Экскурсоводы Ленинки рассказывают
На сайте Российской государственной библиотеки продолжается цикл публикаций «Экскурсоводы Ленинки рассказывают». Сегодня главный архивист сектора комплектования, экспертизы и описания рукописей отдела рукописей РГБ Татьяна Зарипова говорит о рождественских рассказах и семейном чтении.
Фото: Татьяна Зарипова, РГБ
Декабрь — один из самых многообещающих месяцев в году. С его наступлением оживают светлые детские воспоминания, связанные с ожиданием новогодних чудес. Мы спешим закончить рабочие дела, наводим чистоту дома, наряжаем ёлку, заряжаемся праздничным настроением. Как приятно гулять по украшенным ёлочками и гирляндами улицам, искать подарки для родных и друзей! Мы с удовольствием пересматриваем добрые новогодние фильмы и конечно же, перечитываем волшебные книги про Новый год и Рождество. Ведь именно они дарят «то самое» детское настроение.
Рождественский рассказ — это небольшое произведение о чуде, которое случается в рождественский сочельник с людьми, попавшими в трудную жизненную ситуацию. Сочельник — последний день рождественского поста. В этот день христиане смиренны, совершают добрые дела, раздают милостыню. В финальной части рождественского рассказа добро обязательно побеждает злое, проблемы решаются, а герои получают необычные подарки.
Рождественский вертеп. Фото: Татьяна Зарипова, РГБ
Своими корнями рождественский рассказ уходит в средневековые мистерии Западной Европы — религиозные театры XIV — XV веков.
Под влиянием культуры западных стран в XVIII — XIX веках и в российских городах организовывались костюмированные балы и маскарады. Но такие развлечения были характерны для привилегированных слоев общества. Простые люди катались на санях, зажигали фейерверки, обряжались, колядовали и, конечно же, гадали.
Основоположником рождественского рассказа принято считать английского писателя Чарльза Диккенса, автора целого ряда произведений на тему Рождества. В их числе повесть-сказка о скряге Скрудже «Рождественская песнь в прозе». Она настолько популярна во всем мире, что в XX веке даже легла в основу знаменитых диснеевских «Утиных историй». Кроме Диккенса, читателями первой половины XIX века были знакомы произведения и других авторов, в числе которых «Щелкунчик и Мышиный король» Эрнста Теодора Амадея Гофмана, сказки Ганса Христиана Андерсена.
Рождественская песнь в прозе / Ч. Диккенс; Пер. с англ. Н. Пушешникова. — Москва : «Польза» В. Антик и К°, [1912]. Ссылка
Рождественский рассказ в русской литературе называют также «святочным». Этот термин появился после публикации в 1826 году в журнале «Русский телеграф» «Святочных рассказов» писателя и издателя Николая Алексеевича Полевого. Герои произведения — пожилые москвичи, старые друзья. Однажды в сочельник они собрались все вместе и вспоминали про то, как в старину широко и весело праздновались святки.
Самым ранним святочным произведением литературоведы называют плутовскую новеллу петровского времени «Повесть о Флоре Скобееве». Это комический рассказ о новгородском бедном дворянине, нарядившемся в женское платье. Он проник на святочную девичью вечеринку и соблазнил дочку стольника Нардина-Нащокина Аннушку, на которой впоследствии женился.
Ночь перед Рождеством. Фото: Татьяна Зарипова, РГБ
В нашей стране с незапамятных времен празднование главных зимних праздников и святочных дней удивительным образом сочетает в себе языческие обряды и христианские обычаи.
Время святок — время разгула «нечистой силы». Большинство рождественских рассказов насыщено сюжетами, связанными с народными обрядами, забавами и «бесовщиной». Классическим «святочным рассказом» является повесть Николая Васильевича Гоголя «Ночь перед Рождеством». Написанная в первой половине XIX века, она и сегодня не потеряла своей прелести.
Ночь перед рождеством : [Повесть] / Н. Гоголь. — Нар. изд. — Москва : кн. маг. В. Думнова, п/ф «Насл. бр. Салаевых», 1887. Ссылка
Повесть рассказывает о жизни жителей села Диканька в предпраздничный вечер. С первой страницы появляется «чёрт» и становится виновником многих фантастических событий. Он крадёт месяц на небе, чтобы насолить своему злейшему врагу — кузнецу Вакуле. Вакула влюблён в красавицу Оксану, готов исполнить любое её желание. Оседлав чёрта, кузнец летит в Петербург к царице, чтобы раздобыть черевички для любимой… Впервые в литературе «нечистая сила» побеждена простым человеком. Правда, благородным, смелым и твёрдо верившим в силу крестного знамени.
Популярность рождественских (святочных) рассказов в России приходится на вторую половину XIX века — начало XX века. Традиционно их печатали на страницах массовых периодических изданий и для читателей они становились долгожданным подарком к празднику. Наибольший интерес вызвали произведения, под которыми стояли имена известных писателей: Дмитрия Васильевича Григоровича, Антона Павловича Чехова, Николая Семёновича Лескова, Александра Ивановича Куприна и других.
Ночь перед рождеством : [Повесть] / Н. Гоголь. — Нар. изд. — Москва : кн. маг. В. Думнова, п/ф «Насл. бр. Салаевых», 1887. Ссылка
Рождественские рассказы могут быть весёлыми и грустными, страшными и смешными, иметь трагический и счастливый конец. «От святочного рассказа непременно требуется, чтобы он был приурочен к событиям святочного вечера — от Рождества до Крещенья, чтобы он был сколько-нибудь фантастичен, имел какую-нибудь мораль… и, наконец — чтобы он оканчивался непременно весело», — так считал писатель Лесков. В творчестве этого писателя рождественские (святочные) истории занимают особое место. Его произведения проникнуты общими идеями милосердия и манят нас увлекательным сюжетом, сверхъестественными событиями.
Одним из самых любимых многими поколениями читателей рассказов можно назвать «Неразменный рубль» писателя Николая Семеновича Лескова.
Святочные рассказы Н. С. Лескова. — Санкт-Петербург ; Москва : т-во М. О. Вольф, 1886. Ссылка
Чтобы получить чудесную монету, нужно продать чёрную кошку строго за серебряный рубль. Только сделать это необходимо в рождественскую ночь и на пересечении четырёх дорог. После полезной покупки рубль возвращается в карман хозяина, а после бесполезной — исчезает навсегда.
Рассказ ведётся от первого лица. Мальчику Миколаше бабушка пообещала подарить неразменный рубль на Рождество. Ночью ему приснилось, что он получил от бабушки подарок и отправился на ярмарку, покупал подарки всем нуждающимся. Рубль неизменно возвращался к нему. Вдруг толпа окружила человека в жилете с блестящими пуговицами. Про Миколашу забыли. Чтобы вновь привлечь внимание всей ярмарки к своей особе, он готов купить жилет… по рублю за каждую пуговицу. Рубль исчез. Миколаша проснулся в слезах. Бабушка объяснила внуку, что неразменный рубль — это талант, данный человеку от рождения. Если использовать талант во благо, он будет крепнуть. Но если использовать во зло, то исчезнет. Таким образом, святочный рассказ служит не только для развлечения, но и для поучения.
«Святочная ночь» Л. Н. Толстого в фондах отдела рукописей Российской государственной библиотеки. Фото: Татьяна Зарипова, РГБ
Рождественская тема как неиссякаемый источник фантазийных сюжетов привлекала многих писателей. Но именно в русской литературе этот жанр становится более реалистичным. Постепенно в произведениях тема волшебства исчезала, но сохранялись темы детства, любви, прощения.
В рассказе Фёдора Михайловича Достоевского «Мальчик у Христа на ёлке» поднимается вопрос о милосердии и сострадании к бедным детям. В канун Рождества, маленький «Мальчик с ручкой» (просящий милостыню) проснулся в холодном сыром подвале возле матери. Он попытался её разбудить, но не смог. Мама была мертва.
Мальчик у Христа на елке : рассказ Ф. М. Достоевского. — Санкт-Петербург : тип. А. С. Суворина, 1885. Ссылка
Никому не нужный Мальчик брёл по улицам готовящегося к празднику города. Ему было страшно и одиноко. Он заглядывал в окна, видел счастливых сытых детей, которые радовались рождественским подаркам, видел взрослых, сидящих за праздничным столом. В одной из подворотен Мальчик лёг на землю и, улыбаясь, умер. Христос пригласил его на ёлку, то есть в Царство Небесное. На ёлке у Христа Мальчик встретил множество детей, которые так же, как и он, умерли от голода и холода.
Несмотря на трагический финал, понятно, что смерть стала для Мальчика избавлением, поскольку в этом беспощадном мире у него не было будущего. Вырастая среди нищих, воров и алкоголиков, бедные детишки чаще всего повторяли несчастную судьбу родителей.
Сумасшедший звонарь : Святочный рассказ / Д. Н. Мамин-Сибиряк. — 2-е изд. — Москва : ред. журн. «Юная Россия», 1915. Ссылка
Огромное количество святочных рассказов для детей и взрослых написано писателем Дмитрием Наркисовичем Маминым-Сибиряком. В разные годы они печатались в различных изданиях и в большинстве своём не имели жанровой принадлежности «святочный» или «рождественский». В 1898 году Мамин-Сибиряк собрал их в единый цикл и издал отдельным сборником «Святочные рассказы».
Действие рассказа «Сумасшедший звонарь», написанного в 1912 году, происходит в канун Рождества в сибирской деревушке Мурзинки. Ещё нестарый человек по имени Ипат, здоровый и крепкий, но ленивый от природы, служил церковным сторожем-истопником. Он имел благообразную внешность старца-монаха, но был абсолютно равнодушен к богослужениям. Как же не хотелось ему выходить из жарко натопленной сторожки и подниматься на холодную колокольню! Ипату противопоставлен столетний старик Спиря, которого все в округе называли «звонарь» и считали сумасшедшим. Несколько лет назад Спиря вернулся в родную Мурзинку. Его сверстники давно умерли, он не помнил вчерашний день, но помнил военные баталии, в которых когда-то участвовал, будучи молодым и полным сил. Очень любил Спиря колокольный звон, колокола казались ему живыми существами, он беседовал с ними… Прочтите непременно!
Рукопись рассказа Ф. М. Достоевского «Мальчик у Христа на ёлке». Фото: Татьяна Зарипова, РГБ
Рождественские (святочные) рассказы, наполненные светом Вифлеемской Звезды, проникнутые светлой грустью и верой в счастье, всегда считались тихим семейным чтением. Обязательно читайте в эти декабрьские дни что-нибудь зимнее, новогоднее, снежное!
Сделать это можно на сайте и в читальных залах Российской государственной библиотеки. Библиотека организует и тематические экскурсии, в рамках которых можно познакомиться с автографами русских писателей.
Фото: Татьяна Зарипова, РГБ
Совсем скоро наступят зимние праздники – время, когда каждому из нас хочется немного волшебства, поэтому мы подобрали для вас несколько современных текстов, которые можно отнести к так называемым святочным рассказам.
Разберёмся для начала, что же такое традиционный рождественский, или святочный – в русскоязычной традиции – рассказ.
Жанр рождественского рассказа восходит к средневековым мистериям. Мистерии – это театральные представления, в основе которых лежат сюжеты из Библии. Рождественские рассказы были особенно популярны в середине XIX столетия и в каноническом виде представляли собой историю о чуде, которое преображает главного героя. Родоначальником жанра считается Чарльз Диккенс, который в 1843 году написал «Рождественскую песнь в прозе» – вдохновляющую и поучительную историю о старике Скрудже.
Знакомые с детства истории, которые считаются традиционными рождественскими рассказами:
— «Девочка со спичками» Г.Х.Андерсен;
— «Дары волхвов» О. Генри;
— «Щелкунчик и мышиный король» Э. Т. А. Гофман;
— «Дитя Марии» Я. и В. Гримм;
— «Ночь под Рождество» Г. Мопассан.
Традиция Диккенса была воспринята не только европейцами, но и русскоязычными писателями. Однако, учитывая особенность христианского мировоззрения, которое наложилось на языческие представления наших предков, стоит отметить важную составляющую жанра святочного рассказа.
Прежде всего речь идёт о самом названии. Святки – это период от Рождества Христова до Крещения Господня (с 7 по 17 января), время, когда особенно тонка была грань между прошлым и будущим, поэтому в это время было принято гадать, проводить обряды, устраивать ритуальные празднества, игры. В это же время было много запретов, которые нельзя было нарушать, чтобы не «спугнуть счастье». Отсюда и подчёркнутая карнавальность этого жанра, связанная с не только с христианством, но и с языческой составляющей.
Каноническим примером святочного рассказа в классической отечественной литературе является «Ночь перед рождеством» Николая Гоголя. Взаимодействие двух миров, возможное только в особенное календарное время, не просто ярко выражено, а подчёркнуто автором: кузнец Вакула не только не боится чёрта, но и знает, как заставить его себе служить. Нравственного перерождения не происходит, потому что Вакула и так «идеальный» герой, к тому же художник.
Традиционными святочными текстами сегодня считаются:
— «Мальчик у Христа на ёлке» Ф. М. Достоевского;
— «Детвора» А. П. Чехова;
— «Запечатлённый ангел» Н. С. Лескова;
— «Тапер» А. И. Куприна;
— «Ангелочек» Л. Андреева.
В отечественной традиции явно выделяются святочные рассказы, в которых отсутствует «сверхъестественный» элемент, поэтому, для того, чтобы сегодня обозначить рассказ как святочный, вероятно, достаточно только его календарной принадлежности.
Итак, подборка современных рассказов, которые мы рекомендуем к ознакомлению:
— Наталья Ключарева «Юркино Рождество».
Жизнеутверждающая история о том, что чудеса можно творить своими руками.
Текст Натальи Ключаревой не может считаться святочным рассказом, как кажется на первый взгляд, поскольку фокус автора находится на социальном аспекте: главный герой – мальчик Юра, растущий в маргинальной семье. Однако именно эта особенность текста и встраивает «Юркино рождество» в традицию, которую укрепил ещё А.И. Куприн, написав «Чудесного доктора».
— Сергей Лукьяненко «Девочка с китайскими зажигалками»
Фантастическая история одного преображения.
Только прочитав название, можно понять, что Сергей Лукьяненко переосмысливает трагичную историю героини Андерсена. Хотя тематически два текста достаточно близки, текст отечественного автора более оптимистичен, но от этого не менее интересен. Если вам по душе сказки для взрослых и машины времени, ни в коем случае не упускайте шанс ознакомиться с этим текстом.
— Евгения Некрасова «Ель»
Новогодний семейный хорор.
Текст Евгении Некрасовой попал в подборку не только из-за своей очевидной художественной ценности, но и потому что фольклорная подоплёка святочного рассказа здесь выведена на первый план. Сюжет рассказа, с одной стороны, удивительно согласуется с всем известной детской песенкой о маленькой ёлочке, которой холодно зимой, а с другой – является её переосмыслением. Казалось бы, что плохого может случиться в самую волшебную ночь в году?
— Елена Долгопят «Рождественский рассказ»
История о маленьком человеке, который решился на большой поступок.
Рассказ Елены Долгопят отличается особенной атмосферой, которая заставляет читателя испытать светлое чувство ностальгии по своему детству. Главный герой – им мог бы быть каждый из нас – совершает по-настоящему дерзкий поступок, который делает его счастливым. Это история о свободе, о счастье, о том, чего всем нам иногда хочется.
— Линор Горалик «Пять история про ёлочку»
Да, это пять историй.
Да простит нас читатель за эту уловку, но мы не могли отказать себе в удовольствии рассказать о цикле рассказов Линор Горалик. В центре этих ультракоротких текстов – дети и взрослые, или даже так – дети-взрослые. В современном мире всё перевёрнуто: дети ведут себя по-взрослому цинично, а взрослые по-детски наивно. Пять непростых историй о нас и наших детях, о том, что мы воспитываем в себе и в них.
Автор: Олеся Карабасова, стажер-исследователь кафедры теории и истории мировой литературы Института филологии, журналистики и межкультурной коммуникации.
Сегодня, когда советская проза понемногу изживает себя, на замену ей приходит проза российская. Реализм, порой теплый и безмятежный, порой тяжелый и трагический — вот то, что хочет видеть в своих руках читатель. Перед писателями современностями, пишущими в жанре реализма, стоит задача затронуть душу человека, рассказав про жизни людей просто и непредвзято, не сочиняя небылиц и не придумывая откровенно фантастические детали и элементы. Рассказать про жизнь таких же людей, обитающих в такой же стране, думающих так же, как думает читатель — очень тяжело. Однако писатель Елена Долгопят вполне удачно справляется с этой задачей, представляя свой цикл рассказов. По большей части речь в них идет о ней самой — однако колорит героев рассказов, их судьбы и жизненные истории раскрывают перед читателем совершенно новые и захватывающие картины жизни людей в России. Одним из таких рассказов является рассказ под названием «Часы».
Интересная особенность рассказа «Часы» состоит в том, что, несмотря на очень небольшой объем, в произведении описывается сразу много самых разных по своей динамике событий.
Главная героиня, пишущая от первого лица, мечтала стать криминалистом. Проучившись два с половиной года, изучив физику, дактилоскопию, механику, баллистику и множество иных профессиональных дисциплин, она становится домохозяйкой: следит за домом и воспитывает детей. Однако автор совсем не описывает подобный быт как скуку и рутину; героиня принимает свой текущий жизненный уклад, как должное. За этим не только стоит облик ее характера, но и подразумевается череда неописанных событий в ее жизни, которые привели ее к «смене курса». Вот и первый прием Елены Долгопят — хронология событий показано выборочно, так, будто бы источник рассказа — память простого человека о событиях минувших дней. Сами события отрывочны и не структурированы; женщина в рассказе вспоминает только то, что хотела вспомнить и преподнести.
Быт главной героини по домохозяйству пересекается с расписанием ее соседей — стариков. Именно с расписание, потому что каждое их действие подчинено строгому распорядку, что многократно подчеркивается в самом рассказе. Их время прошло, их часы «протикали»…
Первый безыменный персонаж — старушка, работавшая раньше известным звукооператором. Она была знакома со многими популярными людьми, а ее фотографии на стенах пестрят яркими воспоминаниями из молодости. Сейчас старушка «включилась» в свой режим работы, расписанный по часам.
Второй главный герой рассказа — Иван Андреевич Еременко — бывший парикмахер. Еще совсем недавно он продолжал оказывать услуги на дому, наш криминалист после родов даже обращалась к нему за помощью. Будучи некогда мастером своего дела, сейчас Иван Андреевич посвящает большую часть времени своей коллекции часов, в которой хранятся дорогие и чрезвычайно редкие экземпляры.
Кульминация рассказа — некий грабитель, абсолютно безликий, крадет несколько часов из потайной комнаты. О приметах грабителя, которого якобы в дверях дома видел Иван Андреевич, ничего не известно даже самому старику. Уверяя всех, что он чувствовал запах преступника, пожилой коллекционер не может даже узнать или описать этот запах.
Рассказ завершается резко и непонятно для читателя — героиня рассказа «разгадывает» загадку, ответом на которую становится портрет рыцаря 15 века. Как это понимать? Схожесть лица грабителя с лицом рыцаря на художественном изображении — случайность, достойная рассказа, или безумие одного из героев? Право ответа предоставлено читателю.
http://magazines.russ.ru/znamia/2006/11/fr24.html
Тушь, перо
Елена Долгопят. Гардеробщик. —
М.: РИПОЛ классик; Престиж книга (Живая линия), 2005.
Лет пять назад я поймала себя на том, что мое нынешнее чтение — это только non-fiction. Fiction неизменно приносит разочарование. Когда-то в “Знамени” не известный мне Олег Ермаков напечатал поразительный по нежности рассказ — там еще был кролик в траве, до сих пор его вижу… И давным-давно я прочитала (тоже в “Знамени”) “Урок каллиграфии” Михаила Шишкина — это было здорово. Позже оба эти автора стали знамениты, написали немало — боюсь, что для других читателей…
Все-таки “своего” автора — Елену Долгопят — я нашла. Это началось с повести “Тонкие стекла” (“Знамя”, 2000, № 11). С тех пор я жду ее тексты, ищу их в Интернете и не перестаю удивляться: каким образом повествования, где происходят события не просто маловероятные, но совершенно фантастические, могут с такой пронзительностью передавать обыденность жизни?
На первый взгляд в прозе Елены Долгопят не просматривается никаких ухищрений. Места действия — пригородные электрички и автобусы, “поселки городского типа” и поселки дачные; дома с холодными террасками, на которых хранят 250 грамм сливочного масла и соленые огурцы; комната с остывающей печкой и кошкой на краю половика; чахлый скверик у вокзала; институтский буфет, где героиня ест яйцо под майонезом; двор с бельем на веревках; полутьма общего вагона, где единственное цветное пятно — апельсины в сетке; чисто прибранная кухня в деревянном доме…
А действия примерно такие: героиня (или герой) берут в магазине кефир и вафельный торт (именно берут, а не покупают), курят, ставят чайник, моют чашки, отпирают и запирают двери и калитки, “вертят” котлеты, прибирают в доме, топят печку, нечасто звонят по телефону, ходят на службу, обедают в столовой или в служебном буфете, моют пол, стирают и гладят…
В общем, жизнь скорее бедная, хоть и не нищая; скорее тихая — герои не спорят, не дерутся, не скандалят (а впрочем — всякое случается); они и высказываются преимущественно по необходимости и немногословно.
То же впечатление немногословности и негромкости оставляют и тексты Елены Долгопят, если попытаться рассмотреть их как целое. Это якобы безыскусная, “голая” проза, мы не найдем там обнажения приема — просто сколько надо, столько и сказано. Если героиня, вернувшись домой, налила воды в чайник, поставила его на газ, вытерла дочиста стол, открыла форточку и закурила, то ровно это автор и имел в виду. Секрет же — в том, почему мне как читателю этого как раз хватает: я вижу, как героиня или герой делают все это каждый день и именно в упомянутой последовательности; их жизни ткутся у меня на глазах.
И все же я не могу объяснить, почему об этом интересно читать.
Быть может, потому, что в какой-то момент в этой обыденности возникает разрыв? И в самом деле: человек приезжает или забредает в обычное место, а оно оборачивается необычным: то загородное кафе на самом деле — временное местопребывание умерших, а они и не подозревают, что умерли; то неожиданным оказывается весь уклад жизни в семье, приютившей художника Ваню (мой любимый рассказ — “Машинист”; в книге “Гардеробщик” его нет). Или вот это: приехала пригородной электричкой студентка в свой институт, на первую лекцию опоздала, решила позавтракать (дома не успела): “взяла чай, свежий, в сахарной пудре изюмный кекс, яйцо под майонезом, кусок черного хлеба”.
Доесть она не успела, потому что умер гардеробщик, который только что взял у нее пальто. Перевернув четыре страницы, мы узнаем, что незнакомый гардеробщик сделал героиню своей единственной наследницей — и это запустит действие, в котором повествование о том, что и в самом деле бывает, будет причудливо сочетаться с историей гардеробщика, который в далеком прошлом был молодым киномехаником, работавшим на сверхсекретном объекте, где пытались записывать человеческие сны — то есть с небывальщиной.
А о том, почему героиня оказалась его наследницей, мы вообще не узнаем, как, впрочем, и она сама — так разве в этом дело?
Создается любопытный эффект: фантастичность фабулы, необъяснимость (или, по меньшей мере, необъясненность) поступков героев как бы существует над сюжетом, разворачивающимся во вполне реальных обстоятельствах. Герои ходят на службу, нянчат детей, моют посуду, стараются по мере возможности обустроить свой быт — большей частью скудный; а “там, в блаженствах безответных”, уже составлен сценарий их жизни.
Так, в рассказе “Роль” герой, типичный “маленький человек”, после долгой безработицы устраивается на хорошую работу, где единственное тяготившее его условие — это dress code, необходимость одеваться, то есть носить хороший строгий костюм. Мы так и не поймем, почему невинная ложь — попытка оправдаться перед начальством за свое нищенское старое пальто, которое герой надел из-за холода, — приводит его не только к увольнению, но к смерти от неслучайной пули. Ради того, чтобы лишить читателя возможности объяснения гибели героя в рамках логики сюжета, автор даже написал заключительный абзац, оправдывающий заглавие этого рассказа — “Роль”, но отрезающий любые возможности интерпретации.
Елена Долгопят — слишком опытный автор, чтобы ненамеренно не свести концы с концами: это один из ее приемов, иногда лобовой, иногда несколько замаскированный. Я воспринимаю эти исчезновения, переходы в иные миры и как бы запланированные смерти как знаки, оттеняющие не столько бренность, сколько непреложность существования мира, где негромкие люди как лакомство “берут” печенье “Юбилейное” и вафельный торт; пьют иногда самогонку, подкрашенную жженым сахаром, а чаще — чай; разогревают тушенку и щи, носят заштопанные, но чистые рубашки, живут в стандартных пятиэтажках или в бедных деревенских домах.
“Гардеробщик” — вторая книга Елены Долгопят. Как и первая (“Тонкие стекла”, Екатеринбург, 2001), она включает повести и рассказы, большая часть которых ранее публиковалась в толстых журналах. Не все они мне кажутся в равной мере удачными — “Физики”, например, наводят на мысль о переходном для автора периоде, когда нащупывается новая манера, но и прежняя еще не отброшена за ненадобностью.
В критических отзывах о прозе Елены Долгопят делаются попытки причислить ее способ повествования к какому-либо из известных жанров. Называют обычно три — фантастика, детектив и мелодрама. С моей точки зрения, все эти упоминания требуют слова якобы, а уж кто здесь и вовсе ни при чем — так это Борхес и Кортасар, с которыми Долгопят с известной лихостью сравнили в крайне неудачной аннотации к книге “Гардеробщик”, обложка которой также имеет с книгой мало общего.
Елена Долгопят дебютировала в 1993 году и с тех пор практически ежегодно печатала свои повести и рассказы в “толстых” журналах, так что не стоило в аннотации представлять ее как “молодую московскую писательницу”. Проницательный критик А. Агеев особо отметил ее еще в 2001 году, написав в “Русском журнале”: “Тексты богатые, соблазнительно многослойные, в них есть что анализировать” (http://www.russ.ru/krug/20010704.html)
Там же он задал шутливый вопрос самому себе: что еще я могу сделать для прославления Елены Долгопят? И сам на него ответил: прочитай и посоветуй товарищу.
Вот и я советую.
Ревекка Фрумкина
http://magazines.russ.ru/znamia/2005/6/pann18.html
Лиля Панн
Елена Долгопят. Гардеробщик; Елена Долгопят. Фармацевт
Елена Долгопят. Гардеробщик. Повесть. — Новый мир, № 2, 2005;
Елена Долгопят. Фармацевт. Маленькая повесть. — Новый мир, № 4, 2004.
Елена Долгопят началась для меня с рассказа “Литература”*. Неразвязанный пока узел русской культуры — уже не священный, но все еще брак жизни и литературы — ныл как старая рана и в образе одинокой, бесприютной учительницы литературы на пенсии, путающей литературу и жизнь, и в неправдоподобном сюжете: проводник поезда дальнего следования, делающего среди ночи остановку в его родном городе, наталкивается в пристанционном ресторане на свою школьную учительницу и тут же забирает ее с собой, привозит в служебном купе в Москву, с тем чтобы культурная старушка хотя бы день (вечером ему в обратный путь) “подышала московским воздухом”, развлеклась. Как они едут, как проходит этот день в Москве, как старушка возвращается к прежней жизни — в этом уже никакого неправдоподобия нет, есть одна голая правда жизни. А правду сюжета здесь надо понимать по Тредиаковскому буквально: “…поэтическое вымышление бывает по разуму так, как вещь могла и долженствовала быть”. Курсив не мой, но я его подчеркиваю, поскольку в художественном космосе Елены Долгопят ярче всего для меня сияют те события, которые маловероятны, но все же могут произойти. Иначе их долженствование для меня не абсолютно.
В “Искусстве при свете совести” Цветаева говорила о данных строках, отсутствие которых в стихах — примета лжепоэзии. Целиком данные стихотворения вообще наперечет, тут и разброс суждений невелик. Казалось бы, целиком данная проза должна встречаться реже поэзии из-за своего относительного многословия, но это не так: в прозе фразы могут и не быть данными, но таковыми должны быть сюжеты (если исключить из рассмотрения вырожденный случай бессюжетной прозы) и, в результате, персонажи. То, что порядок именно таков, подтверждается в сопоставлении повестей “Фармацевт” и “Гардеробщик”; еще выпуклее — в сравнении двух частей, из которых состоит “Гардеробщик”.
В “Фармацевте” подросток Васенька, с детства одержимый непонятным желанием смешивать лекарства и пробовать непредсказуемые смеси, попадает в лапы наркоманов, избитый ими до полусмерти, бежит без копейки из своего убогого поселка в Москву, там его подбирает на улице прохожий… работник Музея кино. В музее Васенька приживается на должности уборщика, боясь выйти за порог, дабы не потерять приюта. То есть находится 24 часа в сутки. В этой маловероятной, но возможной ситуации Васенька выживает. Васенька, не понимающий ни языка кино музейного уровня, ни тем более рафинированной культуры сотрудников музея, — еще один Каспар Хаузер, выросший среди зверей (на дне провинции) и внезапно очутившийся среди людей (культуры). Если читатель знает, что Елена Долгопят работает в московском Музее кино, и если он знаком со знаменитой немецкой легендой по фильму Вернера Герцога, то такой читатель, возможно, задастся вопросом: не совершенное ли это произведение киноискусства вдохновило писательницу на меряние силами с великим кинопоэтом в создании собственной версии бродячего сюжета? Больно уж “Фармацевт” жгуч и легок, “по-герцогски”. Вдохновлялась Герцогом Елена Долгопят или нет, в “Фармацевте” метафоры кино/киномузея работают с полной отдачей на архетипическую ситуацию “без языка” в пограничном варианте: человек — подкидыш во Вселенной, будь он Васенькой из богом забытого селенья или французской кинознаменитостью. Тема ненова еще со времен Экклезиаста, вариация же в “Фармацевте” незабываема.
“Гардеробщик” поначалу не хуже. Оторваться нельзя еще на стадии экспозиции. Молодая, одинокая студентка живет в Подмосковье и на электричке ездит в московский вуз. “Я вошла в институт, когда уже началась первая лекция. В фойе было пусто. Гардеробщик по обыкновению читал книгу в газетной обертке. Я сняла пальто, отряхнула от снега, забросила на барьер. Гардеробщик, не взглянув на меня, закрыл книгу, спрятал на полочку за барьером. Встал, принял пальто… Только-только открылся буфет. Я взяла чай, свежий, в сахарной пудре, изюмный кекс, яйцо под майонезом, кусок черного хлеба. Дома я не завтракала”.
Загадки этого рудиментарного реализма создают “саспенс” для критика. Дальше — не только для него: старик-гардеробщик между вешалками с пальто испускает дух, а через несколько дней студентку оповещают, что этот совершенно чужой человек ей завещал свое имущество. Женский детектив? Ничуть. Не женская проза.
Почему гардеробщик оставляет наследство студентке, которую видит только в очередях к своим вешалкам? Секрет выдан в вопросе: гардеробщик видит. И слышит — по обрывкам разговоров, доходящих до него из очереди, ему не так уж трудно выбрать того, кто с вниманием примет его скромный подарок. Совсем бедный, окажется: домашняя рухлядь, какие-то дешевые фарфоровые фигурки. Золота в них не окажется, только… кино. Обрывки кинолент неизвестного содержания.
Самые сильные страницы повести не те, где показываются странные кинокадры (похожие на сны не случайно), а те, где рассказчица посещает квартиру умершего, завораживается чужой жизнью только потому, что она чужая (гардеробщик правильно прочел студентку), собирает крупицы сведений об одиноком старике. Несентиментально, но и не на нулевом градусе, столь нами ценимом, а на совершенно естественном дыхании описаны такие же сирые, как и гардеробщик, уборщица, буфетчица, жэковский юрист, участковый, соседка, два-три еще как-то связанных с гардеробщиком человека. И не связанных. И не человека — кошка, к примеру. Обыденность при этом не поэтизируется, просто есть как есть. Не оттого ли, что она соседствует со своей непостижимостью, так нетривиальна, жива эта проза? Не оттого. Краткость и точность слова, эти сестры таланта тоже не проговариваются, в чем секрет притягательности голоса Елены Долгопят. Голос плавный и негромкий словно опасается разбить хрупкие, как и ее герои, сюжеты — “тонкие стекла”**, сквозь которые она наблюдает человека и его непрочный мир.
Нужно ли тогда такому писательскому дару ступать на территорию сверхъестественного? Можно, если не глохнет музыка вымыслов, без которой невозможен выход на уровень музыки смыслов. И те вкрапления “мистики”, которыми отмечен “Гардеробщик”, хотя и не принадлежат к его взлетам, музыку вымыслов не глушат. Расправляется с музыкой как первого, так и второго уровня разворот сюжета в сторону повышенной занимательности, вернее, развлекательности — занимательность и так была на высоте (занимательная математика — тут очевидный аналог).
К студентке попадает рукопись гардеробщика. Вторая часть повести — это его воспоминания о деревенском детстве, о переезде в 1930-х годах в Москву, о работе киномехаником. Старая песня. Но добротная, как говорится, литература, а местами и оставляющая занозы в уже размягченном читателе. В целом же никакого сравнения с первой частью. И эта несравнимость нарастает с обострением сюжета. НКВД забирает киномеханика на секретную кинофабрику, где снимаются… сновидения, в буквальном смысле реальные сны. Одни люди, опутанные проводами, спят, другие ухитряются извлечь из них сны на кинопленку, а наш киномеханик показывает отснятый материал собирателям “в жестяные банки снов советских граждан”. Неожиданно читателя перекинули в жанр научной фантастики, и хотя ненадолго, тем больше в нарушение законов художественного пространства. Читатель ощутимо осквернен. Это не его снобизм, а его боль.
Старая песня: 1937 год, аресты, киномеханик бежит, исчезает, в 1955 году возвращается, работает дворником, на пенсии нанимается гардеробщиком. Повествование сделало круг, и, если бы не первая часть, не перейти нам на тот виток спирали, где человек человеку мир. Хотя жизнь киномеханика показана много подробнее жизни гардеробщика, мертвого на большей части сюжетного пространства, персонаж-гардеробщик (как и “фармацевт”) неимоверно живее киномеханика. Такая вот зависимость персонажа от сюжета.
Повесть “Гардеробщик” радует ростом дара прозаика, но и огорчает подменой дара расчетом или поисками выхода из “литературной резервации”. В начале было нешумное, достойное признание таланта Елены Долгопят критиками (Агеев, Губайловский, Каспэ), а об успехе у читателей сужу по переизданию через год сборника рассказов и повестей “Тонкие стекла”, вышедшего в екатеринбургской “У-Фактории” в 2001-м. Исчезновение в переиздании толкового предисловия Олега Аронсона, видимо, идущего вразрез с аннотацией на обложке: “Эта книга — Хичкок, навзничь прошитый Достоевским” (аннотацией не менее масскультурной, чем известные усы над улыбкой Моны Лизы), выдает ставку издателя на читателя не столько широкого, сколько задуренного. Писатель за издателя не в ответе, но Елена Долгопят и сама делает ненужные жесты. Вдруг кладет свой магический смычок и пририсовывает усы к музыке.
Лиля Панн
*“Знамя” № 6, 2003
**Название повести, с которой Е. Долгопят дебютировала в “Знамени” № 11, 2000.
Без четверти час Алексей Степанович поднялся со скамейки и отправился к эскалатору. Ему казалось, что он невидим. Люди обнаруживали его только при столкновении.
— Простите.
— Ничего.
Метро к Новому году не украшают, не развешивают серебряные гирлянды и стеклянные шары, не пахнет в метро снегом и мороженым, оттаявшими елками, воском, праздником. Метро — суровое место. Грохочут поезда, сквозняки раскачивают люстры на тяжелых цепях… Говорят, раньше в метро были буфеты с шампанским и черным шоколадом, но не прижились.
Эскалатор вынес Алексея Степановича из-под земли. На улице было черно от тающего снега, ветрено. Алексей Степанович поднял воротник старого драпового пальто и побежал через скользкую дорогу в подворотню. В стене была железная дверь. Он взялся за ручку.
Дрожащий Алексей Степанович очутился в теплых потемках и перевел дух. Уже не спеша он поднялся на пять ступенек, отворил вторую дверь и очутился в светлом маленьком вестибюле. Вахтер за столом читал газету и курил. Сизый дым поднимался.
— Добрый день, — сказал Алексей Степанович.
— Добрый день, — откликнулся вахтер и стряхнул пепел в жестянку из-под ко-фе. — В гости к нам?
— Да вот.
На столе у вахтера стоял не виданный Алексеем Степановичем приемник. Большой, деревянный, со стеклянной шкалой, за которой мерцал зеленый свет. Вахтер повернул черную ручку, и приемник тихо заговорил. Алексей Степанович вызвал лифт и сказал:
— Какой у вас приемник.
— Не видал такой?
— Нет.
— Мало жил.
Не так уж и мало, — подумал Алексей Степанович, глядя на себя в зеркальную стену лифта, — с другой стороны — все еще впереди.
Алексей Степанович вздохнул, опустил воротник и расстегнул тяжелое пальто. Снял кепку. Лифт встал.
На дерматиновых дверях была надпись: «Посторонним вход воспрещен». Алексей Степанович отворил двери и вошел в темный узкий коридор. Пахло ванильными булочками. За столом у стены несколько человек пили кофе.
— Привет, — сказал Алексей Степанович.
— Привет, — ответили они.
— Лешенька! — воскликнула немолодая маленькая женщина. — У нас сливки есть сегодня. Садись.
Алексей Степанович снял пальто и перекинул через спинку свободного стула. Озябшими руками он взял горячую чашку. Он ничего не говорил, его ни о чем не спрашивали. И опять он представлял себя невидимкой, слушающим не касающиеся его разговоры.
Говорили примерно вот что: ну вот и закончился год, и завтра будем уже встречать новый, надо приготовить что-нибудь необычное, салат из курицы с грибами. На работу выходить десятого. Десять свободных дней — это прекрасно, можно поехать на дачу и жить там, топить печь, ходить на лыжах. Звонил где-то телефон. Время шло. Из-за стола вставали и уходили.
За столом остались Алексей Степанович и немолодая женщина. Алексей Степанович встретился с ней глазами.
— Как твои дела, Лешенька?
— Ничего.
— Нашел что-нибудь?
— Ничего.
— А искал?
Алексей Степанович промолчал.
— Кофе еще будешь?
— Пожалуй.
— С утра ничего не ел, я думаю.
— У вас как дела, Надежда Васильевна?
— Ничего. Петька четверть с двумя тройками кончает. Зрение у меня все хуже. Говорят, скоро еще сокращение будет. Теперь я — первый кандидат… Знаешь, Лешенька, — сказала она вдруг совсем тихо, и Алексей Степанович поднял глаза.
Они были совсем одни в темном коридоре. Из приоткрытых дверей падал свет.
—… Мы ведь с тобой последний раз видимся в этом году. И потому давай выпьем за новый, хотя бы кофе выпьем. Я тебе скажу пожелание. Чтобы ты нашел себе хорошую работу, а для этого надо ее искать, надо, Лешенька, что же делать, надо ходить, думать, действовать. Скажи по чести, ты хоть куда-нибудь обращался за этот месяц?
Дома не знали, что Алексея Степановича сократили. Он вставал, как обычно, в пять тридцать. Он любил вставать, когда все в доме еще спят, даже в выходные дни. Ополоснув ледяной водой лицо, ставил чайник. Варил геркулес в маленькой кастрюле. В шесть пятнадцать включал радио, подводил часы. Радио будило мать и сына, пятилетнего Ванюшку. Они шли сонные к нему на кухню. Он заваривал пузатый чайник, ставил каждому чашку. Кашу они не ели в такую рань, а чай свежий за компанию с ним выпивали. Ванюша с молоком, а мать так, без сахара, разлюбила к старости сладкое. Когда Алексей Степанович уходил, они глядели ему вслед в окошко. Он оборачивался и махал им рукой.
Зима была сумрачная. Алексей Степанович заходил в магазины, в большие магазины, теплые. Заглядывал в витрины. Когда уставал, спускался под землю и там сидел до без четверти час, подобрав длинные ноги. Ему бы просидеть так лет пять и выйти, когда все уже о нем позабудут. Он был никто, нигде не значился, он был свободен.
Он сидел и упорно думал о себе. Был он уже не молод, но еще не стар. Он мог еще выучиться какой-нибудь профессии, например водить машину, как мечтал когда-то школьником в Чите. Ванюшке бы это понравилось. А мог бы одолжить денег у Надежды Васильевны и выучить немецкий язык и переводить с немецкого страшные готические романы. Мать была бы первая читательница. Можно даже поступить в институт и стать студентом, а по вечерам грузить на Москве-сортировочной вагоны.
Кто я? что я могу? — Алексей Степанович кусал губы. — Я даже плавать не умею, только ходить. Я не знаю нотной грамоты, я не могу ответить сыну, как устроен мир.
Горькие были мысли, невозможно было выйти из их круга.
Сынок рисует, а мне запах краски нравится, мне бы попробовать тоже рисовать…
В обеденный перерыв он приходил на свою прежнюю работу. Пил с прежними товарищами кофе. Они расспрашивали, как дела, давали советы, телефоны знакомых, глядели сочувственно, виновато, отстраненно и — осуждающе. Он должен был уже что-нибудь предпринять.
Расходились по рабочим местам. Он сидел еще некоторое время в темном коридоре. Вставал, мыл посуду, стряхивал крошки с клеенки, одевался, уходил, мотался по Москве до шестичасовой электрички.
— Куда сейчас? — спросила Надежда Васильевна.
— Куплю чего-нибудь к празднику. Ванюшке книжек с картинками, хорошей бумаги для рисования и машину, чтобы дверцы открывались, а колеса — на резине, матери жилет посмотрю шерстяной.
— Деньги-то есть?
— Под сокращение много дали.
— Могу одолжить.
— После, Надежда Васильевна, дай вам Бог здоровья.
Он купил зачем-то апельсины. Матери — четыре мотка шерсти на жилет; гуашь и альбом для рисования Ванюшке и машину на резиновом ходу. Народ был кругом праздничный, бойкий.
Не видимый никому Алексей Степанович вышел на площадь Ярославского вокзала. Зимние дни коротки, пришла уже ночь. Топтались у табло старухи со страшными лицами, шептали в уши:
— Водочки не желаете, молодой человек?
В темноте было плохо видно, и Алексей Степанович подошел к табло вплотную. Про его электричку не было сообщения. Он протиснулся к доске объявлений. Ничего не разглядел, и тут сказали по громкоговорителю, что его электричка отменяется.
Алексей Степанович побрел с двумя сумками вдоль платформ. На последней готовился к отправлению скорый поезд. Горели в вагонах желтые огни, из печей шел дым. Падал мокрый тяжелый снег, и Алексей Степанович спрятался под навес на платформе.
Вагоны поезда были чистые, синие, окна — с белыми занавесками. Фирменный поезд. «Москва — Чита». У Алексея Степановича заныло сердце. До следующей электрички был час. Ноги дрожали от усталости, руки с сумками окоченели. Проводницы не было у открытых дверей. И Алексей Степанович, оглянувшись, вошел в вагон.
Купе проводников было заперто. От титана шел жар. В коридоре лежала чистая узкая дорожка. Алексей Степанович отряхнул ноги и пошел по ней.
Он вошел в последнее купе и сел на мягкое сиденье у окна. Сумки поставил рядышком. В вагоне было так тепло, так тихо, что самому не хотелось шевелиться. В вазочке на столе стояла хвойная ветка.
Из коридора послышались голоса, грохот поклажи — начали входить пассажиры.
Как будто Алексей Степанович сидел в потайной пещере. Время шло, а он все был один. Обогрелся. Даже снял кепку и положил на колени, то есть — пошевелился. В окно он видел темную платформу, свет фонарей, подвижные тени людей. Хорошо быть пассажиром. Стучат колеса, катит поезд, земля летит, а ты закрываешь глаза.
Чьи-то шаги приближались. Алексей Степанович замер. Полуоткрытая дверь откатилась, и в купе вошел большой, в куртке нараспашку, человек. Он был похож на летчика-героя из старого фильма.
Поздоровался, поставил сумку на сиденье у стены, скинул куртку, достал из кармана джинсов белый платок и вытер лицо. Он сел напротив Алексея Степановича, расставив ноги, и — как будто задумался. Дышал он шумно, как после бега. Одет был удобно, чисто, выбрит — гладко и еле слышно пах хорошим одеколоном.
— Далеко вы едете? — спросил он вдруг Алексея Степановича.
— Да, — сказал Алексей Степанович.
— Храпите?
— Нет.
— Шампанское любите?
— Не особенно.
— Ну вот здравствуйте! Как же Новый год без шампанского? Неужели не выпьете за встречу один бокал? Или вы водку предпочитаете?
— Лучше шампанское.
— Слава Богу. Вы не болтливы, кажется?
— Да вроде.
— Других слушать любите? Некоторые очень любят разные истории слушать в поездах.
— Не знаю.
— Ну посмотрим. А в общем, вы, по-моему, идеальный попутчик. Давайте представимся. Я — Константин Григорьевич, журналист.
— Алексей Степанович, безработный.
Они пожали друг другу руки.
— Москвич?
— Почти.
— То есть?
— Недалеко от Москвы живу.
— А в Чите у вас кто?
— Все. — Алексей Степанович опустил глаза, не желая больше говорить.
Журналист понял. Он вынул из сумки очки, пачку газет, маленький приемник, шампанское. Приемник и шампанское поместил на столе. Надел очки, развернул газету… За несколько минут он стал приятен Алексею Степановичу. Алексей Степанович мог думать в его присутствии о своем.
Когда-то, тридцать лет назад, действительно были все в Чите, и мать и отец и приятели, и сам он там был тридцать лет назад.
Журналист перевернул страницу и сказал:
— Ну вот.
Алексей Степанович поднял голову. Платформа за окном медленно и тихо уходила назад. Алексей Степанович как будто совсем потерял силы быть реальным человеком, будто все происходило не с ним, как будто не он сидел беззаконно в скором поезде.
Поезд набирал скорость. Алексей Степанович сидел неподвижно и глядел в окно. Уже Москва-третья осталась позади. Колеса загрохотали — поезд гнал. Через полчаса он проскочит полустанок, где в маленькой квартире ждут Алексея Степановича мать и сын.
В купе вошла проводница в черной форме.
— Ваши билеты, граждане.
Алексей Степанович не шевелился. Журналист достал свой билет из синего джинсового кармана.
— Возьмите, голубушка. Чаем нас будете угощать?
— Обязательно. Постель брать будете?
— Как вас зовут, милая?
— Оля.
— Постель будем брать, Оленька. Меня Константином Григорьевичем зовут.
— Очень приятно.
Проводница смотрела на Алексея Степановича.
— Я без билета, — сказал Алексей Степанович.
— Что? — не поняла проводница.
— Так получилось. Но я могу купить. Прямо сейчас.
— Я билеты не продаю, — хмуро сказала проводница, — я сейчас бригадира вызову..
— Голубушка, — вмешался вдруг журналист, сквозь очки с большим интересом наблюдавший за Алексеем Степановичем. — Вы можете связаться со следующей станцией и заказать ему билет.
— Все-то вы знаете.
— Я должен все знать. Давайте деньги, — приказал он Алексею Степановичу, и Алексей Степанович поспешно вынул из внутреннего кармана пальто кошелек.
Отсчитали на билет до Читы.
— Постель брать будете?
— Да.
— Чай?
— Да.
— Бригадиру я все равно должна доложить, — сказала она журналисту.
— Докладывайте, — улыбнулся журналист, — что ж делать.
Проводница поднялась.
— Простите, — тихо сказал Алексей Степанович, — а телеграмму можно послать? Со станции.
— Конечно, — сказал журналист.
Текст телеграммы был следующий: «НЕ ВОЛНУЙТЕСЬ ВЫНУЖДЕН ЕХАТЬ ПОЗВОНЮ АЛЕКСЕЙ».
Алексей Степанович не видел, как проскочили его полустанок. Когда проводница вышла, поезд подходил к Загорску.
До Читы ехать четверо с лишком суток. Через Оку, Волгу, Енисей, Обь. Через леса, степи, горы, мимо озера Байкал, самого глубокого в мире.
Иногда они с журналистом выходили из теплого вагона и поражались чистоте снега и воздуха. Покупали у старух на полустанках горячую картошку и соленые огурцы. Картошку старухи держали в кастрюлях, укрытых в теплые одеяла.
И вот поезд ехал среди зимы, а они сидели в купе друг против друга и ели горячую с дымом картошку. Проводница приносила чай в граненых стаканах в подстаканниках, приемник говорил по-английски, — журналист учил язык, читал английскую книжку с видами старинного Лондона, иногда вслух. Алексей Степанович понимал мало. С другими пассажирами Алексей Степанович не знакомился.
На четвертые сутки, к ночи, когда уже зажегся в купе синий сумрачный свет и они забрались под теплые одеяла, Алексей Степанович спросил:
— Вы в Чите давно были?
— В прошлом году.
Алексей Степанович молчал.
— Спите? — спросил журналист.
— Нет.
Поезд шел ровно.
— Город как город, — сказал журналист. — Сопки. Вы где там жили?
— В центре. Напротив танка.
— Танк стоит.
Алексей Степанович молчал, и журналист закрыл глаза. Алексей Степанович долго не мог уснуть.
Прибыли к вечеру.
В Москве все черно в этот час, а здесь светло от чистого снега. И прожектора на вышках горели ярко. Поезд встал у первой платформы. Алексей Степанович был уже одет и готов к выходу. Журналист искал очки. Они лежали на верхней полке под светильником.
— Ну что ж, — сказал журналист, спрятал очки и взял сумку.
Алексей Степанович посторонился.
— Не ждите меня.
— Что такое?
— Я позже.
— Ну что ж, — журналист поглядел на Алексея Степановича и вышел из купе. Обернулся:
— До свиданья.
— До свиданья.
Полная тишина воцарилась в вагоне. Тогда Алексей Степанович взял свои сумки (апельсины все были съедены).
Он прошел пустым коридором по узкой дорожке. В отворенные двери шел морозный воздух и звуки: невнятный голос диспетчера, гудок машины, дальний ход поезда, женский смех. Алексей Степанович спустился по железным ступеням, прыгнул, поскользнулся на льду, упал.
Он очнулся в воздухе. Заплакал. Его поставили на обледеневший асфальт.
Мужчина в железнодорожной форме сел перед ним на корточки, заглянул в глаза.
— Ну ничего, подумаешь, до свадьбы заживет. Покажи-ка лоб.
Его прикосновение было горячим.
— Где ты живешь? Где твои родители?
Мокрое от слез лицо жгло на морозе.
— Проводить тебя до дому?
— Нет. — Он вытер нос рукавицей.
— Ты уверен?
— Я рядом живу. Я здесь всегда гуляю.
Будто во тьме самой глубокой памяти вспыхнул свет, и разом выступил весь этот город, и каменная мрачная гостиница, и вкус сладкого печенья в ее буфете, и молочный магазин на углу, и стеклянные бутылки в проволочных ящиках, и лицо продавщицы за витриной, и этот сквер, и весь в серебряном инее танк на огромном, как скала, постаменте, и тополь у ворот, и этот дом, и этот узкий, как колодец, подъезд с жаркими чугунными батареями под замерзшими окнами.
Дверь. Звонок. «Мама!»
Уже пришли первые гости. Мать поставила на стол лимонный пирог. Отец курил на балконе с Федором Николаевичем. Их длинные шинели висели в прихожей. У окна под самый потолок стояла елка. Алеша еще не знал, что это не елка, а молодая сосна. На макушке горела звезда, горели цветные лампочки, сверкала серебряная мишура, стеклянные шары, грецкие орехи в золотой фольге…
— Утром под елкой будут подарки, Дед Мороз приходит ночью, когда дети
спят. — Мать уводила его в спальню… Он не хотел уходить ото всех, капризничал.
Постель уже была разобрана. Мать уложила его, поцеловала. От нее пахло вином. Вышла, прикрыла дверь. Стало темно и тихо.
Алексей Степанович был сам собой и этим мальчиком одновременно, но мальчик не знал о его существовании. Мальчик должен прожить тридцать лет, чтобы узнать.
Тридцать лет, — думал Алексей Степанович, — за эти годы я что-нибудь придумаю.