В горах мамин сибиряк краткое содержание рассказа

Обновлено: 08.01.2023

Перу писателя Дмитрия Мамина-Сибиряка принадлежат немало произведений, написанных как для детей, так и для взрослых. Он не только автор детских рассказов и сказок. Есть в его репертуаре и романы, и легенды.

Среди сочинений писателя есть и святочные сказки, написанные с оптимизмом и добротой. В этих его произведениях звучит идея мира среди всех слоев населения. Присутствовал в этих рассказах и юмор.

Сибиряк – это псевдоним писателя. Он очень интересовался Уралом и Зауральем. И, он побывал там. Писатель изучал его природу, историю и многое другое. Проводил он и раскопки. Об Урале написал он немало. Не зря прослыл Мамин-Сибиряк его певцом. Не остались без внимания Дмитрия быт и легенды коренного населения Сибири.

На основе их сказаний он написал несколько легенд. Эти его произведения менее известны. И, работа над ними не была им закончена. Писатель не успел воплотить в реальность все свои замыслы, навеянные этими землями. Зато те пять произведений, которые он написал, соответствуют духу и быту исконно-сибирских народов.

Все же, большей известностью пользуются именно детские произведения писателя. Сам он считал большим счастьем писать именно для маленьких читателей и слушателей. Для них создано им множество рассказов и очерков, среди которых есть и о покорении Сибири, и, конечно же, сказочные истории.

• ЖАНРЫ 360
• АВТОРЫ 282 164
• КНИГИ 669 703
• СЕРИИ 25 792
• ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 621 014

— Кто там, крещеный? — сердито окликнул меня мужской голос, когда между мной и балаганом оставалось всего шагов тридцать.

— Охотник… Сбился с дороги. Пустите переночевать, — отозвался я, защищаясь от нападавшей на меня собаки прикладом ружья.

— Какая ночью охота… — проворчал тот же мужской голос. — Тут, по лесу-то, много бродит вашего брата…

Сердитый бас, вероятно, прибавил бы еще что-нибудь не особенно лестное на мой счет, но его перебил мягкий женский голос, который с укором и певуче проговорил:

— Штой-то, Савва Евстигнеич, пристал ты… Разе не видишь — человек заплутался? Не гнать же его, на ночь глядя. Куфта, Куфта, цыц, проклятая! Милости просим… Садись к огню-то, так гость будешь!

Я подошел к самому огню, впереди которого стоял приземистый, широкоплечий старик в красной кумачной рубахе; серый чекмень свесился у него с одного плеча. Старик был без шапки; его большая седая борода резко выделялась на красном фоне рубахи. Прищурив один глаз, он зорко осматривал меня с ног до головы. Лохматая, длинная Куфта, не переставая рычать на меня, подошла к женщине, которая сидела у огня на обрубке дерева, покорно положила голову к ней на колени. Лица сидевшей женщины невозможно было рассмотреть, — оно было совсем закрыто сильно надвинутым на глаза платком.

— Здравствуйте! — проговорил я, вступая в полосу яркого света, падавшую от костра. — Пустите переночевать, — сбился с дороги…

— Мир, дорогой! — певуче ответила женщина, стараясь удержать одною рукой глухо ворчавшую на меня собаку. — Ишь ты, как напугал нас. Да перестань, Куфта. Мы думали, лесной бродит… Цыц, Куфта. Садись, так гость будешь…

Я хотел подойти к балагану, чтобы прислонить к нему ружье, и только теперь заметил небольшого, толстенького человечка, одетого в длиннополый кафтан и лежавшего на земле прямо животом; подперши коротенькими, пухлыми ручками большую круглую голову, этот человечек внимательно смотрел на меня. Я невольно остановился. Что-то знакомое мелькнуло в чертах этого круглого и румяного лица, едва тронутого жиденькой черноватою бородкой.

— Да это ты, Калин Калиныч? — нерешительно проговорил я наконец.

— А то как же-с. Я-с самый и есть, — растерянно и вместе радостно забормотал Калин Калиныч, вскакивая с земли и крепко сжимая мою руку своими маленькими, пухлыми ручками. — Да, я самый и есть-с…

— Да ты как попал сюда, Калин Калиныч?

— Я-с? Я-с… я-с… вот с Василисой Мироновной, — забормотал Калин Калиныч, почтительно указывая движением всего своего тела на сидевшую у огня женщину. — А вы на охоте изволили заблудиться. Место, оно точно, глуховато здесь и лесная обширность притом… Очень пространственно!

— Я вам не помешаю? — спросил я, обращаясь ко всем.

— Известно, не помешаешь… Куда тебя деть-то, на ночь глядя, — отвечала Василиса Мироновна, не двигаясь с места. — Только ты, смотри, не заводи здесь табашного духу… Место здесь не такое. А ты чьих будешь?

Я назвал свою фамилию. Раскольница, Василиса Мироновна, известная всему Среднему Уралу, как раскольничий поп, посмотрела еще раз на меня и заговорила уже совсем ласково:

— Знаю, знаю! Слыхала… А в лесу-то как заплутался?

Я присел к огню и в коротких словах рассказал свою историю, то есть как я рано утром вышел на охоту с рудника Момынихи, хотел вернуться туда обратно к вечеру, а вместо того попал сюда.

— Одначе здоровый крюк сделал! — проговорила Василиса Мироновна, обращаясь к старику.

— Ему бы надо было обогнуть Черный Лог, а потом Писаный Камень… Тут ложок такой есть, так по нему до Момынихи рукой подать, — отвечал старик.

— А отсюда до Момынихи сколько верст будет? — спросил я старика.

— Да как тебе сказать, чтобы не соврать… Вишь, кто их, версты-то, в лесу будет считать, а по-моему, в двадцать верстов, пожалуй, и не укладешь.

— А как этот лог называется, где вы стараетесь?

— Да кто его знает, как он называется… — с видимой неохотой отвечал старик. — По логу-то, видишь, бежит речушка Балагуриха, так по ней, пожалуй, и зови его…

— А ты, поди, есть хочешь, сердешный? — ласково спросила Василиса Мироновна и, не дожидаясь моего ответа, подала мне большой ломоть ржаного хлеба и пучок луку. — На-ка, вот, закуси, а то натощак спать плохо будешь… Не взыщи на угощеньи, — наше дело тоже странное:[3] что было, все приели, а теперь один хлебушко остался. Вон Калин говорит: к чаю привык, так ему сухой-то хлеб и не глянется.

— Ах, уж можно сказать-с: слово скажут-с, как ножом обрежут! — умильно говорил Калин, крутя головой и закрывая глаза.

Охотники знают, как иногда бывает вкусен кусок черного хлеба; я с величайшим удовольствием съел ломоть, предложенный мне Василисой Мироновной, и запил его кислым квасом из бурачка Калина Калиныча. Когда я принялся благодарить за этот ужин, раскольница опустила глаза и скромно сказала:

— Не обессудь, родимый. Чем богаты, тем и рады, — не взыщи с нас. — Помолчав немного, она прибавила: — Ты, поди, совсем смотался со своей охотой: ступай в балаган, там уснешь с Гришуткой… Мальчик тут есть с нами, так он в балагане спит. Калин любит в балагане-то спать, — ну, да сегодня с нами уснет у огонька, а твое дело непривычное…

Мне было совестно отнимать место у Калина Калиныча, но пришлось помириться с этим, потому что Василиса Мироновна и слышать не хотела никаких отказов, а Калин Калиныч отворачивал от меня голову, корчил какую-то гримасу и делал руками такой жест, как будто отгонял от себя мух. Сон валил меня с ног, глаза давно слипались, и искушение было слишком сильно, чтобы продолжать отказываться дальше, — я согласился.

Простившись с новыми знакомыми, я отправился в балаган, где спал под овчинным тулупом Гришутка, мальчик лет тринадцати. Против Гришутки, у самой стены балагана, была устроена из травы постель Калина Калиныча. Я расположился на ней и протянул уставшие ноги с таким удовольствием, что, кажется, не променял бы своего уголка ни на какие блага в мире. Я надеялся уснуть мертвым сном, как только дотронусь до постели, но ошибся в своем расчете, потому что слишком устал, и сон, по меткому выражению русского человека, был переломлен. От нечего делать принялся я рассматривать балаган, в котором лежал. Сначала было трудно разглядеть что-нибудь, но мало-помалу глаз привык к темноте. Прежде всего выделились стены и крыша балагана; они были сделаны из свежей еловой коры, настланной на перекрещенные между собою жерди. Вверху жерди соединялись перекладинами. В одном месте концы жердей разошлись и образовали небольшой просвет: виднелся клочок синего неба с плывшей по нему звездочкой. В балагане от свежей еловой коры стоял острый смолистый запах. Извне ползла в балаган свежая струя ночного воздуха, пропитанная запахом травы и лесных цветов. Около балагана, в густой, покрытой росой траве, копошились какие-то насекомые, звонко трещал где-то кузнечик; со стороны леса время от времени доносился смутный и неясный шорох. Где-то далеко ходила спутанная лошадь; слышно было, как тяжело она прыгала и звонко била землю передними ногами.

Дмитрий Мамин-Сибиряк — В горах краткое содержание

Дмитрий Мамин-Сибиряк — В горах читать онлайн бесплатно

— А я дальше не пойду. Ну ее, Билимбаиху.

— Пойдешь, — уверенно говорил Костя. — Куда ты один-то пойдешь? Еще нападут бродяги и ружье отнимут. Без шапки придешь домой.

Мы отдохнули с час и двинулись дальше. Предстоял подъем в пять верст. Сашка как ни ворчал, а поплелся за нами. Подниматься в гору, когда томит смертельная жажда, ужасно тяжело. Во рту сухо, в висках стучит кровь, ноги точно налиты свинцом. Костя бодро шел впереди, подавая пример выносливости настоящего путешественника. Все наши мысли теперь были сосредоточены около студеного ключика, который был на самой вершине горы. Мы кое-как дотащились до него, усталые, измученные, и, к своему ужасу, нашли только пустую яму под каменным выступом, засоренную прошлогодним сухим листом.

— Вот так штука. — ворчал Костя. — Этак и помереть можно.

На беду, с этого пункта горы открывался далекий широкий горный вид, так что можно было рассмотреть и наш завод, узкую полоску заводского пруда и блестящие нити трех горных речек, вливавшихся в него. С этой картиной сейчас связывалась гнетущая мысль о холодном квасе или чае со сливками. Сашка уже не роптал и не ругался, а безмолвно лежал на траве.

— Надо обойти шиханы — там должна быть вода, — решил Костя.

Было часа три — самый развал зноя. Сашка остался у высохшего ключика, а мы с Костей отправились искать воду на шихан. Шиханами на Урале называют те скалы, которыми увенчаны горные вершины. У каждой большой горы есть свой шихан. От таких шиханов обыкновенно спускаются по бокам горы каменистые россыпи. Издали они кажутся полосками мостовой, а вблизи это какой-то порог из больших камней, так что приходится прыгать с камня на камень. Мы потратили целый час на розыски воды, которая скопляется обыкновенно в углублениях под скалами, как в цистернах; но все было напрасно. Воды не было.

Мы вернулись к ключику ни с чем и нашли Сашку в довольно странной позе: он всем туловищем забрался под камень, а наверху оставались одни ноги. Дело объяснилось. Сашка выгреб со дна ключика весь сор, выкопал в, грязи яму и терпеливо ждал, как в ней накоплялась мутноватая жидкость. Потом он зачерпнул ее чайной ложкой и с жадностью выпил. Я последовал его примеру. Вода была ужасная, и грязь садилась прямо на язык; но географические открытия не даются даром. Мы напились этой грязи и решили идти к балагану, до которого было с версту. Костя шел, по обыкновению, впереди. Балаган стоял в лесу из лиственниц, а около него был ключик; но мы, умудренные горьким опытом, мало рассчитывали на него. Можно себе представить наш восторг, когда Костя звонко крикнул:

— Братцы, вода. вода.

Ключик был полон воды, студеной, светлой, как слеза, горной воды. Только испытав отчаянную жажду, в полной мере поймешь такую простую истину, что вода есть синоним* жизни.

* Синонимы — слова, разные по звуковой форме, но равные или очень близкие по значению (например: «око» и «глаз», «храбрый» и «отважный», «путь» и «дорога»). (Примеч. автора.).

Нужно рассказать, что такое балаган. Представьте себе широкую низкую избу, вросшую в землю, крытую дерном, без окон, о очагом из камней вместо печи, с земляным полом и в редких случаях с нарами. Строитель такого балагана остается неизвестным. Днем такой балаган освещается через открытую дверь, а ночью — при помощи огня на очаге. Зимой он, конечно, защищает от холода, а летом — от дождя, комаров и лесной мошкары. В таком балагане страшно сыро, и все стены обрастают мокрой белой губкой. Сырое дерево неустанно точат какие-то жуки, черви и муравьи, так что можно видеть своими глазами, как идет самая разрушительная работа. Но самое главное неудобство такого балагана заключается в том, что у очага нет трубы и во время топки весь балаган наполнен дымом. Ни стоять, ни сидеть нет возможности, а можно только лежать. Задыхаясь от дыма в таком балагане, понимаешь, какое величайшее изобретение — самая простая дымовая труба, не говоря уже об окнах.

Напившись настоящей воды, мы сразу оживились. Перед балаганом скоро загорелся веселый огонек, а над ним закипел походный чайник. Настроение сразу изменилось. Костя все поддразнивал Сашку, хотевшего с полдороги вернуться домой.

— А ежели я пошутил? — оправдывался он добродушно.

— Сказывай. Просто ты — трус. Небось побоялся один домой идти.

— Нисколько. Чего мне бояться?

— Бродяги с тебя поснимали бы все да еще шею накостыляли бы.

— Ну, это еще старуха надвое сказала. Как бы я еще не накостылял. Мы на этот счет простоваты.

— Не хвастай. Еще подавишься.

Мы напились чаю, потом сварили в том же чайнике похлебку из убитого Костей рябчика и вообще блаженствовали. Жар свалил, и начиналась лучшая часть горного дня. Отдохнув, мы отправились опять на шихан, с которого открывался чудный вид на десятки верст. Вообще время провели очень недурно и вернулись к балагану только в сумерки, когда начала падать роса. Горные ночи холодные, и мы решили спать в балагане. Постель была устроена из горного иван-чая, который достигает высоты человеческого роста.

Наступила чудная горная ночь; но спать никому не хотелось, и мы долго просидели около огонька перед балаганом. А кругом стояла торжественная тишина.

— Сашка, а тебе не сходить за водой к ключику, — дразнил Костя.

До ключика было всего сажен двенадцать, но в лесу было уже совершенно темно, и воображение населяло его призраками. Сашка клялся, что может уйти сейчас один домой, а не то что к ключику. Это было сигналом для самых страшных рассказов.

— Вот так же одна девушка пошла за ягодами, — рассказывал Костя, отбилась от партии, да и осталась в лесу ночью одна. Дома ее хватились, давай искать — целых два дня искали, а на третий — видят, что сидит она на сосне и не откликается. Уцепилась за дерево и сидит. Целых два года была без ума, а уже потом рассказала, как ее леший пугал. Как заухает, как закличет по-ребячьи, как захохочет.

Эти разговоры взвинтили воображение, и мы невольно вздрагивали от каждого шороха в лесу. Меня всегда занимал вопрос об этих таинственных ночных звуках в лесу, которые на непривычного человека нагоняют панику. Откуда они, и почему они не походят ни на один дневной звук? Скрипит ли старое дерево, треснет ли сухой сучок под осторожной лапой крадущегося зверя, шарахнется ли сонная птица, — ничего не разберешь, а всего охватывает жуткое чувство страха, и мурашки бегут по спине.

И вот как закончился для нас этот тревожный день.

Мы еще раз напились перед сном чаю, запасли хвороста и сухих сучьев для топки очага и отправились в балаган. Лежа на своей зеленой постели и задыхаясь от дыма, мы продолжали вести страшные рассказы. Каждый припоминал что-нибудь подходящее: «А вот с моим дядей был случай. » Но догорел огонь на очаге, понемногу вытянулся в дыру, проделанную в крыше вместо трубы, дым, и мы начали засыпать. Вдруг спавшая у наших ног собака глухо заворчала. Мы поднялись все разом.

— Бродяги. — шептал Сашка, прячась за нас.

Ворчанье повторилось. Мы все превратились в слух. Слышно было, как что-то хрустнуло недалеко от балагана. Очевидно, кто-то подкрадывался.

— Берите ружья! — тихо скомандовал Костя.

В темноте ничего нельзя было разобрать, и мы не смели шевельнуться. Но потом уж мы достали ружья, и было слышно, как щелкнули поднимаемые курки. Мы решились дорого продать свою жизнь и сидели молча, сдерживая дыхание.

Собака принималась ворчать несколько раз, но Костя зажимал ей пасть. Бродяги встречаются в горах довольно часто и по глухим местам пошаливают. Я сейчас же представил себе двух пойманных бродяг, которых видел в волости. Особенно один остался в памяти, — лицо такое зверское, смотрит исподлобья. Встретиться ночью в лесу с таким бродягой не особенно приятно. Прибавьте к этому, что старшему из нас было всего пятнадцать лет.

Странное это чувство — страх. Сердце так и захолонет, в коленях неприятная дрожь, в горле пересыхает, руки трясутся, а главное, нет никакой логики, и мысли разлетаются, как стая вспуганных птиц. Едва ли есть человек, который не испытывал страха, хотя это не мешает существовать замечательным храбрецам. Секрет всякой храбрости именно в уменье владеть собой.

Да, мы струсили, струсили самым отчаянным образом, до полной паники, и просидели с взведенными курками до белого света. Хорошо, что летом светает рано.

В два часа в дымовом отверстии показалась первая полоска занимавшегося света. Вместе со светом прошел и наш страх. Мы решили выйти из балагана и расследовать дело. Предварительно была выпущена собака, которая сейчас же с оглушительным лаем пропала в траве. Она повела нас прямо к ключику. Дело сейчас же разъяснилось. У самого ключика вся трава была смята, — приходили на водопой олени.

— Ах, Сашка, Сашка! — хохотал Костя. — К тебе приходило прямо в рот жаркое, а ты труса спраздновал.

Через два дня мы вернулись домой. Вопрос о Билимбаихе остался открытым до первого дождя, когда безыменная речка под горой наполнится водой. О своем детском страхе мы, конечно, не рассказывали никому, хотя и не уговаривались предварительно. Что же, дело прошлое — теперь можно и рассказать.

Летним дождливым днем охотник с удовольствием гулял по лесу. Дождь стал редеть, и вскоре перед глазами путника предстало Светлое озеро, на берегу которого жил его старый знакомый – сторож Тарас.

Один охотник посоветовал Тарасу подрезать птице крылья, чтобы та не улетела зимой в теплые края, но он отказался. Приемыш крепко сдружился с Соболько, с которым вместе гулял и даже делил пищу.

Алиб.ру — Главная Последние поступления | Форум | Продавцы книг | Как купить книгу | Как продать книги | Ищу книгу | Доставка | О сайте

BS-9732719 подборки книг в подарки!

Все книги в продаже (4026850) Загрузка книг проводится ежедневно в 9 и 23ч.

Мамин-Сибиряк Д. Горное гнездо. Роман.

В продаже:

–

–

–

–

–

–

–

–

–

–

–

КАРТА сайта ·

Алиб.ру — Главная
·
Авторам и правообладателям
·
Указатель серий
·
Alib в Українi
·
Пластинки
·
Марки
·
Добавить в Избранное

Читайте также:

  

• Лисичкин хлеб пришвин читать полное содержание с картинками

  

• Простите где здесь природа краткое содержание

  

• Миссия университета ортега и гассет краткое содержание

  

• Образ томбоя в школу

  

• Девятнадцать минут джоди пиколт краткое содержание

Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

В горах

I

Это случилось лет тридцать назад, и из трех участников экспедиции остался в живых только один я. Да, их, моих товарищей, уже нет, родной край далеко-далеко, и я часто вызываю мысленно дорогие тени моего детства и мысленно блуждаю в их обществе по родным местам, освященным воспоминаниями первой дружбы.

Наша экспедиция была задумана еще зимой и носила научный географический характер. Дело в том, что необходимо было определить линию водораздела между Европой и Азией. Задача, без сомнения, очень серьезная, что мы отлично понимали, а поэтому и скрывали самым тщательным образом наше предприятие. В учебниках географии ничего не говорилось об этом пункте, на картах его совсем не было, а показания современников расходились: дьячок Матвеич, страстный охотник, руководивший нами при первых опытах охоты, говорил одно, а туляк Емелька, тоже знаменитый охотник, друг и приятель Матвеича, говорил другое. Вопрос шел о том, стоит ли гора Билимбаиха в Европе или она уже в Азии, что можно было определить только по течению горных речек.

Не могу не вспомнить о старом деревянном доме, в котором протекло мое раннее детство и который замечателен был уже тем, что главным фасадом выходил в Европу, а противоположной стороной — в Азию. Из наших окон можно было видеть обе части света, и это обстоятельство, кажется, послужило к тому, что география была одной из самых любимых мной наук, и, в частности, привело к практическим занятиям этой наукой. Увы! Нет давно уже и старого деревянного дома, как нет знаменитых охотников — Матвеича и Емельки и многих других таких хороших стариков, среди которых мы росли, как мелкая молодая поросль в вековом лесу, защищенная от бурь и непогод их отеческой покровительственной тенью. Подчас мы крепко их огорчали неукротимой пытливостью нашего духа, еще больше надоедали своими шалостями; и все-таки все любили друг друга, любили настолько хорошо и просто, что, заговорив об одном, как-то нельзя не сказать и об остальных, все равно как нельзя выкинуть кирпича из стены, не нарушив ее целости.

Но я не сказал ничего о главном, то есть о своем друге Косте, с которым неразрывно связаны лучшие воспоминания моего детства.

Это был замечательный мальчик во всех отношениях, начиная с того, что Костя был неизменно весел, — я не могу припомнить ни одного случая, когда бы он рассердился и мы бы поссорились. Небольшого роста, кудрявый, с какими-то зеленоватыми глазами и вечной улыбкой на лице, Костя был общим любимцем. С двенадцати лет он уже служил на фабрике (действие происходит на одном из уральских горных заводов), и в будни мы могли видеться только по вечерам, и только праздники принадлежали нам всецело да лето, с Петрова дня по успенье, когда фабрика не работала.

Наше знакомство состоялось в заводской школе, где преподавал учитель Миныч, добродушный человек, страдавший запоем, — мы его называли Мандритом, потому что Миныч не признавал просто Мадрида.

— Федор Миныч, какой главный город в Испании?

— Мандрит.

— А как же в географии Корнеля он называется Мадридом?

— Ваш Корнель ничего не понимает.

После школы нас с Костей сблизили общие игры, менявшиеся по сезонам: ранней весной — бабки, летом — шарик и рыбная ловля, осенью — грибы, зимой салазки; а завершилась эта дружба охотой, под строгим руководством таких профессоров, как дьячок Матвеич и Емелька. Сначала мы отправлялись в лес только с ними, постепенно расширяя нашу охотничью область, а затем повели дело уже самостоятельно, усвоив все необходимые приемы охоты и, главное, освоившись с нелегкой наукой ходить целыми днями по горам и лесам и не заблудиться. Большим неудобством было то, что ни у меня, ни у Кости не было других часов, кроме летнего солнца.

Итак, относительно горы Билимбаихи в географии Корнеля ничего не было сказано, а других пособий для разрешения этого вопроса у нас не было, кроме «генеральной» карты Российской империи.

— А мы сами откроем, — предлагал Костя. — По речкам и доберемся… Если влево речка бежит — значит, в Азии, если вправо — значит, в Европе.

Мне оставалось только согласиться с этим планом.

Как известно, всякая географическая экспедиция требует для своего выполнения большой подготовки и средств, так что зима, когда мы уговорились, промелькнула незаметно. Нужно было сделать необходимые запасы пороха и дроби, а главное — приспособить домашние костюмы, охотничьи сумы, дробовницы и разные лядунки*. Мое ружье-туляк стоило ровно два рубля, а у Кости была отцовская двустволка, составлявшая предмет его величайшей гордости. Говоря откровенно, другого такого ружья я потом не встречал. Дело в том, что ложе у него было сделано в форме крокодила или какой-то фантастической ящерицы, и это ничтожное обстоятельство придавало ружью в наших детских глазах какой-то особенный, таинственный смысл. Да, нет больше таких ружей… Экспедиция была рассчитана на трое суток, а сообразно с этим должны были быть предусмотрены неистовые горные ливни, запас провизии и т.д. К лету все было закончено, то есть далеко раньше, когда еще начал таять в апреле снег. Зима на Урале стоит довольно суровая, и снег тает поздно, но зато весна бывает дружная, так что зима с замечательной быстротой превращается в лето.

______________

* Лядунка — сумка на перевязи через плечо для пистолетных или револьверных патронов. (Примеч. автора.).

II

Можно себе представить, с каким нетерпением мы ждали наступления Петрова дня, когда закрывалась фабрика и открывалась охота. Кстати, несколько слов об охоте. Как удовольствие — это вещь, без сомнения, жестокая, но для меня лично она всегда служила только предлогом для горных экскурсий. Что ни говорите, а без ружья вы далеко не пойдете, как бы ни любили природу; а затем, сами по себе охотники народ очень интересный: все охотники обладают развитым чувством природы, известной поэтической складкой и наблюдательностью.

За несколько дней до экспедиции Костя заявил мне:

— А нам придется захватить с собой Сашку.

— Это для чего?

— Да так. Мало ли что может случиться на охоте… Все-таки нас будет трое.

Костя отличался разумной предусмотрительностью, и мне в большинстве случаев приходилось только соглашаться с ним. Сашка был наш товарищ, немного постарше нас. Это был добродушный малый, наивный и доверчивый, с припадками совершенно необъяснимого упрямства.

В цели нашей экспедиции мы его не посвятили, потому что он мог все разболтать, а затем, географии для него не существовало. Наше предложение уйти в горы на целых три дня он принял с восторгом.

Читать дальше

Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

В горах

I

Это случилось лет тридцать назад, и из трех участников экспедиции остался в живых только один я. Да, их, моих товарищей, уже нет, родной край далеко-далеко, и я часто вызываю мысленно дорогие тени моего детства и мысленно блуждаю в их обществе по родным местам, освященным воспоминаниями первой дружбы.

Наша экспедиция была задумана еще зимой и носила научный географический характер. Дело в том, что необходимо было определить линию водораздела между Европой и Азией. Задача, без сомнения, очень серьезная, что мы отлично понимали, а поэтому и скрывали самым тщательным образом наше предприятие. В учебниках географии ничего не говорилось об этом пункте, на картах его совсем не было, а показания современников расходились: дьячок Матвеич, страстный охотник, руководивший нами при первых опытах охоты, говорил одно, а туляк Емелька, тоже знаменитый охотник, друг и приятель Матвеича, говорил другое. Вопрос шел о том, стоит ли гора Билимбаиха в Европе или она уже в Азии, что можно было определить только по течению горных речек.

Не могу не вспомнить о старом деревянном доме, в котором протекло мое раннее детство и который замечателен был уже тем, что главным фасадом выходил в Европу, а противоположной стороной – в Азию. Из наших окон можно было видеть обе части света, и это обстоятельство, кажется, послужило к тому, что география была одной из самых любимых мной наук, и, в частности, привело к практическим занятиям этой наукой. Увы! Нет давно уже и старого деревянного дома, как нет знаменитых охотников – Матвеича и Емельки и многих других таких хороших стариков, среди которых мы росли, как мелкая молодая поросль в вековом лесу, защищенная от бурь и непогод их отеческой покровительственной тенью. Подчас мы крепко их огорчали неукротимой пытливостью нашего духа, еще больше надоедали своими шалостями; и все-таки все любили друг друга, любили настолько хорошо и просто, что, заговорив об одном, как-то нельзя не сказать и об остальных, все равно как нельзя выкинуть кирпича из стены, не нарушив ее целости.

Но я не сказал ничего о главном, то есть о своем друге Косте, с которым неразрывно связаны лучшие воспоминания моего детства.

Это был замечательный мальчик во всех отношениях, начиная с того, что Костя был неизменно весел, – я не могу припомнить ни одного случая, когда бы он рассердился и мы бы поссорились. Небольшого роста, кудрявый, с какими-то зеленоватыми глазами и вечной улыбкой на лице, Костя был общим любимцем. С двенадцати лет он уже служил на фабрике (действие происходит на одном из уральских горных заводов), и в будни мы могли видеться только по вечерам, и только праздники принадлежали нам всецело да лето, с Петрова дня по успенье, когда фабрика не работала.

Наше знакомство состоялось в заводской школе, где преподавал учитель Миныч, добродушный человек, страдавший запоем, – мы его называли Мандритом, потому что Миныч не признавал просто Мадрида.

– Федор Миныч, какой главный город в Испании?

– Мандрит.

– А как же в географии Корнеля он называется Мадридом?

– Ваш Корнель ничего не понимает.

После школы нас с Костей сблизили общие игры, менявшиеся по сезонам: ранней весной – бабки, летом – шарик и рыбная ловля, осенью – грибы, зимой – салазки; а завершилась эта дружба охотой, под строгим руководством таких профессоров, как дьячок Матвеич и Емелька. Сначала мы отправлялись в лес только с ними, постепенно расширяя нашу охотничью область, а затем повели дело уже самостоятельно, усвоив все необходимые приемы охоты и, главное, освоившись с нелегкой наукой ходить целыми днями по горам и лесам и не заблудиться. Большим неудобством было то, что ни у меня, ни у Кости не было других часов, кроме летнего солнца.

Итак, относительно горы Билимбаихи в географии Корнеля ничего не было сказано, а других пособий для разрешения этого вопроса у нас не было, кроме «генеральной» карты Российской империи.

– А мы сами откроем, – предлагал Костя. – По речкам и доберемся… Если влево речка бежит – значит, в Азии, если вправо – значит, в Европе.

Мне оставалось только согласиться с этим планом.

Как известно, всякая географическая экспедиция требует для своего выполнения большой подготовки и средств, так что зима, когда мы уговорились, промелькнула незаметно. Нужно было сделать необходимые запасы пороха и дроби, а главное – приспособить домашние костюмы, охотничьи сумы, дробовницы и разные лядунки. [1] Мое ружье-туляк стоило ровно два рубля, а у Кости была отцовская двустволка, составлявшая предмет его величайшей гордости. Говоря откровенно, другого такого ружья я потом не встречал. Дело в том, что ложе у него было сделано в форме крокодила или какой-то фантастической ящерицы, и это ничтожное обстоятельство придавало ружью в наших детских глазах какой-то особенный, таинственный смысл. Да, нет больше таких ружей… Экспедиция была рассчитана на трое суток, а сообразно с этим должны были быть предусмотрены неистовые горные ливни, запас провизии и т. д. К лету все было закончено, то есть далеко раньше, когда еще начал таять в апреле снег. Зима на Урале стоит довольно суровая, и снег тает поздно, но зато весна бывает дружная, так что зима с замечательной быстротой превращается в лето.

II

Можно себе представить, с каким нетерпением мы ждали наступления Петрова дня, когда закрывалась фабрика и открывалась охота. Кстати, несколько слов об охоте. Как удовольствие – это вещь, без сомнения, жестокая, но для меня лично она всегда служила только предлогом для горных экскурсий. Что ни говорите, а без ружья вы далеко не пойдете, как бы ни любили природу; а затем, сами по себе охотники народ очень интересный: все охотники обладают развитым чувством природы, известной поэтической складкой и наблюдательностью.

За несколько дней до экспедиции Костя заявил мне:

– А нам придется захватить с собой Сашку.

– Это для чего?

– Да так. Мало ли что может случиться на охоте… Все-таки нас будет трое.

Костя отличался разумной предусмотрительностью, и мне в большинстве случаев приходилось только соглашаться с ним. Сашка был наш товарищ, немного постарше нас. Это был добродушный малый, наивный и доверчивый, с припадками совершенно необъяснимого упрямства.

В цели нашей экспедиции мы его не посвятили, потому что он мог все разболтать, а затем, географии для него не существовало. Наше предложение уйти в горы на целых три дня он принял с восторгом.

Наступил и роковой день. По условию, все должны были собраться у меня ранним утром. Летом я обыкновенно спал в амбаре, на холодке, и подняться с нагретой постели на призывный стук в двери составляло уже целый подвиг. Солнце еще только поднималось над ближайшим лесом, когда мы выступили в поход, и в воздухе стоял ночной холод, заставлявший вздрагивать. Всем хотелось спать, и все зевали. Бодрее всех был Костя – неутомимый ходок и вообще человек с развитой волей. Он добросовестнейшим образом выполнял всякий намеченный план и не отступал ни перед какими препятствиями.

– Ты бы шел лучше домой спать, Сашка, – советовал он, чтобы подзадорить приятеля. – А утром чаю напьешься, закусишь… Ведь до Билимбаихи считают верст восемь, да от Шайтанов до Старика-Камня столько же.

Сашка, привыкший к вышучиваньям Кости, угрюмо молчал. Он отличался сырой комплекцией и далекие походы выдерживал с трудом.

На Билимбаиху мы ходили на охоту еще с Матвеичем и заранее наметили там себе ночлег в глухом лесном балагане, а дальше должны были идти уже по собственным соображениям. До горы Билимбаихи было верст двенадцать, если идти прямо тропой, но мы удлинили этот путь чуть не вдвое охотничьими повертками. Стоило отойти верст пять, как уже начиналась охота по лесным опушкам. Солнце еще не обсушило росы, трава была выше пояса, и мы вымокли буквально по горло на первой повертке. Идти мокрому страшно холодно, и всякая охота теряет смысл; но Костя был неумолим, хотя и страдал, вероятно, больше нас, потому что не отличался особенным здоровьем. Вдобавок, охота нам не удавалась. Видели и рябчиков, и тетеревиные выводки, но дичь пугала взятая Сашкой пестрая собачонка Лыско, типичная сибирская лайка. До Билимбаихи мы проколесили лесом до полудня, страшно устали, а главное, томились смертной жаждой. С нами был походный медный чайник, и мы вперед мечтали о том, как будем пить чай на берегу безымённой речонки, с которой, собственно, начинался горный подъем на Билимбаиху в пять верст. Кстати, эта речонка должна была служить нам одним из доказательств того или другого положения Билимбаихи.

1.
Старик Сохач топил в котелке лед, а его лайка Чуйка с надеждой смотрела на огонь, рассчитывая, что старик бросит в воду рыбу. Старик понимал надежды собаки и посмеивался над ней, напоминая, что та съела глухаря и оставила перья, ловила зайцев и оставляла пух, и по этим следам он легко догадывался о ее проделках.
Сохачом старика прозвали в насмешку, он уже пятьдесят лет жил под Малиновыми горами и сторожил озеро Карабалык. Старику было под девяносто лет, и ему никто не платил. Башкиры привозили ему еду и одежду, а старик любил подсчитывать, кто ему сколько должен за охрану озера. Получалась огромная сумма в пятьсот рублей.
Стоял март, старик ждал прилета птиц и думал поставить скворечник. Вдруг он услышал выстрел в горах и забеспокоился. Он решил, что это шалит Тарас Семеныч и тяжело пошел по снежной тропе.
2.
По дороге к сайме Тараса старик легко читал следы. Он понял, что охотник гнал по насту козу и убил ее.
Тарас не обрадовался появлению Сохача и стал отнекиваться, говоря, что козу подстрелил чужой человек, убежавший в горы. Но старик легко вывел Тарас на чистую воду, сказав, что иных следов, кроме Тараса не видел. Сохач сам не ел мяса и не убивал зверей, и стал укорять Тараса, но тот сказал, что коза выросла ему на потребу. И стал упрекать Сохача рыбой, которая тоже живая тварь.
3.
Старики любили поспорить, и если Сохач старался быть честным, то Тарас все время лгал, и говорил, что это происходит само собой. Он лгал так добродушно, что ему верили, а Тарас говорил, что правдой не проживешь. Он часто помогал охотникам, и забредал на делянку Сохача. Причем, Тарас любил выпить.
Больше всего Тарас любил охотиться на солонце, соленом ключе, про существование которого не знал даже Сохач. Каждый год Тарас убивал по двадцать коз, пяток оленей, а то и сохатых. Добычу он выносил тайно, шкуру и часть мяса продавал, остальное солил.
4.
Малиновые горы были удивительным местом среднего Урала. На них росла малина, а вокруг было раскидано более сотни горных озер. Для Сохача горы были живыми, он верил, что они разговаривают между собой.
Возвращаясь от Тараса, Сохач выговаривал Чуйке, что горы останутся и после них, что люди в горах гости и вести должны себя соответственно.
Старик не любил Тараса и считал каждый его выстрел. Он считал себя ответственным за каждую убитую птицу, и особенно не любил охотников, которые стреляли дичь, а сами ее не ели.
5.
Весна началась дружно. Прилетели журавли, за ними потянулись лебеди, гуси, утки, чайки. Сохач верил, что птицы бьют лед на озерах и ждал этого. Он сидел на берегу озера и любовался птицей. Старик считал большую птицу самой умной, но любовался всеми, не понимая, кто учит птиц делать гнезда.
На птиц нападали коршуны, лисы, горностаи, а Сохач не мог понять, для чего нужны эти разбойники, главный среди которых Тарас.
Однажды на болоте Сохач увидел Тараса, тот собирал утиные яйца. Старики вновь поругались, и Тарас ушел недовольный. Он избегал встречаться с Сохачем весной, потому что был занят — ловил рыбу, не снастями, что было запрещено, а просто рубахой.
6.
Лето в горах — самое мирное время. Сохач любил бродить по лесам и любоваться выводками птиц, и молодыми зайчатами, которые веселились как дети. Однажды, он спугнул лису, и смеялся над зайчатами, которые испугались человека, но лису не заметили.
В другой раз старик испугался сам, встретив в малиннике медведя. Но старик заругался на зверя и тот ушел, пристыженный.
Тарас, узнав про это, смеялся над Сохачем, и сказал, что было бы у старика ружье, медведь бы на него кинулся. Тарас в последнее время стал другим и постоянно всему удивлялся, словно видел это в первый раз. Однажды он позвал Сохача в гости, и тот увидел у саймы Тараса живую козу. Тот сказал, что не смог ее убить, и решил, что за ним пришла сама смерть.
7.
Тарас болел. Он считал, что к нему пришла коза, которую он уже убивал. Сохач дал ему полезной травки, но Тарасу не стало легче. Он не спал ночами, все слушая ночные звуки, и сильно исхудал.
К осени у Тараса поселилась его племянница, Матрена Ивановна. Птицы собирались в стаи, а Тарас дрожал, глядя на них. Он видел всех убитых им птиц и животных, которые собирались вокруг.
Сохач три дня не был у Тараса, а когда пришел проведать товарища, тот лежал мертвый. Его коза убежала накануне, и это так поразило Тараса, что он больше не поднимался с лавки.

Краткое содержание сказок Мамина-Сибиряка

Об авторе

После начального обучения в духовном училище, писатель пытается поступить в различные учебные заведения (например, в Петербургскую медико-хирургическую академию, Санкт-Петербургский университет), однако в результате решает заниматься литературной деятельностью.

Вступив в брак, автор со своей женой совершает много поездок по уральским землям. Результатом путешествий стало написание путевых очерков «От Урала до Москвы».

После путевых очерков одним из крупных произведений автора был роман «Приваловские миллионы».

В творчестве автора были и детские произведения, которые начали появляться после рождения дочери. Такими произведениями были «Серая шейка» и «Аленушкины сказки». Последнее сочинение посвящено дочери, которую назвали Еленой.

Однако, основной мотив творчества писателя заключается в описании образа жизни на дальних уголках России. В частности, автор изображал в своих произведениях процессы, происходящие в Сибири и Урале. Описывает капиталистические процессы, которые стали причиной изменений общественного сознания русского человека.

Помимо творчества, связанного с описанием жизни на уральских землях, автором было написано много сказок. Самыми популярными были следующие: Сказка про Комара Комаровича (история о комаре, прогонявшем мишку), «Ванькины именины» (рассказ о Ванькиных именинах, на которых присутствовали клоуны с куклами), «Про храброго зайца» (повествует про длинноухого хвастливого зайца, который кричал о том, что никого не боится), «Сказка про Воронушку» (рассказ о дружбе двух подруг), «Лесная сказка» (интересная сказка с элементами науки. В сказке рассказывается о лесной жизни), «Умнее всех» (про гордого индюка, считающего себя умнее всех существующих птиц).

Д.Н. Мамин-Сибиряк – выдающийся уральский писатель, искренне любивший наш край и оставивший множество очерков, рассказов, романов об Урале. О трагической судьбе писателя и его наследии вы узнаете из этой статьи.

Будущий писатель родился 25 октября (6 ноября по новому стилю) 1852 года на Висимо-Шайтанском заводе. В наши дни это посёлок Висим в 40 километрах от Нижнего Тагила (Свердловская область). Настоящая фамилия писателя – Мамин. Вторую часть фамилии он присвоил себе по литературному псевдониму – Сибиряк.

Отец – Наркис Матвеевич Мамин – служил священником в церкви Висимо-Шайтанского завода. Он отличался высокими моральными и нравственными принципами, занимался просвещением народа, безвозмездно вел занятия в школе.

В своих воспоминаниях Д.Н. Мамин-Сибиряк писал:

«Как сейчас вижу отца, одетого в черную осеннюю рясу из тяжелого драпа, с широкополой черной шляпой на голове. Он был высок ростом, широк в плечах, а костюм делал его еще массивнее. Как сейчас вижу его бледное лицо, строгое и доброе, с серыми, добрыми глазами и большой, окладистой русой бородой, придававшей ему какой-то особенно патриархальный вид. Для меня лично слово «отец» связано с представлением именно такого отца, сильного, ласкового, доброго и всегда серьезного».

Мать писателя, Анна Семеновна, родилась в семье сельского дьякона, жившего в Горном Щите. Рано потеряла свою мать, воспитывалась отцом и бабушкой.

«Моя мать была такого же типа женщина, но она казалась мне более строгой, чем отец, — на ее долю выпадало слишком много мелких будничных забот, и к вечеру, управившись с дневной работой, она была «рада месту», то есть отдыхала за новой работой, как бесконечное шитье. Без работы я не видал ни отца, ни матери», — вспоминал Дмитрий Наркисович.

В семье Маминых было четверо детей:

• Николай (1850 г.р.),
• Дмитрий (1852),
• Владимир (1863),
• Елизавета (1866).

В свободное время в семье много читали, поэтому возникший у Дмитрия интерес к литературе неудивителен.

В наши дни в доме в Висиме, где родился и вырос Д.Н. Мамин-Сибиряк, расположен литературно-мемориальный музей писателя. Не упустите возможность там побывать! Посещая Висим, понимаешь, откуда у писателя возникла любовь к уральской природе – места вокруг очень живописные. Одни Весёлые горы чего стоят! Более красиво об Урале и нашей природе, чем Мамин-Сибиряк, пожалуй, никто не писал.

Осенью 1866 года Дмитрий поступил в бурсу – Екатеринбургское духовное училище. Позже, в автобиографических очерках, он описал все ужасы этого церковного заведения, ломавшего судьбы людей.

«Все новички проходят через строй горьких и тяжелых испытаний, но alma mater возвела их в настоящую систему, которая установилась, как выражаются старинные учебники истории, с незапамятных времен. Отдельные лица теряли всякое значение сами по себе, а действовала именно система, безжалостная, всеподавляющая, обезличивающая и неистребимая, как скрытая болезнь».

В конце августа 1868 года Дмитрий отправился по реке Чусовой в город Пермь. В сентябре Мамин поступил в Пермскую духовную семинарию.

Стоит заметить, что на Чусовой он неоднократно бывал и позже, в том числе добираясь по ней в Пермь. Известно, что Мамин путешествовал по Чусовой в 1868, 1869, 1870 годах, а также несколько раз с 1878 по 1882 годы. Эта уральская река значительно отразилась в его творчестве, присутствует во многих произведениях. Так сложилось, что его первым напечатанным произведением стал рассказ «В камнях», вышедший в 1882 году и подписанный как Д. Сибиряк. Таким образом, Чусовая пробила путь писателя в большую литературу.

В июле 1872 года Дмитрий ушел из семинарии, так и не закончив ее. Он решил отправиться в Петербург и поступить на ветеринарное отделение в Медико-хирургическую академию. За учебу приходилось платить, денег не хватало. По этой причине он не мог себе позволить даже поездки домой. Мамин подрабатывал репортером в газетах, начал заниматься литературой. О том непростом периоде становления можно почитать в автобиографической повести «Черты из жизни Пепко».

В 1876 году Мамина оставили на третьем курсе из-за несдачи экзаменов. В том же году он покинул академию и поступил на юридическое отделение в Санкт-Петербургский университет.

Летом 1876 года в журнале «Сын Отечества» вышли рассказы Мамина «В горах», «Не задалось», а также роман «В водовороте страстей». Он рассчитывал на значительный обещанный гонорар, которого хватило бы на оплату учебы, однако издатель обманул начинающего писателя. Денег вновь не хватало, а ректор отказывался идти навстречу Мамину и освобождать от оплаты.

В начале лета 1877 года у Дмитрия обострилась болезнь легких. Он оставил учебу (за свою жизнь он так и не получил образования) и отправился поправлять здоровье к родным на Урал. Семья годом ранее переехала из Висимо-Шайтанского завода в Нижнюю Салду. Живя в Салде, Мамин работал над «Уральскими рассказами» и романом «Семья Бахаревых». Позже он написал повесть «Сестры», посвященную Нижней Салде.

Живя в Нижней Салде, Дмитрий подрабатывал репетиторством. Так он познакомился с Марией Якимовной Алексеевой (в девичестве Колногорова), обучая трех ее детей.

Несмотря на то, что Мария Якимовна была на 6 лет старше Дмитрия и состояла замужем, между ними возникли близкие чувства. Мария Якимовна решила вместе с детьми уйти от жестокого мужа. Стоит заметить, что разводы в дореволюционной России фактически были невозможны. Поступок осуждало и общество, и близкие люди.

В январе 1878 года в семье Маминых случилась трагедия. Наркис Матвеевич после выезда на требу в отдаленный район простудился и тяжело заболел. Через 10 дней (24 января) в возрасте 50 лет он умер. Позже этой трагедии писатель посвятил рассказ «Последняя треба». Могила Н.М. Мамина не сохранилась.

После смерти главного кормильца семьи тяготы по обеспечению родных легли на Дмитрия. Он принялся искать работу, но безуспешно. В марте 1878 года Дмитрий Наркисович и Мария Якимовна переехали в город Екатеринбург. Здесь он зарабатывал репетиторством, сотрудничал с газетами. В Екатеринбурге Мамин закончил роман «Семья Бахаревых», который посвятил Марии Якимовне.

В августе 1878 года вместе с детьми переехала в Екатеринбург и мать писателя – Анна Семеновна Мамина. Жить вместе с Алексеевой Анна Семеновна не могла из-за невенчанного брака, она была категорически против этого.

С 1879 года Мамин жил с Марией Якимовной на улице Колобовской (ныне улица Толмачёва, здесь размещается музей «Литературная жизнь Урала XIX века»). Гражданская жена всячески помогала ему в творчестве, вносила правки в произведения, давала советы.

В том же году возник так называемый «маминский кружок». В дом Алексеевой по ул. Колобовской приходили талантливые люди города: Н.Ф. Магницкий, Н.В. Казанцев, И.Н. Климшин, М.К. Кетов, А.А. Фолькман. Они делились творческими успехами, играли, обсуждали новости.

В конце августа 1881 года Мамин и Алексеева отправились в Москву. Мамин хотел поступить на филологический факультет МГУ, а Алексеева – на высшие женские курсы профессора Герье. Также они хотели заняться продвижением произведений Мамина. Но все оказалось не так просто: поступить учиться не удалось, зарабатывать было еще сложнее, не получилось и пробиться к литературе. В конце мая 1882 года Мамин и Алексеева вернулись в Екатеринбург.

В Екатеринбурге Мамин-Сибиряк работал над романом «Приваловские миллионы», неоднократно его дорабатывая и меняя названия. Отправлял роман в редакции разных изданий, но его не печатали. Роман увидел свет только в 1883 году. Работа над романом заняла 10 лет. Он считается самым «екатеринбургским» произведением писателя.

В 1882 году впервые появилась его подпись – «Сибиряк». В 1883 году вышел очерк «Золотуха», который был благосклонно принят критикой. Его оценил даже сам Салтыков-Щедрин – редактор «Отечественных записок». Очерк «Золотуха» положил начало «Уральским рассказам» — самому известному и признанному литературному циклу Мамина-Сибиряка. Он и сам называл «Уральские рассказы» лучшим из того, что написал.

Следующий, 1884 год оказался удачен в творческом плане. Был напечатан роман «Горное гнездо» и другие произведения. В марте 1885 года на гонорар от публикации романов «Горное гнездо» и «Приваловские миллионы» (правда, заняв еще 500 рублей) Мамин-Сибиряк купил для семьи дом по улице Соборной (ныне улица Пушкина). В этом доме семья Маминых-Удинцевых прожила более 30 лет. Мать писателя жила здесь до самой смерти в 1910 году. Здесь же жили брат писателя Николай и сестра Елизавета с мужем Дмитрием Аристарховичем Удинцевым. В 1946 году в доме был открыт литературный музей им. Д.Н. Мамина-Сибиряка.

К Мамину пришел успех. В августе 1885 года вместе с Марией Якимовной он вновь отправился в Москву. В 1887 году была поставлена первая пьеса Мамина-Сибиряка – «Золотопромышленники».

21 октября 1884 года Д.Н. Мамин-Сибиряк был избран действительным членом Уральского общества любителей естествознания. Он был человеком широких интересов. Проявил себя как этнограф, краевед, коллекционер, археолог.

В начале 1888 года Мамину поступило предложение от профессора Анучина стать членом археологического общества. Получив открытый лист, он проводил раскопки на озере Карасьем и расположенном там Разбойничьем острове. В отчете о раскопках писал:

«Мы копали и сами нашли несколько стрел (кремневые, нешлифованные), долото из зеленой яшмы (по длинному краю обито) и массу черепков с оригинальным орнаментом. Эти вещи поступят в Уральское Общество, я себе оставил только образцы… Потом ездил на Палкину, 12 верст от Екатеринбурга, и там достал коллекцию черепков с оригинальным орнаментом, а каменных вещей не оказалось – нужно самим копать. Слышал, что на одном озере стоит 8 нетронутых курганов, которые и раскопаем, как только получу от Вас открытый лист на раскопки».

В 1888 году Мамин совершил несколько больших поездок по Уралу: в Касли, Башкирию, Пермь, Чердынь и т.д. Ездил и на курорт Курьи на реке Пышме, где проводил в том числе археологические раскопки.

В конце 1880-х годов Дмитрий Наркисович хотел заняться добычей золота, намеревался взять в аренду золотоносные земли у башкир, но не задалось. Ездил Мамин и в Зауралье. Посещал селение Заводоуспенское Тюменского уезда. Неоднократно бывал в Ирбите. Останавливался там обычно в газете «Биржевая», которая принадлежала председателю земской управы Дмитрию Аристарховичу Удинцеву. В 1890 году Дмитрий Удинцев женился на Елизавете Маминой. Он был человеком передовых взглядов, служил мировым судьей, председателем нескольких уездных земских управ, в том числе Ирбитской и Чердынской. В Чердыни в 1899 году Удинцев основал краеведческий музей.

В 1890 году Мамин-Сибиряк побывал в районе Далматовского монастыря, в Шадринске, проехал по долине реки Исети. Шадринск и происходившие здесь события он описал в романе «Хлеб», а Далматовский монастырь, Каменский завод и реку Исеть – в повести «Охонины брови».

В 1888 году Мамин начал писать роман «Три конца». Работая над ним, летом 1890 года в последний раз посетил Висим.

С 1888 по 1891 годы Мамин состоял гласным (т.е. депутатом) Екатеринбургской городской думы.

В начале сентября 1890 года, Дмитрий Наркисович встретился с приехавшей в Екатеринбург с гастролями актрисой Марией Морицевной Абрамовой. Он помнил ее по мимолетному знакомству в Москве. Позже он описал эту встречу, изменившую жизнь, в работе «Мария Морицовна Абрамова» (Дневник артиста, 1892, № 4):

«Она мне не показалась красавицей, а затем в ней не было ничего такого, что присвоено по штату даже маленьким знаменитостям: не ломается, не представляет из себя ничего, а просто такая, какая есть в действительности. Есть такие особенные люди, которые при первой встрече производят такое впечатление, как будто знаешь их хорошо и давно…».

Мария Морицевна, отправляясь в Екатеринбург, сообщила об этом Владимиру Галактионовичу Короленко. Он попросил ее взять с собой его портрет и письмо, чтобы передать Мамину. Абрамова согласилась.

Мария Морицевна родилась в 1865 году в Перми. Ее отец – Мориц Гейнрих Ротони был венгром по национальности. Участвовал в восстания мадьяров в 1848 году, был ранен и оказался в России. Сначала жил в Оренбурге, женился на сибирячке, переменив фамилию на Гейнрих. Переехав позже в Пермь, открыл собственное фотоателье. В его семье было 12 детей. В 1880 году Мария познакомилась с писателем В.Г. Короленко, которого сослали в Пермь. Однажды, сбежав из дома, Мария уехала из Перми и вышла замуж за актера Абрамова, с которым вскоре развелась. Она много ездила по провинциальным городам, выступая в театрах. Со временем перебралась в Москву.

В 1890 году Мария Морицевна подписала договор с антрепренером Петром Медведевым, оказавшись в итоге на гастролях в Екатеринбурге…

 

Абрамова и Мамин полюбили друг друга. Он ходил на все спектакли Абрамовой, был не в силах скрыть свое отношение к актрисе. Мария Якимовна тяжело переживала разрыв…

8 марта 1891 года Мамин и Абрамова уехали из Екатеринбурга и сняли квартиру в Петербурге.

Интересно, что вскоре после приезда Мамин-Сибиряк познакомился с художником Репиным. 17 апреля он писал матери:

«…Из лиц познакомился со следующими: Альбов, Потапенко, Луговой, Эмиль Пуп (псевдоним П.А. Сергеенко), Григ, Градовский, Нотович, поэт Минский, Фруг, художник Репин. Интереснее всего мое знакомство с Репиным; у него я был в мастерской, и он рисовал с меня для своей будущей картины «Запорожцы» и целых два часа: ему нужно было позаимствовать мои глаза для одного, а для другого – веко глаз и для третьего запорожца поправить нос. Опишу как-нибудь этот любопытный сеанс подробнее».

Имеется в виду картина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану».

К осени 1891 года Мамин-Сибиряк снял квартиру по адресу Саперный переулок, 8. В наши дни на этом доме можно увидеть мемориальную табличку, посвященную писателю (единственную в Петербурге). Здесь он работал над большими романами «Хлеб» и «Золото». 

Эти месяцы, проведенные вместе с Марией Морицевной, были самым счастливым периодом в жизни Мамина-Сибиряка. Вскоре выяснилось, что Мария Морицевна ждала от Мамина ребенка. Однако вместо радости у нее было тяжелое предчувствие, она часто заводила разговор о смерти. Роды оказались очень трудными и продолжались 65 часов. 21 марта 1892 года Мария Морицевна родила дочь. Увидев ребенка, она обратилась к мужу: «Митя, посмотри на нашу девочку…». Это были последние ее осознанные слова… На следующий день Абрамова умерла. Дмитрий Наркисович оказался один с ребенком, разбитый горем.

Ухаживать за девочкой помогали друзья Мамина – Александра Аркадьевна Давыдова и Николай Константинович Михайловский. Ребенок родился слабым и больным, с родовой травмой. Девочку назвали Еленой (Мамин называл ее Аленой, Аленушкой). В семье Давыдовой за Еленой ухаживала одна из лучших гувернанток Петербурга – Ольга Францевна Гувале. После смерти Марии Морицевны осталась одна и ее младшая сестра Лиза, которая также оказалась у Давыдовой. Мамин-Сибиряк всячески помогал Лизе, пока та не выросла. В будущем она вышла замуж за писателя А.И. Куприна.

 

С появлением дочери Мамин-Сибиряк стал писать произведения для детей, в которые вложил всю свою любовь к ребенку. Детские рассказы стали классикой. Они многократно переиздавались еще при его жизни. В последние годы писатель жил главным образом за счет издания детской литературы. В 1897 году вышли отдельным изданием «Аленушкины сказки».

«Это моя любимая книжка – ее писала сама любовь и поэтому она переживет все остальное», — говорил Мамин-Сибиряк.

 

Вышедший в 1894 году роман «Хлеб» завершил «большие» произведения Мамина-Сибиряка.

Мамин жил то на даче Давыдовой в Павловске, то снимал жилье в Петербурге (квартиру в Саперном переулке он оставил, поскольку там все напоминало о жене), затем переехал в Царское Село, периодически возвращаясь в Петербург.

Писатели М. Горький, Д. Н. Мамин-Сибиряк, Н. Д. Телешов и И. А. Бунин. Ялта, 1902 г.

Д.Н. Мамин-Сибиряк с А.П. Чеховым. 1890-е гг.

Д.Н. Мамин-Сибиряк с А.К. Денисовым-Уральским на пикнике. 1900-е гг.

Ольга Францевна Гувале из гувернантки, ухаживавшей за Аленушкой, постепенно стала членом семьи. Она выстраивала порядок в доме на свой лад. Мамин, так и не оправившийся от потери Абрамовой, не сопротивлялся и просто «плыл по течению». В 1900 году состоялась свадьба Дмитрия Наркисовича и Ольги Францевны.

 

Мамину не хватало родных, скучал он и по Уралу, но не мог никуда поехать из-за болезни дочери. Лишь летом 1903 года Мамин, оставив дочь с Ольгой Францевной, совершил поездку в Екатеринбург, последний раз побывав на Урале.

21 марта 1910 года умерла мать писателя – Анна Семеновна. Ей было 79 лет. Ее похоронили рядом с ее сыном Володей на кладбище Ново-Тихвинского монастыря в Екатеринбурге. В советское время кладбище уничтожили, могила не сохранилась.

В последние годы жизни Мамин часто болел. Его последним адресом стала улица Верейская, д. 3 в Петербурге. 

4 августа 1911 года Дмитрий Наркисович перенес кровоизлияние в мозг, что привело к параличу руки и ноги. Внешне он сильно изменился. Летом 1912 года Мамин заболел плевритом. Друзья-писатели надеялись на выздоровление и обсуждали празднование 40-летия литературной деятельности Мамина-Сибиряка.

Литературный критик Измайлов позже писал:

«Так создалась мысль о чествовании, которое потом прозвучало печальным сарказмом над писателем, так мало вкусившим меда славы при жизни и увидевшим почет тогда, когда мозг его уже не осмысливал зрительных впечатлений».

Поздравление от московского литературного кружка «Среда» подписали 39 участников, в том числе Николай Телешов, Иван Бунин, Владимир Гиляровский и другие. Отправил приветствие и Максим Горький с острова Капри, а также многие другие люди. Пришло множество телеграмм.

Когда 26 октября 1912 года члены юбилейного комитета пришли с поздравлениями, выяснилось, что Мамин совсем ослаб и уже не понимал, что вокруг происходит. В ночь на 2 ноября 1912 года Мамин-Сибиряк умер. 4 ноября его похоронили на Никольском кладбище Александро-Невской лавры рядом с захоронением Марии Морицевны Абрамовой. 

Аленушка осталась с Ольгой Францевной. После смерти отца она прожила менее двух лет. Умерла от скоротечной чахотки в возрасте 22 лет. В завещании написала:

«…недвижимое имение, состоящее из дома с землею и пристройками в городе Екатеринбурге по Пушкинской улице № 27 завещаю городу Екатеринбургу. Настоятельно прошу устроить в этом городе и по возможности в завещанном доме музей Мамина-Сибиряка».

Ольга Францевна во время Гражданской войны жила на Кавказе, позже вернулась в Петербург. Умерла в 1934 году, была похоронена в Лютеранской части Волковского кладбища.

 

Дочь писателя Елена Мамина

Могилу Мамина-Сибиряка можно увидеть на литераторских подмостках Волковского кладбища. Автор гранитного памятника, установленного в 1915 году, — известный скульптор Илья Гинцбург. На основании памятника приведена цитата Мамина: «Жить тысячью жизней, страдать и радоваться тысячью сердец – вот где настоящая жизнь и настоящее счастье». Прах писателя, его дочери и Марии Морицевны Абрамовой был перенесен сюда из Лавры в 1956 году в связи со строительством там моста.

Прямых потомков у Мамина-Сибиряка не осталось. Вся его жизнь была полна трагизма. Настоящее признание к писателю пришло лишь после смерти…

 

P.S. В 2017 году в издательстве «Сократ» вышла книга Натальи Паэгле «Дмитрий Мамин-Сибиряк» — лучшее, что издавалось про этого великого человека. Всем рекомендую! Ну а произведения самого Д.Н. Мамина-Сибиряка должен прочесть каждый уралец. 

Павел Распопов

Использованная литература:
Википедия
Паэгле Н.М. Дмитрий Мамин-Сибиряк. – Екатеринбург: ИД «Сократ», 2017.

Читайте также:

• Род Маминых. Пермский некрополь
• Д. Н. Мамин-Сибиряк. По Зауралью (путевые заметки)
• Д.Н. Мамин-Сибиряк. Горой. Из летних скитаний по Уралу
• Д.Н. Мамин-Сибиряк. Мёртвое озеро (Очерк про Увильды, 1892 г.)
• Д.Н. Мамин-Сибиряк. От Зауралья до Волги. Путевые картинки
• «Строгановский Урал» на страницах очерков Д.Н. Мамина-Сибиряка
• О том, как Висимский заповедник чуть не стал «Маминским»

I

…Мне пришлось сделать еще шагов двести, как до моего слуха явственно донеслись сдержанное, глухое ворчание и отрывистый, нерешительный лай; еще сто шагов — и лес точно расступился передо мною, открывая узкий и глубокий лог. На правой стороне его виднелся яркий огонь, который освещал небольшой палаустный[1] балаган, приткнувшийся к самой опушке леса; группа каких-то людей смотрела в мою сторону. Из высокой травы показалась острая морда лохматой собачонки; она лаяла на меня с тем особенным собачьим азартом, который проявляется у собак только в лесу. Не было сомнения, что я попал на стоянку каких-нибудь «старателей»,[2] заведенных в эту глушь жаждой легкой наживы и слепой верой в какое-то никому не известное счастье.

— Кто там, крещеный? — сердито окликнул меня мужской голос, когда между мной и балаганом оставалось всего шагов тридцать.

— Охотник… Сбился с дороги. Пустите переночевать, — отозвался я, защищаясь от нападавшей на меня собаки прикладом ружья.

— Какая ночью охота… — проворчал тот же мужской голос. — Тут, по лесу-то, много бродит вашего брата…

Сердитый бас, вероятно, прибавил бы еще что-нибудь не особенно лестное на мой счет, но его перебил мягкий женский голос, который с укором и певуче проговорил:

— Штой-то, Савва Евстигнеич, пристал ты… Разе не видишь — человек заплутался? Не гнать же его, на ночь глядя. Куфта, Куфта, цыц, проклятая! Милости просим… Садись к огню-то, так гость будешь!

Я подошел к самому огню, впереди которого стоял приземистый, широкоплечий старик в красной кумачной рубахе; серый чекмень свесился у него с одного плеча. Старик был без шапки; его большая седая борода резко выделялась на красном фоне рубахи. Прищурив один глаз, он зорко осматривал меня с ног до головы. Лохматая, длинная Куфта, не переставая рычать на меня, подошла к женщине, которая сидела у огня на обрубке дерева, покорно положила голову к ней на колени. Лица сидевшей женщины невозможно было рассмотреть, — оно было совсем закрыто сильно надвинутым на глаза платком.

— Здравствуйте! — проговорил я, вступая в полосу яркого света, падавшую от костра. — Пустите переночевать, — сбился с дороги…

— Мир, дорогой! — певуче ответила женщина, стараясь удержать одною рукой глухо ворчавшую на меня собаку. — Ишь ты, как напугал нас. Да перестань, Куфта!.. Мы думали, лесной бродит… Цыц, Куфта!.. Садись, так гость будешь…

Я хотел подойти к балагану, чтобы прислонить к нему ружье, и только теперь заметил небольшого, толстенького человечка, одетого в длиннополый кафтан и лежавшего на земле прямо животом; подперши коротенькими, пухлыми ручками большую круглую голову, этот человечек внимательно смотрел на меня. Я невольно остановился. Что-то знакомое мелькнуло в чертах этого круглого и румяного лица, едва тронутого жиденькой черноватою бородкой.

— Да это ты, Калин Калиныч? — нерешительно проговорил я наконец.

— А то как же-с?.. Я-с самый и есть, — растерянно и вместе радостно забормотал Калин Калиныч, вскакивая с земли и крепко сжимая мою руку своими маленькими, пухлыми ручками. — Да, я самый и есть-с…

— Да ты как попал сюда, Калин Калиныч?

— Я-с? Я-с… я-с… вот с Василисой Мироновной, — забормотал Калин Калиныч, почтительно указывая движением всего своего тела на сидевшую у огня женщину. — А вы на охоте изволили заблудиться?.. Место, оно точно, глуховато здесь и лесная обширность притом… Очень пространственно!

Калин Калиныч смиренно заморгал узкими глазками, улыбнулся какой-то виноватой, растерянной улыбкой и опустился опять на землю, пробормотав: «Да, здесь очень пространственно!»

— Я вам не помешаю? — спросил я, обращаясь ко всем.

— Известно, не помешаешь… Куда тебя деть-то, на ночь глядя, — отвечала Василиса Мироновна, не двигаясь с места. — Только ты, смотри, не заводи здесь табашного духу… Место здесь не такое. А ты чьих будешь?

Я назвал свою фамилию. Раскольница, Василиса Мироновна, известная всему Среднему Уралу, как раскольничий поп, посмотрела еще раз на меня и заговорила уже совсем ласково:

— Знаю, знаю! Слыхала… А в лесу-то как заплутался?

Я присел к огню и в коротких словах рассказал свою историю, то есть как я рано утром вышел на охоту с рудника Момынихи, хотел вернуться туда обратно к вечеру, а вместо того попал сюда.

— Одначе здоровый крюк сделал! — проговорила Василиса Мироновна, обращаясь к старику.

— Ему бы надо было обогнуть Черный Лог, а потом Писаный Камень… Тут ложок такой есть, так по нему до Момынихи рукой подать, — отвечал старик.

— А отсюда до Момынихи сколько верст будет? — спросил я старика.

— Да как тебе сказать, чтобы не соврать… Вишь, кто их, версты-то, в лесу будет считать, а по-моему, в двадцать верстов, пожалуй, и не укладешь.

— А как этот лог называется, где вы стараетесь?

— Да кто его знает, как он называется… — с видимой неохотой отвечал старик. — По логу-то, видишь, бежит речушка Балагуриха, так по ней, пожалуй, и зови его…

— А ты, поди, есть хочешь, сердешный? — ласково спросила Василиса Мироновна и, не дожидаясь моего ответа, подала мне большой ломоть ржаного хлеба и пучок луку. — На-ка, вот, закуси, а то натощак спать плохо будешь… Не взыщи на угощеньи, — наше дело тоже странное:[3] что было, все приели, а теперь один хлебушко остался. Вон Калин говорит: к чаю привык, так ему сухой-то хлеб и не глянется.

— Ах, уж можно сказать-с: слово скажут-с, как ножом обрежут! — умильно говорил Калин, крутя головой и закрывая глаза.

Охотники знают, как иногда бывает вкусен кусок черного хлеба; я с величайшим удовольствием съел ломоть, предложенный мне Василисой Мироновной, и запил его кислым квасом из бурачка Калина Калиныча. Когда я принялся благодарить за этот ужин, раскольница опустила глаза и скромно сказала:

— Не обессудь, родимый. Чем богаты, тем и рады, — не взыщи с нас. — Помолчав немного, она прибавила: — Ты, поди, совсем смотался со своей охотой: ступай в балаган, там уснешь с Гришуткой… Мальчик тут есть с нами, так он в балагане спит. Калин любит в балагане-то спать, — ну, да сегодня с нами уснет у огонька, а твое дело непривычное…

Мне было совестно отнимать место у Калина Калиныча, но пришлось помириться с этим, потому что Василиса Мироновна и слышать не хотела никаких отказов, а Калин Калиныч отворачивал от меня голову, корчил какую-то гримасу и делал руками такой жест, как будто отгонял от себя мух. Сон валил меня с ног, глаза давно слипались, и искушение было слишком сильно, чтобы продолжать отказываться дальше, — я согласился.

II

Простившись с новыми знакомыми, я отправился в балаган, где спал под овчинным тулупом Гришутка, мальчик лет тринадцати. Против Гришутки, у самой стены балагана, была устроена из травы постель Калина Калиныча. Я расположился на ней и протянул уставшие ноги с таким удовольствием, что, кажется, не променял бы своего уголка ни на какие блага в мире. Я надеялся уснуть мертвым сном, как только дотронусь до постели, но ошибся в своем расчете, потому что слишком устал, и сон, по меткому выражению русского человека, был переломлен. От нечего делать принялся я рассматривать балаган, в котором лежал. Сначала было трудно разглядеть что-нибудь, но мало-помалу глаз привык к темноте. Прежде всего выделились стены и крыша балагана; они были сделаны из свежей еловой коры, настланной на перекрещенные между собою жерди. Вверху жерди соединялись перекладинами. В одном месте концы жердей разошлись и образовали небольшой просвет: виднелся клочок синего неба с плывшей по нему звездочкой. В балагане от свежей еловой коры стоял острый смолистый запах. Извне ползла в балаган свежая струя ночного воздуха, пропитанная запахом травы и лесных цветов. Около балагана, в густой, покрытой росой траве, копошились какие-то насекомые, звонко трещал где-то кузнечик; со стороны леса время от времени доносился смутный и неясный шорох. Где-то далеко ходила спутанная лошадь; слышно было, как тяжело она прыгала и звонко била землю передними ногами.