Рождественские сказки для детей воскресной школы

Прекраснейшую сегодня проповедь сказал, для праздника, наш сельский батюшка.

— Много столетий тому назад, — сказал он, — в этот самый день пришла в мир Правда.

Правда извечна. Она прежде всех век восседала с Христом-человеколюбцем одесную отца, вместе с ним воплотилась и возжгла на земле свой светоч. Она стояла у подножия креста и сораспиналась с Христом; она восседала, в виде светозарного ангела, у гроба его и видела его воскресение. И когда человеколюбец вознесся на небо, то оставил на земле Правду как живое свидетельство своего неизменного благоволения к роду человеческому.

С тех пор нет уголка в целом мире, в который не проникла бы Правда и не наполнила бы его собою. Правда воспитывает нашу совесть, согревает наши сердца, оживляет наш труд, указывает цель, к которой должна быть направлена наша жизнь. Огорченные сердца находят в ней верное и всегда открытое убежище, в котором они могут успокоиться и утешиться от случайных волнений жизни.

Неправильно думают те, которые утверждают, что Правда когда-либо скрывала лицо свое, или — что еще горше — была когда-либо побеждена Неправдою. Нет, даже в те скорбные минуты, когда недальновидным людям казалось, что торжествует отец лжи, в действительности торжествовала Правда. Она одна не имела временного характера, одна неизменно шла вперед, простирая над миром крыле свои и освещая его присносущим светом своим. Мнимое торжество лжи рассевалось, как тяжкий сон, а Правда продолжала шествие свое.

Вместе с гонимыми и униженными Правда сходила в подземелья и проникала в горные ущелия. Она восходила с праведниками на костры и становилась рядом с ними перед лицом мучителей. Она воздувала в их душах священный пламень, отгоняла от них помыслы малодушия и измены; она учила их страдать всладце. Тщетно служители отца лжи мнили торжествовать, видя это торжество в тех вещественных признаках, которые представляли собой казни и смерть. Самые лютые казни были бессильны сломить Правду, а, напротив, сообщали ей вящую притягивающую силу. При виде этих казней загорались простые сердца, и в них Правда обретала новую благодарную почву для сеяния. Костры пылали и пожирали тела праведников, но от пламени этих костров возжигалось бесчисленное множество светочей, подобно тому, как в светлую утреню от пламени одной возжженной свечи внезапно освещается весь храм тысячами свечей.

В чем же заключается Правда, о которой я беседую с вами? На этот вопрос отвечает нам евангельская заповедь. Прежде всего, люби бога, и затем люби ближнего, как самого себя. Заповедь эта, несмотря на свою краткость, заключает в себе всю мудрость, весь смысл человеческой жизни.

Люби бога — ибо он жизнодавец и человеколюбец, ибо в нем источник добра, нравственной красоты и истины. В нем — Правда. В этом самом храме, где приносится бескровная жертва богу, — в нем же совершается и непрестанное служение Правде. Все стены его пропитаны Правдой, так что вы, — даже худшие из вас, — входя в храм, чувствуете себя умиротворенными и просветленными. Здесь, перед лицом распятого, вы утоляете печали ваши; здесь обретаете покой для смущенных душ ваших. Он был распят ради Правды, лучи которой излились от него на весь мир, — вы ли ослабнете духом перед постигающими вас испытаниями?

Люби ближнего, как самого себя, — такова вторая половина Христовой заповеди. Я не буду говорить о том, что без любви к ближнему невозможно общежитие, — скажу прямо, без оговорок: любовь эта, сама по себе, помимо всяких сторонних соображений, есть краса и ликование нашей жизни. Мы должны любить ближнего не ради взаимности, но ради самой любви. Должны любить непрестанно, самоотверженно, с готовностью положить душу, подобно тому, как добрый пастырь полагает душу за овец своих.

Мы должны стремиться к ближнему на помощь, не рассчитывая, возвратит он или не возвратит оказанную ему услугу; мы должны защитить его от невзгод, хотя бы невзгода угрожала поглотить нас самих; мы должны предстательствовать за него перед сильными мира, должны идти за него в бой. Чувство любви к ближнему есть то высшее сокровище, которым обладает только человек и которое отличает его от прочих животных. Без его оживотворяющего духа все дела человеческие мертвы, без него тускнеет и становится непонятною самая цель существования. Только те люди живут полною жизнью, которые пламенеют любовью и самоотвержением; только они одни знают действительные радования жизни.

Итак, будем любить бога и друг друга — таков смысл человеческой Правды. Будем искать ее и пойдем по стезе ее. Не убоимся козней лжи, но станем добре и противопоставим им обретенную нами Правду. Ложь посрамится, а Правда останется и будет согревать сердца людей.

Теперь вы возвратитесь в домы ваши и предадитесь веселию о празднике рождества господа и человеколюбца. Но и среди веселия вашего не забывайте, что с ним пришла в мир Правда, что она во все дни, часы и минуты присутствует посреди вас и что она представляет собою тот священный огонь, который освещает и согревает человеческое существование.

Когда батюшка кончил и с клироса раздалось: «Буди имя господне благословенно», то по всей церкви пронесся глубокий вздох. Точно вся громада молящихся этим вздохом подтверждала: «Да, буди благословенно!»

Но из присутствовавших в церкви всех внимательнее вслушивался в слова отца Павла десятилетний сын мелкой землевладелицы Сережа Русланцев. По временам он даже обнаруживал волнение, глаза его наполнялись слезами, щеки горели, и сам он всем корпусом подавался вперед, точно хотел о чем-то спросить.

Марья Сергеевна Русланцева была молодая вдова и имела крохотную усадьбу в самом селе. Во времена крепостной зависимости в селе было до семи помещичьих усадьб, отстоявших в недальнем друг от друга расстоянии. Помещики были мелкопоместные, а Федор Павлыч Русланцев принадлежал к числу самых бедных: у него всего было три крестьянских двора да с десяток дворовых. Но так как его почти постоянно выбирали на разные должности, то служба помогла ему составить небольшой капитал. Когда наступило освобождение, он получил, в качестве мелкопоместного, льготный выкуп и, продолжая полевое хозяйство на оставшемся за наделом клочке земли, мог изо дня в день существовать.

Марья Сергеевна вышла за него замуж значительное время спустя после крестьянского освобождения, а через год уже была вдовой. Федор Павлыч осматривал верхом свой лесной участок, лошадь чего-то испугалась, вышибла его из седла, и он расшиб голову об дерево. Через два месяца у молодой вдовы родился сын.

Жила Марья Сергеевна более нежели скромно. Полеводство она нарушила, отдала землю в кортому крестьянам, а за собой оставила усадьбу с небольшим лоскутком земли, на котором был разведен садик с небольшим огородцем. Весь ее хозяйственный живой инвентарь заключался в одной лошади и трех коровах; вся прислуга — из одной семьи бывших дворовых, состоявшей из ее старой няньки с дочерью и женатым сыном. Нянька присматривала за всем в доме и пестовала маленького Сережу; дочь — кухарничала, сын с женою ходили за скотом, за птицей, обрабатывали огород, сад и проч. Жизнь потекла бесшумно. Нужды не чувствовалось; дрова и главные предметы продовольствия были некупленные, а на покупное почти совсем запроса не существовало. Домочадцы говорили: «Точно в раю живем!» Сама Марья Сергеевна тоже забыла, что существует на свете иная жизнь (она мельком видела ее из окон института, в котором воспитывалась). Только Сережа по временам тревожил ее. Сначала он рос хорошо, но, приближаясь к семи годам, начал обнаруживать признаки какой-то болезненной впечатлительности.

Это был мальчик понятливый, тихий, но в то же время слабый и болезненный. С семи лет Марья Сергеевна засадила его за грамоту; сначала учила сама, но потом, когда мальчик стал приближаться к десяти годам, в ученье принял участие и отец Павел. Предполагалось отдать Сережу в гимназию, а следовательно, требовалось познакомить его хоть с первыми основаниями древних языков. Время близилось, и Марья Сергеевна в большом смущении помышляла о предстоящей разлуке с сыном. Только ценою этой разлуки можно было достигнуть воспитательных целей. Губернский город отстоял далеко, и переселиться туда при шести-семистах годового дохода не представлялось возможности. Она уже вела о Сереже переписку с своим родным братом, который жил в губернском городе, занимая невидную должность, и на днях получила письмо, в котором брат соглашался принять Сережу в свою семью.

По возвращении из церкви, за чаем, Сережа продолжал волноваться.

— Я, мамочка, по правде жить хочу! — повторял он.

— Да, голубчик, в жизни главное — правда, — успокоивала его мать, — только твоя жизнь еще впереди. Дети иначе не живут, да и жить не могут, как по правде.

— Нет, я не так хочу жить; батюшка говорил, что тот, кто по правде живет, должен ближнего от обид защищать. Вот как нужно жить, а я разве так живу? Вот, намеднись, у Ивана Бедного корову продали — разве я заступился за него? Я только смотрел и плакал.

— Вот в этих слезах — и правда твоя детская. Ты и сделать ничего другого не мог. Продали у Ивана Бедного корову — по закону, за долг. Закон такой есть, что всякий долги свои уплачивать обязан.

— Иван, мама, не мог заплатить. Он и хотел бы, да не мог. И няня говорит: «Беднее его во всем селе мужика нет». Какая же это правда?

— Повторяю тебе, закон такой есть, и все должны закон исполнять. Ежели люди живут в обществе, то и обязанностями своими не имеют права пренебрегать. Ты лучше об ученье думай — вот твоя правда. Поступишь в гимназию, будь прилежен, веди себя тихо — это и будет значить, что ты по правде живешь. Не люблю я, когда ты так волнуешься. Что ни увидишь, что ни услышишь — все как-то в сердце тебе западает. Батюшка говорил вообще; в церкви и говорить иначе нельзя, а ты уж к себе применяешь. Молись за ближних — больше этого и бог с тебя не спросит.

Но Сережа не унялся. Он побежал в кухню, где в это время собрались челядинцы и пили, ради праздника, чай. Кухарка Степанида хлопотала около печки с ухватом и то и дело вытаскивала горшок с закипающими жирными щами. Запах прелой убоины и праздничного пирога пропитал весь воздух.

— Я, няня, по правде жить буду! — объявил Сережа.

— Ишь с коих пор собрался! — пошутила старуха.

— Нет, няня, я верное слово себе дал! Умру за правду, а уж неправде не покорюсь!

— Ах, болезный мой! ишь ведь что тебе в головку пришло!

— Разве ты не слыхала, что в церкви батюшка говорил? За правду жизнь полагать надо — вот что! в бой за правду идти всякий должен!

— Известно, что же в церкви и говорить! На то и церковь дана, чтобы в ней об праведных делах слушать. Только ты, миленький, слушать слушай, а умом тоже раскидывай!

— С правдой-то жить оглядываючись надо, — резонно молвил работник Григорий.

— Отчего, например, мы с мамой в столовой чай пьем, а вы в кухне? разве это правда?-горячился Сережа.

— Правда не правда, а так испокон века идет. Мы люди простецкие, нам и на кухне хорошо. Кабы все-то в столовую пошли, так и комнат не наготовиться бы.

— Ты, Сергей Федорыч, вот что! — вновь вступился Григорий, — когда будешь большой — где хочешь сиди: хошь в столовой, хошь в кухне. А покедова мал, сиди с мамашенькой — лучше этой правды по своим годам не сыщешь! Придет ужо батюшка обедать, и он тебе то же скажет. Мы мало ли что делаем: и за скотиной ходим, и в земле роемся, а господам этого не приходится. Так-то!

— Да ведь это же неправда и есть!

— А по-нашему так: коли господа добрые, жалостливые — это их правда. А коли мы, рабочие, усердно господам служим, не обманываем, стараемся — это наша правда. Спасибо и на том, ежели всякий свою правду наблюдает.

Наступило минутное молчание. Сережа, видимо, хотел что-то возразить, но доводы Григория были так добродушны, что он поколебался.

— В нашей стороне, — первая прервала молчание няня, — откуда мы с маменькой твоей приехали, жил помещик Рассошников. Сначала жил, как и прочие, и вдруг захотел по правде жить. И что ж он под конец сделал? — Продал имение, деньги нищим роздал, а сам ушел в странствие… С тех пор его и не видели.

— Ах, няня! вот это какой человек!

— А между прочим, у него сын в Петербурге в полку служил, — прибавила няня.

— Отец имение роздал, а сын ни при чем остался… Сына-то бы спросить, хороша ли отцовская правда?- рассудил Григорий.

— А сын разве не понял, что отец по правде поступил? — вступился Сережа.

— То-то, что не слишком он это понял, а тоже пытал хлопотать. Зачем же, говорит, он в полк меня определил, коли мне теперь содержать себя нечем?

— В полк определил… содержать себя нечем… — машинально повторял за Григорием Сережа, запутываясь среди этих сопоставлений.

— И у меня один случай на памяти есть, — продолжал Григорий, — занялся от этого самого Рассошникова у нас на селе мужичок один — Мартыном прозывался. Тоже все деньги, какие были, роздал нищим, оставил только хатку для семьи, а сам надел через плечо суму, да и ушел, крадучись, ночью, куда глаза глядят. Только, слышь, пачпорт позабыл выправить — его через месяц и выслали по этапу домой.

— За что? разве он худое что-нибудь сделал? — возразил Сережа.

— Худое не худое, я не об этом говорю, а об том, что по правде жить оглядываючись надо. Без пачпорта ходить не позволяется — вот и вся недолга. Этак все разбредутся, работу бросят — и отбою от них, от бродяг, не будет…

Чай кончился. Все встали из-за стола и помолились. — Ну, теперь мы обедать будем, — сказала няня, — ступай, голубчик, к маменьке, посиди с ней; скоро, поди, и батюшка с матушкой придут.

Действительно, около двух часов пришел отец Павел с женою.

— Я, батюшка, по правде жить буду! Я за правду на бой пойду! — приветствовал гостей Сережа.

— Вот так вояка выискался! от земли не видать, а уж на бой собрался! — пошутил батюшка.

— Надоел он мне. С утра все об одном и том же говорит, — сказала Марья Сергеевна.

— Ничего, сударыня. Поговорит и забудет.

— Нет, не забуду! — настаивал Сережа, — вы сами давеча говорили, что нужно по правде жить… в церкви говорили!

— На то и церковь установлена, чтобы в ней о правде возвещать. Ежели я, пастырь, своей обязанности не исполню, так церковь сама о правде напомнит. И помимо меня, всякое слово, которое в ней произносится, — Правда; одни ожесточенные сердца могут оставаться глухими к ней…

— В церкви? а жить?

— И жить по правде следует. Вот когда ты в меру возраста придешь, тогда и правду в полном объеме поймешь, а покуда достаточно с тебя и той правды, которая твоему возрасту свойственна. Люби маменьку, к старшим почтение имей, учись прилежно, веди себя скромно — вот твоя правда.

— Да ведь мученики… вы сами давеча говорили…

— Были и мученики. За правду и поношение следует принять. Только время для тебя думать об этом не приспело. А притом же и то сказать: тогда было время, а теперь — другое, правда приумножилась — и мучеников не стало.

— Мученики… костры… — лепетал Сережа в смущении.

— Довольно! — нетерпеливо прикрикнула на него Марья Сергеевна.

Сережа умолк, но весь обед оставался задумчив. За обедом велись обыденные разговоры о деревенских делах. Рассказы шли за рассказами, и не всегда из них явствовало, чтобы правда торжествовала. Собственно говоря, не было ни правды, ни неправды, а была обыкновенная жизнь, в тех формах и с тою подкладкою, к которым все искони привыкли. Сережа бесчисленное множество раз слыхал эти разговоры и никогда особенно не волновался ими. Но в этот день в его существо проникло что-то новое, что подстрекало и возбуждало его.

— Кушай! — заставляла его мать, видя, что он почти совсем не ест.

— In corpore sano mens sana [В здоровом теле здоровый дух (лат.)], — с своей стороны прибавил батюшка. — Слушайся маменьки — этим лучше всего свою любовь к правде докажешь. Любить правду должно, но мучеником себя без причины воображать — это уже тщеславие, суетность.

Новое упоминовение о правде встревожило Сережу; он наклонился к тарелке и старался есть; но вдруг зарыдал. Все всхлопотались и окружили его.

— Головка болит?-допытывалась Марья Сергеевна.

— Болит, — ответил он слабым голосом.

— Ну, поди, ляг в постельку. Няня, уложи его!

Его увели. Обед на несколько минут прервался, потому что Марья Сергеевна не выдержала и ушла вслед за няней. Наконец обе возвратились и объявили, что Сережа заснул.

— Ничего, уснет — и пройдет! — успокоивал Марью Сергеевну отец Павел.

В вечеру, однако ж, головная боль не только не унялась, но открылся жар. Сережа тревожно вставал ночью в постели и все шарил руками около себя, точно чего-то искал.

— Мартын… по этапу за правду… что такое? — лепетал он бессвязно.

— Какого он Мартына поминает? — недоумевая, обращалась Марья Сергеевна к няне.

— А помните, у нас на селе мужичок был, ушел из дому Христовым именем… Давеча Григорий при Сереже рассказывал.

— Все-то вы глупости рассказываете! — рассердилась Марья Сергеевна, — совсем нельзя к вам мальчика пускать.

На другой день, после ранней обедни, батюшка вызвался съездить в город за лекарем. Город отстоял в сорока верстах, так что нельзя было ждать приезда лекаря раньше как к ночи. Да и лекарь, признаться, был старенький, плохой; никаких других средств не употреблял, кроме оподельдока, который он прописывал и снаружи, и внутрь. В городе об нем говорили: «В медицину не верит, а в оподельдок верит».

Ночью, около одиннадцати часов, лекарь приехал. Осмотрел больного, пощупал пульс и объявил, что есть «жарок». Затем приказал натереть пациента оподельдоком и заставил его два катышка проглотить.

— Жарок есть, но вот увидите, что от оподельдока все как рукой снимет! — солидно объявил он.

Лекаря накормили и уложили спать, а Сережа всю ночь метался и пылал как в огне.

Несколько раз будили лекаря, но он повторял приемы оподельдока и продолжал уверять, что к утру все как рукой снимет.

Сережа бредил; в бреду он повторял: «Христос… Правда… Рассошников… Мартын…» и продолжал шарить вокруг себя, произнося: «Где? где?..» К утру, однако ж, успокоился и заснул.

Лекарь уехал, сказав: «Вот видите!» — и ссылаясь, что в городе его ждут другие пациенты.

Целый день прошел между страхом и надеждой. Покуда на дворе было светло, больной чувствовал себя лучше, но упадок сил был настолько велик, что он почти не говорил. С наступлением сумерек опять открылся «жарок» и пульс стал биться учащеннее. Марья Сергеевна стояла у его постели в безмолвном ужасе, усиливаясь что-то понять и не понимая.

Оподельдок бросили; няня прикладывала к голове Сережи уксусные компрессы, ставила горчичники, поила липовым цветом, словом сказать, впопад и невпопад употребляла все средства, о которых слыхала и какие были под рукою.

К ночи началась агония. В восемь часов вечера взошел полный месяц, и так как гардины на окнах, по оплошности, не были спущены, то на стене образовалось большое светлое пятно. Сережа приподнялся и потянул к нему руки.

— Мама! — лепетал он, — смотри! весь в белом… это Христос… это Правда… За ним… к нему…

Он опрокинулся на подушку, по-детски всхлипнул и умер.

Правда мелькнула перед ним и напоила его существо блаженством; но неокрепшее сердце отрока не выдержало наплыва и разорвалось.

Давно это было. В самые распродавние времена. Так, что и не верится даже. Но, однако же, все-таки было.

В ту пору Дед Мороз по Святой Руси ну совсем уж без всякого толку шатался. Злющий такой старикашка был: то нос кому ни с того, ни с сего отморозит. То ухо.. И свою внучку Снегурочку таким же безобразиям обучал.

И вот надоело им как-то по лесам густым, да по полям пустым ходить-злиться, да с друг дружкой дразниться. И решили они посмотреть, как люди в тепле-уюте живут.

А БЫЛ В ТУ ПОРУ СОЧЕЛЬНИК РОЖДЕСТВЕНСКИЙ.

Вот подошли они к одному окошку – заглядывать стали.
Дохнул Дед Мороз, дохнула Снегурочка, — а окно-то и замерзло!

В избушке той были братик с сестричкой: Иванушка да Машенька. Подбежали они изнутри к окошку – и тоже давай на него дышать!
Подышит один, подышит другая, потрут пальчиками – стекло и оттаивает маленькими кружочками!

Рассердился Дед Мороз и давай дуть-свистеть на окошко пуще прежнего.

А Иванушка с Машенькой опять подышали на стекло изнутри – оно и оттаяло!

— Ах, вы со мною тягаться, да со Снегурочкой состязаться! – кричит Дед Мороз. И так окно всякими узорами расписывает, что аж стекла трещат!

А детям нипочем: смеются да радуются. Опять на окошко подышали – оно и оттаяло.
Припали к окошку и засматривают на улицу.

Удивился Дед Мороз и спрашивает:

— Чего это вы со мной в игры играете да на улицу выглядываете? Али батюшку увидели на краю села, али матушка по воду на речку пошла?

Дети ему и отвечают:

— Неужто не слыхал, дедушка, что в Сочельник с первой звездой Сама Матушка Пресвятая Богородица со Младенцем Христом по Святой Руси ходит да в каждый дом, где Ее ждут, заходит? Вот мы и хотим Ее первыми увидеть и встретить.

Не слыхал такого чуда Дед Мороз никогда прежде.
Почесал в затылке, да и говорит:

— А как же вы встречать-то будете Младенца Иисуса Христа и Его Пречистую Матерь?

Ванюшка с Машуткой ему и отвечают:

— Солеными грибами да сладкими пирогами, ключевою водой да молитвой святой! А в старину, — говорят, — пальмовыми ветками встречали и смоквами угощали. Только где их у нас, среди белых снегов да колючих ветров, сыщешь?

Переглянулись Дед Мороз со Снегурочкой, призадумались.
Пошли за деревню, сели под елкой и затужили.
Жалко им стало детей, и себя жалко. Они тут ходят, безобразничают под Рождество, а дети святое дело задумали.
Так и вечер наступил…

Глядь – а в небе уже первая звездочка зажглась!
А по дороге к деревне Сама Матушка Пресвятая Богородица со младенцем Христом идет!

Оглянулся дед Мороз по сторонам: вот бы где пальму найти! Да где ж ее найдешь?!

И давай ветку разлапистую с елки обламывать: красавица-то ведь какая! Чем хуже пальмы?
Снегурочка ему помогает усердно.
Да так увлеклись, что не только веточку, а всю елочку отломали! И бегом к избушке, где братик с сестричкой живут.

Вежливо в дверь постучали. А когда им открыли – в пояс хозяевам поклонились:

— Давайте, детки, скорее машите елочкой! А то как бы Царица Небесная мимо вас не прошла. Да и мы с вами порадуемся. Кто ж младенцу Христу на белом свете не рад?

А тут и Сама Богородица со Христом на пороге:

— Я этих деток, — говорит, — знаю давно. Они родителей своих слушают и Сыну моему каждый день молятся. Вот Я и решила к ним первым зайти.

Коснулась Богородица елочки своим золотым жезлом, а на вершину ее с неба первая звездочка и прилетела!
Коснулась Матерь Божия еще раз – зажглись на елочке разноцветные свечи.
В третий раз коснулась она елочки жезлом Своим – появились на ажурных веточках конфеты да пряники.

То-то было радости в избе!
Все сразу стали петь и хоровод вокруг елочки водить.

А Богородица и говорит:

— Вот так теперь будут на Руси во все века Рождество моего Сына встречать.

И ПОШЛА ОНА ДАЛЬШЕ ПО ВСЕЙ ЗЕМЛЕ.

А у нас, на Святой Руси, с тех пор так и повелось: в Красном углу, что на сторону восточную – икона Пресвятой Богородицы со Младенцем Христом. Под иконой – нарядная да праздничная елка. А под елочкой – добрый-предобрый Дедушка Мороз со своей маленькой внучкой Снегурочкой.

Перед самым Рождеством родители девочки отправились в город на ярмарку. Мама, спешно собираясь, сказала:

— Мы ненадолго. Выберем для всех подарки и на вечернем автобусе вернемся!

Хоть София и не любила оставаться одна, но сегодня, отъезд родителей был как нельзя кстати. Дело в том, что малышка мастерила папе с мамой открытку к празднику. А, рисовать, зная, что в любой момент они могут зайти в комнату, было неудобно.

— Не волнуйтесь, я буду хорошо себя вести, — пообещала София.

Папа засмеялся и сказал, что в этом никто и не сомневается. Проводив родителей, она решила немедленно приняться за дело. Но, стоило ей закрыть калитку, как на дороге неожиданно появилась незнакомая девочка. Да такая красивая, что глаз не оторвать! Ее белоснежная шубка сияла под лучами яркого зимнего солнца, сапожки блестели от чистоты, а на вязаной белой шапочке весело болтался огромный помпон. Девочка шла и горько плакала, вытирая слезы рукавом.

— Ты что, потерялась? – крикнула незнакомке София.

— Нет, — всхлипнула девочка, — просто со мной никто не хочет дружить!

— А, как тебя зовут? – спросила София.

— Зависть, — прошептала та.

Увидев, что София нахмурилась, она поспешила добавить:

— Вот и ты меня сейчас прогонишь, а я, на самом деле, хорошая! Просто меня все люди с сестрой путают, вот и гонят со двора…

София призадумалась. Она не знала, что у зависти есть сестра. По крайней мере, родители об этом никогда не рассказывали. Может быть, они не знали?.. Тем временем незваная гостья, увидев ее растерянность, стала просить:

— Давай дружить! Хочешь, я расскажу тебе всю правду про нас с сестрой, и ты сама убедишься, что мы с ней совершенно не похожи?

Софии стало любопытно, и она распахнула калитку. Когда девочки вошли в дом, Зависть воскликнула:

— Как же у вас тут вкусно пахнет!

— Это мандарины! Мама целых три кило купила!

— Зачем так много? – изумилась Зависть, — Разве вы столько съедите?

София рассмеялась:

— Нет, конечно! Просто к нам гости приедут. Мои двоюродные сестры – Юлька и Настенька. Вот мы и придумали положить им подарки в красивые пакеты. Каждой достанутся мандарины, шоколад и еще какой-нибудь сувенир. Я пока не знаю, какой именно. Родители сами на ярмарке выбирать будут… Ты, лучше про свою сестру расскажи!

Зависть печально вздохнула:

— Мне неловко говорить о ней плохо, но, с другой стороны, я же не вру… Понимаешь, я – Белая Зависть, а сестру мою называют Черной Завистью. Нас очень часто путают, а мы, ведь, такие разные! Сестренка у меня злая и не любит, когда с людьми что-то хорошее случается. А я, например, очень радуюсь, если кому-то новую игрушку подарили. Просто стараюсь сделать все, чтобы и у меня такаяже появилась. Разве это плохо? По-моему, очень даже хорошо!

София пожала плечами. Она была не уверена, что это, действительно, хорошо. Впрочем, и ругаться с новой знакомой девочке не хотелось.

— Зависть, мне нужно маме с папой открытку нарисовать, так что мне тебя развлекать некогда — сказала София.

— Я в уголке посижу. Не волнуйся, отвлекать тебя не стану! – отозвалась гостья.

Вскоре на листе бумаги появился Вертеп. Яркое фиолетовое небо над ним озаряла немного не ровная, зато большая звезда… София старательно вывела под рисунком надпись: «С Рождеством!» Девочка почти забыла про свою новую знакомую, которая скромно устроилась в сторонке. Малышка сложила открытку и, вдруг, подумала: «Точно родители не знают, что бывает Зависть Черная и Зависть Белая. А, так бы обязательно разрешили нам дружить. Ведь, никакого вреда от этой белоснежной девочки нет. Сидит себе тихонько, никому не мешает».

До самого вечера Зависть рассказывала Софии, какие подарки получат на Рождество ее подружки: Машке подарят огромного плюшевого медведя, Тане достанутся настоящие коньки, а для Людочки купили набор игрушечной посуды. Фарфоровой! Так девочки заболтались, что и не услышали, как папа с мамой вошли в дом.

— Ой, что же будет?! Сейчас меня выгонят! – засуетилась Зависть.

— Не переживай, — стала успокаивать ее София, — я все родителям расскажу. Объясню, что ты Белая!

— Нет, нет, нет, — захныкала Зависть, — я твоих родителей знаю! Когда они были маленькими, я к ним приходила. Они тогда не поверили, что я хорошая, не поверят и сейчас. Мне нельзя им на глаза попадаться!

София огорченно сказала:

— Ладно, давай тогда я тебя через окно выпущу.

Зависть стала переминаться с ноги на ногу, а потом покраснела и призналась:

— Если честно, мне так хочется увидеть, что они твоим сестрам купили… Можно я у тебя под кроватью спрячусь? Мне бы только одним глазочком посмотреть, а потом я уйду!

И, не дожидаясь ответа, гостья проворно юркнула под кровать.

— Дочка, гляди, какая красота! – сказал папа, входя в детскую.

Он поставил на стол две маленькие яркие коробки. София аккуратно открыла одну из них и ахнула от восторга. На бархатистой подушке лежал крохотный стеклянный колокольчик. На его хрупком боку был нарисован Ангел. Малышка сразу поняла: это самый лучший подарок на свете…

— Ты позвони! – улыбался папа.

София взяла сувенир за белую ленточку и слегка качнула. Звук был такой нежный и чистый, что даже мама, выбежав из кухни, радостно всплеснула руками:

— Какую диковинку отыскал наш папа! А я уж собиралась Насте с Юлей обычные деревянные шкатулки купить…

Во второй коробке лежал точно такой же колокольчик, только привязан он был к розовой ленточке. София бережно поставила подарки на полку, а родители вышли из комнаты, плотно закрыв за собой дверь.

— Да уж, — прошептала под кроватью Зависть, — тебе такой колокольчик они точно не купили…

— Это почему? – удивилась девочка.

— Да потому что вряд ли у продавца сразу три одинаковых нашлось! Для тебя они, скорее всего, какие-нибудь варежки выбрали.

— Варежки – тоже прекрасный подарок! – возразила София.

— Ага, только колокольчик лучше.

С этим малышка поспорить не могла.

— Ладно, не огорчайся, — сказала Зависть, я, так и быть, научу тебя, как сделать, чтобы оба этих подарка тебе достались! Слушай внимательно и запоминай: пойдешь сейчас к маме и начнешь хныкать. Лучше даже заплачь. Скажешь ей, что так тебе эти колокольчики понравились – сил нет с ними расстаться! А, сестрам и мандаринов с шоколадом хватит. Если мама не согласится, тогда начинай громче реветь. И ногами не забывай топать!

Тут Зависть вылезла из под кровати и, внимательно оглядев Софию, махнула рукой:

— Впрочем, ничего у тебя не выйдет. Ты капризничать не умеешь. Но, и это не беда. Возьмем сейчас одну коробочку и бросим ее на пол. Никто даже не догадается, что мы это специально сделали! Зато второй колокольчик тебе точно отдадут! Не станут же родители Насте с Юлей один подарок на двоих дарить.

Тут София увидела, как шубка и сапожки у гостьи стали черными пречерными! И даже шапочка почернела, так что теперь помпон напоминал большущий уголек. Зависть уже протянула свою руку в сторону полки, но София схватила ее за шиворот и рассерженно сказала:

— Ты мне соврала. Нет у тебя никакой сестры! Зависть на свете только одна – Черная. Это ты специально переодеваешься в белую шубку, чтобы людей запутать!

Стала Зависть вырываться, но София ее держала крепко. Девочка храбро распахнула окошко и вышвырнула ее на улицу. Зависть угодила прямо в сугроб и долго в нем барахталась, фыркая от возмущения. А София закрыла окно и принялась точить карандаши. Папе с мамой она открытку нарисовала, а вот сестрам еще не успела. Малышка изо всех сил старалась, чтобы она, как и подарки, получилась самой красивой на свете…

Родители тем временем достали еще одну коробку и спрятали ее в сервант. В ней лежал стеклянный колокольчик на фиолетовой ленточке.

Ты, наверное, знаешь, что в ночь перед Рождеством случаются самые таинственные, волшебные, необыкновенные вещи? Кое-что волшебное хочу и я подарить тебе в эту рождественскую ночь. Я подарю тебе сон ЛЕТА. Да, да, не удивляйся. Ведь Лето сейчас не за тридевять земель, не в далеких жарких краях, как наверняка думают почти все. Я раскрою тебе тайну. Сегодня можно. Сегодня необыкновенная ночь — рождественская!

Так вот. Лето сейчас совсем рядом. В ближнем лесу. На чердаке избушки лесника. В избушке, как и у тебя в комнате, сверкает игрушками и лампочками праздничная елка. А на чердаке, на мягкой соломе, спит Лето. Жаркое Лето — в холодной снежной зиме. И прекрасно они уживаются. Спит Лето под песню метелицы и видит разные сны.

Сегодняшний сон ты посмотришь вместе с ним в эту славную рождественскую ночь. Ну, спи… И слушай…

Летом Лету не до сна. Летом дел у него не сосчитать. Работа с самого раннего утра. И в лугах, и в полях, и в лесах, и на опушках. Да что говорить, ты и сам знаешь. Наконец всё в порядке, кажется. Присело Лето на полянке отдохнуть. Перед дорогой.

Дорога у него дальняя, путь нелегкий: в заветном лукошке нужно отнести в город чудесные, почти волшебные подарки — летние цвета, звуки, запахи. А как же иначе? Ведь и о городе подумать надо! Вот только что выбрать, что в лукошко положить? Такое оно маленькое… Задумалось Лето, глаза закрыло, а оттого звуки будто ярче стали. С одной стороны слышится кукушкин голос: «Ку-ку, ку-ку». Она, кажется, подсчитывает что-то. С другой стороны — с маленькой лесной речушки доносится песня веселых лягушат. А прямо над головой Лета, на высокой елке раздается звонкая дробь дятла. Взмахнуло Лето своим волшебным лукошком, будто зачерпнуло что-то. И попали в лукошко два кукушкиных «ку-ку», один куплет веселой песенки лягушат и стук дятла. Потяжелело лукошко.

Чем же еще горожан порадовать? Оглядывается Лето по сторонам. Вот! Целая полянка согретой солнцем ароматной земляники. Как раз для заветного летнего лукошка! И рядом с прежними подарками Лета в лукошке оказались так нужные городу чудесный аромат и нежный цвет лесной ягоды.

«Еще кое-что поместится», — подумало Лето, тихонько встряхнув лукошко. Вдруг что-то сверкнуло и тут же погасло в тени старого орешника. Это солнечный лучик упал на блестящий лепесток желтого лютика, а потом тень старого дерева нечаянно укрыла цветок. «Это то, что нужно», — обрадовалось Лето. Горсточка густой лесной тени, чистая искорка солнца, золотистый цвет лютика — всё, лукошко наполнилось доверху.

Всем встречным волшебное лукошко казалось пустым. Это и понятно. Ведь чтобы ожили, подарили себя людям спрятанные в лукошке золотистая искорка лепестка лютика, кукушкино «ку-ку», стук дятла, цвет земляники и аромат ее, песенка лягушат, тень старого орешника, — нужно все эти подарки из волшебного лукошка достать. Притомилось, устало Лето, село на обочине дороги, задремало. Заветное лукошко рядом стоит.

Неожиданно вздрогнуло, проснулось Лето, будто случилось что-то. А ведь и правда случилось: заветное лукошко на боку лежит. Упало.

Опечалилось сначала Лето. А потом… потом улыбнулось. Ведь невдалеке от дороги, откуда ни возь-мись, появилась стайка золотых с солнечными искорками лютиков; а откуда-то донесся аромат лесной земляники, засветилась совсем рядом чудесная лесная ягода; тень какого-то крохотного кустика стала прохладной, как тень старого орешника, а время от времени, когда шум затихал, становились слышны веселая песенка лягушат, стук дятла и кукушкино «ку-ку». Так-то вот…

Покачало Лето головой и с пустым лукошком отправилось к себе в лес, на чердак избушки лесника. Отдохнуть немножко. Ты помнишь? Оно и сейчас там спит. Спит и видит этот сон. И ты тоже!Ну вот и всё. Ночь кончилась. Доброе утро! Говоришь, что пахнет земляникой? Кукует кукушка? Квакают лягушата? Это ты еще не совсем проснулся, малыш! Посмотри, маленький букетик золотых лютиков. Это подарило тебе Лето на Рождество! Из своей зимней избушки, из своего рождественского сна.

С Рождеством тебя, малыш!

Со светлым праздником!

Лучи заходящего солнца пробивались сквозь покрытое морозными узорами окно и падали на красавицу елку. Машенька, сидя на ковре, учила танцевать вальс зайчонка по имени Листик. Ей было очень смешно и весело.

В комнату вошла бабушка.

— Чему это ты смеешься, Маша? — Руки у бабушки были в тесте. Она собиралась печь пироги. — Да и время ли смеяться сейчас?

Машенька посмотрела на бабушку:

— А почему не время?

— Маленькая ты еще у меня. Забыла, что сегодня Сочельник, последний день поста. Нужно ждать Первую Звезду.

Машенька подошла к бабушке и обхватила ее за колени.

— Бабушка, я ничего не знаю про Сочельник.

— А ведь и правда. В прошлом году на Рождество ты болела. Температура была высокая. А в позапрошлом — тебе было всего три годика. Что ты понимала?!

— Расскажи!

— Долго внучка, рассказывать. Скажу только, что после Сочельника, строгого дня, наступает великий праздник — Рождество Христово и…

Девочка запрыгала:

— Знаю, знаю, Христа знаю! Ты называешь его Спасителем! Верно?

— Верно. Он и есть Спаситель. Только поймешь ты это не очень скоро и не очень легко… А сейчас послушай меня.

Когда Спаситель родился в далеком городе Вифлееме, в небе зажглась прекрасная Звезда. Она возвестила о радостном событии. И с тех пор Святая Звезда зажигается каждый год первой в эту ночь.

— Значит, как звезда загорится, так начало праздника?

— Да. Вот тогда и танцуй со своим зайчонком, тогда и пироги мои поспеют…

— …Поспеют?

— Уж не волнуйся об этом. А пока сядь, в кресле посиди спокойно, расскажи Листику сказку. Села Машенька в глубокое кресло. Оно стояло между окном, за которым шел пушистый снег, и нарядной елкой.

Неожиданно, взглянув на елку, девочка сделала для себя открытие: все игрушки словно потускнели, лампочки светили слабо-слабо.

— А-а-а — подумала Машенька. — Понятно, почему елка не сверкает: Сочельник — строгий день. Надо Звезды дожидаться.

Притихла девочка. Задумалась… Бог знает о чем. А вскоре… и задремала…

Сумерки сгущались. Никто не хотел будить Машу, обнимавшую зайчонка. Просто прикрыла бабушка ее своей пуховой шалью.

И снится девочке сон. А может, и не снится вовсе… Может, явь видится сквозь сон… А может, все-таки снится?..

… Сначала слышит Машенька: «Динь ди линь!» А потом: «Тиш-ше, тиш-ше, рано еще!» Это колокольчик на елке зазвенел раньше времени. А елка мохнатой лапой придержала его.

… Еще прошло время. И вдруг великолепное сияние, серебристо-голубоватое, влилось в незашторенное окно.

Широко открыла глаза девочка и увидела, что это — свет одной из звезд, самой большой, изумительно красивой, необыкновенной!

— Это ты, Звезда? Первая? — шепотом спросила девочка.

— Я, — раздался звонкий мелодичный голос. — Я давно на месте. Тебя будить не хотела.

— Так значит, праздник уже? Рождество Христово?

— А ты взгляни на елку, — произнесла Звезда.

Посмотрела Машенька, прислушалась…

И увидела она, и услышала, что разноцветные сосульки позванивают, блестящие шары кружатся, золотые колокольчики трезвонят, а басовитый медвежонок поздравляет с праздником девицу-боярышню. Золотой и серебряный дождь струится и колышется. Кажется, елка сейчас затанцует.

— Красота какая! — охнула девочка.

— А знаешь, Машенька, почему на Рождество Христово елке такой почет? Нет? Так вот. Когда почти две тысячи лет назад родился младенец Христос, все деревья приветствовали его своими цветами и плодами. Порадовать хотели. Только ель, круглый год зеленая, скромно стояла в стороне — не было у нее ничего, кроме шишек.

Маленький Христос пожалел елку, и по его велению на ее веточки спустилось с неба сияние, а на верхушке появилась блестящая, искрящаяся звезда.

— Звезда? — переспросила Машенька. — А у нас нет звезды. Просто наконечник, похожий на пирамидку.

— Разве? — лукаво прозвенела Звезда Христова. Коснулась она своим лучиком наконечника, и он превратился в голубовато-серебристую звездочку.

Девочка задохнулась от восхищения: — До чего же здорово!

— Маша! — вдруг строго спросила Звезда. — А почему у тебя в комнате лампадка не горит?

— Не сердись, Звезда Прекрасная! Бабушка, наверное, не успела масла подлить. Она и погасла.

— Не беда! — Звезда Небесная спокойно протянула свой лучик к лампадке. Та загорелась ярко, как никогда, и Машенька увидела в свете колеблющегося огонька знакомое прекрасное лицо Богородицы, склонившейся к младенцу Христу. Маленький Христос протягивал ручку к маме, но Машеньке показалось, что и к ней… Немного…

— Какие они необыкновенные! — сказала девочка.

— Они благослав-ляют тебя, — прошептала Звезда.

— Спасибо тебе, милая Звезда, что подарила мне такое чудо в Рождественскую ночь.

— Ну вот, девочка, а теперь засыпай…

И… Машенька проснулась. Спутались мысли девочки, а сердечко радостно билось.

— Что это было? Я спала? Или нет? Елка вся светится, но стоит спокойно. А на макушке… Звезда?! Лампадка горит. А может, она и не гасла? Ведь она всегда горит! А за окном, в россыпи звезд, — сияла голубовато-серебристая пушистая звезда!..

— А! Все понятно! — девочка спрыгнула с кресла. — Рождество Христово наступило! С праздником, Листик!

…Тихо было в доме. Спали все. Одна Машенька чудесам внимала. И вдруг увидела она то, чему ничуть не удивилась. Подарки под елкой! Рождественские подарки! Это была кукла. Но не Барби, не Синди, а кукла-барышня, та, что досталась бабушке от ее бабушки. Старинная! На ней было длинное платье из белой кисеи, а вместо пояса — широкая розовая лента. Золотые волосы рассыпались по плечам. Как хотела Машенька эту куклу! Но раньше ее давали только посмотреть: мала была.

Рядом лежала книжка. Ее глянцевая обложка блестела в темноте. Машенька очень постаралась и прочитала по слогам «Детская библия».

В свете звезд картинки в книжке казались волшебными. Ну и подарок!

— Листик, ты видишь?

Машенька бережно взяла куклу, книгу, Листика и тихонько пошла в другую комнату. Оглянулась, с нежностью прощаясь, посмотрела в окно на Звезду. И уже совсем не удивилась, а тихо обрадовалась, когда в столовой увидела на столе тарелочку, укрытую белоснежной салфеткой. Конечно же, там был пирожок, а рядом стояла чашечка молока.

— Бабушка не забыла!

… Подарки лежали на столе, а Машенька ела пирожок и думала: «Какая чудесная Рождественская ночь! Какая чудесная!»

Дорога извивалась в глубоком ущелье, куда не долетало ни малейшего ветерка. И конь, и всадник были готовы упасть без сил.

Воин давно уже потерял всякий след беглецов и совсем пал духом.

Но вдруг он заметил в одной из скал, возвышавшихся близ дороги, сводчатый вход в пещеру. Он остановил коня и подумал: «Отдохну здесь немного. Может быть, с новыми силами я смогу продолжить погоню».

Когда он уже хотел войти в пещеру, его поразило нечто удивительное. По обеим сторонам входа росли два прекрасных куста лилий. Они стояли, высокие и стройные, густо усыпанные цветами, испускавшими сладкий запах меда, и множество пчел носилось и жужжало вокруг них.

Это было такое необыкновенное зрелище, что воин неожиданно для самого себя сорвал один из крупных белых цветов и взял его с собой в пещеру.

пещера была не глубока и не темна, и, как только он вошел под ее свод, он увидел, что там уже находилось трое путников. Это были мужчина, женщина и ребенок, которые лежали на земле, погрузившись в глубокий сон.

Сердце воина забилось как никогда сильно при этом зрелище. Это были именно те беглецы, которых он так долго преследовал. И вот они лежали и спали, совершенно беззащитные, находясь всецело в его власти.

Быстро выхватил солдат меч из ножен и нагнулся над спящим младенцем. Осторожно направил он меч в сердечко ребенка, намереваясь покончить с ним одним ударом. Уже готовясь заколоть его, он остановился на миг, чтобы взглянуть в лицо младенцу. Радость его еще усилилась, когда он узнал в ребенке крошечного мальчика, игравшего на его глазах с пчелами и лилиями на лугу у городских ворот.

«Недаром я всегда ненавидел его, — подумал солдат. — Ведь это князь мира, появление которого предвещали пророки. Когда я положу пред Иродом голову этого ребенка, он сделает меня начальником своих телохранителей».

Все более приближая острие меча к спящему младенцу, он ликовал. Но солдат все еще держал в руке лилию, сорванную им при входе в пещеру, и вдруг из ее венчика вылетела пчела и стала с жужжанием кружиться над его головой. Воин вздрогнул. Он вспомнил пчел, которых маленький мальчик относил в их родной улей, и ему пришло в голову, что одна из этих пчел помогла мальчику спастись на празднике, устроенном Иродом. Эта мысль поразила его. Он опустил меч, выпрямился и стоял, прислушиваясь к пчеле.

Ее жужжание наконец прекратилось. Солдат продолжал стоять неподвижно и все сильнее ощущал сладкий аромат, струившийся из лилии, которую он держал в руке. Этот аромат напомнил ему о цветах, которые мальчик спасал от дождя, и о том, что букет лилий скрыл от его взоров ребенка и дал ему спастись через городские ворота.

Он все больше задумывался и отвел в торону свой меч.

— Пчелы и лилии отблагодарили мальчика за его благодеяния, — шепнул он сам себе. — Он припомнил, что и ему однажды помог этот ребенок, и густая краска стыда залила его лицо. — Может ли римский легионер забыть об оказанной ему услуге? — прошептал он.

Некоторое время он еще боролся с собой. «Мне не следует убивать этого младенца, спасшего мне жизнь», — решил он наконец.

И он нагнулся и положил свой меч возле ребенка, для того чтобы при пробуждении беглецы поняли, какой опасности им удалось избежать. В это время ребенок проснулся. Он лежал и смотрел на солдата своими прекрасными очами, сиявшими, как звезды. И воин преклонил перед ним колени.

— Владыка! — произнес он. — Ты всесилен. Ты могучий победитель. Ты тот, кто может спокойно попирать змей и скорпионов.

Он поцеловал его ножку и тихо вышел из пещеры. Мальчик же лежал и смотрел ему вслед большими удивленными глазами.

Как повествуется в одной знаменитой древней легенде, некогда в прекрасных рощах Ливана родились три кедра. Кедры, как всем известно, растут очень-очень медленно, так что наши три дерева провели целые века в раздумьях о жизни и смерти, о природе и человечестве.

Они видели, как на землю Ливана прибыли посланники царя Соломона и как затем, в битвах с ассирийцами, земля эта омылась кровью. Они видели лицом к лицу заклятых врагов – Иезавель и пророка Илию. При них был изобретен алфавит; они дивились, глядя, как мимо проходят караваны, груженные красочными тканями.

И в один прекрасный день кедры решили поговорить о будущем.

— После всего, что мне довелось повидать, — сказал первый, — я хотел бы превратиться в трон, на котором будет восседать самый могущественный царь на земле.

— А я хотел бы стать частью чего-то такого, что на веки вечные преобразит Зло в Добро, — сказал второй.

— А что до меня, — сказал третий, — то я желал бы, чтобы люди, глядя на меня, всякий раз вспоминали о Боге.

Прошли годы и годы, и вот, наконец, в лесу появились дровосеки. Они срубили кедры и распилили.

У каждого кедра было свое заветное желание, но реальность никогда не спрашивает, о чем мы мечтаем. Первый кедр стал хлевом, а из остатков его древесины соорудили ясли. Из второго дерева сделали грубый деревенский стол, который позже продали торговцу мебелью.

Бревна от третьего дерева продать неудалось. Их распилили на доски и оставили храниться на складе в большом городе.

Горько сетовали три кедра: «Наша древесина была так хороша! Но никто не нашел ей достойного применения».

Время шло, и вот однажды, звездной ночью, некая супружеская пара, не нашедшая себе крова, решила переночевать в хлеву, построенном из древесины первого кедра. Жена была на сносях. Той ночью она родила сына и положила его в ясли, на мягкое сено.

И в тот же миг первый кедр понял, что мечта его сбылась: он послужил опорой величайшему Царю Земли.

Несколько лет спустя в одном скромном деревенском доме люди сели за стол, сделанный из древесины второго кедра. Прежде чем они принялись за еду, один из них произнес несколько слов над хлебом и вином, стоявшими на столе.

И тут второй кедр понял, что в этот самый миг он послужил опорой не только чаше с вином и блюду с хлебом, но и союзу между Человеком и Божеством.

На следующий день из двух досок третьего дерева сколотили крест. Через несколько часов привели израненного человека и прибили его к кресту гвоздями. Третий кедр ужаснулся своей участи и принялся проклинать жестокую судьбу.

Но не прошло и трех дней, как он понял уготованную ему долю: человек, висевший на кресте, стал Светочем Мира. Крест, сколоченный из древесины этого кедра, превратился из орудия пытки в символ торжества.

Так исполнилась судьба трех ливанских кедров: как это всегда бывает с мечтами, мечты их сбылись, но совсем иначе, чем они себе представляли.

В давние, давние времена, задолго до Рождества Христова, жил в Вифлееме человек, по имени Иессей, сын Овида, внук Вооза и Руфи. Было у Иессея восемь сыновей; самого младшего сына звали Давид. Был он пастухом, пас вифлеемских овец. Священное Писание говорит, что был он отроком стройным, светловолосым и красивым. Был этот молодой красивый пастух удивительно сильным и храбрым: если лев или медведь похищали овцу из его стада, он легко настигал зверя, вырывал ее из кровожадной пасти и убивал похитителя. Итак, был наш Давид воистину добрым и верным пастырем белоснежного своего стада. И отца своего почитал, как велит Господь.

Часто ночевал он в поле, на широкой земной постели, укрытый златотканым покрывалом звездного неба. Но то, что я расскажу тебе, произошло не в поле под звездами, а в одной каменной вифлеемской пещере.

Выдался однажды очень жаркий день (такие дни не редкость в этой восточной стране). Овцы Давида улеглись в тени маслин. Солнце жгло немилосердно, и овцы стонали от жажды. Мучился от жажды и Давид. Вошел он в одну пещеру, чтобы укрыться от зноя и отдохнуть. В этих пещерах прохладно летом и тепло зимой. Войдя в пещеру, молодой пастух сел на камень, но дремота одолела его, и он прилег и заснул.

Только сон был недолгим: сквозь сон Давид почувствовал на теле что-то холодное, вздрогнул и проснулся. Открыв глаза, он увидел, что мерзкая змея, свернувшись на его груди, обвилась вокруг рук! Вот подняла она над лицом его свою плоскую голову и злобно, не мигая смотрела на отрока горящими, как уголь, глазами. Давид содрогнулся от ужаса. Положение его было отчаянным, спасения, казалось, не было. Стоит ему шевельнуться — змея вопьется в него и прольет ему в кровь свой яд. О, насколько легче было ему бороться с рычащим львом или ревущим медведем, чем с этим ползучим и цепким гадом!

Что делать? И тут Давид вспомнил своего неизменного помощника в бедах, своего Господа, и возопил всем сердцем, полным боли и слез: «Не оставь меня, Господи Боже мой, не отступи от меня! Поспеши на помощь мне, Избавитель мой в стольких бедах!»

Лишь произнес он эти слова, как необыкновенный свет засветился в углу пещеры. Свет имел форму круга, высотой в человеческий рост. Посреди этого сияющего круга Давид увидел прекрасную Отроковицу с ласковым и серьезным лицом. Отроковица села, голова Ее чуть склонилась к Младенцу, Которого Она держала на руках: такого прекрасного Младенца сын Иессея еще никогда не видел.

Вдруг Ребенок выпрямился в объятиях Матери и зорко посмотрел на змею очами, подобными двум молниям. И перстом указал ей на выход из пещеры, словно повелевая исчезнуть. Вскочил Давид и пал ниц пред Отроковицей и сияющим Младенцем.

Он хотел поблагодарить Их за нежданное спасение, но только было отверз уста, глянул и — никого не увидел. После этого вся пещера наполнилась каким-то чудным благоуханием, напоминающим аромат самого дорогого ладана или смирны.

До последнего дня своей жизни Давид не мог забыть это чудесное явление. Вознесенный Господом от пастушества на царский трон, он всегда помнил об этом чуде. Уже будучи царем, он написал две богодухновенные песни — одну Прекраснейшему из сыновей человеческих, а другую — Царице в позлащенных ризах. И, играя на арфе, пел эти песни в высокой башне своего Иерусалимского замка.

А ты, малыш, угадай поскорее: что это за пещера? Что означает ужасная змея? Кто эта Отроковица? Кто Младенец?

Расскажу вам историю, услышанную от моей бабушки. Ей эту историю рассказала бабушка, а бабушке – прабабушка.

Дело было будто бы в самое первое Рождество, когда Христос еще лежал в яслях, а в хлеву было очень холодно.

Спасал лишь крохотный костер, разведенный в очаге на глиняном полу. Богородица глядела на огонек и думала со страхом, что еще немного, и он погаснет. А сил подойти и подуть на угли у Девы Марии не было.

Она попросила вола:

– Пожалуйста, подуй на костер, добрый вол.

Но громадное животное жевало что-то, думало о своем и не услышало просьбы.

Богородица обратилась к овце:

– Пожалуйста, подуй на костер, добрая овца.

Но и овца жевала что-то и тоже думала о чем-то своем. В этот момент она могла услышать разве что удар грома, но никак не слабый голос Матери Божьей.

Между тем угольки цвели все скромнее, еще несколько мгновений, и они погаснут. И вдруг послышалось шуршание маленьких крыльев.

То была птица зарянка (малиновка), впрочем, в то время ее звали совсем иначе.

Ее крылья затрепетали над угасающим костром. Подобно небольшим кузнечным мехам, они обдавали его воздухом. Угли стали ярко-красными, а зарянка продолжала махать крыльями и при этом ухитрялась петь, насвистывая что-то жизнерадостное.

Иногда она отвлекалась от угольков, собирая клювом сухие хворостинки, и подбрасывала их в костер. Пламя понемножку разгоралось и стало нестерпимо жечь птичке грудь, которая становилась все более красной. Но зарянка терпеливо переносила боль. Она продолжала раздувать огонь до тех пор, пока он весело не затрещал в очаге и не согрел хлев.

Младенец Иисус в это время спал и во сне улыбался.

Пресвятая же Матерь посмотрела нежно на красную грудку птицы, обожженную пламенем, и сказала: «Отныне пусть эта грудь будет священным напоминанием о твоем поступке”.

Так и получилось. С той Святой ночи красная грудка зарянки напоминает нам, какое благородное сердце в ней таится.

Эта история случилась давным-давно. В небольшом домике жила мать с двумя ребятишками. Отец их умер, и семья была очень бедна.

В сочельник они стали наряжать ёлку, украшая ее цветными лоскутками и игрушками, вылепленными из глины, а потом пошли в храм, воспеть Рождество Христово.

А что происходило в это время у них дома? Елка была так хороша, что привлекла паучков, которые со всего дома сползлись посмотреть на красивое, прекрасно пахнувшее дерево. Они бегали по веткам, радовались украшениям и, судя по всему, были совершенно счастливы. Так счастливы, что начали плести свои паутинки, и вскоре елка оказалась задрапирована серыми, цвета пыли, сетями – вот какой ужас.

А с иконы на жизнерадостную возню паучков смотрел Младенец Христос. Сначала Он улыбался, но вот чело Его слегка омрачилось.

Часы на городской башне отбивали час за часом, и вскоре мать с дочкой и сыном должны были вернуться со службы, и…

Младенец Христос знал, что мать и детки будут просто убиты горем, когда увидят, во что превратилась их ёлка.

– Пора домой, – сказал Он паучкам, и они, совсем уже к этому времени сонные, отправились по своим углам.

Христос же поднял руки и благословил дерево. В одно мгновение тонкие нити, сплетенные паучками, заискрились в свете лампады, потому что стали золотыми и серебряными.

А мать с детками шли в это время по заснеженному городу и не знали, что дома их ждет самая прекрасная рождественская ёлка, какую когда-либо видел белый свет.

Соседи по двору звали Леночку сиротой, но она себя сиротой не считала. Потому что жила с бабушкой Аней.

Девочка бабушку очень любила, старалась ей во всем помогать и главное не огорчать. У бабушки Ани было больное сердце. Училась Леночка в гимназии, рядом с домом, на одни пятерки. Кто-то скажет – подумаешь, в третьем классе учиться легко; но Леночке эти пятерки с трудом давались. Она не очень способная была к учебе. Зато трудолюбивая и пол подметала, и пыль вытирала, и посуду мыла и мусор выносила.

Жили старушка с внучкой в маленькой квартирке на первом этаже. Жили бедно, на бабушкину пенсию, зато в центре города. Все деньги тратили на еду, лекарства для сердца, и плату за квартиру; Одежду им знакомые отдавали, иногда совсем плохенькую; Но дареному коню в зубы не смотрят, — бабушка радовалась любой помощи.

Бабушка Аня была верующая и часто ходила в церковь. Дома у нее были три старинных иконы — Спаситель, Богородица и святитель Спиридон Тримифунтский, которому бабушка молилась о житейских нуждах, хотя и стеснялась тревожить великого святого своими просьбами.

Как-то бабушка рассказала Леночке житие святителя Спиридона. Особенно девочку поразила история, как святитель Спиридон обратил змею в кучу золота.

Леночка давно заметила – попросит бабушка Аня святого Спиридона помочь с теплой одеждой для внучки — на следующий день кто-нибудь принесет пуховичок Леночкиного размера. И так во всем.

Бабушка Аня всегда за все благодарила Бога, а вместе с ней и внучка. «Молитва – это разговор с Богом», — говорила бабушка. Леночка любила разговаривать с Богом. Рассказывала Ему горести и радости, как родному любимому Отцу.

В этом году город начал готовиться к празднованию Нового года и Христова Рождества неожиданно рано. Уже в ноябре на улицах установили елки и развесили поздравительные гирлянды. Ярко украшенные витрины магазинов навязчиво зазывали горожанам за подарками.

Идя из школы домой, Леночка в одной из витрин, заметила пуховый белый платок – именно о таком платке давно мечтала бабушка. Стоил он сто пятьдесят рублей. С одной стороны недорого, а с другой – у девочки и таких денег не было.

Раз у меня появилась житейская нужда, значит, я могу попросить святителя Спиридона помочь мне купить подарок для бабушки, решила девочка. Вечером, она встала на коленки и шепотом, что бы бабушка не услышала, рассказала святому о платке.

У Леночки была игрушечная змейка, и девочка была уверена, что именно ее святой Спиридон превратит в деньги.

Она спрятала игрушку под подушку, что бы бабушка не нашла деньги раньше; Но время шло, а змея так и оставалась змеею. «Наверное, святитель Спиридон меня не услышал. Не смогу я порадовать бабушку платком», расстроилась девочка, как вдруг услышала разговор одноклассниц:

— Я сегодня шла мимо дворца, где люди женятся, и видела целую кучу монет, лежащих на асфальте, — сказала одна девочка.

— Да кому нужны эти монеты. Там одни копейки. Их только нищие собирают, — ответила другая.

«Мне! Мне нужны эти монеты!», сердце Леночки от радости забилось сильнее. «И как я раньше не догадалась собирать там деньги?! Я же видела, как их бросают под ноги жениху и невесте!».

После школы Леночка помчалась собирать монетки. Их было множество, но в основном это была мелочь. За один раз девочка собрала несколько рублей. Каждый раз, нагибаясь, Леночка говорила про себя – «Спасибо, Господи». Она собирала деньги долго, но совсем не устала.

За три дня до Христова Рождества Леночка собрала нужную сумму.

Вечером, она ненадолго отпросилась у бабушки, и побежала к заветному магазину, крепко сжимая в руке тяжелый мешочек, набитый мелочью. Пуховый кружевной платок по-прежнему красовался в витрине, а рядом с ним появилась голубая вязаная шапочка с вышитыми серебряными снежинками. Леночке очень захотелось ее купить и тут же надеть. Стоила шапочка, как и платок сто пятьдесят рублей.

На девочку вдруг накинулись мысли о том, что бабушке на платок можно насобирать монеток в другой раз, в конце-концов, жила же бабушка без платка и еще поживет, а шапочка так подойдет к Леночкиным голубым глазам. «Купи себе шапочку, купи», вкрадчиво уговаривал девочку внутренний голос. «Господи, помоги мне. Что мне делать?!», подумала Леночка, и голос тут же исчез вместе с мыслями о шапочке. Девочка уверенно зашла в магазин и весело сказала продавщице:

— Я хочу купить белый пуховый платок с витрины!

— С тебя тысяча пятьсот рублей, — равнодушно сказала продавщица.

Леночка не поверила своим ушам.

— Там же написано сто пятьдесят рублей. Вот. У меня ровно столько. Она протянула продавщице свой мешочек.

— Учиться надо лучше, девочка. Ты что нули считать не умеешь? Да и как такой платок может стоить сто пятьдесят рублей! Ты что с луны свалилась. Не знаешь сегодняшних цен? Или ты из деревни приехала?

Продавщица разошлась не на шутку, но Леночка ее не слышала. Сдерживая слезы, она вышла на улицу и горько разрыдалась. Прохожие не обращали внимания на плачущую, бедно одетую девочку. Неожиданно рядом с Леночкой появился старик в длинном парчовом платье. На голове у него переливалась драгоценными камнями необычная шапка. Люди, видевшие его не удивлялись – по улицам ходило много дедов Морозов в разных костюмах.

— Леночка, не плачь. Слезами горю не поможешь, — ласково сказал старик и погладил девочку по голове. От его ласки Леночкины слезы мгновенно высохли, а горе исчезло.

— Давай мне твой мешочек с поклончиками.

Леночка протянула старику мешочек. И он на глазах у девочки превратился в большой, расшитый звездами и крестами, бархатный мешок.

— Это тебе и бабушке. Старик вручил его Леночке, благословил ее и исчез.

Прижимая к груди подарок, девочка мчалась домой, пытаясь вспомнить, где она видела доброго старичка — волшебника.

Бабушка Аня спала. Леночка достала из мешка белый пуховый платок и голубую шапочку с серебряными снежинками. «Слава Богу за все», сказала она, как учила бабушка, и подошла к иконам. С одной из икон на девочку с улыбкой смотрел добрый старик – волшебник святитель Спиридон Тримифунтский.

Был тихий предрождественский вечер. Первые звёздочки уже начали загораться на небосводе. Маленькая Анна сидела одна в своей комнате и мастерила открытку в подарок для своей мамочки. Ах, как жаль, что Анна была ещё маленькая и могла подарить маме только вот эту открытку. А если бы она была взрослой, смогла бы она подарить маме то, в чём та больше всего нуждалась? Смогла бы, если даже доктор, господин Филипп уже просто молча качал головой?

Мамочке больше всего на свете нужно было здоровье. Здоровье, чтобы наконец-то встать с кровати и, как в прошлом году, взяв Анну за руку, пойти на прогулку. Девочка помнила, как они все, вместе с папой, строили снеговика, как играли в снежки, как весело смеялась мама. А сейчас она просто грустно улыбается и целует Анну в лоб. Она даже не может подняться с кровати, чтобы подойти к окну и увидеть замечательный рождественский снегопад. Такого прекрасного снегопада на Рождество Анна ещё никогда не видела! Белые хлопья снега медленно плывут по воздуху. Всё вокруг, деревья, дома, улица кажется серебряным в свете фонарей. Анна посмотрела на небо, на первые звёздочки, и вдруг ей в голову пришла мысль. Сегодня же канун Рождества! А это значит, что можно загадать желание. Все знают, что желания, загаданные на Рождество, сбываются. Нужно только выбрать звёздочку, загадать желание и ждать. Вот только мамочка не может даже подойти к окну. Ах, вот бы подарить маме такую звёздочку, которая смогла бы исполнить её желание! А Анна точно знала, какое желание загадала бы мама. Только вчера она спрашивала маму о том, чего бы та хотела больше всего на свете. И мамочка, конечно, ответила, что хотела бы снова быть здоровой.

Анна открыла окно, подняла голову к небу, выбрала на нём самую красивую звёздочку и попросила:

— Звёздочка, моя милая, звёздочка, не могла бы ты спуститься, пожалуйста, вниз? Я вложу тебя в открытку, которую сделала для мамочки. Я так хочу, чтобы моя мама могла загадать желание, а она не может даже встать и подойти к окну.

И тут произошло чудо. Маленькая золотистая звёздочка стала спускаться всё ниже и ниже, вот она уже подлетела совсем близко к окну. Анна протянула ладошку, и звёздочка приземлилась на неё. Она сверкала и искрилась, и казалась гораздо ярче, чем когда была наверху, особенно на фоне серебристо-белого снега.

— Спасибо, звёздочка, — произнесла девочка.

Она очень осторожно вложила звёздочку в открытку и пошла в комнату своей мамочки. Анна тихонько постучала в дверь, затем заглянула и, увидев, что мама ещё не спит, зашла в комнату.

— Мамочка, я пришла пожелать тебе счастливого Рождества и отдать подарок. Он не простой, волшебный. Это маленькая звёздочка, но она может исполнить твоё желание. Оно обязательно сбудется.

Мама улыбнулась Анне и открыла открытку. Звёздочка сверкала и переливалась в полутёмной комнате.

— Какая она прекрасная! – произнесла мама, — Может лучше, пусть она исполнит какое-нибудь твоё желание?
— Нет, мамочка, твоё желание гораздо важнее. Да и у меня тоже, всего одно желание. Я очень-очень хочу, чтобы ты была здорова, — ответила девочка.

— Спасибо, моя малышка, — улыбнулась мама, — Я тоже очень хочу поправиться. Как думаешь, по силам такое нашей звёздочке?

Потом она посмотрела на звёздочку и снова улыбнулась. Звёздочка сверкнула ещё раз и погасла.

— Погасла, — грустно сказала Анна.

— Но мы ведь успели загадать желание, не переживай, — ласково произнесла мама, — Ну а теперь иди спать, уже поздно, завтра Рождество.

Анна поцеловала и обняла мамочку и ушла спать.

А утром случилось чудо! Первое, что услышала Анна, когда проснулась, был мамин смех. Девочка не поверила своим ушам. Она вскочила с кровати и, что есть сил, побежала в мамину комнату. Мама сидела в кровати, пила чай, разговаривала и смеялась, как прежде. Рядом с ней стояли папа и доктор Филипп. Доктор снова молчал и качал головой. Но в этот раз он улыбался.

— Маме стало лучше, — произнёс папа и нежно обнял Анну.

— С Рождеством, мамочка, папочка, с Рождеством, дядя Филипп! – радостно закричала девочка, обнимая маму, — Звёздочка, она исполнила наше желание! Я знала!

А мама смеялась и плакала, и ничего не могла сказать.

Позже, после завтрака, они помогли маме встать и одеться, а затем все вместе пошли на улицу. Там Анна с папой слепили снеговика, а затем бегали, дурачились и валялись в снегу. А мама смотрела на них, оперившись на руку доктора, и улыбалась. Самой своей красивой улыбкой. И она больше не была грустной. Доктор сказал, что маме понадобиться ещё несколько дней, чтобы окончательно окрепнуть. Он и сам не мог поверить в то, что произошло. Это было чудо. Чудо, которое было невозможно описать с медицинской точки зрения. Это и понятно, ведь ни в одном умном медицинском справочнике лекарственных средств вы не найдёте звёздочки, исполняющей желание.

С Рождеством вас! И не важно, когда вы его отмечаете. Главное, чтобы в вашем сердце жила любовь. Большого вам здоровья!

Mаленькая Катя спросила:
– Мама, что сегодня за праздник?
Мать отвечала: – Сегодня родится Младенец Христос.
– Тот, Который за всех людей пролил кровь?
– Да, девочка.
– Где же Он родится?
– В Вифлееме. Евреи воображали, что Он придет как царь, а Он родился в смиренной доле. Ты помнишь картинку: Младенец Христос лежит в яслях в вертепе, так как Святому Семейству не нашлось приюта в гостинице? И туда приходили поклоняться Младенцу волхвы и пастухи.

Маленькая Катя думала: «Если Христос пришел спасти всех людей, почему же пришли поклониться Ему только волхвы и пастухи? Почему не идут поклониться Ему папа и мама, ведь Он пришел и их спасти?» Но спросить обо всем этом Катя не смела, потому что мама была строгая и не любила, когда ее долго расспрашивают, а отец и совсем не терпел, чтобы его отрывали от книг. Но Катя боялась, что Христос прогневается на папу и маму за то, что они не пришли поклониться Ему. Понемногу в ее голове стал складываться план, как пойти в Вифлеем самой, поклониться Младенцу и просить прощения за папу и маму.

В восемь часов Катю послали спать. Мама раздела ее сама, так как няня еще не вернулась от всенощной. Катя спала одна в комнате. Отец ее находил, что надо с детства приучать не бояться одиночества, темноты и прочих, как он говорил, глупостей. Катя твердо решила не засыпать, но, как всегда с ней бывало, это ей не удалось. Она много раз хотела не спать и подсмотреть, все ли остается ночью, как днем, стоят ли дома на улицах, или они на ночь исчезают, – но всегда засыпала раньше взрослых. Так случилось и сегодня. Несмотря на все ее старание не спать, глаза слиплись сами собой, и она забылась.

Ночью, однако, она вдруг проснулась. Словно ее разбудил кто-то. Было темно и тихо. Только из соседней комнаты слышалось сонное дыхание няни. Катя сразу вспомнила, что ей надо идти в Вифлеем. Желание спать прошло совершенно. Она неслышно поднялась и начала, торопясь, одеваться. Обыкновенно ее одевала няня, и ей очень трудно было натянуть чулки и застегнуть пуговочки сзади. Наконец, одевшись, она на цыпочках пробралась в переднюю. По счастью, ее шубка висела так, что она могла достать ее, встав на скамейку. Катя надела свою шубку из гагачьего пуху, гамаши, ботики и шапку с наушниками. Входная дверь была с английским замком, и Катя умела отпирать ее без шума. Катя вышла, проскользнула мимо спящего швейцара, отперла наружную дверь, так как ключ был в замке, и очутилась на улице.

Было морозно, но ясно. Свет фонарей искрился на чистом, чуть-чуть заледеневшем снеге. Шаги раздавались в тишине четко.

На улице никого не было. Катя прошла ее до угла и наудачу повернула направо. Она не знала, куда идти. Надо было спросить. Но первый встретившийся ей господин был так угрюм, так торопился, что она не посмела. Господин посмотрел на нее из своего поднятого мехового воротника и, не сказав ни слова, зашагал дальше. Вторым встречным был пьяный мастеровой. Он что-то крикнул Кате, протянул к ней руки, но, когда она в страхе отбежала в сторону, тотчас забыл про нее и пошел вперед, затянув песню.

Наконец Катя почти наткнулась на высокого старика, с седой бородой, в белой папахе и в дохе. Старик, увидав девочку, остановился. Катя решилась спросить его.

– Скажите, пожалуйста, как пройти в Вифлеем?
– Да ведь мы в Вифлееме, – отвечал старик.
– Разве? А где же тот вертеп, где в яслях лежит Младенец Христос?
– Вот я иду туда, – отвечал старик.
– Ах, как хорошо, не будете ли добры проводить и меня? Я не знаю дороги, а мне очень нужно поклониться Младенцу Христу.
– Пойдем, я тебя проведу.
Говоря так, старик взял девочку за руку и повел ее быстро. Катя старалась поспевать за ним, но ей это было трудно.
– Когда мы торопимся, – решилась она наконец сказать, – мама берет извозчика. – Видишь ли, девочка, – отвечал старик, – у меня нет денег. У меня все отняли книжники и фарисеи. Но давай я понесу тебя.

Старик поднял Катю сильными руками и, держа ее как перышко, зашагал дальше. Катя видела перед собой его всклоченную седую бороду.

– Кто же вы такой? – спросила она.

– А я – Симеон Богоприимец. Видишь ли, я был в числе семидесяти толковников. Мы переводили Библию. Но, дойдя до стиха «Се дева во чреве приемлет…», я усомнился. И за это должен жить, доколе же сказанное не исполнится. Доколе я не возьму Сына Девы на руки, мне нельзя умереть. А книжники и фарисеи стерегут меня зорко.

Катя не совсем понимала слова старика. Но ей было тепло, так как он запахнул ее дохой. От зимнего воздуха у нее кружилась голова. Они все шли по каким-то пустынным улицам, ряды фонарей бесконечно уходили вперед, суживаясь в точку, и Катя не то засыпала, не то только закрывала глаза.

Старик дошел до деревянного домика в предместье и сказал Кате:

– Здесь живет слуга Ирода, но он мой друг, и я войду.

В окнах был еще свет. Старик постучался. Послышались шаги, скрип ключа, дверь отворилась. Старик внес Катю в темную переднюю. Перед ними в полном изумлении стоял немолодой уже человек в синих очках.

– Семен, – сказал он, – это ты? Как ты попал сюда?

– Молчи. Я обманул книжников и фарисеев и темничных сторожей. Сегодня праздничная ночь, они менее бдительны. Вот я и убежал.

– А шуба у тебя чья?

– Я взял у смотрителя. Но это я возвращу. Я еще вернусь. Пусть мучают, но мне надо было пойти, я должен увидать Христа, иначе мне нельзя умереть.

– Но что же это за девочка? – воскликнул господин в очках, который лишь теперь рассмотрел Катю.

– Она тоже идет в вертеп.

– Да, мне надо поклониться Младенцу Христу, – вставила Катя.

Господин в очках покачал головой. Он взял Катю от старика, отнес ее в соседнюю комнату и передал какой-то старушке. Катя еще говорила, что ей надо идти, но она так устала и измерзла, что не очень сопротивлялась, когда ее раздели, натерли вином и уложили в теплую постель. Она уснула тотчас.

Старика тоже уложили. На другой день через участок родители отыскали Катю, и смотрители сумасшедшего дома – своего бежавшего пациента. Дитя и безумец – оба шли поклониться Христу. Благо тому, кто и сознательно жаждет того же.

Сегодня Женька проснулся не в настроении. Все было не так! Носок не натягивался на ногу, волосы торчали во все стороны, майку он надел наизнанку и не сразу заметил… Даже солнце светило как-то тускло, и тишина была такая, что в ушах звенело, — воробьи не чирикали, собаки не лаяли…

— Умерли вы там, что ли, все? — проворчал Женька, подходя к окну. — Или все еще спите?

Дома тоже была тишина: мама болела. Не было слышно обычной возни на кухне, не кипел чайник, и не пахло пирогами.

Женька тяжело вздохнул и вышел из комнаты. На кухне он встретил маму.

— С добрым утром, сынок, — она нагнулась поцеловать его.

Женька, поморщась, увернулся.

— Не надо мне ваших нежностей, — отмахнулся он. — Тем более, у тебя инфекция.

— Никакая не инфекция, — обиделась мама. — А ты полдня проспал. Знаешь, который час?

Женьку это задело. Он немного подумал и медленно произнес:

— А вы меня Нового года лишили. У нас даже елки нету.

— Но елка ставится под Рождество, — возразила мама. — Да и Новый год еще не наступил.

— Как — не наступил?! — возмутился Женька. — А почему другие празднуют?! Почему?!!

— Но ведь пост, Женя! Скоро и у нас будет праздник.

— Пост… — передразнил мальчик. — А у других нет поста! Если хотите — поститесь сколько угодно. А я пойду! — Он схватил пальто, и, одеваясь на ходу, выскочил на улицу.

Улица встретила его неприветливо: шум автомобилей, грязь на дороге, люди, спешащие неизвестно куда и зачем… Но, вместо того, чтобы вернуться домой, Женька натянул шапку на уши, сунул руки в карманы и пошел куда глаза глядят.

Долго бродил он. Шумно и тоскливо было в городе. Серый снег, серая дорога, серый воздух, люди с серыми лицами, Раза два Женьку толкнули, раза три сам упал, поскользнувшись. От всей этой суматохи у него начала болеть голова, да и кушать очень хотелось. Но на сердце у мальчика камнем лежала обида, причиненная им матери, и стыдно и больно было возвращаться домой.

Вечерело. Серый день сменился прозрачным ясным вечером. Женька снова вспомнил о матери. Чтобы не плакать, он стал смотреть на небо. И вдруг замер: там была огромная звезда. Такой Женька никогда не видел. Он смотрел на нее и думал, откуда она такая взялась? Такая большая и такая красивая. Вдруг звезда начала медленно спускаться. Женька даже вскрикнул и тут же поспешил за звездой. Он и не заметил, как суета на улице прекратилась, люди и машины куда-то исчезли, а звезда вела и вела его за собой, спускалась все ниже и ниже. Вот она совсем низко, того и гляди — упадет. Женька торопится, бежит: только бы успеть, хоть одним глазком взглянуть — куда стремится звезда. И тут она исчезла. Женька остановился и осмотрелся. Он был возле храма. А вот и то место, куда упала звезда, — пещерка, в которой была иконка Рождества Христова и ясельки для Младенца. Только сейчас Женька понял — Рождество! Так вот почему так тихо было утром — вся природа замерла перед чудом, чудом Рождества Христова!

Женьке стало особенно тоскливо — в какой день он обидел маму!..

— Мальчик! — услышал он за спиной чей-то добрый голос. — Зайди в храм погреться, а то замерз совсем.

Женька оглянулся — никого. Он поспешил в храм. Там было тепло и уютно. Приветливо горели свечи. Люди стояли спокойные, умиротворенные, в ожидании праздника. И тут он увидел маму!

— Мама! — крикнул мальчик и заплакал. — Мама, мамочка, прости меня! Прости!

— Бог простит, — обняла сына мама. — Как я рада, что ты нашелся! Как ты сюда пришел?

— Меня звезда привела, — ответил радостно Женька.

Они отстояли службу в храме. Вместе со всеми радовались празднику. Совсем поздно вернулись домой. Дома стояла маленькая живая елочка, украшенная игрушками, а на верхушке была красивая восьмиконечная звезда.

— А я вам сюрприз приготовил, — сказал отец, выходя из кухни. — Замерзли, наверное? Идемте чай пить.

Долго радовался Женька. И празднику, и примирению с мамой, и елочке… А ночью снилась ему звезда. Большая, красивая. Он взял ее в руки, прижал к груди — и она поместилась в сердце, согревая его своим теплом изнутри… Чтобы не было сердце черствым, холодным, чтобы любило оно всех и жалело.

Поезд двигался медленно, дребезжа и содрогаясь на безконечных остановках. Шел шестой день нового года и людей в поезде было видимо-невидимо. Они часто и обильно ели, пели мирские песни, хохотали, и многие из них были нетрезвы.

Женщина лежала на верхней полке, обняв маленькую дочку.

…Что их ждет в Самаре, жива ли сестра (письмо от нее было 2 месяца назад), найдется ли для них с дочкой жилье, работа? Эти мысли не давали уснуть. Ехала она с Брянщины. Дом ее в войну сгорел, а землянка, где их временно разместили, была совсем непригодна для житья. Вольготно жилось в ней только крысам. Одна из них ночью прокусила спящей дочке мочку уха. А между досок пола девочка часто полоскала белье для своих тряпичных кукол, так было сыро от близкого болота.

Женщину подташнивало от голода. Картошка и хлеб были съедены еще вчера, запахи пищи мучили плоть. Дочка весь день не спускала глаз с толстых ломтей хлеба, которые поглощали соседи. Наконец соседка, плотная и румяная, заметила голодный взгляд ребенка и отрезала ей кусок белого, густо намазанного маслом хлеба.

Девочка, съев, тут же успокоилась и заснула.

— И где это они все берут, — думала женщина. На Брянщине во время войны она кормила своих детей жмыхом и мерзлой картошкой…

Но вот и Самара.

На привокзальной площади стояла блестящая елка, увешанная большими самодельными яркими игрушками, огромными бумажными конфетами, переплетенная серпантином. Вокруг нее горланили веселые люди, радостно визжали дети, съезжая на картонках с ледяных горок.

Сквозь шум и веселье тихо пробивался сладкий звук церковного колокола.

— К вечерне, — подумала женщина. — Может, пойти в храм, заночевать там? Нас таких много ведь…

— Доедете на «тройке» до Безымянки, затем вдоль леса километра два, там и больница. До Рождества успеете, — объяснила ей попутчица.

Сестра ее работала сторожем в этой больнице и звала их с дочкой к себе, пообещав им комнатку, в которой жила.

Трамвай остановился, выпустив их из своего шумного чрева, возмущенно лязгнул колесами по рельсам и, развернувшись, словно огненный огромный зверь, рванулся в свой любимый кричащий и гудящий город.

А перед ними лежало ровное белое поле. Ветер гнал к лесу одинокий серый куст перекати-поля. Куст несся вслед за человеком, шедшим к лесу.

— Значит, и нам туда, — решила женщина и вступила на утоптанную тропинку. Дочка весело захрустела по снегу валенками.

Первая звезда появилась в еще белеющем небе. Но уже смеркалось. Ветер обжигал лицо, трепал тонкий шарфик девочки, она все чаще спотыкалась и хныкала.

Мать все больше утомлялась, голод уже давно отнял силы, здоровье. От свежего воздуха клонило ко сну.

Мать остановилась, растерянно оглянулась. Людей ни впереди, ни сзади не было. Дорога словно испарилась, открыв низкие, покрытые инеем призрачные кусты. Они стояли в ряд, словно белые часовые, а за ними возвышались величественные сосны. Ветви их были похожи на огромные белые пальцы великанов, зовущих отдохнуть, застыть в белой, слепящей и холодной красоте…

Мать тоскливо оглянулась. Сзади лежало белое поле, огни города исчезли, а вокруг замер лес, таинственный, сказочный… и ледяной.

— Мама, скоро придем? Я устала, мне холодно, кушать хочу, — заплакала девочка, почувствовав недоброе.

— Тихо, тихо, детка, давай отдохнем, — ласково успокаивала ее мать.

Женщина присела на корточки и, расстегнув свое ветхое пальтишко, обняла девочку. Дочка, засыпая, медленно опускалась на руки матери.

Впереди вдруг мелькнул огонек, мать с трудом поднявшись, двинулась к нему. Огонек потух, мать опустилась в изнеможении на снег.

Слезы замерзли на ее щеках, иней засеребрился на ресницах… А снег под ней уже был теплый и мягкий. Послышался приглушенный и нежный звон колокола. Мать приоткрыла глаза и увидела заснеженный туманный купол….

— Господи, господи, помоги нам, — прошептала она, засыпая.

С неба плавно опустились птицы с большими белыми крыльями. Они укрыли девочку мягкими и пушистыми облачными перьями.

— А где же у них клювики? — удивилась девочка. Вместо клювиков на нее смотрели нежные и спокойные детские лица. Замерзающая мать молчала. Девочка сняла с ее щек прозрачные слезинки и подбросила их в небо. Они зазвенели и сели рядом со звездами. Желтая луна плавала среди звезд, проверяя, все ли они на месте и ярко ли освещают землю. Вдруг возмущенный ветер подлетел к сосне, с силой тряхнул ее лапы, сбросив комья снега.

— Ох-ха-ха, — захохотал филин, вылетев из под ее укрытия.

Сосна заскрипела, вытянулась… и коснулась луны. Филин, улетая, ударил крылом куст рябины, и ягоды, яркие и блестящие, посыпались на белый снег.

Луна медленно оттолкнула сероватое облако, открыв большую голубоватую звезду.

Маленькие звезды вокруг нее радостно вспыхнули, словно разноцветные светлячки, голубые и розовые; они тихо зазвенели колокольчиками, и с неба полилась на землю чудная нежная мелодия…

Снег осветился и засверкал подаренными небом звездочками.

А белые птицы плавно воспарили в небо, прощально помахав крыльями.

— Динь-динь-динь, — явственно послышался земной звук.

Мать подняла веки.

Мужичок в белом тулупе склонился над ней.

— С Рождеством Христовым, — улыбался он, приглашая их с дочкой в сани.

На дороге, которая оказалась рядом, стояли белые сани и запряженная в них, вся в инее, лошадь.

Мать опустилась в пахучее сено. Мужичок укрыл девочку одной стороной своего тулупа. Тулуп был кудрявый и от него пахло козленком.

Хитро улыбаясь, мужичок что-то вытащил из сена и подал девочке.

— Это луна? — спросила еще сонная девочка.

— Это мед Господь послал, пейте.

Мед в баночке был очень теплым, тягучим. Мать, ошеломленная и еще толком не проснувшаяся, глотнула и быстро согрелась.

Когда подъехали к зданию больницы и позвонили в дверь, мать обернулась к мужичку.

На тропинке стояла дочка и махала рукой. Сани исчезали в снежном облаке.

— Да у нас и дороги-то здесь нет, а саней-то и вовсе не видели, — заметила ее сестра, озабоченно трогая лоб родственницы.

— Мама, а кто этот дедушка? — спросила девочка, засыпая в теплой постели.

Радостно звонил колокол.

— Это — тайна, — в раздумье тихо ответила мать.

— Самая сладкая тайна на свете, — продолжала девочка, вспоминая вкус меда.

Мать молчала.

— И самая звездная, — прошептала дочка, стараясь снять слезинку с ее щеки. Но та моментально высохла.

— С Рождеством Христовым! — радостно возвещал колокол.

У нас в доме зелёная гостья. Она приехала к Великому празднику на широких розвальнях. Её привез улыбающийся дед-мужичок с пушистою, белою бородою до пояса. Она встала на праздничном ковре в гостиной, раскинула кудрявые ветви. На иголочках задрожали капли растаявшего снега. Ёлка отогрелась, повеяло лесным благоуханием.

Моя старшая сестра Лида и я надели на неё жемчужные ожерелья, серебряные бусы, блестящие нити. Повесили на пушистые лапки восковых ангелов, трубящих в большие золотые трубы, белокурых снегурочек, ватных мальчиков и девочек, сидящих в крохотных картонных санях, весёлых трубочистов, качающихся на лёгких лестницах, гномов в малиновых шапочках и сапожках. Навесили стеклянных, нежно звучащих яблочек, груш, вишенок, мухоморов, кошек, собак, коней, львов, оленей, мишек, — да всего и не перечтёшь! Под ёлку постелили вату, посыпали её битым стеклом, и она заблестела, как снежный сугроб. Рядом с деревом встал дедушка Мороз в белой шубе, в белой шапке, в белых рукавицах, в белых валенках. Он был похож на деда-мужика, который привез нам ёлку. Такие же румяные щёки, лицо без морщин, весёлые, улыбающиеся глаза.

Наконец, вошел в гостиную отец с серебряною звездою в руке и украсил ею верхушку дерева; нацепил на ветки подсвечники с завитыми спиралью свечками и, посмотрев, издали на ёлку, сказал; «Ну вот, и отлично!” При мягком свете ламп деревцо играло, мерцало, словно камень драгоценный. Всегда чинная сестрица обняла меня, закружила, зашептала:

«У нас ёлочка, словно царевна заморская”.

В столовой часы пробили пять раз. «Как бы нам в церковь не опоздать”, — послышался голос матери. «Иван уже заложил Стального”, — сказала горничная Маша, прибирая с рояля коробки от ёлочных украшений. Лида и я нарядились в бархатные платьица, распустили по плечам волосы и пошли в переднюю, где нас уже ждали отец и мать.

Полетели сани по московским снежным улицам. Развернулось над нами чистое, морозное небо. Засияли звёзды, словно лампады небесные, неугасимые. Встали сани у ворот монастыря Новодевичьего. Забелела каменная ограда. Прошли через кладбище, поднялись по пологой лестнице в зимнюю церковь с низкими сводами.

«Христос раждается, славите… Пойте Господеви, вся земля”,— ликуют рождественские песнопения. Монахини поют словно Ангелы. Хор большой-большой. Юные дисканты ввысь взвиваются. Увлекают в Божие небо молящихся.

«Слава в вышних Богу и на земли мир в человецех благоволение”, ширится, растёт, радостью исполняет души людей крылатое славословие…

Проплывали, клубясь, облака ладана. Перед концом службы у сестрицы голова закружилась, и мы, не достояв всенощного бдения, вышли на морозный воздух.

— Почему у нас в гостиной так светло? — спросила Лида, когда мы подъезжали к дому.

— Вероятно, люстру зажгли,— ответила мама. Но каково было наше удивление, когда, распахнув двери гостиной, мы встретили нашу милую ёлочку, сияющую зажженными свечами. Это «мадмазель” Маргарита нам сделала сюрприз.

После ужина сестра нашла под ёлкою свой подарок — сборник стихов, о котором уже давно мечтала. Она сняла футляр, — на голубом бархате лежал гранатовый крестик и тонкая золотая цепочка.

— И крест, и цепочка тоже мне? — спросила Лида у отца.

— Ну конечно, — отвечал он.

Я с торжеством вытащила из ватного сугроба коньки «снегурки” и собралась было их привинчивать к туфлям, как подошла мать и посадила ко мне на плечо лохматую плюшевую обезьянку, которая забавно пищала, когда ей придавливали брюшко. Я была в полном восторге.

Свечки догорали. Кое-где с лёгким треском вспыхнула хвоя и запахло тёплою смолою.

— Подождём, пока все свечки сгорят,— предложила мне сестрица.

Мать и «мадмазель” ушли в столовую. Мы сели на мягкий ковёр и смотрели, как меркла, темнела ёлка. Наконец, последняя свеча растаяла — угасла, капнув голубую каплю на ватный сугроб.

«Вот теперь и спать пора”,— прошептала сестрица. Сразу заснуть я не могла! Какое-то неизъяснимое ликование трепетало в груди. Детское сердце ширилось, словно улететь хотело. Словно у него выросли такие прозрачные, лёгкие крылышки, как у восковых ёлочных ангелов, трубящих в серебряные трубы.

Рождественская радость сияла в детской душе.

От синей лампады тянулись длинные, острые лучи… Зажмуришь слегка глаза — лучики побегут к изголовью, тёплые, приветливые.

«Баю-бай, — шепчут они. — Мы всю ночь храним святой огонек, мрак отгоняем, сны нашёптываем мирные”.

А я думала: к ёлочке такие же лучики от лампады тянутся, что перед Спасом Нерукотворенным теплится. Ёлочке одной в гостиной нестрашно, не темно…

Захотелось солнышку утром взглянуть сквозь окошко в детскую — ан и нельзя.

Ах проказник, дедушка Мороз, ах забавник! Своею тонкою кисточкой сверху донизу расписал стекло. Чего-чего он только не изобразил! Вон стоит павлин, распустив серебряный хвост. Над его головой завились снежные колокольчики. Вон пастушок играет на дудочке и гонит белых барашков по заиндевелому полю. На холмах растут цветы какие-то диковинные, лапчатые.

Я спрыгнула с кроватки и принялась согревать стекло своим дыханием. Оттаял иней, открылся светлый кружок. Взглянула одним глазом на двор — и зажмурилась: крепко ударило солнышко жёлтыми лучами.

— С праздником, Петровнушка, — заговорила вошедшая в детскую старушка Матрена. — Царство Небесное проспишь, ой проспишь! Будили тебя к обедне, а ты под нос себе прогымкаешь — и на другой бок. Господа и мамзель в церковь уехали.

Я была смущена и оправдывалась.

— Я вчера слышала, как часы полночь пробили. Я поздно легла, Матрёна, вот уж, верно, поэтому и не могла проснуться.

Второпях оделась и побежала в гостиную на ёлку взглянуть. За ночь она словно ещё красивее стала, словно ещё шире раскинула пушистые ветви!

— Здравствуй, зелёная гостья, с Праздником Великим! Так бы, кажется, и перецеловала каждую твою колючую, душистую ветку, милая, милая! Как ты спала? Что снилось? Тебя баюкали белые снегурочки, восковые ангелы трубили над тобою песни Рождества. А страшно тебе не было? Нет. Тихо, кротко сияла лампада Спасу Нерукотворенному и тебе посылала алые лучики.

Далёкий звон колоколов Новодевичьего монастыря коснулся окон гостиной, мягкой волною пролетел по всему дому. Старушка Матрёна зевнула, перекрестила рот и прошептала: «Поздняя обедня кончилась. Я-то, по обычаю, к ранней поторопилась”.

Через полчаса задребезжал звонок.

— Пойтить надо господам отворить,— сказала старушка и, поскрипывая новыми козловыми башмаками, заторопилась в переднюю.

Мама и сестра трунили надо мной: «Каково тебе спалось? Как дремалось?” Вмешался отец:

— Пойдем-ка лучше пирожком закусим. После церкви-то все проголодались.

Рождественский пирог удался на славу. Однако же, я с нетерпением ожидала, когда можно было выйти из-за стола, надеть высокие, теплые башмаки, кофточку на вате и побежать на солнечный, ослепительно-белый двор…

В саду от деревьев бежали тонкие, голубые тени. Синий лёд пронзали острые лучи и он сверкал, словно зеркало. Как смешно скользить на тонких, железных пластинках. Точно ты между небом и землёю, точно ты вот-вот сейчас упадешь в рыхлый сугроб. Так и есть — упала!

— Барышня, батюшка пришел! Скорей домой,— кричит с крыльца Настасья. Я бросила в кухне коньки, кофточку и поспешила в гостиную. Там уже дьячки запевали: «Рождество Твое, Христе Боже наш…”

Рядом со мной истово крестилась ласковая старушка Матрёна. Она глядела умилённо на Спаса Нерукотворённого, и блестящие слезинки катились по её тёмному, морщинистому лицу.

Каких только чудес не случается в Рождественскую ночь! Сережа слушал, как мама читает ему святочные рассказы, и только диву давался. Все они, начинаясь грустно-грустно, заканчивались так, что даже плакать хотелось от радости. Были, правда, и рассказы с другим концом. Но мама, хмурясь, пропускала их. И правильно делала. Печального им хватало и в жизни.

За окном наступала темно-синяя ночь. Двор быстро чернел, и только береза под ярким фонарем продолжала оставаться белой. Крупными хлопьями, словно ватные шарики на нитках, которыми они когда-то украшали комнату с елкой, падал снег.

Вспомнив то счастливое время, Сережа прищурил глаза. Береза сразу превратилась в ель, а многочисленные горящие в честь Рождества окна дома напротив стали светящимися гирляндами. Папа с мамой сновали по заставленной мягкой мебелью и увешанной коврами комнате. Они доставали из буфета праздничную посуду и накладывали в нее сыр, колбасу, дымящуюся картошку с мясом…

Сережа сглотнул голодную слюну и открыл глаза. Ель снова стала березой, а комната – пустой и унылой, где не было ни ковров с креслами, ни праздничного стола, ни папы… Мама лежала на истрепанном диване, читая про то, как бедный мальчик однажды попал из жалкой лачуги на рождественский бал во дворец. А папа… его последний раз он видел на вокзале, в окружении точно таких же спившихся бомжей.

– Ну, вот и все! – сказала мама, переворачивая последнюю страницу.

«Как жаль, что такое бывает только в книгах!” – вздохнул про себя Сережа и вслух спросил:

– А почему эти рассказы – святочные?

Мама подумала и улыбнулась:

– Наверное, потому, что они про Рождество. Ты же ведь теперь знаешь, что сегодня кончается пост.

– Он у нас и завтра будет! – буркнул Сережа.

– … и наступает самая веселая неделя, которая называется святки! – делая вид, что не слышит его, закончила мама.

– Самая грустная неделя… – снова искаженным эхом повторил мальчик. Мама с трудом приподнялась на локте и затеплила перед стоявшей на столе иконой лампаду:

– Ну, вот и праздник. С Рождеством Христовым, сынок! Я так хотела, чтобы и у нас с тобой были настоящие святки, но…

Недоговорив, она легла лицом к стене. Плечи ее вздрагивали. Чем Сережа мог помочь ей? Обнять? Сказать что-нибудь ласковое? Но тогда она заплачет навзрыд, как это уже бывало не раз. И он опять стал глядеть в окно на березовую ель и радужные из-за слез на глазах окна.

Он знал, что мама надеялась получить сегодня щедрую милостыню у храма, куда придет на Рождество много-много людей, и, помнится, даже помогал ей мечтать, как они потратят эти деньги. Но у мамы заболело сердце, и врач сказал, что ей нужно ложиться в больницу. «Только лекарства, – предупредил он, выписывая рецепт, – надо купить за свой счет”. А самое дешевое из них стоило больше, чем мама зарабатывала за месяц, когда еще работала дворником. Где им достать таких денег? Сережа перевел глаза на огонек лампадки. После того, как папа, пропив все самое ценное, исчез из дома, они постепенно сдали в комиссионку мебель и вещи.

Осталось лишь то, чего нельзя было продать даже на «блошином” рынке: этот вечно пугающий острыми зубами пружин диван, царапанный-перецарапанный стол, хромые стулья… Мама хотела продать и родительскую икону, но какая-то бабушка сказала, что она называется «Всех Скорбящих Радость”, и если мама будет молиться перед ней, то Бог и Пресвятая Богородица непременно придут на помощь.

Никто на свете уже больше не мог помочь им, и мама послушалась совета. Она сделала из баночки лампадку и, наливая в нее дешевого масла, отчего та почти сразу же гасла, стала молиться, а потом ходить в храм, где до и после службы просила милостыню.

И, удивительное дело, продавать им давно уже было нечего, денег достать неоткуда, потому что маме из-за болезней пришлось оставить работу, но еда, пусть самая черствая и простая, в доме не переводилась. Сегодня, после первой звездочки, они даже поужинали по-праздничному – черным хлебом с селедкой под луком! А вот завтра, холодея, вспомнил Сережа, им совсем нечего будет есть.

И тут он понял, чем может помочь маме! Если она сама не в силах пойти за милостыней, то должен идти он! Нужно было только дождаться, когда мама уснет или погаснет лампадка, чтобы он мог незаметно уйти из дома. Но огонек в этот раз почему-то горел и горел. К счастью, мама вскоре задышала по-сонному ровно, и Сережа, наскоро одевшись, неслышно скользнул за дверь.

* * *

Улица встретила его разноцветным сиянием и многоголосой суетой. Со всех сторон завывающе подмигивали огни реклам. Мчались, шипя колесами, по заснеженному асфальту автомобили. Люди, смеясь и радуясь празднику, шли – одни обгоняя его, другие навстречу… Десятки, сотни, тысячи людей, и ни одному из них не было дела до одиноко идущего мальчика, у которого дома осталась больная мать.

Сережа шел, и ему казалось, что все это он уже где-то видел и слышал, причем совсем недавно. «Ах, да! – вспомнил он. – В святочных рассказах”. Только там бездушными прохожими были жившие лет сто назад, а не эти люди, а бедным мальчиком – он сам. И хотя в ближайшем храме, и в другом, и в третьем всенощная служба уже отошла, его не покидало ощущение, что с ним тоже может произойти что-то необыкновенное.

Он уже не шел – бежал по улицам. И только раз, проходя мимо большого магазина, остановился и долго, расплющив нос о витринное стекло, смотрел на ломившиеся от всяких вкусностей прилавки и на огромного плюшевого мишку в отделе подарков.

Наконец, обежав и исколесив полгорода на трамвае, он увидел церковь, в котором еще шла ночная служба. Встав на паперти, Сережа робко протянул руку и, завидев приближавшихся людей, выдавил из себя непривычное:

– Подайте, ради Христа!

Первый рубль, который вложил ему в ладошку старичок, он запомнил на всю жизнь. Потом одна женщина дала ему две десятикопеечные монетки, а другая – пряник. И все. После этого переулок перед храмом как вымер. Сережа понял, что, опоздав к началу службы, он должен дождаться ее окончания, когда начнут выходить люди. Зайти же в храм, где громко пели «Христос раждается…”, он боялся – вдруг за это время появится еще какой-нибудь щедрый прохожий?

От долгого стояния на одном месте стали мерзнуть ноги. Варежки он в спешке забыл дома и теперь вынужден был поочередно греть в кармане то одну, то другую руку. Наконец он присел на корточки и, не опуская ладошки – вдруг все же кто-то пройдет мимо, – почувствовал, как быстро проваливается в сон.

…Очнулся он от близкого громкого разговора. Сережа открыл глаза и увидел высокого красивого мужчину в распахнутой дубленке, с толстой сумочкой на ремешке, какие носят богатые люди.

– Можешь поздравить! – говорил он кому-то по трубке-телефону. – Только что исповедался и, как говорится, очистил сердце! Такой груз с души снял… Все, еду теперь отдыхать!

– Подайте… ради Христа! – испугавшись, что он сейчас уйдет, с трудом разлепил заледенелые губы Сережа. Мужчина, не переставая разговаривать, достал из кармана и небрежно протянул – Сережа даже глазам не поверил, но каких только чудес не бывает в Рождественскую ночь – сто рублей!

– Спасибо! – прошептал он и сбивчиво в порыве благодарности принялся объяснять: «У меня ведь мама больна … рецепт… есть нечего завтра… было…”

– Хватит с тебя. Остальное Бог подаст! – поняв его по-своему, отмахнулся мужчина.

И тут произошло что-то непонятное… странное… удивительное! Мужчина вдруг изменился в лице. Брезгливое выражение исчезло, и на смену ему пришло благоговейное. Он с восторгом и почти с ужасом, глядя куда-то выше и правее головы мальчика, стал торопливо расстегивать сумочку, бормоча:

– Господи, да я… Господи, да если это Тебе… Я ведь только слышал, что Ты стоишь за нищими, но чтобы это было вот так… здесь… со мною?.. Держи, малыш!

Сережа посмотрел на то, что давал ему мужчина, и обомлел. Это были доллары… Одна, вторая, пятая, десятая – и сколько их там еще – зеленоватые бумажки! Он попытался ухватить их, но пальцы так задеревенели на морозе, что не смогли удержать этого богатства.

– Господи, да он же замерз! Ты ведь замерз совсем! – обращаясь уже к Сереже, воскликнул странный мужчина и приказал: «А ну, живо ко мне в машину, я отвезу вас… тебя домой!”

Мужчина не был пьян. Сережа, хорошо знавший по папе, какими бывают пьяные, сразу понял это. Он очень хотел оглянуться и посмотреть, кто это так помогает ему, но, боясь, что мужчина вдруг исчезнет, покорно пошел за ним следом.

* * *

В машине, отмякая в тепле, он сначала нехотя, а потом, увлекаясь, стал подробно отвечать на вопросы, как они с мамой жили раньше и как живут теперь. Когда же дошел до того, каким был у них праздничный ужин, мужчина резко затормозил машину и повел Сережу в тот самый большой магазин, у витрины которого он любовался недоступными ему товарами. Из магазина они вышли нагруженными до предела. Мужчина шел к машине с пакетами, в которых были сыр, колбаса, апельсины, конфеты и даже торт, а Сережа прижимал к груди огромного плюшевого мишку.

Как они доехали до дома, как поднялись на этаж, он не помнил. Все происходило как во все. Пришел он в себя только тогда, когда предупрежденный, что мама спит, мужчина на цыпочках пробрался в комнату, осмотрелся и прошептал:

– Господи, да как же Ты сюда… да как же они здесь… Значит, так! Рецепт я забираю с собой и завтра же отвожу твою маму в больницу. Папой тоже займусь. Ты пока поживешь у моей бабушки. А здесь мы за это время такой ремонт сделаем, что самого Господа не стыдно принимать будет! Кстати, – наклонился он к уху мальчика, – а Он часто у вас бывает?

– Кто? – заморгал Сережа.

– Ну, Сам… Он! – мужчина замялся и показал взглядом на икону, перед которой продолжала гореть лампадка. – Иисус Христос!

– Так значит, это был Он? – только теперь понял все мальчик. – И все это – благодаря Ему?!

Через полчаса Сережа, проводив мужчину, лежал на своей расшатанной раскладушке и слушал, как дышит во сне даже не подозревавшая ни о чем мама. За окном быстро наступало светло-синее утро. Окна в доме напротив давно погасли и не казались уже гирляндами. Береза тоже не хотела больше быть елью. Но ему теперь не было грустно от этого. Он знал, что в следующем году наконец-то и у них обязательно будут настоящая елка и святки.

Единственное, чего он страшился, так это проснуться не в этой постели, а на промерзшей паперти. Но тут же, сжимая покрепче плюшевого мишку, успокаивал себя: ведь каких только чудес не случается в Рождественскую ночь!

— Подайте, Христа — ради, милостыньку! Милостыньку, Христа — ради!..

Никто не слышал этих жалобных слов, никто не обращал внимания на слезы, звучавшие в словах бедно-одетой женщины, одиноко стоявшей на углу большой и оживленной городской улицы.

— Подайте милостыньку!..

Прохожие торопливо шагали мимо ее, с шумом неслись экипажи по снежной дороге. Кругом слышался смех, оживленный говор…

На землю спускалась святая, великая ночь под Рождество Христово. Она сияла звездами, окутывала город таинственной мглой.

Милостыньку… не себе, деткам моим прошу…

Голос женщины вдруг оборвался, и она тихо заплакала, Дрожа под своими лохмотьями, она вытирала слезы окоченевшими пальцами, но они снова лились по ее исхудалым щекам. Никому не было до нее дела…

Да она и сама не думала о себе, о том, что совсем замерзла, что с утра не ела ни крошки… Вся мысль ее принадлежала детям, сердце болело за них…

Сидят они, бедные, там, в холодной темной конуре, голодные, иззябшие… и ждут ее… Что она принесет или что скажет? Завтра великий праздник, всем детям веселье, только ее бедные детки голодны и несчастны.

Что делать ей? Что делать? Все последнее время она работала, как могла, надрывала последние силы…

Потом слегла и потеряла последнюю работу…

Подошел праздник, ей негде взять куска хлеба…

О, детки, бедные детки! Ради них, она решилась, в первый раз в жизни, просить милостыню… Рука не поднималась, язык не поворачивался… Но мысль, что дети ее есть хотят, что они встретят праздник — голодные, несчастные, эта мысль мучила ее, как пытка. Она готова была на все. И за несколько часов ей удалось набрать несколько копеек… Несчастные дети! У других детей — елка, они — веселы, довольны в этот великий праздник, только ее -дети…

«Милостыньку, добрые люди, подайте! Подайте, — Христа—ради!”.

И словно в ответ на ее отчаяние, неподалеку раздался благовест… ко всенощной. Да, надо пойти, помолиться… Быть может, молитва облегчит ее душу… Она помолится усердно о них, о детях… Неверными шагами доплелась она до церкви…

Храм освещен, залит огнями… Всюду масса людей… веселые довольные лица. Притаившись в уголке, она упала на колени и замерла… Вся безграничная, материнская любовь, вся ее скорбь о детях вылилась в горячей молитве, в глухих скорбных рыданиях. «Господи, помоги! Помоги!” плачет она. И кому, как не Господу Покровителю и Защитнику слабых и несчастных, вылить ей все свое горе, всю душевную боль свою? Тихо молилась она в уголке, и слезы градом лились по бедному лицу.

Она не заметила, как кончилась всенощная, не видела, как к ней подошел кто-то…

— О чем вы плачете? — раздался за ней нежный голос, показавшийся ей небесной музыкой.

Она очнулась, подняла глаза и увидала перед собой маленькую, богато одетую девочку. На нее глядели с милым участием ясные детские глазки. Сзади девочки стояла старушка-няня.

— У вас есть горе? Да? Бедная вы, бедная! Эти слова, сказанные нежным, детским голосом, глубоко тронули ее.

Горе! Детки у меня голодны, с утра не ели… Завтра праздник такой… великий…

— Не ели? Голодны? — На лице девочки выразился ужас.

— Няня, что же это! Дети не ели ничего! И завтра будут голодны! Нянечка! Как же это?

Маленькая детская ручка скользнула в муфту.

— Вот, возьмите, тут есть деньги… сколько, я не знаю… покормите детей… ради Бога… Ах, няня, это ужасно! Они ничего не ели! Разве это можно, няня!

На глазах девочки навернулись крупные слезы.

— Чтож, Маничка, делать! Бедность у них! И сидят, бедные, в голоде да в холоде. Ждут, не поможет-ли им Господь!

— Ах, няничка, мне жаль их! Где вы живете, сколько у вас детей?

— Муж умер — с полгода будет… Трое ребят на руках осталось. Работать не могла, хворала все время… Вот и пришлось с рукой по миру идти… Живем мы, недалеко… вот тут… в подвале, на углу, в большом каменном доме купца Осипова…

— Няня, почти рядом с нами, а я и не знала! .. Пойдем скорее, теперь я знаю, что надо делать!

Девочка быстро вышла из церкви, в сопровождении старухи.

Бедная женщина машинально пошла за ними. В кошельке, который был у нее в руках, лежала пятирублевая бумажка. Забыв все, кроме того, что она может теперь согреть и накормить дорогих ребяток, она зашла в лавку, купила провизии, хлеба, чаю, сахару и побежала домой. Щеп осталось еще довольно, печку истопить ими хватит.

Она бежала домой из всех сил.

Вот и темная конурка. Три детских фигурки бросились к ней на встречу.

— Маминька! Есть хочется! Принесла ли ты! Родная!

— Она обняла их всех троих и облила слезами.

— Послал Господь! Надя, затопи печку, Петюша, ставь самовар! Погреемся, поедим, ради великого праздника!

В конурке, сырой и мрачной, наступил праздник. Дети были веселы, согрелись и болтали. Мать радовалась их оживлению, их болтовне. Только изредка приходила в голову печальная мысль… что же дальше? Что дальше будет?

— Ну, Господь не оставит! — Говорила она себе, возлагая всю надежду на Бога.

Маленькая Надя тихо подошла к матери, прижалась к ней и заговорила.

— Скажи мама, правда, что в рождественскую ночь с неба слетает рождественский ангел и приносит подарки бедным детям! Скажи, мама!

Мальчики тоже подошли к матери. И желая утешить детей, она начала им рассказывать, что Господь заботится о бедных детях и посылает им Своего ангела в великую, рождественскую ночь, и этот ангел приносит им подарки и гостинцы!

— И елку, мама?

— И елку, детки, хорошую, блестящую елку! В дверь подвала кто-то стукнул. Дети бросились отворить. Показался мужик, с маленькой зеленой елкой в руках. За ним хорошенькая, белокурая девочка с корзиной, в сопровождении няни, несшей за ней разные свертки и пакеты.

Дети робко прижались к матери.

— Это ангел, мама, это ангел? — тихо шептали они, благоговейно смотря на хорошенькую нарядную девочку.

Елка давно стояла уже на полу. Старуха няня развязала пакеты, вытащила из них вкусные булочки, кренделя, сыр, масло, яйца, убирала елку свечами и гостинцами. Дети все еще не могли прийти в себя. Они любовались на «ангела”. И молчали, не двигаясь с места.

— Вот вам, встречайте весело Рождество! — прозвучал детский голосок. С праздником!

Девочка поставила на стол корзину и исчезла, прежде чем дети и мать опомнились и пришли в себя.

«Рождественский ангел” прилетел, принес детям елку, гостинцы, радость и исчез, как лучезарное виденье…

Дома Маню ждала мама, горячо обняла ее и прижала к себе.

— Добрая моя девочка! — говорила она, целуя счастливое личико дочери. Ты отказалась сама от елки, от гостинцев и все отдала бедным детям! Золотое у тебя сердечко! Бог наградит тебя…

«Маня осталась без елки и подарков, но вся сияла счастьем. С своим милым личиком, золотистыми волосами она в самом деле походила на «рождественского ангела”.

Ты хочешь, милый мальчик, чтобы я рассказал тебе про наше Рождество. Ну, что же… Не поймешь чего — подскажет сердце.

Как будто я такой, как ты. Снежок ты знаешь? Здесь он — редко, выпадет — и стаял. А у нас повалит — свету, бывало, не видать, дня на три! Все завалит. На улицах — сугробы, все бело. На крышах, на заборах, на фонарях — вот сколько снегу! С крыш свисает. Висит — и рухнет мягко, как мука. Ну, за ворот засыплет. Дворники сгребают в кучи, свозят. А не сгребай — увязнешь. Тихо у нас зимой и глухо. Несутся санки, а не слышно. Только в мороз визжат полозья. Зато весной услышишь первые колеса… — вот радость!..

Наше Рождество подходит издалека, тихо. Глубокие снега, морозы крепче. Увидишь, что мороженых свиней подвозят, — скоро и Рождество. Шесть недель постились, ели рыбу. Кто побогаче — белугу, осетрину, судачка, наважку; победней — селедку, сомовину, леща… У нас, в России, всякой рыбы много. Зато на Рождество — свинину, все. В мясных, бывало, до потолка навалят, словно бревна, — мороженые свиньи. Окорока обрублены, к засолу. Так и лежат, рядами, — разводы розовые видно, снежком запорошило.

А мороз такой, что воздух мерзнет — Инеем стоит; туманно, дымно. И тянутся обозы — к Рождеству. Обоз? Ну, будто поезд… только не вагоны, а сани, по снежку, широкие, из дальних мест. Гусем, друг за дружкой, тянут. Лошади степные, на продажу. А мужики здоровые, тамбовцы, с Волги, из-под Самары. Везут свинину, поросят, индюшек — «пылкого морозу». Рябчик идет, сибирский, тетерев-глухарь… Знаешь — рябчик? Пестренький такой, рябой… ну, рябчик! С голубя, пожалуй, будет. Называется — дичь, лесная птица. Питается рябиной, клюквой, можжевелкой. А на вкус, брат!.. Здесь редко видишь, а у нас — обозами тянули. Все распродадут, и сани, и лошадей, закупят красного товару, ситцу — и домой, чугункой. Чугунка? А железная дорога. Выгодней в Москву обозом: свой овес-то и лошади к продаже своих заводов, с косяков степных.

Перед Рождеством на Конной площади в Москве — там лошадями торговали — стон стоит. А площадь эта… — как бы тебе сказать?.. — да попросторней будет, чем… знаешь, Эйфелева-то башня где? И вся — в санях. Тысячи саней, рядами. Мороженые свиньи — как дрова лежат на версту. Завалит снегом, а из-под снега рыла да зады. А то чаны, огромные, да… с комнату, пожа-луй! А это солонина. И такой мороз, что и рассол-то замерзает… — розовый ледок на солонине. Мясник, бывало, рубит топором свинину, кусок отскочит, хоть с полфунта, — наплевать! Нищий подберет. Эту свиную «крошку» охапками бросали нищим: на, разговейся! Перед свининой — поросячий ряд, на версту. А там — гусиный, куриный, утка, глухари-тетерьки, рябчик… Прямо из саней торговля. И без весов, поштучно больше. Широка Россия — без весов, на глаз. Бывало, фабричные впрягутся в розвальни — большие сани — везут-смеются. Горой навалят: поросят, свинины, солонины, баранины… Богато жили.

Перед Рождеством, — дня за три, на рынках, на площадях лес елок. А какие елки! Этого добра в России сколько хочешь. Не так, как здесь» — тычинки. У нашей елки… как отогреется, расправит лапы, — чаща. На Театральной площади, бывало, — лес. Стоят, в снегу. А снег повалит — потерял дорогу! Мужики, в тулупах, как в лесу. Народ гуляет, выбирает. Собаки в елках — будто волки, право. Костры горят, погреться. Дым столбом. Сбитенщики ходят, аукаются в елках: «Эй, сладкий сбитень! калачики горячи!..» В самоварах, на долгих дужках, — сбитень. Сбитень? А такой горячий, лучше чая. С медом, с имбирем — душисто, сладко. Стакан — копейка. Калачик мерзлый, стаканчик сбитню, толстенький такой, граненый, — пальцы жжет. На снежку, в лесу… приятно! Потягиваешь понемножку, а пар — клубами, как из паровоза. Калачик — льдышка. Ну, помакаешь, помягчеет. До ночи прогуляешь в елках. А мороз крепчает. Небо — в дыму — лиловое, в огне. На елках иней, мерзлая ворона попадется, наступишь — хрустнет, как стекляшка. Морозная Россия, а… тепло!..

В Сочельник, под Рождество, — бывало, до звезды не ели. Кутью варили, из пшеницы, с медом; взвар — из чернослива, груша, шептала… Ставили под образа, на сено. Почему?.. А будто — дар Христу. Ну… будто. Он на сене, в яслях. Бывало, ждешь звезды, протрешь все стекла. На стеклах лед, с мороза. Вот, брат, красота-то!.. Елочки на них, разводы, как кружевное. Ноготком протрешь — звезды не видно? Видно! Первая звезда, а вон — другая… Стекла засинелись. Стреляет от мороза печка, скачут тени.

А звезд все больше. А какие звезды!.. Форточку откроешь — резанет, ожжет морозом. А звезды!.. На черном небе так и кипит от света, дрожит, мер-цает. А какие звезды!.. Усатые, живые, бьются, колют глаз. В воздухе-то мерзлость, через нее-то звезды больше, разными огнями блещут — голубой хрусталь, и синий, и зеленый, — в стрелках. И звон услышишь. И будто это звезды — звон-то! Морозный, гулкий — прямо серебро. Такого не услышишь, нет. В Кремле ударят — древний звон, степенный, с глухотцой. А то — тугое серебро, как бархат звонный. И все запело, тысяча церквей играет. Такого не услышишь, нет. Не Пасха, перезвону нет, а стелет звоном, кроет серебром, как пенье, без конца-начала… — гул и гул.

Ко всенощной. Валенки наденешь, тулупчик из барана, шапку, башлычок — мороз и не щиплет. Выйдешь — певучий звон. И звезды. Калитку тронешь — так и осыплет треском. Мороз! Снег синий, крепкий, попискивает тонко-тонко. По улице — сугробы, горы. В окошках розовые огоньки лампадок. А воздух… — синий, серебрится пылью, дымный, звездный. Сады дымятся. Березы — белые виденья. Спят в них галки. Огнистые дымы столбами, высоко, до звезд. Звездный звон, певучий — плывет, не молкнет; сонный, звон-чудо, звон-виденье, славит Бога в вышних — Рождество.

Идешь и думаешь: сейчас услышу ласковый напев-молитву, простой, особенный какой-то, детский, теплый… — и почему-то видится кроватка, звезды.

Рождество Твое, Христе Боже наш,
Воссия мирови Свет Разума…

И почему-то кажется, что давний-давний тот напев священный… был всегда. И будет.

На уголке лавчонка, без дверей. Торгует старичок в тулупе, жмется. За мерзлым стеклышком — знакомый Ангел с золотым цветочком, мерзнет. Осыпан блеском. Я его держал недавно, трогал пальцем. Бумажный Ангел. Ну, карточка… осыпан блеском, снежком как будто. Бедный, мерзнет. Никто его не покупает: дорогой. Прижался к стеклышку и мерзнет. Идешь из церкви. Все — другое. Снег — святой. И звезды — святые, новые, рождественские звезды. Рождество! Посмотришь в небо. Где же она, та давняя звезда, которая волхвам явилась? Воя она: над Барминихиным двором, над садом! Каждый год — над этим садом, низко. Она голубоватая, Святая. Бывало, думал: «Если к ней идти — придешь туда. Вот прийти бы… и поклониться вместе с пастухами Рождеству! Он — в яслях, в маленькой кормушке, как в конюшне… Только не дойдешь, мороз, замерзнешь!» Смотришь, смотришь — и думаешь: «Волсви же со Звездою путеше-эст-вуют!..»

Волсви?.. Значит — мудрецы, волхвы. А, маленький, я думал — волки. Тебе смешно? Да, добрые такие волки, — думал. Звезда ведет их, а они идут, притихли. Маленький Христос родился, и даже волки добрые теперь. Даже и волки рады. Правда хорошо ведь? Хвосты у них опущены. Идут, поглядывают на звезду. А та ведет их. Вот и привела. Ты видишь, Ивушка? А ты зажмурься.. -Видишь — кормушка с сеном, светлый-светлый мальчик, ручкой манит? Да, и волков… всех манит. Как я хотел увидеть!.. Овцы там, коровы, голуби взлетают по стропилам… и пастухи склонились… и цари, волхвы… И вот подходят волки. Их у нас в России много!.. Смотрят, а войти боятся. Почему боятся? А стыдно им… злые такие были. Ты спрашиваешь — впустят? Ну конечно, впустят. Скажут: ну, и вы входите, нынче Рождество! И звезды… все звезды там, у входа, толпятся, светят… Кто, волки? Ну конечно, рады.

Бывало, гляжу и думаю: прощай, до будущего Рождества! Ресницы смерзлись, а от звезды все стрелки, стрелки…

Зайдешь к Бушую. Это у нас была собака, лохматая, большая, в конуре жила. Сено там у ней, тепло ей. Хочется сказать Бушую, что Рождество, что даже волки добрые теперь и ходят со звездой… Крикнешь в конуру: «Бушуйка!» Цепью загремит, проснется, фыркнет, посунет мордой, добрый, мягкий. Полижет руку, будто скажет: да. Рождество. И — на душе тепло, от счастья.

Мечтаешь: Святки, елка, в театр поедем… Народу сколько завтра будет! Плотник Семен кирпичиков мне принесет и чурбачков, чудесно они пахнут елкой!.. Придет моя кормилка Настя, сунет апельсинчик и будет целовать и плакать, скажет: «Выкормочек мой… растешь…» Подбитый барин придет еще, такой смешной. Ему дадут стаканчик водки. Будет махать бумажкой, так смешно. С длинными усами, в красном картузе, а под глазами «фонари». И будет говорить стихи. Я помню:

И пусть ничто-с за этот Праздник
Не омрачает торжества!
Поднес почтительно-с проказник
В сей день Христова Рождества!

В кухне на полу рогожи, пылает печь. Теплится лампадка. На лавке: в окоренке оттаивает поросенок, весь в морщинках, индюшка серебрится от морозца. И непременно загляну за печку, где плита: стоит?.. Только под Рождество бывает. Огромная, во всю плиту, — свинья! Ноги у ней подрублены, стоит на четырех култышках, рылом в кухню. Только сейчас втащили — блестит морозцем, уши не обвисли. Мне радостно и жутко: в глазах намерзло, сквозь беловатые ресницы смотрит… Кучер говорит: «Велено их есть на Рождество, за наказание! Не давала спать Младенцу, все хрюкала. Потому и называется — свинья! Он ее хотел погладить, а она, свинья, щетинкой Ему ручку уколола!» Смотрю я долго. В черном рыле — оскаленные зубки, «пятак» как плошка. А вдруг соскочит и загрызет?.. Как-то она загромыхала ночью, напугала.

И в доме — Рождество. Пахнет натертыми полами, мастикой, елкой. Лампы не горят, а все лампадки. Печки трещат-пылают. Тихий свет, святой. Окна совсем замерзли. Отблескивают огоньки лампадок — тихий свет, святой. В холодном зале таинственно темнеет елка, еще пустая, — другая, чем на рынке. За ней чуть брезжит алый огонек лампадки-звездочки, в лесу как будто… А завтра!..

А вот и — завтра. Такой мороз, что все дымится. На стеклах наросло буграми. Солнце над Барминихиным двором — в дыму, висит пунцовым шаром. Будто и оно дымится. От него столбы в зеленом небе. Водовоз подъехал в скрипе. Бочка вся в хрустале и треске. И она дымится, и лошадь, вся седая. Вот мороз!..

Топотом шумят в передней. Мальчишки, славить… Все мои друзья: сапожниковы, скорнячата. Впереди Зола, тощий, кривой сапожник, очень злой, выщипывает за вихры мальчишек. Но сегодня добрый. Всегда Он водит «славить». Мишка Драп несет звезду на палке — картонный домик, светятся окошки из бумажек, пунцовые и золотые, — свечка там. Мальчишки шмыгают носами, пахнут снегом.

— «Волхи же со Звездою питушествуют!» — весело говорит Зола.

Волхов приючайте,
Святое стречайте,
Пришло Рождество,
Начинаем торжество!
С нами Звезда идет,
Молитву поет…

Он взмахивает черным пальцем, и начинают хором:

Рождество Твое, Христе Боже наш…

Совсем не похоже на Звезду, но все равно. Мишка Драп машет домиком, показывает, как Звезда кланяется Солнцу Правды. Васька, мой друг, сапожник, несет огромную розу из бумаги и все на нее смотрит. Мальчишка портного Плешкин в золотой короне, с картонным мечом серебряным.

Это у нас будет царь Кастинкин, который царю Ироду голову отсекет!- говорит Зола. — Сейчас будет святое приставление! — Он схватывает Драпа за голову и устанавливает, как стул. — А кузнечонок у нас царь Ирод будет!

Зола схватывает вымазанного сажей кузнечонка и ставит на другую сторону. Под губой кузнечонка привешен красный язык из кожи, на голове зеленый колпак со звездами.

— Подымай меч выше! — кричит Зола. — А ты, Степка, зубы оскаль страшней! Это я от баушки еще знаю, от старины!

Плешкин взмахивает мечом. Кузнечонок страшно ворочает глазами и скалит зубы. И все начинают хором:

Приходили вол-хи,
Приносили бол-хи,
Приходили вол-хари,
Приносили бол-хари.
Ирод ты. Ирод,
Чего ты родился,
Чего не хрестился,
Я царь Ка-стинкин,.
Маладенца люблю,
Тебе голову срублю!

Плешкин хватает черного Ирода за горло, ударяет мечом по шее, и Ирод падает, как мешок. Драп машет над ним домиком. Васька подает царю Кастинкину розу. Зола говорит скороговоркой:

— Издох царь Ирод поганой смертью, а мы Христа славим-носим, у хозяев ничего не просим, а чего накладут — не, бросим!

Им дают желтый бумажный рублик и по пирогу с ливером, а Золе подносят и зеленый стаканчик водки. Он утирается седой бородкой и обещает зайти вечерком спеть про Ирода «подлинней», но никогда почему-то не приходит.

Позванивает в парадном колокольчик и будет звонить до ночи. Приходит много людей поздравить. Перед иконой поют священники, и огромный дьякон вскрикивает так страшно, что у меня вздрагивает в груди. И вздрагивает все на елке, до серебряной звездочки наверху.

Приходят-уходят люди с красными лицами, в белых воротничках, пьют у стола и крякают.
Гремят трубы в сенях. Сени деревянные, промерзшие. Такой там грохот, словно разбивают стекла. Это — «последние люди», музыканты, пришли поздравить.

— Береги шубы! — кричат в передней. Впереди выступает длинный, с красным шарфом на шее. Он с громадной медной трубой и так в нее дует, что делается страшно, как бы не выскочили и не разбились его глаза. За ним толстенький, маленький, с огромным прорванным барабаном. Он так колотит в него култышкой, словно хочет его разбить. Все затыкают уши, но музыканты играют и играют.

Вот уже и проходит день. Вот уж и елка горит — и догорает. В черные окна блестит мороз. Я дремлю. Где-то гармоника играет, топотанье… — должно быть, в кухне.

В детской горит лампадка. Красные языки из печки прыгают на замерзших окнах. За ними — звезды. Светит большая звезда над Барминихиным садом, но это совсем другая. А та, Святая, ушла. До будущего года.