Рисунок к сказке в стране вечных каникул

Алексин. «В стране вечных каникул»: рисунок как нарисовать, картинки какие?

      В Стране Вечных Каникул

     
     
      Поистине необычное событие происходит в жизни юного героя: он попадает в страну, которой не найдёшь ни на одной карте, ни на одном глобусе, – Страну Вечных Каникул. Наверное, некоторые из вас, ребята, тоже не прочь попасть в эту сказочную страну. Ну что ж, надеемся, что, прочитав повесть-сказку, вы поймёте… Впрочем, не хочется забегать вперёд! Напомним лишь вам всем пушкинские строки: Сказка – ложь, да в ней намёк! Добрым молодцам урок.

     
      Эту дорогу я знаю наизусть, как любимое стихотворение, которое никогда не заучивал, но которое само запомнилось на всю жизнь. Я мог бы идти по ней зажмурившись, если бы по тротуарам не спешили пешеходы, а по мостовой не мчались автомашины и троллейбусы…

      Иногда по утрам я выхожу из дому вместе с ребятами, которые в ранние часы бегут той самой дорогой. Мне кажется, что вот-вот сейчас из окна высунется мама и крикнет мне вдогонку с четвёртого этажа: «Ты забыл на столе свой завтрак!» Но теперь я уже редко что-нибудь забываю, а если бы и забыл, не очень-то прилично было бы догонять меня криком с четвёртого этажа: ведь я уже давно не школьник.

      Помню, однажды мы с моим лучшим другом Валериком сосчитали зачем-то количество шагов от дома до школы. Теперь я делаю меньше шагов: ноги у меня стали длиннее. Но путь продолжается дольше, потому что я уже не могу, как раньше, мчаться сломя голову. С возрастом люди вообще чуть-чуть замедляют шаги, и чем человек старше, тем меньше ему хочется торопиться.

      Я уже сказал, что часто по утрам иду вместе с ребятами дорогой моего детства. Я заглядываю в липа мальчишкам и девчонкам. Они удивляются: «Вы кого-нибудь потеряли?» А я и в самом деле потерял то, что уже невозможно найти, отыскать, но и забыть тоже невозможно: свои школьные годы.

      Впрочем, нет… Они не стали только воспоминанием – они живут во мне. Хотите, они заговорят? И расскажут вам много разных историй?.. Или лучше одну историю, но такую, какая, я уверен, не случалась ни с кем из вас никогда!

     
     
     
     
     
      САМЫЙ НЕОБЫЧАЙНЫЙ ПРИЗ

     
      В ту далёкую пору, о которой пойдёт речь, я очень любил… отдыхать. И хотя к двенадцати годам я вряд ли успел от чего-нибудь слишком уж сильно устать, но я мечтал, чтобы в календаре всё поменялось: пусть в дни, которые сверкают красной краской (этих дней в календаре так немного!), все ходят в школу, а в дни, которые отмечены обыкновенной чёрной краской, развлекаются и отдыхают. И тогда можно будет с полным основанием сказать, мечтал я, что посещение школьных занятий – это для нас настоящий праздник!

      На уроках я до того часто надоедал Мишке-будильнику (отец подарил ему огромные старые часы, которые тяжело было носить на руке), что Мишка сказал однажды:

      — Не спрашивай меня больше, сколько осталось до звонка: каждые пятнадцать минут я буду понарошку чихать.

      Так он и делал.

      Все в классе решили, что у Мишки «хроническая простуда», а учительница даже принесла ему какой-то рецепт. Тогда он перестал чихать и перешёл на кашель: от кашля ребята всё же не так сильно вздрагивали, как от оглушительного Мишкиного «апчхи!».

      За долгие месяцы летних каникул многие ребята просто уставали отдыхать, но я не уставал. С первого сентября я уже начинал подсчитывать, сколько дней осталось до зимних каникул. Эти каникулы нравились мне больше других: они, хоть и были короче летних, но зато приносили с собой ёлочные праздники с Дедами-Морозами, Снегурочками и нарядными подарочными пакетами. А в пакетах были столь любимые мною в ту пору пастила, шоколад и пряники. Если б мне разрешили есть их три раза в день, вместо завтрака, обеда и ужина, я согласился бы сразу, не задумываясь ни на одну минуту!

      Задолго до праздника я составлял точный список всех наших родственников и знакомых, которые могли достать билеты на Ёлку. Дней за десять до первого января я начинал звонить.

      — С Новым годом! С новым счастьем! – говорил я двадцатого декабря.

      — Уж очень ты рано поздравляешь, – удивлялись взрослые.

      Но я-то знал, когда надо поздравлять: ведь билеты на Ёлку везде распределялись заранее.

      — Ну, а как ты заканчиваешь вторую четверть? – неизменно интересовались родные и знакомые.

      — Неудобно как-то говорить о самом себе… – повторял я фразу, услышанную однажды от папы.

      Из этой фразы взрослые почему-то немедленно делали вывод, что я – круглый отличник, и завершали нашу беседу словами:

      — Надо бы тебе достать билет на Ёлку! Как говорится, кончил дело – гуляй смело!

      Это было как раз то, что нужно: гулять я очень любил!

      Но вообще-то мне хотелось немного изменить эту известную русскую поговорку – отбросить два первых слова и оставить только два последних: «Гуляй смело!»

      Ребята в нашем классе мечтали о разном: строить самолёты (которые тогда ещё называли аэропланами), водить по морям корабли, быть шофёрами, пожарниками и вагоновожатыми… И только я один мечтал стать массовиком. Мне казалось, что нет ничего приятней этой профессии: с утра до вечера веселиться самому и веселить других! Правда, все ребята открыто говорили о своих мечтах и даже писали о них в сочинениях по литературе, а я о своём заветном желании почему-то умалчивал. Когда же меня в упор спрашивали: «Кем ты хочешь стать в будущем?» – я каждый раз отвечал по-разному: то лётчиком, то геологом, то врачом. Но на самом деле я всё-таки мечтал стать массовиком!

      Мама и папа очень много размышляли о том, как меня правильно воспитывать. Я любил слушать их споры на эту тему. Мама считала, что «главное – это книги и школа», а папа неизменно напоминал, что именно физический труд сделал из обезьяны человека и что поэтому я прежде всего должен помогать взрослым дома, во дворе, на улице, на бульваре и вообще всюду и везде. Я с ужасом думал, что, если когда-нибудь мои родители наконец договорятся между собой, я пропал: тогда мне придётся учиться только на пятёрки, с утра до вечера читать книги, мыть посуду, натирать полы, бегать по магазинам и помогать всем, кто старше меня, таскать по улицам сумки. А в то время почти все в мире были старше меня…

      Итак, мама и папа спорили, а я не подчинялся комунибудь одному, чтобы не обидеть другого, и делал всё так, как хотел сам.

      Накануне зимних каникул беседы о моём воспитании разгорались особенно жарко. Мама утверждала, что размеры моего веселья должны находиться в «прямой пропорциональной зависимости от отметок в дневнике», а папа говорил, что веселье должно быть в такой же точно зависимости от моих «трудовых успехов». Поспорив между собой, оба они приносили мне по билету на ёлочные представления.

      Вот с одного такого представления всё и началось…

      Я хорошо запомнил тот день – последний день зимних каникул. Мои друзья уже просто рвались в школу, а я не рвался… И хотя из Ёлок, на которых я побывал, вполне можно было бы образовать небольшой хвойный лесок, я пошёл на очередной утренник – в Дом культуры медицинских работников. Медицинским работником была сестра мужа маминой сестры; и хотя ни раньше, ни сейчас я бы не мог точно сказать, кем она мне приходится, билет на медицинскую Ёлку я получил.

      Войдя в вестибюль, я поднял голову и увидел плакат: ПРИВЕТ УЧАСТНИКАМ КОНФЕРЕНЦИИ ПО ПРОБЛЕМАМ БОРЬБЫ ЗА ДОЛГОЛЕТИЕ!

      А в фойе висели диаграммы, показывающие, как было написано, «рост снижения смертности в нашей стране». Диаграммы были весело обрамлены разноцветными лампочками, флажками и мохнатыми хвойными гирляндами.

      Меня тогда, помнится, очень удивило, что кого-то серьёзно занимают «проблемы борьбы за долголетие»: я не представлял себе, что моя жизнь может когда-нибудь кончиться. А мой возраст приносил мне огорчения только тем, что был слишком мал. Если незнакомые люди интересовались, сколько мне лет, я говорил, что тринадцать, потихоньку накидывая годик. Сейчас я уже ничего не прибавляю и не убавляю. А «проблемы борьбы за долголетие» не кажутся мне уж столь непонятными и ненужными, как тогда, много лет назад, на детском утреннике…

      Среди диаграмм, на фанерных щитах, были написаны разные советы, необходимые людям, которые хотят подольше прожить. Я запомнил лишь совет о том, что надо, оказывается, поменьше седеть на одном месте и побольше двигаться. Я запомнил его для того, чтобы пересказать своим родителям, которые то и дело повторяли: «Хватит тебе носиться по двору! Хоть бы посидел немножко на одном месте!» А сидеть-то, оказывается, как раз и не нужно! Потом я прочитал большой лозунг: «Жизнь есть движение!» – и помчался в большой зал, чтобы принять участие в велосипедных гонках. В тот миг я, конечно, не мог предположить, что это спортивное соревнование сыграет совершенно неожиданную роль в моей жизни.

      Нужно было сделать три стремительных круга на двухколёсном велосипеде по краю зрительного зала, из которого были убраны все стулья. И хотя старики редко бывают спортивными судьями, но тут судьёй был Дед-Мороз. Он стоял, словно на стадионе, с секундомером в руке и засекал время каждого гонщика. Точней сказать, он держал секундомер в нарядных серебристо-белых рукавицах. И весь был нарядный, торжественный: в тяжёлой красной шубе, прошитой золотыми и серебряными нитками, в высокой красной шапке с белоснежным верхом и с бородой, как полагается, до самого пояса.

      Обычно везде, и даже на праздничных утренниках, у каждого из моих друзей было какое-то своё особое увлечение: один любил скатываться вниз с деревянной горки – и делал это столько раз подряд, что за несколько часов успевал протереть штаны; другой не вылезал из кинозала, а третий стрелял в тире до тех пор, пока ему не напоминали, что и другие тоже хотят пострелять. Я успевал испытать все удовольствия, на которые давал право пригласительный билет: и съехать с горки, и промахнуться в тире, и выловить металлическую рыбку из аквариума, и покружиться на карусели, и разучить песню, которую все уже давно знали наизусть.

      Поэтому на велосипедные гонки я явился немного утомлённым – не в лучшей форме, как говорят спортсмены. Но когда я услышал, как Дед-Мороз громко провозгласил: «Победитель получит самый необычайный приз за всю историю новогодних ёлок!» – силы ко мне вернулись и я почувствовал себя абсолютно готовым к борьбе.

      До меня по залу пронеслись девять юных гонщиков, и время каждого было громогласно, на весь зал, объявлено Дедом-Морозом.

      — Десятый – и последний! – объявил Дед-Мороз.

      Его помощник – массовик дядя Гоша подкатил ко мне облезлый двухколёсный велосипед. До сих пор я помню всё: и что верхняя крышечка звонка была оторвана, и что на раме облупилась зелёная краска, и что в переднем колесе не хватало спиц.

      — Старый, но боевой конь! – сказал дядя Гоша.

      Дед-Мороз выстрелил из самого настоящего стартового пистолета – и я нажал на педали…

      Катался я на велосипеде не очень хорошо, но в моих ушах всё время звучали слова Деда-Мороза: «Самый необычайный приз за всю историю новогодних ёлок!»

      Эти слова подгоняли меня: ведь, пожалуй, никто из участников этого соревнования не любил получать подарки и призы так сильно, как любил я! И к «самому необычайному призу» я примчался быстрее всех остальных. Дед-Мороз взял мою руку, которая утонула в его рукавице, и высоко поднял её, как поднимают руки победителей боксёрских соревнований.

      — Объявляю победителя! – произнёс он так громко, что услышали все дети медицинских работников во всех залах Дома Культуры.

      Сразу же рядом появился массовик дядя Гоша и своим вечно радостным голосом воскликнул:

      — Давайте поприветствуем, ребята! Давайте поприветствуем нашего рекордсмена!

      Он захлопал, как всегда, так настоятельно, что сразу же потянул за собой аплодисменты со всех концов зала. ДедМороз взмахнул рукой и установил тишину:

      — Я не только объявляю победителя, но и награждаю его!

      — Чем?.. – нетерпеливо поинтересовался я.

      — О, ты даже представить себе не можешь!

      В голосе Деда-Мороза мне почудилось что-то странное: он говорил как волшебник, уверенный, что может сделать необычайное, сотворить чудо – и поразить всех! И я не ошибся…

      — В сказках чародеи и волшебники просят обычно задумать три заветных желания, – продолжал Дед-Мороз. – Но мне кажется, что это слишком много. Ты же установил велосипедный рекорд только один раз, и я выполню одно твоё желание! Но зато – любое!.. Подумай хорошенько, не торопись.

      Я понял, что такой случай представляется мне первый и последний раз в жизни. Я мог попросить, чтобы мой лучший друг Валерик остался моим лучшим другом навсегда, на всю мою жизнь! Я мог попросить, чтобы контрольные работы и домашние задания учителей выполнялись сами собой, без всякого моего участия. Я мог попросить, чтобы папа не заставлял меня бегать за хлебом и мыть посуду! Я мог попросить, чтобы вообще эта посуда мылась сама собой или никогда не пачкалась. Я мог попросить…

      Одним словом, я мог попросить всё что угодно. И если бы я знал, как в дальнейшем сложится моя жизнь и жизнь моих друзей, я бы, наверно, попросил о чем-нибудь очень важном для себя и для них. Но в тот момент я не мог заглянуть вперёд, сквозь годы, а мог только поднять голову – и увидеть то, что было вокруг сияющую ёлку, сияющие игрушки и вечно сияющее лицо массовика дяди Гоши.

      — Чего же ты хочешь? – спросил Дед-Мороз.

      И я ответил.

      — Пусть всегда будет Ёлка! И пусть никогда не кончаются эти каникулы!..

      — Ты хочешь, чтобы всегда было так же, как сегодня?

      Как на этой Ёлке? И чтобы никогда не кончались каникулы?

      — Да. И чтобы все меня развлекали…

      Последняя моя фраза звучала не очень хорошо, но я подумал: «Если он сделает так, чтобы все меня развлекали, тогда, значит, и мама, и папа, и даже учителя должны будут доставлять мне одни только удовольствия. Не говоря уже обо всех остальных…»

      Дед-Мороз ничуть не удивился:

      — Хорошо, эти желания вполне можно посчитать за одно. Я сделаю так, чтобы каникулы и развлечения для тебя никогда не кончались!

      — И для Валерика тоже! – поспешно добавил я.

      — Кто это… Валерик? – спросил Дед-Мороз.

      — Мой лучший друг!

      — А может быть, он вовсе не хочет, чтобы эти каникулы длились вечно? Он об этом меня не просил.

      — Я сейчас сбегаю вниз… Позвоню ему из автомата и узнаю: хочет он или нет.

      — Если ты ещё вдобавок попросишь у меня деньги на автомат, то это и будет считаться исполнением твоего желания: ведь оно может быть только одно! – сказал Дед-Мороз. – Хотя… скажу тебе по секрету: я теперь должен выполнять и другие твои просьбы!

      — Почему?

      — О, не торопись! Со временем узнаешь! Но эту просьбу я выполнить не могу: твой лучший друг не участвовал в велосипедных гонках и не завоевал первого места. За что же я должен награждать его самым необычайным призом?

      Я не стал спорить с Дедом-Морозом: с волшебником спорить не полагается.

      К тому же я решил, что мой лучший друг Валерик – гипнотизёр и правда не захочет, чтобы каникулы никогда не кончались…

      Почему гипнотизёр? Сейчас расскажу вам…

      Однажды в пионерлагере, где мы летом были с Валериком, вместо киносеанса устроили «сеанс массового гипноза».

      — Спать! Спать! Спать!.. – замогильным голосом произносил со сцены бледный гипнотизёр.

      — Это какое-то шарлатанство! – на весь зал воскликнула старшая пионервожатая. И первая в зале уснула…

      А потом уснули и все остальные. Только один Валерик продолжал бодрствовать. Тогда гипнотизёр разбудил нас всех и объявил, что у Валерика очень сильная воля, что он сам, если захочет, сможет диктовать эту свою волю другим и, наверно, при желании сумеет сам стать гипнотизёром, дрессировщиком и укротителем. Все очень удивились, потому что Валерик был невысоким, худеньким, бледным и даже в лагере летом совсем не загорел.

      Я, помню, решил немедленно использовать могучую волю Валерика в своих интересах.

      — Мне сегодня нужно учить теоремы по геометрии, потому что завтра меня могут вызвать к доске, – сказал я ему в один из первых дней нового учебного года. – А мне очень хочется идти на футбол… Продиктуй мне свою волю: чтобы сразу расхотелось идти на стадион и захотелось зубрить геометрию!

      — Пожалуйста, – сказал Валерик. – Попробуем. Смотри на меня внимательно: в оба глаза! Слушай меня внимательно: в оба уха!

      И начал диктовать мне свою волю… Но через полчаса я всё равно отправная на футбол. А на другой день, сказал своему лучшему другу:

      — Я не поддался гипнозу – значит, и у меня тоже сильная воля?

      — Сомневаюсь, – ответил Валерик.

      — Ага, если ты не поддаёшься, то это из-за сильной юли, а если я не поддаюсь, то это ничего не значит? Да?

      — Извини, пожалуйста… Но, по-моему, это так.

      — Ах, это так? А может быть, и ты вовсе никакой не гипнотизёр? И не дрессировщик? Вот докажи мне свою силу: усыпи сегодня на уроке нашу учительницу, чтобы она не смогла меня вызвать к доске.

      — Извини… Но если я начну её усыплять, могут уснуть и все остальные.

      — Понятно. Тогда просто продиктуй ей свою волю: пусть она оставит меня в покое! Хотя бы на сегодняшний день…

      — Хорошо, постараюсь.

      И он постарался… Учительница раскрыла журнал и сразу же назвала мою фамилию, но потом подумала немного и сказала:

      — Нет… пожалуй, сиди на месте. Лучше послушаем сегодня Парфёнова.

      Мишка-будильник поплёлся к доске. А я с того самого дня твёрдо поверил, что мой лучший друг – настоящий укротитель и гипнотизёр.

      Сейчас Валерик уже не живёт в нашем городе… А мне всё кажется, что вот-вот раздадутся три торопливых, словно догоняющих друг друга, звонка (так всегда звонил только он!). А летом я вдруг ни с того ни с сего высовываюсь в окно: мне кажется, что со двора меня, как прежде, зовёт негромкий Валеркин голос: «Эй, иностранец!.. Петька-иностранец!» Не удивляйтесь, пожалуйста: так меня звал Валерик, а почему – в своё время узнаете.

      С годами я стал замечать, что дружба очень часто связывает людей с разными и даже противоположными характерами. Сильный хочет поддержать бесхарактерного, словно бы поделиться с ним своей волей и мужеством; добрый хочет отогреть чьё-то холодное, чёрствое сердце; настойчивый хочет заразить своим упорством легкомысленного и увлечь его за собой…

      Валерик тоже пытался вести меня за собой, но я то и дело терял его след и сбивался с дороги. Ведь это он, к примеру, заставил меня заниматься в школе общественной работой: быть членом санитарного кружка. В те предвоенные годы часто объявлялись учебные воздушные тревоги.

      Члены нашего кружка надевали противогазы, выбегали с носилками во двор и оказывали первую помощь «пострадавшим». Я очень любил быть «пострадавшим»: меня заботливо укладывали на носилки и тащили по лестнице на третий этаж, где был санитарный пункт.

      Мне тогда и в голову не приходило, что скоро, очень скоро нам придётся услышать сирены настоящей, не учебной тревоги, и дежурить на крыше своей школы, и сбрасывать оттуда фашистские зажигалки. Я и представить себе не мог, что мой город когда-нибудь оглушат разрывы фугасных бомб…

      Я не знал обо всём этом в тот день, на сверкающем Ёлочном празднике: ведь сети бы мы обо всех бедах узнавали заранее, тогда вообще не могло бы быть на свете никаких праздников.

      Дед-Мороз торжественно объявил:

      — Выполняю твоё желание: ты получишь путёвку в Страну Вечных Каникул!

      Я быстро протянул руку. Но Дед-Мороз опустил её:

      — В сказке путёвок на руки не выдают! И пропусков не выписывают. Всё произойдёт само собой. С завтрашнего утра ты очутишься в Стране Вечных Каникул!

      — А почему не сегодня? – нетерпеливо спросил я.

      — Потому что сегодня ты можешь отдыхать и развлекаться без всякой помощи волшебной силы: каникулы ведь ещё не кончились. Но завтра все пойдут в школу, а для тебя каникулы будут продолжаться!..

     
      ТРОЛЛЕЙБУС ИДЁТ «В РЕМОНТ»

     
      На следующий день чудеса начались прямо с утра: не зазвонил будильник, который я накануне завёл и, как всегда, поставил на стуле возле кровати.

      Но я всё равно проснулся. Вернее сказать, я не спал с самой полуночи, ожидая своего предстоящего отъезда в Страну Вечных Каникул. Но никто оттуда за мной не приезжал… Просто вдруг промолчал будильник. А потом ко мне подошёл папа и строго произнёс:

      — Немедленно перевернись на другой бок, Пётр! И продолжай спать!..

      Это сказал папа, который был за «беспощадное трудовое воспитание», который всегда требовал, чтобы я вставал раньше всех и чтобы не мама готовила мне утренний завтрак, а я сам готовил завтрак для себя и для всей нашей семьи.

      А потом мама грозно добавила:

      — Не вздумай, Пётр, пойти в школу. Смотри у меня!

      И это сказала мама, которая считала, что «каждый день, проведённый в школе, – крутая ступенька вверх».

      Как-то однажды я для интереса подсчитал все дни, проведённые мною в школе, начиная с первого класса…

      Получилось, что по этим маминым ступенькам я забрался уже очень высоко. Так высоко, что мне всё, абсолютно всё должно было быть видно и всё на свете понятно.

      Обычно по утрам Валерик, который жил этажом выше, сбегая вниз, давал три торопливых звонка в нашу дверь. Он не дожидался, пока я выйду на лестницу, он продолжал мчаться вниз, а я догонял его уже на улице. В то утро Валерик не позвонил…

      Чудеса продолжались.

      Все, словно заколдованные Дедом-Морозом, пытались удержать меня дома, не пустить в школу.

      Но как только родители ушли на работу, я вскочил с кровати и заторопился…

      «Вот, может быть, выйду сейчас, а у подъезда меня поджидает какое-нибудь сказочное средство передвижения! – мечтал я. – Нет, не ковёр-самолёт: всюду пишут, что он для новых сказок уже устарел. А какая-нибудь ракета или гоночный автомобиль! И унесут они меня… И все ребята это увидят!»

      Но у подъезда стояло только старое грузовое такси, из которого выгружали мебель. Не на нём же мне предстояло унестись в сказочную страну!

      Я пошёл к школе той самой дорогой, по которой мог бы идти зажмурившись… Но я не зажмуривался – я глядел по сторонам во все глаза, ожидая, что вот-вот ко мне подкатит что-нибудь такое, перед чем весь наш городской транспорт просто замрёт от изумления.

      Вид у меня, вероятно, был очень странный, но никто из ребят ни о чём не спрашивал. Они вообще не замечали меня.

      И в этом тоже было что-то новое и непонятное. Тем более, что в тот первый день после зимних каникул все должны были просто завалить меня вопросами: «Ну, сколько раз был на Ёлках? Раз двадцать успел? А сколько ты съел подарков?..»

      Но в то утро никто не шутил. «Не узнают они меня, что ли?» – подумал я. На миг мне стало обидно, что они вроде бы отделили меня от себя, – захотелось вместе с ними дойти до школы, войти в класс… Но я уже входил туда много лет подряд, а в Стране Вечных Каникул я ещё не был ни разу! И я снова стал оглядываться и прислушиваться: не шуршит ли шинами, еле касаясь асфальта, гоночный автомобиль? Не спускается ли воздушный корабль, летающий по маршруту «Земля – Страна Вечных Каникул»?

      На перекрёстке, возле светофора, стояло много разных машин, но среди них не было ни одного гоночного автомобиля и ни одного воздушного корабля…

      Мне нужно было пересечь улицу и затем свернуть в переулок налево.

      Я уже шагнул на мостовую, стараясь ступать как можно легче: если меня вдруг подхватит какая-нибудь волшебная сила, пусть ей будет не очень трудно оторвать меня от земли! И вдруг услышал над самым своим ухом свисток. «Ага, предупреждающий сигнал!» – обрадовался я. Обернулся – и увидел милиционера.

      Высунувшись по самый пояс из своего «стакана», он кричал:

      — Не туда идёшь! Заблудился, что ли? Остановка направо!

      — Какая остановка?

      Но уже в следующее мгновение я понял, что милиционер – это переодетый в синюю форму посланец Деда-Мороза. Волшебной палочкой, перевоплотившейся в полосатый милицейский жезл, он, конечно, указывал мне будущую остановку или, вернее сказать, посадочную площадку того самого… что должно было прилететь за мной и умчать в Страну Вечных Каникул.

      Я быстро пошёл к столбу, возле которого, как у мачты с флагом (полотнище заменял прямоугольный плакатик – «Остановка троллейбуса»), выстроилась довольно-таки длинная очередь.

      И прямо тут же, словно еле-еле дождавшись моего прихода, подкатил троллейбус, у которого впереди и на боку вместо номера было написано: «В ремонт!» Он был пустой, только в кабине склонился над своей огромной баранкой водитель, и сзади, возле слегка подмороженного окна, подпрыгивала на своём служебном месте, как всегда спиной к тротуару, кондукторша в платке. В те годы людям доверяли не так сильно, как сейчас, и троллейбусов без кондуктора ещё не было.

      Когда пустой троллейбус остановился и раздвинулись задние дверки-гармошки, кондукторша высунулась и обратилась не к очереди, а лично ко мне (ко мне одному!):

      — Садись, дорогой! Добро пожаловать!

      Я изумлённо отшатнулся в сторону: никогда я ещё не слышал, чтобы кондукторша так разговаривала с пассажирами.

      — Сейчас не моя очередь, – сказал я.

      — А им с тобой не по дороге! – Кондукторша указала на людей, выстроившихся возле столба. – У них – другой маршрут.

      — Но мне не нужно «в ремонт»…

      Конечно, кондукторша эта была не просто кондукторшей, потому что очередь не произнесла ни звука и потому что под её взглядом я всё-таки покорно залез в пустой троллейбус. Двери-гармошки с лёгким стуком захлопнулись за моей спиной.

      — Но ведь он же идёт… в ремонт, – повторил я, обводя лазами пустой вагон, – А мне – в Страну Вечных Каникул…

      — Не тревожься, хороший ты мой!

      С доброй кондукторшей, как и с Дедом-Морозом, как и с милиционером, высунувшимся из «стакана», спорить было бесполезно: они знали всё лучше меня!

      «Если бы все кондукторши были такими ласковыми, как эта, – думал я, – люди бы просто не вылезали из трамваев и троллейбусов! Так бы и катались целый день по городу!»

      У кондукторши на ремне болталась сумка с билетами. Я стал шарить в кармане брюк, где лежали деньги на завтрак.

      — Если ты заплатишь и возьмёшь билет, – строго предупредила кондукторша, – контролёр оштрафует тебя!

      Всё было наоборот! Всё было как в сказке! Или вернее сказать: всё было в сказке. В самой настоящей!..

      Хоть я ехал в Страну Вечных Каникул не в быстроходном автомобиле и не на воздушном корабле, но зато бесплатно и один в целом троллейбусе! Я сел на заднее сиденье, поближе к дверям-гармошкам.

      — Тебя не трясёт? – заботливо спросила кондукторша. – Ты ведь можешь сидеть где угодно: хоть впереди, хоть на моём кондукторском сиденье! Для этого тебе и подали отдельный троллейбус!

      — Я люблю немного потрястись, – ответил я. – Так приятно подскакивать на одном месте!..

      — Лишь бы тебе это доставляло удовольствие! – сказала кондукторша.

      И я остался на своём заднем сиденье: мне было как-то неловко разгуливать по троллейбусу и пересаживаться с места на место.

      — Первая остановка – твоя! – предупредила кондукторша.

      Пустой троллейбус по-стариковски дёргался и трясся сильней, чем всегда, но мне казалось, однако, что всё в нём было исправно, и непонятно было, зачем он катил «в ремонт». Вскоре он притормозил, остановился.

      — До свидания, милый! – сказала кондукторша.

      Я спрыгнул на тротуар. И увидел прямо перед собой Дом культуры медицинских работников. О чудо! На нём тоже висели дощечки со словом «Ремонт». Но не было ни строительных лесов, ни мусора, без которых не может быть никакого настоящего ремонта.

      «Должно быть, это просто такой пароль», – решил я.

      И, когда навстречу мне из дверей Дома культуры неожиданно выскочил массовик дядя Гоша, я коротко и таинственно произнёс:

      — Ремонт!

      — Что, что? – переспросил дядя Гоша. – Не понимаю…

      Дядю Гошу я знал давно: он выступал на многих Ёлках.

      И мы с ребятами давно уже наградили его непривычным прозвищем из целых двух слов: «Давайте поприветствуем!» У него было вечно сияющее лицо, вечно радостный голос, и мне казалось, что в жизни у него вообще не может быть никаких горестей, печалей и бед.

      Хоть сейчас дядя Гоша появился на улице без пальто и шапки, голос его был всё так же весел и бодр:

      — Пожалуйте в Страну Вечных Каникул!

      И я вошёл в просторный вестибюль Дома культуры – туда, где ещё накануне собирались сотни нарядных ребят, пришедших на Ёлку. Сейчас я был в сверкающем, обрамлённом гирляндами и флажками вестибюле один-одинёшенек. А на лестнице, как и вчера, стояли лисы, зайцы, медведи и целый духовой оркестр.

      — Давайте поприветствуем юного каникуляра! – воскликнул дядя Гоша.

      — Кого?! – не понял я.

      — Юные жители Страны Вечных Каникул называются каникулярами и каникулярками, – объяснил дядя Гоша.

      — А где же они – каникуляры и каникулярки?

      — Никого нет… Всё население на данном этапе состоит из тебя одного!

      — А где просто эти… которые были вчера? Ну, юные зрители?

      Дядя Гоша виновато развёл руками:

      — Все в школе. Учатся… – И он снова воскликнул: – Давайте поприветствуем нашего единственного юного каникуляра!

      И оркестр грянул торжественный марш, хоть я был одним-единственным зрителем, пришедшим на праздник. Марш гремел гораздо громче, чем накануне, потому что звуки его разносились по совершенно пустому вестибюлю.

      А потом с белокаменной лестницы навстречу мне ринулись переодетые зверями артисты…

      Я обомлел. Это было уже слишком. Это было чересчур даже для сказки.

     
      ЧЕМПИОН, РЕКОРДСМЕН, ПОБЕДИТЕЛЬ!

     
      Но, впрочем, я тут же оправился от смущения. В ту пору я вообще редко смущался и всегда очень быстро приходил в себя.

      Ликующий голос массовика дяди Гоши помог мне овладеть собой. Накануне я попросил Деда-Мороза: «Пусть всегда будет Ёлка!» – и массовик вёл утренник по той же самой программе, что и вчера, не меняя ни одного слова. Поэтому ко мне он обращался во множественном числе: «Сейчас вы, друзья, подниметесь в большой зал!» И я поднимался. «Сейчас вы, друзья, посмотрите акробатический номер!» И я смотрел.

      Я был горд тем, что меня называют так уважительно: «Вы, друзья!» Мне очень хотелось, чтобы рядом очутился Валерик и услышал, с каким почтением обращается ко мне сам главный помощник Деда-Мороза. Но потом я сообразил, что, если бы Валерик очутился рядом, тогда в обращении «Вы, друзья»! уже не было бы ничего удивительного: ведь нас и в самом деле было бы двое!

      Дядя Гоша был мастером своего дела: обращался ко мне в прозе и стихах, которые сочинял сам. Последнюю стихотворную строку он обычно не дочитывал до конца – он таинственно умолкал, чтобы рифму угадали сами юные зрители.

      В то утро дядя Гоша воскликнул: Ну, а сейчас с огромным чувством Мы познакомимся с…

      — Искусством! – угадал я.

      — Хорошо, хорошо! Тоже будешь поэтом! – похвалил меня дядя Гоша.

      И сразу начался концерт… Мне казалось, что песен и танцев в то утро было гораздо больше, чем накануне, потому что раньше они как бы распределялись на сотни юных зрителей, а в то утро доставались мне одному. И я был просто в восторге!

      «Все ребята сейчас сидят в классе, – радовался я, – зубрят, потеют у доски. А я – снова на Ёлочном празднике, как их полномочный представитель, или, сокращённо говоря, полпред!»

      Для меня одного пели певцы, и аккомпанировали аккомпаниаторы, и танцевали танцоры. Потом артисты кланялись (тоже мне одному!) и ждали, пока я аплодисментами попрошу их исполнить что-нибудь ещё. Но я хлопать не торопился… Я на несколько мгновений задумывался, как бы размышляя над увиденным и услышанным, а затем уже аплодировал. Разным артистам я хлопал по-разному – одним погромче, другим потише, чтобы все видели, что у меня есть свой вкус и свои взгляды на искусство.

      — Хором! – подхватил я.

      И мне действительно пришлось петь, потому что это входило в программу утренника. На несколько минут я даже пожалел, что со мной рядом не было, как вчера, других школьников и школьниц, потому что петь «хором» одному очень трудно. Особенно, если у человека такой ужасный слух, как у меня. Накануне голоса ребят как бы заслоняли собой мой голос, но в то утро заслонять было некому…

      И я запел. Песня была очень длинной, и я не мог остановиться посредине, потому что мне аккомпанировал целый оркестр. Всё шло по вчерашней программе, и поэтому, когда я, наконец, закрыл рот, зайцы, медведи и лисы захлопали мне очень громко, как и полагалось.

      А сам массовик опять перешёл на рифмы: Собирайся, весь народ, Собирайся в…

      — Хоровод! – угадал я.

      И один пошёл «хороводом» вокруг ёлки. Это тоже было не очень приятно, но всё же легче, чем петь.

      Зато потом грянул туш, и появился Дед-Мороз в окружении своей свиты. Впереди на лёгких серебристых роликах кружилась Снегурочка. Она подкатила прямо ко мне, и я взволнованно вскочил со своего места, потому что она была внучкой Деда-Мороза, а внучка волшебника, конечно, и сама тоже хоть немного волшебница.

      — Дедушка поручил мне оформлять прописку в Стране Вечных Каникул. Но до сих пор я была без всякой работы: прописывать было некого! – сказала она. – У тебя есть паспорт?

      Она спросила это так деловито, словно была паспортисткой из нашего домоуправления.

      — Пока ещё нету… – ответил я.

      — Тогда мне некуда поставить штамп о прописке, – сказала она.

      — Меня при рождении, кажется, вписали в мамин паспорт, – тихо сообщил я.

      — Но туда я не могу поставить свой штамп, – возразила Снегурочка, – ведь твоя мама не выразила желания быть жительницей Страны Вечных Каникул. Ты – первый каникуляр в вашей семье, и во всей вашей школе, и во всем вашем городе…

      — А как же тогда быть? – пробормотал я.

      — Ничего! Считай, что ты всё равно прописан. Мы отметим это в твоём пригласительном билете. Билет-то хоть у тебя есть?

      Я протянул свой измятый и замусоленный вчерашний билет, где был уже оторван корешок с заветным словом: «Подарок». Снегурочка повертела билет в руках, что-то пошептала, на миг крепко зажала его между ладонями и вернула мне. Я взглянул на билет – и увидел новое чудо: билет стал новеньким, даже вновь запах типографской краской. Корешок с «Подарком» опять был на своём месте, а наверху красовался прямоугольный штамп, на котором было написано: «Прописан постоянно. По адресу: Страна Вечных Каникул».

      — В конце утренника дай билет на подпись Деду-Морозу, – сказала Снегурочка. – Без его подписи недействительно.

      И Снегурочка-паспортистка умчалась на своих лёгких серебристых роликах.

      Дед-Мороз, как и накануне, встал в центре зала с секундомером в руке, будто судья на стадионе, и объявил соревнования «Кто всех быстрее? Кто всех ловчее? Кто всех умнее?»

      Снова ко мне подвели под уздцы «старого, но боевого коня» – облезлый зелёный велосипед (должно быть, дядя Гоша возил его с Ёлки на Ёлку), я опять взобрался на кожаное седло и нажал на педали. Но, на этот раз я не очень торопился – мне было ясно, что я всё равно буду «всех быстрее», потому что соревновался я сам с собой.

      Я ехал счастливый, заранее видя себя двукратным велосипедным чемпионом медицинской Ёлки. «Как это здорово: быть абсолютно уверенным в своей победе! – думал я, от удовольствия совсем уже замедляя ход. – Никто не может меня догнать и обойти!»

      О спортсменах-гонщиках в газетах часто пишут примерно гак: «У них не оставалось времени ни для каких мыслей, кроме одной: «К финишу! Скорей к финишу!..» А у меня для мыслей времени было вполне достаточно. И я размышлял о том, какие призы вручит мне Дед-Мороз за то, что я бесспорно окажусь «всех быстрее, всех ловчее и всех умнее». И ещё я думал: «Ведь праздник идёт точно так, как вчера… Может, и подарков в конце принесут столько же? А получать их буду я один!»

      Размечтавшись, я подъехал к финишу на самой медленной скорости. Сразу же было объявлено, что я «быстрее всех», и мне был вручён победный приз. Конечно, не такой, как накануне. Самый необычайный приз может быть вручён только один раз, иначе он не был бы «самым необычайным».

      На этот раз Дед-Мороз вручил мне красивый бумажный пакет, раскрашенный в красный и зелёный цвета. Я заглянул внутрь и с радостью увидел, что в пакете мои любимые белые и розовые брусочки пастилы, шоколадная медаль в золотой обёртке и мятные пряники.

      Я успел засунуть в рот одну конфету, откусить кусочек сладкой коричневой медали и ощутить во рту охлаждающий, словно зубной порошок, вкус мяты: в конце концов, спортсмен должен подкрепить свои силы после одного ответственного состязания и накануне другого!

      — Кто всех ловчее?! – провозгласил Дед-Мороз.

      И я вышел вперёд, готовый вновь ринуться в соревнование с самим собой!

      Нужно было запомнить, где дядя Гоша расставил три металлических кольца, и потом с завязанными глазами пролезть или прыгнуть сквозь кольца, как через тоннель, не задев их и не стронув с места.

      Дядя Гоша вообще очень любил, чтобы юные зрители закрывали или завязывали глаза: в эти-то минуты он и совершал все самое загадочное и чудесное. «Вы видите: я – в чёрной куртке! – восклицал дядя Гоша. – Теперь закройте глаза! Откройте!.. Я – уже в красной!.. Закройте глаза! – командовал он. – Теперь быстро откройте! Вот и зажглась наша зелёная красавица!

      Мальчишки редко подчинялись дяде Гоше или закрывали только один раз. Поэтому они видели, что массовик просто сбрасывал одну куртку, под которой была другая. Но зато они улавливали и тот в самом деле прекрасный миг, когда заливалась огнями ёлка, будто кто-то высыпал на неё сверху горсть драгоценных камней.

      А девочки, всегда более исполнительные, по команде дяди Гоши аккуратно моргали ресницами, словно куклы с закрывающимися и открывающимися глазами.

      Я пристально, чтобы хорошенько запомнить, посмотрел, где дядя Гоша расставлял металлические кольца. Мне завязали глаза носовым платком… Я стремительно прыгнул – и ничего не задел. Но оказалось, что я прыгнул мимо кольца. Второе кольцо повисло у меня на шее. А через третье я пролез как полагалось: не задев и не тронув с места. Таким образом, я набрал одно очко из трёх возможных. И тут же на весь Дом медицинских работников торжественно объявили, что я «всех ловчее».

      Дед-Мороз вручил мне ещё один приз: пергаментный конверт, раскрашенный в голубой и жёлтый цвета. Я заглянул внутрь и увидел, что там – белые и розовые прямоугольнички пастилы, шоколадная медаль в серебряной обёртке и медовые пряники.

      Я ещё немного закусил перед третьим, самым ответственным состязанием «Кто всех умнее?»

      Говорят: «Один ум хорошо, а два – лучше!» Но в то утро мне было очень приятно, что мой ум один-одинёшенек участвовал в соревновании: победа ему, таким образом, была обеспечена!

      Нужно было отгадать три загадки… Дядя Гоша, обвязав свою блестящую лысину чалмой на манер восточного факира, скрестил руки на груди и произнёс:

      — Два кольца, «два конца, а посредине – гвоздик!

      И, хотя разгадка была хорошо известна мне ещё в детском саду, я ответил не сразу. Сперва я погрузился в глубокую задумчивость, потом потёр немного ладонями виски – и, наконец, не вполне уверенно ответил:

      — Кажется, ножницы…

      Дядя Гоша вновь скрестил руки на груди и поднял глаза к потолку, увитому гирляндами и хвоей.

      — Без окон, без дверей – полна горница людей!

      Я снова наморщил лоб, опять потёр ладонями виски и тем же неуверенным голосом сказал:

      — По-моему, огурец…

      Вообще-то говоря, первые две загадки дядя Гоша всегда задавал дошколятам. Но так как он не менял в своей вчерашней программе ни единого слова, а я как бы представлял в этот день в зале школьников всех возрастов, то мне за мои ответы были засчитаны сразу два очка.

      Третья загадка была потруднее и не такая известная – её дядя Гоша обычно задавал ребятам постарше. Но тут уж мой ум жил, как говорится, «чужим умом»: ответ я запомнил ещё накануне. И повторил его…

      Но тоже, конечно, не сразу, а глубоко поразмыслив и потерев виски ладонями.

      Мне был вручён третий приз: целлофановый пакет, раскрашенный в коричневый и синий цвета. Я даже не стал заглядывать внутрь, я уже заранее знал, что там пастила, шоколадная медаль и пряники…

      Таким образом, я стал абсолютным чемпионом: победил во всех трёх соревнованиях! Зайцы, лисы и медведи танцевали вокруг меня, воспевали мои достижения и протягивали свои лапы для крепкого дружеского «лапопожатия».

      Но потом все расступились: ко мне своей степенной дед-морозовской походкой подошёл Дед-Мороз.

      В руках у него был мешок, из которого он всегда в конце праздника доставал самые желанные для ребят, самые заветные новогодние подарки. Мне только казалось немного странным, что он, волшебник и чародей, одновременно, как какой-нибудь контролёр у входа, отрывал от билета корешок со словом «Подарок».

      «Отдал бы мне весь мешок сразу! – подумал я. – Ведь, кроме меня, дарить подарки здесь абсолютно некому».

      И хоть я с трудом удерживал в руках три пакета со своими призами, но как-то, сам того не замечая, потянулся ещё и к мешку.

      — Нет, – остановил меня Дед-Мороз, – призы ты уже получил… А подарок я могу дать тебе только один: бухгалтерия выписывает подарки по числу зрителей. И тут даже волшебная сила бессильна! В бухгалтерские дела и расчёты мы, честные волшебники, не вмешиваемся. Так что, хоть ты и заменял сегодня целый зрительный зал, получай всего-навсего одну коробку.

      Я взял жестяную коробку, мельком заглянул в неё. Так и есть: пастила, шоколадная медаль и тульские пряники. Сбывались мои самые заветные желания и мечты!

      Я протянул Деду-Морозу пригласительный билет, чтоб он, как всегда, оторвал корешок со словом «Подарок». Он оторвал. Потом положил билет на одну рукавицу, накрыл сверху другой, на миг крепко зажал его между рукавицами – и корешки со словами «Подарок» и «Контроль» снова оказались на своих местах, будто никто их и не отрывал.

      — Это чтобы ты завтра снова мог прийти сюда и опять получить свой подарок, – объяснил Дед-Мороз.

      — И сколько ещё раз будут эта утренники? – спросил я.

      — О, сколько захочешь! Ведь ты прописан в Стране Вечных Каникул навечно! А если пожелаешь развлекаться как-нибудь ещё – только обратись, только сообщи, и твоё желание будет исполнено! Слово каникуляра для нас – закон!

      — Но куда же я обращусь?

      — В старых сказках обращались к разным неодушевлённым предметам, которые назывались талисманами. Или, например, брали в руки зеркальце и просили его: «Ты мне, зеркальце, скажи да всю правду доложи!..» Этот способ давно устарел. Теперь для получения заявок на исполнение желаний мы, волшебники, используем новейшие средства связи. Лучше всего – телефон. Ты наберёшь две двойки – и тебе сразу ответит «Стол заказов»…

      Я поморщится:

      — Странный немного… телефонный номер. Одна двойка – и то как-то неприятно, а тут целых две!

      — О, ты не прав! – воскликнул Дед-Мороз. – Мы специально подобрали именно такой номер: чтобы он был привычен и близок сердцу каникуляра. Наберёшь – и сразу ответит «Стол заказов»!

      — Как в магазине?

      — О нет, это совсем другое дело. Там принимают заказы на продукты, а тут на исполнение желаний. Так что звони, не стесняйся! Но только по поводу развлечений! Других желаний мы выполнять не можем. А отвечать тебе будет Снегурочка. Она заведёт этим «Столом».

      — Но ведь она – паспортистка…

      — А там работает по совместительству. Страна Вечных Каникул была в вынужденном простое… Из-за отсутствия каникуляров. И у нас произвели сокращение штатов. Теперь благодаря тебе мы опять заработали! Подавай заявки на любые развлечения… Будем удовлетворять!

      — А как же школа? – спросят я.

      — О, об этом ты не волнуйся, – авторитетно заверил меня Дед-Мороз. – Учителя будут только довольны.

      — А папа с мамой?

      — И они тоже!

      Я, конечно, не мог усомниться в его словах: ведь он уже на деле доказал мне, что может запросто совершать чудеса!

      «Как это замечательно! – размышлял я. – Если пожелаю, каждый день буду веселиться, получать призы и подарки! Ходить куда захочу и смотреть что захочу!..»

      — Значит, Страна Вечных Каникул – не только здесь, не только в этом доме? – на всякий случай ещё раз решил удостовериться я.

      — Нет, здесь только столица этого государства. Она называется Докмераб, что в расшифрованном виде обозначает: Дом культуры медицинских работников. Запомни на всякий случай: Докмераб! А сама Страна Вечных Каникул отныне будет для тебя всюду: и дома и на улице…

      — И во дворе?

      — Во дворе тоже!

      И я отправился во двор. Я шёл по улице, жуя попеременно то пастилу, то шоколад, то пряник. Я был горд тем, что стал единственным в нашем городе каникуляром. И что теперь, если захочу, каждый день буду «всех быстрее» и «всех ловчее». Но главное – «всех умнее»! Хорошо было бы, конечно, чтобы это заметили мама и папа. И все мои приятели тоже. И Валерик… Ведь когда наших успехов никто не замечает, это очень обидно. Тем более, что самому рассказывать о них как-то неудобно.

      Я шёл во двор, чувствуя себя чемпионом, рекордсменом и победителем!

     
      ПЕЧАЛИ И РАДОСТИ КАНИКУЛЯРА

     
      У нас был большой двор. Конечно, он остался таким и сейчас, но я теперь старше – и то, что в детстве казалось мне огромным, стало большим, а то, что казалось большим, стало просто немалым.

      В доме у нас, сколько я себя помню, всегда была «комиссия по работе среди детей». Председателем её был сам управдом. Комиссия заботилась о нас: устраивала разные экскурсии и даже путешествия на пароходе. А ещё она любила заседать и издавать распоряжения, которые тут же расклеивались на столбах: «Категорически запрещается звонить в чужие квартиры и убегать, не дождавшись, пока откроют!», «Запрещается становиться ногами на скамейки, где люди должны сидеть!», «Запрещается переговариваться друг с другом через двор в форме крика: это мешает жильцам отдыхать! »

      Валерик не входил в «комиссию по работе», по он придумал устроить во дворе крокетную площадку и футбольное поле, которое зимой становилось хоккейным.

      Валерки уже давно здесь нет… А то футбольное поле есть и сейчас. И крокетная площадка тоже. И в красном уголке по-прежнему показывает спектакли наш теневой театр, который открыл свой первый сезон ещё тогда, много лет назад, пьесой Валерика «Ах вы, тени, мои тени!».

      Управдом называл Валерика «фантазёром», и это слово звучало в его устах осуждающе. А он и правда был фантазёром. В пионерлагере по вечерам, когда, согласно распорядку, уже должен был наступить глубокий сон, он рассказывал нам страшные истории «с продолжением». Это были сюжеты фильмов и книг, которых мы с ребятами не видели и не читали. Валерик всегда обрывал на самом интересном месте, и мы на следующий день просто не могли дождаться вечернего лагерного отбоя. От страха я с головой зарывался под одеяло и слушал оттуда, сквозь узкую щёлочку.

      А потом как-то Валерик признался мне, что никаких таких фильмов он тоже не видел и книг не читал, а просто всё придумывал сам, чтобы нам не было скучно.

      Помню, «комиссия по работе» приобрела для ребят бильярд, который установили в красном уголке, а рядом на стене повесили объявление: «Сукно не рвать! Киями не драться! Металлическими шарами друг в друга не кидать!» Все стали сражаться за звание лучшего бильярдисга. И тогда однажды Валерик сказал:

      — Знаете, как называют теннисиста-чемпиона? «Первой ракеткой»! А лучшего боксёра? «Первой перчаткой». У нас во дворе теперь есть хоккей, футбол, бильярд и крокет… Давайте установим почётные звания: «Первая клюшка», «Первая бутса», «Первый кий», «Первый молоток»! И будем бороться за эти звания.

      Мы стали бороться!

      Я умел играть только в крокет. Так получилось, что на даче, где я несколько лет подряд жил летом, все очень увлекались крокетом. И я тоже, не разгибаясь по целым дням, гонял молотком большие деревянные шары. Ни у кого из моих соседей по дому не было такого богатого крокетного опыта, и я вскоре завоевал почётное звание «Первого молотка».

      Но мне, конечно, очень хотелось стать одновременно «Первой клюшкой», «Первой бутсой» и «Первым кием»! Я пытался участвовать во всех матчах и состязаниях, но меня не принимали.

      — Норовишь проскочить через все дужки сразу! Хватит с тебя одного крокета. Совершенствуйся! – говорил мне самый длинный парень во дворе – Жора, у которого было целых два почётных звания: «Первая клюшка» и «Жора, достань воробушка!».

      Жоре, единственному среди нас, беспрепятственно продавали билеты на любую кинокартину и на любой сеанс, даже на самый поздний. За это его потом стали звать «Жора, достань билетик!».

      Жора был лучшим спортсменом у нас во дворе: спорить с ним я не решался. Но в тот день и во дворе тоже произошло чудо!

      Когда я появился со своими пакетами и жестяной коробкой, все ребята бросились мне навстречу так, будто только меня и ждали.

      — Хотите? – протянул я им свои призы и подарок.

      — Что ты, Петенька? Что ты? – в ужасе шарахнулись от меня ребята. – Всё это должен съесть ты сам. Только ты! И больше никто! Вдруг тебе самому не хватит? Подумать страшно!

      Чтобы мои друзья-приятели отказывались от пряников и конфет? Такого ещё не бывало! И почему они называют меня Петенькой? Всю жизнь звали Петькой, а тут… Конечно, все они были крепко-накрепко, просто наповал, заколдованы Дедом-Морозом.

      — Очень хорошо, что ты пришёл, – ласково сказал Жора. В обычные дни он вообще не замечал, есть я во дворе или меня там нету. – Пойди в красный уголок и поскорей переоденься, – продолжал он. – Ты будешь у нас вратарём.

      Я? Вратарём? Да меня раньше и болельщиком-то не признавали – Жора говорил, что у меня нет ещё ярко выраженных симпатий: то я болел за первый корпус нашего дома, то за второй, а чаще всего за тех, кто выигрывал. И вдруг: вратарём! Я вопросительно взглянул на Валерика: уж он-то не станет меня разыгрывать. Бледное лицо Валерика на холоде побелело ещё сильнее.

      — Видишь, я совсем замёрз, ожидая тебя…

      Тут уж я не мог сомневаться!

      «Ага! Узнали силу Деда-Мороза? – мысленно возликовал я. – Он вас ещё и не то заставит сделать! Вы ещё меня капитаном своим изберёте, а может быть, и тренером!..»

      Я сделал вид, что ничуть не удивился Жориному решению: приглашение в команду мастеров первого корпуса я принял как должное. И не спеша отправился в красный уголок. Там меня поджидали самодельные наколенники из старой стёганки, которые Валерик и Жора смастерили для того, чтобы вратарь не расшибал себе коленки. На скамейке лежали клюшка и свитер с цифрой «1» на груди – это значило, что я буду защищать хоккейную честь первого корпуса.

      Потом профессиональной спортивной походочкой, которую я перенял у Жоры, я вышел во двор и встал у заветных ворот. Валерик, как самый справедливый во всех трёх корпусах нашего дома, был судьёй. Да, его все уважали… Жора мог «достать воробушка», а Валерик едва доставал Жоре до плеча, но, когда они разговаривали, Валерик не тянулся на цыпочках вверх, а, наоборот, длинный Жора всегда наклонялся, чтобы маленькому и худенькому Валерику было удобней его слушать.

      Валерик дал свисток – и игра началась.

      Я бы не сказал, что она, как пишут в спортивных обозрениях, «шла с переменным успехом. Нет, даже переменного успеха у нашей команды не было, потому что за два тайма я пропустил в ворота максимально возможное количество» шайб. И ещё две шайбы загнал в свои ворота сам.

      Но моя команда меня не ругала. Наоборот, все старались доказать, что я ровным счётом ни в чём не виноват.

      И все меня успокаивали, словно я был каким-то нервнобольным.

      — Не расстраивайся! – говорил Жора. – Первый блин комом, а первый матч голом!

      Я представлял себе, что бы сказал мне Жора, если б за его спиной не маячила незримо борода моего покровителя Деда-Мороза.

      — Даже про иного гроссмейстера, знаешь ли, пишут:

      «Сыграл не лучшим образом!» – утешал меня Мишка Парфёнов, который тоже жил в нашем доме. – Не огорчайся!

      Ну, что для тебя сделать? Хочешь, я скажу тебе, сколько сейчас времени?..

      Я подошёл к Валерику и спросил:

      — Ужасно, да? Ты меня презираешь, да?

      — Почему же? – ответил Валерик. – Ты ведь давно хотел поиграть в хоккей. И не как-нибудь, а в сборной команде. Вот ребята и доставили тебе удовольствие. Как говорят, исполнение желаний!

      Я видел, как прыгала от счастья команда второго корпуса.

      «Ну ничего, недолго вам прыгать! – думал я, повторяя про себя номер „Стола заказов“. – Вот сейчас приду домой, наберу две двойки – и ни одна шайба больше никогда не залетит ко мне в ворота!..»

      Мишка Парфёнов предложил мне:

      — Хочешь сыграть на бильярде? Сейчас как раз моя очередь. Я тебе уступаю!

      — Нет… я уже наигрался…

      Дед-Мороз продолжал действовать: развлечения наступали на меня со всех сторон.

      Даже Мишка Парфёнов, довольно-таки жадный и завистливый паренёк, который и на пять минут не давал никому поносить на руке свой знаменитый «будильник», – даже Мишка уступал мне сейчас очередь.

      — Слушай, Мишка, а учительница заметила, что меня сегодня не было в школе? – спросил я тихо, предварительно оглядевшись по сторонам. – Или не заметила?

      — Ну как же! Заметила!.. И знаешь, что нам сказала?

      — Что я прогуливаю!

      — Нет…

      — А что же?

      — Она сказала, что ты отсутствуешь по вполне уважительной причине!

      — По уважительной?

      — Ну да. Она сказала, что ты проходишь какой-то «курс лечения».

      — Как? Как?!

      — Курс лечения! Что-то она, наверно, перепутала.

      Мишкино сообщение так поразило меня, что я сразу пошёл в красный уголок переодеваться. «Почему курс лечения? – недоумевал я. – Какой же такой курс лечения? А может быть, Дед-Мороз внушил ей, что я тяжело болен?»

      Я стянул с себя свитер с цифрой «1» на груди, накинул на плечи пальто и задумчиво поплёлся домой.

      Уже в парадном, на лестнице, меня догнал Мишка Парфёнов:

      — Ты забыл, Петя… там, в красном уголке…

      И он вновь нагрузил меня тремя моими пакетами и жестяной коробкой.

      — Хочешь шоколадку? – ласково спросил я у Мишки.

      — Что ты, Петя! Тебе самому не хватит!

      Дед-Мороз был на страже моих интересов! И я уверенно зашагал по лестнице, радостно размышляя: «Все ребята сейчас пойдут делать уроки, а я буду делать что захочу: мои каникулы продолжаются! Позвоню вот сейчас Снегурочке!..» И позвонил.

      — «Стоя заказов»! – ответила мне Снегурочка.

      — Я бы очень хотел стать лучшим вратарём у нас во дворе…

      — Принимаем заказы только на развлечения. Игре в футбол не обучаем!

      — А в хоккей?

      — И в хоккей тоже.

      — А справки вы даёте?

      — Какие?

      — Я бы вот очень хотел узнать… Почему наша учительница сказала, что я прохожу курс лечения?

      — Твоя бывшая учительница просто оговорилась…

      «Бывшая? – удивился я. – Ах, да! Я же навек распрощался со школой!..»

      — Она хотела сказать: курс развлечения, – продолжала Снегурочка, – а случайно сказала: курс лечения. Вот и всё. Заявок на развлечения нету?

      — Нету… – ответил я. И повесил трубку.

      То, что я не хотел развлекаться, видимо, огорчило моего покровителя Деда-Мороза, и он решил доставить мне удовольствие сам, по собственной инициативе, чтобы я позабыл о своих хоккейных неприятностях.

      Правда, преподнесён был подарок волшебника в несколько необычной форме, – папа торжественно усадил меня на диван и сказал:

      — Слушай! Мама сообщит тебе от нашего общего имени нечто очень и очень важное.

      — Безобразие! – начала мама. – Ты не съел ещё всех пряников и конфет?! Чтобы навести порядок в этом деле, мы решили, что я не буду отныне готовить завтраки, обеды и ужины: нельзя отвлекать тебя от основной пищи! – Она указала на мои пакеты. – Нельзя портить тебе аппетит! Мы с папой будем питаться в столовой или в кафе, которое у нас на первом этаже. А для тебя мы разработали особое меню. Я отпечатала его у себя на работе на пишущей машинке…

      Слушай внимательно! На завтрак у тебя теперь будут мятные пряники с кофе. Обед будет, конечно, из трёх блюд: на первое – пастила, на второе – тульские пряники, а на третье – медальки из шоколада. На ужин – медовые пряники с чаем!.. И не вздумай нарушить или хоть чутьчуть изменить это меню! Слышишь, Пётр?

      И тут я понял, что ни один волшебник на всём белом свете не сможет сделать так, чтобы я повелевал своими родителями, – всегда и всюду они будут командовать мной.

      «Но пусть их команды и повеления всегда будут такими, как сейчас», – мечтал я.

      Всё шло прекрасно! «Буду есть что захочу! – торжествовал я. – Буду ходить куда захочу!» На радостях мне вдруг очень захотелось пойти в цирк, и я снова набрал две двойки.

      — Заказ принят! – ответила внучка Деда-Мороза. – Номер заказа: один дробь семь. Приняла и оформила Снегурочка.

     
      СЕГОДНЯ В ЦИРК МЫ ПРИШЛИ НЕ ЗРЯ!..

     
      Я уже привык поздно вставать. Сквозь сон я слышал, как мама упрекала папу:

      — Топаешь своими ножищами! А он не должен слышать, что мы так рано поднимаемся: нельзя подавать ему дурных примеров!

      Папа снимал ботинки и ходил по комнате в носках и на цыпочках.

      Будильник в нашем доме по приказу мамы онемел и просто молча показывал время, как самые обыкновенные безголосые часы.

      Но в то утро мама сама разбудила меня.

      — Пётр, – шёпотом сказала мама, – ты окончательно не просыпайся: тебе ещё спать да спать! Но я не могу уйти на работу, не предупредив тебя о том, что в цирке бывает несколько представлений в день… Если понравится, можешь остаться и на второе и на третье.

      Когда Дед-Мороз успел сообщить маме, что я собираюсь в цирк? И почему она не спрашивает, на какие деньги я туда пойду? И не волнуется, как я туда доберусь, хотя цирк находится совсем в другом конце города?

      Никто, конечно, не смог бы ответить мне на эти вопросы. Да и вообще, когда дело касается сказки, лишних вопросов лучше не задавать.

      Днём, выйдя на улицу, я не успел даже подумать, на чём бы мне добраться до цирка… Я не успел об этом подумать, потому что прямо к подъезду подкатил тот самый пустой троллейбус с дощечкой «В ремонт!» на заднем стекле.

      В нашем доме, на третьем этаже, жил один большой начальник, директор завода. За ним каждый день приезжала машина, которую в доме называли «персональной». Это слово почему-то произносили негромко, вполголоса. Тот легковой автомобиль марки «эмка», высокий и прямой, точно карета с мотором, сейчас не пустили бы на центральные улицы нашего города, как не пустили бы какую-нибудь старую телегу. Но в то время «эмка» казалась мне роскошным автомобилем. Иногда большой начальник катал ребят в своей персональной машине: взрослых людей в ней, кроме шофёра, помещалось не больше четырёх, а нас, ребят, набивалось по семь или даже по восемь человек. Ну, а в моём персональном троллейбусе могли бы уместиться десятки пассажиров, но ехал я в нём один-одинёшенек.

      Мне очень хотелось, чтобы ребята или хотя бы взрослые соседи увидели, как я сажусь в свой персональный троллейбус. Но уж так всегда получается: если хочешь, чтоб тебя увидели, то как раз в эту минуту рядом никого не оказывается. Только один незнакомый пешеход сказал другому:

      — Посмотри-ка, здесь теперь сделали остановку троллейбуса!

      Я повернулся и гордо сообщил:

      — Здесь нет остановки. Это за мной приехали!..

      И поднялся по ступенькам навстречу той же самой приветливой кондукторше.

      Как и в первый раз, кондукторша стала предлагать мне:

      — А не пересядешь ли ты лучше вперёд, поближе к водителю? Там меньше трясёт. А не перейдёшь ли ты лучше на другую сторону? Там солнце не бьёт в глаза. А может быть, ты хочешь посидеть на моём, на кондукторском месте?

      Я уже не стеснялся доброй кондукторши. К тому же путь был более долгим, чем в первый раз, и я успел прогуляться по всему троллейбусу: посидел возле кабины шофёра, и на кондукторском месте, спиной к окну, и под белой табличкой «Для пассажиров с детьми и инвалидов». А троллейбус катил впёрся без всяких остановок, и даже светофоры светили ему всюду своим самым нижним, зелёным, глазом: наверно, Дед-Мороз считал, что на моём пути к развлечениям не должно быть никаких препятствий!

      Никаких!..

      — До скорой встречи, – прощаясь, сказала кондукторша.

      «Ага, значит, она приедет сюда за мной после представления», – сообразил я. Спрыгнул на тротуар, побежал к цирку, и тут услышал за спиной голос какого-то гражданина:

      — Когда это здесь пустили троллейбус?

      — Не знаю, – ответил другой. – Должно быть, поставили столбы, провели провода и пустили.

      — В том-то и дело, что никаких проводов нету! Посмотрите-ка вверх! Посмотрите!

      На тротуаре уже собрались любопытные. Я вместе с ними задрал голову вверх: никаких проводов действительно не было.

      — А теперь взгляните туда, взгляните! – не успокаивался всё тот же гражданин.

      Я вместе с другими повернулся в ту сторону, куда он изумлённо тыкал пальцем, и увидел вдали свой персональный троллейбус, длинные «усы» которого свободно болтались, словно плясали в воздухе над крышей.

      — Никогда не видел ничего подобного, – протирая глаза, сказал какой-то старичок. – Чтобы троллейбус ездил без проводов, как автобус…

      — И не грузовой троллейбус (тот и без проводов может на одном моторе), а самый обыкновенный, пассажирский… Не-во-о-бра-зи-мо! – медленно произнёс гражданин в шляпе. И надел на нос очки, чтобы получше разглядеть это чудо.

      «И не то ещё увидите, если я захочу вас удивить! Стоит только мне зайти хотя бы вон в ту автоматную будку, набрать две двойки и попросить Деда-Мороза…» – с этими мыслями, счастливый и гордый, я покинул прохожих, не привыкших вот так запросто, прямо на тротуаре, встречаться со сказкой.

      По вечерам здание цирка выглядело наряднее, чем в дневное время: вечером фамилии акробатов, укротителей и клоунов были написаны разноцветными огнями. А сейчас, днём, кое-какие фамилии даже трудно было разобрать: утром на буквах налипли снежинки, а потом потеплело – и буквы вытянулись, потекли вниз. Но я всё же сумел прочитать, что в представлении участвует знаменитый клоун-богатырь.

      Остальные фамилии я прочитать не успел, потому что на меня наскочила какая-то дама, державшая за руку маленькую девочку:

      — У тебя нет лишнего билета?

      — У меня нету… – ответил я.

      Маленькая девочка, которая совсем уже приготовилась попасть в цирк (я видел это по её празднично заплетённым косичкам), скривила губы, еле-еле удерживаясь от плача. И меня тоже стала тревожить мысль: «Как же пройти мимо контролёров туда, где скоро загремит музыка, и забегают по арене светящиеся круги, и будет показывать свои номера знаменитый клоун-богатырь? Тут ведь не Докмераб, не столищ Страны Вечных Каникул. И дядя Гоша не встречает меня у входа…»

      Так думал я, потихоньку, боязливо приближаясь к тому месту, где широкий поток зрителей словно бы входил в искусственный шлюз – в узкий проход, по обеим сторонам которого стояли контролёрши в форменных костюмах с серебряными полосками на рукавах. Неужели Дед-Мороз забыл обо мне?..

      Когда до опасного шлюза оставалось всего несколько шагов, я услышал осторожный шёпот:

      — Вниз, направо, вторая дверь… Не оглядывайся! Мы с тобой не знакомы!

      Выбравшись из общего потока, я всё-таки обернулся и увидел того человека, который шепнул мне на ухо: «вниз, направо, вторая дверь…» Он тоже был в форменном костюме с серебряной полоской на рукаве и, стало быть, тоже работал в цирке. Но ведь он, значит, мог бы просто так, без билета пропустить меня в зал! И почему я не должен смотреть в его сторону? Почему должен подчёркивать, что мы не знакомы?

      «Вниз, направо, вторая дверь!» – повторил я про себя. Вниз?.. Может быть, Дед-Мороз хочет, чтобы я проник в здание цирка подземным ходом? Но на той самой второй двери справа не было напитано «Подземный ход», а было написано «Служебный вход».

      Я вошёл… И ко мне сразу кинулось трое или четверо людей в форменных костюмах с серебряными полосками.

      — Никто не видел, как ты сюда зашёл? Никто не слышал, как тебя сюда послали?

      — Никто, – ответил я. – А что такого особенного, если б кто-нибудь и услышал?

      — Это невозможно! – раздался громовой голос. – Тогда бы всё погибло.

      — Что погибло? – тихо спросил я, отступая назад перед огромным человеком в ярком и нелепом клоунском костюме. – Что бы тогда погибло?

      — Тогда бы весь мой номер сегодня в зале помер!

      Эти стихи почему-то очень напомнили мне стихи дяди Гоши.

      — Нет, никто ничего не видел, – тихо сообщил я.

      — Тогда всё будет гладко: ведь ты – моя «подсадка»!

      Дядя Гоша декламировал только во время представлений, а этот знаменитый клоун-богатырь (конечно же, это был он!) всё время разговаривал в рифму. «Наверно, не все люди, которые пишут и даже говорят стихами, называются поэтами», – неожиданно подумал я.

      У клоуна-богатыря было свирепое лицо: насупленные брови, огненно-красные щёки, которые напоминали две раскрашенные тыквы, глаза состояли из одних только круглых чёрных зрачков, а белков совсем не было. Но это была маска. А под ней, мне казалось, должно было скрываться лицо, очень похожее на лицо массовика дяди Гоши – вечно ликующее, неизвестно чему улыбающееся. И лысина, наверно, была такая же блестящая, словно отполированная, хотя над маской торчала мохнатая и густая щётка чьих-то чужих волос.

      — Кто, Я?

      — «Подсадка»! Одна, как говорится, из трёх. Значит, он иногда всё-таки переходил на прозу.

      — И куда я должен подсаживаться?

      — Опять не понимаешь? Это, вероятно, из-за стихов, – прогремел над самым моим ухом клоун-богатырь. – Давай поговорим, как нормальные люди.

      — Очень хорошо! – обрадовался я.

      — Главное – секретность, или, как говорится, конспирация. Никто не должен знать, что ты – моя «подсадка». Соображаешь?

      Я по-прежнему соображал довольно туго.

      — Слушай дальше! Ты тихонечко, чтобы никто, как говорится, ничего не заметил, выйдешь отсюда в фойе. Походишь туда-сюда, как самый обыкновенный зритель. Даже можешь купить мороженое: обыкновенные зрители всегда едят мороженое. А потом, когда прозвенит третий звонок, войдёшь вместе со всеми, в общей, как говорится, массе, в зал и сядешь на пятое место в десятом ряду. Сиди и жди, когда я начну выступать. Мой, как говорится, коронный номер: поднятие тяжестей. Чтобы доказать, что мои тяжести очень тяжёлые, я вызову трёх самых, как говорится, обыкновенных зрителей из зала на арену. Первым будешь ты!

      Только не вздумай поднять мои тяжести…

      — Я не смогу, – тихо сказал я.

      Клоун-богатырь перешёл на шёпот. Но и от его шёпота подрагивал графин на столе:

      — Ты вполне сможешь поднять мои тяжести, потому что они очень лёгкие. Но ты должен делать вид, что их невозможно не только поднять, но даже, как говорится, сдвинуть с места. Соображаешь?

      — Как говорится, ага… – ответил я, невольно подражая богатырю, который поднимал лёгкие тяжести. – Только одно мне не совсем понятно.

      — Что именно?

      — На какие деньги я куплю мороженое?

      Клоун загремел своим богатырским хохотом. Он хохотал очень долго. Но лицо его при этом ничуть не менялось: оно по-прежнему было свирепым, потому что это было не лицо, а маска.

      — Кто, как говорится, получает на орехи, а кто – на мороженое!

      Клоун протянул мне деньги. «Какой добрый, благородный богатырь! – подумал я. – Совсем как в легендах или былинах!..» Значит, именно с его богатырской помощью.

      Дед-Мороз решил бесплатно провести меня в цирк, да ещё и угостить мороженым! Мороженое я любил не меньше, чем пастилу, шоколад и пряники.

      Ни на одном стуле, ни в одном зрительном зале мне не было так приятно сидеть, как на пятом месте в десятом ряду.

      Ведь я был не просто зрителем – я был участником представления, но тайным участником, и никто вокруг об этом не знал.

      Сперва на арену вышита четыре медведя. Тяжёлые и с виду неповоротливые, они ловко вскакивали на ходу в мотоциклетные коляски, объезжали арену на самокатах и даже разгуливали на передних лапах, задрав задние вверх. Я не хлопал, не визжал от восторга, как мои соседи, сидевшие в десятом ряду, – я всё время пристально вглядывался в медведей и думал: а может быть, это не настоящие звери? Если тяжести могут быть лёгкими, то и медведи могут быть не медведями. Может, какие-нибудь артисты залезли в бурые шкуры и нацепили медвежьи маски?

      Медведи свободно расхаживали по арене… А тигры не пользовались таким доверием: они были в клетках. Но там, за стальными прутьями, они выделывали такие номера, что я опять стал сомневаться: может быть, это вовсе не тигры? Катаются на шарах, прыгают сквозь горящие обручи. Гораздо ловчее, чем я сквозь обручи дяди Гоши… Вот если бы меня послали проверить: настоящие они или не настоящие? Я представил себе, как дрессировщик провозглашает на весь цирк: «Сейчас обыкновенный зритель, сидящий на пятом месте в десятом ряду, проверит моих зверей. Если он выйдет обратно из клетки, значит, звери не настоящие, а если не выйдет – значит, всё в порядке». От одной этой мысли все мои сомнения сразу рассеялись: нет, конечно, тигры не нуждаются ни в какой проверке! Я готов был подтвердить это прямо со своего места в десятом ряду, даже не подходя к клеткам.

      Когда чего-нибудь ждёшь, время тянется томительномедленно. Я не замечал, какой интересной и разнообразной была цирковая программа, потому что с нетерпением ждал выхода на арену знаменитого клоуна.

      И вот наконец на арене загремели стихи: Сегодня в цирк вы пришли не зря: Увидите клоуна-богатыря!

      Вслед за клоуном появились две тележки с такими гирями, что казалось, упади они – и на манеже образуются глубокие воронки. Люди в форменных костюмах с серебряными полосками на рукавах везли тележки медленно, тяжело отдуваясь, то и дело останавливаясь для отдыха.

      — Мои помощники, или, как говорится, ассистенты! – сообщил клоун. И стал заниматься гимнастикой, готовясь к поднятию тяжестей. Он вытягивал руки – и мускулы его вздымались, как крутые пригорки на ровной дороге. «Наверно, клоун пошутил, что тяжести лёгкие», – подумал я, видя, как естественно выбиваются из сил, надрываются и вытирают пот со лба ассистенты, катившие по арене повозки с гирями.

      — Возьмём с каждой трибуны первых попавшихся зрителей, – объявил клоун-богатырь.

      — Ребёнок! Он, ясное дело, не поднимет! – запротестовал кто-то в зале.

      — Вес моих гирь испытают представители разных поколений! – объявил клоун-богатырь. – Как говорится, и старые и малые!..

      И тут же ему на глаза «случайно» попался я…

      Я был в десятом ряду, но очутился внизу на арене так быстро, будто сидел в первом. Однако, очутившись там, внизу, я вдруг понял, как это страшно – выступать перед зрителями. Сотни глаз со всех сторон уставились на меня и на гири. И все ждали… Только обычно от человека, стоящего на арене, рядом с гирями, ждут, чтобы он их поднял, а от меня ждали, чтобы я не сумел их поднять. Всё было наоборот.

      Я смотрел на клоуна, как на самого настоящего богатыря и героя: он расхаживал по арене совершенно спокойно, будто вокруг не было никаких зрителей и никто с трибун на него не глазел. А у меня тряслись коленки, и я со страху чуть было не поднял гири, которые были такими лёгкими, что, казалось, прямо-таки прилипали к моим ладоням и тянулись за ними вверх. Но я вовремя опомнился, напряг все свои силы и сумел не поднять! Я даже не сдвинул их с места. Потом я, подражая ассистентам клоуна-богатыря, стал вытирать пот со лба. Пот у меня действительно выступил…

      — Что, не под силу? – над самым моим ухом прогремел голос.

      — Не под силу, – растерянно ответил я.

      — Устами младенца, как говорится, истина глаголет! – торжественно провозгласил клоун. – Теперь вызовем первых попавшихся зрителей с другой трибуны. Начали мы с ребёнка, а сейчас вызовем мужчину. Да покрепче, поздоровее!

      Я вернулся на своё пятое место в десятом ряду. Представление продолжалось… А мне хотелось, чтобы оно уже кончилось: не терпелось поскорее вернуться домой и позвонить Деду-Морозу. У меня была к нему одна очень важная просьба!..

     
      ЭТО НАШ ПЕТЯ!

     
      Я снова набрал две двойки. И снова мне ответил знакомый Снегурочкин голос:

      — «Стол заказов» слушает!

      — Это я… Петя-каникуляр!

      — Оформить заказ на выполнение желаний?

      — Да, пожалуйста. Если не трудно…

      — Такая наша работа.

      — Я бы очень хотел, чтоб все мои друзья очутились в цирке на дневном представлении!

      — Обслуживаем только каникуляров! – строго ответил «Стол заказов».

      — Но ведь меня это очень развлечёт. Мне доставит огромное удовольствие, прямо-таки наслаждение, если все мои приятели окажутся в цирке!

      — Обратись непосредственно к Деду-Морозу. Может быть, он разрешит… в порядке исключения. Соединяю!

      Я начал повторять свою просьбу, но Дед-Мороз перебил меня:

      — О, не затрудняй себя: я слышал ваш разговор по отводной трубке. Вообще-то говоря, Снегурочка абсолютно права: по правилам я должен развлекать только каникуляров. У сказки ведь тоже есть свои законы. Если, знаешь ли, волшебники начнут делать всё, что им взбредёт в голову, они такое натворят на белом свете… Но в порядке исключения, так уж и быть, пойду тебе навстречу: организую для всех твоих приятелей культпоход в цирк.

      — Завтра? – обрадовался я.

      — Нет, не завтра, а в ближайшее воскресенье.

      — Почему-у? Мне бы очень хотелось…

      Дед-Мороз опять перебил меня:

      — Я дисциплинированный волшебник и не могу отрывать ребят от занятий. И от всяких общественных дел. Особенно сейчас, когда они в школе готовятся ко дню открытия…

      — Что это они там собираются открывать? – лениво перебил я волшебника.

      — Вот видишь, я нечаянно нарушил законы сказки: каникуляру нельзя даже рассказывать о том, что делается в школе. Ни о каких занятиях, ни о каких делах! Он должен только отдыхать и развлекаться. Так что больше я ничего не расскажу. А просьбу твою насчёт цирка выполню.

      И сразу же в трубке раздался голос дед-морозовской внучки:

      — Заказ принят! Номер заказа: два дробь семь. Приняла и оформила Снегурочка.

      Я уже говорил о том, что мне в ту далёкую пору очень нравились выходные дни.

      Но, пожалуй, никогда ещё я не ждал воскресенья с таким нетерпением, как после разговора с Дедом-Морозом. Ведь на дневном воскресном представлении в цирке должна была осуществиться одна моя необыкновенная затея! Необыкновенная!..

      «Будет так… – размышлял я. – Выкатят огромные гири, выйдет клоун-богатырь, а потом уж спущусь на арену и я. Спущусь тихо и скромно, будто первый раз в жизни…

      Все наши ребята будут смотреть на меня. И даже Валерик замрёт от изумления. «Устами младенца, как говорится, истина глаголет! – воскликнет клоун. И обратится ко мне:

      — Под силу ли тебе, мальчик, поднять эти гири?» А я возьму и подниму их вверх! Трудно даже представить себе, что тут начнётся! Все решат, что я великий силач! Ведь остальные «подсадки» не будут подводить клоуна и не смогут поднять гири. А я смогу! Ах, если мой план осуществится! Тогда все ребята сразу и на веки веков забудут о моём позоре на хоккейном поле! Забудут обо всех моих неудачах!.. Обо всех!»

      И вот наступил долгожданный день.

      Со своего пятого места в десятом ряду я видел, как на противоположной трибуне расхаживают мои друзьяприятели. Но они меня не замечали: должно быть, ДедМороз нарочно сделал так, чтобы они не смотрели в мою сторону. А я не спускал глаз с Валерика. Он, конечно, сидел рядом с Жоркой и Мишкой-будильником. Он даже положил руку Жорке на плечо. И мне было как-то неприятно на это смотреть…

      Девчонка, сидевшая позади них, стала объяснять, что ей из-за длиннющего Жоркиного роста ничего не видно. Тогда Жора немного отодвинулся от Валерика, чтобы девчонка могла смотреть в просвет между ними. И рука Валерика соскользнула с Жориного плеча. Мне стало легче. Может быть, это Дед-Мороз нарочно посадил сзади такую маленькую девчонку?

      «Ну ничего, Валерик, – думал я. – Скоро, буквально через каких-нибудь полчаса, ты поймёшь, кто больше заслуживает уважения: я или твои новые приятели!»

      Мне казалось, что увертюра, которую исполнял оркестр, стала гораздо длиннее, чем была, что медведи катались на самокатах гораздо дольше, чем в первый раз, и что укротитель в клетке гораздо медленнее готовил своих тигров к прыжкам сквозь горящие обручи.

      — Сколько можно смотреть на этих зверей! – тихонько ворчал я. – Зоопарк здесь, что ли? Сколько можно слушать эту музыку! Концерт здесь, что ли?

      — Всё-то тебе не нравится, – рассердилась женщина, сидевшая рядом. – Вышел бы сам на арену да и выступал!

      Она и представить себе не могла, что я через несколько минут действительно появлюсь на арене.

      И вот наконец раздалось: Сегодня в цирк вы пришли не зря: Увидите клоуна-богатыря!

      «Не знаю, как другие, а уж я-то, по крайней мере, пришёл не зря. Это точно!» – говорил я сам себе, аплодируя клоуну. И все ему хлопали. Даже Валерик, который не любил выражать восторгов, и тот неторопливо, както по-своему, не сгибая пальцев, аплодировал циркачу-геркулесу. Ассистенты, отдуваясь на каждом шагу, опять приволокли гигантские гири.

      Весь ряд, в котором сидели мои приятели, первым задрал руки вверх. Только один Валерик не рвался проверить клоуна… Жорина ручища тянулась ввысь, как семафор. Но хоть она была длиннее всех, клоун-богатырь её не заметил. Взгляд его опять совершенно «случайно» наткнулся на мою руку.

      После первого представления клоун за кулисами сказал мне:

      — Не лети на арену как угорелый: это может вызвать подозрения. Веди себя естественней!

      И я попытался вести себя естественнее. И не спеша поднялся со своего стула и робко спросил:

      — Вы вызываете меня?

      — Ну да, тебя!

      — Именно меня?

      — Тебя! Тебя, мальчик!

      — И я могу спуститься вниз, на арену?

      — Можешь!

      — А моё место тут без меня не займут?

      — Никто его не займёт…

      Но я всё-таки обратился к своей соседке так, чтобы слышали все кругом:

      — Покараульте, пожалуйста, моё место!

      Только после этого я медленным шагом сошёл вниз, на арену. Весь ряд, в котором сидели мои приятели, вытянул шеи вперёд и замер.

      — Устами младенца, как говорится, истина глаголет! – объявил клоун. – Вот мальчик, по имени… Как тебя зовут?

      — Петей.

      — Сейчас мальчик, по имени Петя, скажет нам всем: можно ли поднять эти гири! Или хоть чуть-чуть сдвинуть их с места!

      «Ничего!.. Сейчас ты, Валерик, начнёшь уважать меня. И вы, мои дружки-приятели, тоже», – подумал я. И стремительным рывком поднял гари вверх!..

      Наступила абсолютная тишина.

      И вдруг среди этой тишины загремел голос клоуна-богатыря:

      — Перед нами – феноменальный ребёнок! Ребенокбогатырь!.. Родители мальчика в зале? Я хочу, чтоб они по праву разделили успех своего сына, его триумф. Но раз он пришёл один…

      — Он не один! – завопил ряд, в котором сидели мои приятели. – Это наш Петя! Он живёт в нашем дворе! Он учится в нашей шкапе!..

      — Ага, значит, здесь присутствует коллектив, в котором, как говорится, рос и развивался наш юный рекордсмен по поднятию тяжестей?

      — Он с нами! – вопил коллектив. – Это наш Петя!

      — Чтобы вы по достоинству оценили богатырскую силу этого мальчика, – перекрикивая всех моих друзей, продолжал клоун, – мы сейчас вызовем двух самых крепких, самых плечистых мужчин! Первых попавшихся… Ну, хотя бы вот этих!

      Но не тут-то было… Десятки зрителей со всех концов зала ринулись на арену: они хотели потрогать гири, которые я так легко поднял ввысь. «Неужели в зале столько „подсадок“? – подумал я. – Нет, не может быть… Значит, это самые обыкновенные зрители. Какой ужас! Что сейчас будет?»

      — Стойте! Остановитесь! – воскликнул я так громко, как не смог бы, наверно, крикнуть даже сам клоун-богатырь. – Сейчас я покажу вам ещё один номер. Но если хоть один выбежит на арену, всё пропало…

      Те, что бежали, замерли в проходах между рядами.

      — Подождите минутку! – предупредит я. – Одну минутку! Мне нужно сбегать за кулисы!.. И тогда вы увидите такой номер, какого никогда не видали!..

      — Что ты ещё придумал, негодяй? – еле слышно прохрипел сквозь маску клоун-богатырь. Мне казалось, что он вот-вот упадёт в обморок.

      Я выбежал за кулисы и, задыхаясь от волнения, спросил у женщины в форменном костюме с двумя серебряными полосками на рукаве:

      — Где тут у вас телефон?

      — Во-он там, на столике, где сидит дежурный пожарник!

      Не спрашивая разрешения у пожарника, я набрал две двойки.

      — «Стол заказов» слушает! – ответила Снегурочка.

      — Я хочу, чтобы гири стали тяжёлыми! Чтобы никто не смог их поднять!..

      — Принимаем заказы только на развлечения.

      — Но тогда развлечение превратится в мучение… Сделайте, пожалуйста, в порядке исключения!

      От волнения я вдруг, как клоун-богатырь, заговорил стихами. И это подействовало на Снегурочку.

      — Заказ принят! – сказала она. – Номер заказа: три дробь семь.

      Вернувшись на арену, я скомандовал:

      — Теперь проверяйте! Бегите, бегите сюда… Попробуйте поднять эти гири!

      — А где же обещанный номер? Где номер?..

      — Номер отменяется! В следующий раз… – пообещал я. А сам подумал: «Сейчас-то и будет главный номер программы!»

      Первыми на арену ворвались ребята с нашего двора. А вслед за ними – незнакомые мне мужчины, женщины, мальчишки и девчонки. Все стали хвататься за гири, но – о, чудо! – никто не мог их поднять! Я, будто случайно, толкнул ногой одну гирю – и почувствовал, что она налилась неприступной тяжестью и словно бы приросла к полу. Сказка пришла мне на помощь! Но как же теперь поднимет эти гири сам клоун-богатырь?

      — Я не могу работать в такой обстановке! – прогремел он на весь цирк. И, гордо вскинув свою свирепую голову, ушёл за кулисы.

      — Никто не может сдвинуть гири с места, а ты смог! Ты смог! – обнимали меня дружки-приятели. Они подняли меня на руки и потащили в тот ряд, где сидели сами.

      — Куда же вы его? – закричала моя бывшая строгая соседка. – Я сберегла его место!..

      Ей хотелось сидеть рядом с ребёнком-богатырём. Но ребята унесли меня к себе. Мишка и Жора теснились теперь на одном стуле, а я сидел на бывшем Жорином месте, прижавшись плечом к Валерику.

      — Вот что значит курс лечения! – с завистью сказал Мишка. – Мы ходим в школу, зубрим, с утра до вечера расходуем свои силы. А он сберегает их! Накапливает!.. Вот бы мне кто-нибудь прописал такой «курс»!

      — Да, здорово было бы! Если бы и нам тоже. Эх, хорошо было бы! – вздыхали и другие ребята.

      Сзади и спереди ко мне потянулись руки: все хотели пощупать мои мускулы.

      — Вы ничего не почувствуете: они в расслабленном состоянии, – сказал я. – Отдыхают!

      Валерик молчал. А вечером во дворе он подошёл ко мне и вполголоса, но повелительно произнёс:

      — Смотри на меня внимательно: в оба глаза! Слушай меня внимательно: в оба уха! Гири были фанерные? Или из какого-нибудь там папье-маше?

      Я хотел сказать, что гири были настоящие, что ни один человек в цирке, кроме меня, не смог их поднять. Но язык не слушался меня, голос куда-то пропал. И я не сумел соврать. Первый раз в жизни хотел – и не сумел! Наверно, Валерик меня загипнотизировал…

      Только уже дома голос ко мне вернулся. Тогда я набрал две двойки и торопливо, взволнованно заговорил в трубку:

      — Я вас очень прошу… Я просто умоляю: заколдуйте, пожалуйста, Валерика! Чтобы он восхищался мною, как все!

      — Это невозможно, – ответила Снегурочка.

      — Но ведь воля каникуляра должна быть для вас законен!

      — Да, это верно. Но тут мы бессильны.

      — Почему?!

      — Я не могу объяснить.

      — Из-за его сильной воли, да?

      — Нет, дело совсем в другом.

      — В чём?

      — Не могу объяснить…

      — Это тайна?

      Снегурочка повесила трубку. Почему Валерик не поддавался Деду-Морозу? Почему он был неподвластен сказке?

      Да, это была тайна. И такая, что даже каникуляру не имели права её раскрыть…

     
      ПРОКАЗНИЦА-МАРТЫШКА, ОСЁЛ… ДА КОСОЛАПЫЙ МИШКА

     
      Не подумайте только, что я плохо помню те строки из басни Крылова, которые очень похожи на название этой главы. Басню я учил в школе, а то, что я учил там, запомнилось на всю жизнь…

      У Крылова написано: «Проказница-Мартышка, Осёл, Козёл да косолапый Мишка», но я козла пропустил. И не потому, что забыл о нём, а просто потому, что… Впрочем, об этом вы узнаете немного позже.

      А сейчас я хочу рассказать о том, что было после моего выступления на цирковой арене.

      Все ребята стали просить меня поднять что-нибудь тяжёлое. И все теперь обращались ко мне очень вежливо и уважительно.

      — Петя, подними, пожалуйста, скамейку в садике, – просил один.

      — Петя, там, на улице, стоит инвалидная коляска… Подними её, если не трудно.

      — Мне не трудно, – отвечал я. – Но просто не хочется расходовать силы. Вот если будет что-нибудь важное… Какой-нибудь особый случай!

      Мишка-будильник попросил меня однажды:

      — Петя, подними, пожалуйста, меня и подержи в воздухе минут пять. Это как раз очень важно: я поспорил с ребятами из соседнего двора. Они не были в цирке и не верят.

      На этот раз меня случайно выручила мама. Она высунулась в форточку и тем же голосом, каким раньше звала: «Домо-ой! Пора делать уроки!» – категорически приказала мне сверху:

      — Домо-ой! Пора смотреть телевизор!..

      Простите, телевизоров тогда ещё не было… Я вспомнил, мама крикнула мне сквозь форточку:

      — Домо-ой! Пора слушать патефон!

      У нас был синий облезлый ящик, который шипел и кряхтел от старости. Я любил по десять раз в день слушать одну и ту же пластинку. Раньше мама возмущалась, что я даром теряю время.

      — Перемени пластинку! – заявляла она. – Почитай лучше книгу. Или раскрой учебник.

      А теперь мама сама смело крутила тугую ручку, хотя знала, что ручка иногда со стремительной силой раскручивалась в обратную сторону.

      — Ты стал недопустимо пренебрегать патефоном! – говорила она. – Смотри у меня!

      После истории в цирке Мишка-будильник начал упрямо допытываться, где, в какой поликлинике мне прописали такой замечательный «курс лечения». Мишка вообще был завистливым пареньком, а тут уж прямо места себе не находил.

      — Скажи: что нужно глотать, чтобы набраться такой силищи? Порошки, да? Пилюли, да?.. Ведь этот твой «курс лечения» можно и самому себе дома устроить, а? Скажи, Петька… А я тебе буду всегда сообщать точное время! Хочешь? Сейчас девятнадцать часов – ровно!

      — Ничего я тебе не скажу: это страшная тайна!

      — Боишься, что я стану сильнее тебя, да? А ты мне столько этих пилюль дай или порошков, чтобы я тоже стал сильным, но всё-таки был в два или даже в три раза слабее тебя, – торговался Мишка. – Мне и этого будет достаточно. Ты можешь сразу две гори поднять, а я пусть смогу только одну. Мне и этого хватит! А, Петька?..

      Ребята рассказывали обо мне легенды. Через несколько дней в соседнем дворе уже знали, что я поднял в воздух самого клоуна-богатыря, у которого было две гари в руках, одна – в зубах, одна – на голове и две – под мышками.

      И только Валерик по-прежнему мною не восторгался. А я так хотел этого!

      Мне так хотелось, чтобы он забыл о фанерных гирях и о моём позоре на хоккейном поле, чтобы он стал уважать меня чтобы ему снова, как прежде, хотелось видеть меня чаще, чем всех остальных ребят в нашей школе и в нашем дворе.

      И я решил, что надо тайно провести Валерика в Дом культуры медицинских работников. Пусть он увидит, как для меня одного поют певцы, и танцуют танцоры, и показывают фокусы фокусники. Ведь всякое торжество – только наполовину торжество, если его не могут оценить другие.

      Пусть же Валерик увидит, как сам Дед-Мороз вручает мне призы! И пусть другие ребята тоже присутствуют в зале в эту минуту моего торжества! Может быть, не все, но хотя бы Жора и Мишка-будильник.

      «Вот только как же они туда пройдут? – думал я. – У них же нет постоянной прописки на моём ёлочном празднике. И даже временной тоже нету. А у дверей с вывеской „Ремонт“ меня встречает массовик дядя Гоша… Да и Снетурочка-паспортистка поглядывает, чтобы никто не проживал в Стране Вечных Каникул без прописки.»

      А вывеска «Ремонт», конечно же, приколочена к дверям специально для того, чтобы посторонние не входили в Дом культуры, когда там для меня (для меня одного!) гремит духовыми оркестрами, заливается песнями и кричит вечно радостным голосом дяди Гоши Страна Вечных Каникул.

      «Ни для какой нашей „Первой клюшки“ и „Первой бутсы“ не станет Дед-Мороз зажигать новогоднюю ёлку в феврале, – думал я. – А для меня зажигает!»

      Как же сделать так, чтобы Валерик и Жора с Мишкой увидели это?

      Как сделать?

      Может быть, Дед-Мороз поможет мне… В порядке исключения?

      Я набрал две двойки.

      — «Стол заказов» слушает! – ответила Снегурочка.

      — Я хочу, чтобы мои приятели попали в столицу Страны Вечных Каникул – в Докмераб на Ёлку!

      — Обслуживаем только каникуляров.

      — А если… в порядке исключения?

      — Обратись непосредственно к Деду-Морозу. Соединяю!

      И я обратился.

      — Не могу, – ответил Дед-Мороз так решительно, как не отвечал ещё никогда. – Я дисциплинированный волшебник. И не могу устраивать Ёлку в феврале. По всем законам этот праздник заканчивается в последний день зимних каникул. Для каникуляра я могу продлить… Потому что его каникулы никогда не кончаются и не имеют последнего дня. Это другое дело! Но для нормальных ребят…

      — Как это для «нормальных»? А я разве сумасшедший?

      — О нет! Ты просто… не совсем обычный. Для тебя я обязан делать всё, что ты пожелаешь.

      — А если… в порядке исключения? – настаивал я.

      — Хочешь, лучше поведу тебя самого в Музей изобразительных искусств? Или в Планетарий? Или на выставку мод?

      В музее и Планетарии я уже бывал, а моды меня в то время ещё не интересовали.

      «В конце концов, моё дело пригласить, – решил я, – а пройти – это уж их дело! Недаром ведь Валерика называют фантазёром: он что-нибудь придумает!»

      И Валерик придумал…

      Помню, как вечером у нас в коридоре раздались короткие, словно догоняющие друг друга, условные звонки, при звуке которых я всегда пулей срывался с места, но которых уже очень-очень давно не слышал. Моя мама любила Валерика, но в тот вечер она, кивнув в мою сторону, строго сказала:

      — Он ещё сегодня не слушал радио! Скоро будет передача «Танцуйте вместе с нами!», а затем концерт лёгкой музыки. Не отрывай его от приёмника!

      В Доме культуры я должен был петь хором и ходить хороводом, а тут ещё – танцевать!

      — Я только на два слова, – сказал Валерик. И сразу обратился ко мне: – Ты говорил, что туда, в Дом культуры, приходят артисты?

      — Много артистов! Одни поют, другие танцуют, третьи прыгают мартышками и топают медведями…

      — Вот это – самое главное!

      — Что?..

      — Мартышки и медведи!

      — Почему?

      — Смотри на меня внимательно: в оба глаза! Слушай меня внимательно: в оба уха! Потому что у нас есть три маски: мартышки, медведя и осла. Мы их наденем и пройдём в Дом культуры!

      — Но ведь все артисты – взрослые. Дядя Гоша вас сразу заметит.

      — «Жора, достань билетик!» выше любого взрослого. Ты согласен? А мы пройдём как его помощники. Он уж там пробасит что-нибудь такое, абсолютно взрослое. И мы все будем в масках!

      — Это замечательно! – воскликнул я. – Только приходите чуть-чуть пораньше: артисты собираются до начала. И ещё учтите, что массовик дядя Гоша всегда прямо на улице, у входа, меня встречает. А вход возле самой троллейбусной остановки. Так что вы из троллейбуса выскакивайте уже в замаскированном виде!

      — В каком?

      — То есть в масках, я хотел сказать. А то дядя Гоша сразу заметит, что и Жора тоже никакой не взрослый артист.

      — Ладно, – сказал Валерик. – Мы придём. В следующее воскресенье.

      — Может быть, завтра?

      — Извини, но мы должны идти в школу.

      — Ах, я совсем забыл!

      — Тем более, что мы готовимся к одному важному дню!

      — Ко дню открытия…

      — Откуда ты знаешь? – перебил Валерик.

      — Я всё знаю!..

      — Начинается передача «Танцуйте вместе с нами!», – раздался требовательный мамин голос.

      И я поплёлся танцевать. А мне так хотелось обсудить с Валериком все детали предстоящей операции «Три маски», или «Проказница-мартышка, осёл… да косолапый мишка»! И, между прочим, выведать: что же такое они там собираются открывать?..

     
      НЕРАЗГАДАННАЯ ЗАГАДКА

     
      В тот день я на своём персональном троллейбусе подкатил к Дому культуры медицинских работников немного раньше обычного: мне хотелось посмотреть, как мои приятели в масках будут переходить границу Страны Вечных Каникул.

      На охране границы, как всегда, стоял массовик дядя Гоша. Увидев меня, он удивился:

      — Так рано? У нас ещё артисты не в полном сборе.

      — Хочу немного подышать свежим воздухом, – ответил я. – Что-то меня в троллейбусе укачало.

      — Расстрясло, наверное, – посочувствовал дядя Гоша. – Понятное дело: пустой вагон!

      Я стал прогуливаться возле входа, широко раздувая ноздри, втягивая в них холодный воздух и время от времени охлаждая лоб комочками снега: дядя Гоша с сочувствием смотрел, как я прихожу в себя. Но прогуливался я недолго. Вскоре из переполненного троллейбуса, остановившегося возле Дома культуры, выкатились три моих приятеля в масках. Выходившие вслед за ними пассажиры громко возмущались:

      — Без-зобразие! Ребёнка напугали!

      В троллейбусе плакала девочка.

      — Какого ребёнка! Я сама чуть не получила разрыва сердца – повернулась и вижу: медведь!..

      Жора в маске медведя выглядел абсолютно взрослым: он был на полголовы выше массовика.

      Дядя Гоша стал отмечать что-то в своём блокноте:

      — Та-ак, хорошо! Один медведь пришёл! Ослов у нас, помнится, вчера не было… И мартышек…

      Он пристальным взглядом окинул невысокого Валерика в маске осла и Мишку Парфёнова, изображавшего проказницу-мартышку.

      — Это со мной: из детской самодеятельности! – пробасил Жора.

      — Не могли, что ли, за кулисами загримироваться?

      — Мы с другой Ёлки: опаздывали и не успели переодеться, – не своим голосом басил Жора.

      — Какие ещё Ёлки в феврале?!

      Я в этот момент ахнул и схватился за виски…

      — Тебе плохо? – всполошился массовик: он берёг единственного в мире каникуляра.

      Ребята скрылись в подъезде Дома культуры. И мне както сразу полегчало.

      Когда в вестибюле грянул оркестр, я шепнул своим друзьям:

      — Слышите? Для меня одного!

      И взглянул на Валерика. Но его ослиная маска ничего не выражала: ни восторга, ни удивления.

      Конечно, я давно уже мог попросить Деда-Мороза переменить программу ёлочного представления, показать мне что-нибудь новенькое. Но я боялся: а если в другой программе не будет знаменитых соревнований, которые я так привык выигрывать? И не будет призов, к которым я тоже очень привык!

      Когда с белокаменной лестницы ринулись мне навстречу лисы, зайцы и скоморохи, я снова шепнул:

      — Видите? Всё для меня одного!

      К Жоре подбежал дядя Гоша:

      — Ты, медведь, из какой концертной организации? Почему стоишь со своим ослом из детской самодеятельности на одном месте? И с мартышкой тоже… Почему не работаете?

      — Мне очень приято, что они стоят рядом, – сказал я. – Это меня очень развлекает!

      Дядя Гоша виновато отступил:

      — Твоё слово для нас – закон!..

      — Видишь, как он меня слушается? – шепнул я Валерику. – Что захочу, то и будет делать!

      Но ослиная физиономия даже не дрогнула. «А что там, за масками? – думал я. – Наверно, в себя не могут прийти от восторга и удивления!»

      Но, поднявшись в фойе Дома культуры, осёл, медведь и мартышка пришли в себя очень быстро. Прежде всего, вместо того чтобы развлекать меня, они сами взобрались на деревянных карусельных коней и стали кружиться. Потом они скатились вниз с деревянной горки… Но внизу их уже поджидали разные «звери» из концертных организаций:

      — Мы работаем, а вы катаетесь! Развлекаться сюда пришли, что ли?

      Конечно, мои друзья пришли развлекаться. Ненаходчивый Жора ответил:

      — Это он нас попросил. «Мне, говорит, самому надоело кружиться и кататься: хочу посмотреть, как у вас получится!»

      — Да, – подтвердил я, – это так интересно: смотреть, как другие катаются!

      — Ну, если тебе интересно, тогда другое дело: всё для твоего удовольствия!

      И я после этого сразу попросил моих друзей пойти пострелять в тире: мне это тоже было очень приятно! А потом они сами стали ко мне обращаться:

      — Ты просишь нас посмотреть мультфильмы? Ты просишь нас сбегать в комнату сказок?

      И я просил!

      «Как это здорово! – думал я. – Всё зависит от моего желания: захочу – и будут кататься, захочу – и увидят фильмы!..»

      А потом начался концерт. И мне показалось, что я не слышал накануне этих песен и не видел этих танцев… Всё было как-то по-новому, потому что со мной в зале сидели мои друзья.

      Но друзьям не сиделось. И когда Дед-Мороз объявил знаменитые соревнования – «Кто всех быстрее? Кто всех ловчее? Кто всех умнее?», – все трое подняли руки, словно они были в классе и хотели ответить на вопрос учительницы.

      Этого, конечно, я предвидеть не мог.

      — Странные какие-то звери, – негромко сказал ДедМороз своему помощнику дяде Гоше. – В одних масках, без шкур…

      — Это не профессиональные звери, – пояснил массовик. – Они из самодеятельности.

      — Ах, так? Тогда объясните им, что в соревнованиях могут участвовать только каникуляры и каникулярки: мы здесь работаем, а не развлекаемся.

      — Помоги нам, – умоляюще прошептала мне в ухо проказница-мартышка. Казалось, она вот-вот расплачется Мишкиными слезами. – Заступи-ись… Ведь ты здесь всесильный!

      Я вскочил со своего места:

      — Меня бы очень развлекло, если бы они приняли участие в соревнованиях. Я получил бы от этого огромное удовольствие! Просто наслаждение!..

      — Просьба каникуляра для нас – закон!

      Как жалко, что я в тот момент не мог одёрнуть с Валерика его ослиную маску: моё слово было законом для Деда-Мороза! Для самого повелителя всех ёлочных праздников, при одном появлении которого дети начинают прыгать и вопить не своим голосом. Неужели и это не поразило моего лучшего друга? Неужели?!

      Дед-Мороз застыл с секундомером в руке возле ёлки, а я, как всегда, оседлал «старого, но боевого коня», пришпорил его и поехал по кругу.

      Я именно не помчался, как в тот первый день, а всегонавсего поехал, потому что за полмесяца я привык уже, сидя на кожаном велосипедном седле, еле-еле шевелить ногами. «Быстрей, быстрей!» – подгонял я самого себя: мне вдруг очень захотелось выиграть у своих друзей самому, без помощи волшебной силы! Но «старый конь» не слушался меня и «плёлся рысью как-нибудь»…

      Велосипед был один, и поэтому соревнующиеся садились на него по очереди. Вторым сел Жора. Он, конечно, был лучшим спортсменом из нас четверых, но велосипед был ему мал: Жорины ноги смешно сгибались в коленях, а колёса крутились не быстрей, чем у меня. С такими ногами Жоре было бы лучше всего соскочить на пол и просто побежать – он добрался бы до финиша гораздо скорее. Но по условиям соревнования нужно было не бежать, а ехать на велосипеде.

      Валерик в маске осла тоже не продемонстрировал рекордной скорости. И первое место, таким образом, заняла проказница-мартышка.

      — Тебе доставит удовольствие, если я вручу мартышке победный приз? – спросил Дед-Мороз.

      — Я буду просто счастлив! Это так развлечёт меня, так развлечёт!.. – сказал я, хоть на самом деле мне было в тот миг не до веселья.

      — Но ведь там пастила и шоколадная медаль…

      — И пряники! – радостно подхватил я. – Пусть мартышка получит всё это. Я нарочно проиграл соревнование, чтобы она могла полакомиться в своё удовольствие. Или, вернее сказать, в моё удовольствие!

      — Как это – нарочно проиграл? – запротестовала мартышка голосом Мишки-будильника. – Тогда давай переиграем!

      — Сразу видно, что это не профессиональная мартышка, – шёпотом утешил меня дядя Гоша. – Настоящие мартышки никогда не спорят со зрителем. Тем более с каникуляром!

      «Какая неблагодарность! – думал я. – Только что умолял помочь допустить до соревнований… А теперь осмелел: „Давай переиграем!“»

      Переигрывать мы, конечно, не стали, и Мишке был вручён бумажный пакет.

      А потом дядя Гоша установил свои металлические обручи и стал по очереди завязывать нам глаза.

      «Может, подбежать к Деду-Морозу, – подумал я, – и тихонечко шепнуть ему на ухо: „Очень хочу быть всех ловчее и всех умнее!“ Или, может быть, спуститься вниз к телефону-автомату, набрать две двойки и попросить о том же самом Снегурочку?» Её не было на празднике, Дед-Мороз объявил, что его внучка захворала, то есть стала немного подтаивать, и что он положил её на лечение в холодильник… Но я-то знал, что она просто дежурит в «Столе заказов». Не позвонить ли туда?

      Нет, мне почему-то упрямо хотелось испробовать свои собственные силы и выиграть без помощи волшебства! Я вступил во второе соревнование…

      Наш Жора бегал с завязанными глазами лучше, чем с развязанными. Он сразу проскочил через три кольца, не задев ни одного. Потом он зачем-то с завязанными глазами покачался на турнике, приготовленном для следующего акробатического номера. И, наконец, всё так же, не снимая повязки, прошёлся по залу на руках.

      — Мне доставит огромное удовольствие… я развлекусь сразу на пять дней вперёд, если ему будет вручён победный приз! – сказал я, чуть не плача, потому что сам умудрился свалить три кольца из трёх возможных.

      С укором поглядывал я на Деда-Мороза и его помощника дядю Гошу: «Приучили меня соревноваться с самим собой. И побеждать без всякой борьбы… Приучили! Но зато в третьем соревновании я всё равно окажусь впереди: загадки и отгадки мне хорошо известны!»

      — Кто всех умнее! – провозгласил Дед-Мороз.

      Дядя Гоша обвязал свою лысину чалмой, принял величавую позу факира и начал:

      — Два кольца, два конца, а посредине гвоздик!..

      Мы все трое отгадали все три его загадки.

      Проказница-мартышка, осёл да косолапый мишка не давали мне хоть на секунду опередить себя: они выкрикивали ответы в один голос со мной. Невесело было мне на этом ёлочном празднике: «Хороши товарищи! Я их пригласил, помог пройти без билета… И вот благодарность!»

      Как в ответственном футбольном матче, где в случае ничейного исхода даётся дополнительное время, дядя Гоша предложил нам четвёртую, дополнительную загадку.

      Скрестив руки на груди, дядя Гоша продекламировал:

      — Дед-Мороз! – дружно выкрикнули мы с Жорой и Мишкой Парфёновым.

      — Обычная ошибка! – торжествующе ответил дядя Гоша. – В том-то и тонкость и остроумие этой загадки, что не Дед-Мороз!..

      — Извини… Но разве Дед-Мороз – это предмет? – шепнул мне сквозь свою ослиную маску Валерик.

      — Одушевлённый предмет! – возразил я.

      — С каникуляром спорить не полагается, – одёрнул Валерика дядя Гоша. – Облегчаю загадку: даю наводящую рифму… Внимание!

      — Мочало, – спокойно сказал Валерик.

      — Молодец, осёл! – воскликнул дядя Гоша. – Хоть и из самодеятельности, а молодец!

      — Но почему же только в праздник сей предмет «нам очень нужен»? – тихо спросил я у Валерика.

      — Наверно, дядя Гоша моется только по праздникам, – шёпотом ответил он.

      Итак, медведь оказался ловчее меня, осёл – умнее… А мартышка лучше меня каталась на велосипеде.

      По дороге домой Мишка начал допытываться:

      — Слушай, Петя, а что такое «каникуляр»? Так тебя называли на Ёлке, я слышал… Это происходит от названия твоей болезни, да?

      — Какой болезни?

      — Ну… ты ведь проходишь курс лечения. Так вот от. названия той самой болезни, от которой тебя лечат… Да?

      Знаешь, человека, у которого больное сердце, называют «сердечником», у которого печень – «печёночником»… У меня дядя – «печёночник». А ты, значит, «каникуляр», да? Но как же тогда называется твоя болезнь?

      Я не отвечал. Вид у меня был мрачный. И тогда Жора с Мишкой стали меня утешать:

      — Вот если бы Дед-Мороз устроил соревнование «Кто всех сильнее?», ты бы нас сразу победил. Положил бы на обе лопатки!

      — Вот если бы нужно было поднимать гири, а не прыгать сквозь кольца, ты бы сразу занял первое место!

      Валерик молчал. Он не возражал ребятам, не спорил с ними. Хоть Дед-Мороз не мог заставить его поверить в мою силу, как он заставил Жору и Мишку. Я знал об этом, и мне было стыдно перед своим лучшим другом.

      «Но почему же он не поддаётся волшебной силе? Почему?! Даже папа, который всегда был за „беспощадное трудовое воспитание“, и тот поддался. Даже маму, которая изобрела знаменитый закон „прямой пропорциональной зависимости развлечений от отметок в дневнике“, и ту удалось заколдовать. А к Валерику Дед-Мороз даже не подступается… И дело, как мне сообщила Снегурочка, вовсе не в сильной Валеркиной воле. А в чём же тогда дело? В чём?!» Это была загадка, которую я никак не мог разгадать…

     
      МАМА ПРОПИСЫВАЕТ ЛЕКАРСТВО

     
      Однажды мама позвала меня домой со двора (хотя патефон я в тот день уже успел послушать), закрыла за мной дверь и как-то очень озабоченно сказала:

      — Я должна серьёзно поговорить с тобой, Пётр! Очень серьёзно!

      — О чём? – испуганно спросил я.

      — Меня тревожит одно обстоятельство…

      — Какое?

      — Ты редко ходишь в кино!

      Я молчал… А мама взволнованно продолжала:

      — Ну сколько раз в месяц ты ходишь на кинокартины?

      Я никогда этого не подсчитывал, но всё же ответил маме:

      — Три или… четыре раза.

      — Это недопустимо мало! Отныне ты будешь смотреть по одной картине в день, после обеда…

      Мама говорила так, будто речь шла о пилюлях или о микстуре. Я видел, как на лекарствах, которые она сама приносила из аптеки, было написано: «Принимать по одной таблетке, после еды».

      А теперь я «после еды» должен был в обязательном порядке принимать по одному кинофильму. Только волшебник самой высшей квалификации мог заставить мою маму прописать мне такое сказочное лекарство!

      «Такое лекарство, – думал я, – любой согласится принимать и до еды, и после еды, и даже во время еды!..

      Вероятно, Дед-Мороз удивлён, что я ещё ни разу не попросил его отправить меня в кино, и вот решил сам через маму доставить мне это удовольствие!»

      Чтобы скрыть свою радость, я сказал:

      — Но где же я найду столько новых картин?

      — Ничего, – ответила мама. – Некоторые можно смотреть по нескольку раз. К тому же, есть ведь ещё и старые, которые ты не успел посмотреть. У тебя не должно быть никаких пробелов!

      — Хорошо… Я буду смотреть и старые тоже, – сказал я таким тоном, будто мама дала мне очень трудное задание, но я готов был выполнить его, несмотря ни на что.

      — Учти: я буду проверять, не прогуливаешь ли ты киносеансы, не пропускаешь ли каких-нибудь фильмов! Смотри у меня!

      Раньше мама проверяла, не прогуливаю ли я школу, не пропускаю ли занятия, а теперь…

      — Чтобы я была спокойна и уверена, что ты, Пётр, не пренебрегаешь своими обязанностями и добросовестно ходишь в кино каждый день, – продолжала мама, – тебя будет проверять Дашенька. Или, вернее сказать, тётя Даша.

      — Какая тётя Даша?

      — Это подруга моей юности. Она на днях поступила билетёршей в новый кинотеатр, который открылся у нас за углом…

      — В «Юный друг»?

      — Да, она работает в «Юном друге». Туда трудно достать билеты, но у Дашеньки есть свой служебный стул, и ты будешь просиживать на этом стуле каждый день… Хотя бы в течение одного сеанса. Как минимум. Петя!

      — А можно, я буду ходить в кино через день, но зато вдвоём с Валериком?

      Увы, Дед-Мороз продолжал быть дисциплинированным волшебником: он обслуживал только каникуляров!

      — У Дашеньки один служебный стул, – ответила мама.

      — Мы будем сидеть друг у друга на коленях: полсеанса он у меня, а полсеанса я у него… Мы один раз уже так сидели!

      — Ну, если Валерик захочет…

      Я побежал к Валерику. Дело в том, что в кино мы с ним почти всегда ходили вместе. А потом долго обменивались впечатлениями, иногда спорили. Я спорил громко, размахивая руками, а Валерик отвечал вполголоса, как бы сам с собой беседуя и рассуждая. С годами я понял, что чем, человек меньше знает и меньше видел, тем он самоувереннее. Конечно, Валерик тоже бывал не прав, но я понял, что истине не нужно быть крикливой немногословной: её, в конце концов всё равно не могут не услышать и не признать.

      — Теперь мы будем ходить в кино через день! – прямо с порога заявил я Валерику. – Совершенно бесплатно. Мы будем сидеть на служебном стуле тёти Даши!

      Валерик слегка удивился, но не обрадовался. И даже не поинтересовался, кто такая тётя Даша.

      — Ты извини меня… Но я не могу ходить через день, – ответил он.

      Валерик любил извиняться. И ещё он любил слова, которые я лично употреблял очень редко: «простите», «пожалуйста», «будьте добры».

      — Почему ты не сможешь? – удивился я. – Ты когданибудь сидел на служебном стуле?

      — Нет…

      — И я тоже. А теперь мы можем сидеть на нём через день!

      — Но у меня просто не будет времени.

      — Чем это ты так занят?

      — Контрольная скоро будет. А во-вторых…

      — Что «во-вторых»?

      — Ты же знаешь… Мы все готовимся ко дню открытия…

      — Чего?

      — Не могу сказать… Но сейчас вот, например, нам всем очень нужно попасть в зоопарк.

      — В зоопарк? Зачем?

      — Извини, но этого я тебе тоже не могу сказать…

      — Ну, и идите в свой зоопарк! Звери вас ждут не дождутся!

      — Не можем мы к ним попасть, к сожалению.

      — Почему же не можете?

      — Закрыт зоопарк: не то на ремонт, не то на учёт.

      — И вы не можете туда попасть?

      — Не можем.

      — Ха-ха!

      С этим загадочным восклицанием я удалился домой. А там сразу же схватился за телефонную трубку. И набрал две двойки.

      — «Стол заказов»!

      — Мне очень хочется завтра попасть в зоопарк!

      — Заказ принят.

      — И чтобы вместе со мной туда пошли Валерик и другие мои товарищи.

      — Обслуживаем только каникуляров.

      — А если в порядке исключения?..

      — Соединяю с Дедом-Морозом!

      Выслушав мою просьбу, Дед-Мороз задумчиво произнёс:

      — В зоопарк?.. Вместе с товарищами? Ну что ж. Кстати, им, кажется, нужно туда попасть…

      — Зачем?! – громко крикнул я в трубку.

      — Я дисциплинированный волшебник и не могу рассказывать каникуляру о школьных делах: это может утомить его. А он должен только отдыхать и развлекаться. У сказки – свои законы!

      «Сколько раз можно повторять это?!» – мысленно воскликнул я.

      — Заказ принят, – раздался в трубке голос дед-морозовской внучки. – Приняла и оформила Снегурочка. Номер заказа: четыре дробь семь!

     
      ХОЧУ БЫТЬ ЮНУКРОМ!

     
      Когда я на своём персональном троллейбусе подъехал к зоопарку, ребята были уже там, возле входа.

      — Ты зачем приехал? – удивился Валерик.

      — А вы зачем пришли? Ведь зоопарк закрыт.

      Я сделал вид, будто не знаю, что их всех привёл сюда по моему личному указанию, или, точнее сказать, по моей просьбе, волшебник Дед-Мороз.

      Валерик ничего не ответил. Он с грустью смотрел на фанерную дощечку, висевшую на воротах: «Зоопарк закрыт на учёт».

      — А ты заметил, как я сюда приехал? – не отставал я от Валерика.

      — Как? По-моему, на обыкновенном троллейбусе.

      — Это по-твоему на обыкновенном! Ты не обратил внимания, что я ехал один?

      — Но ведь в одиночку перевозят только больных… или, прости меня, ненормальных. Разве ты… – Он посмотрел на меня каким-то неприятно внимательным взглядом.

      «Не поддаётся… Опять не поддаётся волшебству! – горестно подумал я. – Но почему?! Его в троллейбусах толкают, наступают ему, на ноги, а я еду один и свободно могу переходить с места на место! И Ёлку для меня в феврале устраивают. И гири я в цирке поднял… Неужели он не понимает, как это прекрасно?!»

      Валерик снова кивнул на фанерный плакатик «Зоопарк закрыт на учёт».

      — Бегемотов пересчитывают… – сказал он. – Мы бы им помогли считать, лишь бы нас туда, внутрь, пустили.

      — Вам очень нужно?

      — Очень.

      — Та-ак… Попробуем что-нибудь предпринять.

      И в ту же минуту (в сказках все чудеса совершаются «в ту же минуту» или «в ту же секунду») из калитки, что была возле ворот, выскочил мужчина в очках, бросился прямо ко мне и представился так, будто объявил артиста, выступающего на сцене:

      — Экскурсовод зоопарка Львов!

      В ответ я назвал свою фамилию и крепко пожал руку экскурсоводу. Очки в толстой роговой оправе и с толстыми стёклами казались непомерно большими и тяжёлыми для его узкого, щупленького липа. Эти очки светились такой ни на миг не угасающей приветливостью, что у меня даже зарябило в глазах.

      — Будем говорить по-русски? – спросил меня Львов.

      — Да… пожалуй, – ответил я.

      — А какой язык является государственным в той стране, откуда вы прибыли?

      Я замялся. Промычал что-то невнятное. Но потом нашёлся и выпалил:

      — Язык веселья и развлечений!

      — Это чудесный, весьма привлекательный язык! – воскликнул экскурсовод Львов. – Зоопарк, как вы могли заметить, закрыт для проведения некоторых мероприятий учётного характера, но для посетителей из других стран, которые едут и могут вообще никогда не увидеть наши редчайшие экспонаты, мы делаем исключение.

      Экскурсовод так привык общаться с представителями других стран, что сам говорил, мне казалось, с иностранным акцентом. По крайней мере, он произносил слова чересчур чётко, как говорят люди, недавно выучившие язык. А может быть, он произносил каждое слово так нарочито ясно, как бы отдельно от других, для того, чтобы его лучше понимали.

      — Вы прибыли к нам из Страны…

      — Вечных Каникул! – торопливо прошептал я в самое ухо экскурсовода.

      Очки засверкали такой радостью, таким гостеприимством, будто Страна Вечных Каникул была родной или, по крайней мере, любимой страной экскурсовода.

      — Сейчас перед вами будут плавать, летать, ползать, бегать, петь и рычать широты всего земного шара! – торжественно и заученно провозгласил экскурсовод, пропуская меня в калитку и показывая спину всем моим приятелям.

      — А они?.. – растерянно поинтересовался я.

      — Для вас мы делаем исключение! А они смогут посетить зоопарк дней через десять в любое удобное для них время.

      — Но ведь они меня сопровождают!

      — Ах, так? Тогда пожалуйста.

      Очки сразу осветили гостеприимством и приветливостью всех моих приятелей. И я вошёл в зоопарк в сопровождении Валерика, Жоры, Мишки-будильника и всех других, онемевших от изумления ребят.

      — Где тут у вас катаются на осликах? – спросил я с тем подчёркнутым интересом, с каким, как я замечал, задают вопросы туристы.

      — Хотя сейчас ослики тоже проходят переучёт, мы специально для вас запряжём одного из них в санки.

      — А упряжь осла, я надеюсь, будет с этими… Как они у вас называются?.. С бубенчиками? – все больше входил я в роль туриста.

      Очки светились готовностью выполнить все мои пожелания. Но тут вмешался сопровождающий меня Валерик.

      — Извини, пожалуйста… Но может быть, ты покатаешься потом? У нас ведь есть цело.

      — Ах, оказывается, у сопровождающих меня друзей иные пожелания! – воскликнул я. – Что ж, не возражаю.

      — Все экспонаты сейчас на зимних квартирах, – сообщил Львов. – Кого мы посетим в первую очередь? Хищников, птиц или…

      — Лучше всего кроликов и белых мышей, – перебил его Валерик.

      Экскурсовод Львов, видно, привык не удивляться. Он повёл нас к мышам и кроликам с таким удовольствием, словно это были самые необычайно редкие экспонаты, прибывшие в зоопарк с самых дальних широт.

      Кога мы вошли в помещение, экскурсовод сказал:

      — Простите, здесь несколько спёртый воздух, но ничего не поделаешь. Когда вы приедете к нам из своей страны летом, будет совсем другое дело: экспонаты переселятся на свежий воздух.

      Валерик вытащил тетрадку, карандаш и начал задавать экскурсоводу вопросы. Он задавал их часа полтора подряд, не меньше. Гостеприимный блеск роговых очков начал даже немножко тускнеть. Но экскурсовод продолжал отвечать, всё так же чётко произнося каждое слово и обращаясь при этом только ко мне. Хотя вопросы-то задавал Валерик…

      Я пропускал ответы Львова мимо ушей: мне не терпелось поскорей добраться до ослика с бубенчиками.

      В Докмерабе, столице Страны Вечных Каникул, на осликах не катали. Поэтому я проехал на санках не меньше десяти кругов.

      А потом стали кататься и сопровождавшие меня приятели…

      Когда бедный ослик совсем замучился, мы закончили нашу экскурсию.

      Экскурсовод Львов попросил меня одного снова зайти. на минутку в закрытое помещение. Там он протянул мне толстую красивую книгу в кожаном переплёте.

      — Сюда заносят свои отзывы и впечатления туристы из других стран, – сказал экскурсовод. – Напишите и вы что-нибудь тёплое…

      Я хотел прочитать отзывы и впечатления других туристов, чтобы написать что-то похожее. Но прочитать я не сумел, потому что свои впечатления они «заносили» в книгу на непонятных мне языках.

      Я написал: «Прибыв из Докмераба, столицы Страны Вечных Каникул, я нашёл в вашем зоопарке очень много любопытного!»

      — А что произвело на вас наибольшее впечатление? – спросил экскурсовод.

      Я дописал: «Наибольшее впечатление на меня произвёл ослик с бубенчиками». И расписался.

      Затем я попрощался с экскурсоводом.

      — Если снова прибудете из своего Докмераба, заходите, пожалуйста, – сказал он. – Наши звери будут вас ждать!

      Я в сопровождении своих приятелей покинул зоологический сад.

      На улице я спросил ребят:

      — Ну, как? Накатались? Может быть, хотите ещё?

      Больше ребята не хотели. Но на меня все они взирали с восхищением. Поняли, что такое каникуляр!

      И только Валерик, не подчиняясь Деду-Морозу, сказал:

      — А ты у нас, оказывается, турист? Иностранец?.. Из какой ты приехал страны?

      Он произнёс эти слова насмешливо. Он по-прежнему мною не восторгался.

      Вот с того самого момента ко мне и приклеилось прозвище «Петька-иностранец»! А прозвища запоминаются даже лучше, чем имена, потому что они почти все разные: у каждого – своё. И сейчас иногда, встретив немолодого уже человека, с которым мы в ту давнюю пору вместе учились в школе, я замечаю, что он не может вспомнить моего имени, но зато сразу вспоминает прозвище: «Иностранец!..»

      Я хочу рассказать о вечере того далёкого дня, когда это моё уже известное вам прозвище прозвучало впервые.

      Вернувшись домой, я поспешно набрал две двойки и попросил:

      — Соедини меня, Снегурочка, с Дедом-Морозом.

      — По какому вопросу?

      — По очень важному!

      — Может быть, я сама могу его разрешить?

      — Нет, ты не сможешь.

      — Соединяю.

      Услышав в трубке голос своего покровителя, я быстробыстро заговорил:

      — Дедушка, у меня есть одно предложение! Расколдуй всех моих приятелей: пусть они мною не восхищаются. И не хвалят меня… А вместо этого заколдуй одного только Валерика! Чтобы он уважал меня, и хвалил, и хотел со мною дружить, как прежде…

      — О, как тяжело мне тебе отказывать! Но ты просишь о невозможном.

      — Ведь ты же волшебник высшей квалификации!

      — Да… так считают.

      — И ты не можешь этого сделать?

      — Нет.

      — Почему же?!

      — Может, когда-нибудь ты узнаешь об этом.

      — Когда?

      — Когда придёт время.

      — А когда придёт это время?

      — Когда пробьёт час.

      — А когда пробьёт час?

      — О, спроси меня о чем-нибудь другом. Задай мне любой вопрос.

      — Хорошо. Я задам. Я спрошу!.. Зачем ребятам так нужно было попасть в зоопарк?

      — Ты опять нашёл вопрос, который не должен был находить, потому что я не имею права на него ответить.

      Пойми: каникуляру не полагается знать о том, что происходит в школе.

      — Ты второй раз сегодня отказываешь каникуляру, – воскликнул я.

      — О, не терзай моё сердце! Мне так тяжело тебе отказывать! Но ведь я уже объяснял, что сказка имеет свои законы. И всё-таки я отвечу тебе… Но без всяких подробностей. В самых общих чертах…

      — Конечно! Конечно!.. Без всяких подробностей!

      — И только в порядке исключения…

      — Конечно! Конечно!

      «И какая же это хорошая фраза: „в порядке исключения“, – подумал я. – С её помощью можно делать всё, чего делать не полагается!»

      — Они готовятся ко дню открытия…

      — Чего? – нетерпеливо перебил я.

      — Кружка юнукров!

      — Юнукров?.. А при чём здесь зоопарк?

      — Больше я ничего не скажу. Никаких подробностей.

      — Но, дедушка, может быть, ты ошибся? Наверно, кружок юнкоров? Юных корреспондентов?

      — О, ты обижаешь меня: я никогда бы не посмел вводить в заблуждение каникуляра!

      Вообще-то Дед-Мороз разговаривал как все обычные люди, но только часто употреблял восклицание «О!» Одна эта буква, поставленная вначале, придавала его фразам некоторую торжественность. И я, сам того не замечая, тоже стал иногда восклицать: «О, я пойду во двор! О, дайте мне вилку!..»

      — О, дайте мне немного подумать! – сказал я маме и папе после телефонного разговора с Дедом-Морозом.

      И ушёл на улицу: мне хотелось побыть наедине со своими мыслями, разгадать, кто же такие эти юнукры.

      «Юнукры? – размышлял я. – Может быть, это „юные украшатели“? Но что они украшают? Школьный двор? Или улицу? Ничего интересного! А может быть, „юные укрепители“? Но что они укрепляют? Дисциплину в школе? Тоже нашли занятие! А если ни то, ни другое? Кто может ответить мне, объяснить?.. Конечно, только Валерик: ведь он не подчиняется законам сказки. Он может, если захочет!»

      Через несколько минут я был у Валерика:

      — Дай слово, что ответишь мне на один вопрос!

      — Прости, но я должен знать, на какой именно.

      — Кто такие юнукры? Объясни! Ведь я же провёл вас всех в зоопарк…

      Я не договорил последнюю фразу, сообразив, что она не понравится Валерику.

      — А тебе очень интересно узнать?

      — О, просто до смерти интересно! – воскликнул я.

      — Ну ладно… Ототри на меня внимательно: в оба глаза! Слушай меня внимательно: в оба уха! Это юные укротители! Сокращённо получается: юнукры. Понимаешь?

      — Понимаю… И чем же вы будете заниматься?

      — Дрессировать, укрощать…

      — Кого?

      — Потом, когда закалим свою волю по-настоящему, может быть, даже и хищников.

      — А зачем же ты интересовался в зоопарке кроликами, белыми мышами и ежами? Их ведь никто не дрессирует.

      — А мы попробуем! И кроликов, и ежей, и белых мышей… Но, главным образом, кошек!

      — Почему? – удивился я.

      — Потому что многие хищники принадлежат к семейству кошачьих. Мы будем на кошках привыкать, тренироваться… Ты вообще-то, я надеюсь, знаешь, что отряд хищных делится на разные семейства? И семейство кошачьих как раз в этом отряде. А наша домашняя кошка, между прочим, произошла от дикой нубийской буланой кошки, потомки которой и сейчас живут в Африке.

      — Это в учебнике зоологии написано?

      — Да.

      Валерик в последнее время часто произносил разные цитаты из учебников. Мне хотелось тоже пощеголять такими умными фразами, но я не мог: мама спрятала все мои учебники в шкаф и заперла их на ключ.

      Так поступила мама, которая раньше считала, что каждая прочитанная книга, как и день, проведённый в школе, – «это крутая ступенька вверх».

      — День открытия кружка станет у нас как бы традиционным днём юных укротителей, – продолжал Валерик. – И через год, и через два, и через три мы будем устраивать в этот день представления, сеансы дрессировки и парады юнукров. Каждый юный укротитель будет вести на поводке или нести на руках своё подшефное животное.

      — На этих парадах представители семейства кошачьих сожрут всех ваших белых мышей, – сказал я.

      — Мы установим мир и дружбу между животными! А ежи, кстати, тоже ловят мышей. И считаются очень полезными, – сообщил Валерик.

      — Так в учебнике написано?

      — А что?

      — Я учебников не читаю.

      — Это я знаю.

      — А что там написано про семейство собачьих?

      — Прости, но такого семейства не существует.

      — Какая ужасная несправедливость! – воскликнул я. – Семейство кошачьих есть, а собачьих – нету.

      — Зато есть семейство псовых!

      — Ах, всё-таки есть? Ну, тогда я спокоен!

      — Про собак-то вообще много чего написано. Но у нас собак не хватает. Никто не хочет их отдавать: всё-таки друзья человека! Я объясняю своим укротителям: «Вы же всё равно и в кружке будете шефствовать над ними, воспитывать их». Говорят: родители не согласны. Мы даже решили дворняжек принимать…

      — А меня примете? – тихо спросил я.

      — Куда? В кружок? Просто не сможем.

      — Та-ак… Значит, дворняжки для вас подходят, а я нет?

      — Пойми: ты никак не можешь стать юнукром!

      — Почему?

      — У юнукров должна быть воля! И потом… мы будем дрессировать на научной основе. А ты учебников не читаешь.

      — Та-ак… Понятно. Значит, я вам сегодня открыл вход в зоопарк, а вы для меня вход закрываете…

      С этими словами я решительно направился к двери. Но когда я уже взялся за ручку, меня неожиданно осенила одна идея. И я повернулся к Валерику:

      — Значит, породистых собак у вас не хватает?

      — Нет.

      — О, это прекрасно!..

     
      В МЕНЯ ВЛЮБЛЯЕТСЯ РЕНАТА

     
      У нас в квартире были соседи. Соседей было трое: муж, жена и их любимица такса, по имени Рената.

      Что касается меня, то я не был любимцем соседей. Они даже говорили, что хотят устроить обмен и уехать из нашей квартиры, потому что я – «ненормальный жилец» (опять – ненормальный!).

      Соседям очень не нравилось, что я любил читать Валерику по телефону свои сочинения по литературе; что вообще мы с моим лучшим другом перезванивались каждые полчаса, хоть он жил всего-навсего этажом выше; что Валерик придумывал таинственные игры, по ходу которых мы бросали друг другу в почтовый ящик разные «вещественные условные знаки»: камни небольших размеров, ржавые гайки, старые шнурки от ботинок и металлические бильярдные шарики. Им не нравилось, что все наши самые важные советы и заседания проходили в ванной комнате. Им не нравилось, что, приходя ко мне, мои приятели оставляли следы от своих башмаков в коридоре на натёртом паркете. И ещё очень многое другое не нравилось нашим соседям.

      А мне не нравилось, что ранним утром, и днём, и поздним вечером они в коридоре громко, приторными голосами беседовали со своей любимицей таксой:

      — Не хочешь ли ты прогуляться, наша ласточка? Не нужно ли тебе куда-нибудь, наша милая? Не стесняйся, скажи нам правду – и мы выведем тебя на улицу, наша красавица!

      У красавицы были такие короткие ножки, что казалось, брюхо вот-вот коснётся земли, а обвислые уши напоминали больше увядшие листья, которые скоро должны были опасть на землю.

      Иногда соседи обращались к своей Ренате не на «ты» и даже не на «вы», а как-то странно величали её словом «мы».

      — Мы ещё не захотели отправиться к заборчику или к нашему любимому столбику? – вопрошали они на всю квартиру. – Мы сегодня не в духе? У нас сегодня грустное настроение?

      Рената была молчалива. Но стоило ей хоть вполголоса тявкнуть, как я тут же появлялся на пороге своей комнаты и заявлял:

      — Людям, значит, нельзя разговаривать в коридоре, а собаке лаять можно? Надоел ваш таксомотор!

      — Скажи, как ты относишься к Ренате, и я скажу, кто ты! – вслух переиначивала соседка известную русскую поговорку.

      В один голос со своим супругом она восклицала:

      — Не смей называть нашу таксу таксомотором! А ты, ласточка, его не слушай!

      Соседи обожали рассказывать о родословной своей таксы и нередко заявляли мне:

      — У её родителей были три золотые медали! Посмотрим, получишь ли ты в десятом классе хоть одну серебряную!

      Я и сам не был уверен, что смогу тягаться в этом смысле с родителями Ренаты, и потому ничего не возражал.

      И вдруг сейчас породистые и знаменитые предки таксы, фотографии которых висели у соседей на стене, рядом с портретами их собственных родственников, – да, именно предки Ренаты должны были прийти мне на помощь. Я это понял, когда Валерик сообщил мне, что не хватает породистых собак и что в свой будущий зоопарк они будут принимать дворняжек без всякого конкурса.

      Дома я подошёл к телефону, набрал две двойки и сказал Снегурочке:

      — Я хочу, чтоб меня полюбила Рената!

      — Кто? Кто?..

      — Меня очень развлечёт… мне доставит огромнейшее удовольствие, если такса Рената откажется от своих хозяев и будет признавать только меня одного.

      Через пятнадцать минут после этого разговора мирная Рената тяпнула своего хозяина за палец. Когда к ней протянула руки хозяйка, она тяпнула и её.

      — Ты обозналась! – в ужасе закричала соседка. – Милая Рената! Приглядись к нам повнимательней: это же мы, твои самые близкие люди…

      Но такса рассвирепела и не желала вглядываться в лица моих соседей. Она рычала так грозно и непримиримо, что они с криками: «Она заболела! Её кто-то укусил!» – ринулись в комнату и захлопнули за собой дверь.

      Соседи привыкли сваливать все свои беды на меня, и я удивился, что они, прячась в комнате, не заявили, что это я укусил их собаку.

      Я вышел в коридор и поманил таксу к себе. Она подбежала и стала ласково, покорно вилять своим куцым хвостом. В этот момент соседка выглянула в щёлку и закричала своему мужу:

      — Смотри, смотри, он околдовал нашу Ренату!

      Если б она только знала, как точны были её слова!

      Короче говоря, через час я повёл Ренату к её любимому столбику. А ещё через час выяснилось, что она принимает пищу только из моих рук. Я с удовольствием кормил её своими призами и подарками, которые уже начинали мне немножко надоедать.

      — Если бы она была бешеная, – через дверь объяснял я соседям, – она бы кусала всех. А вот посмотрите: она же меня не кусает. Значит, Рената просто разлюбила вас и полюбила меня! Ведь у людей так бывает? А собака – друг человека: значит, и с ней это может случиться.

      За дверью раздались рыдания соседки. Мне даже стало её жалко. Но я знал, что только при помощи Ренаты смогу проникнуть в кружок юнукров, участвовать в представлениях и парадах юных укротителей.

      Ночь такса провела у меня под кроватью. Как ни заманивали её соседи на старую лежанку, она твёрдо решила переменить квартиру.

      На следующий день соседи привели к таксе своего знакомого ветеринара. Он осмотрел собаку и сказал:

      — Мне бы такое здоровье!

      — Но в чём же дело? – воскликнула соседка.

      — У собаки тоже есть сердце, – ответил ветеринар. – Да, сердце, которому не прикажешь! Вы хотите, чтобы такса осталась в вашей квартире?

      — Да, конечно… Разлука с ней была бы невыносима!

      — Тогда уступите её вашему юному соседу. Это единственный выход.

      Рената стала моей!

      Прежде всего я дал таксе новое имя. Юнукры называли мирных домашних животных грозными именами хищников: рыжих кошек – Львицами, пятнистых – Тигрицами. Я назвал свою таксу Рысью.

      По десять раз в день выводил я таксу во двор, надеясь, что нас с ней увидит Валерик. Я подводил Рысь к её любимому столбику, но она равнодушно отворачивалась от него, давая мне понять, что столько раз в день этот столбик ей вовсе не нужен. А Валерика во дворе не было: должно быть, он с утра до вечера готовился к своему знаменитому дню юнукров.

      Тогда однажды я вывел таксу во двор совсем рано, в тот час, когда Валерик должен был бежать на уроки.

      Рысь со всех ног помчалась к столбику (за ночь она успевала по нему соскучиться), а я стал дежурить возле подъезда, чтобы не пропустить Валерика. Наконец он появился… Хоть в запасе у меня было всего несколько минут (Валерик торопился в школу), я решил начать не с самого главного.

      — Что это у тебя в руках? – спросил я. – Такое… свёрнутое в трубочку…

      — Это плакаты для нашей будущей «комнаты смеха и страшных рассказов».

      — Смеха и страшных рассказов?

      — Ну да. Мы открываем её специально для юнукров. Юный укротитель должен быть всегда весёлым и храбрым! В этой комнате он иногда будет веселиться, а иногда страшные рассказы будут закалять его волю!

      Я насторожился. Дело в том, что я очень любил смеяться. Я мог смеяться целыми часами, и иногда в самых неподходящих местах: например, на уроке или где-нибудь на сборе. И страшные истории Валерика «с продолжением» я тоже мог слушать до бесконечности. Поэтому я сказал:

      — Но ведь мне тоже нужно закалить свою волю! Ты сам говорил об этом… Вы пустите меня туда, в эту комнату?

      — Видишь ли, – начал объяснять Валерик своим как бы вечно извиняющимся голосом, который моя мама называла вежливым, интеллигентным и непохожим на мой. – Мне очень неудобно тебе отказывать… Но у нас будет не просто весёлая комната. Там, на стенах, будут вывешены всякие плакаты. Как раз вот эти, которые у меня в руках…

      — А что там написано?

      — Ну, например: «Кто не работает, тот…»

      — Не ест! – подхватил я быстро, точно отгадывая последнюю строчку в стихах дяди Гоши.

      — Нет, у нас будет написано немного по-другому: «Кто не работает, тот не смеётся!» И ещё: «Смеётся тот, кто…»

      — Смеётся последним! – снова перебил я Валерика.

      — Опять не угадал. У нас будет написано так: «Смеётся тот, кто не только смеётся!» Понимаешь? Ну, в том смысле, что не только развлекается…

      — Но ведь ты знаешь, что я умею смеяться громче, всех у нас в школе! И потом… моя воля очень нуждается в закалке. Я сам это чувствую!

      — Этого ещё мало!

      «Ах, этого ещё мало! – мысленно возмутился я. – Ну, сейчас ты поймёшь, что я вам пригожусь! Что я не с голыми руками собираюсь вступить в юнукры!..»

      — Рысь! Рысь, сюда! – крикнул я.

      И такса послушно подскочила ко мне.

      — Соседкину собаку прогуливаешь? – спросил Валерик.

      — Нет, не соседкину, а свою! Теперь она моя.

      — Довольно породистая…

      — Довольно породистая! Да знаешь ли ты, что её родители имели десять золотых медалей, пятнадцать серебряных и столько же бронзовых! Я уже не говорю о её дедушке и бабушке!..

      — Отдай её нам, – сказал Валерик.

      — Это невозможно: Рысь любит только меня. И просто сдохнет с тоски…

      — Не умрёт! А кто-нибудь из ребят будет её воспитывать.

      — Твой любимый Жорочка?

      — Напрасно ты злишься: Жорка – хороший парень.

      — А я плохой?

      — Жорка – сильный и добрый.

      — А я слабый и злой?

      Валерик ничего не ответил.

      — А я, значит, не могу воспитывать свою собственную таксу? Не имею права?

      — Извини меня, Петя… Но ведь ты же не можешь ходить в школу. А кружок наш будет как раз при школе.

      — Почему это я не могу?

      — Потому что ты проходишь «курс лечения», а больные школу не посещают.

      — Это вам учительница сказала? Она всё перепутала!

      В эту минуту из подъезда выскочил Мишка-будильник и громко сообщил:

      — Восемь часов двадцать минут!

      Они с Валериком побежали за ворота, на ту самую дорогу, по которой я и сегодня мог бы идти зажмурившись…

      Из другого подъезда выскочил Жора, догнал их… И они побежали втроём.

      Дед-Мороз аккуратно выполнял мою просьбу. Я понял, что смеяться мне теперь придётся в одиночку. И в одиночку придётся закалять свою волю. И, уж конечно, одному придётся сидеть в темноте на служебном стуле подруги маминой юности.

      Я вернулся домой. Снял трубку и набрал две двойки.

      — Собака очень утомляет меня, – сказал я Снегурочке. – Просто даже отягощает… Пусть она вернётся к своим хозяевам.

      Словно предчувствуя разлуку, такса стала тереться о мою ногу.

      — Рысь, брысь! – отогнал я её.

      — Что такое? – спросила Снегурочка.

      — Это я собаке… Она наскучила мне!

      — Всё понятно. Заказ принят. Номер заказа тринадцать дробь семь. Больше никаких желаний не будет?

      Я хотел что-нибудь попросить. Помолчал немного…

      Но, так ничего и не придумав, спросил у Снегурочки:

      — А почему у вас к каждому номеру прибавляется это самое «дробь семь»?

      — Для пущей сказочности, – ответила Снегурочка.

      — Для сказочности? – удивился я.

      — Ну да. Разве ты не замечал, что семёрка – одна из самых волшебных цифр? Почти все чудеса в сказках совершаются «за семью морями», «за семью замками», «за семью печатями», «в семь дней и семь ночей» или где-нибудь «на седьмом небе»!.. Значит, сегодня заказов на развлечения не будет?

      — Нет. Что-то я немного устал…

     
      ПИОНЕР-ПЕНСИОНЕР

     
      Я и правда устал, потому что в Стране Вечных Каникул был очень напряжённый график развлечений.

      Утром я выходил из дому, за углом садился всё в тот же троллейбус, впереди и на боку которого было написано: «В ремонт!», и прибывал на нём в Докмераб. Там я пел «хором», ходил «хороводом», соревновался сам с собой, побеждал, забирал все призы, которые были у Деда-Мороза, получал жестяную подарочную коробку и уходил домой.

      Конечно, я мог попросить Деда-Мороза изменить эту программу, но я по-прежнему боялся, что в другом представлении не будет соревнований, в которых я уже так привык побеждать. И что я не буду каждый день получать пряники, пастилу и шоколадные медали. Хотя от всего этого меня уже понемножку начинало тошнить.

      Над столом у меня теперь вместо «Расписания уроков» висело «Расписание развлечений». Согласно этому расписанию, которое каждый день менялось, я после Ёлки непременно должен был идти в цирк, или на дневной концерт, или на какую-нибудь выставку.

      А сразу же после обеда я, по маминому приказу, отправлялся в кино.

      Вечером, вернувшись с работы, мама высовывалась в окно и, если я был во дворе, требовательно звала меня слушать патефон. Иногда в окно высовывался и папа.

      — Домо-ой! Пора смотреть диафильмы! – командовал он.

      Да, кроме кинофильмов, я ещё должен был дома в обязательном порядке смотреть диафильмы.

      Раньше папа, который был за «беспощадное трудовое воспитание», требовал, чтобы я сам вешал на стену свой пододеяльник, предварительно, конечно, вынув из него одеяло, и чтобы сам возился с чёрным аппаратом, вставляя в него узкие ленты диафильмов. Теперь папа не разрешал мне вешать экран-пододеяльник и не позволял близко подходить к аппарату – он всё делал сам, а я был только зрителем.

      — Твоё дело смотреть! – говорил папа. – Это тоже нелёгкое занятие.

      И правда, это было не очень легко, если учесть, что в нашем домашнем кинотеатре, как и на медицинской Ёлке, одна и та же программа повторялась каждый день. Мои приятели теперь поздно возвращались из школы: готовились ко дню юнукров.

      Во дворе и в красном уголке я общался теперь, главным образом, с пенсионерами. Кстати, однажды, когда я заказал в «Столе заказов» в качестве очередного развлечения катание на поезде метро (ничего другого я уже просто не мог придумать!) и когда я спустился на эскалаторе вниз, дежурный по станции усадил меня в первый вагон под табличку: «Для пассажиров с детьми и инвалидов». Я долго упирался, отказывался, но он решительно настаивал: «Нет, нет, сиди, пожалуйста: здесь твоё место! Видишь, написано: «Для инвалидов».

      В красном уголке я играл с пенсионерами и инвалидами в их любимые «сидячие игры»: лото и домино. И ещё я привык слушать разговоры о разных болезнях. Я теперь точно знал, от чего бывают спазмы сосудов, каковы признаки грудной жабы, склероза и язвы желудка. Вернувшись домой, я подробно ощупывал себя и находил признаки всех болезней, о которых слышал во дворе. Кажется, я старел… Нет, не взрослел (поскорее вырасти и стать взрослым было в те годы моей самой заветной мечтой!), а именно старел и дряхлел.

      Однако не все мои новые друзья поддавались возрасту. Бывший спортсмен дядя Рома всё время говорил о пользе физических упражнений. И однажды я решил с его помощью потренироваться в хоккейной игре: мне очень хотелось научиться защищать ворота и когда-нибудь взять реванш за своё первое позорное поражение.

      Мы договорились, что я буду стоять в воротах, а дядя

      Рома попытается клюшкой забивать мне голы. Помню, дядя Рома, который очень любил физические упражнения, размахнулся, ударил – я упал и не пропустил шайбу. Но в ту же минуту упал и дядя Рома… Ему стало нехорошо.

      — Простите меня, дядя Рома, – пролепетал я.

      — Ничего, ничего… Просто переоценил свои возможности, – сказал он. – Каждому возрасту – свои игры…

      Вечером Валерик, встретив меня, спросил:

      — Играешь в хоккей с пенсионерами?

      — А что такого особенного? Достойные, всеми уважаемые люди… Пользуются заслуженным отдыхом!

      — Они-то заслуженным!.. – сказал Валерик. И усмехнулся: – Эх ты, пионер-пенсионер!

      Так приклеилось ко мне ещё одно прозвище.

      «Когда же, – думал я, – сбудется, наконец, предсказание Деда-Мороза, и я узнаю, почему Валерик не подвластен волшебной силе?..»

     
      «ОПАСНАЯ ЗОНА» В ПОСЛЕДНЕМ РЯДУ

     
      Уже целые сутки я голодал… Я не мог больше питаться пряниками, пастилой и шоколадом.

      Признаться в этом маме и папе я не хотел. Но когда они ушли на работу, я стал шарить в буфете и на кухне между оконными рамами, где мама обычно охлаждала продукты.

      «Колдовство какое-то! – злился я. – Ничего нет… Нарочно едят в кафе и в столовой, чтобы я умер с голоду».

      На моём столе, и в буфете, и на подоконниках лежали пакеты с призами и жестяные коробки с подарками, но я не мог даже смотреть на них. На улице я теперь всегда заранее, по запаху, угадывал приближение кондитерских магазинов и тут же переходил на другую сторону.

      В полдень я попросил у соседки кусок обыкновенного чёрного хлеба.

      Как я мечтал теперь о простом чёрном хлебе! Или о картошке с жареной колбасой!.. Или о том, чтобы посидеть просто вдвоём с Валериком и поговорить о наших общих делах, как это бывало раньше. Но общих дел у нас с ним уже почти не осталось…

      Соседка чёрного хлеба не нашла.

      — Хочешь пряников? – спросила она. – Или сладкого пирога?

      Это было поразительно! Ведь наша соседка всегда утверждала, что для человеческого организма «пироги и пышки – это синяки и шишки». Соседка вообще любила по-своему переиначивать пословицы и поговорки. Она всегда учила свою Ренату: «На чёрный каравай пасть разевай!» И вдруг у неё не оказалось ни кусочка чёрного хлеба!..

      В последнее время мои отношения с соседями резко изменились. Оба они официально заявили, что я стал наконец «нормальным жильцом».

      И дело было не только в том, что я расколдовал и вернул им их любимую таксу. Моих соседей очень радовало, что я уже не читал Валерику по телефону свои сочинения, что вообще телефон отдыхал теперь от моих разговоров, что уже никто не бросал в почтовый ящик «вещественные условные знаки» и что никто из моих приятелей не оставлял в коридоре следов от своих ботинок. Соседей радовало моё одиночество…

      В тот день я решил не идти на Ёлку за призами и подарками. А пошёл прямо в кинотеатр «Юный друг».

      У входа меня поджидала подруга маминой юности. Лицо у тёти Даши было бледное и расстроенное.

      — Что случилось? – спросил я.

      — У меня неприятности по работе, – сообщила тётя Даша. – Из-за тебя никто не покупает билеты на места в последнем ряду. Получается недогруз зрительного зала!

      — Из-за меня?

      — Да, по всему району прошёл слух, что у нас в последнем ряду «опасная зона».

      — Но при чем же здесь я?

      — Перестань подсказывать зрителям, кто там, на экране, будет жениться, а кто разводиться, кто куда уедет и кто кого убьёт… Зачем же ты забегаешь вперёд и рассказываешь им содержание? Чтобы меня уволили с работы?

      В кинотеатре «Юный друг» фильмы шли примерно по неделе – таким образом, каждый из них я смотрел не меньше семи раз.

      Однажды я обратился к Деду-Морозу с просьбой, чтобы кинокартины не повторялись.

      — О, я рад был бы тебе пойти навстречу! – ответил он. – Но где же взять столько фильмов? Ты и так смотришь абсолютно все, на которые дети до шестнадцати лет допускаются…

      — Тогда покажи мне то, на что дети не допускаются! – воскликнул я.

      — О, этого я не могу… Я же дисциплинированный волшебник!

      Дед-Мороз не выполнил моей просьбы, поэтому всё, что происходило на экране, я выучивал почти наизусть и во время сеанса объяснял своим соседям, что будет дальше. Но, вместо того чтобы поблагодарить меня, они возмущались:

      — Перестань шептать! Сидит на каком-то странном стуле, между рядами и ещё шепчет. Надо позвать администратора!

      Я ожесточился: «Почему это всем должно быть в кино интересно, а мне одному скучно и неинтересно? Нарочно буду подсказывать!..»

      И вот места по бокам от служебного стула опустели… Получилось, что я не только езжу в персональном троллейбусе, но и сижу в персональном ряду! Тогда я начал рассказывать о предстоящих на экране событиях ребятам, которые сидели впереди меня.

      И вот какая из всего этого получилась неприятность: подруга маминой юности могла потерять работу. Что стоило ей вообще выгнать меня со своего служебного стула? И больше никогда в жизни не пускать меня на этот особый стул? Казалось бы, ничего… Но Дед-Мороз не разрешал ей так поступить. Да, только Валерик оказался и дедморозоустойчивым! Но почему?

      — Ты рассказывай мысленно, про себя, – робко советовала мне тётя Даша.

      Я обещал.

      В тот день впереди меня сидели какие-то мальчишки. А по обе стороны от служебного стула места опять пустовали: здесь была «опасная зона».

      Когда начал медленно гаснуть свет, почти все мальчишки, седевшие впереди, обернулись ко мне. И один из них предупредил:

      — Попробуй только подскажи!

      — Очень мне нужно! – ответил я.

      В самый разгар картины, когда на экране враги напали на след героя, мальчишки стали перешёптываться между собой: «Его поймают! Его найдут!..» И тут я не выдержал:

      — Не бойтесь! Его не поймают. Он спрячется…

      — Попробуй только выйди на улицу после сеанса! – ответили мне в темноте.

      На всякий случай я не стал дожидаться конца сеанса.

      — Ничего, мы тебя и завтра найдём! – прошипел мне вдогонку всё тот же парень. Он знал, что я хожу в кино ежедневно.

      «Скажу маме, что зрители меня травят!» – решил я. И без всякого сожаления навсегда распрощался со служебным стулом подруги маминой юности…

      А в доме у нас в тог день происходило что-то необычайное. То и дело я слышал за дверью на лестнице топот ног. «Ишь ты, – думал я о Валерике, – сидит себе дома, как командир в штабе, а к нему бегут, топают ногами! Что у них там происходит?»

      Время от времени на лестнице раздавалось мяуканье и собачий лай. Рената задвигала своими обвислыми ушами и вместе со мной стала напряжённо прислушиваться.

      Я чуть приоткрыл дверь и в щёлочку стал наблюдать за ребятами. Что это они так торжествуют? Чему так радуются? Наверно, устроили конкурс животных: доя зоопарка отбирают!..

      Увидев, что Мишка-будильник тащит на руках пятнистого щенка, я высунулся на лестницу:

      — Леопарда несёшь?

      У Мишки была радостная и, я бы даже сказал, ликующая физиономия.

      — Что это у вас… такое? – спросил я.

      — Завтра открываем кружок юнукров! И «комнату смеха» тоже.

      — А сегодня что? Генеральная репетиция?

      — Да, готовимся.

      — Очень уж много у вас беготни, – сказал я.

      — Двадцать часов восемнадцать минут! – сообщил мне на прощание ликующий Мишка. И скрылся за поворотом лестницы.

      А я бросился к телефону. «Сейчас выпрошу у Деда-Мороза… В порядке самого исключительного исключения!» – решил я. И набрал свои привычные двойки.

      — «Стол заказов» сегодня закрыт: санитарный день! – ответил мне голос Снегурочки.

      «Додумались! Устроили свой санитарный день как раз накануне такого дня! – со злостью думал я. – Чистюли какие! И что они там, интересно, моют? Дезинфицируют бороду Деда-Мороза?..»

      На лестнице не прекращался топот моих приятелей.

      «Ой, как здорово! Как потрясающе!..» – повизгивали девчонки.

      «Подумаешь, телячьи восторги! Какой-то там кружок, «комната смеха и страшных рассказов»! Что такого особенного? – рассуждал я. – Чего они так ликуют? Придумали себе праздник и радуются. Я вот могу хоть каждый день ходить в настоящий театр, в настоящий цирк, могу хоть каждый день устраивать себе праздники… И то не радуюсь!

      Не бегаю как угорелый по лестнице!»

      Но когда сверху раздалось пение, я не выдержал и побежал туда, к Валерику…

      На лестнице я на мгновение остановился, прислушался и разобрал припев:

      Когда в дверях показался Валерик, я сказал:

      — Уж очень вы громко орёте…

      — Прости, но я думал, что звук резонирует кверху, то есть как бы уходит вверх…

      — Это в учебнике написано?

      — А что?

      — А то, что ваш звук резонирует книзу…

      — Прости, мы будем петь тише. У вас кто-нибудь спит?

      Он хотел закрыть дверь, но я удержал его:

      — Можно, я немножко попою вместе с вами? Знаешь, как я умею петь! Каждый день пою «хором»… Или, вернее сказать, за целый хор! И ещё хожу «хороводом»…

      — Мы разучиваем «Гимн юных укротителей». Его будут петь Завтра только юнукры!

      — А я не могу прийти на это ваше открытие?.. Не могу?

      Валерик задумался.

      — Погоди. Кажется, есть выход.

      — Какой?!

      — Мы пригласим тебя экскурсантом.

      — Я не хочу экскурсантом! Я хочу воспитывать какуюнибудь собаку… Или пусть даже белую мышь! И хочу смеяться в «комнате смеха»!

      Валерик молчал.

      — Ага, молчишь! И по телефону звонить перестал. И в почтовый ящик ничего не бросаешь…

      — А что же ты сердишься? У тебя теперь свои дела, у меня – свои.

      Но я-то хотел, чтобы дела у нас с ним всегда были общие! Я почему-то вспомнил, как Снегурочка однажды по телефону назвала нашу учительницу моей «бывшей учительницей». «Может быть, и Валерик становится моим бывшим лучшим другом?» – со страхом подумал я.

      Я не хотел этого. Я любил Валерика. И решил удрать из Страны Вечных Каникул!

     
      ДЕНЬ ОТКРЫТИЯ – ДЕНЬ ЗАКРЫТИЯ

     
      Всю ночь я репетировал свой предстоящий разговор со «Столом заказов».

      — Позвоню Снегурочке, – шептал я, с головой спрятавшись под одеяло, – и скажу ей: «Мне доставит огромнейшее, просто самое большое удовольствие в мире, если вы отпустите меня из Страны Вечных Каникул! И пусть никто в школе не требует у меня оправдательных справок… Пусть никто не спрашивает, где я был эти полтора месяца!»

      «Интересно, когда начинается рабочий день в „Столе заказов“? – размышлял я. – Наверно, как в продовольственных магазинах, в восемь утра!»

      Ровно в восемь я был у телефона. Набрал две двойки, но вместо голоса Снегурочки услышал злые короткие гудки: занято! Я ещё минут пять подряд крутил диск, но «Стол заказов» не освобождался. Занят! С кем же это, интересно узнать, Снегурочка разговаривает? Может быть, появился ещё какой-нибудь каникуляр? Вот было бы хорошо! Тогда бы моего побега никто и не заметил. «А вернее всего, – решил я, – просто угадали волшебным путём, о чём я хочу попросить, и не хотят откликаться. Тогда я буду действовать сам, без помощи волшебной силы. А если она попытается мне мешать, я буду бороться!..»

      Окрылённый таким смелым замыслом, я побежал собираться в школу. До начала уроков оставалось всего минут двадцать… Но как быть с учебниками и тетрадями? Ведь моя мама заперла их в шкафу!

      — Зачем ты берёшь портфель, Пётр?! – строго спросила она.

      — Так приказал Дед-Мороз, – не задумываясь, соврал я. – Он придумал какую-то новую игру: «А что у тебя в портфеле?» Мне нужны учебники и тетради…

      — Ну, если это для игры, тогда хорошо, – сказала мама.

      Она взяла ключ и отперла шкаф. Никогда ещё – ни раньше, ни потом – не укладывал я книги и тетради в портфель так бережно и с такой любовью, как в то далёкое утро…

      — А почему ты так рано поднялся? – спросила мама.

      — Сегодня очень уплотнённый день, – ответил я словами, которые часто слышал от папы. – Я хочу успеть и в музей, и в Планетарий, и в цирк, и даже, может быть, на выставку мод.

      — Молодец! – похвалила она. – Работяга!

      Портфель распух, но он не казался мне в то утро тяжёлым: я нёс его так же легко и радостно, как носил раньше подарки с ёлочных праздников.

      Идти в школу обычной дорогой я не решился: меня на перекрёстке мог вновь окликнуть свистком милиционер, заколдованный Дедом-Морозом, и направить в сторону от школы – к троллейбусной остановке. Но я знал, как добраться до школы проходными дворами. И смело отправился в путь!

      В утренних дворах было пусто. Только дворники сгребали снег в сугробы, словно все, соревнуясь друг с другом, лепили одни и те же белоснежные остроконечные башенки. А ледяные дорожки посыпали песком и солью.

      «Зачем? – удивлялся я. – Ведь во дворах хозяйничают ребята, а они никогда не спотыкаются на ледяных дорожках, они так любят кататься по этим узким зеркальным островкам!»

      И вот, наконец, я дошёл до последних ворот, сквозь которые уже была видна наша школа… и на которых было написано: «Проход запрещён». Неужели специально для меня закрыли ворота?!

      Где-то в углу двора одиноко приткнулась к стене автоматная будка, стёкла которой заросли густым снежным мохом.

      «А не набрать ли мне сейчас две двойки? – подумал я. – И потребовать, чтобы распахнулись ворота! Нет, пожалуй, не стоит. Лучше сам перелезу!» Я чувствовал, что в это утро «Стол заказов» работает против меня.

      Лезть через ворога было очень трудно, потому что в руках у меня был портфель, туго набитый тетрадями и книжками. С одного валенка слетела галоша, и я понял, что это шутки Деда-Мороза. Вслед за галошей упал и валенок.

      «Если даже вниз полетит и второй, – со злостью думал я, – прибегу в школу в одних носках. И просижу так в классе все пять уроков. До самого открытия кружка юнукров!» Но тут сзади раздался грубый голос:

      — Русскому языку тебя, что ли, не учили? Читать не умеешь?

      Русскому языку меня учили, хотя по этому предмету я никогда не имел больше тройки.

      Обернувшись, я увидел усатого дворника в белом переднике.

      — Я опаздываю в школу… Пустите! – умоляюще проговорил я, сидя на металлической перекладине ворот.

      Но дворник, конечно, стал отвечать мне по шпаргалке Деда-Мороза. А может быть, это был сам Дед-Мороз, который оставил дома бороду и нацепил белый фартук.

      — Если свалишься, кто отвечать будет?

      — Если я свалюсь, так не к вам во двор… а на ту сторону. И ребята меня подберут.

      — Брось валять дурака!

      Отчаяние и решимость овладели мною. Я перебросил портфель через ворота, чтобы он не мешал мне. И полез дальше вверх, цепко хватаясь за металлические прутья, которые обжигали мои пальцы, вылезавшие наружу из дырявых перчаток.

      Дворник хотел схватить меня, но руки у него были коротки или, вернее сказать, просто я залез уже слишком высоко. Добравшись до вершины, я приветливо помахал дворнику озябшей ногой, с которой слетел валенок, и стал спускаться вниз по другую сторону ворот. Я уже был совсем близок к цели, но дворник протянул свои ручищи в брезентовых рукавицах сквозь металлические прутья: он всё ещё надеялся помешать мне. Тогда я зажмурился и спрыгнул. Прыгал я с небольшой высоты и всё же упал… Хотел вскочить, отряхнуться. Но кто-то склонился надо мной. «Неужели дворник перемахнул через ворота»? – подумал я. И в ту же минуту увидел над собой милиционера.

      — Ушиблись, гражданин? – спросил он, почему-то обращаясь ко мне на «вы».

      — Нет! Я побегу в школу…

      — Ни в коем случае. Вы – пострадавший.

      Наверно, Дед-Мороз заколдовал всё наше отделение милиции!

      — Вот нарушили порядок, полезли через ворота и пострадали.

      — Мне совсем не больно.

      — Не пререкайтесь! Сейчас приедет машина. И я вас отправлю.

      — Куда? В отделение?

      — Нет, на лечение, – не то в шутку, не то всерьёз ответил он.

      И тут же раздалась пронзительная, всегда сжимающая сердце сирена «скорой помощи». К нам подкатила машина с красными крестами на боках. Из кабины выскочила санитарка. Поверх шапки у неё был белый платок, тоже с красным крестом. Она склонилась над моей озябшей ногой:

      — Бедный! Никак, обморозился!.. И ушибся?

      Она осторожно натянула мне на ногу валенок, который подал ей дворник сквозь металлические прутья с той стороны ворот.

      — Доставьте его в своё медицинское учреждение. Срочно! – сказал милиционер.

      Они с санитаркой положили меня на носилки с колёсиками и вкатили эти носилки внутрь машины. Санитарка уже не села к шофёру в кабину, а устроилась подле меня.

      Вообще я очень любил, когда меня носили на носилках, как пострадавшего. Это бывало во время учебных воздушных тревог. Но ехать в настоящей карете «скорой помощи», в настоящее медицинское учреждение я не хотел.

      — Портфельчик ваш? – спросил на прощание милиционер.

      — Мой, – ответил я. Схватил портфель и прижал его к сердцу.

      Машина дала пронзительный сигнал, и мы помчались.

      — Тебе удобно? – спросила санитарка.

      Голос её показался мне очень знакомым. Я поднял глаза и увидел… кондукторшу из моего персонального троллейбуса. Да, да, это была она! Только без сумки с билетами, а с белой косынкой и красным крестом на голове.

      — Вы-ы?.. – изумлённо произнёс я.

      — Узнал, родимый?

      — И кондукторша, и санитарка?..

      — Что поделаешь: у нас в Стране Вечных Каникул было большое сокращение штатов. Теперь совмещаем профессии.

      Сквозь маленькое окошко над головой я узнал затылок того самого водителя, который всегда крутил огромную баранку в кабине моего персонального троллейбуса. И он, значит, тоже обслуживал «скорую помощь» по совместительству.

      Тем же самым ласковым голосом, каким она предлагала мне прогуливаться по троллейбусу с места на место, санитарка сказала:

      — Может быть, неудобно лежать на спине? Можешь перевернуться на бок. Чувствуй себя как дома.

      — А куда вы меня… сейчас? – спросил я тихо.

      — В медицинское учреждение. Тебя там подлечат немного… Да вот и приехали!

      Дверь распахнулась, и я увидел, что мы прибыли в… Докмераб.

      — Но ведь это… – проговорил я.

      — Дом медицинских работников, – перебила санитарка. – Медицинское учреждение! Здесь тебе окажут необходимую помощь.

      Подбежал дядя Гоша. Они с санитаркой схватились за ручки носилок. И внесли меня в столицу Страны Вечных Каникул, словно какого-нибудь восточного владыку или повелителя.

      Как только мы миновали входную дверь, дядя Гоша спросил:

      — Ты хочешь, чтобы тебя теперь всё время носили на руках… или, прости, на носилках? Если хочешь – пожалуйста!

      — Нет! Не хочу. Ни в коем случае!

      Я спрыгнул на пол.

      — Желание каникуляра для нас – закон, – провозгласил дядя Гоша.

      И санитарка с носилками тут же исчезла.

      — Наконец-то ты прибыл, – сказал дядя Гоша, хотя час был очень ранний. – Дед-Мороз уже здесь и с нетерпением ждёт тебя.

      «Всё ясно: узнал о моём неудавшемся побеге. И пусть знает. Я этого скрывать не буду!» С такими мыслями я переступил порог вестибюля.

      Дед-Мороз курил возле гардероба.

      — Видишь, нервничает! – шёпотом объяснил дядя Гоша. – А ведь ему курить пожарная охрана запрещает, он весь огнеопасный – усы, борода!

      Я ещё никогда до той поры не видел курящих и нервничающих дедов-морозов. И поэтому изумлённо остановился возле дверей.

      А волшебник выбросил папиросу в урну и, забыв о своей обычной степенной неторопливости, прямо-таки бегом направился ко мне, задрав полы роскошной красной шубы, расшитой золотом и серебром.

      — Ты здесь? Вот и прекрасно. Значит, можно начинать? «Идёт к нам, дети, Новый год!»

      Этими словами он каждый день начинал представление, хотя на дворе уже была середина февраля.

      Я остановил Деда-Мороза:

      — Не хочу больше встречать Новый год в феврале!

      — Что? Что?! – изумился он. – А зачем этот портфель? Ты решил! Теперь носить призы и подарки в портфеле? Боюсь, они гам помнутся. Принеси лучше завтра авоську.

      — Завтра я сюда не приду…

      — Не придёшь?

      — Выпишите меня, пожалуйста, из Страны Вечных Каникул!

      Я протянул Деду-Морозу пригласительный билет с постоянной пропиской.

      — Везде трудней прописаться, чем выписаться, – сказал Дед-Мороз. – А у нас, в Стране Вечных Каникул, наоборот: выписаться гораздо трудней.

      — Почему? – испугался я. – Почему трудно меня выписать?

      — А ты о нас подумал? Мы же все останемся без работы до следующих зимних каникул!

      — Почему?

      — Потому что придётся закрыть Страну Вечных Каникул. Ты же у нас единственный каникуляр! Мы должны тебя беречь и лелеять!

      — А эти зайцы, лисы, медведи? – спросил я.

      — Развлекая тебя, все мы трудились. Значит, никто из нас не был каникуляром. Ты понимаешь?

      — Да-а…

      — Вот и выходит, что страну-то придётся закрыть за неимением населения.

      И правда, в каждой стране ведь должно же быть хоть какое-нибудь население. Ну хотя бы состоящее из одного человека! Я понимал это. И всё же решительно произнёс:

      — И закрывайте её! Кому она нужна? А ты, дедушка, вполне можешь уйти на пенсию. Как дядя Рома… И в дни зимних каникул работать… на общественных началах. Так многие пенсионеры делают. Я их теперь хорошо знаю. Подружился!

      — А как поступить со Снегурочкой?

      — Молодым везде у нас дорога! – воскликнул я.

      — О, это верно, – задумчиво произнёс Дед-Мороз. – Может быть, перевести её на другую работу? До следующих зимних каникул… Куда-нибудь на Крайний Север. Или в Антарктиду!

      — Зачем так далеко?

      — Чтоб не растаяла… до следующих зимних каникул.

      — Так вы меня отпускаете? – с надеждой спросил я.

      — Сейчас напиши заявление: «Прошу выписать…» и так далее, – деловито сказал Дед-Мороз. – Я сбоку поставлю резолюцию. И пойдёшь к Снегурочке: она у нас ведает вопросами прописки и выписки.

      Я достал из портфеля новенькую тетрадку. Но мне жаль было вырывать из неё чистый лист. Тогда я вынул из середины розовую промокашку, написал на ней заявление чернильным карандашом и протянул Деду-Морозу. Он послюнявил немного кончик моего карандаша и вывел в левом углу лиловую резолюцию: «Из каникуляров отчислить. Страну Вечных Каникул закрыть! Дед-Мороз».

      — Отдай Снегурочке: она всё оформит.

      — Дедушка, – тихо сказал я, – у меня к тебе есть ещё одна очень большая просьба…

      — Ну, на прощание готов исполнить. О чём твоя просьба?

      — Я ведь почти целую учебную четверть пропустил. Не можешь ли ты все знания за это время как-нибудь мне в голову… вложить, что ли?

      Дед-Мороз обнял меня и накрыл своей бородой:

      — Этого ни один, даже самый могущественный и квалифицированный волшебник сделать не сможет! Знания – без учения и труда? Нет, этого, милый, никто не сможет…

      Я видел, что ему не хотелось отказывать мне в последней просьбе. Не хотелось, чтоб наше прощание было грустным. И он погладил меня рукавицей по голове:

      — А вот сделать так, чтоб ребята в классе тебе помогли, это я могу…

      — Не надо, не беспокойся, – ответил я.

      Я был уверен, что Валерик поможет мне и так, без вмешательства волшебной силы. Я знал своего лучшего Друга…

      — Ну что ж! Как хочешь, – сказал Дед-Мороз.

      Он уже готов был уйти, но тут я вспомнил:

      — А оправдательная справка? Меня же не пустят в школу. Раньше, если я пропускал занятия, мне давала справку мама. Или выписывал доктор.

      — Снегурочка оформит, – сказал Дед-Мороз.

      Я пошёл к Снегурочке. Вернее, она сама катила мне навстречу на серебристых роликах. Я протянул ей промокашку с резолюцией Деда-Мороза.

      — А пригласительный билет? – спросила Снегурочка.

      Я протянул ей билет. Снегурочка положила его на одну ладошку, накрыла другой, потом потёрла ладошку о ладошку и отдала мне. Но это уже был не билет, а справка о том, что я «в течение полутора месяцев проходил курс лечения в медицинском учреждении». Внизу стояла подпись: «Врач Елкина-Иголкина».

      — Сегодня у нас день закрытия! – громко в рупор объявила Снегурочка. – Закрывается Страна Вечных Каникул, закрывается её столица – Докмераб, закрывается «Стол заказов»!

      Когда я вышел на улицу, дощечек со словом «Ремонт» у входа уже не было.

      «На дне закрытия я сегодня уже побывал. Может быть, успею ещё и на день открытия!» С этой мыслью я, «вылеченный» и «отремонтированный», помчался по тротуару, размахивая портфелем.

      И вскоре очутился на той самой дороге, по которой я мог бы идти зажмурившись, если бы в моём городе по тротуарам не спешили пешеходы, по мостовой не мчались автомобили и троллейбусы и на каждом углу не подмигивали бы своими разноцветными глазами светофоры.

      Сказки кончаются благополучно: одни свадьбой, другие пиром. И такими, к примеру, словами: «Я там был, мёд-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало…» По случаю своего возвращения из Страны Вечных Каникул я тоже закатил пир, если не на весь мир, то по крайней мере на весь двор. Тут-то и пригодились мне все призы и подарки, от которых (о, чудо!) меня как-то сразу вновь перестало тошнить.

      Мёда и пива не было, но были медовые пряники. И я там был, чай с пряниками пил. По усам ничего не текло, потому что усов у меня тогда ещё не было, но в рот попало. И немало!..

     
      ЧЕРЕЗ МНОГО ЛЕТ…

     
      Вчера в нашей квартире раздались три торопливых, словно догоняющих друг друга звонка. Я побежал открывать дверь так стремительно, как бегал, услышав эти звонки, раньше, много-много лет назад… Соседка изумлённо протёрла глаза: ей показалось на миг, что она вместе со мной вернулась в те далёкие годы. На пороге стоял Валерик… Он приехал в наш город на несколько дней.

      Валерик почта не изменился: был таким же маленьким и худеньким, как прежде, словно навсегда остался мальчишкой. Только на носу появились очки, и от этого, как сказала мама, «лицо его стало ещё интеллигентнее».

      Мама почему-то очень смущалась: то называла Валерика на «вы», то на «ты». А один раз даже назвала по имени-отчеству. Когда он закурил, она вскрикнула: «Ты куришь!» – как вскрикнула бы много лет назад, когда мы были школьниками…

      Мы с Валериком подошли к окну и выглянули во двор, где было всё то же футбольное поле и та же крокетная площадка.

      Валерик неожиданно повернулся ко мне и голосом заклинателя произнёс:

      — Смотри на меня внимательно: в оба, глаза! Слушай меня внимательно: в оба уха!

      И я вдруг вспомнил, как однажды, в последний день каникул, сказал Валерику-гипнотизёру: «Ах, если бы эти каникулы никогда не кончались!»

      Валерик тогда вот так же, как вчера, пристально взглянул на меня и голосом заклинателя произнёс: «Смотри на меня внимательно: в оба глаза! Слушай меня внимательно: в оба уха! Вообразим, что твоё желание сбылось! Что тогда будет? Всё начнётся с Дома культуры медицинских работников, куда ты сегодня идёшь на Ёлку!..»

      И он стал придумывать сказку – ведь я уже говорил вам, что он был сочинителем и фантазёром. А я… Я в тот день провалился в Страну Вечных Каникул… Как проваливаются в сон. Как иногда погружаются в мечту, может быть, вздорную, но неотвязную.

      Наверно, Валерик и правда был немножко гипнотизёром: я поверил, что всё, о чём он рассказывал мне, случилось на самом деле. Я так твёрдо в это поверил, что даже сумел сейчас, через много лет, пересказать вам эту историю от своего имени, кое-что, конечно, изменяя и добавляя на ходу.

      Рассказывая, я вновь переживал своё детство… И вновь удивлялся, почему Валерик был не подвластен волшебству. Хотя, в общем-то, ясно почему: сказка сама была подвластна ему, его выдумке и фантазии – ведь это он сочинил её… Впрочем, не всё в этой сказке выдумка. Нет, не всё…

      Кружок юных укротителей у нас был. И Дом культуры медицинских работников тоже был. И Ёлка там была. Это я точно помню.

     
      В. Макаров

     
     
     
     
     
     
     
      Коля пишет Оле, Оля пишет Коле

     
      Оля и Коля

     
      Шоссе длинным серым клинком рассекало лес, казавшийся непроходимым. Но, подъезжая к тому месту, где клинок шоссе перекрещивался с другим клинком, тоже рассекавшим лес, но более отточенным, сверкающим и широким — с уральской рекой, — шофёры и их спутники удивлённо вздрагивали: непроходимые лесные заросли трубили горнами, пели и даже дискутировали на тему: «Может ли мальчик дружить с девочкой?» И только уже у самого моста стрелка, нацеленная на лес, всё объясняла: «Пионерский лагерь «Сосновый бор» было написано на ней выцветшими от солнца и дождя буквами.

      Дискуссии устраивал главный редактор лагерной радиостанции «Голос в лесу» Лева Звонцов. В школе Лева тоже отвечал за радиопередачи, а заодно уж и за дружинную стенгазету… Почти все ребята давно знали друг друга: раньше они жили на Севере, где родители их построили алюминиевый завод, а потом родители переехали на Урал, чтобы строить другой алюминиевый завод, и ребята переехали тоже. Они учились в одной школе, отдыхали в одном пионерском лагере «Сосновый бор» и все знали, что лучше Левы Звонцова никто не умеет заводить разные споры и дискуссии.

      У соцгородка, который строили их родители, было странное и не очень благозвучное имя: «БАЗ», что означало: «Большой алюминиевый завод». Взрослые люди были очень заняты, и у них, видно, не хватало времени придумать городу другое название. А у ребят свободного времени было побольше, особенно летом, в лагере, и Лева Звонцов по радио объявил конкурс:

      Пионер! Поработай мозгами своими

      И придумай для города новое имя!

      В лесу, на свежем воздухе, заработали мозгами сразу двести тридцать ребят. И вот по вечерам, хрипло вторгаясь в бесконечную птичью болтовню и приливами набегающий сосновый шум, Лева Звонцов стал устраивать такие радиобеседы:

      — Расскажи-ка радиослушателям, какое имя ты хочешь дать нашему городу!

      — Город, который мы сами построим…

      Репродуктор, чёрным гнездом примостившийся меж сосновых ветвей, вдруг мелко-мелко задребезжал — это Лева расхохотался в самый микрофон:

      — Где ты слышал такие длинные названия?

      — Не слышал. И очень хорошо: пусть будет ни на что не похоже!

      — Вот именно: ни на что не похоже! Следующий! — выкрикнул Лева так, словно он был врачом и за дверью у него томилась очередь пациентов.

      — Бр-ратск! — нажимая на букву «р», чётко выговорил очередной участник конкурса.

      — Это название уже без тебя придумали.

      — Ну и что же? Тот город на Ангаре, а этот у нас.

      — Ну как ты не соображаешь?.. Может возникнуть путаница: вот, например, с письмами…

      — Тогда — Новый Бр-ратск!

      — И тот, на Ангаре, тоже не старый.

      — Тогда я подумаю…

      Лёвин голос расположился в эфире, как у себя дома: он оценивал, поучал, делал замечания.

      — Следующий! — выкрикнул Лева.

      — Что ты кричишь, как в лесу? — ответил ему чуть-чуть удивлённый, певучий голос, в котором не было раздражённости или ехидства, а было именно добродушное удивление лихой Лёвиной бесцеремонностью.

      Все сразу узнали Олю Воронец.

      — Мы и есть в лесу! — тут же нашёлся Лева. Но, смущённо пошуршав чем-то в микрофон, добавил: — Извини. Здесь такая очередь, всем не терпится получить премию… У тебя есть предложение?

      — Я предлагаю назвать так: город Крылатый!

      — Немного странно… звучит, — робко, почти шёпотом возразил Лева.

      — Почему странно? Есть же в Казахстане город Рудный. А у нас будет город Крылатый. И это будет справедливо: алюминий-то крылатый металл — из него самолёты делают.

      — Ах, так? — встрепенулся Лева. — Это очень образно! И я бы сказал — поэтично!..

      — Просто точно, по-моему, будет. И справедливо.

      «Справедливо» — это было любимое Олино слово. Правда, частенько она прибавляла к нему коротенькое отрицание «не». «Это несправедливо!» — спокойно заявляла Оля своим глубоким, певучим голосом. И тут же вступала в борьбу за справедливость.

      Девочки были влюблены в Олю Воронец. Прошлым летом Оля носила косы, и в волосах у её подруг тоже мелькали разноцветные ленточки. Этой весной, перед лагерем, она постриглась, и подруги её мигом, без сожаления распрощались со своими косами. Оля чуть-чуть заикалась, и девочки, сами того не замечая, тоже начали слегка растягивать гласные буквы и изящно, еле заметно, как это делала Оля, спотыкаться, словно приседать, на некоторых словах.

      Оля редко сердилась. Главным образом тогда, когда встречалась ей на пути какая-нибудь нечестность, неправда, и девочки тоже старались быть отчаянно принципиальными.

      И ещё Оля сердилась, даже приходила в неожиданную ярость, когда её называли красивой. В прошлом году начальник лагеря водил по «Сосновому бору» какую-то делегацию и всё время восклицал: «А вот это наша волейбольная площадка! А вот это наша читальня! А вот это наш радиоузел!..»

      — А вот это наша красавица! — гордо объявил он, увидев издали Олю Воронец.

      Делегация защёлкала фотоаппаратами, но на плёнку попал, должно быть, лишь Олин затылок: в ответ на слова начальника девочка неучтиво повернулась спиной к гостям и быстро скрылась за деревьями.

      В начале августа у лагеря испортилось настроение: стало известно, что в первый день сентября Оля не придёт в школу вместе со всеми своими подружками, что, вернувшись из лагеря, она уедет очень-очень далеко. Её отец был геологом. Он отыскал на Урале горную породу, которая была необходимым сырьём для алюминиевого завода, а теперь уезжал искать ещё что-то на Север, за Полярный круг.

      И только один человек в лагере был рад предстоящему Олиному отъезду — это был Коля Незлобин, по прозвищу Колька Свистун. Он любил переговариваться с птицами, к ребятам обращался коротко и грубовато: «Эй, ты!.. Слушай-ка!» — а с птицами беседовал ласково и безошибочно узнавал их голоса.

      Но не за это прозвали его Свистуном. А за то, что как-то однажды, в прошлом году, он неожиданно для всех пообещал написать хорошие стихи к родительскому дню, а написал плохие, и родителей пришлось приветствовать в прозе. Правда, стихов этих не видел никто, кроме Оли Воронец. Она должна была читать их в начале концерта самодеятельности, но в последний момент читать отказалась, заявив, что стихи никуда не годятся.

      Это Оля первая сказала Кольке: «Эх ты, Свистун!..» А он в ответ прозвал её Вороной: это, кажется, была единственная птица, которую он не любил.

      Никто, кроме Кольки, Олю Вороной не называл, а к нему прозвище Свистун приклеилось так прочно, словно было с рождения вписано в метрику.

      Из всех споров, которые время от времени затевал по радио и в стенгазете Лева Звонцов, он больше всего любил дискуссию на тему: «Может ли мальчик дружить с девочкой?» И хотя всем было уже давно ясно, что мальчик дружить с девочкой может, Лева затевал это обсуждение минимум два раза в году — зимой и летом. В этом году любимая Лёвина дискуссия сразу стала затухать: спора не получалось. Тогда Лева выпустил к микрофону Кольку Свистуна, и тот громко, уверенно заявил, что девчонки — предательницы.

      Все поняли, кого он имеет в виду, и дружно бросились Оле на помощь. «Ишь ты, молчаливый-молчаливый, а разговорился!.. Высказался!» — верещали по радио девочки. Лева Звонцов только успевал радостно включать и выключать микрофон: дискуссия разгорелась с невиданной силой.

      А Колька ничего не отвечал. Он снова мрачно помалкивал… Все считали, что вообще он любит переговариваться с птицами потому, что ему нечего рассказать о себе, нечего сказать людям. Но на самом деле ему было бы что рассказать, если б только он захотел…

     
      О чём бы он мог рассказать…

     
      Отец проектировал алюминиевые заводы, но, когда поднимались их корпуса, нигде — ни на кирпиче, ни на крыше, ни на трубе — не было написано, что тут есть частица и его, отцовского, труда. К тому же Колькиных приятелей по двору вообще не пускали на территорию завода, и они не могли удостовериться в том, что отец занят большим и важным делом. А то, что без Колькиной мамы дворовая волейбольная команда не может сражаться со своими противниками, знали все.

      Колькину маму никто по имени-отчеству не величал, все, даже ребята, называли её просто Лелей… «Вот придёт наша Леля с работы, мы вам покажем!» — кричали они волейболистам соседнего двора. И Колька ходил гордый, будто это он сам умел гасить так, что все игроки по ту сторону сетки боязливо приседали на корточки; будто он сам умел принимать труднейшие мячи, а подавал так, что мяч стремительным чёрным ядром пролетал в нескольких миллиметрах над сеткой, чудом умудряясь не задеть её.

      Мама выбегала во двор в узких спортивных брюках и в тенниске. Болельщики встречали её нетерпеливым гулом радости, но она прежде всего разыскивала Кольку и усаживала его в самый первый ряд зрителей: на садовую скамейку, на забор или прямо на траву… И тут уж Колька сидел скромно, строго, не выражая своего торжества, а только изредка обменивался взглядами с мамой, которая, казалось, молча спрашивала его: «Ну, как? Ты доволен мною?»

      Это было давно, в далёком северном городе, откуда Колька уже уехал, но он помнил всё очень ясно и знал, что не забудет этого никогда…

      Отец был намного старше мамы. Он не умел играть в волейбол, плавать диковинным стилем баттерфляй и бегать на лыжах так хорошо, как умела мама. И мама почему-то не заставляла его учиться всему этому. Но зато она научила его тоже ходить в спортивной майке с распахнутым воротом, долго гулять перед сном и делать по утрам гимнастику (она вытаскивала на середину комнаты сразу три коврика — для себя, для отца и, совсем маленький, для Кольки.

      А ещё она научила отца судить волейбольные матчи. И когда отец со свистком во рту усаживался сбоку возле сетки, он тоже казался Кольке, а может быть, и всем остальным, совсем молодым человеком. И его в те минуты тоже хотелось называть просто по имени… Хотя никто его всё же так не называл.

      Зато вслед за мамой все уважительно именовали его: «О, справедливейший из справедливых!» И папин свисток был для спортсменов законом. Возвращаясь домой после волейбольного сражения или вечерней прогулки, отец часто говорил маме: «Мне снова легко дышится… Снова легко!» И это было очень важно для отца, потому что у него была бронхиальная астма.

      Ну, а дома судьёй была мама. Она никогда не давала громкого свистка, никогда не напоминала вслух о правилах жизни, но отец и Колька всегда весело и добровольно подчинялись её решениям, потому что эти решения были справедливы. Мама тоже часто повторяла: «Это справедливо!» Или: «Это несправедливо!» И Колька сейчас злился на Олю Воронец ещё и за то, что она, как ему казалось, присвоила любимое мамино слово.

      Мама работала воспитательницей в детском саду. И маленький Колька был у неё в группе. Иногда он обижался, что к остальным пятнадцати малышам мама была так же внимательна, как и к нему. А может быть, даже ещё внимательнее. Когда однажды он разревелся по этой причине, мама высоко подняла его и, серьёзно глядя ему в глаза, сказала: «У меня нет никого роднее тебя. И не будет. Запомни это». Колька успокоился. И запомнил.

      В детском саду он не раз слышал, как мамаши упрашивали директора: «Переведите ребят в группу к Леле. Она такая добрая, умная и хорошенькая…» То что маму называли доброй и умной, было очень приятно. А слово «хорошенькая» не нравилось Кольке. «Она не хорошенькая, а хорошая!» — про себя возражал он, не понимая, что слово это относилось не к маме, а только к её лицу — юному, озорному и действительно очень хорошенькому.

      Однажды летом отца стали душить частые приступы астмы: климат далёкого северного города стал опасным союзником папиной болезни.

      «Я увезу тебя к самым лучшим врачам: к реке, к свежему воздуху… И они вылечат тебя! — сказала мама. — Мы заберёмся в глушь и будем жить там, как робинзоны!»

      Втроём они ехали поездом, потом на грузовике, потом шли немножко пешком — и забрались туда, где воздух был сухим, а природа именно такой, какую долгие годы прописывали отцу доктора, приговаривая: «Но всё это, конечно, недостижимый идеал. Поэтому обратимся-ка лучше к таблеткам и каплям!»

      Доктора, к сожалению, не были знакомы с мамой и не знали, что она умела делать «достижимым» всё, что нужно было отцу и Кольке.

      Раньше дома, по вечерам, мамино возвращение с работы мигом преображало всё: утолялся голод, комната становилась уютной и чистой… И если мама задерживалась, Колька и отец чувствовали себя какими-то удивительно неустроенными, словно сидели на вокзале в ожидании поезда, который опаздывал и неизвестно когда должен был прийти.

      То было дома, в городской квартире… А тут, на берегу реки, мама вдруг проявила такие способности, каких даже Колька с отцом от неё не ожидали. Отец по утрам планировал предстоящий день отдыха, а мама смеялась: «Эх ты, мой проектировщик! Теоретик мой неисправимый!..» И разжигала печку в домике лесника или даже костёр прямо в лесу и варила суп, картошку, кипятила молоко. Отец загорел, посвежел, забыл про свои лекарства. «Теперь мы с вами три богатыря!» — говорила мама. А сама вдруг однажды вечером легла на бок, побледнела и, увидев испуганное Колькино лицо, заулыбалась как-то неестественно, трудно, через силу. Колька внезапно почувствовал, что выражение «земля уходит из-под ног», которое он иногда слышал от взрослых, — это не выдумка, не фантазия, не преувеличение: ноги его подкашивались от волнения и он не ощущал под собой твёрдого дощатого пола, на котором стоял ещё минуту назад.

      Пожилой лесник, отец и Колька на брезентовой плащ-палатке несли маму в деревню, что была в пяти километрах: к домику лесника нельзя было подъехать даже на телеге. Мама всё время держала Кольку за руку (не отца, не лесника, а только его, — Колька навсегда запомнил это!). Она то и дело, быть может почти бессознательно, повторяла: «Ничего… Не волнуйтесь, пожалуйста. Не волнуйтесь…» И только изредка спрашивала: «Ещё долго? Ещё долго?..» А они, все трое, молчали.

      И Колька думал о том, что отец, когда ему было плохо, становился по-детски растерянным и, казалось, хотел переложить на окружающих свои страдания или хотя бы поделиться с ними своею болью, а мама всё время пыталась снять с их плеч тяжесть, и страх, и волнение. «Не волнуйтесь, пожалуйста. Не волнуйтесь…»

      В лесу быстро темнело. Идти было трудно. И всё то, что ещё утром, ещё днём казалось таким прекрасным, таким заманчивым — непроходимые заросли, глухое переплетение ветвей, — всё это сейчас было враждебно и ненавистно Кольке. «Ещё долго? Ещё далеко?..» — спрашивала мама.

      Из деревни они позвонили в райцентр, что был за двадцать пять километров, в больницу. «Скорая помощь» добиралась из райцентра целую вечность, хотя по часам выходило, что ехала она всего около часа.

      Молодой человек в белом халате, очень строгий и неразговорчивый, даже не поздоровавшись, стал сразу осматривать маму. А потом коротко сообщил: «Аппендицит». Садясь в белую машину с красным крестом впереди, на круглом фонаре, он произнёс ещё два слова: «Надо успеть». Отец тоже сел в машину. И она умчалась. А Колька даже не догадался сказать, чтобы и его тоже взяли с собой, что он тоже хочет вместе с мамой…

      Он стоял возле сельсовета, рядом с пожилым лесником, всё время мысленно повторял последние мамины слова, тоже обращённые не к отцу, не к врачу в белом халате и не к пожилому леснику в резиновых сапогах, а только к нему, к Кольке, к нему одному на всём белом свете:

      — Всё будет хорошо. Аппендицит — это ерунда. От этого не умирают…

     
      ***

      Мама умерла. Это было давно, в тот год, когда Колька ещё только собирался на свой самый первый школьный урок. А теперь он уже был в шестом классе…

      Прошли годы. Но и сейчас каждый день Колька вспоминал строгого молодого человека в белом халате и короткую фразу: «Надо успеть». Почему же они не успели?..

      Странная, непонятная людям привычка появилась у Кольки — почти у каждого нового знакомого он спрашивал: «У вас был аппендицит?» — «Был, — отвечали некоторые. — Вырезали. Чепуховая операция!»

      И снова одна и та же неотвязная мысль рвала его сердце: «А если бы больница оказалась ближе? А если бы дорога в лесу была проходимее? Может быть, мама и сейчас была бы тут, рядом… И он слышал бы её голос: «У меня нет никого роднее тебя. И не будет».

      То далёкое лето, поначалу такое солнечное и беспечное, неотступно стояло перед его глазами и никак не хотело становиться воспоминанием…

     
      Дупло старого дуба

     
      Начальник лагеря очень любил принимать делегации. Тогда в любую жару он появлялся среди душного леса в тёмном костюме и при галстуке. Как экскурсовод, ходил он с вытянутым вперёд указательным пальцем, объясняя, что беседка называется беседкой, а библиотека — библиотекой; похлопывал по плечу всех встречных ребят, хотя в остальные дни еле с ними здоровался, и тоном во всё вникающего отца родного невпопад задавал вопросы: «Ну, как прошла линейка? Что было на совете лагеря?»

      «Линейка» и «совет лагеря» — это были те немногие пионерские термины, которые он знал наизусть. Почти никто из ребят не помнил его имени-отчества, а все так прямо и называли — начальником. Он, казалось, был твёрдо убеждён, что пионерлагерь для того главным образом и существует, чтобы его можно было показывать комиссиям из завкома и постройкома да разным любопытным туристам.

      Оля не любила начальника лагеря. И однажды, когда руководство из постройкома оглядело все лагерные объекты, когда начальник лагеря утомлённо произнёс свою любимую фразу: «Вот так мы и живём!», а руководство благодарно ответило ему: «Хорошо живёте!», Оля неожиданно для всех вмешалась в разговор:

      — И всё это сделал наш Феликс!

      — Кто-кто? — подчёркивая своё особое внимание к «голосу детей», заинтересовалось руководство. — Пионер? Как его фамилия?

      — Нет, это наш старший вожатый… Феликс! Мы его по фамилии не называем.

      Начальник лагеря побледнел, а руководство что-то поспешно записало в блокнот, на обложке которого, как успели разглядеть всё замечающие ребята, было золотом выгравировано: «Делегату профсоюзной конференции».

      Феликс тоже не любил начальника и работал в пионерлагере только потому, что не хотел на целое лето расставаться с ребятами, которых знал уже три с лишним года: в школе у них он был старшим пионервожатым.

      Ещё мальчишкой в Крыму Феликс наткнулся на мину, и ему оторвало правую руку.

      «Эхо войны!» — говорил он, поглаживая свой пустой рукав, заправленный за пояс.

      Ребята слагали легенды о его левой руке: он мог с её помощью вскарабкаться на вершину любой, даже самой высокой сосны; сколько угодно раз переплыть широчайшую реку; превратить в подкову кусок самого твёрдого металла, и ещё многое, многое другое…

      Кольке Свистуну казалось, что характер Феликса был чем-то неуловимо похож на характер мамы: старший вожатый не любил перекладывать на плечи окружающих свои заботы и никому не жаловался на то, как это трудно целые дни проводить в школе, да ещё учиться заочно на третьем курсе пединститута, да ещё быть начальником городского штаба дружинников. Впрочем, Колька находил мамины черты у всех хороших людей, которые встречались ему на пути.

      Да, много разных дел было у Феликса, но ребята больше всего гордились тем, что их вожатый стал главным дружинником в городе. Они рассказывали, что Феликс отважно и хладнокровно «одной левой», как говорили они, распутывал самые жуткие и загадочные преступления, которых, конечно, не смог бы разоблачить ни один Шерлок Холмс в мире.

      По вечерам, когда таинственно, как заговорщики, переговаривались сосны, а заросли, окружавшие лагерь, были полны тихих, приглушённых шорохов, девочки, поёживаясь, просили Феликса поведать о том, как он расправлялся с бандитами и другими особо опасными преступниками.

      «Извините… Я, конечно, очень виноват перед вами, но у нас в городе нет бандитов, — тоже таинственным полушёпотом, в тон девочкам, ответил однажды вожатый. — И „особо опасных“ нету. Не потому, что наш городок ещё маленький, а потому, что новый. И всё в нём должно быть по-новому. И будет, вот увидите!»

      «Вот уви-идите!» — часто повторял Феликс, многозначительно растягивая слово «увидите», будто заглядывал при этом куда-то далеко-далеко с высоты своего длиннющего роста. И ребята верили, что он видит что-то такое, чего они ещё пока не могут разглядеть.

      «Старший вожатый должен быть длинным, — шутил Феликс. — Ведь он один на всю школу. А вас сколько?.. Так вот, чтобы вам легче было разыскать его в школьном коридоре, или в лагере, или в лесу, он должен возвышаться каланчой. Как я, например…»

      И ещё Феликс часто напоминал ребятам, что они живут в новом городе, где главный проспект назывался Новой улицей, самая большая площадь — Новой площадью, а конечная остановка автобуса — остановкой «Новые дома».

      Ребята были, конечно, рады, что все в их городе будет по-новому, а всё-таки им было немного жаль, что Феликс со своими дружинниками не бродит по лабиринтам запутанных преступлений и не вылавливает каждый день хотя бы по одному опасному преступнику.

      «Разные нечестные люди у нас, конечно, ещё имеются, — словно утешая ребят, сообщил Феликс, — хулиганы тоже, нарушители порядка, которые жить мешают…»

      Это воодушевило всех: значит, дружинники не сидят без дела и им, может быть, даже нужна боевая пионерская помощь!

      Но старший вожатый сказал, что и в школе немало дел. В помощь Феликсу школьный совет дружины создал лишь небольшой отряд из самых надёжных ребят, командиром которого выбрали Олю Воронец.

      А уж она, конечно, назвала его не как-нибудь, а пионерским «Отрядом Справедливых». Попасть туда мечтал каждый, и лишь Колька Свистун делал вид, что вообще не слыхал о таком отряде.

      Давно, ещё в детстве, Феликс жил на юге, в Крыму, по соседству со знаменитым пионерским лагерем Артек. Он часто рассказывал ребятам о море, хотя чистая уральская река была, по его мнению, ничуть не хуже; о крымских горах, хотя Уральский хребет был, как ему казалось, даже красивее; и ещё о заветном артековском дубе, что рос на Медведь-горе… Прощаясь с лагерем, пионеры-артековцы опускают в дупло этого старого дуба письма, адресованные тем, кто приедет в лагерь вслед за ними.

      — И у нас ведь тоже есть старый дуб, на краю поляны, недалеко отсюда, — сказал как-то на совете лагеря Феликс. — Дупло в нём не хуже артековского. И пустует, мокнет без дела под дождём такой отличнейший почтовый ящик!

      Это сообщение взбудоражило весь совет:

      — И как же мы не догадались? Давайте тоже писать письма! Заполним ими всё дупло!.. А сверху дощечкой, словно дверкой, его прикроем до будущего лета, чтобы снег и дожди не попортили наших писем!

      — И кому же мы будем писать? — с улыбкой осведомился Феликс.

      — Как и артековцы… Тем, кто после нас приедет!

      — Значит, самим себе, что ли? Сами с собой будем переписываться? Ведь в Артек-то каждую смену новые ребята приезжают, а сюда почти все вы ещё года два или три подряд будете наведываться. Пока не выйдете из пионерского возраста.

      Лева Звонцов сказал, что было бы хорошо превратить дупло в ящик для заметок радиокорреспондентов.

      — А наверху, меж ветвей, репродуктор повесим, — предложил Лева. — И будет очень поэтично: вниз, в дупло, заметку опустят, а она через некоторое время сверху моим голосом заговорит. То есть я, как диктор, читать её буду… Настоящая лесная сказка!

      С Левой не согласились. Но других предложений не последовало, и тогда Феликс сказал:

      — Я, кажется, придумал, чем мы с вами будем в последние летние дни загружать свой почтовый ящик.

      — Чем?

      — Поручениями на год, до будущего лета…

      — Какими поручениями?

      — Вот, например, Леве Звонцову можно поручить провести за зиму по школьному радио три дискуссии — и ни одной из них на тему: «Может ли мальчик дружить с девочкой?» Потому что этот вопрос мы с вами, кажется, уже выяснили до конца. Ну, а будущим летом, как только приедем в лагерь, снова соберёмся возле старого дуба, откроем свой лесной почтовый ящик, вспомним, что кому поручили, и проверим, кто и как выполнил наши задания. Это будет интересно, вот уви-идите!

      …В самый последний лагерный день ребята собрались возле старого дуба. Потрескивал костёр, словно кто-то тихонько надламывал сухие поленья и сучья. Искры сверкающими огненными бабочками взлетали и исчезали, так и не добравшись до широкого узорчатого шатра, образованного могучими ветвями дуба, — шатра, на котором, казалось, были вытканы звёзды, просвечивавшие сквозь листву.

      Вперёд вышла председатель совета лагеря Люба Янкевич — длинноногая и нескладная с виду девочка, которая всегда казалась выросшей из своих платьев, стеснялась этого и прятала смущение за нарочитой серьёзностью. Она объявила:

      — Мы тут, на совете, подумали и решили ничего вам не подсказывать… Пусть каждый сам даст конкретное задание своему товарищу на целый год, до будущего лета. Мы уже заготовили чистые листки — будем записывать… И опускать в дупло. Кто просит слова?

      Никто слова не попросил, потому что никто ещё не придумал конкретного задания для своего товарища. Внезапно подувший ветерок, словно желая поторопить ребят, подхватил несколько чистых листков и покружил их над костром. Он раздразнил невысокие огненные языки, которые заметались из стороны в сторону, словно стали гоняться за листками.

      Первым выскочил Лева Звонцов.

      — Я предлагаю дать наше почётное задание Феликсу! Поскольку он… — начал разглагольствовать Лева.

      — Подожди, — остановил его старший вожатый. — Почему «почётное»? И зачем начинать с меня? Ведь я остаюсь с вами… А вот одна из вас уезжает. И хоть она вряд ли придёт в будущем году к этому дубу, мы не желаем расставаться с ней и дадим ей своё самое первое задание!

      Все стали искать глазами Олю Воронец, но в темноте это было не так уж легко, и, чтобы ребята перестали вертеть головами, Оля поднялась и вышла к костру.

      — Вот и хорошо, — продолжал Феликс. — Давайте так и условимся: кому дают поручение, тот выходит вперёд. Так вот, Оля… Мы не собираемся с тобой насовсем прощаться и хотим всё знать о тебе. Я предлагаю поручить Оле Воронец переписываться с кем-нибудь… Чтобы он потом пересказывал Олины письма всей дружине.

      — Почему «он»? А может быть, это будет «она»? — ревниво подскочила на своём месте лучшая Олина подруга Аня Черемисина, прозванная за свои рыжие волосы и за свою непоседливость Белкой.

      — Нет, я хочу, чтобы это как раз был «он», а не «она», — с неожиданной настойчивостью повторил Феликс: обычно старший вожатый не навязывал ребятам своих предложений. — Именно «он»! Коля Незлобин…

      Сухие поленья и сучья в костре стали вдруг надламываться гораздо громче: весь лагерь изумлённо затих.

      — Да он же молчаливый, как сыч! — крикнул кто-то.

      — А вот, может, в письмах и разговорится, — возразил Феликс.

      — Он только с птицами разговаривать умеет…

      Колька сидел далеко от костра. Сидел и молчал, потому что не верил ушам своим. И, словно для того, чтобы он им поверил, в одно его ухо вдруг пополз противный, захлёбывающийся слюной шёпот:

      — Эх ты, тютя!.. Над тобой издеваются, а ты молчишь. Она же тебя перед всеми по гроб жизни опозорила, а ты ей теперь будешь писулечки посылать: «Люблю! Целую! Жду ответа, как соловей лета!..»

      Нет, не один Колька в лагере был зол на Олю Воронец — её, оказывается, ещё не любил и этот вот наглый паренёк Рудик Горлов, хотя вслух об этом говорить боялся. Зато сейчас он прямо втиснулся в Колькино ухо, как всегда, ужасно при этом плевался, так что Кольке стало не по себе и он отодвинулся в сторону.

      Минуту назад Колька собирался с силами, чтобы вскочить с места и крикнуть: «Никогда ей не напишу! Ни одной строчки!», но он не мог слушаться шепелявых подсказок Рудика, он ни в чём, решительно ни в чём не хотел быть с ним заодно — и не вскочил со своего места. И неожиданно для самого себя промолчал…

      А Оля, не скрывая своего удивления, сказала:

      — Пожалуйста… Если мне дадут такое странное задание, я выполню.

      — Вот и дадим! — ещё раз подтвердил Феликс. — Возьмём сейчас чистый листок и запишем на нём, что вы должны посылать друг другу письма не реже трёх раз в месяц. А в будущем году соберёмся все вместе здесь, возле старого дуба, и проверим!..

      Феликс действительно взял чистый листок.

      И написал на нём всё, о чём говорил. И опустил этот листок в дупло старого дуба.

     
      Клетка без птицы

     
      Через три года после смерти мамы Колькин отец женился.

      В дом пришла Елена Станиславовна, работавшая с отцом в проектной конторе. Она пришла не одна: с нею вместе явилась и её дочка Неля.

      Неля была на год моложе Кольки, но в доме она сразу стала старше, как бы главнее, потому что училась в музыкальной школе. В большой комнате, на самом видном месте, было установлено чёрное блестящее пианино, и оно сразу как бы заполнило собой всю квартирую.

      Перед тем как переехать к ним в дом, Елена Станиславовна спросила у Кольки, не возражает ли он против этого. Колька не возражал… Потом как-то она долго беседовала с ним и назвала эту беседу «очень важной для всей их дальнейшей совместной жизни».

      Елена Станиславовна сказала, что Колька со временем, конечно, должен будет называть её мамой, Нелю — сестрой; Неля же, тоже со временем, должна будет называть Колькиного отца папой, а все вчетвером они непременно должны будут стать друзьями.

      Она добавила также, что Колька и Неля должны быть во всём равны.

      Неля, не «со временем», а прямо-таки с первого дня стала говорить Колькиному отцу «папа», и он несколько дней вздрагивал от неожиданности, когда она его так называла.

      — Вот видишь, — сказала Елена Станиславовна Кольке, — Неля хоть и младше, но подала тебе пример.

      А Колька не мог… Елена Станиславовна была, наверно, очень хорошей или, как говорил отец, «глубоко порядочной» женщиной, да и Неля ничего плохого Кольке пока не сделала, но друзьями они никак не становились, хоть это, по проекту Елены Станиславовны, обязательно «должно было быть».

      Елена Станиславовна зорко следила за тем, чтобы Колька и Неля в одно и то же время утром вставали, а вечером ложились спать, поровну ели за завтраком, за обедом и за ужином (Кольке даже доставалось больше, потому что он, как подчёркивала Елена Станиславовна, «должен стать мужчиной»), но никакого равноправия всё равно не получалось: Нелино пианино, её призвание, её музыкальное будущее не оставляли в доме даже крохотного местечка для Колькиных увлечений и призваний, которых, впрочем, пока и не было (если, конечно, не считать птиц), но которые, быть может, могли ещё появиться…

      В доме от Кольки ничего особенного не ждали, были вполне удовлетворены, когда он получал тройки, хотя от Нели строго требовали одних только пятёрок.

      С приходом Елены Станиславовны отцу как-то сразу стало точно столько лет, сколько было по паспорту, — сорок пять. Он уже не судил волейбольные матчи во дворе (Елена Станиславовна назвала это мальчишеством), не ходил в спортивных рубашках с распахнутым воротом и, хоть Елена Станиславовна чуть ли не каждую неделю водила его к врачам, чувствовал себя очень неважно. «Ты забываешь о своей болезни!» — с укором восклицала Елена Станиславовна.

      А мама как раз старалась, чтобы отец о своей болезни никогда не вспоминал…

      Да, у новой жены отца характер был совсем другой, чем у мамы. И другой характер стал у всего их дома. Дом их был теперь аккуратным и подтянутым, словно застёгнутым на все пуговицы, как строгий тёмно-синий жакет Елены Станиславовны.

      Мамин портрет, которого Колька даже не видел раньше, Елена Станиславовна повесила на самом видном месте, над чёрным блестящим пианино, и, когда приходили гости, громко всем сообщала:

      «Это первая жена моего супруга. Она была прекрасной женщиной. И нелепо погибла от аппендицита. Её звали Еленой Сергеевной…» Кольке хотелось возразить, хотелось сказать, что маму звали просто Лелей. Ему почему-то было неприятно, что полное мамино имя совпадало с именем Елены Станиславовны. Хотя, наверно, он был несправедлив…

     
      ***

      В тот памятный день, когда Колька вернулся из пионерского лагеря, в центре стола красовался пирог, купленный Еленой Станиславовной в соседнем магазине «Кулинария». Мама когда-то сама пекла пироги к праздничным дням и вообще даже в будни любила повозиться на кухне. Елена Станиславовна предпочитала полуфабрикаты и готовые обеды, которые Колька и Неля по очереди (чтобы во всем было равноправие) таскали в судках из столовой строителей. Елена Станиславовна говорила, что «такая форма ведения домашнего хозяйства — наиболее прогрессивная и современная, если учитывать занятость наших женщин».

      Ко дню Колиного возвращения Неля выучила новую музыкальную пьесу — бравурную и торжественную, подобную маршам, какими встречают победителей сражений. А Колька появился на пороге с облупившимся на солнце носом и со старым, тоже облупившимся чемоданчиком.

      Неля бросилась к своему круглому вертящемуся стулу без спинки, откинула блестящую крышку пианино — и грянул марш. Но она не сумела доиграть до конца…

      — Где моя Чёрная Спинка? — вскрикнул Колька, заглушая пианино.

      Чёрной Спинкой он называл раненую чайку, которую нашёл прошлым летом на реке, возле лагеря, и всю зиму лечил.

      — Она… была на кухне, — ответил отец. И двинулся навстречу Кольке с распростёртыми объятиями. — Здравствуй!..

      Колька увернулся от его рук, бросил свой чемоданчик на тахту и выскочил из комнаты. Все трое — отец, Елена Станиславовна и Неля, — переглянувшись, неуверенно двинулись за ним.

      В кухне на окне стояла пустая клетка… Это была не обыкновенная клетка, какую можно купить в зоомагазине, — она была самодельная, очень просторная, так что птица чувствовала себя в ней свободно и не должна была натыкаться на деревянные перекладины. Эту клетку Колька построил очень давно, с маминой помощью, и она бы, наверно, вполне подошла даже для ширококрылого горного орла, а не только для скромной чайки. Внутри клетки, в горшочке с землёй, рос куст, чтобы птица, если бы она не была речной чайкой, могла присесть на него и вспомнить свой родной лес. Сейчас листики на кусте свернулись в сухие трубочки: их, видно, давно уже никто не поливал.

      Дверца клетки, которую вполне можно было бы назвать дверью, была открыта. В пустой банке из-под консервов валялось несколько жёлтых зёрен…

      — Вы давали ей рыбу? — тихо спросил Колька.

      — Нет… У нас не было времени возиться с рыбой, — ответил отец. — А вот зёрна…

      Колька боялся задать главный вопрос, оттягивал его.

      — А ногу ей перевязывали?

      — Да… бинтом.

      — Но ведь тут, на кухне, темно и жарко… и пахнет газом. Зачем же вы её сюда?..

      — Ты знаешь, Николай… — Отец в серьёзные минуты всегда называл его так — Николаем. — Ты знаешь, что Неля нигде летом не отдыхала, что она много занималась, а птица кричала, хлопала крыльями, чем-то там шуршала. Ну, в общем, мешала ей…

      Колька со злостью взглянул на худое и бледное лицо Нели. Она и правда всё лето была в городе, потому что захотела заниматься с известным профессором — преподавателем консерватории. Профессор этот приехал на два месяца из Ленинграда в гости к своему сыну, инженеру.

      — И что же, Чёрная Спинка, значит, тебе очень мешала? — всё так же тихо, избегая ещё главного вопроса, спросил Колька у Нели.

      — Да, мешала! — звонко, дребезжащим от надвигавшегося плача голосом ответила девочка.

      — Недаром тебя в школе зовут Писклёй!

      — Ещё бы… Ведь я сестра Свистуна!

      — А ты мне не сестра… — выпалил Колька.

      — Ты видишь, мама? Ты видишь!.. — Голос Нели становился всё тоньше, будто внутри у неё нервно, всё туже и туже натягивалась незримая глазу струна.

      И вот струна лопнула: разрыдавшись, девочка бросилась обратно в комнату.

      До сих пор Елена Станиславовна молчала. В глубине души она считала, что должна была более чутко отнестись к Колькиной просьбе, внимательней последить за больной птицей. Она даже готова была вслух признать свою вину, но последняя Колькина фраза мигом изменила все её намерения.

      — Как ты можешь так, Коля? Неля видит в тебе своего брата, она так готовилась к твоему приезду… И эта Чёрная Спинка действительно мешала ей заниматься!

      — Где же она сейчас? — тихо спросил Колька, не слыша ничего, кроме того, что касалось его любимой птицы.

      Елена Станиславовна опустила голову.

      — Она сдохла, — набравшись мужества, ответил отец.

      Колька качнулся… Его поразило и то, что не стало любимой птицы, для которой он привёз из лагеря целую банку мальков, и то, что отец сказал о её смерти вот так прямо и грубо.

      — Она умерла… а не сдохла. Умерла из-за вас! — крикнул Колька, еле сдерживая слёзы. Он схватил свою огромную клетку и, неловко волоча её впереди себя, спотыкаясь, побежал во двор.

     
      Холмик во дворе

     
      Лечить больных, раненых и обмороженных птиц Колька начал давно. Мама называла его птичьим доктором, а большую клетку, которую они смастерили вместе, — птичьей лечебницей. Весной Колька всегда выпускал своих выздоровевших пациентов на вольную волю. Птицы нетерпеливо вырывались из клетки, и Кольке от этого даже бывало немного не по себе.

      «Неужели они совсем не привыкают ко мне? — спросил он как-то у мамы. — Так торопятся улететь…»

      «А может, им не терпится показать тебе, как окрепли их крылья. Может, они хотят убедить тебя, что совсем уже выздоровели и готовы к полёту. И в этом-то, может быть, и есть их птичья благодарность?..».

      Но не все Колькины пациенты выздоравливали. Как-то зимой он подобрал во дворе замерзавшую на морозе птичку. Что это за птица, он так и не узнал. Колька закутывал её в вату и тёплую байку, ставил компрессы, поил её сладким горячим чаем. Но птичка никак не согревалась… Кольке казалось, что она даже кашляет и чихает по-своему, еле слышно. Весной, когда Колька открыл дверку клетки, птичка никуда не полетела, а, наоборот, забилась в уголок, прижалась к деревянным планкам. Вскоре она умерла. Колька похоронил птичку во дворе, на газоне, за изгородью, чтобы никто случайно не наступил на маленький холмик, не разрушил его. Вскоре холмик зарос травой и стал казаться маленькой зелёной башенкой, поднявшейся из-под земли.

      Сейчас Колька, сидя на скамейке и положив голову на свою огромную самодельную клетку, думал о том, что его любимую Чёрную Спинку никто, конечно, не похоронил, что её просто выбросили куда-нибудь в мусоропровод или в урну, стоявшую во дворе. «На пианино играет! — со злостью думал он о Неле, виня почему-то во всём её одну. — Музыку любит! А больную птицу — на кухню: в духоту, в темень… Верно я сказал, что девчонки — предательницы. Все до одной!..»

      Словно вызванный этими Колькиными мыслями, сзади вдруг раздался певучий голос:

      — Послушай-ка, Свистун…

      Колька узнал Олю Воронец и, не повернув головы, продолжал угрюмо глядеть на зелёный холмик за деревянной изгородью. Тогда Оля сама подошла к изгороди, чтобы Колька мог её увидеть, не меняя своей позы. В руках у неё был карандаш и маленький изящный блокнотик.

      — Я вот тут последние дела записываю на дорогу… Адреса и телефоны тоже. Мне номер твоей квартиры нужен: ведь нам с тобой переписываться… придётся. В одном доме живём, а квартиры твоей не знаю.

      — Сорок третья… — ответил Колька, не отводя глаз от маленького холмика и по-прежнему опершись щекой о пустую клетку.

      Оля записала с таким видом, будто ей это было совершенно не нужно, но она просто обязана была записать: задание — ничего не поделаешь!

      Она захлопнула свой изящный блокнотик и уже сделала шаг в сторону, но вдруг задержалась и спросила:

      — Ты что на газон уставился?

      Колька промолчал. Она не уходила.

      — Откуда у тебя такая громадная клетка?

      — Сам сделал.

      — Зачем такую большую?

      — Ты на одном месте долго сидеть можешь? — вопросом ответил Колька.

      — Нет.

      — И птица тоже.

      — А где же она у тебя? Выпустил, что ли?

      — Нет, умерла…

      — И ты из-за этого такой… грустный? Из-за птицы?

      — Скажи ещё: «Из-за какой-то птицы!..» Все так говорят.

      — Нет… зачем же?..

      Оля присела на корточки и снизу заглянула Кольке в глаза.

      — Ну, чего тебе? — отмахнулся Колька. И с ужасом почувствовал, что глаза его сами собой наполняются слезами. Он изо всех сил напрягся, но ничего не мог поделать — слёзы стояли в глазах.

      — Что ты? — дрогнувшим голосом сказала Оля. — Что ты? Из-за птицы?..

      Он мог бы объяснить ей, что ему тяжело не только из-за этой опустевшей клетки… А потому, что, приехав из лагеря, он не почувствовал, что вернулся домой, хоть на столе красовался пирог и встретили его торжественным маршем. Он мог бы объяснить, что в прошлом году летом переписал чужие стихи из «Пионерской правды», выдал их за свои и попросил Олю прочитать в родительский день потому, что очень хотел доказать Елене Станиславовне и отцу, что тоже чего-то стоит и чем-то на свете увлекается, кроме своих птиц. Оля, как всегда борясь за справедливость, отыскала тогда эти стихи в газетной подшивке (и как только они запомнились ей!), а потом, подойдя к Кольке, тихо, чтобы никто не слышал, но как-то очень отчётливо произнесла: «Позор! Это же воровство… Другой писал, а ты за свои хочешь выдать!» И разорвала стихи на мелкие клочочки… Всем в лагере она сказала, что стихи были просто плохими. «А обещал, что напишешь хорошие… — добавила она при всех, обратясь к Кольке. — Эх ты, Свистун!..»

      В тот родительский день, после концерта, Колька слышал, как многие папы и мамы спрашивали у своих ребят: «Почему ты не выступал?.. Почему ты не пела?.. Почему ты не участвовал в пьесе?..» А отец и Елена Станиславовна ничего не спросили у Кольки. Они вручили ему большущий пакет с фруктами (такого большого пакета не привезли, кажется, никому) — и всё… А разве Кольке нужны были эти фрукты? Он предпочитал кислую лесную костянику и терпкую ягоду рябины, от которой сводило челюсти и которую научили его любить птицы.

      Всё это он мог бы объяснить Оле Воронец, когда она, сидя на корточках, упрямо заглядывала ему в глаза. Но он ничего ей не рассказал…

      — У тебя две пуговицы на рубашке оторвались, — сказала Оля. — Пришей. Или скажи маме.

      — У меня нет мамы.

      — Нету?.. А эта строгая женщина… в тёмном костюме?

      — Это не мама.

      — Прости, пожалуйста…

      Оля продолжала рассматривать его так, будто до этого дня ей был известен какой-то совсем другой мальчишка, по прозвищу Колька Свистун, а того, который сейчас оперся щекой о пустую клетку, она встретила впервые. Колька боялся, что слёзы, которые всё ещё предательски стояли (он чувствовал это!) у него в глазах, потекут по щекам, Оля увидит их и уже не будет сомневаться в том, что он плачет. Ему очень хотелось, чтобы она поскорее ушла, но он не знал, как прогнать её. И вдруг он вспомнил, как Оля злилась, когда в лагере кто-нибудь называл её красивой, она тут же прекращала разговор и, прямо с ненавистью взглянув на своего собеседника, срывалась с места. Колька вспомнил это и, не поворачивая головы в её сторону, сказал:

      — А правду говорят, что ты красивая…

      — Ты это на газоне разглядел?

      — Нет, — смутился Колька. — У тебя… на лице.

      — Да?.. Правда? Тебе так кажется?

      Оля ничуть не рассердилась, не взглянула на него с ненавистью и не сорвалась со своего места. Колькины слова были ей, кажется, даже приятны. По крайней мере, она пригладила волосы и расправила свою нарядную плиссированную юбку, которая синим полушарием расположилась прямо на траве, — Оля продолжала сидеть на корточках.

      Что было делать? Неожиданно Кольку выручил Рудик Горлов, появившийся во дворе с фотоаппаратом в руках.

      — А-а… Вот я вас и щёлкну! — воскликнул он своим неприятным шепелявым голоском. — Интересный получится снимочек: «Последняя встреча перед разлукой!» А когда издадут книжицу, под названием «Переписка Оли и Коли», мы эту фотографию на первую страничку тиснем…

      Рудик любил уменьшительные словечки, и оттого его фразы всегда казались приторными и липкими. В четвёртом и пятом классах Рудик сидел по два года и поэтому был старше своих одноклассников, а ходил он летом в коротких штанах, которые важно именовал «шортами». Кольке казалось, что в таких именно штанах разгуливали европейские колонизаторы, которых он видел в кино, по своим африканским колониям. На голове у Рудика был маленький берет с хвостиком на макушке, франтовато сдвинутый чуть-чуть набок.

      — Беретик идёт, — зло прошептала Оля. Так она называла Рудика. И поднялась с травы. — Ну, я пойду…

      Рудик тут же подскочил к Кольке:

      — Что? Помешал?.. Вам ведь только переписочку вести поручили, а на коленки на траву перед тобой становиться этого ей никто ещё не поручал!

      Колька не обращал на него внимания.

      — А ты о деньжатах-то, между прочим, подумал? — не отставал Рудик.

      — О каких деньжатах?

      — Или ты, может быть, очень богатый? Пионер-миллионер?.. Ха-ха-ха! Три раза в месяц письма посылать — это же целых пятнадцать копеек выходит. Полтора рубля, значит, в старом масштабе цен.

      Чтобы сумма была с виду повнушительней, Рудик всегда считал «в старом масштабе».

      — По арифметике из двоек не вылезаешь, а тут, словно счёты, защёлкал… — усмехнулся Колька. — Какое тебе дело?

      — Ты дурачком-то не будь! А если полтора рубля на десять месяцев помножить, это же пятнадцать рублей выходит! В старом, конечно, масштабе. Что ж, ты из своего карманчика будешь выкладывать? Они давали тебе заданьице, они пускай и платят!

      По-прежнему уставившись на зелёный газон за деревянной изгородью, Колька угрюмо осведомился:

      — Ты знаешь, как тебя называют?

      Рудик навострил уши.

      — Беретиком…

      — Ну и что?

      — А я бы назвал по-другому.

      — Как?

      — Змеёныш ты… вот!

     
      Письма

     
      Коля пишет Оле

      Посылаю тебе первое письмо. В этом месяце останется написать ещё два.

     
      Оля пишет Коле

      Здравствуй, Коля!

      Прежде всего хочу напомнить тебе, что у меня есть имя. Меня зовут Олей, хотя из твоего письма этого узнать невозможно.

      И что за письмо такое — полторы корявых строчки?! Адрес на конверте и то длиннее. Мне-то от тебя вообще никаких писем не нужно: не хочешь — и не пиши, пожалуйста. Но раз тебе дали задание, да ещё на бумаге, да ещё в дупло эту бумагу опустили — так уж пиши, будь добр, по-настоящему!

     
      Коля пишет Оле

      Оля!

      Мне от тебя тоже никаких писем не нужно. Но ребята хотят, чтобы ты рассказала о заполярном городе. В книжках они, что ли, не могут прочитать? Да о нём, об этом городе, в любом учебнике географии написано!

     
      Оля пишет Коле

      Здравствуй, Коля!

      Я бы тебе ничего рассказывать не стала (читай в учебнике географии!), но раз ребята просят, я кое-что расскажу.

      Знаешь, как называют эти места? Северными воротами страны! Только за обычными воротами бывает улица или переулок, а за этими — море. Здесь я увидела его первый раз…

      Раньше я, когда думала о море, всегда представляла себе золотой пляж и отдыхающих. Но тут никто не загорает и пляжа нет, а море холодное и суровое. Тут в море работают: ловят рыбу. Весь порт пропах ею. И солью, и ветром…

      И заводы я здесь увидела совсем не такие, как у нас. Наш алюминиевый — это корпуса и трубы. А рыбные заводы плавают и качаются на волнах. Там прямо на палубах рыбу разделывают и солят.

      А сколько я видела в порту бочек, ты представить себе не можешь! Если бы все они сразу покатились, то грохот, наверно, был бы слышен у вас в городе. Это, конечно, преувеличение, но, в общем, шум был бы ужасный. Я даже сунулась носом в одну пустую бочку, — она пахнет смолой, свежим деревом. А там, где собрались все бочки вместе, воздух такой, как у нас в «Сосновом бору».

      Я всё говорю: «У нас на стройке. У нас на алюминиевом заводе… У нас в «Сосновом бору». Никак не могу отвыкнуть. И скучаю я, Колька, очень сильно. Даже ты отсюда, издалека, выглядишь гораздо симпатичнее. Но скучаю я, конечно, не по тебе, а по всем нашим ребятам. Передай им это. Может быть, и они обо мне вспоминают? Папа говорит, что пора уже привыкать к новому месту и становиться патриоткой города, в котором мы теперь будем жить. Я понимаю, что пора, но ведь по заказу этого не сделаешь — не привыкнешь и не отвыкнешь…

     
      Коля пишет Оле

      Оля!

      Ребята просят тебя не отвыкать… Это они просят. А я просто передаю.

     
      Оля пишет Коле

      Здравствуй, Коля!

      Не удивляйся, пожалуйста, но я хочу сделать тебе один очень большой сюрприз. Думала сразу же написать об этом, в самом первом письме, но как-то не решилась, а сейчас вот пишу.

      Ты ахнешь и перепутаешь все голоса своих любимых птиц, когда узнаешь, что это за сюрприз!

      Как говорит моя Белка, — «потрясающий»! Но чтобы его получить, ты должен будешь пройти одно трудное испытание. Напиши мне: согласен ли ты пройти?

      Только учти: это настоящее испытание, а не какие-нибудь детские игрушки. Хватит ли у тебя находчивости и смелости? Подумай, посоветуйся со своими птицами (ты ведь, кажется, ни с кем больше не дружишь).

      Послушай, что они тебе там напоют, и ответь мне.

      Знаешь, как в сказке: надо выполнить три желания, чтобы случилось чудо. У меня трёх желаний нет, есть только одно, но, если ты его выполнишь, чудо обязательно произойдёт! Так что советую тебе сделать за меня это очень серьёзное дело, которое я не успела закончить.

      Через несколько дней ты получишь маленькую посылку. Там будет запаковано что-то очень важное! Но ты не имеешь права вскрывать посылку, пока не пройдёшь испытание. Если не справишься с ним, вернёшь мне посылку обратно. Нераспакованной!

      А если вскроешь раньше времени, всё погибнет, никакого сюрприза всё равно не получится. Советую тебе несколько раз перечитать последние строки и хорошенько запомнить всё, что я написала. Потому что я представляю себе, как у тебя будут чесаться руки, как тебе захочется хоть одним глазком подсмотреть, что там, в посылке. Лучше запри её куда-нибудь в ящик, подальше, а ключи до поры до времени потеряй. Или отдай на хранение верному человеку. И не пытайся подглядывать сквозь материю и бумагу — ничего всё равно не увидишь. А если раньше времени залезешь внутрь, сразу всё испортишь, и поправить ничего уже будет нельзя. Я предупредила, а дальше — пеняй на себя!

      Жду письма. Только не двух строчек, а именно — письма.

     
      Коля пишет Оле

      У старого дуба не говорили, сколько надо писать — две строчки или две страницы. Сказали: три письма в месяц, и всё.

      Ни в каких твоих сюрпризах я не нуждаюсь. В посылку твою лазить мне неинтересно. Но сейчас, в начале учебного года, мне всё равно нечего делать, поэтому, если очень уж хочешь, присылай твоё задание.

     
      Оля пишет Коле

      Коля!

      Если тебе в начале учебного года нечего делать, советую побольше гулять, дышать свежим воздухом. Можно ещё поваляться на диване или сходить лишний раз в кино. А с моим заданием «от нечего делать» не справишься. Поверь, Коленька: ничего не выйдет!

      Ты, наверно, думаешь: «Какое она имеет право давать мне какое-то там задание?» Имею право! А какое и почему, ты узнаешь, если всё выполнишь. Ну, а если не выполнишь, ничего не узнаешь. Так что подумай хорошенько. А я тебе пока расскажу ещё кое-что о городе, в котором теперь буду жить…

      Видел ли ты когда-нибудь людей, имена которых можно прочесть на географической карте? А я вчера видела такого человека. С виду он самый обыкновенный, немного сутулый, морщинистый и весь седой. Я всегда думала, что «морские волки» — здоровяки, такие геркулесы, что об них, как о скалу, любой шторм разбивается. А этот старичок сказал мне: «Вот перед чем бури должны отступать!» И похлопал себя сперва по голове, а потом по левому карману. Рудик, конечно, сразу решил бы, что он имеет в виду деньги. А он на самом деле имел в виду сердце, свою морскую душу. И ещё смекалку. Понимаешь?

      Помнишь, учительница литературы советовала нам записывать в особую тетрадку слова с двойным значением — ну, например: «ключ от двери» и «горный ключ». Помнишь, тогда на уроке Лева Звонцов вскочил и выпалил: «С одной стороны — поэт Блок, а с другой — блок, на который верёвку наматывают!» Все смеялись… А Лёвка просто хотел показать, что читает поэтов, которых мы ещё не проходили.

      Сейчас ты, конечно, думаешь: к чему я пишу всё это? А к тому, что ты, конечно, никаких слов с двойным значением в тетрадку не выписывал, а я выписывала и вчера ещё дополнила свои записи новым словом. Оказывается, «банка», представь себе, тоже имеет два значения.

      Ну, первое всем известно: банка консервов, банка варенья. А есть, оказывается, у этого слова и очень поэтичное значение: возвышение морского дна тоже называется «банкой». И возле такой «банки» всегда водится особенно много рыбы. Отыскать её — это счастье для моряков! Сутулый, морщинистый старичок, которого я вчера видела, отыскал. Он море знает всё вдоль и поперёк, как мы с тобой наш «Сосновый бор» или нашу Электролизную улицу, по которой три года бегали в школу. Видишь, я так и продолжаю говорить: «Наш «Сосновый бор», «наша улица». А скажу ли я когда-нибудь «наш» о том городе, в который мы переехали?

      В общем, старик (тогда он ещё не был старым) отыскал возвышение морского дна. И не так уж далеко от берега. Никто ему сперва не верил, что там самая настоящая «банка». И он всё выходил и выходил в море — в любой шторм, в любую непогоду, пока не доказал, что рыбы там видимо-невидимо. Фамилия у него самая обыкновенная: Копытов. И теперь на всех картах, которые рыбаки берут с собой в море, написано: «Копытовская банка».

      Расскажи об этом у нас в классе. Может быть, ребятам будет интересно… Что-то я вспомнила сейчас о них обо всех, о нашем Феликсе вспомнила — и расстроилась немного. Скучаю я, Колька. И письмо тебе длинное пишу потому, что кажется, будто со всеми нашими разговариваю.

      О посылке и о моём испытании подумай как следует. Это очень важно!

      В последнем письме ты опять забыл, что у меня есть имя: Оля.

     
      Коля пишет Оле

      Здравствуй, Оля!

      Сегодня к нам в класс прибежал Феликс и прямо не заговорил, а закричал: «Ура! Ура!» Ребята ещё не знали, в чём дело, но все тоже закричали на всякий случай: «Ур-ра!»

      Феликс говорит: «Поздравляю вас! Вы не напрасно летом придумывали разные имена для нашего города. Я их все переписал и послал прямо в горсовет. Оттуда ещё выше переслали. И вот нашему городу дали новое имя… Знаете какое? Крылатый! Город Крылатый! Завтра в газете будет напечатано». Все стали орать от счастья, прыгать по партам. Лева Звонцов крикнул: «Вот видите, как я хорошо это придумал!»

      И тут уж не помню, кто именно… кажется, я… сказал ему: «Это не ты придумал, это Оля придумала!» — «Но дискуссию-то я организовал, — стал спорить Лева. — Если бы не было дискуссии, так и Оля бы ничего не стала придумывать!»

      Да, между прочим… Совсем забыл. Если для тебя это так уж важно, я могу выполнить твоё задание.

     
      Оля пишет Коле

      Я целый день перечитываю, Коля, твоё письмо. Оно очень-очень хорошее… С самой первой строчки! Наконец-то ты вспомнил моё имя и написал: «Здравствуй, Оля!» Спасибо тебе за это.

      Но самое главное — это новое имя нашего города! Неужели так и назвали — Крылатый?! Как же теперь, интересно, будут называть всех нас? «Дети Крылатого»? Или «Крылатые дети»? А может, просто: «Крылатики»? Звучит неплохо.

      Может быть, и тебе приятно узнавать о моих новостях? Давай так и будем: ты расскажешь мне, я — тебе…

      А о моём задании и о сюрпризе забудем. Ты пишешь: «Если для тебя это так уж важно…» Не надо, Коля. Вышли посылку обратно. Будем считать, что она не нашла адресата. А я завтра или послезавтра поручу своё важное дело кому-нибудь другому. Подумаю, выберу кого-нибудь понадёжней и напишу ему письмо. Время не ждёт!

     
      ТЕЛЕГРАММА

      Никому не пиши. Всё выполню.

     
      Оля пишет Коле

      Добрый день, Коля!

      У нашего старого заветного дуба, когда, помнишь, так жарко горел костёр, никто не поручал нам посылать друг другу телеграммы. Так что ты, можно сказать, даже перестарался.

      Но телеграмма твоя пришла вовремя — в тот самый день, когда я уже собиралась поручить своё важное дело кому-нибудь другому. Сидела на уроке и шептала себе под нос имена всех наших ребят прямо по алфавиту, как вызывала к доске наша учительница литературы. Оказалось, что я все тридцать девять фамилий помню наизусть, по порядку, как они в классном журнале записаны. И, называя шёпотом фамилию, я сразу вспоминала и лицо, и характер, и любимые словечки, и даже походку…

      И почти все мне кажутся отсюда, издалека, очень хорошими, благородными, а плохое куда-то улетучивается из памяти, будто его и не было.

      Даже ты, Колька, представляешься мне отсюда просто ангелом. Особенно по сравнению с Вовкой Артамоновым, с которым я сижу за партой. Он раньше один восседал. Меня рядом с ним, на свободное место, и посадили. Он мне на первом же уроке записку написал: «Откажись лучше со мной сидеть. А то хуже будет! Впереди тоже свободное место есть. Давай-ка туда уматывай!»

      Я бы могла пересесть, но из принципа осталась. А он на каждом уроке пишет: «Давай, давай отсюда! А то хуже будет!..» Многие его боятся. «Не связывайся!» -говорят. А я ведь с ним и не связываюсь, это он сам связывается. Посмотрим ещё, кто победит. «Я, -говорит, -с первого класса всегда один за партой сижу. У меня парта люкс! Её так в классе и называют. Или ещё по-другому: „персональная парта“. Я тебя здесь прописывать не собираюсь. Так что мотай отсюда!» И обязательно свою любимую фразочку прибавит: «А то хуже будет!»

      Подумай, Колька: почему он должен один сидеть, если все сидят по двое? Это же несправедливо! И я не уступлю! Пусть хоть мину под меня подкладывает — не уступлю!

      Я только что из школы пришла, а там с этим самым Артамоновым поссорилась и никак успокоиться не могу. Многие перед ним трясутся. Но ведь должны же быть и смелые ребята в этом шестом классе «В». Отцы у них рыбаки, капитаны… И сами с рождения у моря живут. Смешно: Артамонова испугались!

      Но я же не об этом хотела тебе писать. Я должна была дать тебе своё важное задание. И очень срочно, потому что моя мама, которая пока ещё находится там, у нас, или, вернее, у вас (никак не могу привыкнуть!), в городе Крылатом, через десять дней уже уедет вслед за нами. Письмо до тебя будет добираться дней пять, так что времени у тебя почти не останется. Ты, наверно, пока ничего не можешь понять, да? При чём тут моя мама и её отъезд?..

      В следующем письме всё объясню. А сейчас очень устала. До свидания!

     
      Оля пишет Коле

      Здравствуй, Коля! Сейчас тебе подробно всё растолкую. Мама моя задержалась в Крылатом (эх, здорово, значит!), потому что ещё не довела у себя в больнице до полного выздоровления, до выписки то есть, пятерых своих давнишних больных. Через десять дней они выписываются, и тогда мама приедет сюда.

      Она-то уедет из вашего города, а две наши замечательные комнаты на первом этаже в доме строителей, где мы жили впятером (ещё с папой, моей сестрёнкой и бабушкой), останутся. Ты знаешь, как трудно пока у нас в Крылатом с квартирами, — эти комнаты сразу же займут. И вот важно, Коля, очень важно (запомни это!), кто туда к нам въедет! Ты должен сделать так, чтобы въехала наша школьная гардеробщица Анна Ильинична — ну, та, которая зимой каждого из нас предупреждает: «Застегнись получше! Шапку получше натяни — уши отморозишь!» А если у кого вешалка на пальто оборвётся, то сядет за своей перегородкой и пришьёт.

      Я давно уже заметила, что она как придёт с работы, так со своими дочками-двойняшками, девчонками лет пяти, до темноты у нас во дворе гуляет.

      Я как-то даже спросила её об этом. «Разве, — говорю, — они в детском саду за день не нагулялись?» Она мне стала объяснять, что свежий воздух девчонкам очень полезен. А я по голосу её почувствовала, что воздух тут ни при чём. Стала я тогда соседок потихоньку расспрашивать, и они мне рассказали, тоже потихонечку, чтобы Анна Ильинична не слышала, что её семья на десяти метрах умещается — в маленькой комнатушке, при кухне. А ведь их пятеро, представляешь себе!

      У неё ещё, оказывается, взрослая дочь есть, — в нашей школе в десятом классе учится. И муж Анны Ильиничны заочно какие-то экзамены сдаёт. Так вот, чтобы двойняшки им не мешали, она, не отдохнув даже после работы, по двору слоняется. И зимой с ними до темноты гуляет. Они-то бегают, им тепло, а она руками по бокам колотит, на одном месте прыгает, а домой не идёт: пусть те двое в тишине занимаются! И те-то, конечно, не виноваты. И никто, наверно, не виноват, потому что город наш ещё совсем молодой, не обстроился, но Анне Ильиничне от этого, по-моему, не легче.

      Я много раз её девчонок к себе забирала, чтобы она наверх домой подняться могла (они в нашем с тобой подъезде на пятом этаже живут) и отдохнула бы хоть немного. А когда узнала, что папу в Заполярье командируют, так сразу решила, что в наши комнаты должна переехать Анна Ильинична со всей своей семьёй.

      Они сами такие люди, которые никогда за себя не попросят и никаких бумажек собирать не станут. Им кажется, что если по закону положено, так о них и без напоминаний вспомнить должны. Только иногда никто не вспоминает, а они молчат… Но тут уж наш «Отряд Справедливых», вмешался.

      Все справки за них собрали, я в жилищно-коммунальный отдел раз пять бегала. Всем всё доказала, все сочувствовали Анне Ильиничне и даже согласились уже выписать ордер. Но тут Еремкины на дыбы встали.

      Это наши бывшие соседи, муж и жена. Ты знаешь их: они между рамами своего окна железную решётку соорудили и часто сквозь неё, как из тюрьмы, во двор выглядывают. Вы им однажды в окно футбольным мячом попали, когда ещё решётки не было, они этот мяч в отделение милиции отнесли, оттуда он к нам в «Отряд Справедливых» (для принятия мер!) попал, а от нас снова во двор вернулся… Теперь вспомнил?

      Я Еремкиным тоже обо всех бедах Анны Ильиничны много раз рассказывала, даже прибавляла кое-что для большего впечатления. Но есть, я заметила, такие люди: им о чужой беде говоришь, а они в этот момент только о себе, только о своих делах думают. И даже рады, что несчастье с кем-то другим случилось, а их стороной обошло. Расскажи им, что где-то землетрясение, а они будут думать: «Как хорошо, что вблизи от нас нет ни гор, ни вулканов и земля под ногами не шатается!..» Расскажи, что человек умер, они даже фамилии не узнают, а первым делом спросят: «Отчего?» И скажут один другому: «Вот видишь, надо к врачу пойти провериться!»

      Я Еремкиным про Анну Ильиничну рассказывала, а они в этот момент (по лицам их видела!) думали только об одном: «Как хорошо, что у нас на двоих большая комната — высокая, светлая и не при кухне!» Ну, а когда они услышали, что мы хотим Анну Ильиничну вселить к ним в квартиру, сразу же о справедливости заговорили. Не по закону, мол, и несправедливо, чтобы в хорошую квартиру дома строителей въезжали люди, которые на стройке не работают. Еремкины все законы наизусть знают, но только, я заметила, всегда так выходит, что законы обязаны срабатывать в их пользу, и справедливость они как-то всегда к своим интересам умудряются приспосабливать.

      Они стали всюду заявления строчить, и выходило, будто они о правах строителей беспокоятся. А на самом деле они просто не хотят, чтобы сразу трое детей въезжали в квартиру. То есть старшая-то дочь Анны Ильиничны уже взрослая, школу кончает, а двойняшки их очень перепугали. Они ведь и со двора ребячьи голоса спокойно слушать не могут, все передёргиваются: «Покоя нет! Отдохнуть невозможно!..»

      Я однажды услыхала, как Еремкина говорила своему мужу:

      «Когда этот крик издалека доносится, и то хоть убегай на край света. А тут он будет под самым ухом. К тому же учти, что они двойняшки и, значит, вопить будут сразу в два голоса!»

      Я могла бы, конечно, ответить ей, что очень хорошо знаю этих двойняшек, что они никогда не орут в два голоса и вообще никак не орут, потому что они совсем не избалованные девочки. Но с Еремкиными разговаривать бесполезно, и я решила их перехитрить. Перед самым моим отъездом мы письмо от имени «Отряда Справедливых» в стройуправление написали, и все поставили свои подписи: мол, мы дети строителей, а Анна Ильинична работает в нашей школе — значит, и она имеет к строительству самое прямое отношение. В жилищно-коммунальном отделе с этим согласились. И Еремкины приумолкли.

      Но, приехав сюда, я вдруг подумала, что они, может быть, снова развернули наступление на Анну Ильиничну. Я Белке, как своей лучшей подружке, перед отъездом поручила за этим следить, она ведь член нашего «Отряда Справедливых». Но Белка всё-таки девчонка, и потом она очень доверчивая, восторженная, Еремкины её могут обмануть.

      А ты всё-таки парень, мужчина, с тобой им будет труднее…

      В общем, ты должен помочь Белке. Или, вернее, пусть она тебе помогает. Только не смущайся, пожалуйста, когда они станут восклицать: «Мы будем бороться за правду!» Они так всегда говорят, когда им нужно за самих себя постоять. И вообще красивые слова для них вроде дымовой завесы… Так что ты к словам Еремкиных не прислушивайся. Ты лучше их планы разгадай — и расстрой! Очень на тебя надеюсь.

      Это и есть моё испытание. Если справишься с ним, такой сюрприз получишь, о каком даже и не мечтаешь! Хотя я об этом уже писала.

      Ну, вот пока и всё. Действуй, Колька!

      Я тебе такое длинное письмо посылаю, что оно вполне может сойти за два (видишь, от тебя научилась подсчитывать!), целых три дня его сочиняла. Так что я немного передохну, а ты пиши — сообщай, как идут дела.

     
      Коля пишет Оле

      Здравствуй, Оля!

      Я сегодня почти всю ночь не спал. Я слышал, как дикторша пожелала всем спокойной ночи, а утром услышал, как заиграли позывные — «Широка страна моя родная…», и дикторша бодрым голосом сказала: «Доброе утро, товарищи!» И тут же я сразу подскочил к окну, потому что мне показалось, что кто-то уже вселяется в вашу квартиру. Но потом оказалось, что это просто грузовик привёз в магазин продукты.

      Я теперь ни о чём другом ни одной минуты не думаю, а только всё время размышляю, как мне победить Еремкиных. И если меня сейчас вызовут к доске, я наверняка схвачу двойку. Но не потому, что я ничего не знаю, а потому, что мои мысли заняты совсем другим. Да, забыл сказать, что я начал писать это письмо на уроке физики. Учитель (ты его не знаешь, потому что мы в прошлом году физику ещё не проходили) сказал мне только что:

      «Незлобин, можешь не записывать то, что я рассказываю, всё это есть в учебнике!» Но я всё равно продолжаю «записывать», потому что хочу поскорее тебе всё рассказать.

      Я, Оля, никогда не ожидал, не думал, что ты мне дашь такое ответственное задание. Я думал, ты ерунду какую-нибудь поручишь, а теперь я просто… Кончаю писать: учитель стал прогуливаться между партами и сейчас приближается ко мне.

      Продолжаю писать тебе уже дома… Нелька с умным видом тарабанит на пианино, и мне очень хочется рассказать ей о твоём задании. Ведь она думает, что я ни на что на свете не способен и что мне никто ничего важного не может поручить. И её мать, Елена Станиславовна, тоже так думает, и даже мой отец. Вот бы и они тоже узнали!.. Но не беспокойся, пожалуйста, я им ничего не расскажу: вдруг они проболтаются Еремкиным, и тогда всё погибнет. Я всё решил делать в глубокой тайне.

      И только Белке сегодня на перемене рассказал о твоём письме: ведь ты сама разрешила мне обратиться к ней за помощью.

      Белка выпучила на меня свои зелёные глазищи, и даже веснушки её, и рыжие волосы засверкали от удивления.

      — Тебе, — говорит, — Оля поручила это дело?! Тебе?!

      — А что ж такого особенного? — ответил я. — Мы же с ней переписываемся.

      — Переписываться с тобой её просто насильно заставили. Но чтобы она поручила тебе такое дело? Не верю!

      Тогда я достал твоё письмо и показал ей, словно пропуск какой-нибудь предъявил или пароль произнёс. Она стала это письмо вертеть в руках, со всех сторон разглядывать и даже к окну, на свет его понесла, будто я мог обмануть её и подделать твой почерк. Потом вернулась и говорит:

      — Потрясающе! Она целых три дня писала тебе письмо! Одно письмо — целых три дня! Я бы и трёх минут не стала на тебя тратить. Мне всего-навсего открыточку прислала, а тебе целый пакет! Что-то там, на Севере, с ней происходит… Климат, наверно, влияет! Говорят, там очень тяжёлый климат.

      Ты ведь знаешь Белку: тарахтит, руками размахивает.

      — Чем это ты, — говорит, — завоевал такое Олино доверие? Ведь она же тебя ненавидела и презирала! И вдруг… Потрясающе! Ничего не пойму!..

      Я ответить ей ничего не мог, потому сам ещё недавно считал тебя предательницей, а чем заслужил твоё доверие — понять не могу.

      Потом Белка немного успокоилась, пришла в себя и сказала, что у нас ничего не получится, потому что Еремкины предупредили: как только твоя мама уедет, они запрут ваши комнаты, никого в них не пустят и будут с утра до вечера «бороться за правду». Они хотят бороться до тех пор, пока эта самая их «правда» не победит.

      А Анна Ильинична никуда не ходит и не хлопочет. Белка рассказывает, что она так прямо и говорит: «Если надо будет, о нас сами вспомнят…» Но ведь бывает и так, что надо вспомнить, а не вспоминают. Ты об этом тоже писала. И я со вчерашнего вечера всё время соображаю, как бы помочь Анне Ильиничне. Но мне бы нужно было не со вчерашнего дня, а, может, раньше тебя, Оля, об этом подумать. Потому что я ведь ещё в прошлом году был у Анны Ильиничны дома. И всё видел…

      Это вот как было. Нелька однажды забрала с собой ключи от квартиры, забыла оставить их у соседки. Она у нас часто разные вещи забывает и путает, но ей всё прощается, потому что она талант, дарование и делает это не просто так, а по рассеянности. Елена Станиславовна говорит, что все талантливые люди «с некоторыми отклонениями от нормы». Ну вот, у Нельки там очередной раз что-то отклонилось от нормы, и она унесла с собой ключи.

      А дело было зимой, и я целых два часа слонялся возле подъезда. Анна Ильинична шла мимо — двойняшек своих из детского сада вела — и говорит: «Что это ты в сосульку превратился?» И забрала меня к себе наверх. Чаем поила, валенки мои на батарею поставила… Я тогда разглядел, как они живут. Старшая дочка на подоконнике задачки решала, муж за столом к экзаменам готовился, а двойняшки прямо тут же, рядом, на кровати своих кукол баюкали. Анна Ильинична всё время на кухню выходила, потому что мы в комнате еле-еле помещались. И я с тех пор как увижу где-нибудь строительные леса, так сразу думаю: «А вот бы хорошо в этот дом Анне Ильиничне переехать! В отдельную бы квартиру! Или хотя бы в общую, но только чтобы старшая дочка на подоконнике уроков не делала, а двойняшки на кровати в куклы свои не играли…» Честное слово, я так всегда думаю! Но сам не догадался, что можно помочь…

      А сейчас вот такой случай подворачивается — и эти самые Еремкины хотят помешать. И неправда, что двойняшки шумят. Я у Анны Ильиничны тогда просидел почти что целый вечер, а они только и делали, что потихонечку баюкали кукол. Они всегда их спать укладывают. Анна Ильинична приучила их к этой игре, чтобы они старшим не мешали заниматься. Она, когда из кухни в комнату заходила, так каждый раз повторяла шёпотом:

      «Тише, девочки, тише! Куклы могут проснуться, а им врач спать прописал!»

      Кончаю тебе писать, потому что пришли с работы отец и Елена Станиславовна. А я так и не придумал ещё, как помочь Анне Ильиничне. Ночью придумаю.

      Заканчиваю своё письмо опять на уроке. Придумал! Я, кажется, придумал! Сегодня ночью у меня вдруг родился план. Сейчас напишу записку Белке, чтобы она никуда не убегала на перемене, а подошла ко мне: нужна её помощь!

      Больше пока ничего писать не буду. Если получится, сразу же сообщу. Если не получится, тоже сообщу.

      Крепко жму руку.

     
      Коля пишет Оле

      Здравствуй, Оля!

      Сегодня утром, по дороге в школу, я встретил твою маму. И мы с ней вместе шли до угла. Твоя мама сказала, что Анна Ильинична в конце концов, конечно, получит ордер, но что Еремкины ей сильно потреплют нервы. И я сразу решил: не позволим Еремкиным трепать нервы Анне Ильиничне, от которых после нашей школьной раздевалки и так уже почти ничего не осталось.

      И почему это Анна Ильинична должна получить ордер «в конце концов»? Пусть получит его сразу, как только уедет твоя мама. Или даже до её отъезда… Ведь въехать в новую квартиру — это такая большая радость! И если человек измучается, он уже потом от усталости и не почувствует никакой радости. Еремкины хотят, чтобы так было, но мы им помешаем помешать Анне Ильиничне получить радость от вселения в новую квартиру!

      Когда я высказал всё это твоей маме, она со мной полностью согласилась, но сказала, что у неё лично «нет сил сражаться с Еремкиными». У мамы и правда был очень утомлённый вид, она, наверно, совсем замучилась, долечивая своих больных, доводя их до выписки. И она действительно сейчас не может сражаться. А я смогу и твою Белку заставлю сражаться со мной вместе до полной победы!

      Сейчас уже вечер, Нелька перестала разучивать свои музыкальные пьесы, и я могу спокойно рассказать тебе, как началось это сражение.

      Я на первом же уроке написал Белке записку, чтобы она на перемене никуда не убегала, а ждала меня на площадке, возле пожарного крана. Там я шёпотом, чтобы никто не услышал, рассказал ей о своём плане, и она, конечно, как всегда, стала кричать, что это потрясающе! Но только не поверила, что я всё это придумал сам, потому что никто от меня не мог бы ожидать «такой потрясающей выдумки». Я не стал с ней спорить.

      Я сказал, чтобы Белка ровно в семь часов вечера пришла к подъезду, в котором жила раньше ты и где живём мы с Анной Ильиничной. И ещё я сказал, чтобы она обязательно надела на руку красную повязку, как член вашего «Отряда Справедливых», и чтоб для меня тоже такую повязку принесла. Я объяснил Белке, что надену её только на каких-нибудь пятнадцать минут.

      И тут Белка как выпучит на меня зелёные глазищи, как засверкает своими веснушками: «Ты с ума сошёл! Ты думаешь, это так просто — нацепить на руку красную повязку? Да это же великая честь — попасть в „Отряд Справедливых“! Тебя никто даже не выдвигал туда. И никогда не выдвинет! А ты хочешь надеть чужую повязку!.. Это немыслимо! Это невозможно! Как у тебя язык повернулся?»

      Мне захотелось тут же отказаться от твоего задания, побежать домой и отослать обратно в Заполярье твою посылку. Если вы с Белкой, как и Нелька, как и мой отец с Еленой Станиславовной, считаете, что я ни на что серьёзное не способен, так зачем же ты первая стала писать такие письма, которые в обыкновенный конверт с трудом залезают? Зачем дала своё «ответственное поручение»? Зачем?! Я ведь не лез к вам первый, ничего этого не просил.

      Но потом я нарочно, чтобы сдержаться, вспомнил, как старшая дочка Анны Ильиничны готовит уроки на подоконнике, а двойняшки баюкают своих кукол прямо на застеленной кровати, потому что им больше приткнуться негде. Вспомнил я это и подумал: «Я ведь не для Белки и не для Оли Воронец должен сражаться с Еремкиными, а ради Анны Ильиничны и всей её семьи!»

      Белка возмущалась до самого звонка на урок. А на следующей переменке я ей сказал:

      — Ты представь себе на минутку, что я — это не я, а что я — это твоя лучшая подруга Оля Воронец. Ведь она прямо пишет мне, чтобы я довёл до победного конца дело, которое она не успела закончить. Значит, я как бы действую от её имени! А она была не просто членом вашего «Отряда Справедливых», а даже его командиром.

      Я хотел успокоить Белку, уговорить её и никак не ожидал, что от этих моих слов она возмутится ещё сильнее:

      — Да как ты можешь говорить, чтобы я на минутку вообразила себе, что ты — Оля Воронец?! Я даже на секунду не могу себе этого вообразить! Оля была нашей гордостью! Мы все её просто обожали. Я даже во сне не смогу себе представить, что ты — Оля Воронец!..

      И снова я подумал: «Зачем же вы опустили в дупло старого дуба листок с этим дурацким заданием? Разве я вас об этом просил?» Я сказал Белке, чтобы она не приносила мне никакой повязки и сама тоже не приходила в семь часов к нашему подъезду.

      — Не приду! Не подумаю даже прийти! — гордо ответила Белка.

      И пришла в половине седьмого. На целых полчаса раньше срока. Я увидел её из окна. А выглядывал я потому, что был уверен: она не просто прибежит, а прискачет, примчится на всех парах. Разве она допустит, чтобы твоё задание выполнялось без её участия?

      Она принесла мне аккуратную, отглаженную красную повязку — такую чистенькую, будто её никто ни одного раза в жизни на руку не надевал.

      — Чья это? — спросил я.

      — Это повязка Оли Воронец! — торжественно ответила она. И повязала её мне с таким видом, точно орден выдала.

      Потом Белка пригладила свои рыжие волосы и спросила меня:

      — Ну, как я выгляжу? Солидно?

      — Солидно, — ответил я, потому что она вдруг и правда как-то присмирела, притихла: наверно, от волнения.

      Белка отошла на несколько шагов в сторону, оглядела меня издали и сказала, что я выгляжу тоже вполне прилично.

      Всё это происходило на улице, возле подъезда. Потом мы вошли в парадное. И я позвонил в твою бывшую квартиру. Долго никто не откликался. Тогда Белка сказала:

      — Ты ведь один раз нажал, а один звонок — это к Оле… Её мама, наверно, ещё с работы не пришла. А Еремкины на один звонок никогда не выходят. Хоть три часа подряд нажимай на кнопку! Они вообще всегда у себя в комнате запершись сидят! Оля говорила, что в лото играют. Это их любимая игра. А я их даже ни одного раза в глаза не видала…

      Тогда я позвонил два раза. За дверью сразу зашлёпали комнатные туфли, загремели цепочки и засовы…

      Я пишу тебе очень подробно, потому что хочу, чтобы ты знала, как идёт эта наша операция.

      Когда Еремкина спросила: «Кто там?» — я бодро, как на перекличке, гаркнул: «Пионерский „Отряд Справедливых“!» От испуга она сразу открыла*

      Я даже удивился: Белка твоя, на переменках такая смелая, тут вдруг растерялась и стала меня в коридор вперёд себя пропускать. Хотя я её, как девчонку, хотел пропустить первой. И я пошёл прямо в тёмный коридор (на меня в этот момент, наоборот, какая-то необыкновенная решительность напала).

      Белка поплелась за мной.

      — Коля! Коля, выйди, пожалуйста, — позвала Еремкина.

      Я вздрогнул… Но оказалось просто, что её муж — мой, как это говорится, тёзка, а ты меня об этом даже не предупредила. Оба они оказались очень вежливыми людьми. В комнату, правда, не пригласили, но вынесли нам в коридор две табуретки, на которые мы не стали садиться.

      — Вы, наверно, пришли за бумажной макулатурой? — ласково спросила Еремкина.

      — «Отряд Справедливых» макулатурой не интересуется! — ответил я. И указал на наши повязки.

      Еремкин поправил пенсне, подошёл поближе, разглядел наши повязки и сказал:

      — Оч-чень интересно! Читал я про этот ваш отряд в газете, читал. Оч-чень даже передовая инициатива! И чему же мы обязаны?..

      — Соседка дома? — спросил я таким голосом, каким обычно, как я слышал, задают вопросы управдомы, когда приходят разговаривать со злостными неплательщиками.

      — К сожалению, она ещё не вернулась с работы, — очень вежливо ответил Еремкин.

      И жена его тоже очень вежливо развела руки в стороны: дескать, какая жалость!

      — Ключей не оставила? — спросил я.

      — К сожалению, нет… Но она скоро придёт, — сообщил Еремкин.

      Жена его опять молча это подтвердила. Потом я убедился, что Еремкина сама вообще почти не разговаривает, а только молча подтверждает то, что говорит её Коля.

      Что твоей мамы не оказалось дома, было для меня полной неожиданностью. Ведь утром я её предупредил, что мы с Белкой явимся ровно в семь. Наверно, она долечивала своих больных и просто не успела. Я забыл ещё сообщить тебе, что утром, пока мы шли до угла, я изложил твоей маме весь свой план. И она, хоть у неё и нет сил сражаться с Еремкиными, обещала нам помочь.

      — Вы что же, состоите, значит, в «Отряде Справедливых»? — спросил Еремкин. — За правду боретесь?

      — Боремся! И состоим!.. — ответил я. И посмотрел на Белку: я думал, она поморщится.

      Но она, наподобие Еремкиной, согласно закивала головой: совсем растерялась. И я подумал: «Да, ходить на боевые задания — это не то, что орать в коридоре на своих одноклассников и без толку размахивать руками!» И ещё мне показалось, что Еремкины не такие уж плохие люди и что ты, может быть, зря на них накинулась. Может, они просто чего-нибудь недопоняли?

      Еремкин, например, сказал, что мы должны сражаться со всеми носителями пережитков и что он, если бы не язва желудка, сам, не задумываясь, вступил бы в наш отряд! И пижама у него была такая уютная, добродушная, вся в каких-то цветочках. А у жены был очень уютный халат — тоже в цветочках, из того же самого материала. Я очень внимательно их разглядывал, потому что где-то, помню, читал, что своих врагов надо пристально изучать и знать даже лучше, чем друзей.

      Еремкины так ласково смотрели на нас, словно мы были их дорогими гостями. Они нам чаю предложили. И Белка со страху чуть было не согласилась, но тут в дверях заворочался ключ, и Еремкин радостно сообщил:

      — Ну вот, и наша соседка пожаловала!

      На пороге появилась твоя мама. Она была в осеннем пальто, а из-под него выглядывал белый халат. Я сразу же подмигнул твоей маме, чтобы она как-нибудь из-за своей усталости не забыла нашего утреннего уговора. Но она не забыла и очень правдоподобно удивилась прямо в дверях:

      — Вы ко мне?!

      — Гражданка Воронец? — спросил я. Потом уж я вспомнил, что так обращаются только к подсудимым. Но твоя мама ничего не стала возражать и ответила:

      — Да, я.

      — Мы к вам по делу. От имени пионерского о Отряда Справедливых «!..

      — Что случилось? — вскрикнула твоя мама. И я даже подумал, что она, может быть, от усталости в самом деле забыла о нашем утреннем разговоре: очень уж здорово она испугалась.

      — Вы уезжаете? — продолжал я свой допрос,

      — Да, через три дня…

      — Очень хорошо.

      — Да, это о-очень хорошо… — промямлила мне вдогонку Белка, которая как-то совсем оробела. И даже волосы её, как мне показалось, стали уже не такими яркими, а слегка потускнели.

      — Почему это так уж особенно хорошо, что я уезжаю? — удивилась мама.

      — Потому, что в ваших двух комнатах мы собираемся устроить детскую комнату.

      — Как это, простите? В двух комнатах устроить… одну? — вмешался в разговор мой тёзка в пижаме.

      — Да, детскую комнату нашего «Отряда Справедливых», — пояснил я. — Потому что мы как раз должны шефствовать над разными малыми детишками, которые днём без присмотра бывают. Должны помогать им! Воспитывать!

      Еремкины сами, как по команде, присели на табуретки, которые принесли для нас с Белкой. Но разговаривать продолжали очень спокойно и вежливо.

      — Я понимаю, что в нашем городе ещё мало детских садов и других внешкольных учреждений, — сказал Еремкин. — За детьми нужен неусыпный надзор. Детские комнаты — это чудесный очаг воспитания. Но в общей коммунальной квартире…

      — Это ненадолго, — успокоил я. — Пока не построят специальное помещение. Всего на год — на полтора…

      Еремкины поднялись с табуреток.

      — Не волнуйтесь, — продолжал я, — в эти две комнаты ведь есть вход с балкона, прямо с улицы. А двери в коридор мы запрём, чтобы дети вам не мешали.

      Еремкины снова сели.

      — Они-то нам не помешают, — сказал Еремкин. — Но мы им можем помешать. Ну, если им, например, нужно будет помыть руки или сделать ещё что-нибудь… посерьёзнее. Они же должны будут обратиться к нашим местам общего пользования, а эти места могут быть заняты: то жена стирает, то я бреюсь. Дети же народ нетерпеливый… Вы это знаете лучше меня: вы ведь сами ещё дети!

      — Да-а… — согласился я. — Трудности будут. Но другого выхода, к сожалению, нет.

      — К тому же детям в этих комнатах будет очень тесно, — сказал Еремкин.

      — Ну, когда детей соберётся много, я думаю, вы разрешите ненадолго выпустить их в коридор… Не всех сразу, конечно, а так, по пять-шесть человек.

      — По скольку?

      — Ну, так… человека по три-четыре, — сбавил я на ходу. — Вы же не будете возражать, чтобы дети немного побегали? Или покатались на велосипеде?

      — Я, конечно, не буду…

      — А я буду! — сорвалась вдруг Еремкина. Она уже больше не хотела поддакивать своему мужу. — Где это видано, чтобы в коммунальной квартире…

      — Нигде не видано, — перебил я её. — Но у нас новый город — и пока не построят специальных помещений…

      Еремкин усадил свою жену обратно на табурет и спокойно произнёс:

      — Мы все должны считаться с юношеским, я бы даже сказал — с детским возрастом нашего города. Но именно заботясь о детях, этих ровесниках нашего города, я не смогу допустить… Впрочем, ведь не вы же решаете всё это окончательно? Есть, должно быть, и взрослые люди?

      — Есть, — ответил я. — Есть взрослые люди. Мы можем проводить вас к начальнику штаба дружины.

      — Идёмте! — решительно сказал Еремкин. И прямо в пижаме шагнул к двери.

      Но я остановил его, потому что ещё не успел предупредить обо всём нашего Феликса.

      — Нет, лучше пойдём с вами в другой раз. А сейчас мы осмотрим освобождающуюся жилплощадь…

      — Пожалуйста, товарищи! — гостеприимно воскликнула твоя мама так, будто видела нас с Белкой впервые в жизни. И распахнула перед нами дверь…

      Когда мы вышли на улицу, я снял с рукава твою красную повязку и сказал Белке:

      — Возьми. Больше она не пригодится.

      — Нет, Коля, ты можешь её пока оставить у себя, — тихим, словно бы не своим голосом ответила Белка. — Пожалуйста… Оставь её.

      Но я отдал ей повязку: ведь я же не состою в вашем «Отряде Справедливых»!

      И о том, что будет дальше, я тебе тоже подробно напишу.

      Сейчас очень поздно. Ты сочиняла мне письмо три дня подряд. А я решил написать тебе обо всём сразу, за один сегодняшний вечер, потому что сегодня произошло очень много важного. Целый вечер сижу за столом и пишу.

      И никаких уроков назавтра не приготовил. Но это ничего: уроки задают каждый день, а такое важное задание я выполняю первый и, может быть, последний раз в жизни.

      Елена Станиславовна два раза уже повторяла, что в коллективе каждый должен считаться с другими, а я не гашу свет и, стало быть, не считаюсь с Нелькой, которой давно уже пора спать.

      Кончаю писать.

     
      Коля пишет Оле

      Здравствуй, Оля!

      Ты что-то перепутала: написала мой адрес, а в конверт вложила чужое письмо. Но я это не сразу заметил: сперва прочитал, а потом уж понял, что оно не мне. Я бы не стал читать чужое письмо, но так уж получилось.

      В нём ты пишешь Феликсу, что накануне отъезда вы о чём-то поспорили. И что я должен помочь тебе выиграть этот спор. Но как же я могу помочь, если не знаю, о чём вы там поспорили.,

      А в конце ты упоминаешь о каком-то Тимофее, с которым «всё сложно». Ты пишешь, что очень любишь его… Я долго думал, кто такой Тимофей. У нас в школе я не знаю ни одного мальчишки с таким именем. Оно очень простое, но почему-то редко встречается.

      Я в чужие секреты лезть не хочу. Но просто интересно: о чём вы поспорили? И кто такой Тимофей, с которым «всё сложно»; и которого ты очень любишь?

      Письмо я отдал Феликсу.

      Он сказал, чтобы мы с Еремкиными завтра пришли к нему в штаб дружинников. Вот будет история!

      А кто такой Тимофей?..

     
      Оля пишет Коле

      С нетерпением жду, Коля, твоего следующего письма,; Всё время мне кажется, что в почтовый ящик что-то опускают, и я выскакиваю на лестницу. Как дальше с Еремкиными? Вернее сказать, с Анной Ильиничной? Это ведь самое важное.

      Прости, что послала тебе чужое письмо. К твоему адресу я уже привыкла, а Феликсу пишу первый раз.

      О чём мы поспорили с Феликсом, пока рассказать не могу. И о Тимофее тоже.:

      Не обижайся, Коля. Со временем, может быть, всё узнаешь.

     
      Коля пишет Оле

      Здравствуй, Оля!

      Сегодня, когда мы четверо — Еремкины и я с Белкой — пришли в городской штаб дружинников, наш Феликс был уже там. Мы вошли, а он с очень важным и деловым видом продолжал писать. Только мельком взглянул на нас и сказал: «Подождите минутку, я очень занят…» Я прекрасно понимал, что Феликс мог бы и сразу начать разговор, но нужно было, как он сказал мне потом в школе, произвести на Еремкиных психическую атаку.

      На стенах висели плакаты: «Хулиган — наш общий враг. Борись с ним!» и «Не пустим в наш новый город старые пережитки!» Эти призывы тоже произвели на Еремкиных очень большое впечатление. И когда Феликс коротко, не отрываясь от бумаги, предложил им: «Садитесь, пожалуйста!», они еле слышно ответили: «Нет, ничего… Мы постоим!»

      А потом ещё зазвонил телефон, и Феликс стал говорить в трубку: «Задержанных доставляйте прямо в штаб! Пора навести там порядок!» И хоть Еремкиных никто в штаб не доставлял, но им, наверно, стало казаться, что и они тоже не сами пришли к Феликсу, а что их к нему «доставили».

      Еремкины раньше никогда не видели нашего Феликса и поэтому всё время разглядывали его пустой рукав и молча удивлялись, как он быстро пишет левой рукой.

      — В борьбе с хулиганами пострадал? — тихо спросил меня Еремкин.

      — Миной оторвало! — ответил я. Еремкин вздрогнул и передал это на ухо своей жене. И хоть беседа ещё даже не началась, они оба, как мне показалось, под напором нашей психической атаки начали уже полегоньку отступать. Лица у них были покорные, робкие…

      А ведь когда мы выходили из дома, Еремкин сказал своей жене: «Сейчас мы быстренько наведём в этом деле порядок!» Достал из кармана какой-то значок и прямо на улице прикрутил его к пиджаку. Я никак не мог разобрать, что на значке изображено и написано.

      И спросил у Белки:

      — Это что у него?

      — Значок, — ответила она.

      — Сам вижу. А за что такие выдают?

      — Их не выдают, их в газетном киоске покупают. Там сколько угодно таких. Я знаю: мой братишка значки собирает…

      В штабе Еремкин всё время нервно теребил этот свой значок, словно хотел, чтобы Феликс обратил на него внимание. Но наш Феликс был в этот раз очень не похож на себя. Ведь всегда он бывает таким внимательным, вежливым, а тут положил трубку и, даже не глядя на Еремкиных, спросил:

      — Вы по какому вопросу?

      — По сугубо общественному! — ответил Еремкин.

      — А точнее?

      — Хотим вовремя подать вам сигнал!

      — О чём?

      — О том, что для детской комнаты, над которой шефствует этот самый… «Отряд Правдивых»…

      — «Справедливых»! — поправил его Феликс.

      — Да, да… вот именно… Мы хотели сказать, что для этой самой комнаты наша квартира никак не подойдёт. Просто детей жалко! Всё-таки они наше будущее…

      — Почему их должно быть жалко? — удивлённо спросил Феликс. — Я думаю, что «Отряд Справедливых» вносит разумное предложение. Городские организации вполне могут его поддержать!

      — Видите ли, я уже объяснял… — снова начал Еремкин, теребя свой значок, купленный в газетном киоске. — Я уже объяснял, что детям там будет очень неудобно: входить прямо с улицы, через балкон…

      — Ну, что вы! — успокоил его Феликс. — Дети так любят всё необычное. Они так любят перелезать через заборы, через перила, через балконы… Мы, воспитатели, это прекрасно знаем. Вот давайте спросим у Коли… Тебе бы понравилось входить в комнату через балкон?

      — Ещё бы! Я бы давно уж и домой залезал через балкон, если бы не жил на четвёртом этаже!

      — Вот видите… Так что не волнуйтесь, пожалуйста.

      — А места общественного пользования? — всё тише и тише возражал Еремкин. — Как быть с ними? Ведь они не приспособлены…

      — Дети будут ходить по очереди, по одному. Мы за этим проследим.

      — Я понимаю всю важность непрестанного контроля над детьми, остающимися без надзора! — произнёс Еремкин.

      — Вот видите, как хорошо! — согласился наш Феликс. — Кажется, мы приходим к общему соглашению.

      — И я понимаю, что мы, жители нового города, должны учитывать все сложности первого периода…

      Я вспомнил твои, Оля, слова о том, что Еремкин очень любит произносить всякие правильные фразы. Он очень хочет, чтобы все кругом считали его сознательным и передовым.

      — Но я ещё не высказал своего главного аргумента против детской комнаты, воспитательное значение которой мне абсолютно ясно…

      — Какой же это аргумент? — заинтересовался Феликс.

      У него, как и у твоей мамы вчера, было такое серьёзное лицо, что я всё время с радостью думал: вот как, оказывается, взрослые могут иногда помогать нам в наших делах и даже в разных хитрых историях, если только мы затеваем что-нибудь справедливое, а не просто так балуемся от нечего делать.

      — Видите ли, — вполголоса, будто собираясь сообщить какую-то тайну, начал Еремкин, — никому из вас, к сожалению, не известно, что эти две комнаты предназначались для одной семьи из нашего дома, которая живёт в очень тяжёлых условиях. Там трое детей…

      — Да-а… — задумался Феликс. — Этого мы не знали. Но в то же время: там трое детей, а тут будут обеспечены постоянным вниманием десятки!

      — Сколько… вы сказали? — тихо спросила Еремкина, впервые за всю беседу подавая свой голос.

      Но муж её уже собрался с силами и не пошёл, а прямо-таки кинулся в бой за справедливость:

      — Там, на пятом этаже, мучается в ужасающих условиях семья честных тружеников. Мать работает в школе, где учатся дети строителей. Она, таким образом, имеет самое непосредственное отношение к нашему дому, воздвигнутому специально для строителей и их семей. Две маленькие девочки… между прочим, двойняшки, мешают получить заочное образование отцу, потому что ему негде заниматься. Вы знаете, какое значение придают у нас сейчас заочному образованию! А старшая дочь заканчивает школу, она вот-вот должна выйти на широкую дорогу самостоятельной жизни… И в этот ответственный момент мы, общественность, должны прийти ей на помощь!

      Еремкин, мне казалось, никогда не остановится. Но Феликс поднялся из-за стола во весь свой рост, и Еремкины сразу устремили глаза вверх, чтобы разглядеть: что он решил?

      — Вот это кажется мне убедительным, — сказал Феликс. — Мы ещё посовещаемся с городскими организациями, но зерно истины в ваших словах есть…

      Каждый раз при словах «городские организации» Еремкины переглядывались.

      — Городские организации, — сказал Еремкин, — не могут не посочувствовать положению этой семьи…

      Белка за всю эту беседу вообще не произнесла ни звука. А когда прощалась со мной на углу, вдруг пришла в себя и воскликнула:

      — Потрясающе! Потрясающе всё получилось. Это, конечно, Оля всё придумала, я понимаю. Довела своё дело до конца!

      Я не стал рассказывать Белке, что ещё сегодня утром, до уроков, обо всём договорился с Феликсом и что мы с ним составили план совместных действий. Сперва, правда, Феликс сомневался. Он говорил, что сам пойдёт в жилищно-коммунальный отдел и всё урегулирует, что Анне Ильиничне тут же, «без звука», как он сказал, выдадут ордер.

      Но я убедил его, что будет гораздо лучше, если мы, ребята, сами победим Еремкиных, даже, может быть, чуть-чуть их перевоспитаем — и этим отблагодарим Анну Ильиничну за её заботы обо всех нас. Феликс сказал:

      — Ну что ж, попробуйте!

      И вот я попробовал… Но Белка уверена, что всё это придумала ты. Я не стал спорить. Какая разница, кто придумал. Лишь бы Еремкины не передумали!

      Да, между прочим, я разыскал у нас в школе одного Тимофея. Он учится в седьмом классе… такой долговязый, на Рудика Горлова похож, потому что тоже сидел в разных классах по два года. Неужели ты его «очень любишь»? Нет, это, наверно, не тот Тимофей. Я просто так его разыскал, ради интереса.

     
      Оле пишет не Коля

      Дорогая Оля!

      Наш старый дуб будет очень доволен: переписка с Колей тебя так увлекла, что ты адресуешь ему даже письма, предназначенные мне. Но поможет ли он тебе выиграть наше пари, в этом я не уверен. В этом по-прежнему сомневаюсь.

      А как быть с Тимофеем? Может, сказать ему правду? Она ведь всегда лучше… Или ещё подождать?

      Прости за короткое письмо: дел, как всегда, по горло!

     
      Оля пишет не Коле

      Дорогой Феликс!

      А я всё-таки выиграю пари! И Коля мне в этом поможет. Уверена, как никогда: поможет!

      Тимофею пока ничего рассказывать не надо. Я согласна: правда всегда лучше. Но говорить её тоже, я думаю, нужно вовремя… А сейчас ещё рано. Я, конечно, не могу распоряжаться. Но попросить тебя могу: не торопись, Феликс. Я что-нибудь придумаю.

      Девиз, о котором ты говорил перед отъездом, я придумала. И вышила его золотыми нитками на красной материи. А дальше всё будет так, как мы договорились…

      Обо мне ты всё знаешь от Коли. Привет нашим ребятам!

     
      Коля пишет Оле

      Здравствуй, Оля!

      Сейчас ты очень удивишься. И даже, может быть, не поверишь мне. Тогда спроси у своей Белки, она тебе всё подтвердит.

      Вчера вечером я услышал сильный шум и звон на лестнице. Я выбежал на площадку и увидел такое, что сам еле-еле поверил: Еремкин тащил откуда-то сверху (потом уж я понял, что с пятого этажа) узел и таз, а сзади шла Анна Ильинична, тоже с узлами, очень смущённая, и приговаривала:

      — Да ведь не уехали ещё оттуда… Неудобно как-то получается: мама Олина ещё там, а мы ей на голову со своими узлами!

      — Ничего, ничего, — успокаивал вспотевший Еремкин. — Тут зевать нельзя. Надо занимать заранее! Я со своей соседкой (это, значит, с твоей мамой) уже договорился…

      Увидев меня, Еремкин очень обрадовался и доложил, точно я был для него высоким начальством:

      — Можете сообщить своему «Отряду Справедливых»: общественность дома помогает переселяться!

      Мне даже стало немного жалко Еремкина: уж очень он был мокрый и отдышаться не мог.

      — Подождите здесь! — скомандовал я.

      И он, хоть не знал ещё, в чём дело, сразу подчинился.

      — Хорошо, подождём!

      Я побежал во двор собирать ребят на помощь. Ребята играли в волейбол, и я попросил судью свистком прекратить игру. Сперва все стали кричать: «Что там такое? Не мог, что ли, подождать? Самый решающий момент!» Но я знал, что у наших волейболистов все моменты самые решающие, и поэтому не стал ждать. Когда же я объяснил, что гардеробщица Анна Ильинична переселяется, обе команды прямо в трусах и майках ринулись в подъезд.

      К этому времени на площадке нашего этажа уже стояли и муж Анны Ильиничны с огромным сундуком, и дочка-десятиклассница с двумя корзинками.

      Наша Нелька испуганно выглядывала из-за двери. Я для смеха позвал её тоже, но она, ничего не говоря, показала на свои пальцы: пианисты должны очень беречь свои пальцы, и поэтому не должны делать ими ничего такого, что делают все нормальные люди.

      Две волейбольные команды сразу превратились в команды носильщиков. Но только не всем, к сожалению, хватило вещей, разгорелся спор, кому нести, а кому нет, и некоторые даже обиделись. Еремкин, как дирижёр, размахивал руками и руководил всем этим переселением: вот до чего испугался нашей детской комнаты! Но, конечно, он о ней ни разу вслух и не вспомнил, а всё время делал вид, что заботится только об Анне Ильиничне.

      Когда мы перетащили все вещи на первый этаж, он сказал твоей маме:

      — Вот видите: у вас было пусто, все вещи в Заполярье уехали, а теперь, последние два дня до отъезда, вы как человек поживёте — с мебелью.

      Мама не возражала. И сразу так получилось, что это лично он, Еремкин, и Анне Ильиничне помог, и маме твоей доставил удовольствие.

      Никто из ребят, кроме меня с Белкой, не знал, конечно, почему Еремкин так переменился, и про всю историю с детской комнатой никто ничего не знал, и поэтому ребята говорили между собой:

      «Мы-то думали, что Еремкин совсем не такой, а он-то, оказывается, во-он какой!..» Еремкин улыбался во весь рот: ему нравилось казаться очень хорошим человеком. И я даже про себя подумал, что он посмотрит-посмотрит, как это приятно, и, может быть, станет таким на самом деле. Вдруг, а?.. Всё может случиться!

      А сегодня утром все мы, входя в школьную раздевалку, один за другим повторяли: «Поздравляем вас, Анна Ильинична, с новосельем!..» И Лева Звонцов даже к концу уроков выпустил «боевой листок» с огромным заголовком: «Анна Ильинична переехала!» И там нарисовали дружеский шарж, как ребята в трусиках и майках тащат по лестнице книжные шкафы, буфеты, телевизор и даже умывальник. Телевизора и умывальника у Анны Ильиничны, например, не было. Когда Леве сказали об этом, он объяснил: «Это не фотография, а рисунок! Художник имеет право на фантазию!» Никто, конечно, не стал возражать… Вот и всё. Задание твоё я выполнил.

     
      Коля пишет Оле

      Сегодня, Оля, я подошёл к Левиному «боевому листку»: с заголовком «Анна Ильинична переехала!», и слышу, как наш школьный завхоз говорит:

      «Вовремя мы насчёт ордера похлопотали. Выиграли сражение! Оперативность проявили!»

      Феликс стоял тут же, рядом, Я сразу к нему:

      — Как это, говорю, они «выиграли сражение»? А мы что же, выходит, зря старались?

      — И они тоже хлопотали, — ответил Феликс. — Да главное-то было в том, чтобы Еремкин не портил Анне Ильиничне нервы, чтобы он встретил её, как самую дорогую гостью, прямо-таки с распростёртыми объятиями. И вы этого добились!

      Значит, теперь, Оля, я, наверно, уже могу вскрыть твою посылку. Она лежит и лежит на одном месте без всякого дела. А так бы польза какая-нибудь от неё была… Напиши: можно или нельзя?

      Лева Звонцов объявил конкурс:, кто придумает новую радиоигру. И я ему вот что предложил: крикнуть по радио, чтобы все мальчишки или девчонки, которые носят одно и то же имя (ну, например, Вани, или Пети, или Нины) быстро прибежали в какое-нибудь определённое место. Сразу будет видно, каких имён у нас больше всего, а каких меньше. И ещё будет ясно, какой Ваня или какая Нина ловчее и быстрее всех своих тёзок, то есть кто прибежит самым первым.

      Леве эта игра понравилась. И он предложил в мою честь собрать первыми на площадке, возле пожарного крана, всех наших школьных Николаев. Но я сказал, что все наши Коли на площадке просто не поместятся, и предложил, чтобы он для начала собрал лучше всех Тимофеев.

      Лева удивился: «Почему, — говорит, — тебе нравятся именно Тимофеи? Странно! Это имя не такое уж типичное для нашего времени. Но раз ты придумал эту игру, я пойду тебе навстречу!» И объявил по радио. На площадку к пожарному крану примчался только один семиклассник Тимофей, который по два года в одном классе сидит. И ещё пришёл истопник дядя Тимофей, который очень перепугался, потому что не понял, зачем его так срочно вызывают к пожарному крану: думал, загорелось что-нибудь.

      Это всё я просто так сделал, ради интереса. А вообще-то какое мне дело, кого ты там очень любишь. Это твоё дело, а не моё.

     
      Оля пишет Коле

      Дорогой Коля! Спасибо тебе за Анну Ильиничну. Большое спасибо!

      Помнишь, Коля, у старого заветного дуба, когда Феликс давал нам задание переписываться, кто-то из ребят крикнул про тебя: «Да он же молчаливый, как сыч!» А Феликс ответил: «Вот, может, в письмах и разговорится!» Я вспомнила эти его слова, потому что они сбылись. Если бы не письма, я бы тебя так никогда и не узнала, всегда бы думала, что ты мрачный, злой, только с птицами умеешь быть ласковым. А ты, Колька, оказывается, очень весёлый и остроумный… И выдумщик ты, оказывается! Изобретатель! Никто бы у нас в классе, я уверена, не смог так ловко выиграть сражение с Еремкиными. Да, если бы не это испытание и не письма, я бы тебя никогда как следует не разглядела.

      А теперь я знаю, какой ты! И, вспоминая сейчас! о людях, к которым я когда-нибудь в жизни плохо относилась, я думаю: «А может быть, они были уж не такими плохими? Может, я просто не разглядела их как следует, не разобралась?»

      Я так и о Вовке Артамонове подумала, которого здесь все просто по фамилии называют — Артамонов. Он хвалится, что его ребята очень боятся. И правда боятся, потому что он выше всех в классе и всех сильнее. Его и уважают тоже: за то, что хороший спортсмен и всю футбольную команду нашей школы э 3 на матчах вывозит. Лучший вратарь! Но не любит его никто… Вот я и решила с Артамоновым по душам побеседовать.

      — Неужели, — стала я убеждать его, — это очень приятно, когда все тебя боятся? Разве не приятнее было бы, если б тебя все любили?

      А он мне в ответ:

      — Если захочу, то и полюбят!

      — Это как же так? По приказу, что ли?

      — Прикажу — и полюбят!

      — Как же, — спрашиваю, — ты прикажешь?

      «Любите меня все до одного, а то хуже будет!» — так, да?

      — А ты думала? Так и прикажу!

      Через полмесяца какой-то ответственный футбольный матч будет на кубок «Совета старых капитанов» (этот Совет шефствует над нашей школой), и вот Артамонов сказал мне вчера:

      — Хочешь, я тебя со своей парты в два счёта выселю?

      — Это как же так? — спрашиваю.

      — А очень просто! Скажу всем ребятам, что у меня от сидения с тобой рядом нервы портятся, что ты мне мешаешь к матчу готовиться. Что я из-за тебя буду «не в форме». Вот и всё! Тебе ещё бойкот всей школой объявят, если останешься… Уходи лучше сама. А то хуже будет!

      Так что не на всех, Колька, беседы и письма действуют… Я, наверно, сумела бы поднять самых смелых ребят на бунт против Артамонова, но пока ещё никого из них по-настоящему не узнала: в душе никак не могу расстаться со старыми друзьями, от которых уехала за тысячи километров.

      Между прочим, мне на миг показалось, что ты с Урала, опередив мой приезд, сумел созвониться с Артамоновым или даже послал ему телеграмму: он с первого же дня стал, как и ты, называть меня Вороной… Хотя моя фамилия сама могла накаркать ему про это прозвище.

      А посылку, Коля, пока вскрывать нельзя. Ты, конечно, очень хорошо выполнил моё задание. Даже слишком хорошо. И потому я хочу снова обратиться к тебе. Нет, уже не с заданием, а с одной просьбой. Очень большой… Я раньше даже и представить себе не могла, что когда-нибудь попрошу тебя об этом. Но теперь думаю, что лучше тебя, наверно, её никто выполнить не сумеет. Только я ещё немного должна подумать…

      А посылку пока не вскрывай. В ней самой ведь нет ничего особенного, она только должна указать тебе дорогу к большому сюрпризу. Если же ты поторопишься и откроешь её раньше времени, она ничего тебе не укажет. Не понимаешь, да? Всё поймёшь, когда выполнишь ещё и мою просьбу…

      Тогда уж ты наверняка заслужишь то, что тебя ожидает! И спор мы с тобой выиграем тоже наверняка. Подожди ещё немного.

     
      Коля пишет Оле

      Ничего я не понял. Как это посылка может «указать путь»? И как мы с тобой можем вместе выиграть спор, если я ни с кем не спорил?

      Скорей напиши про эту свою просьбу. А то я просто больше терпеть не могу!

     
      Оля пишет Коле

      Дорогой Коля!

      В этом письме я подробно напишу тебе о своей просьбе…

      Но сначала скажу о другом.; Знаешь, я вдруг подумала, что твои последние письма совсем на письма не похожи. Если сложить все три письма, в которых ты рассказал мне про переселение Анны Ильиничны, то получится целая повесть.

      Я, по крайней мере, ждала каждого твоего письма с таким нетерпением, с каким ждут очередной номер журнала, когда печатается увлекательная повесть с продолжением, или, пожалуй, я ждала с ещё большим нетерпением, потому что ты мне рассказывал не о выдуманных событиях, а о самых настоящих, которые только вчера на самом деле происходили, и о людях, которых я лично знаю.

      Сейчас, Коля, меня зовут на первый этаж, в рукавичную мастерскую, которую я сама организовала. Это как-то неожиданно произошло… Пришёл к нам в класс старший вожатый, бравый такой паренёк, и спрашивает:

      — А ты, новенькая, что умеешь?.»

      Ответить нужно было, потому что на меня все уставились, и Артамонов уже стал потихоньку ухмыляться. Тогда я взяла и выпалила:

      — Вязать умею!..

      Артамонов только этого и ждал.

      — Свяжи платок моей бабушке! — насмешливо пробурчал он.

      И многие его подпевалы загоготали. Тогда старший вожатый сказал:

      — Зачем платок бабушке? Может, лучше рукавицы рыбакам?,

      Он не случайно о рыбаках вспомнил: вся школа шефствует над рыбным портом. Мальчишки даже помогают бочки сколачивать, работают на консервном заводе, а драмкружок выступает с концертами в портовом клубе.

      А мы вот теперь будем вязать рукавицы для моряков, которые несут вахту прямо в открытом море. Море здесь, Коля, очень холодное… Ну, а для рыбаков будем шить непромокаемые брезентовые рукавицы. Только не простые, а немного утеплённые. Девчонки так и рвутся в мастерскую. А один местный. Лева Звонцов (такие в каждой школе есть), уже и стихи сочинил:

      Ты, Коля, знаешь наш уральский мороз — сухой, обжигающий. А тут ещё холоднее… И воздух влажный, тяжёлый какой-то от сырости. Так что наши рукавицы, я думаю, пригодятся!

     
      Коля пишет не Оле

      Школа № 3. Шестой класс «В». Владимиру Артамонову (лично).

      Берегись, Артамонов! Наш всевидящий и всеслышащий «Отряд Справедливых» зорко следит за каждым твоим шагом. Хоть находимся мы на Урале, но и в вашем городе у нас всюду расставлены «Посты Справедливости». Знай это и трепещи мелкой дрожью!

      Нам известен каждый твой шаг. Хочешь проверить? Пожалуйста! Ты — самый длинный в классе. Самое любимое твоё выражение: «А то хуже будет!» Ты считаешься лучшим вратарём в школе, потому что остальные вратари ещё хуже тебя.

      Но знай, Артамонов, что, если ты ещё хоть один раз назовёшь свою соседку по парте Олю Воронец Вороной, мы дадим такой удар по твоим «воротам», что это уж будет верный гол!

      Знай, Артамонов, что мы все стоим за спиной у Оли Воронец, которая была нашим командиром. Мы все её друзья и защитники! А за твоей спиной никто не стоит — тебя просто все боятся…

      С этого самого дня, с этого самого часа, с этой самой минуты ты, Артамонов, должен умолять Олю Воронец, чтобы она никогда не покидала твоей парты. И чтобы никогда не пересаживалась ближе к доске, где, как нам стало известно, тоже есть одно свободное место. И чтобы не вязала платок для твоей бабушки, а вязала рукавицы для рыбаков!

      Никто и никогда не должен знать об этом тайном письме. Разорви его немедленно. Или лучше сожги! Но сначала выучи наизусть! А если узнает о нём Оля Воронец, мы будем мстить тебе вечно!

      Берегись, Артамонов! Мы следим за тобой!

     
      Коля пишет Оле

      Здравствуй, Оля!

      Ты в последнем письме сперва пообещала рассказать о своей просьбе, а потом забыла.

     
      Оля пишет Коле

      Дорогой Коля!

      Я ничего не забыла. Я просто решила ещё немного подумать…

      Не торопи меня. Ладно?

     
      Коля пишет Оле

      Я тебя, Оля, вовсе не тороплю. Просто мне жалко, что ты не пишешь о своей просьбе. Я бы прямо тут же стал её выполнять! Я уже привык, что ты меня всё время испытываешь, и даже скучно как-то без этих испытаний.

      И твоей Белке тоже не терпится. Вчера она подошла ко мне на перемене и спрашивает; «Неужели Оля не поручала тебе ещё кого-нибудь переселить в новую квартиру?» — «Нет, не поручала…» — ответил я. «Давай тогда сами кого-нибудь переселим! Это потрясающе интересно!..»

      Ты, Оля, пишешь, что мои письма совсем не похожи на письма, а похожи на повесть с продолжением. Мне это было очень приятно прочитать, потому что я… Я сейчас, Оля, раскрою тебе один свой секрет (издалека, на бумаге, как-то легче раскрывать секреты, чем вслух). Я ведь раньше и правда мечтал сочинять рассказы. И даже не просто мечтал, а и сочинял их, и записывал в тетрадку.

      Однажды я прихожу домой — и вижу: Нелька сидит за столом и громко читает один мой рассказ, ещё не совсем законченный. Читает, а сама над каждым словом ухмыляется, и отец с Еленой Станиславовной тоже слегка улыбаются. Я чувствую: они хотят сдержать свои усмешки, но не могут. Чем -то мой рассказ их развеселил, хотя он был очень грустным по содержанию.

      Когда они меня в дверях увидели, то сразу сделали серьёзные и внимательные лица, будто увлеклись, слушая Нельку. Я вырвал свою тетрадь… А Елена Станиславовна покрылась розовыми пятнами и как-то очень тихо, медленно произнесла:

      — Разве Коля не разрешил тебе взять эту тетрадку?

      — Нет… Я сама…— промямлила Нелька. — А что тут особенного? Он же слушает, когда я играю на пианино. И никакого разрешения не спрашивает!

      — Это разные вещи, — медленно проговорила Елена Станиславовна. — Ты поступила нечестно… Ты должна попросить у Коли прощения.

      — Я? У него?! Никогда в жизни! — закричала Нелька. И побежала рыдать в соседнюю комнату.

      — Тогда я вынуждена это сделать за свою дочь, — сказала Елена Станиславовна.

      Она сказала так, но я чувствовал по её тону, что не имею никакого права прощать или не прощать её. И поэтому я ничего не ответил, а схватил тетрадку, убежал во двор и долго сидел там возле своего любимого зелёного холмика. Мне очень хотелось доказать им всем, что вовсе не обязательно смеяться над моими грустными рассказами. И я послал тетрадку в редакцию…

      В те дни, когда выходит «Пионерка», я первым бежал к почтовому ящику и прямо впивался глазами в каждую заметку. По заголовкам я бы, конечно, тоже мог определить, что рассказ мой не напечатан, но я думал, что в редакции могли заголовок изменить. Ведь, наверно, бывает так, что заголовок не нравится, а весь рассказ нравится.

      Я бегал к почтовому ящику в будние дни, когда выходит «Пионерка», а толстый заказной пакет на моё имя пришёл как раз в воскресенье. И я тогда был во дворе. Его передала мне Елена Станиславовна. По толщине конверта она, конечно, поняла, что тетрадку с рассказом мне вернули обратно. Так что ничего я ей, отцу и Нельке не доказал. Не сумел я им ничего доказать…

      Письмо из редакции было очень коротенькое. Там писали, что как раз название рассказа «очень многообещающее», но сам рассказ «разочаровывает, потому что сюжет его выдуман, а не взят из жизни».

      Тогда я стал сочинять стихи. И их мне тоже возвращали обратно. Правда, конверты уже были тоненькие, и Елена Станиславовна с Нелькой не могли догадаться, хвалят меня в этих письмах или ругают. Меня не ругали, но писали, что я «не овладел стихотворной формой», и опять обвиняли в том, что «сюжеты вымученные и нежизненные».

      Мне казалось, что все мои домашние потихоньку торжествуют. И когда они начинали хвалить Нельку за её способности и трудолюбие, мне всегда казалось, что они чего-то не договаривают, но сами в душе думают: «А у тебя никаких способностей нет. И трудолюбия хватает только на то, чтобы возиться со своими птицами!»

      И я так сильно захотел доказать им, что они неправы… Так сильно, что даже, помнишь, украл чужое стихотворение и хотел выдать его за своё. Я никогда не забуду тот родительский день и твоё лицо, когда ты рвала на клочки чужое стихотворение, которое я подписал своей фамилией. Я давно хотел сказать тебе о том, что этого больше никогда не будет. И вот сейчас говорю…

      А если письма мои и правда хоть немножко похожи на рассказы или, там, на повесть, то это здорово. Это у меня как-то случайно, само собой получается… А может быть, потому, что в них сюжеты не выдуманные, как были в той моей тетрадке, а «взяты из жизни». Я очень хорошо запомнил слова, которые были в тех красивых конвертах, гладеньких и пахнувших клеем, которые мне присылали из редакции.

      Я теперь даже нарочно буду писать письма, как рассказы. Со всякими подробностями. Пусть у меня будет хоть один настоящий читатель: ты, Оля!

      Неужели Артамонов и сейчас продолжает выживать тебя со своей парты? И издеваться над твоей рукавичной мастерской? Напиши об этом. И попроси меня наконец выполнить твою просьбу… Очень прошу тебя.

     
      Оля пишет Коле

      Дорогой Коля!

      Это испытание будет труднее первого… А может быть, и легче. Но, по крайней мере, оно будет тайное! О нём не напишешь в стенгазете или в «боевом листке»…

      Я расскажу тебе, Коля, о человеке, который там, на Урале, скучает обо мне сильнее всех. Другие, наверно, скоро меня забудут, а Тимофей не забудет… Я знаю это. Его фамилии нет в нашем классном журнале: он учится и живёт далеко от нашей школы, на другом краю города.

      Впрочем, Тимофея можно вполне называть Тимошкой, потому что ему нету пока ещё и девяти лет. Как раз скоро исполнится: двадцать девятого декабря… Но лучше всё-таки говори ему «Тимофей». Я первая стала так называть его, и ему это очень нравится.

      Года два с половиной назад я заметила, что Тимошка всё время толчётся в штабе дружинников возле своего старшего брата, которого ты очень хорошо знаешь, — возле нашего Феликса… Феликс объяснил мне, что отец и мать их работают на руднике, в семидесяти километрах от города, домой приезжают только по воскресеньям и маленького Тимошку не с кем оставлять.

      Тогда-то мы с Тимошкой и подружились. Не сразу, конечно… Он долго меня не признавал и говорил брату: «Чего она пристаёт?» Я хорошо помню его стриженый, ершистый затылок, которым он всегда поворачивался ко мне. А потом уж я разглядела и его лицо: хмурое, насупленное, кажется, наполовину занятое очками. Он стесняется этих очков и, может быть, поэтому такой хмурый…

      Я научила Тимошку читать. Помню, приносила ему самые интересные книжки, такие, чтобы он никак не мог от них оторваться и один удрать на улицу. Тимошка перестал торчать в штабе: книги прямо-таки приковали его к дому»

      Потом Тимошка заболел. Это была неслучайная болезнь… Когда много лет назад, в Крыму, Феликс наткнулся на мину, неподалёку от него стоял годовалый Тимошка. Его отбросило в сторону взрывной волной, оглушило. А через пять лет после этого начались головные боли. Такие сильные, что Тимошка (а он очень терпеливый) плакал и кричал… Когда первый раз ему стало плохо, родители его были в отъезде. А Феликс как раз готовился к экзаменам в институте. Трудно было… Но я целыми днями сидела возле Тимошки, а мама моя его лечила. И в больницу мы его не отдали, сами выходили. Мама сказала, что Тимошке надо побольше гулять, дышать свежим воздухом. И мы с ним стали гулять. Я выдумывала разные истории, чтобы ему не было скучно: то мы с ним отправлялись в путешествие, то искали что-то. Он очень любит разные поиски и неожиданные находки. Но головные боли всё равно возвращались. Они и сейчас ещё мучают его. И я тут часто думаю об этом, потому что очень люблю Тимофея.

      Сперва я просто хотела помочь Феликсу, который один никак не мог с ним справиться, хотя Тимошка уважает старшего брата и даже гордится им.

      Но главное, Феликс мало видит Тимошку. Только рано утром да поздно вечером. Он ведь всё время занят: то в школе у нас, то в штабе дружинников, то в библиотеке…

      Вот Тимошка и привязался ко мне. А я к нему. И так сильно мы с ним сдружились, что я даже не смогла сказать ему правду, когда уезжала из вашего города. Не смогла сказать, что уезжаю навсегда, просто не смогла. И пообещала, что скоро вернусь… Даже адреса не оставила: родители, мол, будут ездить с геологической партией где-то недалеко, по Уралу, — и я с ними. А потом, сказала, вернусь обратно…

      И Тимошка ждёт, что я снова приду к нему, как бывало раньше. Каждый день ждёт…

      Но вместо меня, Коля, должен прийти ты. И как-то занять моё место в Тимошкиной жизни. Понял? Тогда уж можно будет сказать, что я, наверно, не приду больше в двухэтажный домик на Зелёной улице. Там, в третьей квартире, ты должен подружиться с Тимошкой. Но сперва приди туда тайно от всех и даже от Феликса: может быть, он не захочет, чтобы кто-то ещё вмешивался в их жизнь. Меня он сам просил помочь, а тебя не просил. Но уж когда ты станешь настоящим другом Тимошки, тогда Феликс обрадуется и тайна будет не нужна.

      Это и есть моя просьба. Тимошка днём всегда дома, ты легко застанешь его. Феликс пишет, что он даже на полчасика боится уйти куда-нибудь: а вдруг я приду! Принеси Тимошке интересные книги. Лучше всего Жюля Верна. Или что-нибудь про разведчиков. И не позволяй ему снимать очки. Скажи, что они ему к лицу, что он в них выглядит совсем взрослым. Скажи это как бы между прочим…

      И ещё хочу тебе напомнить: он очень любит всякие поиски, неожиданные находки и таинственные истории. Придумай что-нибудь такое, чтобы увлечь его…

      Я хочу, чтобы ты полюбил Тимошку. Такого задания я дать не могу. Но хорошо было бы!

     
      Коля пишет Оле

      Здравствуй, Оля!

      Так, значит, Тимофей — это младший братишка Феликса? Вот здорово! А я думал, это какой-нибудь старшеклассник.

      Я ещё ни разу не видел Тимошку, но уже немного его люблю. А как подружиться с ним, пока не знаю. Если придумаю, тут же напишу тебе.

      Что же ты мне сразу не сказала, что Тимофей — это просто Тимошка? Я бы не искал его по всей школе.

     
      Коля пишет Оле

      Здравствуй, Оля!

      После того как пришло твоё последнее письмо, я всё время думаю: как мне начать разговор с Тимошкой? Я уже три раза внимательно слушал по радио передачи для родителей. И даже кое-что записал в тетрадку.

      Я сначала решил, что буду воспитывать Тимошку по всем правилам педагогической науки. Я даже составил и выучил наизусть текст своей первой педагогической беседы, где было много примеров из жизни, пословиц и поговорок. По радио говорили, что их язык «наиболее убедителен». В моей беседе были такие, например, места:

      — Я надеюсь, Тимоша, что мы с тобой станем закадычными друзьями, что нас с тобой, как говорится, водой не разольют! Знаешь, наверно, Тимоша, такую русскую поговорку: «Скажи мне, кто твой товарищ, и я скажу, кто ты!..» Ты дружил с Олей Воронец, а она настоящая пионерка — значит, и ты будущий настоящий пионер. Я верю в тебя! (По радио говорили, что очень важно верить в человека, которого собираешься воспитывать.) И ещё, Тимоша, есть такой математический закон: «Две величины, порознь равные третьей, равны между собой!» Мы порознь были знакомы с Олей Воронец — значит, мы с тобой уже давно были как бы приятелями…

      Но когда я зубрил эту речь, мне вдруг стало как-то очень скучно. И тогда я подумал, что Тимошка может заснуть, пока я буду произносить все свои пословицы, поговорки и примеры из жизни» Особенно, если он любит Жюля Верна и книги о приключениях…

      Я долго думал — весь день и почти что всю ночь. И решил действовать без всяких бесед. А как именно — напишу в следующем письме, потому что как раз в эту минуту отправляюсь к Тимошке: он, наверно, уже вернулся из школы.

     
      Коля пишет Оле

      Здравствуй, Оля!

      Вчера я познакомился с Тимошкой. Было это так.

      Я рассчитал, что Тимошкины окна должны быть крайними слева, на первом этаже. Потом пошёл во двор, спрятался за углом дома и начал оттуда ухать по-совиному, будто условный сигнал подавать. Сова, знаешь, всегда неспокойно кричит, словно пожарную тревогу в лесу объявляет. Я даже, может быть, немного перестарался, потому что Тимошка сразу высунулся в окно и стал тревожно оглядываться по сторонам, Я вышел из-за угла и тихо, таинственно прикрыв рот рукою, спросил:

      — Ты Тимофей?

      — Да, я Тимофей! — ответил он.

      Я почувствовал, что ему приятно произносить это слово — «Тимофей», и решил, что всегда буду называть его так — уважительно, полным именем,

      Я повнимательней оглядел Тимошку и говорю:

      — Да, вроде, похож… по описанию совпадает… Тогда ты мне и нужен!

      И полез прямо в окно. Тимошка опомниться не успел, как я уже спрыгнул к нему в комнату. Он смотрел на меня исподлобья, недоверчиво и хмуро.

      — Ты кто? — спросил он.

      — Я из «Отряда Справедливых»! Нам с тобой поручена «Операция МИО»!

      — МИО?.. — переспросил он.

      — Это сокращённое слово. Оно обозначает: «Мы ищем Олю»! Понимаешь? Она же адрес переменила, и мы обязаны её отыскать!

      — Мы с тобой?..

      — Ну да! Ведь ты же был её самым ближайшим другом! Так мне сказали…

      Тимошка с удовольствием подтвердил:

      — Да, я был другом!

      — Ты хочешь найти Олю?

      И тут я увидел, что Тимошка действительно очень скучает по тебе, что он даже, может быть, ничего другого и не хочет, как только найти тебя. Он повернулся ко мне тем самым ершистым затылком, про который ты писала, и полез согнутым указательным пальцем под очки…

      Потом он насторожённо спросил:

      — И ты тоже… её друг?

      Он, видно, не хочет, чтобы у тебя были на свете, кроме него, ещё какие-нибудь друзья. И я ответил Тимошке:

      — Нет, я не очень уж близкий друг. Но мы учились с ней вместе. И поэтому мне поручили…в «Отряде Справедливых».

      — В отряде? — опять недоверчиво переспросил он. — А Феликс ничего про это не говорил…

      — Твой брат не должен знать об этом! Ни в коем случае! — полушёпотом предупредил я.

      — Почему? — ещё больше насторожился Тимошка. — Я ему всё говорю…

      — А этого говорить нельзя! Понимаешь, мы должны сами, без помощи взрослых, найти Олю! Она уехала и не даёт о себе знать. А мы должны отыскать её. Так решил «Отряд Справедливых».,

      — Как же мы её найдём?

      — Тут поможет одно моё свойство… ну, которое отличает меня от всех других людей!

      — Какое свойство?

      — Скоро узнаешь! — пообещал я. И шепнул ему в самое ухо, будто кто-то мог нас услышать: — Нам с тобой и срок дали: двадцать девятое декабря!

      Я закатил глаза так, чтобы одни только белки были видны (я умею это делать), потом таинственно покрутил руками в воздухе, подвигал ушами (я тоже умею) и добавил:

      — Кстати, как мне только что стало известно, двадцать девятое — это как раз день твоего рождения!

      — Откуда стало известно?..

      — А я отгадываю на расстоянии!.. Это и есть моё особое свойство!

      Я слышал, что некоторые артисты дают «сеансы отгадывания мыслей на расстоянии», но тут это «расстояние» было ни к чему, и я стал объяснять:

      — Ведь день твоего рождения будет почти через месяц. Значит, этот день от нас на большом, так сказать, расстоянии. А я его отгадал… Значит, и получается: отгадывание на расстоянии. Понимаешь?

      Тимошка смотрел на меня уже с большим уважением. И потребовал:

      — Отгадай что-нибудь ещё!

      — Я даю сеансы отгадывания только один раз в день, — устало сообщил я. — Потому что это требует большого напряжения нервной системы.

      Я вытер лоб рукавом.

      — А потом ещё что-нибудь отгадаешь?

      — Обязательно отгадаю!

      — Мой Феликс тоже умеет показывать разные фокусы, — сказал Тимошка.

      Он сравнил меня со своим старшим братом, и я подумал, что это уже неплохо.

      Чтобы закрепить свой первый успех, я вдруг зачем-то пообещал:

      — Двадцать девятого я подарок тебе подарю! Ко дню рождения…

      Тимошка, видно, не очень ценил подарки. Он даже ничего мне не ответил. А я, чтобы выжать из него ответ, добавил:

      — Велосипед хочешь? Тимошка вновь промолчал.

      — Ты думаешь, что трёхколёсный, да? Нет, двухколёсный, настоящий. Со звоночком! — продолжал настаивать я.

      Тимошка только пожал плечами. Моё умение отгадывать на расстоянии произвело на него большее впечатление, чем двухколёсный велосипед.

      Я очень хотел ещё больше завлечь Тимошку в нашу «Операцию МИО» и предупредил его:

      — Вызывать тебя буду условным знаком: каким-нибудь птичьим голосом. А ты так же точно будешь мне отвечать. Если ответишь — значит, никого дома нет и я могу смело лезть в окно!

      — Я по-птичьи не умею, — хмуро ответил Тимошка.

      — Как?! Ты не умеешь подражать птицам?!

      — Нет…

      — Ну, знаешь ли, Тимофей! Этого я никак не ожидал! Тогда я немедленно научу тебя. Без этого мы просто провалим всё дело. Вот слушай… И повторяй.

      Я стал с посвистом прищёлкивать, как самый настоящий дрозд, потом надрывно, тоскливо кричать, как чайка, потом несолидно тренькать, как синица…

      — Феликс тоже умеет свистеть по-всякому, — сказал Тимошка.

      И всё же он смотрел на меня с восхищением. И даже начал сам потихонечку повторять за мной. А во дворе, под окнами, стали собираться ребята. Тогда мы прекратили наш первый урок.

      Напоследок я не только сказал Тимошке, что очки ему к лицу, но даже примерил их и сказал, что с удовольствием бы сам носил такие!

      Вот и всё, Оля. Я, значит, начал выполнять твою просьбу.

      Да, совсем забыл! Срочно расскажи мне о каких-нибудь Тимошкиных тайнах: ведь я должен что-то «отгадывать на расстоянии»!

     
      Коля пишет Оле

      Все эти дни, Оля, я думал о том, что бы мне ещё отгадать на расстоянии, потому что это очень поразило Тимошку. Пока ты ещё не успела рассказать мне о Тимошкиных тайнах, я решил отгадать что-нибудь сам, без твоей помощи. И заодно решил подсунуть Тимошке какую-нибудь неожиданную находку. Ты ведь писала, что он очень любит неожиданные находки.

      Я обыскал сарай во дворе, пошарил на чёрном ходу, но ничего интересного не нашёл. Нельзя же было подсунуть Тимошке старый ржавый чайник без носика или сломанный стул без трёх ножек!

      Тогда я поискал дома и тоже не нашёл ничего подходящего. «А не подложить ли ему горшок с маленьким зелёным стебельком, который должен очень здорово разрастись?» — подумал я.

      Елена Станиславовна услышала недавно в одной лекции, что полезно выращивать дома разную зелень, особенно у нас в городе, где так сильно дымит огромный алюминиевый завод. И на следующий день она притащила десять цветочных горшков с маленькими стебельками. «Эти росточки, — сказала Елена Станиславовна, — превратят нашу квартиру в ботанический сад. И мы все будем вдыхать чистый кислород!»

      «Пусть и Тимошка немного подышит кислородом, — решил я. — Подсуну ему один цветочный горшок! Елена Станиславовна и не заметит».

      И вот сегодня, когда стало уже чуть-чуть темнеть, я взял один горшок и пошёл на пустырь, который за Тимошкиным домом. Там я отыскал местечко потаинственней… На краю пустыря начали строить новый корпус, но пока успели построить только полтора этажа. В сумерках я представил себе, что это не этажи будущего дома, а неровные зубцы какой-то старой, полуразрушенной стены. Может быть, даже крепости… Стройка в этот час уже притихла.

      Я подтянулся на носках и достал до окна первого этажа. Потом я поставил свой горшок на кирпичи, которые скоро будут держать на себе оконную раму. А пока в окне не было ещё ни рамы, ни стекла…

      Потом я побежал к Тимошкиному дому. Немного пощёлкал из-за угла дроздом, раза три ухнул совой. Тимошка тоже ухнул мне в ответ: мол, всё спокойно, дома никого нет. Тогда я забрался на подоконник, спрыгнул в комнату и говорю:

      — Тимошка! Слушай меня!.. Сейчас я буду снова отгадывать на расстоянии.

      Он прямо замер на месте. Я снова закатил глаза, таинственно покрутил руками, подвигал немножко ушами и объявил:

      — Тебя ждёт одна неожиданная находка!

      — Где?

      — Ни о чём не спрашивай: ты можешь сбить меня со следа…

      — С какого следа?

      — Ну, со следа, который ведёт к этой находке!

      — К какой находке?

      — Не задавай вопросов: не выводи меня из состояния…

      — Из какого состояния?

      — Из состояния отгадывания! Молча иди за мной!

      И Тимошка пошёл за мной на пустырь. Время от времени я останавливался, смотрел на землю и даже принюхивался, будто искал след.

      Когда мы стали подходить к стройке, я зажмурил глаза и сказал:

      — Не смотрю, но вижу! Как это таинственно и загадочно: в доме ещё никто не живёт, а в окне уже стоит цветочный горшок!

      — В каком окне?

      — Ну, в самом первом от… угла.

      Тимошка подбежал поближе, обернулся ко мне и молча пожал плечами: никакого горшка в окне не было.

      — Не может быть! — воскликнул я. Приподнялся на цыпочках, дотянулся до окна и увидел несколько комочков земли на кирпиче.

      Это было всё, что осталось от неожиданной находки. Кто-то нашёл её раньше нас.

      А вечером дома Елена Станиславовна подняла тревогу: «Где цветочный горшок?»

      — Может быть, он выпал из окна на улицу? — сказал я.

      — Но он же мог разбить кому-нибудь голову! Там, на тротуаре, должны были бы остаться черепки…

      — От головы?

      — Да нет, от горшка! Неуместные шутки. Выгляни, Коля! Внизу не валяются черепки?

      Я выглянул и сказал, что никаких черепков нету.

      — Наверно, дворник подметал тротуар, — предположил я.

      — Нельзя ли взять на полтона ниже. Вы мешаете мне заниматься! — крикнула Нелька из другой комнаты. Она разучивала какую-то новую музыкальную пьесу.

      — Ты могла бы попросить об этом вежливей, — так тихо прошептала Елена Станиславовна, что услышал её только я, а Нелька не услышала.

      Я, Оля, не знал, писать ли тебе обо всём этом. Но потом подумал, что, если написать всё, как было, получится как бы ещё один невыдуманный рассказ. И я написал.

      А Тимошка стал, кажется, немного сомневаться, могу ли я отгадывать на расстоянии.

     
      Оля пишет Коле

      Дорогой Коля!

      Моя мама говорит, что к каждому больному нужно подходить индивидуально, учитывая особенности его организма и характера. И к здоровому человеку, я думаю, надо подходить так же. Ты это учёл, Коля, при первом разговоре с Тимошкой: он ведь обожает всё необычайное и таинственное. И ты, мне кажется, любишь всё это тоже. Но только очень прошу тебя: не увлекайся чересчур! А то вы всё время так и будете говорить друг с другом шёпотом да птичьими голосами.

      И не нужно пугать Тимошку совиным уханьем из-за угла и прочими такими вещами. Он ведь очень впечатлительный мальчишка. А нервничать ему, мама сказала, вредно.

      Писать длинные письма мне теперь уже просто некогда: девчонки так и рвутся в рукавичную мастерскую. Рукавицы, оказывается, не только руки согревают: из-за них все ребята в классе стали относиться ко мне как-то теплее. И даже Артамонов чуть-чуть изменился. Раньше он угрюмо подтрунивал надо мной: «Рукавиц, что ли, в городе не хватает? По две пары на руку не натянешь!» Девчонки отвечали ему, что наши рукавицы — домашней вязки: они мягче, нежнее и вообще, как подарок, приятнее для рыбаков. Он только ухмылялся. А теперь помалкивает, словно над чем-то призадумался…

      И, наконец, Коля, самое главное: о Тимошкиных «личных тайнах». Есть у него тайны, но я не могу о них рассказать, потому что он доверил их мне по секрету. А чужие секреты выдавать нельзя. Это будет нечестно и несправедливо.

      Я раскрою тебе что-нибудь самое незначительное, чего Тимошка и сам не таит.

      Ну вот, например, у Тимошки есть такая особенность: он обедает по своей собственной системе — сперва ест второе, а потом уже первое. Так, по-моему, на всём белом свете никто, кроме него, не обедает. И если ты это сам «угадаешь на расстоянии», будет очень здорово.

      Тимошка записывает в тетрадке, сколько раз он прочитал какую-нибудь особенно интересную книжку или посмотрел увлекательный фильм. Я запомнила, что «Гиперболоид инженера Гарина» он читал семь раз, а картину «Подвиг разведчика» смотрел раз одиннадцать или двенадцать. По-моему, всё же двенадцать! Угадай это «на расстоянии», — Тимошка очень удивится. Настольная его книжка — «Швамбрания». Или, вернее сказать, — «встольная»: она всегда лежит у него в столе, слева. Он её никому не показывает, чтобы не попросили почитать (это, кажется, единственное, чем он не хочет делиться!). А ты возьмёшь и отгадаешь — опять, конечно, «на расстоянии»: раскрой, мол, левый ящик стола, там у тебя «Швамбрания» спрятана! Он будет просто поражён.

      Раз уж сказал, что умеешь отгадывать, так отгадывай, а то он тебе ни в чём верить не будет.

      Сейчас, Коля, снова спешу в мастерскую: сегодня все девочки должны изъять дома у своих бабушек шерсть и принести её в школу. А остальной материал нам в порту дадут. И вообще всё, что нужно для работы… Ну, бегу!

     
      Коля пишет Оле

      Сегодня, Оля, я опять попал в очень тяжёлое положение… Потренькал я синицей из-за угла дома, Тимошка тоже ответил мне через окошко по-птичьи, а как только я спрыгнул с подоконника в комнату, он прямо с ходу потребовал:

      — Отгадай, где сейчас находится Оля. Если ты правда умеешь отгадывать.

      — Понимаешь, Тимошка, я не могу сосредоточиться на том человеке, которого здесь нет.

      — Но ты же говорил, что отгадываешь на расстоянии!

      — На расстоянии, — стал выкручиваться я, — находятся предметы и события, которые я отгадываю — ну, например, твой день рождения или какие-нибудь неожиданные находки, — но сам человек должен находиться здесь, рядом со мной. Я даже за руку должен взять этого человека!

      — А раньше ты меня за руку не брал.

      — Просто забыл. А сегодня обязательно возьму. И потом… Я не могу, видишь ли, отгадывать по чужому заказу, а только по своему собственному.

      — Почему? — удивился Тимошка. — А вот у нас в клубе один известный артист выступал, так ему прямо из зала разные вопросы задавали. И он тут же отгадывал. Только весь краснел и покрывался потом. Мне мама с папой рассказывали.

      — Ну, видишь ли, дорогой мой, это же настоящий артист. А я, можно сказать, из самодеятельности… Зато я не краснею и не потею!

      — А как же «Операция МИО»? — спросил Тимошка.

      — Начнётся! Потерпи немного. Всему своё время. Я помогу тебе найти Олю, но, как бы это сказать… через тебя самого.

      — Через меня?

      — Ну да! Потому что ты-то здесь, со мной рядом, тебя-то я вижу и в любой момент могу схватить за руку. Понял?

      — Нет.

      — Потерпи немного: поймёшь!

      — А ты дай сам себе какой-нибудь заказ, — попросил Тимошка.

      — Руку!.. — скомандовал я, закатывая глаза и одновременно шевеля ушами. Потом схватил Тимошкину руку, всю измазанную чернилами, и прошептал: — Ты, Тимофей, записываешь в особой тетрадке, какие книги прочитал и какие фильмы посмотрел.

      Тимошка от восторга протянул мне вторую руку. Я схватил её тоже. Сеанс продолжался.

      — Ты, Тимофей, прочитал «Гиперболоид» целых семь раз! А фильм «Подвиг разведчика» смотрел одиннадцать… Нет, нет, погоди… Скажу точнее! Двенадцать раз!

      — Можно, я позову ребят со двора? — тихо попросил Тимошка. — А?.. Пусть они тоже услышат!

      — Нет, не надо. Это будет отвлекать меня. Я должен максимально сосредоточиться на главном объекте отгадывания, то есть в данном случае — на тебе.

      — Ещё что-нибудь… — прошептал Тимошка. Я огляделся по сторонам, словно размышляя, что бы такое мне ещё отгадать.

      — Только не подглядывай, — предупредил Тимошка.

      — Ты мне не доверяешь?! — громко обиделся я. — Хорошо. Тогда я сейчас разгляжу что-нибудь такое, чего не может быть видно, потому что этот предмет лежит в шкафу. Или, например, в письменном столе. Руку!.. Другую!..

      Я снова схватил перепачканные чернилами Тимошкины руки, снова закатил глаза, подвигал ушами — и сделал очередное открытие.

      — В левом ящике письменного стола у тебя лежит «Швамбрания»!

      — Нет, — к моему величайшему удивлению, произнёс Тимошка. — Она там всё время лежала, но вчера вечером я её читал и оставил под подушкой.

      — Запоздалая реакция! Вот видишь: это уже усталость. Я перенапрягся. На каждом сеансе надо отгадывать что-нибудь одно, — сказал я. И устало бухнулся на диван.

      Странную Тимошкину манеру обедать, начиная со второго блюда, я решил оставить на следующий сеанс. А то просто нечего будет отгадывать!

      — Не волнуйся, пожалуйста, — стал утешать меня Тимошка. — «Швамбрания» у меня всегда лежала в левом ящике. Так что можно считать, что ты отгадал. Не волнуйся!

      Мой сеанс, несмотря на последнюю осечку, покорил Тимофея. Я видел это и сделал ещё одно предположение:

      — Не надо было хватать тебя сразу за обе руки. Это не по правилам. Полагается брать только одну руку.

      — Но ведь ты всё равно отгадал, — продолжал утешать меня добрый Тимошка. И тихо попросил: — А какую-нибудь неожиданную находку ты не можешь найти? На улице или на пустыре…

      — Нет, сейчас не могу. Слишком большое переутомление! Ослабла чувствительность. Понимаешь? А в следующий раз я что-нибудь обязательно отыщу!

      Мы попрощались. И я выбрался через окно на улицу. То, что я входил и выходил через окно, очень нравилось Тимошке. И я решил вообще не пользоваться дверьми в его квартире.

     
      Оля пишет Коле

      Дорогой Коля!

      Очень хорошо, что ты так энергично завоёвываешь Тимошкино доверие. Я ведь и хочу, чтобы он сильно к тебе привязался и совсем не огорчился, когда потом узнает, что я уехала далеко, в Заполярье, и больше, наверно, не вернусь… Ты очень хорошо взялся за дело. Но остаётся ли у Тимошки время на уроки? Вот что меня волнует.

      Артамонов видит, что я получаю письма, и почему-то очень интересуется, от кого именно. Раз пять уже спрашивал…

     
      Коля пишет Оле

      Ты, Оля, напрасно волнуешься о Тимошкиных уроках: я даже несколько раз проверял, как он выполняет домашние задания, и даже смог сделать ему кое-какие замечания. В этом, конечно, нет ничего удивительного: ведь он во втором классе, а я уже как-никак в шестом. И всё-таки приятно чувствовать себя учителем… Я теперь всё время буду его проверять.

      Тимошка сказал, что Феликс тоже частенько заглядывает к нему в тетрадки, а в дневник никогда не заглядывает (говорит, что хочет доверять младшему брату!). И ещё он беседует с Тимошкой о том, что проходят в школе. И Тимошка уверяет, что слушать Феликса гораздо интереснее, чем читать учебники…

      Я, Оля, ни на один день не могу забыть о твоём втором задании, потому что часто перечитываю твои письма. Сперва я стал их перечитывать для того, чтобы научиться отвечать тебе: ведь я раньше никогда не писал писем и ни от кого их не получал.

      Иногда даже мне кажется, что я немного подражаю тебе: тоже стараюсь рассуждать, что-то вспоминать… Сначала я хотел исправлять эти места, чтобы писать по-своему, а потом решил ничего не исправлять: так писать интереснее. Вот видишь, опять занялся рассуждениями, когда надо рассказывать о самом главном.

      Чтобы Тимошка меня уважал, я не должен срываться. Это я понимаю. А с цветочным горшком у меня получился провал. И вот я решил преподнести Тимошке какую-нибудь другую неожиданную находку. Ведь он и сам просил меня об этом.

      Я надумал подарить ему свою деревянную клетку. Свою птичью лечебницу. Так называла её мама… Я всё равно ведь не могу пользоваться ею дома. У меня на столе стоят теперь два аквариума с водорослями, ракушками и речным песком на дне: рыбы молчат и не мешают Нельке играть на пианино.

      Перед тем как подсунуть Тимошке клетку, я решил её немного отремонтировать, начал стучать молотком, скрести напильником.

      — Делать тебе нечего, что ли? — сказала Нелька: испугалась, что я снова открою свою птичью лечебницу,

      Елена Станиславовна стала на мою сторону и сделала Нельке замечание:

      — Надо уважать не только свои дела, Неля! Не только свои увлечения. Каждый делает то, что умеет: один играет на пианино, другой сочиняет стихи, а третий ремонтирует клетку… И всё это для чего-нибудь нужно!

      Елена Станиславовна часто любит подчёркивать, что люди, у которых нет никаких особенных способностей (например, я), тоже имеют право на уважение и тоже могут приносить не вред, а даже кое-какую пользу. И тут она снова всё поставила на свои места: одному — то есть Нельке — быть пианисткой, а другому — то есть мне — возиться с молотком и напильником.

      «Но на самом деле, — думал я, — от Нелькиной игры никому ещё пользы не было, а моя клетка принесёт Тимошке радость!»

      Ты, Оля, скажешь, что всё нехорошо и нескромно с моей стороны. Но я зачёркивать эти строки всё равно не буду: как написал, так и написал! Потому что нельзя же думать, что если человек не умеет играть на пианино и писать стихи, так он уж совсем ни на что не годится.

      Я решил, что мы с Тимошкой будем лечить птиц вместе у него дома.

      Но теперь уж я знал, что «находку» на пустыре должен кто-нибудь стеречь. А то пока я сбегаю за Тимошкой, её могут унести, как тот цветочный горшок. Но кто же будет стеречь?

      И тут, Оля, мне пришлось немного нарушить твоё предупреждение и рассказать про твою тайную просьбу Белке. У меня не было другого выхода, потому что нужна была Белкина помощь. Я думаю, Оля, ничего страшного в этом нет, потому что Белка была твоей лучшей подругой, и она поклялась мне, что никому ничего не скажет. А то ведь и правда Феликс, может быть, вовсе не хочет, чтобы все знали, как мы воспитываем его младшего брата.

      Сперва Белка, конечно, стала возмущаться:

      — Почему это Оля поручила такое дело тебе, а не мне лично?! Ведь воспитывать маленьких — это женское дело, а не мужское! И потом, тебя самого ещё надо воспитывать и перевоспитывать! Почему она, такая справедливая, и вдруг так потрясающе несправедливо поступила?

      Мне пришлось немного приврать, чтобы как-то успокоить Белку. Я сказал:

      — Оля как раз и поручила тебе выполнить несколько самых ответственных дел, от которых на девяносто девять процентов зависит выполнение её просьбы! Сегодня для начала ты должна посторожить клетку…

      Белка вздрогнула:

      — Клетку?!

      — Птичью, птичью!.. — успокоил я.

      — А зачем это нужно?

      — Пока не скажу. Но Оля очень тебя просила… Ты должна забраться в комнату одного недостроенного дома и тайно, не выдавая себя, последить оттуда за клеткой, которая будет стоять на окне. Пока я не приведу Тимошку.

      Вот, оказывается, Оля, какое дело ты поручила Белке! А ты и сама об этом не знала, да? Прости, пожалуйста.

     
      Коля пишет Оле

      После школы мы с Белкой волокли мою клетку по улице, потом с трудом втиснулись в автобус: нести её по улице было неудобно, она же очень большая. Все пассажиры ругали нас, потому что клетка мешала им входить и выходить на остановках.

      Мы пробрались на тот же пустырь, к дому, который вырос ещё на пол-этажа, но всё равно казался мне в сумерках полуразрушенной старой крепостью.

      Мы поставили клетку на то же самое место, откуда исчез мой цветочный горшок. Потом я подсадил Белку, и она влезла в комнату, в которой не было ещё ни пола, ни дверей, ни оштукатуренных стен. А главное, не было света.

      — Ты должна закалять волю для выполнения следующих Олиных поручений, — сказал я. — Поэтому не бойся! Спрячься в углу и наблюдай за клеткой. Никому не позволяй её унести…

      — А кто может её унести? — перепуганным голосом спросила Белка.

      — Эх, ты! А ещё член «Отряда Справедливых»! Сиди тихо и следи. Скоро мы с Тимошкой придём… А ты всё равно не подавай голоса!

      Голос у Белки от страха вообще пропал, потому что она мне ничего не ответила.

      Вскоре мы с Тимошкой появились на пустыре. Я снова держал его за руку, снова принюхивался, чтобы найти путь к неожиданной находке. А вблизи от недостроенного дома опять зажмурился и сказал:

      — Не смотрю, но вижу! Как это загадочно: в доме ещё никто не живёт, а в окне уже стоит птичья клетка!

      Тимошка подбежал поближе. И присел на корточки от восторга и удивления.

      — Откуда она здесь?

      — Чего не бывает на свете!.. — ответил я. Чтобы Белка знала, что это мы стаскиваем клетку вниз, я громко произнёс:

      — Вот мы с тобой, Тимошка, и нашли наконец неожиданную находку!

      Но в тёмном углу комнаты всё равно что-то зашуршало.

      — Там кто-то прячется! — вскрикнул Тимошка. В эту минуту я должен был показать себя смельчаком. Поэтому я, не задумываясь, забрался на окно, спрыгнул в комнату и крикнул:

      — А ну, кто здесь есть? Выходи! Никто не вышел. Белка притаилась в углу. Я даже не почувствовал её дыхания.

      — Показалось!.. — сообщил я Тимошке, спрыгивая на землю.

      — Какая клетка! — восторгался он, открывая дверку. — Целый птичий домик! Я таких не видал…

      — Она самодельная, — объяснил я. — Таких в магазинах не продают.

      — Хоро-ошая! Мой Феликс тоже умеет разные вещи из дерева делать.

      Послушать его, так Феликс вообще умеет всё на свете: и отгадывать на расстоянии, и по-птичьи разговаривать, и клетки делать. И всегда Тимошка говорит не просто «Феликс», а «мой Феликс»…

      — Мы найдём с тобой какую-нибудь больную птицу и будем её лечить, — сказал я. — Прямо у тебя дома.

      — Нет, лучше у нас в школе, — неожиданно возразил Тимошка. — У нас там есть живой уголок. Принеси клетку прямо туда. Сейчас забери, а потом принеси.

      — Мне самому принести?

      — Да, самому, — тихо сказал Тимошка. — Если тебе нетрудно… Там ведь у нас живой уголок.

      Я удивился его просьбе. Но делать было нечего: пришлось тащить клетку обратно домой. А завтра я понесу её к Тимошке в школу уже без Белкиной помощи, сам понесу. Раз уж он так просил.

     
      Оля пишет Коле

      Я, Коля, столько раз перечитываю каждое твоё письмо, что Артамонов сказал: «Наизусть, что ли, учишь?»

      Хочу и я сообщить тебе об одной неожиданной новости. О самой неожиданной! Артамонов стал чуть ли не моим закадычным другом. И объясняет это знаешь чем? Тем, что я организовала рукавичную мастерскую. Он меня, дескать, за это стал очень уважать. Мы, между прочим, решили вязать для рыбаков и тёплые фуфайки тоже. Это нелегко, но мы научимся. К нам в мастерскую приходили моряки из порта, чтобы «одобрить инициативу». И Артамонов трубит об этом на всю школу.

      Он стал совсем не похож на себя и даже причёсывается на пробор, чего, говорят, раньше никогда не делал. Он уступил мне своё место возле окна, потому что оттуда видно море. Я теперь на уроке поглядываю в сторону порта и вижу корабли под разными флагами, и рыболовецкие траулеры. А когда весною окно раскроют, тогда, наверно, и запах моря будет долетать до меня…

      Когда Артамонов узнал, что я по вечерам буду задерживаться в мастерской, он сказал, что будет заходить за мной, дескать, я живу на окраине города и одна обязательно заблужусь… Хотя живу я вовсе не на окраине и вполне могу дойти сама. Но я не хочу его обижать: пусть провожает.

      Мой портфель в его руках кажется совсем маленьким, каким-то игрушечным. Сам-то он ходит в школу с такой толстой брезентовой сумкой, что в ней помещаются даже его футбольные бутсы.

      Когда мы шли в первый вечер, он очень смущался и никак не мог найти тему для разговора. Тогда я попросила его: «Расскажи что-нибудь о футболе!» Он очень обрадовался, что я помогла ему, и не закрывал рот до самого дома.

      Представь себе, он знает наизусть фамилии вратарей всех команд, которые играют по классу «А» и даже по классу «Б». И помнит, кто из них сколько пропустил мячей в прошедшем сезоне.

      Я ему сказала:

      — А если бы ты свою память на что-нибудь серьёзное употребил… А? Был бы замечательный результат!

      Он не обиделся.

      Артамонов пригласил меня в будущее воскресенье покататься по морю на катере. Я пока ещё не согласилась. Но, честно говоря, он не такой уж плохой парень. Мне сперва показалось, что он похож на нашего Рудика Горлова. А теперь я вижу, что совсем не похож…

     
      Коля пишет не Оле

      Школа № 3. Шестой класс «В». Владимиру Артамонову (лично).

      Молодец, Артамонов! Мы продолжаем следить за каждым твоим шагом. Ты правильно сделал, что пересадил Олю Воронец поближе к морю. И хорошо делаешь, что хвалишь её на всю школу.

      Но провожать её до дому тебе никто не поручал! И менять причёску тоже не обязательно. Учти это! Продолжаем наблюдение. И не вздумай показать ей это письмо. А то, как ты сам говоришь, «хуже будет»!

     
      Коле пишет не Оля

      Школа № 1. Шестой класс «А». Коле Незлобину (лично).

      Слушай, ты, «Главный Штаб Наблюдения»! Не подумай, что я испугался твоих угроз. Получи свои письма обратно.

      А с Анной Ильиничной и Тимошкой у тебя хорошо выходит. Оля мне рассказала.

      Защищать Олю не надо: она в этом не нуждается. Всё.

     
      Коля пишет Оле

      Я, Оля, только и делаю, что таскаю свою клетку туда-сюда. А ведь она большая и тяжёлая. Ты сама видела.

      Сегодня притащил её к Тимошке в школу. Там уж я понял, что дело не только в живом уголке, а в том, что Тимошка очень хочет показать меня своим приятелям.

      — Они говорят, что Оле надоело со мной дружить… И не верят, что она уехала. Вот и пусть знают, что у меня есть новый товарищ!

      Тимошка первый раз назвал меня своим товарищем.

      Он нарочно долго ходил со мной по школьному коридору и всем представлял:

      — Это Коля Незлобин, мой товарищ. Он учится в шестом классе.

      И почему Тимошка так горд дружбой со мною?

      Он хотел, чтобы я подольше не уходил из школы и все успели меня увидеть. Поэтому он долго держал меня в живом уголке: знакомил с ежами, рыбами, белыми крысами, черепахой и сонным ужом. Ни одна клетка в живом уголке не пустовала, кроме моей, самодельной. Я решил, что нужно обязательно найти какую-нибудь птицу и открыть новую птичью лечебницу у Тимошки в школе.

      Из школы мы шли вместе с Тимошкой. Он всё время задавал мне разные вопросы, чтобы все видели, что у нас идёт серьёзный мужской разговор.

      По-моему, Тимошка уже начинает понемножку ко мне привязываться. И я к нему тоже.

     
      Оля пишет Коле

      Дорогой Коля!

      Я рада, что Тимошка уже назвал тебя своим товарищем. Он ведь очень сдержанный и не бросается такими словами.

      Ты не понимаешь, почему Тимошка гордится дружбой с тобой? Да потому, что каждый мальчишка, мне кажется, мечтает дружить с тем, кто хоть чуть-чуть старше его по возрасту. Разве ты не хотел бы быть близким товарищем Феликса?

      Тимошка огорчается, что родился посреди зимы и из-за этого пошёл в школу не в семь лет, а почти что в восемь. Я утешала Тимошку тем, что когда-то давно, в первом классе, пропустила из-за болезни целый учебный год и сейчас тоже старше почти всех своих одноклассников. И тебя, Коля, тоже…

      Ты не забыл, что у Тимошки 29-го декабря день рождения?

      Сделай так, чтобы в этот день ему было очень хорошо и очень весело.

      Отметь где-нибудь на календаре: двадцать девятое декабря.

     
      Оля пишет Коле

      Дорогой Коля!

      Наш рыбный порт досрочно выполнил годовой план! У всех в городе большое торжество, потому что ведь это только так просто пишется: «Выполнил план». А за этими словами очень трудная работа, и непогода, и холод, и шторм… Но я думаю, что когда успехи легко достаются, их не особенно ценят, а когда трудно — тогда они очень и очень дороги.

      И весь наш город выглядит поэтому именинником.

      Пришёл праздник и к нам в школу. Представь себе, дали премии всем ребятам, которые особенно активно шефствовали над портом. Эти премии положили в пионерскую копилку.

      И моя премия тоже легла в копилку. Наши ребята вносят туда всё, что получают за сбор металлолома и бумаги, чтобы летом поехать в Ленинград, как они говорят, за свой счёт.

      Я бы, конечно, с радостью снова приехала к нам в «Сосновый бор», где знаю каждую тропиночку, каждую ложбинку… Но, уж наверно, не придётся мне там побывать. И переписку нашу с тобой будут проверять у старого дуба уже без меня. Ты покажешь все письма, которые получил… Читать их, я думаю, не будут, а только сосчитают — и тогда убедятся, что я выполнила поручение.

      А я твои письма не пришлю: они всегда будут храниться у меня. Я просто пришлю нашему Феликсу справку о том, что ты «перевыполнил задание» и вместо трёх писем в месяц писал иногда гораздо больше.

      Пусть и дальше так будет.

     
      Коля пишет Оле

      Поздравляю тебя, Оля, с премией! Меня ещё никогда ни за что не премировали. Но главное, что ты поедешь в Ленинград. Счастливая! Прочитать — это, конечно, совсем не то, что увидеть своими собственными глазами, но ты мне всё-таки расскажешь потом в письме о своей поездке. Ладно? А я перескажу твоё письмо ребятам. Я вообще рассказываю им о тебе всё, что не касается твоих заданий. Как мы тогда у дуба договорились, помнишь?..

      Вчера так получилось, что я у Тимошки во дворе прямо столкнулся с Феликсом. Он возвращался домой.

      Феликс совсем не удивился, что встретил меня:

      — Когда Тимошка сказал мне, что у него появился какой-то новый товарищ, я сразу понял, что это ты.

      — Почему?

      — Так ведь ты же помогаешь Оле выиграть спор!

      — Какой спор?

      Феликс ничего не ответил.

      Он вдруг притянул меня к себе: не то обнял, не то хотел со мной в шутку побороться. Я так и не понял.

     
      Коля пишет Оле

      Здравствуй, Оля!

      Мне в самом деле кажется, что мы с Тимошкой уже чуть-чуть привязались друг к другу. У нас ведь с ним сейчас очень много общего: он ждёт сюрприза от меня (я должен помочь ему отыскать его Олю), а я жду какого-то сюрприза от тебя. Хотя я иногда забываю об этом сюрпризе, просто мне стало самому интересно с Тимошкой.

      Сегодня мы пошли на улицу искать будущего обитателя моей деревянной клетки. Мы делаем это уже не в первый раз и никак не можем найти. Тимошка обязательно хочет отыскать больную птичку, чтобы можно было её лечить, а весной отпустить на волю.

      У нас, Оля, уже наступила зима. Мороз хорошо отдохнул и соскучился по своей работе: осень как-то сразу перешла в студёную зиму, без всяких там постепенных переходов. У нас во дворе даже лопнуло одно дерево. И лежит на снегу расколотое пополам, будто у него случился разрыв сердца.

      Мы с Тимошкой шли по заснеженной улице, лепили белые холодные комочки и швыряли их перед собой: кто дальше. Дальше всё время бросал я. Но Тимошка сказал, что Феликс своей левой рукой может закинуть снежок так далеко, что его и найти не смогут. И ещё, оказывается, у Феликса летом камешки скачут по воде столько раз, сколько у меня никогда скакать не будут. Я согласился с Тимошкой…

      Но птичку мы так и не нашли.

      — Неужели ни одна не обморозилась? — горевал Тимошка.

      — Так это же хорошо! — воскликнул я. — Значит, все они живы-здоровы! И пусть наша лечебница подольше пустует. Знаешь, как было бы хорошо, если бы все больницы и поликлиники пустовали!

      Но его это, кажется, не очень утешило.

     
      Оля пишет Коле

      Дорогой Коля!

      Помнишь, как ты вначале присылал мне письма в полторы строчки? А сейчас пишешь чаще, чем я. И это вовсе не удивительно. Ведь выполнять задания гораздо труднее, чем давать их, поэтому тебе есть о чем рассказать мне и о чем посоветоваться.

      Артамонов сидит со мной рядом и передаёт тебе привет. Я давно рассказала ему о нашей переписке. И он немного завидует: тоже хочет с кем-нибудь переписываться.

      Я часто думаю: почему он так переменился? Просто, наверно, девчонка, которая живёт в Заполярье и о которой помнят на Урале, по его мнению, заслуживает уважения. И ещё из-за рукавичной мастерской… Так я по крайней мере думаю. Конечно, хотелось бы, чтоб он и тех, о ком на Урале не заботятся, тоже уважал. Я ему как-нибудь скажу об этом.

      С нетерпением жду твоих писем. Скоро ты получишь мой заветный сюрприз. Если всё доведёшь до конца!..

     
      Коля пишет Оле

      Я, Оля, и правда стал перевыполнять задание нашей лагерной дружины: пишу тебе чаще, чем ты мне. Елена Станиславовна думает, что это я уроки стал так аккуратно готовить, и даже несколько раз поставила меня в пример Нельке: «Видишь, как Коля старается. Ему, может быть, учёба и нелегко даётся, а он старается…» И откуда она взяла, что мне учёба трудно даётся?

      Но, по правде сказать, я из-за этих писем иногда не успеваю приготовить уроки. Когда сажусь за письмо, то всегда думаю, что напишу коротко, а потом хочется рассказать тебе и про то, и про это, и мысли всякие высказать. Вот и получаются длинные письма. Нелька однажды спросила меня:

      — По какому это предмету ты так много пишешь?

      — По литературе, — ответил я ей. — Домашнее сочинение!

      — И что ж, вам так часто задают эти сочинения?..

      — Да, так часто. Вот перейдёшь из своего пятого класса в шестой, тогда узнаешь! В шестом классе нужно не просто арифметические задачки решать или что-нибудь там зубрить, а нужно уже самостоятельно мыслить, сочинять!..

      Сейчас пишу тебе на уроке: не терпится сообщить одну новость. Вчера я поссорился с Нелькой…

      Из-за твоих писем. Я раньше всегда успевал вынимать их из ящика утром, до школы, вместе с газетами. А вчера я проспал, и Нелька сама полезла в почтовый ящик. Она мне целый день не отдавала твоё письмо, а отдала только вечером, когда отца и Елены Станиславовны не было дома. Я спрашиваю у Нельки:

      — Ты почему его целый день с собой таскала? А она мне в ответ:

      — Думала, что тебе неудобно будет при взрослых.

      И такую при этом физиономию скорчила, что я не выдержал и спросил у неё:

      — Ты что себе вообразила, а?

      — Да так, — отвечает, — ничего особенного! Просто понимаю теперь, почему ты стал таким нервным…

      Села на свой круглый, вертящийся стул и стала потихоньку наигрывать арию герцога — «Сердце красавицы…».

      Я подошёл и захлопнул крышку пианино. Сказал, что если мои птицы мешали ей играть, то она мешает мне делать уроки.

      — Опять будешь домашнее сочинение писать? — спросила Нелька.

      Я ей не стал объяснять, что нам с тобой поручили переписываться возле того старого дуба. Но и писать тебе письмо я тоже уже не мог, а начал нарочно громко учить английский язык…

      Прощай, меня вызывают к доске. Не поминай лихом!

     
      Коля пишет Оле

      Вчера у Тимошки, мне кажется, сильно болела голова. Он ничего не сказал мне об этом. Очень терпеливый… Но я, как только пришёл к нему, сразу заметил, что он бледный и грустный. А на столе лежало мокрое полотенце: наверно, он им голову обвязывал.

      Ты писала, что ему надо побольше гулять. И я сказал:

      — Пойдём ещё разок поищем птицу!..

      И мы пошли. Но как-то так получилось, что мы птицу почти и не искали, а разглядывали город, который носит придуманное тобой, Оля, имя: Крылатый!..

      Мы разглядывали улицы, которых ещё недавно не было, и новые высокие дома, которых не было и подавно, и корпуса нашего алюминиевого завода. А один корпус ещё только начинает строиться. Он стоит как какой-нибудь металлический скелет и понемножку обрастает кирпичами…

      Когда я смотрю, как растут дома или корпуса заводов, я всегда думаю о людях, которые умеют эти здания строить. Я не знаю, как это у них так здорово получается, и они поэтому кажутся мне волшебниками. А когда я говорю об этом кому-нибудь, то в ответ часто смеются: «Подумаешь! Самая обыкновенная работа… Вот корабли запускать в космос-это другое дело!» Но я не согласен. И новые города тоже, мне кажется, строят волшебники. Только они очень скромные, простые и сами не знают, что они волшебники.

      Может быть, мне всё это кажется потому, что я сам ещё ничего не умею — ни строить домов, ни запускать кораблей. Может быть…

      Но когда буду уметь, я всё равно буду так думать. Я уверен!

      Ты сейчас улыбаешься и думаешь: «Размечтался! Тоже ещё философ!» Да?..

      Я и правда, Оля, часто мечтаю. Вот вчера мы с Тимошкой увидели, как везли в огромном «МАЗе» алюминиевые чушки — серебристые, переливающиеся на солнце. И на каждой было написано: «Крылатый». Я сразу подумал, что ты очень здорово подобрала это название: ведь серебристые чушки скоро взлетят в воздух, потому что из алюминия делают разные воздушные корабли. Слово «Крылатый» уже не будет видно, оно расплавится, но оно не пропадёт: оно будет где-то там, внутри самолётов и кораблей…

      — А знаешь, как много понастроили таких же вот новых городов, как наш! — сказал я Тимошке. — И как интересно было бы переписываться с кем-нибудь из другого нового города! Который, например, где-нибудь в Заполярье…

      — И давай переписываться! — подхватил Тимошка.

      — Ну, для этого нужно, чтобы там жил какой-нибудь близкий нам человек.

      — А некоторые и с незнакомыми переписываются. Я читал в «Пионерке»!

      — Но это совсем не то… Не так интересно. А вот если бы далеко-далеко в Заполярье жил какой-нибудь наш с тобой друг! Или подруга…

      Я уже не первый раз объяснял Тимошке, как это великолепно иметь друзей в Заполярье и переписываться с ними.

      А ты, Оля, заметила, что на Зелёной улице, где Тимошка живёт, нет никакой зелени и ни одного деревца? Другая улица называется Театральной, а театра на ней нету. Я думаю, это потому, что им такие люди придумывали имена, которые уже видят наши улицы красивыми и зелёными. И театр видят, и стадион, и Дворец культуры…

      По радио, в передаче для родителей, говорили, что все дети Тимошкиного возраста — это обязательно «маленькие почемучки» и что они очень любят задавать разные вопросы. Но Тимошка никаких вопросов о нашем городе не задавал. Мы просто ходили и молчали. А иногда разговаривали о нашем городе.

      И о тебе, Оля, тоже…

      Я сказал Тимошке, что, может быть, через много-много лет на том месте, где сейчас ещё стоят деревянные бараки строителей, будет широкая улица, вся в деревьях, может быть, даже в соснах. Ведь растёт же вокруг нас сосновый бор! И этой улице, может быть, дадут твоё имя. За то, что ты придумала название нашему городу.

      И будет написано: «Улица Оли Воронец». На длинной белой табличке…

      Когда я сказал об этом Тимошке, то он со мной вполне согласился, и по его голосу я почувствовал, что он даже не стал бы ждать, а прямо сегодня, не задумываясь, присвоил какой-нибудь улице твоё имя.

      — А где же твоя «Операция МИО»? — спросил вдруг Тимошка. — Ты ведь обещал найти Олю!.. Помнишь?

      В этот миг мне в голову пришёл гениальный план!

      Я схватил Тимошку за руку, закатил глаза и воскликнул:

      — Погоди, Тимофей! Погоди!.. Ни слова!.. Пришла пора начать нашу операцию. Я чувствую на расстоянии, что тебя ждёт встреча с Олиным посланцем. Или с «посланкой»! Потому что это женщина. Или, точнее сказать, девчонка!..

      — Какая девчонка?

      — Не знаю. Но видишь, я начинаю искать Олю как бы… через тебя: ведь эта «посланка» хочет с тобой встретиться!

      — А где она? — всполошился Тимошка.

      — Пока ещё не знаю. Но через несколько дней я напрягусь и отгадаю это на расстоянии.

      Так я сказал Тимошке, потому что мне нужно время, чтобы выполнить свой замечательный план. То есть он будет замечательным, если из него что-нибудь выйдет.

     
      Коля пишет Оле

      А дальше, Оля, было так. Я изложил Белке свой план и сказал ей:

      — Ты снова должна помочь мне. Ты должна разыграть роль… как бы это сказать… Олиного посланца. Или, вернее, «посланки»… Хотя такого слова, кажется, нету.

      Я решил, что обстановка, в которой мы с Тимошкой встретимся с твоей, Оля, «посланкой», должна быть очень необычной. Я сказал Белке, что мы встретим её на берегу реки, там, где за городом сразу же начинается лес. Я сказал, что она должна выйти к нам прямо из вечернего леса… Белка предлагала другие необычные места: нашу центральную площадь, вестибюль школы, клуб. Я чувствовал, что она просто боится выходить из леса или, вернее сказать, боится входить туда, чтобы потом выходить обратно. И тогда я сказал:

      — Боишься, да? Опять боишься! А ты преодолей свою трусость. Думаешь, мне легко выполнять Олины задания? Но я же выполняю! Борюсь сам с собой. И выполняю. Вот и ты поборись!

      — Хорошо. Я выйду из леса точно в назначенный час. Только напиши об этом Оле, ладно?

      И вот я пишу. Белка действительно преодолела свой страх, и, когда мы с Тимошкой, перейдя через мост, спустились на берег реки, она вдруг показалась меж сосен… Белка показалась очень быстро, потому что боялась стоять в зимнем лесу одна. Я попросил её одеться для этого случая как-нибудь необычно, и она нацепила на голову мамину шляпу, а перед собой выставила нераскрытый мамин зонтик, будто тонкую шпагу.

      Её таинственный вид, однако, ничуть не подействовал на Тимошку, хотя он, как ты писала, очень впечатлительный ребёнок. Он сразу весело заорал:

      — Это же Олина Белка! Я её знаю!..

      — Сейчас она не Белка… — прошептал я ему в самое ухо. — И если ты будешь орать, мы ничего от неё не узнаем.

      «Посланка» остановилась чуть-чуть в отдалении от нас и голосом, совсем непохожим на свой собственный, спросила:

      — Кто из вас Тимофей?

      Это я научил её называть Тимошку полным взрослым именем.

      — Да что ты, Белка? Ты же меня знаешь!.. — не удержался Тимошка.

      — Вот именно! — шепнул я ему. -Тебя знает Белка. А сейчас перед нами фактически другой человек. Запомни это! И не задавай ей лишних вопросов. А только слушай и запоминай!

      — Слушай и запоминай! — вслед за мной повторила Белка. — В день своего рождения ты, Тимофей, найдёшь самую неожиданную находку. Это будет Олин подарок!

      — Где найду? — не удержался Тимошка.

      — Там, куда слетаются вести со всех концов света!

      — А куда они слетаются?

      — Сами догадайтесь! Я исчезаю…

      С этими словами твоя «посланка», Оля, дрожа от страха (хоть этого, конечно, не было видно), скрылась в лесу.

      — Давай догоним её, а? — торопливо предложил Тимошка. -И заставим сказать, где сейчас Оля! Ведь она должна знать, если она от Оли пришла…

      — Как это «заставим»? Пытать ты её будешь, что ли?

      — Я девчонок не бью, — ответил Тимошка. И тут же вновь оживился:

      — А давай проследим, куда она пойдёт, а? Будем тайком идти по её следу… Давай! Может, она прямо отсюда к Оле отправится? А мы — за ней!

      — Следить? Подглядывать? Как тебе не стыдно, Тимофей! Я просто не узнаю тебя!..

      Он махнул рукой и мрачно направился к мосту… Но когда мы были уже на середине моста, вдруг весело сказал:

      — Сколько у меня будет подарков ко дню рождения! И от Оли… И двухколёсный велосипед!

      Я прямо остановился как вкопанный. Значит, он не забыл о моём обещании. И зачем я брякнул тогда, в первый день нашего знакомства, насчёт этого велосипеда? Зачем?!

     
      Оля пишет Коле

      Дорогой Коля!

      Я ещё не поняла, в чём именно заключается твой замечательный план. Буду с нетерпением ждать писем.

      А двухколёсный велосипед ты должен подарить Тимошке обязательно. Он не забудет про твоё обещание, не надейся на это. Обманывать его нельзя, иначе он ни в чём не будет тебе верить. Я уже писала об этом, но хочу ещё раз напомнить.

     
      Коля пишет Оле

      Здравствуй, Оля!

      Послушай, что было дальше.

      Я ещё в тот самый первый день знакомства с Тимошкой заметил, что он довольно-таки скрытный парень. Вот, например, старается мне не показать, что как-нибудь особенно сильно по тебе скучает, сдерживается, а у него то и дело эта самая тоска наружу прорывается.

      На следующий день после встречи с твоей «посланкой» я пришёл к Тимошке и вижу, что учебники у него раскрыты и тетрадки тоже, но он в них не смотрит. А лицо грустное-грустное.

      Он на меня так пристально взглянул и вдруг спрашивает:

      — А может быть, вы меня обманываете?

      — Как это обманываем, Тимофей! В чём?

      — Может быть, Оля вовсе никуда не уехала? Может быть, она просто не хочет больше дружить со мной, а сама преспокойно сидит дома?

      — Ну, ты, Тимофей, просто того… перезанимался немного. Я сам был бы рад, если бы она никуда не уехала. И другие ребята были бы рады. Но она уехала…

      — А как же она тогда свой подарок передаст? И где Белка её видела? Может быть, она всё-таки никуда не уезжала, а? Ну, скажи мне, Коля! Очень прошу тебя!

      И смотрит на меня так внимательно. И отворачивается, чтобы согнутым указательным пальцем под очки слазить, словно у него глаза чешутся.

      Я стал утешать его:

      — Не расстраивайся, Тимофей! Насчёт «посланки» я тебе точно сказать не могу. Но Оля уехала… Это я точно знаю.

      — Нет, не верю, не верю.

      — Ну ладно! — не выдержал я. — Идём тогда прямо к ней домой. Вернее сказать, туда, где раньше был её дом. И там всё проверим. Ты знаешь, где Оля жила?

      — Нет, не знаю. А то бы я уже давно проверил! Она сама всегда ко мне приходила. И в школе у меня часто бывала. Мне ребята наши даже завидовали…

      — А вот я знаю, где она жила. В моём подъезде. На первом этаже, как и вы с Феликсом… Идём туда!

      Мы пошли.

      В вестибюле нашего дома я подвёл Тимошку к списку жильцов и сказал:

      — Во-он, смотри! В самом верху написано: «Воронец Н. К.» Видишь? «Н. К.» — это как раз Олин папа. Запомнил номер квартиры? Ну, вот и идём. Проверим. Сейчас убедишься!

      Мы подошли к твоей бывшей квартире, я совсем забыл, что Белка предупреждала меня нажимать на кнопку два раза, если я хочу, чтобы Еремкины открыли. Я нажал один раз, а они всё равно открыли дверь. Точнее сказать, он сам открыл — Еремкин. На один звонок! Представляешь себе? На один!

      Но сейчас ты ещё больше удивишься: Еремкин мне обрадовался, будто давно уже ждал меня в гости.

      — Навестить нас решил? Очень приятно. Да вас двое? Заходите, пожалуйста!

      Мы зашли… И вот тут ты, Оля, так удивишься, что даже не поверишь мне! На диване у Еремкиных я увидел двойняшек Анны Ильиничны, которые уже не баюкали шёпотом своих кукол, а прямо ногами, в ботиночках, прыгали по дивану. И Еремкиным это, представь себе, очень нравилось!

      — В них столько энергии! Столько энергии! — восклицали они.

      Я подумал, что, если в двойняшках и дальше будет столько энергии, Еремкиным скоро придётся покупать новый диван.

      Я так был поражён всем этим, что забыл даже, для чего пришёл. Но Еремкина сама мне напомнила.

      — Детям простор нужен, — сказала она. — Да ты сам знаешь, раз у тебя младший братишка есть, — и указала на Тимофея.

      Еремкины стали хвастаться, что девочки знают наизусть очень много стихотворений. Двойняшки стали читать сразу в два голоса, а Еремкины шевелили губами, беззвучно повторяя те же самые строчки, словно боялись, что девочки забудут, запнутся. Но они не запинались. И я вспомнил, что так же вот беззвучно, очень волнуясь, мама подсказывала мне стихи, когда я однажды выступал на утреннике у неё в детском саду. Потом уже я никогда больше на утренниках не выступал…

      Двойняшки ещё и пели разные песенки тоже. А Еремкины на всякий случай беззвучно им подпевали.

      Только уходя, уже в дверях, я подмигнул Тимошке и громко сказал:

      — А Оля, значит, уехала?

      — Да, уехала! — ответил Еремкин. — И такую нам, знаете, приятную замену вместо себя оставила…

      Я поскорее простился, потому что боялся, как бы Тимошка не спросил, куда именно уехала Оля.

      На следующий день, в школе, я заговорил с Анной Ильиничной о Еремкиных. И она мне сказала:

      — Сама даже не заметила, как это случилось: полюбили они моих девочек. А что ж, дети могут любому сердце смягчить.

      Это она верно сказала: я чувствую, как Тимошка тоже немного меня смягчает. Но не в этом дело…

      С Анной Ильиничной-то я уже на другой день говорил. А сразу после этого, как мы ушли от Еремкиных, случились ещё очень важные события. Я о них в следующем письме расскажу.

      Коля

      Коля пишет Оле

      Здравствуй, Оля!

      Я должен рассказать тебе, что ещё случилось, когда мы вышли от Еремкиных.

      На улице я взглянул на Тимошку, который от смущения не проронил у Еремкиных ни одного слова (и очень хорошо, что не проронил), и говорю ему:

      — Что, убедился? Он печально кивнул головой. И тут нас сзади догнал противный, шепелявый голос Рудика Горлова:

      — Ну как. Свистун, не скучаешь ли по Вороне? Ты ведь птиц любишь! Помню, как она тут перед тобой на коленках стояла…

      — Какая ворона? — тихо спросил меня Тимошка.

      Но Рудик услышал его вопрос.

      — А ты, дитя неразумное, не знал Ворону? Была у нас такая, Оля Воронец… Всё справедливую из себя строила! А потом каркнула, крыльями взмахнула и улетела…

      Рудик собирался ещё что-то сказать — наверно, про нашу с тобой переписку. Но Тимошка вдруг стянул с носа свои очки и сунул их мне:

      — Подержи, Коля, одну минуточку. А то разобьются…

      И я ещё даже ничего не успел сообразить, как он, маленький и худенький, подошёл к долговязому Рудику, приподнялся на цыпочки и влепил ему звонкую затрещину.

      Рудик в драку не полез: или стыдно было отвечать Тимошке, который еле доставал ему до плеча, или меня боялся. Он стоял на месте, без толку размахивал руками и кричал:

      — А ну ещё попробуй! Ещё хоть один разок!.. Тимошка вновь деловито приподнялся на носках и ещё раз звонко стукнул Рудика. Тот продолжал вопить:

      — А ну ещё попробуй!..

      Но Тимошка больше пробовать не стал. Он, на оглядываясь, ушёл со двора. Я догнал его и пошёл рядом.

      Мы до самого Тимошкиного дома не разговаривали. Потому что оба были очень растерянны. И я до самого дома так и держал в руках его очки…

      В Тимошкином дворе мы стали прощаться. Тимошка натянул на нос свои очки, И тут вдруг что-то камушком упало с дерева.,

      Мы увидели в снегу маленький, взъерошенный комочек сероватого цвета.

      — Воробушек, — сказал я. — Замёрзнет…

      Тимошка, словно «скорая помощь», бросился к маленькой птичке. Он бережно положил её на ладонь, будто на носилки, осторожно прикрыл другой ладошкой. Воробушек еле дышал… Тогда Тимошка опустил его в свою меховую рукавицу. Воробушек там вполне уместился.

      Я смотрел на доброго, ласкового Тимошку, и мне как-то не верилось, что это он пятнадцать минут назад зло и решительно ударил два раза Рудика Горлова. Как-то даже не верилось…

      Вот и снова начнёт работать птичья лечебница! Но главным врачом теперь будет Тимошка, а я — вроде бы «научным консультантом».

     
      Коля пишет Оле

      Здравствуй, Оля!

      Просто не знаю, что делать с этим двухколёсным велосипедом! И зачем я пообещал купить его? Если бы ещё был трёхколёсный, я бы целый месяц не ходил в кино, не завтракал бы в школе и скопил Деньги, а на двухколёсный мне не скопить. Странно даже: два колеса стоят почему-то дороже, чем три!

      У отца я просить деньги на велосипед не хочу: он ведь только недавно купил мне два аквариума, чтобы я больше не занимался птицами. И потом, он стал чаще задыхаться по ночам, и врачи посоветовали ему поехать в санаторий на целых два месяца. Отец сказал, что на месяц ему дадут бесплатную путёвку. А на второй? И ещё дорога туда и обратно… Я очень волнуюсь, Оля. И не хочу сейчас ничего просить у отца…

      Тимошка сейчас возится со своей птичьей лечебницей. А в день рождения он получит от твоего имени подарок, которого больше всего ждёт… Скоро ты узнаешь, что это за подарок.

      Может быть, он на радостях и забудет об этом велосипеде, а? Как ты думаешь? Может, отменить этот велосипед?

     
      ТЕЛЕГРАММА

      Коле Незлобину (лично).

      Ничего не отменяй. Деньги высылаю.

     
      Оля пишет Коле

      Дорогой Коля!

      Сегодня я выслала тебе по почте деньги. На двухколёсный велосипед вполне хватит. Забрала их из «пионерской копилки». Ничего, поеду в Ленинград как-нибудь в другой раз… Ведь это я втянула тебя во все свои «задания». Значит, я и должна прийти тебе сейчас на помощь.

      В письмах я всё больше узнаю тебя, Коля! А раньше я тебя совсем не знала. И не ценила. Ты всегда был таким молчаливым… Теперь мне кажется, что ты сберегал слова для своих писем. Я их часто перечитываю, и передо мной встаёт совсем другой Колька, которого никак не назовёшь Колькой Свистуном, а которого я хочу назвать совсем по-другому: Колькой-другом. Но хватит об этом.

      Я уверена, что когда расскажу нашим ребятам, почему передумала ехать в Ленинград, они меня поймут. А мой сосед Артамонов уже понял (я ему показала твои последние письма). Он передаёт тебе привет и говорит, что, если бы ты жил у нас в Заполярье, он бы с тобой дружил!

      Расскажи, как Тимошка первый раз сядет на свой собственный двухколёсный велосипед. И что за подарок вы ему готовите от моего имени?

      Жду писем!

     
      Коля пишет Оле

      Дорогая Оля!

      Я получил всё, что ты мне послала! Спасибо! С твоим денежным переводом сперва получилась целая история. Почтальонша не хотела выдавать мне деньги, потому что у меня нет никаких документов, «удостоверяющих личность получателя». Я принёс ей свой школьный дневник, а она говорит:

      — Это не документ. Здесь нет карточки и печати!..

      Я ей говорю:

      — Хотите, все соседи подтвердят, что я и есть Коля Незлобии?

      А она мне отвечает:

      — Я их подтверждение к бланку не приколю. Тут номер паспорта нужно проставить и отделение милиции, где получали!

      Я ей говорю:

      — Но я его ещё вообще не получал… Нет у меня паспорта!

      Тогда она вдруг спрашивает:

      — А к кому вы вписаны?

      И оказалось, представь себе, что каждый из нас вписан к кому-нибудь в паспорт: к отцу или к матери. Я этого раньше не знал. Я теперь, значит, вписан к отцу. А раньше, наверно, был у мамы…

      Я позвал отца, и он доказал, что я действительно вписан. Я даже заглянул к нему в паспорт, и оказалось, что я умещаюсь там, внутри, всего на одной строчке.

      Но зато уж и отец, и Елена Станиславовна, и даже Нелька успели заглянуть в твой перевод. И все трое очень удивились. Взрослые удивились молча, про себя, а Нелька сразу же вслух:

      — Тебе гонорар за какой-нибудь рассказ прислали?

      — Да, прислали… Представь себе! — ответил я.

      — Ближе, чем в Заполярье, его напечатать не могли?

      — Ты, Неля, нехорошо говоришь, — остановила её Елена Станиславовна. — Ведь он уважает твоё творческое призвание…

      Я спорить не стал: пусть думают, что уважаю. Но я чувствовал, что Елена Станиславовна не зря вдруг стала меня защищать, что она хочет подступиться ко мне с каким-то вопросом.

      В комнате она тихо, чтобы Нелька не слышала, спросила:

      — От кого эти деньги, Коля?

      — Там написано, — ответил я. — От одного друга!

      — Для чего они тебе? И на что ты собираешься их тратить?

      — Это моё дело! Тут вмешался отец:

      — Как ты смог убедиться сегодня, Николай, ты ещё не вполне самостоятелен. Ты вписан в мой паспорт, и я, стало быть, отвечаю за твои поступки.

      — Тебе не придётся за них отвечать. Я ничего плохого делать не собираюсь.

      — Почему же ты не можешь нам прямо сказать?

      Отец волновался. И, как всегда в таких случаях, у него начался кашель. И стал он сразу каким-то беспомощным: полез искать в карманах платок, не нашёл его и прикрыл рот рукой, словно извиняясь за свой кашель.

      Мне показалось, что это я виноват в том, что бронхиальная астма стала душить отца. И я, чтобы он больше не волновался, сказал всё, как есть на самом деле:

      — Я должен купить подарок одному маленькому мальчику. Честное слово! Можете проверить.

      — Мы не собираемся тебя проверять! Мы тебе верим… — сказала вдруг Елена Станиславовна.

      Может быть, она сказала это для того, чтобы успокоить отца. Или в самом деле поверила…

      Прости, Оля, что из-за меня не сможешь поехать в Ленинград.

      Передай привет Артамонову, раз он хотел бы со мной дружить, если бы я жил в Заполярье.

      Спасибо, Оля.

     
      Коля пишет Оле

      Дорогая Оля!

      Сегодня день рождения Тимошки.

      В газетах часто попадаются такие фразы:

      «В день шестидесятилетия… В день восьмидесятилетия…» Но о мальчишках так никогда не пишут и не говорят. А я своё обращение к Тимошке так прямо и начал:

      — В день твоего девятилетия ты, Тимофей, вполне заслужил два сюрприза, которые в общем-то нельзя назвать сюрпризами, потому что ты их очень давно ждал!..

      Ещё за неделю до этого я спросил у Тимошки:

      — Ты к кому вписан: к маме или к папе?

      — Как это — вписан? — не понял Тимошка. Ну, я ему тоже объяснил, что каждый из нас обязательно к кому-нибудь вписан. И потребовал, чтобы он в воскресенье, когда приедут родители, выяснил этот вопрос. И ещё, чтобы он попросил на одну недельку оставить дома тот паспорт, в который при рождении его вписали.

      — Они не оставят, — сказал Тимошка.

      — Тогда надо что-нибудь присочинить. В этом не будет ничего страшного, потому что потом ты расскажешь родителям и Феликсу всю правду.

      — Какую правду? Я сам ничего не знаю.

      — Не торопись. В день своего девятилетия всё узнаешь!

      — Мне паспорт не оставят, — упрямо твердил в тот день, неделю назад, Тимошка.

      — А ты скажи, что в школе хотят устроить проверку: кто к кому вписан. Понятно? Для этого и нужен паспорт. А мы потом всё объясним.

      Когда Тимошка стал в воскресенье всё это растолковывать своим родителям, в комнату неожиданно вошёл Феликс. Он-то прекрасно знал, что в школах ничего такого не проверяют. Но промолчал. И только на следующий день, когда родители уехали к себе на рудник, сказал Тимошке:

      — Ну-ка, расскажи мне, что ты затеял. Для чего тебе нужен был мамин паспорт?

      — Я тебе в день рождения расскажу, -пообещал Тимошка. — Тут мне хотят какие-то подарки сделать…

      — Что, подарки уже стали по паспортам выдавать? Хорошо, договорились. Подожду до двадцать девятого. Только смотри не потеряй!

      — А куда мы понесём мамин паспорт? — спросил меня Тимошка в то утро, когда я поздравил его с девятилетием.

      — Туда, куда слетаются вести с разных концов света… Помнишь, что сказала Олина «посланка»?

      — А куда они слетаются?

      — Это я сейчас должен угадать на расстоянии! Раз неожиданная находка ждёт тебя, дай мне руку!.. Это будет самое трудное отгадывание за всю мою жизнь. Учти и не дыши!

      Тимошка затаил дыхание, а я закатил глаза так сильно, как ещё никогда не закатывал, и говорю:

      — Так! Всё ясно… Скорей на главную почту! Именно туда слетаются вести с разных концов света: письма, газеты, телеграммы!

      Тимошка оглядывал улицы, будто хотел запомнить дорогу, по которой мы бежали.

      — А что там будет? Какой подарок? — спрашивал он меня на бегу.

      — Не знаю. Этого я не отгадывал… Наконец мы добрались до главной почты. Подошли к стеклянному окошку, где выдают письма до востребования. И я сказал Тимошке:

      — Давай мамин паспорт!

      Он протянул его мне, а я — девушке, сидевшей за стеклом.

      — Вот здесь, видите, написано: «Тимофей. Сын…» Ему письмо должно быть, этому «сыну Тимофею».

      Девушка стала быстро-быстро перебирать пальцами толстую пачку писем, открыток и извещений. Вытащила одно письмо и стала перебирать дальше.

      — Дальше не ищите, — посоветовал я. — Ему пока только одно письмо прислали…

      — Откуда вы знаете? — пожала плечами девушка. И перебрала пальцами всю пачку до конца.

      А потом протянула мне письмо и паспорт Тимошкиной мамы.

      Я думал, что девушка высунется из окошка, оглядит «сына Тимофея», удивится, что он уже получает письма до востребования, но она не удивилась и не стала выглядывать: ко всему уже привыкла.

      Я торжественно вручил письмо Тимошке:

      — На, возьми. Это первый подарок ко дню рождения. Ты его заслужил!

      — Прочти… — сказал оробевший Тимошка.

      — Нет, ты уж сам читай. На конверте же написано: «Тимофею». Значит, ты сам должен вскрыть и прочитать.

      Тимошка осторожно, чтобы не задеть лежавшее внутри письмо, надорвал конверт. И вытащил белый листок, на котором был написан твой, Оля, адрес. Всего полторы строчки… Но Тимошка очень долго изучал белый листок.

      Это письмо до востребования я послал три дня назад.

      Конечно, я мог бы просто сказать Тимошке, где ты сейчас живёшь. Но мне показалось, что так интересней: Тимошка в день рождения получает письмо и твой долгожданный адрес прямо по почте, из стеклянного окошка, откуда ещё никогда в жизни писем не получал!

      — «Операция МИО» завершена! — торжественно воскликнул я. — Мы нашли Олю.

      — Она долго будет там? — спросил Тимошка.

      — Много лет… Но это же замечательно! Мы ведь мечтали, чтобы в Заполярье жил какой-нибудь наш знакомый. И чтобы мы с ним переписывались!

      — Мы будем с ней переписываться? — обрадовался он.

      В общем, Тимошка нашёл, как и обещала ему «посланка», самую дорогую для него находку: тебя, Оля! Хороший подарок ко дню рождения, правда? И он, мне кажется, не огорчился, что ты живёшь сейчас в Заполярье. Не веришь, да? Но, честное слово, он не огорчился! Даже радостно так сказал:

      — Теперь я буду получать письма из Заполярья! У нас в классе никто не получает, Оля будет писать мне!..

      Он не сказал, что будет посылать тебе письма в ответ, потому что, наверно, как и я до минувшей осени, никому ещё писем не посылал.

      — Дай мне адрес, а то потеряешь, — предложил я.

      — Нет, — коротко ответил Тимошка. И засунул письмо глубоко под пальто, в какой-то свой заветный карман.

      И мы пошли в магазин покупать двухколёсный велосипед.

      Ребята всегда очень долго выбирают себе подарки, а Тимошка прямо ткнул пальцем в первый попавшийся велосипед и сказал:

      — Этот!

      — Может быть, взять другого цвета? — спросил я.

      — А какая разница? — по-взрослому, деловито ответил Тимошка.

      Когда велосипед был куплен, я сказал:

      — Это второй подарок от Оли!

      — От Оли?! — не понял Тимошка.

      — Она прислала деньги. Вот и всё, — объяснил я.

      И мне показалось, что подарок стал для Тимошки гораздо дороже. Он сам вынес его на улицу… Но рассказать тебе, Оля, как Тимошка впервые сел и поехал на велосипеде, я не смогу, потому что он ещё не поехал. В магазине негде было кататься, и на заснеженной улице тоже.

      Это было немного странно: мы несли по зимнему городу велосипед. Должно быть, люди так же удивлённо оборачивались бы на нас, если б мы летом, в жаркий день, несли по улице зимние санки.

      Кажется, просьбу твою, Оля, я тоже выполнил. Я не занял твоё место в Тимошкиной жизни. А просто там хватило места для двоих — и для тебя, и для меня.

     
      Оля пишет Коле

      Дорогой Коля!

      Теперь ты можешь открыть мою посылку. Я, конечно, хорошо знаю, что именно там находится, но ты всё-таки подробно опиши мне, как ты открыл её, что там нашёл и какое у тебя было в тот момент настроение. Мне это очень интересно узнать.

      Посылка укажет тебе путь к сюрпризу, который ты заслужил!

      Ты пишешь, что Тимошка совсем не огорчился, когда узнал, что я уехала в Заполярье. Я думаю, что ты просто не заметил, не разглядел. Он ведь очень скрытный мальчишка. Не может быть, чтобы он совсем не огорчился…

     
      Коля пишет Оле

      Дорогая Оля!

      Только что я открыл маленький ящичек, который ты мне прислала. Я его раньше запрятал подальше, чтобы как-нибудь случайно не открыть раньше времени. Мне все эти месяцы очень не терпелось узнать, что там, внутри! И вот я узнал…

      Я очень осторожно взял в руки красный треугольный вымпел, который лежал сверху. На нём вышито золотом всего три слова: «Справедливость. Честность. Смелость».

      А на дне ящичка я нашёл твою записку. И в ней написано, что я должен взять вымпел и отправиться с ним к Феликсу.

      И вот я иду к нему.

     
      Коля пишет Оле

      Пишу тебе, Оля, сегодня второе письмо, потому что должен сразу, сейчас же рассказать о том, что случилось. Я даже телеграмму хотел послать, но подумал, что в трёх словах ничего не объяснишь.

      Меня выбрали командиром «Отряда Справедливых»! Я отказывался, говорил, что ещё никогда никем не командовал. Но Феликс сказал, что раз я пришёл к нему с красным вымпелом, значит, «лучшей кандидатуры не подберёшь». Почему он так сказал? Честное слово, он так прямо всем ребятам и заявил: «Не подберёшь!» И все подняли руки.

      Объясни мне, что это значит.

     
      Оля пишет Коле

      А это значит, Коля, что всё сбылось: моя посылка указала тебе путь в штаб дружинников, к Феликсу, а там тебя ждал сюрприз! Хоть ты, кажется, ему и не очень рад…

      Ты просишь меня всё объяснить. Сейчас я постараюсь.

      Перед моим отъездом Феликс сказал, чтоб я выбрала из наших ребят нового командира «Отряда Справедливых». Вместо самой себя, понимаешь?

      Он сказал, что я организовала этот отряд и поэтому заслужила право выбрать себе замену.

      Но выбрать мне было очень трудно. Я смотрела на каждого из наших ребят так пристально, что Лева Звонцов даже сказал мне: «Ты хочешь на прощание запомнить все наши лица? Чтобы сохранить их в памяти на всю жизнь, да? Может быть, дать тебе фотографию всего нашего класса? Есть у меня такая: мы однажды для стенгазеты снимали».

      Я взяла фотографию и стала дома ещё пристальнее разглядывать всех своих товарищей, вспоминать их заслуги и всякие проступки тоже. Я даже вспоминала, кто из них как выступал на собраниях ^-справедливо или несправедливо, и какие писал заметки в стенгазету — справедливые, честные или не очень.

      Я собиралась порекомендовать и свою Белку, и Любу Янкевич, которая серьёзней всех в нашем классе. И ещё кое-кого из ребят… А потом я решила назвать твоё имя. Знаешь, когда я это решила? В тот день, когда встретила тебя во дворе, возле зелёного холмика. Ты рассказал мне о своей умершей птице, о своей птичьей лечебнице, показал свою самодельную клетку, которая вроде и не клетка, потому что в ней очень просторно. И тогда я впервые хорошенько разглядела твои глаза. И увидела, что они очень добрые. А командир «Отряда Справедливых» обязательно должен быть добрым человеком. И ты всегда будь таким: добрым и справедливым.

      Ребята, конечно, очень удивились, когда я назвала твоё имя. Потому что они не знали тебя таким, какой ты есть на самом деле. Ты ведь молчал о себе. А мы с тобой ни разу и заговорить-то по-настоящему не пытались. Ничего никогда не поручали: не доверяли почему-то… Ну, и ты нам поэтому не доверял. Ни мыслей своих не доверял, ни поступков, ни даже добрых слов.

      — Видишь, ребята против, — сказал мне Феликс. — А ведь им голосовать!

      — Давай поспорим, что Колька докажет, на что он способен! — крикнула я. — И что вы все за него проголосуете!..

      Феликс протянул мне руку: должно быть, тоже не верил в тебя. И мы поспорили!

      Ещё раньше Феликс просил меня придумать девиз нашего «Отряда Справедливых» и вышить его золотом на красной материи. Я не успела этого сделать. И сказала, что пришлю вымпел с девизом из Заполярья.

      — Передай его, как эстафету, тому, кого выберешь в командиры, — сказал Феликс.

      И вот, Коля, я прислала вымпел тебе. У тебя теперь очень высокая должность: ты должен быть самым справедливым из справедливых!

     
      Оля пишет не Коле

      Дорогой Феликс!

      Я победила в нашем споре! Колька доказал, «на что он способен». Я не только могу поручиться за него, но могу твёрдо сказать, что он подходит для командира гораздо больше, чем я: он находчивее меня, и упорнее, и смелее!

      Обо всей моей теперешней жизни вы знаете от Коли. Правда, Белка пишет, что ребята обижаются на него за то, что мало обо мне рассказывает. Но разве он виноват, что я в своих письмах всё больше не о себе писала, а об этих самых заданиях, которые он выполнял.

      Теперь я чаще буду рассказывать вам о школе, в которой учусь, и о ребятах, к которым понемножку уже привыкаю. И о нашем Заполярье, которое, видишь, уже стала называть «нашим».

      Привет всем ребятам. И поцелуй Тимошку. Пусть он меня не забывает.

     
      Оле пишет не Коля

      Дорогая Оля! Я очень рад, что проиграл пари. Спасибо, что помогла Коле доказать, «на что он способен». Для этого я и спорил!

     
      Оля пишет не Коле

      Уважаемая Елена Станиславовна и отец Коли (не знаем, к сожалению, вашего имени-отчества)!

      Даже сюда, до самого Заполярья, докатились слухи о вашем замечательном сыне Коле Незлобине! Мы гордимся Колей и хотим подражать ему, потому что он очень способный, находчивый и смелый. Но главное — очень способный!

      Нам стало известно, что его выбрали командиром «Отряда Справедливых», хотя он по скромности может вам об этом даже и не рассказать. Его решили выбрать за то, что он образцово выполнил важные и ответственные задания.

      И поэтому мы считаем его очень способным! Мы уже писали об этом, но хотим подчеркнуть ещё раз. Он ведь и рассказы хорошо пишет, и стихи. Только он вам их не показывает, потому что он очень скромный.

      Мы дружим с уральскими ребятами и знаем, что они тоже гордятся или, по крайней мере, скоро будут гордиться вашим сыном Колей Незлобиным. Мы хотим, чтобы и вы им гордились! Конечно, в душе… А виду можно особенно и не подавать. И, уж конечно, не говорите ему об этом нашем письме, потому что он очень рассердится, расстроится, а ему сейчас нужны крепкие нервы, чтобы командовать «Отрядом Справедливых».

      Если вы не поверите, что письмо это и правда пришло из Заполярья, посмотрите на почтовый штемпель — и сразу убедитесь!

      Завидуем, что у вас такой замечательный сын!

      От имени заполярных пионеров

     
      Коля пишет Оле

      Дорогая Оля!

      Вчера Елена Станиславовна сама накормила моих рыб. В обоих аквариумах… Когда я вошёл в комнату, отец держал в руках тарелку с хлебными крошками, а она сыпала крошки в воду и при этом почему-то приговаривала: «Цып-цып-цып…» Как будто в аквариумах плавали цыплята. Наверно, она кормила рыб первый раз в жизни.

      Я до того удивился, что даже не поблагодарил их. А Елена Станиславовна сказала, что «рацион у рыб должен быть разнообразнее», что она возьмёт у одного инженера в их проектной конторе книгу Брема и узнает точно, чем «следует кормить». Что с ними обоими случилось — и с отцом и с нею? Не могу понять!

      А сегодня на большой перемене Лева Звонцов устроил беседу со мной, или, как он сказал, интервью. Он попросил, чтобы я рассказал «нашим радиослушателям о некоторых подробностях переселения Анны Ильиничны в новую квартиру и о своём шефстве над нашими младшими товарищами-октябрятами». Я ничего рассказывать не стал.

      Тогда Лева на всю школу сказал, что интервью получилось очень интересным и содержательным. Он сказал, что радиослушатели, конечно, оценят мою скромность и что она украшает всякого человека, а командира «Отряда Справедливых» в особенности.

      Теперь, значит, я командир. Но как командовать, я не знаю. Может быть, ты по-прежнему будешь давать мне задания, а я буду их выполнять? Или просто подсказывай мне, что делать. Жду твоих писем!

     
      Оля пишет Коле

      Дорогой Коля!

      Подсказывать я больше тебе ничего не буду. Ведь не подсказывала же я тебе напугать Еремкиных детской комнатой или сделать Белку моей личной «посланкой». Ты сам догадался. И всё другое сам придумаешь. Я уверена!

      У меня к тебе есть одна просьба. Пришли мне, пожалуйста, свою фотокарточку. Артамонов тоже очень хочет взглянуть на тебя. Правда, у меня есть фотография всего нашего класса, и я сказала Артамонову: «Отыщи здесь Колю!» Он в десять лиц ткнул пальцем, а в тебя нет, потому что ты на этой фотографии совсем не такой, какой ты на самом деле. Ты там мрачный, угрюмый и злой. Одним словом, Колька Свистун! Я раньше думала, что ты такой и есть. А теперь я хочу иметь фотографию настоящего Коли Незлобина, того самого, с которым я переписываюсь.

     
      Коля пишет Оле

      Обещаю, Оля, что не подведу тебя. Я буду хранить твой вымпел, как самое-самое дорогое. И всегда буду помнить слова, которые ты вышила золотыми буквами: «Справедливость. Честность. Смелость». Обещаю тебе.

      Я даже, как командир, придумал уже одно дело для нашего пионерского «Отряда Справедливых». Сейчас расскажу какое… Откроем у нас в школе детскую комнату, чтобы такие вот ребята, как Тимошка, которые на целые дни без присмотра остаются, там у нас проводили, как говорится, свой досуг. Будем делать для них игрушки в своей столярной мастерской. Научим их всех свистеть по-птичьи, а я буду давать сеансы «отгадывания на расстоянии». Чтобы веселее было! А то ведь они, если им скучно будет, просто сбегут. И пусть Белка отвечает за эту комнату, раз она говорит, что воспитание — это женское дело.

      Вот и получится, что я совсем почти не обманул Еремкиных: у нас и правда будет детская комната!

      А карточку свою я выслать тебе не могу, потому что я никогда не фотографировался. Я очень долго думал, что же делать, но фотографироваться не пошёл. Почему-то не хочется… Я посылаю тебе фотокарточку моей мамы. Говорят, что я очень похож на неё. Правда, карточка маленькая и с белым уголком: мама снималась для паспорта. Перед самым нашим отъездом, в то лето… У неё кончался срок паспорта. Он, кажется, даже уже кончился, и мама шутила, что её не пропишут в лесу.

      Мама тогда целые дни собиралась в дорогу, чтобы нам с отцом хорошо было отдыхать. Ей некогда было зайти за карточками, и она попросила меня. Я зашёл… И сейчас эти карточки у меня, все шесть. Я никогда не расстаюсь с ними, они у меня всегда лежат в боковом кармане. Одну карточку я посылаю тебе.

      Знаешь, Оля, мне почему-то кажется, что мама, когда была девчонкой, по характеру чем-то напоминала тебя. И потом, она тоже часто говорила слова, которые любишь повторять ты: «справедливо» или «несправедливо».

      Посылаю карточку тебе…

      Через четыре месяца снова начнётся лето. И, наверно, в пионерском лагере, возле старого дуба, нам с тобой не поручат больше переписываться. Но мы, может быть, всё равно будем, а? И в будущем году, и через шесть лет, и через десять? И вообще всегда.

     
      Оля пишет Коле

      Дорогой Коля!

      Я получила фотографию твоей мамы. Она действительно на тебя очень похожа. Или, вернее, ты на неё. Вы очень похожи друг на друга.

      Я думаю, что тебе возле старого дуба снова поручат переписываться со мной: всё-таки ведь ребята не совсем ещё забыли про меня, и им будет интересно, как я живу и что со мной происходит.

      Но я хотела бы, чтобы тебе не давали такого задания. Лучше пусть Белка пересказывает мои письма всему классу. А мы с тобой лучше будем переписываться без всяких заданий, и ты ничего никому не пересказывай.

      А может, когда-нибудь нам с тобой и не придётся переписываться, потому что мы будем снова жить в одном городе, и даже на одной улице. И даже в одном доме, как раньше. Ведь может так быть? Как ты думаешь?..

     
      Заполярье — Урал — Москва