В чем заключается жанровое своеобразие рассказа стена л андреева

Стена читать онлайн бесплатно

Я и другой прокаженный, мы осторожно подползли к самой стене и посмотрели вверх. Отсюда гребня стены не было видно; она поднималась, прямая и гладкая, и точно разрезала небо на две половины. И наша половина неба была буро-черная, а к горизонту темно-синяя, так что нельзя было понять, где кончается черная земля и начинается небо. И, сдавленная землей и небом, задыхалась черная ночь, и глухо и тяжко стонала, и с каждым вздохом выплевывала из недр своих острый и жгучий песок, от которого мучительно горели наши язвы.
– Попробуем перелезть, – сказал мне прокаженный, и голос его был гнусавый и зловонный, такой же, как у меня.

И он подставил спину, а я стал на нее, но стена была все так же высока. Как и небо, рассекала она землю, лежала на ней как толстая сытая змея, спадала в пропасть, поднималась на горы, а голову и хвост прятала за горизонтом.

– Ну, тогда сломаем ее! – предложил прокаженный.

– Сломаем! – согласился я.

Мы ударились грудями о стену, и она окрасилась кровью наших ран, но осталась глухой и неподвижной. И мы впали в отчаяние.

– Убейте нас! Убейте нас! – стонали мы и ползли, но все лица с гадливостью отворачивались от нас, и мы видели одни спины, содрогавшиеся от глубокого отвращения.

Так мы доползли до голодного. Он сидел, прислонившись к камню, и, казалось, самому граниту было больно от его острых, колючих лопаток. У него совсем не было мяса, и кости стучали при движении, и сухая кожа шуршала. Нижняя челюсть его отвисла, и из темного отверстия рта шел сухой шершавый голос:

И мы засмеялись и поползли быстрее, пока не наткнулись на четырех, которые танцевали. Они сходились и расходились, обнимали друг друга и кружились, и лица у них были бледные, измученные, без улыбки. Один заплакал, потому что устал от бесконечного танца, и просил перестать, но другой молча обнял его и закружил, и снова стал он сходиться и расходиться, и при каждом его шаге капала большая мутная слеза.

– Я хочу танцевать, – прогнусавил мой товарищ, но я увлек его дальше.

Опять перед нами была стена, а около нее двое сидели на корточках. Один через известные промежутки времени ударял об стену лбом и падал, потеряв сознание, а другой серьезно смотрел на него, щупал рукой его голову, а потом стену, и, когда тот приходил в сознание, говорил:

– Нужно еще; теперь немного осталось.

И прокаженный засмеялся.

– Это дураки, – сказал он, весело надувая щеки. – Это дураки. Они думают, что там светло. А там тоже темно, и тоже ползают прокаженные и просят: убейте нас.

– А старик? – спросил я.

– Ну, что старик? – возразил прокаженный. – Старик глупый, слепой и ничего не слышит. Кто видел дырочку, которую он проковыривал в стене? Ты видел? Я видел?

И я рассердился и больно ударил товарища по пузырям, вздувавшимся на его черепе, и закричал:

– А зачем ты сам лазил?

Он заплакал, и мы оба заплакали и поползли дальше, прося:

– Убейте нас! Убейте нас!

Но с содроганием отворачивались лица, и никто не хотел убивать нас. Красивых и сильных они убивали, а нас боялись тронуть. Такие подлые!

У нас не было времени, и не было ни вчера, ни сегодня, ни завтра. Ночь никогда не уходила от нас и не отдыхала за горами, чтобы прийти оттуда крепкой, ясно-черной и спокойной. Оттого она была всегда такая усталая, задыхающаяся и угрюмая. Злая она была. Случалось так, что невыносимо ей делалось слушать наши вопли и стоны, видеть наши язвы, горе и злобу, и тогда бурной яростью вскипала ее черная, глухо работающая грудь. Она рычала на нас, как плененный зверь, разум которого помутился, и гневно мигала огненными страшными глазами, озарявшими черные, бездонные пропасти, мрачную, гордо-спокойную стену и жалкую кучку дрожащих людей. Как к другу, прижимались они к стене и просили у нее защиты, а она всегда была наш враг, всегда. И ночь возмущалась нашим малодушием и трусостью, и начинала грозно хохотать, покачивая своим серым пятнистым брюхом, и старые лысые горы подхватывали этот сатанинский хохот. Гулко вторила ему мрачно развеселившаяся стена, шаловливо роняла на нас камни, а они дробили наши головы и расплющивали тела. Так веселились они, эти великаны, и перекликались, и ветер насвистывал им дикую мелодию, а мы лежали ниц и с ужасом прислушивались, как в недрах земли ворочается что-то громадное и глухо ворчит, стуча и просясь на свободу. Тогда все мы молили:

Но, умирая каждую секунду, мы были бессмертны, как боги.

Проходил порыв безумного гнева и веселья, и ночь плакала слезами раскаяния и тяжело вздыхала, харкая на нас мокрым песком, как больная. Мы с радостью прощали ее, смеялись над ней, истощенной и слабой, и становились веселы, как дети. Сладким пением казался нам вопль голодного, и с веселой завистью смотрели мы на тех четырех, которые сходились, расходились и плавно кружились в бесконечном танце.

И пара за парой начинали кружиться и мы, и я, прокаженный, находил себе временную подругу. И это было так весело, так приятно! Я обнимал ее, а она смеялась, и зубки у нее были беленькие, и щечки розовенькие-розовенькие. Это было так приятно.

И нельзя понять, как это случилось, но радостно оскаленные зубы начинали щелкать, поцелуи становились укусом, и с визгом, в котором еще не исчезла радость, мы начинали грызть друг друга и убивать. И она, беленькие зубки, тоже била меня по моей больной слабой голове и острыми коготками впивалась в мою грудь, добираясь до самого сердца – била меня, прокаженного, бедного, такого бедного. И это было страшнее, чем гнев самой ночи и бездушный хохот стены. И я, прокаженный, плакал и дрожал от страха, и потихоньку, тайно от всех целовал гнусные ноги стены и просил ее меня, только меня одного пропустить в тот мир, где нет безумных, убивающих друг друга. Но, такая подлая, стена не пропускала меня, и тогда я плевал на нее, бил ее кулаками и кричал:

– Смотрите на эту убийцу! Она смеется над вами.

Но голос мой был гнусав и дыхание смрадно, и никто не хотел слушать меня, прокаженного.

И опять ползли мы, я и другой прокаженный, и опять кругом стало шумно, и опять безмолвно кружились те четверо, отряхая пыль со своих платьев и зализывая кровавые раны. Но мы устали, нам было больно, и жизнь тяготила нас. Мой спутник сел и, равномерно ударяя по земле опухшей рукой, гнусавил быстрой скороговоркой:

– Убейте нас. Убейте нас.

Резким движением мы вскочили на ноги и бросились в толпу, но она расступилась, и мы увидели одни спины. И мы кланялись спинам и просили:

Но неподвижны и глухи были спины, как вторая стена. Это было так страшно, когда не видишь лица людей, а одни их спины, неподвижные и глухие.

Но вот мой спутник покинул меня. Он увидел лицо, первое лицо, и оно было такое же, как у него, изъязвленное и ужасное. Но то было лицо женщины. И он стал улыбаться и ходил вокруг нее, выгибая шею и распространяя смрад, а она также улыбалась ему провалившимся ртом и потупляла глаза, лишенные ресниц.

И они женились. И на миг все лица обернулись к ним, и широкий, раскатистый хохот потряс здоровые тела: так они были смешны, любезничая друг с другом. Смеялся и я, прокаженный; ведь глупо жениться, когда ты так некрасив и болен.

– Дурак, – сказал я насмешливо. – Что ты будешь с ней делать?

Прокаженный напыщенно улыбнулся и ответил:

– Мы будем торговать камнями, которые падают со стены.

– А детей мы будем убивать.

Как глупо: родить детей, чтобы убивать. А потом она скоро изменит ему – у нее такие лукавые глаза.

Источник

Жанровое и тематическое своеобразие творчества Л.Н. Андреева.

Соколов А.Г. История русской литературы конца XIX – начала XX века: Учеб. –4-е изд., доп. и перераб.– М.: Высш. шк.; Изд. центр Академия, 2000.– 432 с.:

Литературную деятельность Леонид Николаевич Андреев (1871– 1919) начал во второй половине 90-х годов (по окончании в 1898 г. юридического фа-культета Московского университета) в газетах «Орловский вестник» и «Курьер». Идейное направление этих газет было радикальным. «Курьер» сочувственно относился к нарастанию революционного движения, отстаивал традиции и идеалы русской демократической общественной мысли, реализм в литературе. Газета широко популяризировала творчество реалистов нового поколения – Горького, Вересаева, Куприна. В «Курьере» участвовали в то время такие писатели и общественные деятели из «стариков», как Вас. Немирович-Данченко, В. Гольцев, П. Сакулин, В. Каллаш, Н. Ашешев, из «молодых» – В. Поссе, П. Коган, А. Серафимович, А. Луначарский. В этой среде и проходил свою литературную школу Андреев.

В «Курьере» Андреев печатает фельетоны, рассказы, литературные и театральные рецензии, ведет воскресный фельетон «Мелочи жизни» и фельетон «Впечатления», выступает в качестве судебного репортера. В фельетонах (подписанных псевдонимом Джейм Линч) Андреев приветствует подъем общественного самосознания, обличает обывательщину.

Сам Андреев началом своего творческого пути считал 1898 год, когда в «Курьере» был напечатан его «пасхальный» рассказ «Баргамот и Гараська». В 1898–1900 гг. в «Курьере», «Журнале для всех», ежемесячнике «Жизнь» он публикует рассказы «Петька на даче», «Из жизни штабс-капитана Каблукова», «Рассказ о Сергее Петровиче» и др. Осенью 1901 г. в издательстве «Знание» выходит книга его «Рассказов».

В первых рассказах Андреева ощутимо влияние не только Помяловского и Г. Успенского, но и Толстого, Достоевского, Чехова, Салтыкова-Щедрина. Андреев пишет об «униженных и оскорбленных», о засасывающей пошлости и отупляющем воздействии на человека мещанской среды, о детях, задавленных нуждой, лишенных радостей, о тех, кто брошен судьбой на самое «дно» жизни, о мелком чиновном люде, о стандартизации человеческой личности в условиях буржуазного общества. В центре внимания Андреева «маленький», «обыкновенный» человек.

Некоторые темы раннего Андреева (прежде всего тема одиночества человека), а также жанровые особенности рассказа (рассказ-аллегория, рассказ-исповедь) связаны с традицией Гаршина. Сам Андреев, говоря о воздействии на него традиций предшественников, ставил Гаршина перед Толстым и Достоевским.

Обычно рассказы Андреева предреволюционного периода как традиционно-реалистические, так и философско-обобщенного плана строились на бытовом материале. Социальная критика, содержавшаяся в них, опиралась на абстрактно-гуманистические, утопические иллюзии автора о возможности морального совершенствования общества, на веру в преобразующую силу совести каждого человека, независимо от его общественной принадлежности. Гуманизм Андреева приобретал зачастую окраску сентиментальную, особенно в произведениях, написанных под влиянием классика английской литературы XIX в. Диккенса, которым писатель в то время увлекался. «Первый мой рассказ,– писал Андреев в автобиографической справке,– «Баргамот и Гараська» – написан исключительно под влиянием Диккенса и носит на себе заметные следы подражания».

К традиции Диккенса восходил и излюбленный Андреевым жанр «пасхального» рассказа с благополучно-сентиментальной развязкой. Так, рассказ «Баргамот и Гараська» заканчивался примирением двух людей, «человеческим» взаимопониманием городового и нищего босяка. Однако в этом и в других рассказах «гармония» благополучного исхода бралась под сомнение авторской иронией. Для Андреева социальная гармония вне общей нравственной победы добра над злом была весьма отдаленной. И в бытовых, и в философских рассказах Андреева уже отчетливо пробивалась устремленность писателя к решению «общих вопросов», стремление увидеть через бытовое «существенное», то, что движет вообще человеческую жизнь, тяготение к такой подсветке явлений жиз-ни, которая выльется затем в характерную андреевскую символику. Уже в этот период Андреев усматривает дисгармонию и в социальной, и в индивидуальной психологии человека; ему видится непримиримое сочетание в ней светлого и темного, доброго и злого, тиранического и рабского.

В рассказе «Мысль» (1901) получает яркое выражение одна из существенных тем творчества позднего Андреева–бессилие и «безличие» человеческой мысли, «подлость» человеческого разума,зыбкость понятий правды и лжи. Герой рассказа доктор Керженцев ненавидит и решительно отвергает нравственные нормы, этические принципы буржуазного общества.

В рассказе Андреев показал страшный процесс разрушения личности индивидуалиста. Керженцев, считавший себя властелином своей мысли и своей воли, «стал на четвереньки и пополз». Но разоблачение индивидуалистического сознания под пером писателя приобрело характер развенчания человеческого разума, человеческой мысли вообще. Так абстракции Андреева получили смысл, отличный от замысла произведения. Для него трагедия Керженцева–трагедия человека, разрушившего в себе некие извечно существующие «нравственные инстинкты». Этим объясняет он причину распада личности Керженцева. Возведя трагедию индивидуалиста до уровня трагедии человека, Андреев отошел от той правды, которую хотел видеть в его творчестве Горький.

Болезненная чуткость к человеческому страданию и в то же время неверие в способность победить зло, поэтизация анархической свободы личности, обостренный интерес к интуитивному, подсознательному в человеке – таковы характерные черты раннего творчества Андреева.

Новый этап творческого развития Андреева открывается рассказом «Красный смех» (1904). Рассказ написан в разгар русско-японской войны. Он был «дерзостной попыткой», как говорил сам Андреев, воссоздать психологию войны, показать состояние человеческой психики в а массового убийства. Протестуя против войны, Андреев нарочито сгущает краски. В его изображении люди на войне настолько теряют человеческий облик, что превращаются в безумцев, которые бессмысленно и жестоко не только истребляют друг друга, но и готовы «как лавина» уничтожить «весь этот мир». «. Мы разрушим все: их здания, их университеты и музеи. мы попляшем на развалинах. мы сдерем кожу с тех, кто слишком бел. Вы не пробовали пить кровь? Она немного липкая. но она красная, у нее такой веселый красный смех. » В рассказе проявились характерные для манеры позднего Андреева болезненная взвинченность тона, гротескность образов, нагнетение контрастов.

Позже в мировом искусстве метод, к которому тяготел Андреев в «Красном смехе», заявил о себе как экспрессионизм. С наибольшей полнотой черты этого метода проявились в драматургии Андреева («Жизнь Человека», «Царь-Голод», философские драмы 1910-х годов).

Двойственность отношения Андреева к революции выразилась в его пьесе «К звездам», созданной в самый разгар революционного движения 1905 г. Пьеса выделяется из всего написанного Андреевым о революции. Автор, как отмечал Луначарский, поднялся в ней «на большую высоту революционного мирочувствования».

Андреев занял позицию «надпартийности» в искусстве. Партийность творчества Горького кажется Андрееву «фатализмом». Андреев пытается обосновать идеологическую независимость творчества от политических направлений, а это оборачивалось утратой связи с революционными силами современности.

Место действия пьесы – обсерватория ученого астронома Терновского, расположенная в горах, вдали от людей. Где-то внизу, в городах, идет сражение за свободу. Революция для Андреева только фон, на котором развертывается действие пьесы. «Суетные заботы» земли противопоставлены Терновским вечным законам Вселенной, «земные» устремления человека – стремлениям по-нять мировые законы жизни в ее «звездной» бесконечности.

Революция терпит поражение, революционеры гибнут; не выдержав пыток, сходит с ума сын Терновского. Друзья революционеров – сотрудники Терновского – возмущены его философией и в знак протеста покидают обсерваторию. Рабочий Трейч готовится к продолжению революционной борьбы. Но спор «правды» Терновского и «правды» революции остается в пьесе неразрешенным.

Увлеченность Андреева революцией, героическими подвигами народа, о чем не раз говорил он в выступлениях и письмах тех лет, перемежалась с пессимистическими предчувствиями, неверием в достижимость социальных и нравственных идеалов революции. Метафизически воспринимая ход революционного развития мировой истории и опыт Великой французской революции, Андреев в рассказе «Так было» (1905) утверждает недостижимость идеалов свободы и равенства, ибо масса апатична, за революцией всегда устанавливается тирания. Ход маятника старинных часов символизирует здесь роковой, повторяющийся ход истории.

В 1906 г. Андреев пишет рассказ «Елеазар», в котором его пессимистический взгляд на мир и судьбы человека в мире становится тем «космическим пессимизмом», о котором так много писала современная критика.

В других сценических произведениях этого периода («Дни нашей жизни», «Профессор Сторицин», «Екатерина Ивановна») Андреев продолжает пользоваться и приемами письма «бытовой» драмы. Он пишет о пошлости жизни, о моральном падении людей, утративших идеалы. Но и в этих пьесах Андреев отступает от реалистических традиций русской драматургии: социальные противоречия сводятся к противоречиям нравственного порядка, конфлик-ты замкнуты в рамках второстепенных явлений, за которыми теряется общая картина жизни. Внешне реалистическая образность, бытовые сюжеты – все подчинено некоему универсальному принципу.

На эстетическую теорию Андреева 1910-х годов оказала влияние популярная в то время в России философия интуитивизма А. Бергсона, который считал началом подлинно творческой деятельности отрешенность «души» от «действия», от реальной действительности.

Герой повести – юноша Саша Погодин, генеральский сын, во имя борьбы за социальную справедливость уходит в лес и становится предводителем «лесных братьев» – крестьян-повстанцев, которые совершают экспроприации. «Лесные братья» под влиянием инстинкта разрушения начинают заниматься разбоями, грабежами. Погодин, одинокий русский мечтатель-интеллигент, переживает духовный кризис, разочаровывается в своем идеале и трагически гибнет. Правда, совершая подвиг «самоотречения», обрекая себя на «жертву» во имя любви к народу, Погодин своей смертью как бы искупает вину интеллигенции перед «темной» стихийной народной массой. Но жертва его, по логике Андреева, бесплодна. Накануне гибели Погодин думает «кровавыми мыслями» о непонятности страшной судьбы своей. Нужна ли была его жертва? «Кому на благо отдал он всю чистоту свою, радости юношеских лет, жизнь матери, всю свою бессмертную душу. Неужели это все. обернулось волею неведомого в бесплодное зло и бесцельные страдания!»

Публицистика, драматургическое творчество и беллетристика Андреева этого периода свидетельствовали о его глубоком духовном кризисе, отмечены печатью творческой ущербности. Как драматург он вновь тяготеет к экспрессионизму («Реквием», «Собачий вальс»).

В Финляндии Андреев пишет свое последнее значительное произведение – роман-памфлет «Дневник Сатаны» –о похождениях Сатаны, воплотившегося в американского миллиардера Вандергуда. Бывший свинопас, ставший обладателем огромного богатства, Вандергуд пересекает океан, чтобы облагодетельствовать бедствующий Старый Свет, обновить одряхлевшую европейскую ци-вилизацию идеалами американской демократии. Андреев создает сатирические картины современного буржуазного общества – этого Нового Вавилона. Но как миллионы Лейзера не принесли людям добра, так и миллиарды Вандергуда не могут помочь нищим Европы. Зло, по мысли писателя, в самой природе общества. Деньги американца-Сатаны возбуждают в людях лишь самые низменные инстинкты. Но зло социальное опять-таки, по Андрееву, есть только часть метафизического зла, воплощенного в образе Сатаны. Творчество Андреева выражало «неоформленный хаос жизни», отчаяние пессимиста, страстно нена-видевшего современный строй, его мораль, культуру, но не видевшего реальных путей обновления жизни. Это и определило особенности его творческого метода, в котором выразились попытки Андреева «синтезировать» реализм и модернизм.

Дата добавления: 2019-02-22 ; ; Мы поможем в написании вашей работы!

Источник

Леонид Андреев: Стена

Здесь есть возможность читать онлайн «Леонид Андреев: Стена» весь текст электронной книги совершенно бесплатно (целиком полную версию). В некоторых случаях присутствует краткое содержание. категория: Русская классическая проза / на русском языке. Описание произведения, (предисловие) а так же отзывы посетителей доступны на портале. Библиотека «Либ Кат» — LibCat.ru создана для любителей полистать хорошую книжку и предлагает широкий выбор жанров:

Выбрав категорию по душе Вы сможете найти действительно стоящие книги и насладиться погружением в мир воображения, прочувствовать переживания героев или узнать для себя что-то новое, совершить внутреннее открытие. Подробная информация для ознакомления по текущему запросу представлена ниже:

Стена — читать онлайн бесплатно полную книгу (весь текст) целиком

Ниже представлен текст книги, разбитый по страницам. Система сохранения места последней прочитанной страницы, позволяет с удобством читать онлайн бесплатно книгу «Стена», без необходимости каждый раз заново искать на чём Вы остановились. Поставьте закладку, и сможете в любой момент перейти на страницу, на которой закончили чтение.

version 1.1 — правка документа — Tibioka

Леонид Николаевич Андреев

Я и другой прокаженный, мы осторожно подползли к самой стене и посмотрели вверх. Отсюда гребня стены не было видно; она поднималась, прямая и гладкая, и точно разрезала небо на две половины. И наша половина неба была буро-черная, а к горизонту темно-синяя, так что нельзя было понять, где кончается черная земля и начинается небо. И, сдавленная землей и небом, задыхалась черная ночь, и глухо и тяжко стонала, и с каждым вздохом выплевывала из недр своих острый и жгучий песок, от которого мучительно горели наши язвы.

— Попробуем перелезть, — сказал мне прокаженный, и голос его был гнусавый и зловонный, такой же, как у меня.

И он подставил спину, а я стал на нее, но стена была все так же высока. Как и небо, рассекала она землю, лежала на ней как толстая сытая змея, спадала в пропасть, поднималась на горы, а голову и хвост прятала за горизонтом.

— Ну, тогда сломаем ее! — предложил прокаженный.

— Сломаем! — согласился я.

Мы ударились грудями о стену, и она окрасилась кровью наших ран, но осталась глухой и неподвижной. И мы впали в отчаяние.

— Убейте нас! Убейте нас! — стонали мы и ползли, но все лица с гадливостью отворачивались от нас, и мы видели одни спины, содрогавшиеся от глубокого отвращения.

Так мы доползли до голодного. Он сидел, прислонившись к камню, и, казалось, самому граниту было больно от его острых, колючих лопаток. У него совсем не было мяса, и кости стучали при движении, и сухая кожа шуршала. Нижняя челюсть его отвисла, и из темного отверстия рта шел сухой шершавый голос:

И мы засмеялись и поползли быстрее, пока не наткнулись на четырех, которые танцевали. Они сходились и расходились, обнимали друг друга и кружились, и лица у них были бледные, измученные, без улыбки. Один заплакал, потому что устал от бесконечного танца, и просил перестать, но другой молча обнял его и закружил, и снова стал он сходиться и расходиться, и при каждом его шаге капала большая мутная слеза.

— Я хочу танцевать, — прогнусавил мой товарищ, но я увлек его дальше.

Опять перед нами была стена, а около нее двое сидели на корточках. Один через известные промежутки времени ударял об стену лбом и падал, потеряв сознание, а другой серьезно смотрел на него, щупал рукой его голову, а потом стену, и, когда тот приходил в сознание, говорил:

— Нужно еще; теперь немного осталось.

И прокаженный засмеялся.

— Это дураки, — сказал он, весело надувая щеки. — Это дураки. Они думают, что там светло. А там тоже темно, и тоже ползают прокаженные и просят: убейте нас.

— А старик? — спросил я.

— Ну, что старик? — возразил прокаженный. — Старик глупый, слепой и ничего не слышит. Кто видел дырочку, которую он проковыривал в стене? Ты видел? Я видел?

И я рассердился и больно ударил товарища по пузырям, вздувавшимся на его черепе, и закричал:

— А зачем ты сам лазил?

Он заплакал, и мы оба заплакали и поползли дальше, прося:

— Убейте нас! Убейте нас!

Но с содроганием отворачивались лица, и никто не хотел убивать нас. Красивых и сильных они убивали, а нас боялись тронуть. Такие подлые!

У нас не было времени, и не было ни вчера, ни сегодня, ни завтра. Ночь никогда не уходила от нас и не отдыхала за горами, чтобы прийти оттуда крепкой, ясно-черной и спокойной. Оттого она была всегда такая усталая, задыхающаяся и угрюмая. Злая она была. Случалось так, что невыносимо ей делалось слушать наши вопли и стоны, видеть наши язвы, горе и злобу, и тогда бурной яростью вскипала ее черная, глухо работающая грудь. Она рычала на нас, как плененный зверь, разум которого помутился, и гневно мигала огненными страшными глазами, озарявшими черные, бездонные пропасти, мрачную, гордо-спокойную стену и жалкую кучку дрожащих людей. Как к другу, прижимались они к стене и просили у нее защиты, а она всегда была наш враг, всегда. И ночь возмущалась нашим малодушием и трусостью, и начинала грозно хохотать, покачивая своим серым пятнистым брюхом, и старые лысые горы подхватывали этот сатанинский хохот. Гулко вторила ему мрачно развеселившаяся стена, шаловливо роняла на нас камни, а они дробили наши головы и расплющивали тела. Так веселились они, эти великаны, и перекликались, и ветер насвистывал им дикую мелодию, а мы лежали ниц и с ужасом прислушивались, как в недрах земли ворочается что-то громадное и глухо ворчит, стуча и просясь на свободу. Тогда все мы молили:

Источник

Рецензии

без особой фантазии

17 июля 2022 г. 14:25

3 Ведь лучше винить стену, чем самих себя

«Стена»

Не заметить социально-политического и экономического подтекста в этом рассказе просто невозможно. Также невозможно не заметить отсылки на религиозные и художественные произведения (тот же Данте). Но кроме отсылок, чем еще хорош этот рассказ?

По впечатлениям я прочитала историю о человеке с заниженной самооценкой и радикальными взглядами, не нашедшего поддержки из-за своей низкой социальной активности и низкого социального статуса. (Я хотела написать, что эта история грустная, но так-то она нейтральная.)

Какую идею несет в себе этот рассказ? То, что пожаловаться люди любят, обвинять что-то, лишь бы не себя, просто обожают, кричать и проклянать умеют, но как доходит до действий поворачиваются к остальным спинами и не слушают прокаженных? Так это и так все знают! Показать для тех,…

Эксперт по рефлексии

30 марта 2022 г. 13:17

С первых же двух страниц после описания этого места и происходящего вокруг мне на ум сразу же пришёл Ад по Данте, как раз вчера я дочитал Божественную комедию, так что описания ещё живы в голове. Возможно рассказ был написан после прочтения самой Божественной комедии, первые переводы которой появились в Российской Империи ещё в 1817 году, а если Андреев взял это всё из своей же головы, то я не удивлён, учитывая знакомство с его другими произведениями. Это очень оригинальный автор, полюбившийся мне с первых же строчек. Андреев снова заставляет нас окунуться в первобытный хаос, заглянуть в глаза безумию. Герой рассказа очень сильно хочет попасть за таинственную Стену, дабы не участвовать в этом параде безумцев. Где женятся не для самих себя, а ради одобрения толпы. Где рожают детей, чтобы…

Источник

Стена Текст

Я и другой прокаженный, мы осторожно подползли к самой стене и посмотрели вверх. Отсюда гребня стены не было видно; она поднималась, прямая и гладкая, и точно разрезала небо на две половины. И наша половина неба была буро-черная, а к горизонту темно-синяя, так что нельзя было понять, где кончается черная земля и начинается небо. И, сдавленная землей и небом, задыхалась черная ночь, и глухо и тяжко стонала, и с каждым вздохом выплевывала из недр своих острый и жгучий песок, от которого мучительно горели наши язвы.

– Попробуем перелезть, – сказал мне прокаженный, и голос его был гнусавый и зловонный, такой же, как у меня.

И он подставил спину, а я стал на нее, но стена была все так же высока. Как и небо, рассекала она землю, лежала на ней как толстая сытая змея, спадала в пропасть, поднималась на горы, а голову и хвост прятала за горизонтом.

– Ну, тогда сломаем ее! – предложил прокаженный.

– Сломаем! – согласился я.

Мы ударились грудями о стену, и она окрасилась кровью наших ран, но осталась глухой и неподвижной. И мы впали в отчаяние.

– Убейте нас! Убейте нас! – стонали мы и ползли, но все лица с гадливостью отворачивались от нас, и мы видели одни спины, содрогавшиеся от глубокого отвращения.

Так мы доползли до голодного. Он сидел, прислонившись к камню, и, казалось, самому граниту было больно от его острых, колючих лопаток. У него совсем не было мяса, и кости стучали при движении, и сухая кожа шуршала. Нижняя челюсть его отвисла, и из темного отверстия рта шел сухой шершавый голос:

И мы засмеялись и поползли быстрее, пока не наткнулись на четырех, которые танцевали. Они сходились и расходились, обнимали друг друга и кружились, и лица у них были бледные, измученные, без улыбки. Один заплакал, потому что устал от бесконечного танца, и просил перестать, но другой молча обнял его и закружил, и снова стал он сходиться и расходиться, и при каждом его шаге капала большая мутная слеза.

– Я хочу танцевать, – прогнусавил мой товарищ, но я увлек его дальше.

Опять перед нами была стена, а около нее двое сидели на корточках. Один через известные промежутки времени ударял об стену лбом и падал, потеряв сознание, а другой серьезно смотрел на него, щупал рукой его голову, а потом стену, и, когда тот приходил в сознание, говорил:

– Нужно еще; теперь немного осталось.

И прокаженный засмеялся.

– Это дураки, – сказал он, весело надувая щеки. – Это дураки. Они думают, что там светло. А там тоже темно, и тоже ползают прокаженные и просят: убейте нас.

Источник

Лучшая рецензия на книгу

без особой фантазии

17 июля 2022 г. 14:25

3 Ведь лучше винить стену, чем самих себя

«Стена»

Не заметить социально-политического и экономического подтекста в этом рассказе просто невозможно. Также невозможно не заметить отсылки на религиозные и художественные произведения (тот же Данте). Но кроме отсылок, чем еще хорош этот рассказ?

По впечатлениям я прочитала историю о человеке с заниженной самооценкой и радикальными взглядами, не нашедшего поддержки из-за своей низкой социальной активности и низкого социального статуса. (Я хотела написать, что эта история грустная, но так-то она нейтральная.)

Какую идею несет в себе этот рассказ? То, что пожаловаться люди любят, обвинять что-то, лишь бы не себя, просто обожают, кричать и проклянать умеют, но как доходит до действий поворачиваются к остальным спинами и не слушают прокаженных? Так это и так все знают! Показать для тех,…

Возрастные ограничения: 12+

Леонид Андреев — Стена

prose_rus_classic Леонид Николаевич Андреев baf3118d-2a83-102a-9ae1-2dfe723fe7c7 Стена 1901 ru glassy Tibioka FB Tools, FB Editor v2.0 2005-10-07 https://www.leonidandreev.ru/ https://fictionbook.ru AC145F73-61E9-481E-96FF-26E9424D9961 1.2 version 1.1 — правка документа — Tibioka

Леонид Николаевич Андреев

Стена

I

Я и другой прокаженный, мы осторожно подползли к самой стене и посмотрели вверх. Отсюда гребня стены не было видно; она поднималась, прямая и гладкая, и точно разрезала небо на две половины. И наша половина неба была буро-черная, а к горизонту темно-синяя, так что нельзя было понять, где кончается черная земля и начинается небо. И, сдавленная землей и небом, задыхалась черная ночь, и глухо и тяжко стонала, и с каждым вздохом выплевывала из недр своих острый и жгучий песок, от которого мучительно горели наши язвы.

— Попробуем перелезть, — сказал мне прокаженный, и голос его был гнусавый и зловонный, такой же, как у меня.

И он подставил спину, а я стал на нее, но стена была все так же высока. Как и небо, рассекала она землю, лежала на ней как толстая сытая змея, спадала в пропасть, поднималась на горы, а голову и хвост прятала за горизонтом.

— Ну, тогда сломаем ее! — предложил прокаженный.

— Сломаем! — согласился я.

Мы ударились грудями о стену, и она окрасилась кровью наших ран, но осталась глухой и неподвижной. И мы впали в отчаяние.

— Убейте нас! Убейте нас! — стонали мы и ползли, но все лица с гадливостью отворачивались от нас, и мы видели одни спины, содрогавшиеся от глубокого отвращения.

Так мы доползли до голодного. Он сидел, прислонившись к камню, и, казалось, самому граниту было больно от его острых, колючих лопаток. У него совсем не было мяса, и кости стучали при движении, и сухая кожа шуршала. Нижняя челюсть его отвисла, и из темного отверстия рта шел сухой шершавый голос:

— Я го-ло-ден.

И мы засмеялись и поползли быстрее, пока не наткнулись на четырех, которые танцевали. Они сходились и расходились, обнимали друг друга и кружились, и лица у них были бледные, измученные, без улыбки. Один заплакал, потому что устал от бесконечного танца, и просил перестать, но другой молча обнял его и закружил, и снова стал он сходиться и расходиться, и при каждом его шаге капала большая мутная слеза.

— Я хочу танцевать, — прогнусавил мой товарищ, но я увлек его дальше.

Опять перед нами была стена, а около нее двое сидели на корточках. Один через известные промежутки времени ударял об стену лбом и падал, потеряв сознание, а другой серьезно смотрел на него, щупал рукой его голову, а потом стену, и, когда тот приходил в сознание, говорил:

— Нужно еще; теперь немного осталось.

И прокаженный засмеялся.

— Это дураки, — сказал он, весело надувая щеки. — Это дураки. Они думают, что там светло. А там тоже темно, и тоже ползают прокаженные и просят: убейте нас.

— А старик? — спросил я.

— Ну, что старик? — возразил прокаженный. — Старик глупый, слепой и ничего не слышит. Кто видел дырочку, которую он проковыривал в стене? Ты видел? Я видел?

И я рассердился и больно ударил товарища по пузырям, вздувавшимся на его черепе, и закричал:

— А зачем ты сам лазил?

Он заплакал, и мы оба заплакали и поползли дальше, прося:

— Убейте нас! Убейте нас!

Но с содроганием отворачивались лица, и никто не хотел убивать нас. Красивых и сильных они убивали, а нас боялись тронуть. Такие подлые!

II

У нас не было времени, и не было ни вчера, ни сегодня, ни завтра. Ночь никогда не уходила от нас и не отдыхала за горами, чтобы прийти оттуда крепкой, ясно-черной и спокойной. Оттого она была всегда такая усталая, задыхающаяся и угрюмая. Злая она была. Случалось так, что невыносимо ей делалось слушать наши вопли и стоны, видеть наши язвы, горе и злобу, и тогда бурной яростью вскипала ее черная, глухо работающая грудь. Она рычала на нас, как плененный зверь, разум которого помутился, и гневно мигала огненными страшными глазами, озарявшими черные, бездонные пропасти, мрачную, гордо-спокойную стену и жалкую кучку дрожащих людей. Как к другу, прижимались они к стене и просили у нее защиты, а она всегда была наш враг, всегда. И ночь возмущалась нашим малодушием и трусостью, и начинала грозно хохотать, покачивая своим серым пятнистым брюхом, и старые лысые горы подхватывали этот сатанинский хохот. Гулко вторила ему мрачно развеселившаяся стена, шаловливо роняла на нас камни, а они дробили наши головы и расплющивали тела. Так веселились они, эти великаны, и перекликались, и ветер насвистывал им дикую мелодию, а мы лежали ниц и с ужасом прислушивались, как в недрах земли ворочается что-то громадное и глухо ворчит, стуча и просясь на свободу. Тогда все мы молили:

— Убей нас!

Но, умирая каждую секунду, мы были бессмертны, как боги.

Проходил порыв безумного гнева и веселья, и ночь плакала слезами раскаяния и тяжело вздыхала, харкая на нас мокрым песком, как больная. Мы с радостью прощали ее, смеялись над ней, истощенной и слабой, и становились веселы, как дети. Сладким пением казался нам вопль голодного, и с веселой завистью смотрели мы на тех четырех, которые сходились, расходились и плавно кружились в бесконечном танце.

И пара за парой начинали кружиться и мы, и я, прокаженный, находил себе временную подругу. И это было так весело, так приятно! Я обнимал ее, а она смеялась, и зубки у нее были беленькие, и щечки розовенькие-розовенькие. Это было так приятно.

И нельзя понять, как это случилось, но радостно оскаленные зубы начинали щелкать, поцелуи становились укусом, и с визгом, в котором еще не исчезла радость, мы начинали грызть друг друга и убивать. И она, беленькие зубки, тоже била меня по моей больной слабой голове и острыми коготками впивалась в мою грудь, добираясь до самого сердца — била меня, прокаженного, бедного, такого бедного. И это было страшнее, чем гнев самой ночи и бездушный хохот стены. И я, прокаженный, плакал и дрожал от страха, и потихоньку, тайно от всех целовал гнусные ноги стены и просил ее меня, только меня одного пропустить в тот мир, где нет безумных, убивающих друг друга. Но, такая подлая, стена не пропускала меня, и тогда я плевал на нее, бил ее кулаками и кричал:

— Смотрите на эту убийцу! Она смеется над вами.

Но голос мой был гнусав и дыхание смрадно, и никто не хотел слушать меня, прокаженного.

III

И опять ползли мы, я и другой прокаженный, и опять кругом стало шумно, и опять безмолвно кружились те четверо, отряхая пыль со своих платьев и зализывая кровавые раны. Но мы устали, нам было больно, и жизнь тяготила нас. Мой спутник сел и, равномерно ударяя по земле опухшей рукой, гнусавил быстрой скороговоркой:

— Убейте нас. Убейте нас.

Резким движением мы вскочили на ноги и бросились в толпу, но она расступилась, и мы увидели одни спины. И мы кланялись спинам и просили:

— Убейте нас.

Но неподвижны и глухи были спины, как вторая стена. Это было так страшно, когда не видишь лица людей, а одни их спины, неподвижные и глухие.

Но вот мой спутник покинул меня. Он увидел лицо, первое лицо, и оно было такое же, как у него, изъязвленное и ужасное. Но то было лицо женщины. И он стал улыбаться и ходил вокруг нее, выгибая шею и распространяя смрад, а она также улыбалась ему провалившимся ртом и потупляла глаза, лишенные ресниц.

И они женились. И на миг все лица обернулись к ним, и широкий, раскатистый хохот потряс здоровые тела: так они были смешны, любезничая друг с другом. Смеялся и я, прокаженный; ведь глупо жениться, когда ты так некрасив и болен.

— Дурак, — сказал я насмешливо. — Что ты будешь с ней делать?

Прокаженный напыщенно улыбнулся и ответил:

— Мы будем торговать камнями, которые падают со стены.

— А дети?

— А детей мы будем убивать.

Как глупо: родить детей, чтобы убивать. А потом она скоро изменит ему — у нее такие лукавые глаза.

IV

Они кончили свою работу — тот, что ударялся лбом, и другой, помогавший ему, и, когда я подполз, один висел на крюке, вбитом в стену, и был еще теплый, а другой тихонько пел веселую песенку.

— Ступай, скажи голодному, — приказал я ему, и он послушно пошел, напевая.

И я видел, как голодный откачнулся от своего камня. Шатаясь, падая, задевая всех колючими локтями, то на четвереньках, то ползком он пробирался к стене, где качался повешенный, и щелкал зубами и смеялся, радостно, как ребенок. Только кусочек ноги! Но он опоздал, и другие, сильные, опередили его. Напирая один на другого, царапаясь и кусаясь, они облепили труп повешенного и грызли его ноги, и аппетитно чавкали и трещали разгрызаемыми костями. И его не пустили. Он сел на корточки, смотрел, как едят другие, и облизывался шершавым языком, и продолжительный вой несся из его большого пустого рта:

Жан поль стена краткое содержание. Сартръ

«Стена», краткое содержание

Пабло Иббиета вместе с другими арестантами оказывается в просторной белой комнате. За столом сидят четыре субъекта в штатском. Они спрашивают у каждого арестанта фамилию и профессию и лишь изредка задают вопросы о том, не участвовали ли они в краже боеприпасов и чем занимались в определённое время. Пабло спросили, где скрывается Рамон Грис, которого он якобы укрывал у себя. Герой ответил, что не знает, потому что ничего подобного не делал. Конвойные уводят арестантов. По дороге они узнают о том, что это был не допрос, а суд. Приговор им обещают сообщить в камере.

Камера оказывается больничным подвалом. Пабло помещают туда вместе с Хуаном и Томом. Хуан оказывается слишком молодым для бесед. К тому же, он – трус. Том знает испанский и с ним можно говорить. Они обсуждают ситуацию Хуана и надеются, что его не тронут, ведь анархистом является его брат – Хозе, а не он сам.

Том рассказывает, что в Сарагосе «они» (правительственные войска) укладывают людей на мостовую и утюжат их грузовиками. Делается это для экономии боеприпасов, но при этом никто не думает об экономии бензина.

Том – физически крепкий, немного жирный человек – признаётся в том, что его колотит от холода. Он пытается размяться, но не согревается, а только устаёт. Пабло Иббиета считает, что он не озяб, но своих рук и ног герой не чувствует. Кроме того, его не покидает ощущение потери, которое он связывает с отобранной солдатами личной одеждой – курткой, штанами.

В восемь вечера в камеру приходит комендант с двумя фалангистами. Он сообщает, что Стейнбок, Иббиета и Мирбаль приговорены к расстрелу. Хуан Мирбаль говорит, что он ни в чём не виноват, но коменданта это не интересует. Он только спрашивает, не баски ли они все? Они отвечают, что нет. Комендант предлагает им беседу со священником, но это никого не интересует. После его ухода Хуан снова оправдывается и чуть ли не плачет. Том пытается его утешить, но понимает, что это бессмысленно. Тогда он спрашивает Пабло, скольких из «них» он подстрелил? Сам Том убил шестерых, но сделал это практически неосознанно.

В камеру приходит бельгийский врач и говорит, что пробудет с героями до утра. Охранник Педро приносит лампу. Том прячет лицо в ладонях, у Пабло начинает болеть голова, у Хуана – вздрагивать ноздри. Бельгиец меряет пульс Хуана. По подозрительному взгляду врача Пабло понимает, что с ним что-то не так. Оказывается, он истекает потом. В начале он пробует вытираться платком, но потом понимает, что он мокрый – весь! Хуан спрашивает врача, больно ли это и можно ли не умереть с первого залпа?

Том спрашивает Пабло, в состоянии ли он понять то, что должно произойти с ними? Он начинает описывать будущий расстрел и говорит, что его лицо уже сегодня болит от завтрашних ран. Пабло понимает, что Том говорит для того, чтобы не думать. От Тома начинает пахнуть мочой, а у его ног появляется лужа, но он кричит всем, что не боится.

Врач гладит Хуана по голове. Тот берёт его за руку и пытается укусить. Пабло периодически погружается в сонное забытье, в котором снова и снова переживает свой будущий расстрел. Он мог бы уснуть, но хочет бодрствовать, чтобы докопаться до сути. В процессе ходьбы по камере к нему приходят воспоминания. Из них становится понятно, что он прекрасно знал Рамона Гриса – тот был его дядюшкой, а сам герой – с радостью примкнул к анархистам и боролся за свободу Испании.

Бельгиец предлагает передать несколько слов родным. Пабло ничего не хочет говорить своей любимой Конче, поскольку жизнь потеряла для него смысл. Предметы начинают расплываться перед глазами героев. Врач ставит персонажей в известность, что на часах уже полчетвёртого. Хуан голосит от страха, начинает бегать по камере и рыдать.

С рассветом двор оживает. До героев доносятся звуки шагов, затем – выстрелов. Через некоторое время в камеру входит лейтенант с четырьмя солдатами. Том идёт сам, Хуана выносят, Пабло предлагают подождать. Через час его снова вызывают на допрос. Ему предлагают жизнь взамен информации о местонахождении. На Пабло нападает непонятная весёлость. Он решает разыграть своих мучителей и говорит, что Грис скрывается на кладбище. По иронии судьбы последний действительно оказывается там. Гриса убивают. Пабло остаётся в живых.

Помимо краткого содержания «Стены» есть и другие сочинения.

Сартр Жан Поль

Жан Поль Сартр

Нас втолкнули в просторную белую комнату. По глазам резанул яркий свет, я зажмурился. Через мгновение я увидел стол, за ним четырех субъектов в штатском, листающих какие-то бумаги. Прочие арестанты теснились в отдалении. Мы пересекли комнату и присоединились к ним. Многих я знал, остальные были, по-видимому, иностранцы. Передо мной стояли два круглоголовых похожих друг на друга блондина, я подумал: наверно, французы. Тот, что пониже, то и дело подтягивал брюки — явно нервничал.

Все это тянулось уже около трех часов, я совершенно отупел, в голове звенело. Но в комнате было тепло, и я чувствовал себя вполне сносно: целые сутки мы тряслись от холода. Конвойные подводили арестантов поодиночке к столу. Четыре типа в штатском спрашивали у каждого фамилию и профессию. Дальше они в основном не шли, но иногда задавали вопрос: «Участвовал в краже боеприпасов?» или: «Где был и что делал десятого утром?» Ответов они даже не слушали или делали вид, что не слушают, молчали, глядя в пространство, потом начинали писать. У Тома спросили, действительно ли он служил в интернациональной бригаде. Отпираться было бессмысленно — они уже изъяли документы из его куртки. У Хуана не спросили ничего, но как только он назвал свое имя, торопливо принялись что-то записывать.

Вы же знаете, — сказал Хуан, — это мой брат Хозе — анархист. Но его тут нет. А я политикой не занимаюсь и ни в какой партии не состою.

Они молча продолжали писать. Хуан не унимался:

Я ни в чем не виноват. Не хочу расплачиваться за других. — Губы его дрожали. Конвойный приказал ему замолчать и отвел в сторону. Настала моя очередь.

Ваше имя Пабло Иббиета?

Я сказал, что да. Субъект заглянул в бумаги и спросил:

Где скрывается Рамон Грис?

Не знаю.

Вы прятали его у себя с шестого по девятнадцатое.

Это не так.

Они стали что-то записывать, потом конвойные вывели меня из комнаты. В коридоре между двумя охранниками стояли Том и Хуан. Нас повели. Том спросил у одного из конвоиров:

В каком смысле? — отозвался тот.

Что это было — допрос или суд?

Ясно. И что с нами будет?

Конвойный сухо ответил:

Приговор вам сообщат в камере.

То, что они называли камерой, на самом деле было больничным подвалом. Там было дьявольски холодно и вовсю гуляли сквозняки. Ночь напролет зубы стучали от стужи, днем было ничуть не лучше. Предыдущие пять дней я провел в карцере одного архиепископства — что-то вроде одиночки, каменный мешок времен средневековья. Арестованных была такая прорва, что их совали куда придется. Я не сожалел об этом чулане: там я не коченел от стужи, был один, а это порядком выматывает. В подвале у меня по крайней мере была компания. Правда, Хуан почти не раскрывал рта: он страшно трусил, да и был слишком молод, ему нечего было рассказывать. Зато Том любил поговорить и к тому же знал испанский отменно.

В подвале были скамья и четыре циновки. Когда за нами закрылась дверь, мы уселись и несколько минут молчали. Затем Том сказал:

Ну все. Теперь нам крышка.

Наверняка, — согласился я. — Но малыша-то они, надеюсь, не тронут.

Хоть брат его и боевик, сам-то он ни при чем.

Я взглянул на Хуана: казалось, он нас не слышит. Том продолжал:

Знаешь, что они вытворяют в Сарагосе? Укладывают людей на мостовую и утюжат их грузовиками. Нам один марокканец рассказывал, дезертир. Да еще говорят, что таким образом они экономят боеприпасы.

А как же с экономией бензина?

Том меня раздражал: к чему он все это рассказывает?

А офицеры прогуливаются вдоль обочины, руки в карманах, сигаретки в зубах. Думаешь, они сразу приканчивают этих бедолаг? Черта с два! Те криком кричат часами. Марокканец говорил, что сначала он и вскрикнуть-то не мог от боли.

Уверен, что тут они этого делать не станут, — сказал я, — чего-чего, а боеприпасов у них хватает.

Свет проникал в подвал через четыре отдушины и круглое отверстие в потолке слева, выходящее прямо в небо. Это был люк, через который раньше сбрасывали в подвал уголь. Как раз под ним на полу громоздилась куча мелкого угля. Видимо, он предназначался для и топления лазарета, потом началась война, больных эвакуировали, а уголь так и остался. Люк, наверно, забыли захлопнуть, и сверху временами накрапывал дождь. Внезапно Том затрясся:

Проклятье! — пробормотал он. — Меня всего колотит. Этого еще не хватало!

Он встал и начал разминаться. При каждом движении рубашка приоткрывала его белую мохнатую грудь. Потом он растянулся на спине, поднял ноги и стал делать ножницы: я видел, как подрагивает его толстый зад. Вообще-то Том был крепыш и все-таки жирноват. Я невольно представил, как пули и штыки легко, как в масло, входят в эту массивную и нежную плоть. Будь он худощав, я бы, вероятно, об этом не подумал. Я не озяб и все же не чувствовал ни рук, ни ног. Временами возникало ощущение какой-то пропажи, и я озирался, разыскивая свою куртку, хотя тут же вспоминал, что мне ее не вернули. Это меня огорчило. Они забрали нашу одежду и выдали полотняные штаны, в которых здешние больные ходили в самый разгар лета. Том поднялся с пола и уселся напротив.

Ну что, согрелся?

Нет, черт побери. Только запыхался.

Около восьми часов в камеру вошли комендант и два фалангиста. У коменданта в руках был список. Он спросил у охранника:

Фамилии этих трех?

Тот ответил:

Стейнбок, Иббиета, Мирбаль.

Комендант надел очки и поглядел в список.

Стейнбок… Стейнбок… Ага, вот он. Вы приговорены к расстрелу. Приговор будет приведен в исполнение завтра утром.

Нас втолкнули в просторную белую комнату. По глазам резанул яркий свет, я зажмурился. Через мгновение я увидел стол, за ним четырех субъектов в штатском, листающих какие‑то бумаги. Прочие арестанты теснились в отдалении. Мы пересекли комнату и присоединились к ним. Многих я знал, остальные были, по‑видимому, иностранцы. Передо мной стояли два круглоголовых похожих друг на друга блондина, я подумал: наверно, французы. Тот, что пониже, то и дело подтягивал брюки — явно нервничал.

Все это тянулось уже около трех часов, я совершенно отупел, в голове звенело. Но в комнате было тепло, и я чувствовал себя вполне сносно: целые сутки мы тряслись от холода. Конвойные подводили арестантов поодиночке к столу. Четыре типа в штатском спрашивали у каждого фамилию и профессию. Дальше они в основном не шли, но иногда задавали вопрос: «Участвовал в краже боеприпасов?» или: «Где был и что делал десятого утром?» Ответов они даже не слушали или делали вид, что не слушают, молчали, глядя в пространство, потом начинали писать. У Тома спросили, действительно ли он служил в интернациональной бригаде. Отпираться было бессмысленно — они уже изъяли документы из его куртки. У Хуана не спросили ничего, но как только он назвал свое имя, торопливо принялись что‑то записывать.

Вы же знаете, — сказал Хуан, — это мой брат Хозе — анархист. Но его тут нет. А я политикой не занимаюсь и ни в какой партии не состою.

Они молча продолжали писать. Хуан не унимался:

Я ни в чем не виноват. Не хочу расплачиваться за других. — Губы его дрожали. Конвойный приказал ему замолчать и отвел в сторону. Настала моя очередь.

Ваше имя Пабло Иббиета?

Я сказал, что да. Субъект заглянул в бумаги и спросил:

Где скрывается Рамон Грис?

Не знаю.

Вы прятали его у себя с шестого по девятнадцатое.

Это не так.

Они стали что‑то записывать, потом конвойные вывели меня из комнаты. В коридоре между двумя охранниками стояли Том и Хуан. Нас повели. Том спросил у одного из конвоиров:

В каком смысле? — отозвался тот.

Что это было — допрос или суд?

Ясно. И что с нами будет?

Конвойный сухо ответил:

Приговор вам сообщат в камере.

То, что они называли камерой, на самом деле было больничным подвалом. Там было дьявольски холодно и вовсю гуляли сквозняки. Ночь напролет зубы стучали от стужи, днем было ничуть не лучше. Предыдущие пять дней я провел в карцере одного архиепископства — что‑то вроде одиночки, каменный мешок времен средневековья. Арестованных была такая прорва, что их совали куда придется. Я не сожалел об этом чулане: там я не коченел от стужи, был один, а это порядком выматывает. В подвале у меня по крайней мере была компания. Правда, Хуан почти не раскрывал рта: он страшно трусил, да и был слишком молод, ему нечего было рассказывать. Зато Том любил поговорить и к тому же знал испанский отменно.

В подвале были скамья и четыре циновки. Когда за нами закрылась дверь, мы уселись и несколько минут молчали. Затем Том сказал:

Ну все. Теперь нам крышка.

Наверняка, — согласился я. — Но малыша‑то они, надеюсь, не тронут.

Хоть брат его и боевик, сам‑то он ни при чем.

Я взглянул на Хуана: казалось, он нас не слышит. Том продолжал:

Знаешь, что они вытворяют в Сарагосе? Укладывают людей на мостовую и утюжат их грузовиками. Нам один марокканец рассказывал, дезертир. Да еще говорят, что таким образом они экономят боеприпасы.

А как же с экономией бензина?

Том меня раздражал: к чему он все это рассказывает?

А офицеры прогуливаются вдоль обочины, руки в карманах, сигаретки в зубах.

Новелла «Стена» была написана Жан-Полем Сартром в 1939 году. Как и большинству представительниц этого жанра, ей свойственны небольшой объём, малое количество действующих лиц, одна сюжетная линия, анализ одной проблемы, остросюжетность и неожиданная развязка.

Композиционная структура «Стены» полностью соответствует структуре классической новеллы: в ней есть завязка (допрос, размещение героев в камере), кульминация (сообщение приговора и ожидание персонажами смерти) и развязка (спасение главного героя от смерти). Стиль произведения отличается чёткостью построения фраз и лаконичностью выражения мыслей. В «Стене» нет длинных, сложных описаний или диалогов. В ней – всё по существу, всё предельно ясно и просто.

Время действия новеллы – конец 30-х годов XX века. Место действия – Испания. Историческая основа – гражданская война между республиканцами и анархистами. Примечательно, что историческая действительность в «Стене» используется автором исключительно для постановки проблемы. Гражданская война создаёт необходимый фон и причину, по которой главный герой вынужден напрямую столкнуться с осознанием смерти. Таким образом реалистичное, на первый взгляд, произведение полностью входит в экзистенциальную литературную картину мира.

В «Стене» Сартр не столько описывает реальную историю Испании, сколько подробно и психологически точно показывает эволюцию человеческого сознания, пытающегося объять необъятное – смерть и, как следствие, жизнь. Последнее слабо удаётся всем героям, в том числе, и главному – Пабло Иббиете. Как рассказчик он сохраняет некоторое подобие спокойствия, но мы видим, что и для него свойственны обычные человеческие страхи. В то время, как молодой мальчик Хуан Мирбаль боится физических страданий и погружается в слёзы, Том Стейнбок пытается «заговорить» смерть, Пабло хочет умереть достойно и понять перед концом, в чём же всё-таки суть? Три героя новеллы выражают три отношения человека к смерти: юное, неопытное, пытающееся забыться в страданиях (Хуан); универсальное, обыденное, приземлённое (Том); активное, мыслящее, пытающееся докопаться до истины (Пабло).

Столкновение со смертью позволяет главному герою лучше понять жизнь. Страх перед близким концом рисуется Сартром в начале через физические изменения героев и только затем психологические. Как только персонажи понимают, что они умрут, лица их становятся пепельно-серыми. Мы видим такими Хуана и Тома глазами Пабло. Затем герой неожиданно для себя понимает, что и его лицо ничем не лучше лиц сокамерников. Они похожи друг на друга, как зеркальные отражения.

Как только приставленный к смертникам для изучения их физического состояния врач-бельгиец напоминает им о времени, Пабло начинает осознавать его как реально существующий объект. При этом окружающая действительность начинает расплываться у героя перед глазами. Вещи становятся иными – более отдалёнными и живущими своей жизнью. Живым человеком, страдающим от холода в промозглом подвале, рисуется и врач. Не зря Хуан в какой-то момент пытается укусить его розовую руку – она совершенно не вписывается в общую атмосферу, так как принадлежит жизни, а не смерти.

Время осознано. Мир отчуждён. На следующем этапе Пабло понимает всю тщетность бытия. Его перестаёт волновать любовь к Конче, за пять минут свидания с которой, он бы отдал жизнь. Его больше не заботит дядюшка Рамон Грис. Он не выдаёт его республиканцам только потому, что совершенно чётко осознаёт: все люди смертны – так, какая разница, когда умирать? Осознание всеобщего конца лишает жизнь смысла. В ней остаётся место только юмору и бесстрашию. Напоследок, Пабло решает пошутить над своими мучителями, предложившими подарить ему жизнь взамен жизни Рамона Гриса. Он отправляет их на кладбище и спокойно ожидает расстрела. Развязка «Стены» поразительна: солдаты действительно находят в указанном месте Рамона и убивают его. Жизнь Пабло Иббиеты спасена, но нужна ли ему такая жизнь, полностью осознанная и потерявшая смысл? Этот вопрос Сартр оставляет открытым.

Человек перед лицом Смерти, осознание конечности бытия.

Если бы в ту минуту мне даже объявили, что меня не убьют и я могу преспокойно отправиться восвояси, это не нарушило бы моего безразличия: ты утратил надежду на бессмертие, какая разница, сколько тебе осталось ждать — несколько часов или несколько лет.

Но вообще-то я был с ним вполне согласен, всё, что он сказал, наверняка мог бы сказать и я: умирать противоестественно.

Это как в ночном кошмаре, — продолжал Том. — Пытаешься о чем-то думать, и тебе кажется, что у тебя выходит, что еще минута — и ты что-то поймешь, а потом все это ускользает, испаряется, исчезает. Я говорю себе: «Потом? Потом ничего не будет». Но я не понимаю, что это значит. Порой мне кажется, что я почти понял… но тут все снова ускользает, и я начинаю думать о боли, о пулях, о залпе. Я материалист, могу тебе в этом поклясться, и, поверь, я в своем уме и все же что-то у меня не сходится. Я вижу свой труп: это не так уж трудно, но вижу его все-таки Я, и глаза, взирающие на этот труп, МОИ глаза. Я пытаюсь убедить себя в том, что больше ничего не увижу и не услышу, а жизнь будет продолжаться — для других. Но мы не созданы для подобных мыслей. Знаешь, мне уже случалось бодрствовать ночи напролет, ожидая чего-то. Но то, что нас ожидает, Пабло, совсем другое. Оно наваливается сзади, и быть к этому готовым попросту невозможно.

Моя жизнь не стоила ни гроша, ибо она была заранее обречена. Теперь жизнь была закрыта, завязана, как мешок, но все в ней было не закончено, не завершено. Я уже готов был сказать: и все же это была прекрасная жизнь. Но как можно оценивать набросок, черновик – ведь я ничего не понял, я выписывал векселя под залог вечности.

**************************************** ***************

Прочитала любопытный анализ этой новеллы:

Новелла «Стена» была написана Жан-Полем Сартром в 1939 году.

Стиль произведения отличается чёткостью построения фраз и лаконичностью выражения мыслей. В «Стене» нет длинных, сложных описаний или диалогов. В ней – всё по существу, всё предельно ясно и просто.

Время действия новеллы – конец 30-х годов XX века. Место действия – Испания. Историческая основа – гражданская война между республиканцами и анархистами. Примечательно, что историческая действительность в «Стене» используется автором исключительно для постановки проблемы. Гражданская война создаёт необходимый фон и причину, по которой главный герой вынужден напрямую столкнуться с осознанием смерти. Таким образом реалистичное, на первый взгляд, произведение полностью входит в экзистенциальную литературную картину мира.

В «Стене» Сартр не столько описывает реальную историю Испании, сколько подробно и психологически точно показывает эволюцию человеческого сознания, пытающегося объять необъятное – смерть и, как следствие, жизнь. Последнее слабо удаётся всем героям, в том числе, и главному – Пабло Иббиете. Как рассказчик он сохраняет некоторое подобие спокойствия, но мы видим, что и для него свойственны обычные человеческие страхи. В то время, как молодой мальчик Хуан Мирбаль боится физических страданий и погружается в слёзы, Том Стейнбок пытается «заговорить» смерть, Пабло хочет умереть достойно и понять перед концом, в чём же всё-таки суть? Три героя новеллы выражают три отношения человека к смерти: юное, неопытное, пытающееся забыться в страданиях (Хуан); универсальное, обыденное, приземлённое (Том); активное, мыслящее, пытающееся докопаться до истины (Пабло).

Столкновение со смертью позволяет главному герою лучше понять жизнь. Страх перед близким концом рисуется Сартром в начале через физические изменения героев и только затем психологические. Как только персонажи понимают, что они умрут, лица их становятся пепельно-серыми. Мы видим такими Хуана и Тома глазами Пабло. Затем герой неожиданно для себя понимает, что и его лицо ничем не лучше лиц сокамерников. Они похожи друг на друга, как зеркальные отражения.

Как только приставленный к смертникам для изучения их физического состояния врач-бельгиец напоминает им о времени, Пабло начинает осознавать его как реально существующий объект. При этом окружающая действительность начинает расплываться у героя перед глазами. Вещи становятся иными – более отдалёнными и живущими своей жизнью. Живым человеком, страдающим от холода в промозглом подвале, рисуется и врач. Не зря Хуан в какой-то момент пытается укусить его розовую руку – она совершенно не вписывается в общую атмосферу, так как принадлежит жизни, а не смерти.

Время осознано. Мир отчуждён. На следующем этапе Пабло понимает всю тщетность бытия. Его перестаёт волновать любовь к Конче, за пять минут свидания с которой, он бы отдал жизнь. Его больше не заботит дядюшка Рамон Грис. Он не выдаёт его республиканцам только потому, что совершенно чётко осознаёт: все люди смертны – так, какая разница, когда умирать? Осознание всеобщего конца лишает жизнь смысла. В ней остаётся место только юмору и бесстрашию. Напоследок, Пабло решает пошутить над своими мучителями, предложившими подарить ему жизнь взамен жизни Рамона Гриса. Он отправляет их на кладбище и спокойно ожидает расстрела. Развязка «Стены» поразительна: солдаты действительно находят в указанном месте Рамона и убивают его. Жизнь Пабло Иббиеты спасена, но нужна ли ему такая жизнь, полностью осознанная и потерявшая смысл? Этот вопрос Сартр оставляет открытым.