Рождественские сказки гофмана щелкунчик и другие волшебные сказки

Приключения накануне Нового года

Предисловие издателя

Странствующий энтузиаст, из записной книжки которого берется этот фантастический рассказ в манере Калло, по-видимому, так мало отделяет свою внутреннюю жизнь от внешней, что едва можно различить границы той и другой. Но если ты и неясно видишь эти границы, любезный читатель, то все же тебя может прельстить этот духовидец, и ты незаметно очутишься в неведомом, очарованном царстве, странные образы которого, тем не менее, захотят войти в твою жизнь и быть с тобою запросто, как старые знакомые. От души прошу тебя, любезный читатель, чтобы ты принял их именно такими, какие они есть, и, совершенно отдавшись их чарующему влиянию, охотно перенес бы некоторый страх, который они могут в тебе возбудить, если сильно тобой овладеют. Что же могу я еще сделать для странствующего энтузиаста, с которым в ночь накануне Нового года в Берлине случилось столько диких и странных вещей?

Возлюбленная

В сердце моем была смерть, ледяная смерть. Исходя из души и сердца, терзала она острыми ледяными когтями, словно огнем налитые нервы. Позабыв и шляпу, и плащ, я дико бежал, устремляясь в бурную мрачную ночь! Флюгеры скрипели, казалось, что время зримо двигает свое вечное страшное колесо и сейчас старый год, как великая тяжесть, обрушится в темную бездну. Ты ведь знаешь, что это время – Рождество и Новый год, которые вы все проводите в такой светлой веселой радости, всегда выбрасывает меня из спокойного приюта в бушующее и волнующееся море. Рождество! Это праздничные дни, которые долго сияли для меня приветливым блеском. Я не могу их дождаться: я лучше в это время, я больше похож на дитя, чем когда-либо, ни одной мрачной ненавистнической мысли не питает мою грудь, открытую для истинной небесной радости; я снова мальчик, ликующий от счастья. Из пестрой золоченой резьбы в освещенной лавке улыбаются мне благодатные ангельские лица и через шумную толпу на улицах несутся, точно издалека, священные звуки органа: «Сегодня родился Младенец!»

Но после праздника все смолкает, потухает свет и водворяется темнота. С каждым годом падает все больше и больше увядших цветов, их зародыш замирает навеки, весеннее солнце не зажигает новой жизни в окоченелых ветвях. Все это я отлично знаю, но когда год приходит к концу, какая-то враждебная сила беспрестанно ставит мне это на вид со злобной радостью. «Смотри, – шепчет она мне в уши, – смотри, сколько в этом году прошло перед тобой радостей, которые никогда не вернутся, но зато ты стал умнее и, не держась за презренное веселье, становишься все более и более серьезным человеком без всяких радостей». Для новогоднего вечера черт приготавливает мне всегда совсем особенный праздник. Он умеет в известный момент со страшной насмешкой впиться острыми когтями в мое сердце и наслаждается видом крови, которая оттуда брызжет. Он везде найдет помощь, и вчера ему очень удачно сыграл на руку советник юстиции. У него (я разумею советника) собирается накануне Нового года большое общество, и для этого приятного вечера он желает всякому доставить особое удовольствие. Но при этом все веселье, за которое он так глупо и неловко берется, и которое он с трудом измышляет, переходит в комическое неудовольствие.

Когда я вошел в переднюю, советник быстро пошел мне навстречу, предупреждая мой вход в святилище, где дымился чай и тонкий фимиам. Он хитро и весело поглядывал, улыбаясь мне как-то очень странно и говоря:

– Дружок, дружок, вас ожидает в той комнате нечто удивительное, неожиданность, достойная новогоднего вечера, вы только не пугайтесь!

Сердце у меня упало, во мне зашевелились мрачные предчувствия, и я почувствовал себя совершенно несчастным и грустным. Дверь отворилась, я быстро пошел вперед, вошел в комнату, и среди дам, сидевших на диване, блеснул мне навстречу ее образ. Это была она, она, которую я не видел уже много лет; в душе моей сверкнули в могучем, пламенном луче блаженнейшие минуты моей жизни; нет больше смертельной утраты, мысль о разлуке исчезла!

Каким чудом попала она сюда? Какой случай привел ее в общество советника, тогда как я не слыхал, чтобы он когда-либо был с нею знаком? Я не думал об этом, она снова была со мной! Я стоял неподвижно, точно пораженный волшебным ударом; советник тихонько толкнул меня:

– Ну, что, дружок?

Машинально пошел я дальше, но видел одну ее и из стесненной груди моей с трудом вылетели слова: «Боже мой, Боже! Юлия здесь?» Я стоял у чайного стола, и тогда только Юлия меня увидала. Она поднялась с места и сказала, почти как чужая:

– Очень приятно видеть вас здесь, вы прекрасно выглядите!

Тут она снова села и спросила сидящую рядом с ней даму:

– Можно ли ожидать, что на той неделе будет что-нибудь интересное в театре?

Ты подходишь к роскошному цветку, сладостный запах которого плывет тебе навстречу, но едва ты нагнулся, чтобы ближе рассмотреть милый лик, из сияющих лепестков выползает холодный скользкий василиск и хочет убить тебя своим враждебным взглядом. Это самое случилось со мной.

С дурацким видом раскланялся я с дамами и, чтобы дополнить ядовитое еще и смешным, быстро отступив назад, вышиб из рук стоявшего за мной советника чашку горячего чая, разлив ее прямо на его тонко сложенное жабо. Многие рассмеялись над его несчастьем и еще больше над моей глупостью. Так все сложилось вполне дурацким образом; но я вооружился покорным отчаянием. Юлия не смеялась, мой блуждающий взор упал на нее, и меня точно коснулся луч дивного прошлого из жизни, полной любви и поэзии. Туг кто-то в соседней комнате стал импровизировать на фортепиано; это привело все общество в движение. Говорили, что это приезжий виртуоз по имени Бергер, который божественно играет, и его надо внимательно слушать.

– Не стучи так ужасно чайными ложками, Минхен! – воскликнул советник и, мягким движением руки указывая на дверь, нежно проговорил: – Итак, – приглашая дам приблизиться к виртуозу.

Юлия тоже встала и медленно пошла в другую комнату. Во всей ее фигуре было что-то чуждое. Она казалась мне выше, и красота ее стала роскошнее прежнего. Странный покрой ее белого платья с богатыми складками, только наполовину прикрывавшими ее плечи, грудь и спину, и с пышными рукавами, доходившими до локтя, волосы, расчесанные спереди на две стороны и странно сложенные сзади во множество мелких косичек, – все это придавало ее облику что-то средневековое. Она имела почти такой вид, как женщины на картинах Мириса, и мне все казалось, что я где-то уже отчетливо видел своими глазами то существо, в которое превратилась Юлия. Она сняла перчатки, и замысловатые браслеты, обвитые вокруг сгиба ее кисти, еще больше способствовали тому, чтобы это полное сходство живее и ярче вызвало след какого-то темного воспоминания.

Прежде чем войти в соседнюю комнату, Юлия повернулась ко мне, и мне показалось, что ее ангельски прекрасное, молодое, прелестное лицо исказилось злобной насмешкой. Во мне шевельнулось что-то ужасное, точно какая-то внутренняя сила, судорожно сжимавшая все мои нервы.

– О, он дивно играет! – прошептала около меня барышня, воодушевленная сладким чаем, и, я сам не знаю как, рука ее повисла на моей, и я ее повел, или, вернее, она повела меня, в соседнюю комнату.

Как раз в это время Бергер изобразил бушевание самого дикого урагана; как грохочущие морские волны, вставали и опускались могучие аккорды; это принесло мне облегчение. Около меня стояла Юлия и говорила мне сладким ласкающим голосом:

– Я бы хотела, чтобы ты сидел за фортепиано и нежно пел мне о прошлом счастье и надежде!

Враг оставил меня, и в едином имени – Юлия! – я хотел выразить все небесное блаженство, которое в меня вселилось… Но другие входящие лица отделили ее от меня. Она заметно меня избегала, но мне удавалось то дотронуться до ее платья, то вблизи упиваться ее дыханьем, и в тысяче ослепительных красок проходила мимо меня весна моей жизни.

Бергер заставил смолкнуть бурю, небо прояснилось и, как золотые утренние облачка, понеслись нежные мелодии, тая и расплываясь в pianissimo[46]46

  В музыкальной терминологии – очень тихо (итал.).

[Закрыть]

. Виртуозу достался на долю вполне заслуженный успех, общество расходилось по комнатам, и я незаметно очутился прямо около Юлии. Дух мой окреп, я хотел удержать ее и обнять с безумной мукой любви, но между нами протиснулось проклятое лицо слуги, который, держа большую тарелку, противно крикнул: «Не угодно ли?!» Среди стаканов с дымящимся пуншем стоял изящно отшлифованный бокал, по-видимому, полный того же напитка. Как очутился среди простых стаканов этот, знает лучше всего тот, кого я всегда знал как Клеменса в Октавиане; он делает на ходу приятный завиток одной ногой и особенно любит красные плащи и перья. Юлия взяла в руки тонко отшлифованный и странно сверкавший бокал и протянула его мне, говоря:

– Так ли охотно, как прежде, возьмешь ты стакан из моих рук?

– Юлия, Юлия! – вздохнул я.

Берясь за бокал, я дотронулся до ее нежных пальцев, огненная электрическая искра прошла по всем моим жилам, я пил, пил, и мне казалось, что голубые огоньки вспыхивают и лижут бокал и мои губы. Бокал был осушен, и я сам не знаю, как случилось, что я сидел на оттоманке в кабинете, освещенном только одной алебастровой лампой, и Юлия, Юлия сидела рядом со мной, смотря на меня с той же детской чистотой, как бывало прежде.

Бергер снова сидел за фортепиано, он играл анданте из дивной моцартовской симфонии, и на лебединых крыльях песни носились, и поднималась вся любовь и радость лучшей и солнечной поры моей жизни. Да, это была Юлия, сама Юлия, прекрасная и кроткая, как ангел; наш разговор – тоскливая любовная жалоба – был скорее во взглядах, чем на словах; ее рука покоилась в моей.

– Теперь я никогда тебя не оставлю, твоя любовь – это искра, которая горит во мне, воспламеняя высшую жизнь искусства и поэзии; без тебя, без твоей любви все мертво и безмолвно. Разве ты не потому пришел, что ты – мой навечно?

В эту минуту около нас закачалась дурацкая фигура с паучьими ногами и торчащими жабьими глазами и, противно визжа и глупо улыбаясь, воскликнула:

– Куда это запропастилась моя жена?!

Юлия поднялась и сказала чужим голосом:

– Не пойти ли нам в зал? Мой муж меня ищет. Вы были очень забавны, мой милый, в том же духе, как прежде, только будьте осторожней с вином!

И человек с паучьими ногами схватил ее за руку; она, смеясь, последовала за ним.

– Утрачена навеки! – закричал я.

– Да, конечно, кодилия[47]47

  Кодиль (кодилия) – термин в карточной игре, пять взяток в ломбере, составляющих выигрыш.

[Закрыть]

, милейший! – проблеяло какое-то животное, игравшее в ломбер.

Прочь, прочь бежал я, туда, в лоно бурной ночи.

Сказка «Приключения накануне Нового года» входит в цикл «Фантазии в манере Калло». Написана в январе 1815 года. Переводилась также под названиями «Приключения в Сильвестрову ночь» и «Приключения в новогоднюю ночь». В сюжете новогодней истории отражены автобиографические мотивы – мучительный выбор Гофмана между привязанностью к верной жене и страстью к юной Юлии Марк. В этой сказке люди теряют свои тени и отражения и подчиняются демоническим силам.

Однажды в ночь как раз под Новый год один странствующий товарищ попал в Берлин, где с ним произошла некая вполне волшебная история. Он встречает в Берлине Юлию, свою возлюбленную. Такая девушка существовала на самом деле. Гофман преподавал ей музыку и был в нее влюблен, но родные помолвили Юлию с другим мужчиной, более богатым, молодым и привлекательным на вид. Умело смешивая юмор и нравственное начало, чувства и эмоции, реальный и нереальный мир, Гофман добивается полного внимания своего читателя.

Повествование заключает в себе «рассказ в рассказе» об Эразме и Джульетте, названный «Сказкой о потерянном отражении» и чрезвычайно популярной в России в начале ХХ века.

Компания в погребке

Гулять по Унтер-ден-Линден[48]48

  Унтер-ден-Линден («Под липами») – один из наиболее известных бульваров в Берлине, получивший свое название благодаря украшавшим его липам.

[Закрыть]

могло бы быть очень приятно, но не накануне Нового года, в изрядный мороз и вьюгу. Я заметил это, наконец, будучи без плаща и с непокрытой головой, когда после лихорадочного жара наступил ледяной холод. Я прошел через Оперный мост к Шлоссу, обогнул его и перешел через Шлюзный мост около монетного двора. Я был на Егерштрассе прямо около Тирмановой лавки. Там горели в комнатах приветливые огни. Я хотел уже туда войти, потому что сильно озяб, и мне нужно было хорошенько хлебнуть чего-нибудь крепкого; оттуда как раз выходило какое-то очень веселое общество. Они говорили о великолепных устрицах и прекрасном вине.

– Прав был тот, – воскликнул один из них (я заметил при свете фонаря, что это был стройный улан), – прав был тот, кто в прошлом году в Майнце ругал этих проклятых молодцов, которые в одна тысяча семьсот девяносто четвертом году не хотели расстаться с вином[49]49

  В 1794 г. французская революционная армия пыталась отвоевать захваченный австрийцами Майнц.

[Закрыть]

.

Все громко расхохотались. Я невольно прошел несколько шагов вперед и остановился перед погребком, где освещено было только одно окно.

Не чувствовал ли себя однажды шекспировский Генрих таким же усталым и смиренным, когда вспомнил про английское пиво?[50]50

  Генрих IV в одноименной хронике Шекспира. Ч. 2, д. 2, сц. 2.

[Закрыть]

Право, со мной случилось то же самое, мой язык жаждал бутылку хорошего английского пива. Я быстро спустился в погребок.

– Что угодно? – спросил хозяин, приветливо снимая фуражку.

Я потребовал бутылку доброго английского пива, трубку хорошего табаку и вскоре погрузился в такое дивное филистерство, что сам черт почувствовал почтение и оставил меня. О, советник юстиции, если бы ты видел, как я ушел из твоей светлой чайной комнаты и спустился в темный погребок, ты бы имел полное право отвернуться от меня с гордым видом и пробормотать: «Нет ничего удивительного, что такой человек портит тончайшие жабо!» Без шляпы и без плаща я должен был производить несколько странное впечатление. У хозяина уже вертелся на языке вопрос, но тут постучали в окно, и раздался чей-то голос:

– Отворите, отворите, это я!

Хозяин вышел и вскоре вернулся, неся над головой высоко поднятыми две свечи; за ним шел очень высокий стройный человек. Он забыл наклониться перед низкой дверью и стукнулся о нее головой; но черная шапка в форме берета, которую он носил, уберегла его от ушиба. Он прошел, странно двигаясь, вдоль стены и сел напротив меня, при этом свечи были поставлены на стол. Про него можно было сказать, что он человек знатный, но чем-то страшно недовольный. Он брезгливо потребовал пива и трубку и сейчас же распространил такой дым, что скоро мы оба плавали в облаках. Впрочем, в его лице было что-то настолько привлекательное, что, несмотря на его мрачность, я сейчас же его полюбил. Его густые черные волосы были разделены пробором надвое и падали с обеих сторон целым каскадом мелких кудрей, так что он напоминал персонажа с картины Рубенса. Когда он расстегнул плащ, то я увидел, что на нем надета черная куртка, расшитая шнурами, но мне очень понравилось, что поверх сапог у него были надеты тонкие галоши. Я заметил это, когда он выколачивал трубку, которую выкурил в пять минут.

Разговор у нас что-то не клеился; незнакомец был, по-видимому, очень занят теми редкими растениями, которые он вынул из бюксы[51]51

  Бюкса – стеклянный тонкостенный стаканчик с притертой крышкой, используемый в практических работах по аналитической химии.

[Закрыть]

и с удовольствием рассматривал. Я выразил восхищение по поводу прекрасных растений и, видя, что они только что сорваны, спросил его, где он их взял: в ботаническом саду или в оранжерее Боухера. Он довольно странно улыбнулся и ответил:

– Ботаника, очевидно, не по вашей части, а то бы вы не стали так…

Он запнулся, а я тихонько шепнул:

– Глупо…

– …спрашивать, – закончил он откровенно. – Вы бы сразу узнали альпийские растения, – добавил он, – да еще те, что растут на Чимборасо.

Последние слова незнакомец сказал тихо, только для себя, и ты можешь себе представить, как странно я себя почувствовал. Все остальные вопросы замерли на моих губах. Но в душе у меня все больше и больше укреплялось какое-то предчувствие, и мне казалось, что я раньше не то, чтобы видел, но воображал себе образ этого незнакомца.

Тут снова постучались в окно, хозяин отворил дверь, и чей-то голос крикнул:

– Будьте так добры, завесьте зеркало!

– Ага, – сказал хозяин, – пришел генерал Суворов, поздно сегодня!

Хозяин завесил зеркало, и в комнату впрыгнул с какой-то неловкой подвижностью, – я сказал бы: с неуклюжим проворством, – маленький, сухой человек в плаще какого-то странного коричневого цвета. Пока человек этот прыгал по комнате, плащ обвивался вокруг его тела каким-то совсем особенным образом, составляя множество складок и складочек так, что при блеске свечей это имело почти такой вид, как будто выходит много фигур, образуясь друг из друга, как в фантасмагориях Энслена[52]52

  И.К. Энслен (ок. 1782–1866) – профессор Академии изящных искусств в Берлине. Содержал неподалеку от Тиргартена «оптический кабинет», в котором демонстрировал «волшебные картины».

[Закрыть]

. При этом он потирал руки, спрятанные в широких рукавах, и восклицал:

– Холодно! Холодно! О, как холодно! В Италии теперь не то, совсем не то!

Наконец он уселся между мной и высоким человеком, продолжая:

– Какой ужасный дым! Если бы у меня была хоть щепотка!

У меня в кармане была отшлифованная, как зеркало, стальная табакерка, которую ты мне когда-то подарил; я сейчас же вынул ее и хотел предложить маленькому человечку. Но едва он ее увидел, как закрыл ее обеими руками и, отталкивая от себя, закричал:

– Прочь, прочь, проклятое зеркало!

В его голосе было что-то ужасное, когда же я с удивлением на него взглянул, он стал совершенно другим. Когда он вошел в комнату, лицо его казалось приятным и молодым, а теперь передо мной было смертельно бледное, увядшее, испуганное лицо старика с выцветшими глазами. Я в ужасе повернулся к высокому человеку.

– Ради бога, вы видели?! – хотел я крикнуть, но тот не принимал во всем этом никакого участия и был весь погружен в свои чимборасские растения. В эту минуту другой потребовал «северного вина», как он выразился.

Мало-помалу разговор оживился. Маленький человек был мне все-таки очень неприятен. Но высокий умел сказать много глубокого и прекрасного о всякой, казалось бы, незначительной вещи, по части словесного выражения своих тонких наблюдений не все у него было гладко, иной раз он вставлял совсем неподходящее слово. Но это только придавало его речи смешную оригинальность. Он становился все более близок моей душе, смягчая неприятное впечатление, производимое маленьким человеком. Тот был точно весь на пружинах, он вертелся на стуле во все стороны, активно жестикулируя. Глядя на него, я буквально чувствовал, как меня обдает ледяным холодом, так как ясно видел, что у него было как будто два различных лица. Особенно часто принимал он вид старика, глядя на высокого человека, приятное спокойствие которого составляло странный контраст с его подвижностью, но он смотрел на него не так страшно, как тогда на меня.

В маскарадной игре земной жизни дух человека часто смотрит светящимися глазами из-под маски, узнавая родственную душу; могло быть, что и мы, повстречавшись в погребке, узнали друг друга таким же образом. Вскоре в нашем разговоре появился тот юмор, который рождается из глубоко, смертельно оскорбленного чувства.

– В этом есть одна зацепка, – сказал высокий.

– Ах, боже мой, – перебил я, – черт везде устроил для нас зацепки: в стенах комнат, в лавках, в кустах роз, и везде-то мы оставляем частичку нашего драгоценного «я». Мне кажется, почтенный, что со всеми нами случилось нечто именно в этом роде, мы все понесли какую-то утрату, я в эту ночь как раз лишился плаща и шляпы. И то и другое, да будет вам известно, попалось на крючок, да так и осталось там, в передней у советника юстиции!

Высокий и маленький человек заметно вздрогнули, как от удара. Маленький посмотрел на меня своим безобразным старым лицом и затем сейчас же вскочил на стул и сильнее натянул покров на зеркало, а высокий в этот момент стал заботливо снимать нагар со свечи. Разговор с трудом возобновился; упомянули о славном молодом художнике Филиппе и о портрете одной принцессы, который он сделал с любовью и в духе благочестивого стремления к высокому, внушенного ему глубокой святостью чувств его госпожи.

– Удивительное сходство, – сказал высокий, – это не портрет, а картина.

– Да, это так верно, – сказал я, – как будто отражение украдено из зеркала.

Тут маленький человек со старым лицом дико вскочил с места и, уставившись на меня сверкающими глазами, закричал:

– Это глупо! Это бессмысленно! Кто может украсть изображение у зеркала?.. Кто это может? Ты, может быть, думаешь, что черт?.. Ого, братец, он разобьет стекло своими ужасными когтями, и нежные белые ручки образа женщин тоже будут изранены и окажутся в крови. Это глупо! Ну-ка, покажи мне такое отражение, картину, украденную у зеркала, и я готов подпрыгнуть на сто сажен вверх нарочно для тебя. Ты, видно, совсем обезумел, бедняга!

Тут высокий человек поднялся, подошел к нему и сказал:

– Не трудись попусту, мой друг, а не то выставят тебя за дверь, и вид у тебя будет совсем плох, при твоем-то отражении в зеркале.

– Ха, ха, ха, ха! – захохотал и завизжал маленький человек с безумной насмешкой. – Ты так думаешь? Ты думаешь? Зато у меня есть моя собственная тень, несчастный ты малый! У меня-то есть тень!

Тут он выбежал вон, и с улицы еще слышно было, как он насмешливо хохотал и произносил: «У меня-то ведь есть еще тень!»

Высокий казался уничтоженным. Смертельно побледнев, откинулся он на стул и схватился обеими руками за голову, издавая тяжкие глубокие вздохи…

– Что с вами? – спросил я участливо.

– О, – отвечал он, – этот злой человек, который был нам так неприятен и преследовал меня даже здесь, в моем привычном погребке, где я бывал прежде один. Ну, разве зайдет сюда какой-нибудь гном, который, забравшись под стол, подъедает хлебные крошки… Этот злой человек снова напомнил мне о моем самом великом горе! О, я утратил навеки, утратил мою… Прощайте!..

Он встал и пошел по комнате к двери. За ним было светло – он не отбрасывал тени! В восторге побежал я за ним.

– Петер Шлемиль! Петер Шлемиль! – радостно закричал я.

Но в этот момент я увидел, как он сбросил туфли, перемахнул через Жандармскую башню и исчез в темноте. Когда я хотел вернуться в погребок, хозяин захлопнул дверь прямо перед моим носом, говоря:

– Избави Бог от таких гостей.