Рождественская сказка салтыков щедрин михаил евграфович

Пре­крас­ней­шую сего­дня про­по­ведь ска­зал, для празд­ника, наш сель­ский батюшка.

– Много сто­ле­тий тому назад, – ска­зал он, – в этот самый день при­шла в мир Правда.

Правда извечна. Она прежде всех век вос­се­дала с Хри­стом-Чело­ве­ко­люб­цем одес­ную Отца, вме­сте с Ним вопло­ти­лась и воз­жгла на земле свой све­точ. Она сто­яла у под­но­жия Кре­ста и сорас­пи­на­лась с Хри­стом; она вос­се­дала, в виде све­то­зар­ного ангела, у гроба Его и видела Его Вос­кре­се­ние. И когда Чело­ве­ко­лю­бец воз­несся на небо, то оста­вил на земле Правду как живое сви­де­тель­ство Сво­его неиз­мен­ного бла­го­во­ле­ния к роду человеческому.

С тех пор нет уголка в целом мире, в кото­рый не про­никла бы Правда и не напол­нила бы его собою. Правда вос­пи­ты­вает нашу совесть, согре­вает наши сердца, ожив­ляет наш труд, ука­зы­вает цель, к кото­рой должна быть направ­лена наша жизнь. Огор­чен­ные сердца нахо­дят в ней вер­ное и все­гда откры­тое убе­жище, в кото­ром они могут успо­ко­иться и уте­шиться от слу­чай­ных вол­не­ний жизни.

Непра­вильно думают те, кото­рые утвер­ждают, что Правда когда-либо скры­вала лицо свое, или – что еще горше – была когда-либо побеж­дена неправ­дою. Нет, даже в те скорб­ные минуты, когда недаль­но­вид­ным людям каза­лось, что тор­же­ствует отец лжи, в дей­стви­тель­но­сти тор­же­ство­вала Правда. Она одна не имела вре­мен­ного харак­тера, одна неиз­менно шла впе­ред, про­сти­рая над миром крыле свои и осве­щая его прис­но­су­щим све­том своим. Мни­мое тор­же­ство лжи рас­се­ва­лось, как тяж­кий сон, а Правда про­дол­жала шествие свое.

Вме­сте с гони­мыми и уни­жен­ными Правда схо­дила в под­зе­ме­лья и про­ни­кала в гор­ные уще­лия. Она вос­хо­дила с пра­вед­ни­ками на костры и ста­но­ви­лась рядом с ними перед лицом мучи­те­лей. Она воз­ду­вала в их душах свя­щен­ный пла­мень, отго­няла от них помыслы мало­ду­шия и измены; она учила их стра­дать всладце. Тщетно слу­жи­тели отца лжи мнили тор­же­ство­вать, видя это тор­же­ство в тех веще­ствен­ных при­зна­ках, кото­рые пред­став­ляли собой казни и смерть. Самые лютые казни были бес­сильны сло­мить Правду, а, напро­тив, сооб­щали ей вящую при­тя­ги­ва­ю­щую силу. При виде этих каз­ней заго­ра­лись про­стые сердца, и в них Правда обре­тала новую бла­го­дар­ную почву для сея­ния. Костры пылали и пожи­рали тела пра­вед­ни­ков, но от пла­мени этих кост­ров воз­жи­га­лось бес­чис­лен­ное мно­же­ство све­то­чей, подобно тому, как в свет­лую утреню от пла­мени одной воз­жжен­ной свечи вне­запно осве­ща­ется весь храм тыся­чами свечей.

В чем же заклю­ча­ется Правда, о кото­рой я бесе­дую с вами? На этот вопрос отве­чает нам еван­гель­ская запо­ведь. Прежде всего, люби Бога, и затем люби ближ­него, как самого себя. Запо­ведь эта, несмотря на свою крат­кость, заклю­чает в себе всю муд­рость, весь смысл чело­ве­че­ской жизни.

Люби Бога – ибо Он Жиз­но­да­вец и Чело­ве­ко­лю­бец, ибо в Нем источ­ник добра, нрав­ствен­ной кра­соты и истины. В Нем – Правда. В этом самом храме, где при­но­сится бес­кров­ная Жертва Богу, – в нем же совер­ша­ется и непре­стан­ное слу­же­ние Правде. Все стены его про­пи­таны Прав­дой, так что вы, – даже худ­шие из вас, – входя в храм, чув­ству­ете себя уми­ро­тво­рен­ными и про­свет­лен­ными. Здесь, перед лицом Рас­пя­того, вы уто­ля­ете печали ваши; здесь обре­та­ете покой для сму­щен­ных душ ваших. Он был рас­пят ради Правды, лучи кото­рой изли­лись от него на весь мир, – вы ли ослаб­нете духом перед пости­га­ю­щими вас испытаниями?

Люби ближ­него, как самого себя, – такова вто­рая поло­вина Хри­сто­вой запо­веди. Я не буду гово­рить о том, что без любви к ближ­нему невоз­можно обще­жи­тие, – скажу прямо, без ого­во­рок: любовь эта, сама по себе, помимо вся­ких сто­рон­них сооб­ра­же­ний, есть краса и лико­ва­ние нашей жизни. Мы должны любить ближ­него не ради вза­им­но­сти, но ради самой любви. Должны любить непре­станно, само­от­вер­женно, с готов­но­стью поло­жить душу, подобно тому, как доб­рый пас­тырь пола­гает душу за овец своих.

Мы должны стре­миться к ближ­нему на помощь, не рас­счи­ты­вая, воз­вра­тит он или не воз­вра­тит ока­зан­ную ему услугу; мы должны защи­тить его от невзгод, хотя бы невзгода угро­жала погло­тить нас самих; мы должны пред­ста­тель­ство­вать за него перед силь­ными мира, должны идти за него в бой. Чув­ство любви к ближ­нему есть то выс­шее сокро­вище, кото­рым обла­дает только чело­век и кото­рое отли­чает его от про­чих живот­ных. Без его ожи­во­тво­ря­ю­щего духа все дела чело­ве­че­ские мертвы, без него туск­неет и ста­но­вится непо­нят­ною самая цель суще­ство­ва­ния. Только те люди живут пол­ною жиз­нью, кото­рые пла­ме­неют любо­вью и само­от­вер­же­нием; только они одни знают дей­стви­тель­ные радо­ва­ния жизни.

Итак, будем любить Бога и друг друга – таков смысл чело­ве­че­ской Правды. Будем искать ее и пой­дем по стезе ее. Не убо­имся коз­ней лжи, но ста­нем добре и про­ти­во­по­ста­вим им обре­тен­ную нами Правду. Ложь посра­мится, а Правда оста­нется и будет согре­вать сердца людей.

Теперь вы воз­вра­ти­тесь в домы ваши и пре­да­ди­тесь весе­лию о празд­нике Рож­де­ства Гос­пода и Чело­ве­ко­любца. Но и среди весе­лия вашего не забы­вайте, что с ним при­шла в мир Правда, что она во все дни, часы и минуты при­сут­ствует посреди вас и что она пред­став­ляет собою тот свя­щен­ный огонь, кото­рый осве­щает и согре­вает чело­ве­че­ское существование.

Когда батюшка кон­чил и с кли­роса раз­да­лось: “Буди имя Гос­подне бла­го­сло­венно”, то по всей церкви про­несся глу­бо­кий вздох. Точно вся гро­мада моля­щихся этим вздо­хом под­твер­ждала: “Да, буди благословенно!”

Но из при­сут­ство­вав­ших в церкви всех вни­ма­тель­нее вслу­ши­вался в слова отца Павла деся­ти­лет­ний сын мел­кой зем­ле­вла­де­лицы Сережа Рус­лан­цев. По вре­ме­нам он даже обна­ру­жи­вал вол­не­ние, глаза его напол­ня­лись сле­зами, щеки горели, и сам он всем кор­пу­сом пода­вался впе­ред, точно хотел о чем-то спросить.

Марья Сер­ге­евна Рус­лан­цева была моло­дая вдова и имела кро­хот­ную усадьбу в самом селе. Во вре­мена кре­пост­ной зави­си­мо­сти в селе было до семи поме­щи­чьих усадьб, отсто­яв­ших в недаль­нем друг от друга рас­сто­я­нии. Поме­щики были мел­ко­по­мест­ные, а Федор Пав­лыч Рус­лан­цев при­над­ле­жал к числу самых бед­ных: у него всего было три кре­стьян­ских двора да с деся­ток дво­ро­вых. Но так как его почти посто­янно выби­рали на раз­ные долж­но­сти, то служба помогла ему соста­вить неболь­шой капи­тал. Когда насту­пило осво­бож­де­ние, он полу­чил, в каче­стве мел­ко­по­мест­ного, льгот­ный выкуп и, про­дол­жая поле­вое хозяй­ство на остав­шемся за наде­лом клочке земли, мог изо дня в день существовать.

Марья Сер­ге­евна вышла за него замуж зна­чи­тель­ное время спу­стя после кре­стьян­ского осво­бож­де­ния, а через год уже была вдо­вой. Федор Пав­лыч осмат­ри­вал вер­хом свой лес­ной уча­сток, лошадь чего-то испу­га­лась, вышибла его из седла, и он рас­шиб голову об дерево. Через два месяца у моло­дой вдовы родился сын.

Жила Марья Сер­ге­евна более нежели скромно. Поле­вод­ство она нару­шила, отдала землю в кор­тому кре­стья­нам, а за собой оста­вила усадьбу с неболь­шим лос­кут­ком земли, на кото­ром был раз­ве­ден садик с неболь­шим ого­род­цем. Весь ее хозяй­ствен­ный живой инвен­тарь заклю­чался в одной лошади и трех коро­вах; вся при­слуга – из одной семьи быв­ших дво­ро­вых, состо­яв­шей из ее ста­рой няньки с доче­рью и жена­тым сыном. Нянька при­смат­ри­вала за всем в доме и песто­вала малень­кого Сережу; дочь – кухар­ни­чала, сын с женою ходили за ско­том, за пти­цей, обра­ба­ты­вали ого­род, сад и проч. Жизнь потекла бес­шумно. Нужды не чув­ство­ва­лось; дрова и глав­ные пред­меты про­до­воль­ствия были некуп­лен­ные, а на покуп­ное почти совсем запроса не суще­ство­вало. Домо­чадцы гово­рили: “Точно в раю живем!” Сама Марья Сер­ге­евна тоже забыла, что суще­ствует на свете иная жизнь (она мель­ком видела ее из окон инсти­тута, в кото­ром вос­пи­ты­ва­лась). Только Сережа по вре­ме­нам тре­во­жил ее. Сна­чала он рос хорошо, но, при­бли­жа­ясь к семи годам, начал обна­ру­жи­вать при­знаки какой-то болез­нен­ной впечатлительности.

Это был маль­чик понят­ли­вый, тихий, но в то же время сла­бый и болез­нен­ный. С семи лет Марья Сер­ге­евна заса­дила его за гра­моту; сна­чала учила сама, но потом, когда маль­чик стал при­бли­жаться к десяти годам, в уче­нье при­нял уча­стие и отец Павел. Пред­по­ла­га­лось отдать Сережу в гим­на­зию, а сле­до­ва­тельно, тре­бо­ва­лось позна­ко­мить его хоть с пер­выми осно­ва­ни­ями древ­них язы­ков. Время бли­зи­лось, и Марья Сер­ге­евна в боль­шом сму­ще­нии помыш­ляла о пред­сто­я­щей раз­луке с сыном. Только ценою этой раз­луки можно было достиг­нуть вос­пи­та­тель­ных целей. Губерн­ский город отстоял далеко, и пере­се­литься туда при шести-семи­стах годо­вого дохода не пред­став­ля­лось воз­мож­но­сти. Она уже вела о Сереже пере­писку с своим род­ным бра­том, кото­рый жил в губерн­ском городе, зани­мая невид­ную долж­ность, и на днях полу­чила письмо, в кото­ром брат согла­шался при­нять Сережу в свою семью.

По воз­вра­ще­нии из церкви, за чаем, Сережа про­дол­жал волноваться.

– Я, мамочка, по правде жить хочу! – повто­рял он.

– Да, голуб­чик, в жизни глав­ное – правда, – успо­ко­и­вала его мать, – только твоя жизнь еще впе­реди. Дети иначе не живут, да и жить не могут, как по правде.

– Нет, я не так хочу жить; батюшка гово­рил, что тот, кто по правде живет, дол­жен ближ­него от обид защи­щать. Вот как нужно жить, а я разве так живу? Вот, намед­нись, у Ивана Бед­ного корову про­дали – разве я засту­пился за него? Я только смот­рел и плакал.

– Вот в этих сле­зах – и правда твоя дет­ская. Ты и сде­лать ничего дру­гого не мог. Про­дали у Ивана Бед­ного корову – по закону, за долг. Закон такой есть, что вся­кий долги свои упла­чи­вать обязан.

– Иван, мама, не мог запла­тить. Он и хотел бы, да не мог. И няня гово­рит: “Бед­нее его во всем селе мужика нет”. Какая же это правда?

– Повто­ряю тебе, закон такой есть, и все должны закон испол­нять. Ежели люди живут в обще­стве, то и обя­зан­но­стями сво­ими не имеют права пре­не­бре­гать. Ты лучше об уче­нье думай – вот твоя правда. Посту­пишь в гим­на­зию, будь при­ле­жен, веди себя тихо – это и будет зна­чить, что ты по правде живешь. Не люблю я, когда ты так вол­ну­ешься. Что ни уви­дишь, что ни услы­шишь – все как-то в сердце тебе запа­дает. Батюшка гово­рил вообще; в церкви и гово­рить иначе нельзя, а ты уж к себе при­ме­ня­ешь. Молись за ближ­них – больше этого и Бог с тебя не спросит.

Но Сережа не унялся. Он побе­жал в кухню, где в это время собра­лись челя­динцы и пили, ради празд­ника, чай. Кухарка Сте­па­нида хло­по­тала около печки с ухва­том и то и дело вытас­ки­вала гор­шок с заки­па­ю­щими жир­ными щами. Запах пре­лой убо­ины и празд­нич­ного пирога про­пи­тал весь воздух.

– Я, няня, по правде жить буду! – объ­явил Сережа.

Прекраснейшую сегодня проповедь сказал, для праздника, наш сельский батюшка.

— Много столетий тому назад, — сказал он, — в этот самый день пришла в мир Правда.

Правда извечна. Она прежде всех век восседала с Христом-человеколюбцем одесную отца, вместе с ним воплотилась и возжгла на земле свой светоч. Она стояла у подножия креста и сораспиналась с Христом; она восседала, в виде светозарного ангела, у гроба его и видела его воскресение. И когда человеколюбец вознесся на небо, то оставил на земле Правду как живое свидетельство своего неизменного благоволения к роду человеческому.

С тех пор нет уголка в целом мире, в который не проникла бы Правда и не наполнила бы его собою. Правда воспитывает нашу совесть, согревает наши сердца, оживляет наш труд, указывает цель, к которой должна быть направлена наша жизнь. Огорченные сердца находят в ней верное и всегда открытое убежище, в котором они могут успокоиться и утешиться от случайных волнений жизни.

Неправильно думают те, которые утверждают, что Правда когда-либо скрывала лицо свое, или — что еще горше — была когда-либо побеждена Неправдою. Нет, даже в те скорбные минуты, когда недальновидным людям казалось, что торжествует отец лжи, в действительности торжествовала Правда. Она одна не имела временного характера, одна неизменно шла вперед, простирая над миром крыле свои и освещая его присносущим светом своим. Мнимое торжество лжи рассевалось, как тяжкий сон, а Правда продолжала шествие свое.

Вместе с гонимыми и униженными Правда сходила в подземелья и проникала в горные ущелия. Она восходила с праведниками на костры и становилась рядом с ними перед лицом мучителей. Она воздувала в их душах священный пламень, отгоняла от них помыслы малодушия и измены; она учила их страдать всладце. Тщетно служители отца лжи мнили торжествовать, видя это торжество в тех вещественных признаках, которые представляли собой казни и смерть. Самые лютые казни были бессильны сломить Правду, а, напротив, сообщали ей вящую притягивающую силу. При виде этих казней загорались простые сердца, и в них Правда обретала новую благодарную почву для сеяния. Костры пылали и пожирали тела праведников, но от пламени этих костров возжигалось бесчисленное множество светочей, подобно тому, как в светлую утреню от пламени одной возжженной свечи внезапно освещается весь храм тысячами свечей.

В чем же заключается Правда, о которой я беседую с вами? На этот вопрос отвечает нам евангельская заповедь. Прежде всего, люби бога, и затем люби ближнего, как самого себя. Заповедь эта, несмотря на свою краткость, заключает в себе всю мудрость, весь смысл человеческой жизни.

Люби бога — ибо он жизнодавец и человеколюбец, ибо в нем источник добра, нравственной красоты и истины. В нем — Правда. В этом самом храме, где приносится бескровная жертва богу, — в нем же совершается и непрестанное служение Правде. Все стены его пропитаны Правдой, так что вы, — даже худшие из вас, — входя в храм, чувствуете себя умиротворенными и просветленными. Здесь, перед лицом распятого, вы утоляете печали ваши; здесь обретаете покой для смущенных душ ваших. Он был распят ради Правды, лучи которой излились от него на весь мир, — вы ли ослабнете духом перед постигающими вас испытаниями?

Люби ближнего, как самого себя, — такова вторая половина Христовой заповеди. Я не буду говорить о том, что без любви к ближнему невозможно общежитие, — скажу прямо, без оговорок: любовь эта, сама по себе, помимо всяких сторонних соображений, есть краса и ликование нашей жизни. Мы должны любить ближнего не ради взаимности, но ради самой любви. Должны любить непрестанно, самоотверженно, с готовностью положить душу, подобно тому, как добрый пастырь полагает душу за овец своих.

Мы должны стремиться к ближнему на помощь, не рассчитывая, возвратит он или не возвратит оказанную ему услугу; мы должны защитить его от невзгод, хотя бы невзгода угрожала поглотить нас самих; мы должны предстательствовать за него перед сильными мира, должны идти за него в бой. Чувство любви к ближнему есть то высшее сокровище, которым обладает только человек и которое отличает его от прочих животных. Без его оживотворяющего духа все дела человеческие мертвы, без него тускнеет и становится непонятною самая цель существования. Только те люди живут полною жизнью, которые пламенеют любовью и самоотвержением; только они одни знают действительные радования жизни.

Итак, будем любить бога и друг друга — таков смысл человеческой Правды. Будем искать ее и пойдем по стезе ее. Не убоимся козней лжи, но станем добре и противопоставим им обретенную нами Правду. Ложь посрамится, а Правда останется и будет согревать сердца людей.

Теперь вы возвратитесь в домы ваши и предадитесь веселию о празднике рождества господа и человеколюбца. Но и среди веселия вашего не забывайте, что с ним пришла в мир Правда, что она во все дни, часы и минуты присутствует посреди вас и что она представляет собою тот священный огонь, который освещает и согревает человеческое существование.

Когда батюшка кончил и с клироса раздалось: «Буди имя господне благословенно», то по всей церкви пронесся глубокий вздох. Точно вся громада молящихся этим вздохом подтверждала: «Да, буди благословенно!»

Но из присутствовавших в церкви всех внимательнее вслушивался в слова отца Павла десятилетний сын мелкой землевладелицы Сережа Русланцев. По временам он даже обнаруживал волнение, глаза его наполнялись слезами, щеки горели, и сам он всем корпусом подавался вперед, точно хотел о чем-то спросить.

Марья Сергеевна Русланцева была молодая вдова и имела крохотную усадьбу в самом селе. Во времена крепостной зависимости в селе было до семи помещичьих усадьб, отстоявших в недальнем друг от друга расстоянии. Помещики были мелкопоместные, а Федор Павлыч Русланцев принадлежал к числу самых бедных: у него всего было три крестьянских двора да с десяток дворовых. Но так как его почти постоянно выбирали на разные должности, то служба помогла ему составить небольшой капитал. Когда наступило освобождение, он получил, в качестве мелкопоместного, льготный выкуп и, продолжая полевое хозяйство на оставшемся за наделом клочке земли, мог изо дня в день существовать.

Марья Сергеевна вышла за него замуж значительное время спустя после крестьянского освобождения, а через год уже была вдовой. Федор Павлыч осматривал верхом свой лесной участок, лошадь чего-то испугалась, вышибла его из седла, и он расшиб голову об дерево. Через два месяца у молодой вдовы родился сын.

Жила Марья Сергеевна более нежели скромно. Полеводство она нарушила, отдала землю в кортому крестьянам, а за собой оставила усадьбу с небольшим лоскутком земли, на котором был разведен садик с небольшим огородцем. Весь ее хозяйственный живой инвентарь заключался в одной лошади и трех коровах; вся прислуга — из одной семьи бывших дворовых, состоявшей из ее старой няньки с дочерью и женатым сыном. Нянька присматривала за всем в доме и пестовала маленького Сережу; дочь — кухарничала, сын с женою ходили за скотом, за птицей, обрабатывали огород, сад и проч. Жизнь потекла бесшумно. Нужды не чувствовалось; дрова и главные предметы продовольствия были некупленные, а на покупное почти совсем запроса не существовало. Домочадцы говорили: «Точно в раю живем!» Сама Марья Сергеевна тоже забыла, что существует на свете иная жизнь (она мельком видела ее из окон института, в котором воспитывалась). Только Сережа по временам тревожил ее. Сначала он рос хорошо, но, приближаясь к семи годам, начал обнаруживать признаки какой-то болезненной впечатлительности.

Это был мальчик понятливый, тихий, но в то же время слабый и болезненный. С семи лет Марья Сергеевна засадила его за грамоту; сначала учила сама, но потом, когда мальчик стал приближаться к десяти годам, в ученье принял участие и отец Павел. Предполагалось отдать Сережу в гимназию, а следовательно, требовалось познакомить его хоть с первыми основаниями древних языков. Время близилось, и Марья Сергеевна в большом смущении помышляла о предстоящей разлуке с сыном. Только ценою этой разлуки можно было достигнуть воспитательных целей. Губернский город отстоял далеко, и переселиться туда при шести-семистах годового дохода не представлялось возможности. Она уже вела о Сереже переписку с своим родным братом, который жил в губернском городе, занимая невидную должность, и на днях получила письмо, в котором брат соглашался принять Сережу в свою семью.

По возвращении из церкви, за чаем, Сережа продолжал волноваться.

— Я, мамочка, по правде жить хочу! — повторял он.

— Да, голубчик, в жизни главное — правда, — успокоивала его мать, — только твоя жизнь еще впереди. Дети иначе не живут, да и жить не могут, как по правде.

— Нет, я не так хочу жить; батюшка говорил, что тот, кто по правде живет, должен ближнего от обид защищать. Вот как нужно жить, а я разве так живу? Вот, намеднись, у Ивана Бедного корову продали — разве я заступился за него? Я только смотрел и плакал.

— Вот в этих слезах — и правда твоя детская. Ты и сделать ничего другого не мог. Продали у Ивана Бедного корову — по закону, за долг. Закон такой есть, что всякий долги свои уплачивать обязан.

— Иван, мама, не мог заплатить. Он и хотел бы, да не мог. И няня говорит: «Беднее его во всем селе мужика нет». Какая же это правда?

— Повторяю тебе, закон такой есть, и все должны закон исполнять. Ежели люди живут в обществе, то и обязанностями своими не имеют права пренебрегать. Ты лучше об ученье думай — вот твоя правда. Поступишь в гимназию, будь прилежен, веди себя тихо — это и будет значить, что ты по правде живешь. Не люблю я, когда ты так волнуешься. Что ни увидишь, что ни услышишь — все как-то в сердце тебе западает. Батюшка говорил вообще; в церкви и говорить иначе нельзя, а ты уж к себе применяешь. Молись за ближних — больше этого и бог с тебя не спросит.

Но Сережа не унялся. Он побежал в кухню, где в это время собрались челядинцы и пили, ради праздника, чай. Кухарка Степанида хлопотала около печки с ухватом и то и дело вытаскивала горшок с закипающими жирными щами. Запах прелой убоины и праздничного пирога пропитал весь воздух.

— Я, няня, по правде жить буду! — объявил Сережа.

— Ишь с коих пор собрался! — пошутила старуха.

— Нет, няня, я верное слово себе дал! Умру за правду, а уж неправде не покорюсь!

— Ах, болезный мой! ишь ведь что тебе в головку пришло!

— Разве ты не слыхала, что в церкви батюшка говорил? За правду жизнь полагать надо — вот что! в бой за правду идти всякий должен!

— Известно, что же в церкви и говорить! На то и церковь дана, чтобы в ней об праведных делах слушать. Только ты, миленький, слушать слушай, а умом тоже раскидывай!

— С правдой-то жить оглядываючись надо, — резонно молвил работник Григорий.

— Отчего, например, мы с мамой в столовой чай пьем, а вы в кухне? разве это правда?-горячился Сережа.

— Правда не правда, а так испокон века идет. Мы люди простецкие, нам и на кухне хорошо. Кабы все-то в столовую пошли, так и комнат не наготовиться бы.

— Ты, Сергей Федорыч, вот что! — вновь вступился Григорий, — когда будешь большой — где хочешь сиди: хошь в столовой, хошь в кухне. А покедова мал, сиди с мамашенькой — лучше этой правды по своим годам не сыщешь! Придет ужо батюшка обедать, и он тебе то же скажет. Мы мало ли что делаем: и за скотиной ходим, и в земле роемся, а господам этого не приходится. Так-то!

— Да ведь это же неправда и есть!

— А по-нашему так: коли господа добрые, жалостливые — это их правда. А коли мы, рабочие, усердно господам служим, не обманываем, стараемся — это наша правда. Спасибо и на том, ежели всякий свою правду наблюдает.

Наступило минутное молчание. Сережа, видимо, хотел что-то возразить, но доводы Григория были так добродушны, что он поколебался.

— В нашей стороне, — первая прервала молчание няня, — откуда мы с маменькой твоей приехали, жил помещик Рассошников. Сначала жил, как и прочие, и вдруг захотел по правде жить. И что ж он под конец сделал? — Продал имение, деньги нищим роздал, а сам ушел в странствие… С тех пор его и не видели.

— Ах, няня! вот это какой человек!

— А между прочим, у него сын в Петербурге в полку служил, — прибавила няня.

— Отец имение роздал, а сын ни при чем остался… Сына-то бы спросить, хороша ли отцовская правда?- рассудил Григорий.

— А сын разве не понял, что отец по правде поступил? — вступился Сережа.

— То-то, что не слишком он это понял, а тоже пытал хлопотать. Зачем же, говорит, он в полк меня определил, коли мне теперь содержать себя нечем?

— В полк определил… содержать себя нечем… — машинально повторял за Григорием Сережа, запутываясь среди этих сопоставлений.

— И у меня один случай на памяти есть, — продолжал Григорий, — занялся от этого самого Рассошникова у нас на селе мужичок один — Мартыном прозывался. Тоже все деньги, какие были, роздал нищим, оставил только хатку для семьи, а сам надел через плечо суму, да и ушел, крадучись, ночью, куда глаза глядят. Только, слышь, пачпорт позабыл выправить — его через месяц и выслали по этапу домой.

— За что? разве он худое что-нибудь сделал? — возразил Сережа.

— Худое не худое, я не об этом говорю, а об том, что по правде жить оглядываючись надо. Без пачпорта ходить не позволяется — вот и вся недолга. Этак все разбредутся, работу бросят — и отбою от них, от бродяг, не будет…

Чай кончился. Все встали из-за стола и помолились. — Ну, теперь мы обедать будем, — сказала няня, — ступай, голубчик, к маменьке, посиди с ней; скоро, поди, и батюшка с матушкой придут.

Действительно, около двух часов пришел отец Павел с женою.

— Я, батюшка, по правде жить буду! Я за правду на бой пойду! — приветствовал гостей Сережа.

— Вот так вояка выискался! от земли не видать, а уж на бой собрался! — пошутил батюшка.

— Надоел он мне. С утра все об одном и том же говорит, — сказала Марья Сергеевна.

— Ничего, сударыня. Поговорит и забудет.

— Нет, не забуду! — настаивал Сережа, — вы сами давеча говорили, что нужно по правде жить… в церкви говорили!

— На то и церковь установлена, чтобы в ней о правде возвещать. Ежели я, пастырь, своей обязанности не исполню, так церковь сама о правде напомнит. И помимо меня, всякое слово, которое в ней произносится, — Правда; одни ожесточенные сердца могут оставаться глухими к ней…

— В церкви? а жить?

— И жить по правде следует. Вот когда ты в меру возраста придешь, тогда и правду в полном объеме поймешь, а покуда достаточно с тебя и той правды, которая твоему возрасту свойственна. Люби маменьку, к старшим почтение имей, учись прилежно, веди себя скромно — вот твоя правда.

— Да ведь мученики… вы сами давеча говорили…

— Были и мученики. За правду и поношение следует принять. Только время для тебя думать об этом не приспело. А притом же и то сказать: тогда было время, а теперь — другое, правда приумножилась — и мучеников не стало.

— Мученики… костры… — лепетал Сережа в смущении.

— Довольно! — нетерпеливо прикрикнула на него Марья Сергеевна.

Сережа умолк, но весь обед оставался задумчив. За обедом велись обыденные разговоры о деревенских делах. Рассказы шли за рассказами, и не всегда из них явствовало, чтобы правда торжествовала. Собственно говоря, не было ни правды, ни неправды, а была обыкновенная жизнь, в тех формах и с тою подкладкою, к которым все искони привыкли. Сережа бесчисленное множество раз слыхал эти разговоры и никогда особенно не волновался ими. Но в этот день в его существо проникло что-то новое, что подстрекало и возбуждало его.

— Кушай! — заставляла его мать, видя, что он почти совсем не ест.

— In corpore sano mens sana [В здоровом теле здоровый дух (лат.)], — с своей стороны прибавил батюшка. — Слушайся маменьки — этим лучше всего свою любовь к правде докажешь. Любить правду должно, но мучеником себя без причины воображать — это уже тщеславие, суетность.

Новое упоминовение о правде встревожило Сережу; он наклонился к тарелке и старался есть; но вдруг зарыдал. Все всхлопотались и окружили его.

— Головка болит?-допытывалась Марья Сергеевна.

— Болит, — ответил он слабым голосом.

— Ну, поди, ляг в постельку. Няня, уложи его!

Его увели. Обед на несколько минут прервался, потому что Марья Сергеевна не выдержала и ушла вслед за няней. Наконец обе возвратились и объявили, что Сережа заснул.

— Ничего, уснет — и пройдет! — успокоивал Марью Сергеевну отец Павел.

В вечеру, однако ж, головная боль не только не унялась, но открылся жар. Сережа тревожно вставал ночью в постели и все шарил руками около себя, точно чего-то искал.

— Мартын… по этапу за правду… что такое? — лепетал он бессвязно.

— Какого он Мартына поминает? — недоумевая, обращалась Марья Сергеевна к няне.

— А помните, у нас на селе мужичок был, ушел из дому Христовым именем… Давеча Григорий при Сереже рассказывал.

— Все-то вы глупости рассказываете! — рассердилась Марья Сергеевна, — совсем нельзя к вам мальчика пускать.

На другой день, после ранней обедни, батюшка вызвался съездить в город за лекарем. Город отстоял в сорока верстах, так что нельзя было ждать приезда лекаря раньше как к ночи. Да и лекарь, признаться, был старенький, плохой; никаких других средств не употреблял, кроме оподельдока, который он прописывал и снаружи, и внутрь. В городе об нем говорили: «В медицину не верит, а в оподельдок верит».

Ночью, около одиннадцати часов, лекарь приехал. Осмотрел больного, пощупал пульс и объявил, что есть «жарок». Затем приказал натереть пациента оподельдоком и заставил его два катышка проглотить.

— Жарок есть, но вот увидите, что от оподельдока все как рукой снимет! — солидно объявил он.

Лекаря накормили и уложили спать, а Сережа всю ночь метался и пылал как в огне.

Несколько раз будили лекаря, но он повторял приемы оподельдока и продолжал уверять, что к утру все как рукой снимет.

Сережа бредил; в бреду он повторял: «Христос… Правда… Рассошников… Мартын…» и продолжал шарить вокруг себя, произнося: «Где? где?..» К утру, однако ж, успокоился и заснул.

Лекарь уехал, сказав: «Вот видите!» — и ссылаясь, что в городе его ждут другие пациенты.

Целый день прошел между страхом и надеждой. Покуда на дворе было светло, больной чувствовал себя лучше, но упадок сил был настолько велик, что он почти не говорил. С наступлением сумерек опять открылся «жарок» и пульс стал биться учащеннее. Марья Сергеевна стояла у его постели в безмолвном ужасе, усиливаясь что-то понять и не понимая.

Оподельдок бросили; няня прикладывала к голове Сережи уксусные компрессы, ставила горчичники, поила липовым цветом, словом сказать, впопад и невпопад употребляла все средства, о которых слыхала и какие были под рукою.

К ночи началась агония. В восемь часов вечера взошел полный месяц, и так как гардины на окнах, по оплошности, не были спущены, то на стене образовалось большое светлое пятно. Сережа приподнялся и потянул к нему руки.

— Мама! — лепетал он, — смотри! весь в белом… это Христос… это Правда… За ним… к нему…

Он опрокинулся на подушку, по-детски всхлипнул и умер.

Правда мелькнула перед ним и напоила его существо блаженством; но неокрепшее сердце отрока не выдержало наплыва и разорвалось.

Рождественская сказка

Рождественская сказка. Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин

Прекраснейшую сегодня проповедь сказал, для праздника, наш сельский батюшка.

– Много столетий тому назад, – сказал он, – в этот самый день пришла в мир Правда.

Правда извечна. Она прежде всех век восседала с Христом‑человеколюбцем одесную отца, вместе с ним воплотилась и возжгла на земле свой светоч. Она стояла у подножия креста и сораспиналась с Христом; она восседала, в виде светозарного ангела, у гроба его и видела его воскресение. И когда человеколюбец вознесся на небо, то оставил на земле Правду как живое свидетельство своего неизменного благоволения к роду человеческому.

С тех пор нет уголка в целом мире, в который не проникла бы Правда и не наполнила бы его собою. Правда воспитывает нашу совесть, согревает наши сердца, оживляет наш труд, указывает цель, к которой должна быть направлена наша жизнь. Огорченные сердца находят в ней верное и всегда открытое убежище, в котором они могут успокоиться и утешиться от случайных волнений жизни.

Неправильно думают те, которые утверждают, что Правда когда‑либо скрывала лицо свое, или – что еще горше – была когда‑либо побеждена Неправдою. Нет, даже в те скорбные минуты, когда недальновидным людям казалось, что торжествует отец лжи, в действительности торжествовала Правда. Она одна не имела временного характера, одна неизменно шла вперед, простирая над миром крыле свои и освещая его присносущим светом своим. Мнимое торжество лжи рассевалось, как тяжкий сон, а Правда продолжала шествие свое.

Вместе с гонимыми и униженными Правда сходила в подземелья и проникала в горные ущелия. Она восходила с праведниками на костры и становилась рядом с ними перед лицом мучителей. Она воздувала в их душах священный пламень, отгоняла от них помыслы малодушия и измены; она учила их страдать всладце. Тщетно служители отца лжи мнили торжествовать, видя это торжество в тех вещественных признаках, которые представляли собой казни и смерть. Самые лютые казни были бессильны сломить Правду, а, напротив, сообщали ей вящую притягивающую силу. При виде этих казней загорались простые сердца, и в них Правда обретала новую благодарную почву для сеяния. Костры пылали и пожирали тела праведников, но от пламени этих костров возжигалось бесчисленное множество светочей, подобно тому, как в светлую утреню от пламени одной возжженной свечи внезапно освещается весь храм тысячами свечей.

В чем же заключается Правда, о которой я беседую с вами? На этот вопрос отвечает нам евангельская заповедь. Прежде всего, люби бога, и затем люби ближнего, как самого себя. Заповедь эта, несмотря на свою краткость, заключает в себе всю мудрость, весь смысл человеческой жизни.

Люби бога – ибо он жизнодавец и человеколюбец, ибо в нем источник добра, нравственной красоты и истины. В нем – Правда. В этом самом храме, где приносится бескровная жертва богу, – в нем же совершается и непрестанное служение Правде. Все стены его пропитаны Правдой, так что вы, – даже худшие из вас, – входя в храм, чувствуете себя умиротворенными и просветленными. Здесь, перед лицом распятого, вы утоляете печали ваши; здесь обретаете покой для смущенных душ ваших. Он был распят ради Правды, лучи которой излились от него на весь мир, – вы ли ослабнете духом перед постигающими вас испытаниями?

Люби ближнего, как самого себя, – такова вторая половина Христовой заповеди. Я не буду говорить о том, что без любви к ближнему невозможно общежитие, – скажу прямо, без оговорок: любовь эта, сама по себе, помимо всяких сторонних соображений, есть краса и ликование нашей жизни. Мы должны любить ближнего не ради взаимности, но ради самой любви. Должны любить непрестанно, самоотверженно, с готовностью положить душу, подобно тому, как добрый пастырь полагает душу за овец своих.

Мы должны стремиться к ближнему на помощь, не рассчитывая, возвратит он или не возвратит оказанную ему услугу; мы должны защитить его от невзгод, хотя бы невзгода угрожала поглотить нас самих; мы должны предстательствовать за него перед сильными мира, должны идти за него в бой. Чувство любви к ближнему есть то высшее сокровище, которым обладает только человек и которое отличает его от прочих животных. Без его оживотворяющего духа все дела человеческие мертвы, без него тускнеет и становится непонятною самая цель существования. Только те люди живут полною жизнью, которые пламенеют любовью и самоотвержением; только они одни знают действительные радования жизни.

Итак, будем любить бога и друг друга – таков смысл человеческой Правды. Будем искать ее и пойдем по стезе ее. Не убоимся козней лжи, но станем добре и противопоставим им обретенную нами Правду. Ложь посрамится, а Правда останется и будет согревать сердца людей.

Теперь вы возвратитесь в домы ваши и предадитесь веселию о празднике рождества господа и человеколюбца. Но и среди веселия вашего не забывайте, что с ним пришла в мир Правда, что она во все дни, часы и минуты присутствует посреди вас и что она представляет собою тот священный огонь, который освещает и согревает человеческое существование.

Когда батюшка кончил и с клироса раздалось: «Буди имя господне благословенно», то по всей церкви пронесся глубокий вздох. Точно вся громада молящихся этим вздохом подтверждала: «Да, буди благословенно!»

Но из присутствовавших в церкви всех внимательнее вслушивался в слова отца Павла десятилетний сын мелкой землевладелицы Сережа Русланцев. По временам он даже обнаруживал волнение, глаза его наполнились слезами, щеки горели, и сам он всем корпусом подавался вперед, точно хотел о чем‑то спросить.

Марья Сергеевна Русланцева была молодая вдова и имела крохотную усадьбу в самом селе. Во времена крепостной зависимости в селе было до семи помещичьих усадьб, отстоявших в недальнем друг от друга расстоянии. Помещики были мелкопоместные, а Федор Павлыч Русланцев принадлежал к числу самых бедных: у него всего было три крестьянских двора да с десяток дворовых. Но так как его почти постоянно выбирали на разные должности, то служба помогала ему составить небольшой капитал. Когда наступило освобождение, он получил, в качестве мелкопоместного, льготный выкуп и, продолжая полевое хозяйство на оставшемся за наделом клочке земли, мог изо дня в день существовать.

Марья Сергеевна вышла за него замуж значительное время спустя после крестьянского освобождения, а через год уже была вдовой. Федор Павлыч осматривал верхом свой лесной участок, лошадь чего‑то испугалась, вышибла его из седла, и он расшиб голову об дерево. Через два месяца у молодой вдовы родился сын.

Жила Марья Сергеевна более нежели скромно. Полеводство она нарушила, отдала землю в кортому крестьянам, а за собой оставила усадьбу с небольшим лоскутком земли, на котором был разведен садик с небольшим огородцем. Весь ее хозяйственный живой инвентарь заключался в одной лошади и трех коровах; вся прислуга – из одной семьи бывших дворовых, состоявшей из ее старой няньки с дочерью и женатым сыном. Нянька присматривала за всем в доме и пестовала маленького Сережу; дочь – кухарничала, сын с женою ходили за скотом, за птицей, обрабатывали огород, сад и проч. Жизнь потекла бесшумно. Нужды не чувствовалось; дрова и главные предметы продовольствия были некупленные, а на покупное почти совсем запроса не существовало. Домочадцы говорили: «Точно в раю живем!» Сама Марья Сергеевна тоже забыла, что существует на свете иная жизнь (она мельком видела ее из окон института, в котором воспитывалась). Только Сережа по временам тревожил ее. Сначала он рос хорошо, но, приближаясь к семи годам, начал обнаруживать признаки какой‑то болезненной впечатлительности.

Это был мальчик понятливый, тихий, но в то же время слабый и болезненный. С семи лет Марья Сергеевна засадила его за грамоту; сначала учила сама, но потом, когда мальчик стал приближаться к десяти годам, в ученье принял участие и отец Павел. Предполагалось отдать Сережу в гимназию, а следовательно, требовалось познакомить его хоть с первыми основаниями древних языков. Время близилось, и Марья Сергеевна в большом смущении помышляла о предстоящей разлуке с сыном. Только ценою этой разлуки можно было достигнуть воспитательных целей. Губернский город отстоял далеко, и переселиться туда при шести‑семистах годового дохода не представлялось возможности. Она уже вела о Сереже переписку с своим родным братом, который жил в губернском городе, занимая невидную должность, и на днях получила письмо, в котором брат соглашался принять Сережу в свою семью.

По возвращении из церкви, за чаем, Сережа продолжал волноваться.

– Я, мамочка, по правде жить хочу! – повторял он.

– Да, голубчик, в жизни главное – правда, – успокоивала его мать, – только твоя жизнь еще впереди. Дети иначе не живут, да и жить не могут, как по правде.

– Нет, я не так хочу жить; батюшка говорил, что тот, кто по правде живет, должен ближнего от обид защищать. Вот как нужно жить, а я разве так живу? Вот, намеднись, у Ивана Бедного корову продали – разве я заступился за него? Я только смотрел и плакал.

– Вот в этих слезах – и правда твоя детская. Ты и сделать ничего другого не мог. Продали у Ивана Бедного корову – по закону, за долг. Закон такой есть, что всякий долги свои уплачивать обязан.

– Иван, мама, не мог заплатить. Он и хотел бы, да не мог. И няня говорит: «Беднее его во всем селе мужика нет». Какая же это правда?

– Повторяю тебе, закон такой есть, и все должны закон исполнять. Ежели люди живут в обществе, то и обязанностями своими не имеют права пренебрегать. Ты лучше об ученье думай – вот твоя правда. Поступишь в гимназию, будь прилежен, веди себя тихо – это и будет значить, что ты по правде живешь. Не люблю я, когда ты так волнуешься. Что ни увидишь, что ни услышишь – все как‑то в сердце тебе западает. Батюшка говорил вообще; в церкви и говорить иначе нельзя, а ты уж к себе применяешь. Молись за ближних – больше этого и бог с тебя не спросит.

Но Сережа не унялся. Он побежал в кухню, где в это время собрались челядинцы и пили, ради праздника, чай. Кухарка Степанида хлопотала около печки с ухватом и то и дело вытаскивала горшок с закипающими жирными щами. Запах прелой убоины и праздничного пирога пропитал весь воздух.

– Я, няня, по правде жить буду! – объявил Сережа.

– Ишь с коих пор собрался! – пошутила старуха.

– Нет, няня, я верное слово себе дал! Умру за правду, а уж неправде не покорюсь!

– Ах, болезный мой! ишь ведь что тебе в головку пришло!

– Разве ты не слыхала, что в церкви батюшка говорил? За правду жизнь полагать надо – вот что! в бой за правду идти

надеюсь вы залогинены!