающие сюжеты как «стремление угодить публике и быстро снискать славу».

И слава, и благосостояние действительно быстро пришли к Гауфу. В апреле 1826
года в Штутгарте выходит его исторический роман «Лихтенштейн. Романтическая
сага из истории Вюртемберга» („Lichtenstein. Romantische Sage aus der
wuerttembergischen Geschichte“), признанный современниками шедевром. Рыцарский
роман, написанный в стиле Вальтера Скотта, повествует о перипетиях судьбы
герцога Ульриха Вюртембергского.

Заглавная страница к циклу «Александрийский шейх и его невольники»

Трогательный сюжет, тщательно воссозданный исторический фон (действие происходит
в эпоху Реформации и Крестьянской войны 1524-26 гг.), колдовская романтика дикого
лесного края, где магия привычно входит в повседневную жизнь, и конечно, мастерство
молодого автора — все это обеспечило роману заслуженный успех. Гауф писал о своей
родине, о том, что знал и любил с детства, – замок герцогов Вюртембергских Лихтенштейн
и поныне возвышается на неприступной скале среди гор Швабского Альба недалеко от
Тюбингена, а герцог Ульрих основал ту самую Протестантскую семинарию, в которой
учился юный Вильгельм. 

 
Иллюстрации к  сказке «Холодное сердце» (Цикл «Харчевня в Шпессарте»)

В историю немецкой литературы Гауф вошел как основоположник жанра исторического
романа. После смерти писателя интерес публики к «Лихтенштейну» возрос необычайно.
На протяжении всего 19-го столетия его многократно переиздавали, по роману ставились
пьесы и музыкальные спектакли, в магазинах игрушек продавались фигурки и декорации
для представлений домашнего теневого театра. Сам замок стал знаменит, и спустя 15 лет
после смерти Гауфа был перестроен владельцем, герцогом Вильгельмом Вюртембергским,
в неоготическом стиле, дабы его вид более соответствовал рыцарскому духу романа.
«Лихтенштейном» увлекались не только немецкие читатели. Среди поклонников романа
была и юная МАРИНА ЦВЕТАЕВА: «Летом 1904 года еду с матерью в Германию, в
Шварцвальд /…/ Пишу немецкие стихи. Самая любимая книга тех времен –
«Лихтенштейн» В. Гауфа.»

Иллюстрация к сказке «Холодное сердце» (Цикл «Харчевня в Шпессарте»)

Однако для современного читателя Гауф остается прежде всего сказочником,
автором «Карлика Носа», «Маленького Мука», «Калифа-аиста». В России сказки
Гауфа переиздаются ежегодно: сборники, красочные издания отдельных сказок,
адаптированные книжки-раскраски для малышей… не говоря уж об антологиях
литературной классики.

Я же предпочитаю всем современным изданиям растрепанную книжку, вышедшую
некогда из типографии книгопродавца-издателя Маврикия Осиповича Вольфа.
Счастливо миновав придирчивую таможню, я привезла столетней давности книгу
на родину Гауфа, в Шварцвальд. Великолепные ели на горных склонах совсем
такие же, как на рисунках господ Феодора Вебера, Гоземана и Людвига Бургера.

Автор: Марина Аграновская
Источник: http://www.maranat.de

Если вы когда-нибудь попадёте в Швабию, то не забудьте заглянуть в Шварцвальд, что в переводе означает «Чёрный лес». Населяющие эту местность шварцвальдцы сильно отличаются от жителей остальной Германии. Они высоки, широкоплечи, у них крепкие руки и ноги.
Всё это даёт им аромат высоких елей, который они вдыхают с детства. Дышат они свободнее, нежели жители окрестных долин, и видят зорче, и характер у них твёрже, хотя и суров.
Красивее всех одеваются жители баденского Шварцвальда. Чёрные куртки, спадающие узкими складками шаровары

и остроконечные шляпы, обрамлённые широкими полями, придают их внешности нечто чужеземное и вместе с тем серьёзное и даже почтенное. Все они, как правило, занимаются выделкой стекла и часов.
Поодаль от них живут шварцвальдцы с другими обычаями и привычками.
Эти шварцвальдцы торгуют лесом. Они валят и обрубают деревья и сплавляют их далеко-далеко — в Голландию: там, возле моря, хорошо знают этих шварцвальдцев с их длинными плотами. По пути они останавливаются возле городов и важно поджидают покупателей на свои брёвна. Но самые длинные стволы сбывают они голландцам за тяжёлое золото — голландцы строят из них корабли.
Сплавщики носят куртки из тёмного полотна, зелёные, в ладонь шириной помочи через грудь и штаны из чёрной кожи. Из кармана штанов всегда выглядывает латунная линейка — отличительный знак сплавщика.
Но более всего гордятся они своими огромными сапогами. Таких высоких сапог нет ни в одном уголке земли! Сапоги эти натягиваются выше колен, и сплавщики могут бродить в них по глубокой воде.
Таковы обитатели Шварцвальда.
Ещё недавно все они верили в лесных духов. И духи эти тоже одевались по-разному. Уверяли, например, что маленький стеклянный человечек, добрый лесной гном ростом в три человеческих ступни, не показывается иначе как в островерхой шляпе с широкими полями, кафтане, шароварах и красных чулках. Зато Голландец-Мйхель, широкоплечий великан, ходит в одежде сплавщика. Говорят, что на его сапоги ушла не одна бычья шкура. «Они такие огромные, что обыкновенный человек влезет в них с головой!» — утверждают шварцвальдцы.
С этим Голландцем-Михелем и со стеклянным человечком связана одна очень странная история. О ней я и хочу вам рассказать.
Жила в Шварцвальде вдова — фрау Барбара Мунк. Муж её был угольщиком, и, когда он умер, вдова стала приучать к этому ремеслу своего шестнадцатилетнего сына.
Как у всякого угольщика, у Петера хватало времени на размышления. И когда он сидел один у потрескивавшего костра, лесная тишина и огромные деревья настраивали его на грустные мысли.
Он словно видел отца сидящим возле дымного костра, где выжигались угли, видел отца чёрным, покрытым сажей, вызывающим у людей отвращение.
В сердце к нему закрадывалась непонятная тоска. Что-то удручало его, злило — он сам не мог понять что!
Наконец Петер понял: звание угольщика — вот что его так угнетало.
— Чёрный нелюдимый угольщик! Нищенская жизнь! — шептал он себе под нос. — Как уважают все стеклоделов, часовщиков, даже музыкантов в воскресный вечер!
Сплавщики леса тоже вызывали у Петера зависть. Увешанные серебряными побрякушками, в богатых одеждах, сидели они в трактире, протянув ноги, и наблюдали за танцующими. Они курили тонкие кёльнские трубки и роняли сквозь зубы заковыристые голландские словечки. Когда Петер на них смотрел, они казались ему самыми счастливыми людьми на земле!
Особенно поражали его трое, — Петер не знал, кому из них больше завидовать.
Один из них был толстяк с красным лицом. Он считался первым богачом в округе и был очень везучим. Звали его Толстый Езехиль. Два раза в год сплавлял он свой лес в Амстердам и каждый раз продавал его дороже всех.
Второй был самым длинным и худым человеком во всём Шварцвальде. Его прозвали Долговязый Шаркун.
В тесном трактире Долговязый занимал больше места, нежели четверо каких-нибудь толстяков. Потому что он всегда клал локти на стол. Или залезал с ногами на лавку. И никто ему никогда не перечил, потому что он был тоже баснословно богат.

Третий был красивый молодой человек. Он лучше всех танцевал, и поэтому его прозвали Королём Танцев.
«Если бы я был богатым, как Толстый Езехиль, или смелым и сильным, как Долговязый Шаркун, или таким известным, как Король Танцев!.. — думал Петер. — И где они только деньги берут?!»

Когда жив был отец Петера, к ним в гости часто приходили бедняки. Они подолгу беседовали с отцом о том, кто и как разбогател. В разговорах то и дело поминался Стеклянный человечек, живущий в лесу. Петер даже знал начало заклинания, на которое этот гном откликается.
Начиналось оно так:
Добрый гном в лесу еловом.
Клад хранящий под корнями,
Отзовись хотя бы словом…
Дальше, как Петер ни напрягал свою память, он ничего не мог вспомнить.
Один раз Петер навёл на разговор об этом свою мать, но и она помнила только то, что знал сам Петер. И ещё она сказала, что Стеклянный гном показывается только тем, кто родился в воскресенье, в полдень. Петеру гном наверное показался бы, потому что он родился в воскресенье, ровно в двенадцать часов дня.
Бедный Петер! Когда он об этом узнал, он страшно обрадовался и возгордился.
Знать начало заклинания, да ещё быть рождённым в воскресенье, — разве этого недостаточно, чтобы увидеть Стеклянного человечка?
И вот однажды, продав свои угли, надел он отцовскую куртку, новые красные чулки и воскресную шляпу, взял свою длинную палку и простился с матерью.
— Мне нужно в город, — солгал он.
На самом деле он отправился не в город, а к Большому Еловому Холму. Холм этот — самое высокое место в Шварцвальде. В те времена далеко вокруг не было ни одной деревни, ни одной хижины.
Петеру было жутко в этом лесу — здесь не слышно было человеческих шагов, даже птицы избегали этого места.
Угольщик Петер достиг вершины Елового Холма и стоял теперь под высокой, необъятной елью. За такую ель голландские корабельщики отвалили бы у себя дома не одну сотню гульденов.
«Где-то здесь, наверное, и живёт Хозяин лесных кладов», — подумал Петер.
Он снял шляпу, отвесил перед елью глубокий поклон, откашлялся и произнёс дрожащим голосом:
— Приятного вечера, господин гном!
Ответа не последовало. Вокруг была гробовая тишина.
«Надо прочесть заклинание», — подумал Петер и забормотал:
Добрый гном в лесу еловом,
Клад хранящий под корнями,
Отзовись хотя бы словом…
Тут Петер со страхом заметил мелькнувшую за стволом маленькую стеклянную фигурку. Ему показалось, что он узнал волшебного гнома: узнал чёрный кафтанчик, красные чулочки, шляпу — всё точь-в-точь как люди говорили, даже бледное умное личико гнома померещилось ему в темноте… Но — ах! — как скоро оно появилось, это странное стеклянное существо, так же скоро и исчезло.
— Господин гном! — крикнул, помешкав, Петер. — Будьте любезны, покажитесь! Господин Стеклянный гном! Если вы думаете, что я вас не видел, то вы глубоко ошибаетесь! Я видел, как вы выглядывали из-за дерева!
Но Петер опять не дождался ответа. Ему, правда, послышался хриплый смешок, но потом всё стихло.
— Погоди, малютка! — крикнул Петер, позабыв страх. — Попадёшься ты мне! — и ловко прыгнул в чащу за деревом…
Но не было там никакого гнома, только белочка прошмыгнула вверх по стволу ели.
Петер покачал головой. Гном почти у него в руках! Надо вспомнить конец заклинания, и гном появится. Но сейчас Петер напрасно смотрел во все стороны: ничего особенного он не заметил.
Белочка опять выглянула из-под нижних ветвей ели, то ли подбадривая Петера, то ли подсмеиваясь над ним. Это была очень странная белка! То Петеру казалось, что у неё человеческая голова в шляпе с широкими полями, то он видел, что это совсем другая белка, зато в красных чулочках и чёрных туфлях… Короче, это было забавное существо!
Быстрыми шагами пошёл Петер прочь. Темнота под елями всё сгущалась и сгущалась, и деревья выстраивались всё теснее, и ему стало так страшно, что он пустился бежать. Только услышав вдалеке собачий лай и заметив огонёк хижины между деревьев, он опять немного успокоился. Когда же он подошёл ближе и увидел людей, сидевших внутри, Петер понял, что побежал со страха совсем не в ту сторону: он попал в другую часть Шварцвальда — к сплавщикам.
Люди, которые жили в этой хижине, были дровосеками. В хижине сидели: старик, его сын и взрослые внуки, Петер попросил у них ночлега, и они его хорошо приняли, даже не спросив, как его зовут, угостили яблочным вином, а когда стемнело, зажарили на ужин глухаря — лучшее шварцвальдское блюдо.
Когда ужин окончился, хозяйка и её дочери уселись со своими прялками вокруг большой лампы, огонь в ней поддерживали мальчики.
Старик, сын и гость курили, поглядывая на женщин, а мальчики резали из дерева ложки и вилки.
Снаружи выла буря, свистел ветер, там и тут слышались порой громкие удары, — казалось, что ломались и падали с треском огромные деревья.
Бесстрашные мальчики хотели бежать в лес, взглянуть на это зрелище, но старик удержал их строгим взглядом и окриком.
— Никому не советую высовывать носа, — добавил он. — Кто сейчас выйдет из дому, назад не вернётся! Сегодня Голландец-Михель вырубает себе в лесу весло.
Мальчики с любопытством уставились на деда. Они, конечно, не раз уже слышали рассказы о Михеле, но сейчас опять попросили деда рассказать какую-нибудь историю. Петер тоже спросил:
— Кто же он есть, этот самый Михель?
— Он хозяин здешнего леса, — начал старик, — и если вы в ваши годы этого не знаете, то я заключаю, что вы не из наших мест. Я расскажу вам о Михеле всё, что знаю, вернее, так, как о том повествует предание…

Старик раскурил свою трубку и задумался.
— Сто лет тому назад или больше, — начал он, — жил в этих местах один богатый сплавщик, у которого много было работников. Он вёл свою торговлю по далёким путям, вниз по всему Рейну, и дело его шло хорошо. Один раз постучался в его дверь человек, каких он раньше не видывал. Парень был одет, как все сплавщики, но был на несколько голов выше, — трудно было поверить, что существуют подобные великаны!

Он пришёл наниматься на работу. Хозяин, видя, что это человек сильный, годный поднимать тяжести, сговорился с ним о цене, и они ударили по рукам. И действительно, таких работяг, как этот Михель — а это был он, — у хозяина ещё никогда не было. На валке деревьев он работал за четверых, а когда шестеро работников поднимали бревно с одного конца, он один поднимал с другого. Поработав, однако, с полгода, Михель опять пришёл к хозяину. «Я уже достаточно порубил здесь деревьев! — сказал он. — Хочу теперь посмотреть, куда мои стволы уплывают… Пустите-ка меня на плоты!»
«Пусть будет по-твоему», — ответил хозяин.
Сказано — сделано: плот, на котором Михель должен был отбыть по реке, состоял из восьми звеньев и связан был из самых больших брёвен. И что же вы думаете? Накануне вечером Михель притащил к воде ещё восемь стволов, таких длинных и толстых, каких никто никогда не видывал. Каждое дерево он нёс как пушинку! Все просто ахнули! Никто до сих пор не знает, где он их срубил. У хозяина сердце радовалось, когда он на это смотрел, ибо он тотчас подсчитал в уме, сколько эти брёвна будут стоить. Михель же сказал: «На этих брёвнах поплыву я. Потому что ваши прутики меня не выдержат». Хозяин хотел было подарить ему пару новых сапог, но Михель отшвырнул их в сторону и вытащил свои — такие огромные, каких ещё никто не видывал. Мой дедушка говорил, что они весили по сто фунтов каждый!
Плот отчалил. И если раньше удивлялись дровосеки, то теперь пришла очередь изумляться плотогонам. Все думали, что тяжёлый плот Михеля будет ползти еле-еле. Но как только вышли в большую реку, плот Михеля полетел как стрела! Так плотогоны быстро доплыли до города Кёльна на Рейне, где они обычно продавали свои плоты. И тут Михель сказал: «Хорошие же вы купцы! Вы думаете, что кёльнцам самим нужен весь ваш лес? Как бы не так! Они покупают у вас по дешёвке, чтобы продать втридорога в Голландию. Нам надо быть похитрее: сбудем здесь всю мелочь, а на больших брёвнах поплывём дальше. В Голландии мы продадим их намного дороже и лишние деньги положим в карман».
Так говорил коварный Михель, и всем эти слова понравились. Одним потому, что они хотели попасть в Голландию, другим — из-за денег.
И поплыли они дальше вниз по Рейну, и Михель правил плотом и быстро привёл их в Роттердам — главный город Голландии. Здесь им предложили за брёвна вчетверо больше, чем обычно, и особенно много денег отвалили за огромные деревья Михеля. Когда шварцвадьдцы увидели столько золота, они от радости совсем растерялись. Делил добычу Михель: одну часть он отложил для хозяина, а три четверти поделил поровну среди всех сплавщиков. Так продолжалось несколько лет.
Когда все эти хитрости раскрылись, Михель куда-то исчез! Никто не мог его разыскать, хотя все знали, что он жив и здоров. Вот уже сто с лишним лет справляет он в лесу свою чёрную работу. Многие с его помощью страшно разбогатели… Но больше я вам ничего не скажу! А в такие вот ненастные ночи, как эта, бродит он по лесу и выбирает себе самые лучшие деревья. Толстенную ель он перешибает топором, как тростинку! Мой отец это сам видел. В полночь стаскивает он деревья к реке, строит из них плот и плывёт со своими людьми в Голландию.
Вот это и есть сказание о Голландце-Михеле. Всё это сущая правда. Правда и то, что всё зло в Шварцвальде идёт о, т него. О! — вздохнул старик. — Этот Михель может сделать вас богатым! Но я не хотел бы иметь с ним ничего общего. Ни за какие деньги не захотел бы я оказаться в шкуре Толстого Езехиля или Долговязого Шаркуна… Говорят, что Король Танцев тоже продался Михелю…
Старик замолчал. Буря тем временем улеглась, и девушки робко вышли.
Хозяин бросил Петеру на печь мешок сухих листьев вместо подушки и пожелал ему спокойной ночи.
Никогда не видал Петер таких тяжёлых снов, как в эту ночь. То ему снилось, что мрачный великан с грохотом растворяет окно и протягивает Петеру мешок золотых монет. То ему снился маленький Стеклянный гном верхом на зелёной бутылке. Опять слышался Петеру хриплый смешок, раздававшийся в лесу под деревом. То он слышал, как кто-то нашёптывает ему в левое ухо: «Золото, золото, в Голландии много золота!» То звенела в правом ухе песенка о Стеклянном гноме, и нежный голос шептал: «Глупый угольщик! Глупый Петер! Не можешь найти рифму к слову «корнями»! Ты же родился в воскресенье, ровно в двенадцать! Ищи рифму, глупый Петер, ищи рифму!»
Утром, когда Петер проснулся с первым лучом солнца, сон показался ему знаменательным. Петер присел к столу и задумался. Ночные голоса всё ещё звучали у него в ушах. «Ищи рифму, глупый Петер, ищи рифму!» — повторял он про себя и тёр пальцами лоб, но рифма не приходила.
Так он сидел и думал, мрачно глядя перед собой. Вдруг он увидел в окне трёх парней. Они шли мимо хижины, направляясь в лес, и один из них напевал:
Там, на холме, где ели
Переплелись корнями,
Она мне вслед смотрела
Печальными глазами…
Песня молнией ударила Петеру в уши. Он резко вскочил и бросился наружу, потому что плохо расслышал последнее слово.
Догнав парней, он грубо схватил одного из них за руку:
— Стой, друг! Какая у вас там рифма на слово «корнями»? Повтори-ка, что ты пел?
— А тебе-то что за дело? — ответил шварцвальдец. — Пою, что мне нравится! Пусти руку, а не то…
— Нет, ты должен повторить мне последнее слово! — вне себя крикнул Петер, схватив парня ещё крепче.
Двое других кинулись на Петера с кулаками. Они так намяли ему бока, что он упал.
— Ну, получил своё? — рассмеялись юноши. — Не попадайся нам больше на этой дороге!
— Ах! Постараюсь! — вздохнул Петер. — Но раз уж вы поколотили меня, скажите, будьте добры, что пел этот парень!
Юноши опять засмеялись, подтрунивая над Петером. А тот, который пел песню, повторил её, и они пошли дальше, смеясь и напевая.

— Ага! Так, значит, «глазами»! — прошептал побитый бедняк, с трудом поднимаясь на ноги. — «Корнями — глазами»! Теперь-то я с тобой поговорю, маленький гном!
Петер вернулся в хижину, разыскал свою шляпу и палку, простился с хозяевами и пустился в обратный путь — к Еловому Холму. Медленно и задумчиво шёл он своей дорогой, бормоча заклинание и стараясь вспомнить последнюю строчку.
Добрый гном в лесу еловом.
Клал хранящий под корнями.
Отзовись хотя бы словом…
Тут Петер запинался.
— Та-та-та-та-та… глазами! — шептал он. — Что там было вместо «та-та»? Рифму я нашёл, теперь осталось вспомнить всю строчку.
И Петер опять начинал сначала.
Лес вокруг становился всё гуще и гуще. Петер опять подходил к заколдованному месту…
И вдруг он подпрыгнул от радости! Вспомнил! Он вспомнил всё заклинание до конца!
Как раз в этот момент перед Петером вырос громадный человек в одежде сплавщика. В руках у него была дубина величиной с корабельную мачту!
Петер Мунк съёжился.
— Голландец-Михель! — прошептал он, глядя на великана, безмолвно шагавшего рядом.
Петер в страхе покосился на огромную фигуру. Но великан молчал. На Михеле были высокие сапоги поверх кожаных штанов и полотняная куртка — всё это было знакомо Петеру по рассказам старика.
— Петер Мунк, что ты делаешь тут, на Холме? — спросил наконец великан глухим грозным голосом.
— Доброе утро, земляк! — ответил Петер, стараясь казаться спокойным, хотя сам весь дрожал. — Иду домой через этот вот лес…

— Петер Мунк! — повысил голос великан, взглянув на Пе тера колючим взглядом, — Твоя дорога проходит совсем не здесь!
— Ну, не совсем здесь, — ответил, робея, Петер, — но сегодня жарко, вот я и подумал, что в этой роще идти будет прохладней…
— Не ври, угольщик! — прорычал Голландец-Михель грохочущим басом. — Ты думаешь, я не видел, как ты клянчил милостыню у гнома? Глупо это было с твоей стороны, — добавил он мягко. — Хорошо, что ты забыл заклинание. Он скряга, этот малютка гном, и много тебе не даст. А если что и получишь, сам не обрадуешься! Такой красивый парень, как ты, мог бы заняться чем-нибудь поинтересней, нежели возиться с углями. Другие вон сорят деньгами, а у тебя небось и гроша нет! Нищенская жизнь!
— Это так! — вздохнул Петер.:-Ваша правда: жизнь у меня нищенская!
— Ну, а мне ничего не стоит человеку помочь! Я уже многих вызволял из беды — не ты первый, не ты последний! Скажи: сколько тебе надо на первый случай? Говори, не стесняйся!
И с этими словами Михель тряхнул свой огромный карман — монеты зазвенели, как во сне, который снился Петеру ночью. Сердце у Петера замерло, ему стало и жарко и холодно — вряд ли Михель предлагал ему деньги просто так, из сострадания. Петеру вспомнились таинственные намёки старика.
— Благодарю вас, господин! Я уже кое-что слышал о вас… Мне ничего не надо! — крикнул Петер и кинулся со всех ног в чащу.
Но лесной дух не отставал; огромными шагами преследовал он Петера, угрожающе бормоча:
— Ещё пожалеешь, Петер! Ещё придёшь, по глазам твоим вижу!
Но Петер помчался ещё быстрее. Впереди он увидел небольшой овраг — это была граница владений Михеля.

Отчаянным прыжком преодолел Петер овраг и побрёл дальше, дрожащий и обессиленный.
Тропа становилась каменистой, всё более диким казался лес, и вскоре Петер подошёл к высокой сказочной ели.
Как и вчера, отвесил он перед елью глубокий поклон невидимому гному и начал:
Добрый гном в лесу еловом.
Клад хранящий под корнями,
Отзовись хотя бы словом,
Появись перед глазами!
— Не совсем точно, Петер! — раздался рядом тонкий и нежный голосок. — Но бог с тобой! Нравишься ты мне, угольщик!
Петер оглянулся. Под ёлкой увидел он маленького старичка в чёрном кафтанчике и широкополой шляпе, в красных чулках и туфлях. У гнома было тонкое доброе личико и борода — нежная, как паутина! Он курил! Странно было видеть, как он пыхтит голубой стеклянной трубочкой. Петер приблизился и с удивлением увидел, что и платье, и туфли, и шляпа тоже были из разноцветного стекла! Но стекло было гибким, словно ещё горячим: оно колыхалось при каждом движении маленького гнома.
— Ты встретил этого грубияна, Голландца-Михеля? — спросил, кашляя, старичок.
— Да, господин гном, — низко поклонился Петер. — Это было страшно. Я, собственно, пришёл к вам за советом. Мне очень плохо живётся. Чего я в жизни добьюсь, оставаясь угольщиком? Я молод, из меня могло бы получиться что-нибудь лучшее! Я часто смотрю на других: за короткое время они многого добились! Взять хотя бы Толстого Езехиля или Короля Танцев!..
— Штер! — прервал его старый гном. — Не говори мне о них! Лишь сейчас они кажутся счастливыми. Их ждут несчастья, большие несчастья! Не забывай своё ремесло. Не хочется мне думать, что тебя привела ко мне любовь к безделью!
Петер покраснел.
— Нет, — сказал он. — Бездельником я не буду! Я знаю, что это к хорошему не приведёт. Но я думаю, вы не, обидитесь на меня за то, что другие занятия нравятся мне больше, нежели моё. Ведь угольщик не бог весть что такое! Хорошо быть стеклоделом или сплавщиком! Их все уважают!

— Всё это гордыня, Петер! — воскликнул маленький Хозяин леса. — И чванство! Странные вы существа — люди! Редко кто бывает доволен своей работой! Был бы ты стекольщиком — захотел бы быть сплавщиком. А был бы сплавщиком — захотел бы стать лесничим или ещё кем-нибудь… Но так и быть, — добавил он ласково, — если ты обещаешь, что будешь прилежно работать, я подыщу тебе что-нибудь получше…
Петер радостно улыбнулся.
— Я помогаю всем, родившимся в воскресенье, — продолжал старичок, — если они меня, конечно, разыщут… Я могу исполнить три твоих желания, Петер! Первые два — любые, а третье, если оно окажется глупым, — я могу от него отказаться… Так что пожелай себе чего-нибудь! Но — Петер! — что-нибудь хорошее, полезное…
— Ура! — крикнул Петер. — Вы действительно добрый гном! Моя самая-самая заветная мечта… — Петер на секунду остановился, радостно улыбаясь, потом выпалил одним духом — Иметь всегда столько денег, сколько лежат в кармане Толстого Езехиля, и танцевать не хуже Короля Танцев!
— Глупец! — рассердился гном. — Что у тебя за жалкие желания! Какая польза тебе и твоей матери от танцев? Что толку в деньгах, если ты их проиграешь в трактире? Пожелай ещё что-нибудь, но — смотри! — что-нибудь разумное…
Петер задумчиво почесал за ухом.
— Ну, тогда… тогда я хочу иметь стекольный завод, самый лучший в Шварцвальде! Со всем, что к нему полагается!
— И всё? — озабоченно спросил маленький гном. — Подумай, Петер!
— Ну, добавьте ещё пару лошадок и… и колясочку…
— О глупый, глупый угольщик Петер! — крикнул гном и в сердцах ударил по стволу стеклянной трубочкой. — Ну ладно, ладно, не печалься! Может быть, всё и обойдётся. Второе твоё желание не такое уж глупое: хороший завод хозяина прокормит.
— Но, господин гном, — возразил Петер, — у меня же осталось ещё третье желание!

— Нет, Петер! На сегодня хватит. Ты ещё не раз попадёшь в трудное положение и рад будешь иметь в запасе ещё одно желание. А теперь иди домой… — Гном вытащил из кармана туго набитый мешочек. — Вот здесь две тысячи гульденов. Этого тебе хватит. Но не вздумай прийти за деньгами ещё раз… Теперь слушай! Три дня тому назад умер старый Винкфриц. Ему принадлежал большой стекольный завод в Нижнем лесу. Сходи туда, поторгуйся и купи этот завод. Хозяйничай благоразумно, будь прилежен. Я иногда буду навещать тебя и помогать тебе словом и делом…
Пожав Петеру руку, Стеклянный гном дал ему ещё несколько советов на прощание. Разговаривая, гном всё сильнее и сильнее попыхивал трубочкой, обволакиваясь облаком дыма.
Сине-белый дым пахнул нежным голландским табаком. Когда облака дыма рассеялись, рядом с Петером никого не было…
Вернувшись из леса, Петер Мунк быстро сторговался с наследниками Винкфрица. Он оставил на заводе старых рабочих и велел плавить стекло день и ночь.
Вначале ему там всё очень понравилось. Не спеша отправлялся он на завод несколько раз в день, обходил с достоинством все цеха — руки в карманах, — во всё совал свой нос, обо всём расспрашивал, в ответ на это рабочие частенько посмеивались. Больше всего Петер любил смотреть, как выдувают стекло. Иногда он и сам принимался за дело и выдувал из стекла самые замысловатые фигуры. Но скоро ему всё это надоело, и он стал приходить на завод один раз в день, потом один раз в два дня, наконец, раз в неделю. Рабочие теперь делали что хотели, и всё пошло через пень колоду. А Петер зачастил в трактир. Отправился он туда в первое же воскресенье после свидания с гномом. Король Танцев уже вовсю скакал там по половицам, а Толстый Езехиль сидел за столом для игры в кости. Петер быстро сунул руку в карман: он хотел проверить, сдержал ли гном своё слово. И действительно, карман Петера был набит серебром и золотом! А ноги дёргались и зудели — им хотелось пуститься в пляс.
Когда окончился первый танец и начался второй, Петер встал со своей девушкой в первом ряду танцующих, рядом с Королём Танцев. И когда тот подпрыгивал на три вершка, Петер взлетал на четыре, а когда тот выделывал ногами какое-нибудь удивительное и грациозное па, Петер выкидывал ногами такие фокусы, что зрители просто из себя выходили от восторга. Когда же в трактире разнёсся слух, что Петер купил завод, и все увидели, как он швыряет музыкантам деньги, удивлению не было конца.

Одни решили, что он нашёл в лесу клад, другие — что он получил наследство; так или иначе, но все прониклись к нему уважением. И всё из-за денег! И хотя он проиграл в тот вечер целых двадцать гульденов, в кармане у него всё так же звенели и побрякивали монеты. Словно их там вовсе не убавилось! Когда Петер увидел, как его теперь все уважают, он просто одурел от радости.
Король Танцев был теперь посрамлён новым танцором — Королём Танцев называли Петера.

Он затмил самых богатых игроков: никто не отваживался столько проигрывать. Но чем больше Петер терял, тем больше и выигрывал. Его желание исполнялось в точности. Он хотел иметь в кармане столько денег, сколько есть у Толстого Езехиля, а именно Езехилю он всё и проигрывал.
Вскоре Петер оставил позади всех игроков и гуляк Шварцвальда. Его уже называли не Король Танцев, а Петер-Игрок. Он играл даже в будни.
Завод свой он совсем забросил, и дела там шли всё хуже и хуже. Он велел делать как можно больше стекла, а теперь не знал, куда его сбыть.
Один раз шёл он домой из трактира. Ему было тоскливо и страшно. Он думал о неприятностях на заводе, о своём богатстве, которое шло на убыль. Вдруг он услышал сзади чьи-то шаги и увидел Стеклянного гнома. С горячностью накинулся Петер на старичка и стал обвинять того во всех своих несчастьях.
— Что мне делать с лошадью и коляской? — кричал он. — Что мне делать со всем этим стеклом? Когда я был угольщиком, мне и то было веселее! У меня не было никаких забот! А теперь я не знаю, что со мной будет! Моё имущество могут продать за долги!
— Вот как! — усмехнулся гном. — Значит, во всех несчастьях я виноват? Это твоя благодарность за мою помощь?

Я предупреждал тебя: будь осторожнее! Ума-разума тебе не хватает, ума-разума!
— Какого там ума-разума! — зло крикнул Петер. — Я не глупее других и сейчас докажу тебе это! — Петер грубо схватил старичка за шиворот. — Вот! Теперь ты в моей власти! Сейчас же исполни моё третье желание! Не медля, не сходя с места, дай мне двести тысяч золотых талеров, и дом, и… ой, ай! Больно! Больно!
Петер вскрикнул и затряс обожжённой рукой: человечек вдруг превратился в горячее стекло, которое зашипело в руке Петера. И гном исчез…
Рука у Петера вспухла и покраснела. Несколько дней она болела, напоминая Петеру о его глупости. Но Петер заглушил свою совесть.
«Ну и пусть продадут завод! — сказал он себе. — Всё равно у меня останется Толстый Езехиль! Пока у него водятся деньги, они будут и у меня!»
Да, Петер! Ну, а если у Езехиля кончатся деньги? Вскоре оно так и случилось. И случай был удивительным. Вышло всё очень странно.
Как-то в воскресенье подъехал Петер к трактиру.
Завсегдатаи высунули из окон головы, и один сказал:
— Вон приехал Петер-Игрок!
А другой сказал:
— Да, Король Танцев, богатый заводчик!
А третий покачал головой:
— Разное поговаривают о его долгах! Один человек в городе говорил мне, что имущество Петера опишут!
Петер между тем слез с коляски и крикнул:
— Эй! Хозяин! Добрый вечер! Толстый Езехиль здесь?
Из трактира раздался густой бас:
— Заходи, Петер! Мы уже сидим за столом, и место тебе оставлено!
Петер вошёл в комнату, сейчас же сунул руку в карман и подумал, что Езехиль при деньгах, потому что карман Петера был полон. И он сел рядом с другими за стол, и стал играть, и то и дело выигрывал и проигрывал, и так они играли, пока не стемнело.
Петер предложил Езехилю сыграть ещё. Тот сначала не захотел, а потом сказал:
— Ну ладно! Сейчас я посчитаю деньги, и тогда бросим кости! Ставим по пяти гульденов, на меньшее я не согласен.
Он вынул свой кошель и насчитал в нём сто гульденов, и Петер понял, что столько же гульденов лежат у него в кармане — даже считать не надо было.
Но Езехиль, который раньше выигрывал, стал вдруг раз за разом проигрывать, мрачнея и ругаясь. Петер всякий раз набирал на два очка больше. Наконец Езехиль выложил на стол свои последние пять гульденов.
— Ставлю последние, — сказал он. — Но если я и эти проиграю, буду играть ещё. Ведь ты одолжишь мне из своего выигрыша, Петер?
— Сколько хочешь! — весело сказал Петер. — Хоть сто гульденов!
И Толстый Езехиль кинул кости, и выпало число пятнадцать.
— Хо! — крикнул он. — Теперь кидай ты!
Петер кинул, и выпало восемнадцать, и тут знакомый хриплый голос за его спиной произнёс:
— Всё! Это конец!
Петер оглянулся: позади стоял Голландец-Михель. Петер испуганно выронил кости. Но Толстый Езехиль не видел Михеля — великан ему не показался, — поэтому Езехиль спокойно попросил у Петера взаймы десять гульденов.
Петер опустил руку в карман — он был как в полусне, — в кармане денег не было… Он посмотрел в другом кармане — и там было пусто. Тогда он вывернул куртку наизнанку — ни одной монеты не выпало из неё!
Только теперь вспомнил Петер о своём первом желании: иметь всегда столько денег, сколько лежит в кармане Толстого Езехиля… Всё исчезло как дым!
Хозяин трактира и Толстый Езехиль с удивлением наблюдали, как Петер выворачивает карманы: они не хотели верить, что у Петера ничего нет. Ведь только что он выиграл сто гульденов у Езехиля! Когда же они сами пошарили в его карманах, они страшно разозлились и стали клясться, что Петер-Игрок злой колдун и чудом спровадил свои деньги домой. Петер оправдывался, но напрасно. Езехиль сказал, что расскажет об этом случае всем соседям.
Тут оба накинулись на Петера и вышвырнули его на улицу.
Уныло побрёл Петер домой. В небе не светило ни звёздочки. И всё же он различил высокую фигуру, молча шагавшую рядом.

— С тобой всё кончено, Петер! — сказал великан. — Я знал это ещё тогда, когда ты бегал к глупому карлику. Попытай-ка счастья со мной. Ты не пожалеешь об этом. Если помнишь дорогу и не боишься, то приходи завтра. Я буду на холме весь день. Позови меня…
Петер, конечно, сразу узнал великана Михеля. Но ему стало так страшно, что он ничего не ответил и побежал прямо к дому…
В понедельник утром Петер отправился на завод. Там его ждал начальник округа. Он пожелал Петеру доброго утра и спросил его строгим голосом:
— Можете вы оплатить свои долги?
Петер поник головой. Он признался, что у него ничего нет, и предоставил начальнику описывать имущество, свой дом, и двор, и завод, и конюшню, и лошадей с коляской. Всё это должно было быть продано, если Петер не заплатит долгов.
И пока начальник с судейскими обходили завод и всё записывали и оценивали, Петер подумал о том, что до леса не так уж далеко. Если ему не повезло с Маленьким, то можно попытать счастья у Большого…
И Петер побежал в лес.
Побежал так быстро, будто сам судья гнался за ним по пятам.
Когда он пробегал место, где впервые разговаривал с гномом, ему показалось, что какая-то невидимая рука пытается его остановить. Но он вырвался и побежал дальше.
Так он бежал до самой границы владений маленького гнома — до небольшого оврага, — и едва он перепрыгнул овраг и крикнул: «Михель!» — огромный сплавщик уже стоял перед ним с шестом в руках.
— Пришёл? — спросил Михель смеясь. — Ну ладно, успокойся! Все твои несчастья от этого Стеклянного карлика! Если уж дарить, то надо дарить щедро, а не как этот скряга! Идём ко мне, в мой дом! Там посмотрим, договоримся ли мы… Сойдёмся ли в цене…
«Сойдёмся ли в цене? Что я могу ему предложить? Ведь я гол как сокол! Чего он хочет?» — думал Петер, подходя к дому Михеля.
Дом этот ничем не отличался от обычных крестьянских домов. Они вошли в комнату.
Петер увидел деревянные стенные часы, огромную изразцовую печь, широкие лавки вдоль стен и кухонную утварь на полках. Михель указал ему место за просторным столом, вышел и вскоре вернулся с кувшином вина и двумя стаканами.
— Если бы у тебя и хватило сил на что-либо в жизни решиться, — сказал Михель, — твоё глупое сердце задрожало бы от страха! Во всем тебе мешает сердце, Петер. А все обиды и несчастья земли, — опять-таки сердце от них болит! Скажи, почувствовала ли что-нибудь твоя голова, когда тебя называли обманщиком и негодяем? Что у тебя, желудок, что ли, заболел, когда начальник у тебя дом отнимал? Отвечай!
— Сердце болело, — грустно сказал Петер, приложив к груди руку.
— Что заставляло тебя лезть в карман за деньгами, когда какой-нибудь нищий снимал перед тобой свою шляпу? — продолжал Михель. — Опять-таки сердце! Не глаза и не язык! Не руки и не ноги заставляли тебя это делать, а сердце! Как говорится: ты всё принимал близко к сердцу!
— Но что же делать, чтобы сердце не волновалось? — спросил Петер. — Я изо всех сил стараюсь заглушить его голос, а оно стучит и стучит и причиняет мне боль!
— Сам ты ничего не сделаешь! — рассмеялся Михель. — Отдай его мне, отдай мне этот трепещущий комочек, и ты увидишь, как тебе станет хорошо!
— Вам? Моё сердце? — в ужасе воскликнул Петер. — А сам я должен умереть? Никогда!
— А ну-ка взгляни вот сюда! — С этими словами Михель открыл дверь небольшой кладовки.
Сердце у Петера судорожно сжалось, но он не обратил на это внимания, потому что зрелище, открывшееся ему, было слишком странным и неожиданным.
На полках в кладовке стояло множество стеклянных банок. На банках были наклеены этикетки с именами. Петер с любопытством прочёл их…
Здесь было сердце судьи, сердце Толстого Езехиля, сердце Короля Танцев и Главного лесничего… Здесь было шесть сердец скупщиков хлеба и три сердца ростовщиков — короче, это была коллекция самых почтенных сердец округи!

— Смотри! — говорил Михель. — Все эти люди отбросили свои страхи и заботы! Ни одно из этих сердец не волнует больше своих хозяев. Они спровадили из дому беспокойного гостя и чувствуют себя прекрасно!
— Что же они носят в груди вместо сердца? — дрожащим голосом спросил Петер: у него просто голова закружилась от всего этого.
— Вот что, — сказал Михель, выдвинул ящик в шкафу и протянул Петеру… каменное сердце!
У Петера по спине забегали мурашки.
— Та-ак, — пробормотал бедняк, — мраморное сердце! Должно быть, холодно от него в груди!
— Конечно! Этакий приятный холодок… Да и зачем сердцу быть горячим? Зимой от этого тепла всё равно толку мало — лучше выпить вишнёвой наливки, — а летом, когда жарко и душно, такое сердце отлично холодит! И, как говорится, ни жалости, ни страха. Никаких глупых страданий!
— И это всё, что вы мне предлагаете? — недовольно спросил Петер, — Я-то думал получить деньги, золото, а вы мне сулите камень!
— Полагаю, что для начала тебе хватит ста тысяч гульденов? — спросил Михель. — Пустишь их удачно в оборот — станешь миллионером!
— Сто тысяч?! — радостно воскликнул Петер. — Глупое сердце! Да не колотись ты, не колотись! Сейчас я с тобой разделаюсь! — И, повернувшись к Михелю, он сказал: — Идет! Давай камень и деньги! Забирай сердце!
— Я знал, что ты умный парень, — довольно рассмеялся Михель. — Пойдём выпьем ещё, а потом я отсчитаю тебе деньги…
И опять они сели в комнате за стол и пили, пили, пили, пока Петер не погрузился в глубокий сон…
С изумлением проснулся Петер от весёлых звуков почтового рожка.
Он увидел, что сидит в прекрасном экипаже, который катится по широкой дороге.
И когда он перегнулся через край коляски и посмотрел назад, он увидел вдали подёрнутый голубоватой дымкой густой лес Шварцвальда.
Петера охватило странное чувство: что он — это не он, а кто-то совсем другой…

Но он так ясно помнил всё, что произошло вчера… Поэтому он отбросил раздумья и крикнул:
— Я — Петер-угольщик! Я это, и никто другой! И этим всё сказано!
Но всё-таки он дивился на самого себя, дивился, что ему совсем не грустно покидать свою тихую родину, эти леса, где он родился и так долго жил.
Даже когда он вспомнил мать, которая осталась дома беспомощной и одинокой, ни одной слезинки не повисло на его ресницах! Он даже не вздохнул — так было ему всё безразлично.
«Ах, конечно! — подумал он. — Слёзы и вздохи, и тоска по родине, и всё такое прочее — всё происходит от сердца! Спасибо Голландцу-Михелю — моё новое сердце сделано из камня!»
Он положил руку на грудь — там было тихо и спокойно.
«Если Михель так же хорошо сдержал своё слово, говоря о ста тысячах, — тогда всё в порядке», — подумал Петер и стал обыскивать коляску.
Он нашёл в чемоданах много разной одежды — какую только можно себе пожелать, — но денег не было. Наконец он натолкнулся на тяжёлую кожаную сумку: в ней было много золотых монет.
— Теперь у меня есть всё, о чём я мечтал, — пробормотал он себе под нос, уселся в коляске поудобнее и покатил дальше.
Два года странствовал Петер по свету, ел, пил и спал. Время от времени он вспоминал годы, когда был бедным и ему приходилось работать.
В те далёкие дни он чувствовал себя счастливее. Ему даже бывало весело! Любой красивый вид, или музыка, или танцы доставляли ему наслаждение. Самая простая еда, которую мать приносила ему в лес, к костру, радовала его. Ранвше он хохотал над каждой пустяковой шуткой. А теперь, когда смеялись другие, он только вежливо растягивал в улыбке свой рот, но сердце — его сердце — смеяться не умело!

И ещё он чувствовал, что был в высшей степени спокоен и вместе с тем недоволен. Это чувство не было тоской по родине.Это была какая-то пустота. И это ощущение в конце концов погнало его назад — на родину.
Когда он миновал город Страсбург и увидел вдали тёмный шварцвальдский лес, а потом знакомые рослые фигуры своих земляков и услышал родную речь — сильные, глубокие, благородные звуки, — он схватился за сердце, потому что кровь побежала быстрее, и он подумал, что вот сейчас обрадуется и заплачет, но — увы! — как мог он забыть, что его сердце из камня! А камни мертвы — они не смеются и не плачут!
Его первый визит был Голландцу-Михелю, который принял его с прежней любезностью.
— Михель! — сказал ему Петер. — Постранствовал я всласть и всё видел. Вообще-то эта каменная штука, которую я ношу в груди, кое от чего меня защищает. Я никогда не грущу. Но я и не радуюсь! У меня такое чувство, будто я живу только наполовину. Не могли бы вы сделать этот камень более поворотливым. Немного оживить его, что ли… или лучше верните-ка мне моё старое сердце! За двадцать пять лет я к нему очень привык! Если оно и делало иногда глупости, зато было добрым, весёлым сердцем…
Лесной дух злобно рассмеялся:
— Нет, Петер! Здесь, на земле, ты его больше не получишь! Но я дам тебе совет: дело в том, что ты неправильно жил. Поселись-ка ты где-нибудь в лесу, построй дом, женись! Умножай своё богатство! Ты скучал от безделья! А обвиняешь во всём своё сердце!
Петер признал, что Михель прав: он действительно бездельничал. Он решил теперь наверстать упущенное. Михель подарил ему ещё сто тысяч гульденов, и они расстались по-дружески.
Вскоре разнёсся слух, что Петер-угольщик, или Петер-Игрок, опять здесь, в Шварцвальде. Что он ещё богаче, чем прежде.
На этот раз Петер занялся торговлей лесом, но всего лишь для отвода глаз. На самом деле он торговал хлебом и давал деньги взаймы — давал их в рост. Он стал ростовщиком. Постепенно половина Шварцвальда залезла к нему в долги. И ещё он продавал хлеб бедным людям, которые не могли заплатить за него сразу, — продавал в долг, втридорога. С начальником округа Петер был теперь в тесной дружбе. И если кто-нибудь не отдавал Петеру вовремя деньги, начальник с помощником тотчас выезжали на место и описывали дом и двор должника. Они продавали всё с молотка и выгоняли на улицу отца, мать и детей.
Поначалу всё это причиняло Петеру некоторые неприятности, потому что бедняки обычно осаждали его дом: отцы униженно просили его, матери пытались его разжалобить, дети клянчили хлеба. Но когда он завёл себе двух свирепых псов, все эти кошачьи концерты, как он их называл, прекратились.

Он попросту науськивал на просителей собак, и бедняки разбегались с громкими воплями.
Больше всего хлопот доставляла ему «старуха» — его собственная мать. Когда продали с молотка её дом и двор, она осталась совсем нищей. Никто о ней больше не заботился, и жила она подаянием.
Сын о ней тоже забыл. Время от времени появлялась она перед его домом — старая и немощная, опираясь на палку. Войти она не решалась — однажды её уже выгнали. Но ей больно было жить благодеяниями чужих, и она возвращалась.
Каждую субботу, когда она появлялась под окнами, Петер ворчливо доставал из кармана монету, заворачивал её в бумажку и передавал матери через слуг.
Он слышал её дрожащий голос, когда она благодарила и желала Петеру счастья. Слышал, как она, кашляя, прокрадывалась мимо двери. Но думал он при этом только о том, что вот опять даром выбросил деньги.
Наконец ему пришла в голову мысль жениться. Петер знал, что любой отец с удовольствием отдаст за него свою дочь.
Как-то он услышал, что самая красивая и добропорядочная девушка во всей округе — это дочь одного бедного дровосека. Живёт, мол, она тихо, ловко, и прилежно хозяйничает в доме отца, и никогда не показывается на танцах, даже по большим праздникам.
Когда Петер услышал об этом чуде Шварцвальда, он решил посвататься и поехал верхом к хижине, которую ему указали.
Отец прекрасной Лизбёт очень удивился, когда узнал, что это тот самый богач Петер Мунк и что он хочет стать его зятем. Старик не стал долго раздумывать — он решил, что все его заботы и бедность разом окончатся, — и дал согласие, даже не спросив об этом у дочери.
Бедной девочке стало в замужестве вовсе не так хорошо, как это ей когда-то снилось. Она понимала толк в хозяйстве, но никак не могла угодить мужу.

Лизбет сочувствовала бедным, а так как её муж был богачом, она подумала, что не грешно подать грош бедной нищенке или поднести старику рюмку вина. Но Петер, заметивший это, пригрозил ей:
— Разбрасываешься, словно княгиня! Если я ещё раз такое замечу, познакомишься с моим кулаком!
Теперь, когда Лизбет сидела на крыльце и мимо проходил какой-нибудь нищий, приподнимая рваную шляпу и обращаясь к ней с просьбой, она зажмуривалась, чтобы никого не видеть, и сжимала руку в кулак, чтобы не полезть невзначай в карман за мелочью.
И пошла по всему краю дурная слава о ней: будто красавица Лизбет ещё жаднее Петера.
Один раз сидела она так днём перед домом, пряла и мурлыкала себе под нос песенку. Она была весела, потому что пригревало солнышко, а господин Петер ускакал в поле на своей лошади.
Она радовалась, что сидит дома одна…
Как вдруг она видит бредущего по дороге старичка. Он несёт на плече тяжёлый мешок, и ещё издали слышит она его прерывистое дыхание.
Сочувственно глядит на него фрау Лизбет и думает о том, что тяжело ему, бедному, нести свою кладь.
Старичок кряхтит всё ближе и ближе и, поравнявшись с фрау Лизбет, чуть не падает под тяжестью мешка.
— О, имейте сострадание, госпожа! Дайте мне всего лишь глоточек воды! — говорит старичок. — Я совсем выдохся и не могу идти дальше…
— Но в вашем возрасте нельзя таскать такие тяжести, — отвечает фрау Лизбет.
— Да, если бы я не должен был просить милостыню, чтобы продлить свою жизнь… Ах, такая богатая, знатная госпожа, как вы, не поймёт, как тяжко быть нищим! И что значит глоток свежей воды в такую жару!
Услышав эти слова, побежала она в дом, схватила на подоконнике кружку и наполнила её водой.

Но, подойдя к старику и увидев, как он безнадёжно сидит на своём мешке, она почувствовала к нему острую жалость. Фрау Лизбет вернулась, наполнила кружку вином, положила сверху большой ломоть хлеба и вынесла старику.
— Вот, — сказала она с улыбкой, — глоток вина полезнее воды, ведь вы такой старый. Пейте не спеша и закусывайте хлебом…
Старик с удивлением смотрел на неё, пока его глаза не наполнились слезами. Он выпил и сказал:
— Давно уже я постарел, но мало видел людей, которые так чистосердечно дарят! Ваше сердце не останется без награды…
— Награду она получит сейчас, не сходя с места! — раздался рядом страшный голос, и оба увидели Петера с красным от злости лицом. — Моё лучшее вино ты выливаешь нищим! Даёшь пригубить мою кружку бродягам! На! Получай награду! — И он с размаху ударил её по голове кнутовищем…
Каменное сердце не знало сострадания!
Но когда Петер увидел, как Лизбет упала, он, казалось, пожалел о случившемся и наклонился, чтобы посмотреть, жива ли она.
И тут старичок сказал хорошо знакомым Петеру глухим голосом:
— Не тронь её! Ты растоптал лучшую розу Шварцвальда! Никогда она больше не расцветёт…
Петер побледнел как снег:
— Ах, это вы, господин гном! Ну что ж! Так, видно, должно было случиться! Надеюсь, вы не донесёте на меня в суд?
— Несчастный! — сказал гном. — Другой суд, более страшный, ждёт тебя! Суд твоей совести! Ты продал своё сердце злу!
— Если я его и продал, то никто в этом не виноват, кроме тебя, старый скряга! Ты заставил меня искать помощи у другого!
Едва произнёс Петер последние слова, как маленький Стеклянный гном стал расти и раздуваться: глаза стали величиной с тарелки, а рот превратился в раскалённую печь, в которой бушевало пламя. Как подкошенный упал Петер на колени! Даже каменное сердце не спасло его от страха. Железными когтями вцепился ему лесной гном в затылок, поднял, перевернул в воздухе, как кружит ветер сухие листья, и так швырнул его оземь, что затрещали рёбра.
— Земляной червь! — загрохотал гном. — Ради этой бедной женщины, которая тебя любила и которая накормила меня, я даю тебе ещё восемь дней сроку! Если ты не обратишься к добру, я приду и сотру тебя в порошок…

Был уже вечер, когда прохожие увидели Петера Мунка, ничком лежащего на земле.
Они перевернули его с боку на бок, стараясь узнать, жив ли он, дышит ли. Наконец кто-то принёс воды и брызнул ему в лицо.
Петер глубоко вздохнул, застонал и открыл глаза.
Долго молча смотрел он вокруг, а потом спросил про фрау Лизбет.
Но никто не знал, где она.
Петер поблагодарил соседей за помощь.
Он вошёл в дом и огляделся: но и дома жены не было. Не было её ни в погребе, ни на чердаке.
То, что он считал страшным сном, оказалось правдой.
Он сел и задумался.
И когда он так сидел — одинокий и покинутый, — странные мысли стали приходить ему в голову.
Он опять ничего не боялся — сердце-то было каменным! — но когда он вспоминал Лизбет, он невольно думал о собственной смерти, о том, как тяжело ему будет умирать, обременённому слезами всех бедняков, которых он обидел, воплями нищих, на которых натравливал собак, и безмолвным осуждением матери…
Что бы он ответил старику — отцу Лизбет, — если бы тот спросил его: «Где моя дочь, жена твоя?»
Всё это продолжало его мучить и ночью, во сне. То и дело просыпался он от нежного голоса, который призывал его:
«Петер! Верни себе горячее сердце!»
Проснувшись, Петер опять быстро закрывал глаза… Он узнавал голос жены!
На другой день Петер отправился в трактир. Там он, конечно, встретил Толстого Езехиля. Петер подсел к нему. Они стали говорить о том о сём: о хорошей погоде, о войне, о налогах и, наконец, о смерти — о том, как внезапно то тут, то там умирают люди.
И Петер спросил Толстого, что он думает о смерти и что будет с человеком, когда он умрёт.
— Закопают, — усмехнулся Езехиль.
— Значит, сердце тоже закопают? — напряжённо спросил Петер.
— Конечно, — сказал Толстый, — тоже закопают.
— А если у человека нет сердца? — спросил Петер. Езехиль страшно взглянул на него:
— Что ты хочешь этим сказать? Ты меня разыгрываешь? Ты думаешь, у меня нет сердца?

— О, у тебя прекрасное сердце, — ехидно сказал Петер, — крепкое, как камень!
Толстый Езехиль с удивлением посмотрел на него, потом огляделся, нет ли кого поблизости, и прошептал:
— Откуда ты это знаешь? Или твоё тоже… того: не бьётся больше?
— Не бьётся! Во всяком случае, не у меня в груди! — ответил Петер.

— Но скажи мне — поскольку ты теперь знаешь, о чём я говорю, — что будет с нашими сердцами после смерти?
— Что нам об этом заботиться! — рассмеялся Езехиль. — На земле нам везёт, и дело с концом! Это-то и хорошо, что наши сердца не пугаются таких мыслей.
— Так-то оно так, — возразил Петер, — и всё-таки об этом невольно думаешь. Что-то с нами будет?
Так они разговаривали. Но этим не кончилось.
На следующую ночь Петер опять услышал знакомый голос:
«Петер, верни себе горячее сердце! Петер, верни себе горячее сердце!» И так пять раз.
Это опять была она — его жена Лизбет.
Так он провёл шесть долгих ночей, и каждую ночь слышал этот голос, и всё время думал о лесном духе и его страшной угрозе.
На седьмое утро Петер нетерпеливо вскочил с кровати.
— Посмотрим, смогу ли я добыть себе горячее сердце! — воскликнул он. — Камень в груди делает мою жизнь невыносимо скучной!
Быстро надел он праздничное платье, вскочил на лошадь и поскакал к Еловому Холму.
В гуще леса, где тесно стояли деревья, Петер спешился, привязал лошадь и поспешил к верхушке Холма. Остановившись перед огромной елью, начал он читать заклинание:
Добрый гном в лесу еловом,
Клад хранящий под корнями,
Отзовись хотя бы словом,
Появись перед глазами!
И сейчас же появился Стеклянный человечек, но не любезный и доверчивый, как прежде, а мрачный и грустный. На нём был кафтан из чёрного стекла, длинный траурный креп спускался со шляпы. Петер, конечно, знал, по ком этот траур.

— Чего тебе, Петер Мунк? — спросил гном глухим голосом.
— У меня осталось ещё одно желание, — пробормотал Петер, опуская глаза.
— Разве каменные сердца умеют желать? — спросил гном. — У тебя есть всё, что твоему злому уму угодно, и… и мне трудно будет исполнить ещё одно твоё желание!
— Но вы говорили о трёх желаниях! Одно ещё остаётся за мной.

— Я могу тебе в нём отказать, если оно будет глупым, — сказал гном. — Но говори, я слушаю!
— Выньте у меня из груди камень и вставьте мне живое сердце! — быстро проговорил Петер.
— Разве эту сделку заключил с тобой я? — горько спросил гном. — Разве я Михель, который вставляет каменные сердца? Там — у него — должен ты искать своё сердце!
— Ах! Он никогда не вернёт мне его! — в отчаянье вздохнул Петер.
— Мне жаль тебя, хоть ты и плохой, Петер, — сказал гном после некоторого раздумья. — Но твоё желание разумно. Поэтому я постараюсь тебе хотя бы помочь… Слушай! Силой ты своё сердце не вернёшь! Только хитростью! Ибо Михель остаётся глупым Михелем, хоть и считает себя очень умным. Так что иди прямо к нему и делай, что я тебе скажу… — Гном объяснил Петеру всё, что ему нужно делать, и дал ему тоненькую стеклянную палочку. — Когда ты своё вернёшь, — сказал гном, — приходи опять сюда, на это же место.
Петер Мунк сунул палочку в карман, крепко запомнил всё, что наказал ему гном, и отправился во владения Голландца-Михеля.
Трижды позвал Петер — и великан появился.
Михель встретил его страшным смехом.
— Небось пришёл за деньгами? — спросил он.
— Ты угадал! — улыбнулся Петер. — И на этот раз мне нужно много денег, потому что я еду в Америку.
Михель молча пошёл вперёд и ввёл Петера в дом. Там он открыл сундук, полный денег, и вынул огромные свёртки золота.
Пока он считал на столе монеты, Петер сказал:
— Ну и болтун же ты, Михель! Говоришь, что в груди у меня камень! А сердце вроде у тебя! Ловко, ничего не скажешь…
— А разве это не так? — удивился Михель. — Разве ты чувствуешь в груди своё сердце? Или оно не холодно как лёд?
— Ты просто остановил моё сердце, но оно у меня в груди! Как и раньше! И у Езехиля оно тоже в груди! Он тоже говорит, что ты обманщик! Не тот ты человек, чтобы вынуть сердце! Для этого нужно быть колдуном!
— И у тебя, и у Езехиля, и у всех людей, имевших дело со мной, сердца из камня! — воскликнул Михель. — Настоящие у меня в кладовке!
— Ловко же ты врёшь! — рассмеялся Петер. — Или ты думаешь, что во время моих странствий я не видел подобных фокусов? Из воска сделаны твои сердца в кладовке! Из воска! Ты богач — это я допускаю, — но колдовать ты не умеешь!
Тут Михель рассвирепел.
Он распахнул дверь в кладовку.
— Зайди и прочти надписи на банках! — заорал он. — И вон ту, в углу, тоже прочти — это сердце Петера Мунка, твоё сердце! Видишь, как оно бьётся? Разве такое сделаешь из воска?
— И всё-таки оно из воска! — не унимался Петер. — Настоящее сердце бьётся не так! Моё у меня в груди… Нет, колдун из тебя плохой!
— Но я докажу тебе, какой я колдун! — вскипел Михель. — Ты сам почувствуешь, где твоё сердце!
Колдун выхватил сердце из банки, распахнул куртку Петера, вынул из груди камень и показал его Петеру. Потом он дохнул на сердце и осторожно вставил его на место… Петер сразу почувствовал, как оно забилось в груди. Он опять мог радоваться!
— Ну, каково тебе теперь? — посмеиваясь, спросил Михель.
— Действительно! Ты был прав! — ответил Петер, незаметно доставая из кармана стеклянную палочку. — Мне просто не верилось, что такое возможно.
— Не правда ли? — обрадовался Михель. — Колдовать я умею, это ты теперь видишь! Но давай, я опять вставлю тебе камень…
— Тише, господин Михель! — торжественно сказал Петер и, отступив на шаг, протянул навстречу Михелю стеклянную палочку. — На этот раз в дураках останешься ты!
Михель стал вдруг таять на глазах: он становился всё меньше и меньше, потом с криком упал и стал кататься по полу.
А все сердца вокруг загудели и застучали, как часы в мастерской часовщика…
Петер задрожал. Он выскочил из кладовки и кинулся из дома. Небо затянуло чёрными тучами, и началась страшная гроза.
Молнии ударяли в землю то справа, то слева, расщепляя могучие деревья, но Петер счастливо добежал до владений Стеклянного гнома.
Его сердце билось и радовалось тому, что билось! Мысленно оглянулся Петер на свою жизнь и ужаснулся, как ужасался грозе, которая бушевала вокруг. Он подумал о фрау Лизбет, о своей дорогой жене, которую погубил из-за жадности. Самому себе представился он страшным извергом и горько заплакал…
Стеклянный гном уже сидел под елью с трубкой в зубах. Он выглядел более приветливым.
— Что ты плачешь, угольщик? — спросил он. — Разве ты не вернул своё сердце? Или в груди твоей камень?
— О господин! — вздохнул Петер. — Когда в моей груди был камень, я никогда не плакал! А сейчас у меня просто сердце разрывается! Что я наделал! Своих должников я сделал нищими, на больных и бедных натравливал собак, и — вы это сами видели — как я ударил жену…
— Ты очень плохо вёл себя, Петер! — сказал человечек. — Деньги и безделье испортили тебя. Твоё сердце стало каменным, оно не знало более ни радости, ни боли, ни сострадания! Но раскаянье очищает! Если бы я убедился, что ты искренне сожалеешь о прошедшем, я бы мог ещё кое-что для тебя сделать, — добавил гном.
— Ничего мне больше не надо, — сказал Петер и опустил голову. — Всё кончено, жизнь меня больше не радует. Что мне делать на свете одному? Мать меня никогда не простит. Может, она уже умерла… А Лизбет, моя бедная жена! Лучше убейте меня, господин гном, пусть всё кончится вместе со мной!
— Хорошо, — сказал гном. — Пусть будет по-твоему. Топор у меня под рукой. — Гном спокойно вынул изо рта трубку, выбил пепел о дерево и вложил трубку в карман. Потом он медленно встал и скрылся за елями.

Плача, опустился Петер на траву.
Через мгновение услышал он позади себя тихие шаги.
— Оглянись ещё раз, Петер Мунк! — тихо сказал гном.
Петер вытер слёзы, оглянулся — и вдруг увидел мать и Лизбет, ласково глядевших на него…
— Ты здесь, Лизбет! — вскочил Петер, — И вы, матушка! Вы простили меня!
— Они простили тебя, потому что ты искренне раскаялся. Всё будет забыто, — сказал гном. — Отправляйся же в дом отца своего и будь угольщиком, каким был твой отец. Будь честен и трудолюбив, и соседи будут уважать тебя больше, чем если бы у тебя было десять мешков золота!
Так сказал Стеклянный человечек и простился с ними. Все трое пошли домой.
Великолепного дома, в котором Петер жил последнее время, больше не существовало: в него ударила молния и сожгла дотла вместе со всеми сокровищами. Но никакая потеря не могла уже их огорчить.
Как же они удивились, когда пришли к своей старой хижине! Она превратилась в богатый крестьянский дом! Всё в нём было хорошо и чисто.
— Это сделал добрый Стеклянный гном! — сказал Петер.
— Как уютно! — сказала фрау Лизбет. — Уютнее, чем в большом доме с многими слугами!
С тех самых пор стал Петер достойным и трудолюбивым человеком.
Он довольствовался тем, что имел, неутомимо занимался своим ремеслом и вскоре стал хорошо жить. Его любили и уважали. С фрау Лизбет он больше не ссорился, чтил свою мать и всегда подавал бедным. Когда у него родился мальчик, пошёл Петер в лес и прочёл заклинание. Но Стеклянный гном не показался.
— Господин гном, послушайте! — крикнул Петер. — Я ведь ничего не прошу! Я просто хотел позвать вас в крёстные отцы к моему сыну!
Но ответа не последовало.

Только резкий порыв ветра прошумел в елях и сбросил в траву несколько шишек.
— Возьму их на память, раз вы не показываетесь! — сказал Петер, положил шишки в карман и пошёл домой.
Дома, когда он снял праздничное платье и мать вытряхнула карманы, чтобы спрятать платье в сундук, на пол упало четыре тяжёлых свёртка. Петер развернул их — там оказались деньги! Новенькие баденские талеры, и среди них ни одного фальшивого! Это был подарок Стеклянного гнома своему крестнику — сыну Петера Мунка.
И стали они себе жить тихо и весело. И часто после этого, когда Петер Мунк уже стал седым стариком, любил он повторять, покачивая головой:
— Всё-таки лучше довольствоваться малым, чем иметь много денег и холодное сердце!