В хиросиме этой сказке верят расул гамзатов

Восьмистишия

Расул Гамзатов

Восьмистишие — восемь строк,
Восемь речек родимых нагорий,
Путь к поэзии, к морю далек,
Я желаю вам выйти к морю.

Восьмистишье — восемь строк,
Восемь юношей горного края,
Исходите вы сто дорог,
Горских шапок своих не теряя.

В старину писали не спеша
Деды на кинжалах и кинжалами
То, что с помощью карандаша
Тщусь я выразить словами вялыми.

Деды на взлохмаченных конях
В бой скакали, распрощавшись с милыми,
И писали кровью на камнях
То, что тщусь я написать чернилами.

Мои стихи не я вынашивал,
Бывало всякое, не скрою:
Порою трус пером их сглаживал,
Герой чеканил их порою.

Влюбленный их писал возвышенно,
И лжец кропал, наполнив ложью,
А я мечтал о строках, писанных,
Как говорят, рукою божьей.

Есть три заветных песни у людей,
И в них людское горе и веселье.
Одна из песен всех других светлей —
Ее слагает мать над колыбелью.

Вторая — тоже песня матерей.
Рукою гладя щеки ледяные,
Ее поют над гробом сыновей…
А третья песня — песни остальные.

Все явственнее осени приметы,
И стаи птиц, поняв, что здесь не рай,
Хоть пели родине хвалу все лето,
На теплый край меняют отчий край.

И лишь орлы, что молчаливы были,
Глядят на оголенные сады
И не спешат, свои расправив крылья,
Родимый край покинуть в час беды.

Если вдруг и я металлом стану,
Не чеканьте из меня монет.
Не хочу бренчать ни в чьих карманах,
Зажигать в глазах недобрый свет.

Если суждено мне стать металлом,
Выкуйте оружье из меня.
Чтобы мне клинком или кинжалом
В ножнах спать и в бой лететь, звеня.

Мы проходим, словно поезда,
Попыхтим и в путь уходим дальний.
Остановка «Жизнь», ты, как всегда,
Всех встречаешь суетой вокзальной.

Вот и я пришел, но скоро срок,
Скоро вдаль умчит меня дорога.
Красный станционный огонек,
Мой отход отсрочь хоть на немного.

Гость стучится в двери темной ночью,
Если горец ты, блюди закон.
Хочешь этого или не хочешь,
Дверь открой, превозмогая сон.

Песня в грудь стучится ночью звездной,
Все уснули, а тебе невмочь.
Если ты поэт, пока не поздно,
Встань и пой, забудь, что в мире ночь.

Есть в сословье физиков поэт,
И среди поэтов есть ученые.
Дарит миру истину и свет
Труд опасный, ночи их бессонные.

Блещут молнии над головой.
Физики и лирики, до срока мы
Гибнем от болезни лучевой,
От накала чересчур высокого.

Вершина далекая кажется близкою.
С подножья посмотришь — рукою подать,
Но снегом глубоким, тропой каменистою
Идешь и идешь, а конца не видать.

И наша работа нехитрою кажется,
И станешь над словом сидеть-ворожить,
Не свяжется строчка, и легче окажется
Взойти на вершину, чем песню сложить.

Ученый муж качает головой,
Поэт грустит, писатель сожалеет,
Что Каспий от черты береговой
С годами отступает и мелеет.

Мне кажется порой, что это чушь,
Что старый Каспий обмелеть не может.
Процесс мельчанья человечьих душ
Меня гораздо более тревожит.

Хочбар не вымысел, не чей-то сон,
Герой существовал в былые лета,
Но он известен горцам всех времен
Из песен неизвестного поэта.

Рожденный женщиной, умрет поэт,
Герой падет, и прах истлеет где-то,
Но будет жить на свете сотни лет
Свидетельство иль вымысел поэта.

Мне случалось видеть иногда:
Златокузнецы — мои соседи —
С помощью казаба без труда
Отличали золото от меди.

Мой читатель — ценностей знаток,
Мне без твоего казаба тяжко
Распознать в хитросплетенье строк,
Где под видом золота — медяшка.

В горах джигиты ссорились, бывало,
Но женщина спешила к ним и вдруг
Платок мужчинам под ноги бросала,
И падало оружие из рук.

О женщины, пока в смертельной злости
Не подняли мечей материки,
Мужчинам под ноги скорее бросьте
Свои в слезах намокшие платки.

Ты, время, вступаешь со мной врукопашную,
Пытаешь прозреньем, караешь презреньем,
Сегодня клеймишь за ошибки вчерашние
И крепости рушишь — мои заблужденья.

Кто знал, что окажутся истины зыбкими?
Чего же смеешься ты, мстя и карая?
Ведь я ошибался твоими ошибками,
Восторженно слово твое повторяя!

Время мое не щадило героев,
Не разбирало, кто прав, кто не прав,
Время мое хоронило героев,
Воинских почестей им не воздав.

Время кружило, родство обнаружив
С птицей, над полем вершащей полет,
С птицей, которая храбрых от трусов
Не отличает, глаза им клюет.

Вновь часы пробили на стене,
Час ушедший не вернется, нет его!
До него, быть может, дальше мне,
Чем до часа моего последнего.

Улетевший вздох не возвратить,
Он растаял, растворился, нет его!
До него мне дальше, может быть,
Чем до вздоха моего последнего.

Одни поэты — сыновья эпохи,
Другие — с вечностью обручены…
Деревья, хороши они иль плохи,
Свой облик изменять обречены.

Почувствовав, откуда дует ветер,
Меняют цвет деревья, но сосна
Под снегом зимним и под зноем летним
Равно всегда стройна и зелена.

Я не ожидаю в тишине,
Не зову единственного слова,
Пусть оно само придет ко мне,
Как слеза — не ожидая зова.

Пусть оно придет нежданно, вдруг
Упадет на белую страницу.
Так единственный мой близкий друг
Входит в дом и в двери не стучится.

Старый стрелок я, а слово — зверек.
Взял я ружье, а зверек — наутек.
Слово простое мелькнуло — и нет.
Средь сухостоя теряется след.

Хитрый зверек, не привыкший к пальбе,
Слово гуляет само по себе.
Слово скрывают лес да гора,
Слово уходит из-под пера.

Я порой один бреду по свету.
Пыль и пыль, и рядом нет души.
Но идут любимые поэты
И со мной беседуют в тиши.

Ну а вы, кому не нужно слово,
Где берете силы, чтоб нести
Одиночество в краю суровом,
Тяготы тяжелого пути?

Положенье, должности людей,
Званья, до небес превознесенные,
Знаю я, что нет у вас друзей,
Есть начальники и подчиненные.

Неужель когда-нибудь и сам,
Наплевав на дорогое самое,
Я в угоду званьям и чинам
Отвернусь хоть раз от вас, друзья мои?

Горит очаг, над саклей дым кривой,
Но в стенке дома трещина с иголку,
И ветер с буйволиной головой
Морозит дом, влезая в эту щелку.

Бывает сходное в стихах моих:
За их тепло плачу ценой жестокой,
Но ветер вымораживает стих,
Меж слов неплотных пролезая в строки.

Книги, книги мои — это линии
Тех дорог, где робок и смел,
То шагал, поднимаясь, к вершине я.
То, споткнувшись, в ущелье летел.

Книги, книги — победы кровавые.
Разве знаешь, высоты беря:
Ты себя покрываешь славою
Или кровь проливаешь зря?

«Скажи, о море, почему ты солоно?»
«Людской слезы в моих волнах немало!»
«Скажи, о море, чем ты разрисовано?»
«В моих глубинах кроются кораллы!»

«Скажи, о море, что ты так взволновано?»
«В пучине много храбрых погибало:
Один мечтал, чтоб не было я солоно,
Другой нырял, чтоб отыскать кораллы!»

Утекает детство, как вода,
Утекает детство, но в наследство
Остается людям песня детства,
Память остается навсегда.

Утекает юность, как река,
То, что утекает, не вернется.
От нее лишь подвиг остается,
Память остается на века.

Дождь шумит за моим окном,
Гром гремит за моим окном.
Все в душе у меня слилось:
Боль и радость, любовь и злость.

Радость я подарю друзьям,
Песне боль я свою отдам.
Людям буду любовь дарить,
Злость оставлю — себя корить.

С шерстью овечьей я сравнивал слово,
Сравнивал с буркой стихи иногда.
Сколько от шерсти до бурки готовой
Долготерпенья и сколько труда!

Слово — лишь нитка, а стихотворенье —
Многоузорный стоцветный ковер.
Сколько вложили труда и терпенья
В каждый оттенок и в каждый узор!

«Скажи мне, наша речка говорливая,
Длиною в сотни верст и сотни лет:
Что видела ты самое красивое
На этих сотнях верст за сотни лет?»

Ответила мне речка края горного:
«Не знала я красивей ничего
Бесформенного камня — камня черного
У самого истока моего».

Трудно ли пойти на подвиг правый!
Подвиг — это миг, но жизнь прожить
Так, чтоб быть своей достойным славы,
Тяжелей, чем подвиг совершить!

Трудно ль стать предателем иль вором!
Миг паденья краток, но потом
Тяжело стереть клеймо позора
Или жизнь прожить с таким клеймом!

«Как живете-можете, удальцы-мужчины?»
«Коль жена плохая, так судьбу клянем!»
«Как живете-можете удальцы-мужчины?»
«Коль жена хорошая — хорошо живем!»

«Как живете-можете, женщины-голубки?»
«Если муж недобрый — все вокруг черно!»
«Как живете-можете, женщины-голубки?»
«Если муж хороший — плохо все равно!»

Рождены мы в самый светлый час
Женщинами, в доброте святыми.
Почему же многие из нас
Иногда бывают очень злыми?

Малыши растут у нас в дому,
Тянутся к нам добрыми руками.
Люди, объясните, почему
Мы порою злы бываем сами?

Подрастают маленькие дети,
Что-то страшно мне, а что здесь страшного?
Яблони белы, весна в расцвете,
Что-то страшно мне, а что здесь страшного?

Запускают в облака ракету,
Что-то страшно мне, а что здесь страшного?
Ничего плохого вроде нету,
Кроме страха моего всегдашнего.

Слава, не надо, не трогай живых,
Что ты о людях знаешь?
Даже сильнейших и лучших из них
Ты иногда убиваешь.

Слава, ты мертвым нужней, чем живым,
Им ты не помешаешь.
Мертвых горячим дыханьем своим
Ты навсегда воскрешаешь.

Старый друг мой, отнятый войной,
Голос твой я слышу все равно,
А иной живой идет за мной,
Хоть и умер для меня давно.

Верный друг мой, отнятый войной,
Мне тепло от твоего огня,
А иной живой сидит со мной
И морозом обдает меня.

«Мудрец великий должен быть имамом», —
На сходе предлагал седой наиб.
«Храбрец великий должен быть имамом», —
Наибу возражал другой наиб.

Наверно, проще править целым светом,
Чем быть певцом, в чьей власти только стих,
Поскольку надо обладать поэтам,
Помимо этих, сотней свойств других.

Напишите на своем кинжале
Имена детей, чтоб каждый раз
Вспыльчивые люди вспоминали
То, что забывается подчас.

На ружейном вырежьте прикладе
Лица матерей, чтоб каждый раз
С осужденьем иль мольбой во взгляде
Матери смотрели бы на вас.

Волна морская к берегу стремится,
Ее выносит на песок прибой.
И вот уже недолгая граница
Ложится между морем и волной.

Но по законам берега и моря,
Обратно к морю катится она.
О мой народ, и в радости, и в горе
Ты — это море, я — твоя волна.

Напишите на своем кинжале
Имена детей, чтоб каждый раз
Вспыльчивые люди вспоминали
То, что забывается подчас.

«Ты мне ответь, веселый человек,
Что так печален твой напев искусный?»
«И у того, кто весел целый век,
Бывает сын задумчивый и грустный!»

«Ты объясни мне, грустный человек,
Откуда лад твоих веселых песен?»
«И у того, кто грустен целый век,
Бывает сын и радостен, и весел!»

«Парящие над реками и скатами,
Откуда вы, орлы? Каких кровей?»
«Погибло много ваших сыновей,
А мы сердца их, ставшие крылатыми!»

«Мерцающие между зодиаками,
Кто вы, светила в небесах ночных?»
«Немало горцев пало молодых.
Мы — очи тех, кем павшие оплаканы».

В горах дагестанских джигиты, бывало,
Чтоб дружбу мужскую упрочить сильней,
Дарили друг другу клинки, и кинжалы,
И лучшие бурки, и лучших коней.

И я, как свидетельство искренней дружбы,
Вам песни свои посылаю, друзья,
Они — и мое дорогое оружье,
И конь мой, и лучшая бурка моя.

Качает горный ветер колыбели
Аульским малышам который век.
Слагают колыбельную метели,
И снег лавин, и волны горных рек.

Пусть будут наши дети удальцами,
Пусть славы дагестанцев не чернят.
Орлы, парившие над их отцами,
Над маленькими горцами парят.

Я вновь в краю, где дует горный ветер,
И я не узнаю родного края:
Язык отцов не понимают дети.
Язык мой отживает, умирает.

Ужели мы на языке аварцев
Не будем думать, песни петь и спорить…
Что делать — реки в море впасть стремятся,
Хоть сами знают: их поглотит море.

На рукоять узор наложен,
Потрачен дорогой металл.
Я вынул лезвие из ножен
И вижу: плох и туп кинжал.

Мне стало жаль чужой работы,
И я увидел в этот миг
Шрифты, тисненья, переплеты
Иных пустопорожних книг.

Я редко радуюсь своим победам,
Мне кажется — в стихах чего-то нет.
Мне кажется — идет за мною следом
Уже рожденный истинный поэт.

Пусть удивит он мир созвучьем новым,
Которого я, может, не пойму,
И пусть меня однажды добрым словом
Помянет за любовь мою к нему.

Нового, сверхмощного оружья
Не изобретайте для людей.
Стародавнее оружье — дружба
Вложена в ножны души моей.

Нам отцы и деды завешали
Золото оружья своего,
Чтобы мы сломать его не дали,
Чтоб не дали затупить его.

Шумит листвой иной зеленый сад
И шепчет: мол, цвету я всем на зависть!
А в небе тучи, предвещая град,
Глядят, смеясь, на молодую завязь.

Иные люди с легкостью твердят,
Как счастливо они живут на свете.
А счастье хмурит свой недобрый взгляд:
«Какие вы глупцы, какие дети!»

«Дайте мне отцовского коня,
Я скакать умею, слава богу!»
Я вскочил в седло, но конь меня
Сбросил, и упал я на дорогу.

«Тише, люди. Я играть начну,
Дайте мне пандур отца хваленый…»
Только тронул пальцами струну —
И струна оборвалась со звоном.

Сын горца, я с детства воспитан нехлипким,
Терпел я упреки, побои сносил.
Отец за поступки мои и ошибки
Не в шутку, бывало, мне уши крутил.

Мне, взрослому, время наносит удары
И уши мне крутит порой докрасна,
Как крутит играющий уши дутара,
Когда, ослабев, зафальшивит струна.

Не вечным мне кажется наш небосвод.
Он шатким и ветхим порою мне кажется.
Порою мне кажется: небо вот-вот
Падет мне на голову всей своей тяжестью.

Но высятся горы, и я защищен
Вершинами горными, горными кручами,
Они подпирают собой небосклон,
Как старую кровлю опоры могучие.

«Где же ты, счастье, где светлый твой лик?»
«Я на вершинах, куда не всходил ты!»
«Где же ты, счастье? Вершин я достиг».
«В реках, в которых покуда не плыл ты!»

«Где ты, я тысячу рек переплыл?»
«В песнях, которые завтра ты сложишь!»
«Где ты, я песню тебе посвятил?»
«Я впереди! Догони, если можешь!»

На полях, где зреет урожай,
Мы скупую землю орошаем.
На полях созреет урожай —
Мы хлеба под корень подрезаем.

Но просторы этих же полей
Нашей кровью орошает горе.
И самих жнецов, и плугарей,
Как хлеба, срезает нас под корень.

Прекрасны в книге жизни все страницы,
Все в этой книге здраво и умно.
Чтоб вновь родиться колосом пшеницы,
Ложится в землю мертвое зерно.

Когда весенний дождь прольется где-то,
В лугах взойдет шумящая трава;
Когда слеза блеснет в глазах поэта,
Родятся настоящие слова.

Здесь у нас такие горы синие
И такие золотые нивы!
Если б все края их цвет восприняли,
Стала бы земля еще красивей.

Есть заветы новые и дедовы
У людей земли моей весенней.
Если б мир заветам этим следовал,
Стал бы он гораздо совершенней.

От отчих мест теперь мой дом далеко;
Переношу я плохо высоту,
И все ж от вас не слышал я упрека,
Я знаю, горцы, вашу доброту.

И знаю, слово доброе найдется
Для брата своего на том пути,
В тот час, когда вам на плечах придется
Меня в последний путь мой понести!

Прекрасны в книге жизни все страницы,
Все в этой книге здраво и умно.
Чтоб вновь родиться колосом пшеницы,
Ложится в землю мертвое зерно.

Если ты — андиец, друг,
Мир порадуй буркой царской,
Глину мни, крути свой круг,
Если ты гончар балхарский.

Человек, цени свой дар,
Не меси, андиец, глины,
Шерсти не кромсай, гончар,
Чтобы вылепить кувшины.

Немало песен сочинил поэт
О нашем крае, о горах высоких,
И горный край о нем сто двадцать лет
Поет на языке своих потомков.

Туман веков, как сумеречный дым,
Плывет по небу, но нерасторжимы
Певец Кавказа, павший молодым,
И сам Кавказ с вершинами седыми.

Золотая рыбка, где угодно
Плавай: я тебя не залучу.
Славу клянчить вроде неудобно,
Серебра и злата не хочу.

А назад мне молодость былую
Не вернешь ты, не зажжешь меня
Первой встречей, первым поцелуем,
Первой песней ночью у огня.

Что с горцем стряслось: высоты я боюсь.
Зачем я взошел на вершину за тучи?
Мне кажется, не удержусь я, сорвусь,
Канат оборвется, и грохнусь я с кручи.

Поэт, я стою на вершине своей,
И трудно, и страшно, а мне все неймется.
Мне с каждою песней дышать тяжелей,
И кажется — строчка вот-вот оборвется.

Сердце мое, земляки-аульчане,
Заройте, не пожалейте труда,
На Верхней поляне или на Нижней поляне
В нашем ауле Цада.

Тело к чужим городам и скитаньям
Привыкло, но сердце жило всегда
На Верхней поляне и на Нижней поляне
В нашем ауле Цада.

Бьется поток под скалою высокой,
Гордый, бесчувственный к рокоту вод.
Мне ль не понять состоянья потока,
Кто же мое состоянье поймет?

Бьется и стонет поток, но не может
Расшевелить равнодушных камней
Этой скалы, удивительно схожей
С каменносердной любимой моей.

Дагестан, все, что люди мне дали,
Я по чести с тобой разделю,
Я свои ордена и медали
На вершины твои приколю.

Посвящу тебе звонкие гимны
И слова, превращенные в стих,
Только бурку лесов подари мне
И папаху вершин снеговых!

Эй, юноша, видишь, как старец седой
Шагает по людному городу?
Ты, юноша, видишь, как чистой рукой
Он трогает белую бороду?

Ты молод еще, ты джигит и жених,
Но время нам выбелит бороду.
Смотри же, седин не испачкай своих
Руками, нечистыми смолоду.

Хочу поехать в Чароду,
Попасть в Гуниб хочу хоть ненадолго,
Хочу заехать в Тляроту
И побывать на Каме и на Волге.

Софию посетить хочу.
Хочу проплыть вдоль Золотого Рога,
Как много я прожить хочу,
Но как нам суждено прожить немного!

Отличны друг от друга города,
И люди, и дома, и монументы.
Похожи только всюду и всегда
Поэты, ребятишки и студенты!

Не потому ль всегда мне так близки,
В каком бы ни был уголке планеты.
Сограждане мои и земляки,
Студенты, ребятишки и поэты!

Всезнающих людей на свете нет,
Есть только те, кто мнит себя всезнающим.
Порой мне страшен их авторитет,
Взгляд осуждающий и взгляд карающий.

Всего не знал ни Пушкин, ни Сократ,
Все знает в целом мир, большой и многолюдный,
Но судят мир порою те, что мнят
Себя носителями истин абсолютных.

Опять дорога, мы всегда в пути.
Я знаю, сколько прошагал и прожил.
А сколько предстоит еще пройти,
Не знаешь ты, и я не знаю тоже.

Опять дорога, вечно мы в пути.
Я вижу цель. Она всего дороже.
А суждено ли до нее дойти,
Не знаешь ты. и я не знаю тоже.

Ты молод еще, ты джигит и жених,
Но время нам выбелит бороду.
Смотри же, седин не испачкай своих
Руками, нечистыми смолоду.

Без бурки мне случится выйти в путь —
В горах погода портится мгновенно.
Коню случится ногу подвернуть —
И назначают скачки непременно.

Когда я в лес иду не взяв ружья,
Смелеют птицы, надо мною вьются.
Когда уходят от меня друзья,
Враги наглеют, надо мной смеются.

Опять нас разлучили расстоянья,
Мой друг не пишет писем, и опять
Я сочиняю сам себе посланья,
Которые он мог бы мне прислать.

Меня соседи обступают кругом.
И я припоминаю до одной
Все строки, не написанные другом,
Бесхитростно придуманные мной.

Я не видел каминов, где вечно огонь,
Огонь горит и не гаснет.
А в груди у меня — приложи ладонь —
Огонь горит и не гаснет.

Где мерцают огни и ночи, и дни,
Не бывает такого селенья.
А в глазах у меня не гаснут огни
Моего родного селенья.

Любо мне смотреть на двух друзей,
Самых любящих и самых лучших,
Мне бы подойти к нему и к ней,
Чтоб нас стало трое неразлучных.

Быть трехкрылой птицей не дано.
По земле я, никому не милый,
Волочу свое крыло одно…
Птице быть несладко однокрылой!

Друг ушел от моего порога,
Наяву ушел, пришел во сне,
И травою заросла дорога,
По которой радость шла ко мне.

Друг ушел. Что мне хула и слава?
Как мне жить и как мне песни петь?
Нет теперь руки со мною правой,
Чтобы в горе слезы утереть.

Мы все умрем, людей бессмертных нет,
И это все известно и не ново.
Но мы живем, чтобы оставить след:
Дом иль тропинку, дерево иль слово.

Не все пересыхают ручейки,
Не все напевы время уничтожит,
И ручейки умножат мощь реки,
И нашу славу песня приумножит.

Ребенок плачет, мать над ним склоняется:
«Что у тебя, мой маленький, болит?»
Но глупый мальчик плачет, надрывается,
Он, бессловесный, что ей объяснит?

Ко мне, в мой дом, друзья приходят милые
И спрашивают: «Что с тобой опять?»
Но, как больной ребенок, им не в силах я
Промолвить слово или знак подать.

Э. Капиеву

На эту землю, где каким-то чудом
С тобой мы не встречались никогда,
Ты без меня явился ниоткуда,
Не подождав, ушел ты в никуда.

Но благодарно пред тобой склониться
Мне хочется за то, что в тишине
Я вновь листаю книг твоих страницы,
Как письма, адресованные мне.

Я вновь пришел сюда и сам не верю.
Вот класс, где я учился первый год.
Сейчас решусь, сейчас открою двери.
Захватит дух и сердце упадет.

И босоногий мальчик, мне знакомый,
Встав со скамьи, стоявшей в том углу,
Навстречу побежит ко мне, седому.
И этой встречи я боюсь и жду.

В певчих птиц, а в соловьев тем более
Камня не бросайте никогда.
Девушки, своим любимым боли
Вы не причиняйте никогда!

Ты, моя любовь, со мной сурова,
Ты, случайно слово оброня,
Не заметила, что это слово,
Точно камень, ранило меня.

Ты не гляди так гордо на меня,
И я бываю гордым с гордецами,
Гордясь, что сам могу седлать коня,
Пахать и сеять этими руками,

Что сердце бьется у меня в груди,
И песня, и любовь к родному краю.
Ты на меня так гордо не гляди,
Сам с гордецами гордым я бываю.

Пастух говорил, что ни горя, ни зол
Не знал он, не клял свою долю,
Покуда теленок один не нашел
Дорогу к пшеничному полю.

И предо мною все было светло,
Не знал я беды-тревоги,
Покуда сердце к тебе не нашло
Проклятой своей дороги.

Кайсыну Кулиеву,
Алиму Кешокову

У меня были братья. Из них один,
Пропавший на той войне,
Был очень похож на тебя, Кайсын,
Ты брата напомнил мне.

Второй был похож на тебя, Алим.
Припомни, тогда в огне
Ты не встречался ли с братом моим?
Мой брат погиб на войне.

Как много было юношей лихих
В краю, овеянном огнем суровым.
И ныне плачут, думая о них,
Еще живые матери и вдовы.

Мужают сыновья былых солдат,
И на земле, познавшей дым разрухи,
На юношей с тревогою глядят
Невесты их и матери-старухи.

У юноши из нашего аула
Была черноволосая жена,
В тот год, когда по двадцать им минуло,
Пришла и разлучила их война.

Жена двадцатилетнего героя
Сидит седая около крыльца,
Их сын, носящий имя дорогое,
Сегодня старше своего отца.

Если с теми, с кем мы жили рядом,
Нам, погибнув, встретиться дано,
Умереть мне поскорее надо,
Я об этом думаю давно.

А не то, как я приду к погибшим,
Головы сложившим на войне,
Что — старик — скажу им, юным, бывшим
В этой жизни сверстниками мне?

Ты, моя любовь, со мной сурова,
Ты, случайно слово оброня,
Не заметила, что это слово,
Точно камень, ранило меня.

Были когда-то в далекие дни
Пять друзей неразлучных со мною.
Пришла война, и ушли они,
С войны возвратились двое.

Один теперь далеко живет,
Уехал, давно женился.
А с тем, что рядом, мы в ссоре год,
Очень друг мой переменился.

Опаздывают только поезда,
А ночь в свой час сменяется рассветом.
Приходит время вовремя всегда:
Март наступает в марте, лето — летом.

И ты, поэт, заботься об одном:
Гляди не путай время, ради бога.
Прощайся ночью с уходящим днем,
Встречай на зорьке новый у порога.

Ты хочешь знать, высоки или нет
Вершины, отроги, скалы,
Спроси, и любовь тебе даст ответ,
На горы она взлетала.

Ты хочешь знать глубину морей,
Что нам не сдаются на милость,
Спроси у любви, потому что ей
И там бывать приходилось.

Вершины дальних гор в снегу, как в извести,
Я помню: в детстве пятеро дружков,
На том бугре и от него поблизости,
Мы пили воду многих родников.

Опять я здесь, но по бугру и около
Теперь течет один ручей с вершин.
Мальчишка детства моего далекого!
Нет никого, остался я один.

По свету кочевать случалось мне,
Меня три дня пленяла заграница.
А на четвертый день я, как во сне,
Все видел дом родной, родные лица.

Меня пленяли первые три дня
Чужая речь и стон чужого моря.
А после слышался мне храп коня,
И птичий гам, и речь родных нагорий.

Опять за спиною родная земля,
И снова чужая земля за рекою.
Граница отчизны — не лес, не поля.
Граница отчизны — граница покоя.

Но вновь возвращаюсь я издалека,
Друзьям пожимая горячие руки.
Граница отчизны — не мост, не река.
Граница отчизны — граница разлуки.

Ты говоришь, что Африка темна.
С тобою спорить стану я едва ли,
Но темною могла б не быть она,
Когда бы свет пред ней не заслоняли.

Не обвиняй народы никогда
За то, что не дано им полной мерой…
Пред тем как созидались города,
О них сказанья родились в пещерах.

Для чего мне золото и камни,
Что навечно спрятаны в горах?
И звезда на небе не нужна мне,
Коль не светит, прячась в облаках.

Ты хоть много проживи, хоть мало,
Но тебе скажу я, не тая:
Если боль других твоей не стала,
Прожита напрасно жизнь твоя.

Я ночью, бывало, с трудом волочу
О камни разбитые ноги,
А мама в окне зажигает свечу,
Чтоб я не сбился с дороги.

С тех пор истоптал я немало дорог,
В грозу попадал и в метели,
И всюду далекой свечи огонек
Помогал мне дойти до цели.

Встречал беду и радость на дороге я,
Смеялся, плакал я, но время мчалось,
И горем оборачивалось многое,
То, что сначала радостью казалось.

Печали становились вдруг победами,
Улыбкой — слезы… Мы напрасно спорим:
На свете нет иль, может, нам неведома
Граница между радостью и горем.

Замер орел, распростершийся в небе,
Словно крылами весь мир он объемлет,
Руки пошире раскинуть и мне бы,
Всех вас обнять, населяющих землю.

Всех вас, живущих на этих просторах,
Всех, кто смеется, горюет и плачет.
Песни такие бы спеть, от которых
Камни становятся шерстью ягнячьей.

Мы на земле и наши тени тоже.
Они у самых наших ног, в пыли
Мы топчем тень, а затоптать не можем.
Мы вместе с ней сойдем с лица земли.

Часов и дней безжалостно теченье
Мы — люди, мы стареем, что ни час.
Хоть рядом с временем мы только тени,
С лица земли оно стирает нас.

Ты перед нами, время, не гордись,
Считая всех людей своею тенью.
Немало средь людей таких, чья жизнь
Сама источник твоего свеченья.

Будь благодарно озарявшим нас
Мыслителям, героям и поэтам.
Светилось ты и светишься сейчас
Не собственным, а их великим светом.

Я вижу детство, что прошло давно,
С улыбкой и слезинкой на реснице.
Я сколько бы ни звал его, оно
Вновь не придет ко мне, не возвратится.

Я вижу старость, вижу впереди
Молчащую в предчувствии тревоги,
Я сколько б ни кричал ей: «Уходи!» —
Стоит, седая, на моей дороге.

То, что проходит, тем мы не владеем,
Лишь нынешнее нам принадлежит,
Пока мы о прошедшем сожалеем,
Жизнь день грядущий в прошлый превратит.

Обкрадывая нас бесцеремонно,
Не оставляет время ничего.
И судей нет над ним, и нет закона,
Карающего это воровство.

«Что же молчишь ты, заброшенный дом,
Или меня узнаешь ты с трудом?
Дом, возведенный руками отца,
Что своего не встречаешь птенца?»

Камни сказали: «Пойми наконец,
Что нам за радость, неумный птенец,
Если под крышу родного гнезда
Гостем ты на день влетишь иногда».

И спросит дом родной на старой улице,
Когда замру я у его крыльца:
«Где твой отец?» Отвечу — дом нахмурится,
Как сын, узнав о гибели отца.

И спросит дом родной на старой улице:
«Куда ты братьев дел, ответь скорей!»
Отвечу я — и дом родной нахмурится,
Как старец, потерявший сыновей.

«Поведай, весна, чем красна, чем богата?»
«Ну, что расскажу я, чудак человек,
Меня все равно не поймешь никогда ты,
Покуда в предгорьях не выпадет снег!»

«О юность, я знаю, скрываешь ты что-то,
Похвастай весельем, богатством своим!»
«Чудак, все равно не поймешь ничего ты,
Покуда и вовсе не станешь седым!»

И снова наступило утро раннее,
Но солнца нет. Туман покрыл поля,
И, за ночь постарев от ожидания,
Насупилась промокшая земля.

Коснулась тень лица ее сурового.
Земля как мать, которая сынка
Ждала, ждала живого и здорового,
А возвратился конь без седока.

Обкрадывая нас бесцеремонно,
Не оставляет время ничего.
И судей нет над ним, и нет закона,
Карающего это воровство.

Я брожу по скошенному лугу,
По камням земли моей родной.
Друга детства, дорогого друга,
Как в былые годы, нет со мной.

Я один, со мною по соседству
Нету никого и ничего.
С кем же говорю я? Может, с детством,
Может, с тенью друга моего.

Увенчанная белою папахой,
Порой бывает голова пустой.
Порой бывает трусом, и от страха
Дрожит владелец сабли золотой.

Кто полными владеет закромами,
И у того бывает жизнь пуста.
И песня с немудреными словами
Бывает настоящей неспроста.

«Вон человек, что скажешь ты о нем?»
Ответил друг, плечами пожимая:
«Я с этим человеком незнаком,
Что про него хорошего я знаю?»

«Вон человек, что скажешь ты о нем?» —
Спросил я у товарища другого.
«Я с этим человеком незнаком,
Что я могу сказать о нем плохого?»

Я не ложусь один, ко мне на грудь,
Как женщина, склоняется тревога.
То радость, то печаль спешат ко мне прильнуть,
И страх, как пес, ложится у порога.

Я не один встаю в начале дня.
Сначала просыпается тревога.
Встают печаль и радость до меня,
И страх уже скребется у порога.

Писателей мертвых издатели чтят,
Готовят их книги потомно.
Поэтов живых издавать не спешат,
Живых печатают скромно.

Я жив и поэтому скромен и тих.
Боюсь, потребую лишку:
За счет посмертных томов моих
При жизни издайте книжку.

Ночь нудна, как длинная повесть.
Ночь темна, как нечистая совесть.
Как надоедливый гость эта ночь —
Медлит и не уходит прочь.

Ночь у ворот, в доме спят глубоко,
Друг мой идет, он еще далеко.
Жду я, не сплю я всю ночь напролет.
Утро наступит, друг мой придет.

Что ветром разносит в щепу или клочья,
Что гибнет от вихрей, немногого стоит.
В труху превращается то, что не прочно:
Подгнившее дерево, слово пустое.

Не плачьте о том, что ненастье калечит,
О том, что погибло в борьбе мимолетной,
И ветер не властен над ценностью вечной:
Над лесом, и садом, и песней добротной.

Плод бессонниц моих и забот,
Книга, вот я беру тебя в руки.
Так, наверно, ребенка, рожденного в муке,
Мать впервые на руки берет.

Чем ты будешь, концом или славой?
Я держу тебя перед собой.
Так солдат гимнастерки обрывок кровавый
Поднимает, как знамя, — и в бой!

Были плечи у меня белей,
Отчего же нынче почернели?
Черный цвет — остаток светлых дней
Грело солнце — плечи загорели.

Были волосы мои черней,
Отчего же нынче побелели?
Белизна осталась от ночей
Черных, освещенных еле-еле.

Со мною смерть поссориться не жаждет.
Она давно уж, перейдя на «ты»,
Плыла за мной по морю не однажды,
Гналась в горах, чтоб сбросить с высоты.

То поотстав, то наступив на пятки,
Дыша надсадно за моей спиной,
Она со мною не играет в прятки,
Играет в салки, гонится за мной.

Я нынче песню позабыл свою,
Ту, что вчера казалась всех дороже.
И, может, песню, что сейчас пою,
Лишь день пройдет, я позабуду тоже

Но мне запала в душу песнь одна,
Ее мне пела мать с печалью скрытой,
Та песнь такой любовью рождена,
Что никогда не может стать забытой.

Я возраст свой забыл, зачем же мне
Твердишь, что я седой, а ты моложе?
Кто знает, может, в этой седине
И молодость твоя повинна тоже.

Меня не надо старостью корить,
Напоминать о возрасте бесцельно.
Жестоко раненому говорить
О том, что рана у него смертельна.

Машет в облаках орел крылами,
Воробьи на склоне гнезда свили.
Мнят и воробьи себя орлами,
Да не дал им бог орлиных крыльев.

В море волны поднимает ветер.
В сонных речках неподвижны воды.
Морем мнят себя и речки эти,
Да не бороздят их пароходы.

У меня были думы, но тщетно,
Не вплетя их ни в строки, ни в речь,
Как бумаги под грифом «секретно»,
Я старался их скрыть и сберечь.

Блекли мысли мои, выцветали,
Я их прятал — не помнил куда.
Иногда их назад возвращали,
Пропадали они иногда.

«Почему серебряная птица
К нашим не спускается ногам,
Нас она не любит иль боится?»
«Может, любит, но не верит нам!»

«Почему всегда и всюду звери
Норовят исчезнуть с наших глаз,
Нас не любят или же не верят?»
«Может, любят, но боятся нас!»

Жизнь — ковер. Но ткал я неумело,
И теперь я сам себя стыжу.
Много лишних линий и пробелов
Я в своем узоре нахожу.

Книгу я писал, но неумело:
В ней пустым страницам нет числа.
Где в пути ты задержалась, зрелость?
Почему так поздно ты пришла?

В Индии считается, что змеи
Первыми на землю приползли.
Горцы верят, что орлы древнее
Прочих обитателей земли.

Я же склонен думать, что вначале
Появились люди, и поздней
Многие из них орлами стали,
А иные превратились в змей.

Вот родился маленький джигит, —
Мне мерещится, что я родился,
Где-то свадьба пляшет и шумит, —
Мне мерещится, что я женился.

Где-то в поле человек убит,
Где-то мать над павшим сыном стонет,
Где-то плачут женщины навзрыд.
Мне мерещится: меня хоронят.

Поэт обходить не научен беду,
А радости сами проносятся мимо.
И я — Ленинград в сорок первом году,
И я — в сорок пятом году Хиросима.

Еврея — в Треблинке сжигают меня,
Я в Лидице — чех, я — француз в Орадуре.
Где б ни был пожар, не уйти от огня,
Где гром ни гремел бы, я гибну от бури.

Хоть и давно я слышал сказку эту,
Она мне вспоминается опять:
Взяв за руку, водил по белу свету
Скорбящий сын свою слепую мать.

Он шел и шел и вылечил старуху,
И свет дневной увидела она…
Земля слепая, дай скорее руку,
Пойдем со мною, ты прозреть должна.

Все хлопают, все поздравляют стоя
Меня с очередною из наград.
А я не рад, я вижу: эти двое
Глядят в глаза мне и меня корят.

Они за мною следуют повсюду,
Их лица и мое — лицо одно..
Один старик, тот, кем я скоро буду,
Другой — мальчишка, кем я был давно.

На камушках гадалка мне гадала,
Судьбу мою гадалка предсказала.
«Прекрасна цель твоя, — она сказала, —
Но в жизни у тебя врагов немало».

Постой, гадалка, не трудись напрасно,
Ведь ясно без гаданья твоего:
Когда у человека цель прекрасна,
Противников немало у него.

Я негр своих стихов. Весь божий день
Я спину гну, стирая пот устало.
А им, моим хозяевам, все мало:
И в час ночной меня гонять не лень.

Я рикша, и оглобли с двух сторон
Мне кожу трут, и бесконечна тряска,
И тяжелее с каждым днем коляска,
В которую навек я запряжен.

Я же склонен думать, что вначале
Появились люди, и поздней
Многие из них орлами стали,
А иные превратились в змей.

Поэзия, ты сильным не слуга,
Ты защищала тех, кто был унижен,
Ты прикрывала всех, кто был обижен,
Во власть имущем видела врага.

Поэзия, с тобой нам не к лицу
За сильным возвышать свой голос честный,
Ты походить не можешь на невесту,
Которую корысть ведет к венцу.

Самосохранение — забота.
Люди, нам сопутствует боязнь.
Слышишь: в доме том, страшась чего-то,
Плачет человек, едва родясь.

Вечная боязнь куда-то гонит
По земле весь человечий род.
Слышишь, в этом доме тихо стонет
Старый горец в страхе, что умрет.

Двадцатый век сурово хмурит брови,
Мы дети века, стыд нам и позор:
Ведь никогда так много лжи и крови
Не проливалось в мире до сих пор.

Двадцатый век устало щурит веки,
Мы дети века, честь нам и хвала:
Быть может, никогда, как в нашем веке,
Мир не боролся против лжи и зла.

Я ничуть не удивляюсь, что ж —
Будет так и было так от века:
Яд и злоба, клевета и ложь
Насмерть поражают человека.

Но никак понять мне не дано,
Почему порою так бывает —
И любовь, и правда, и вино
Тоже человека убивают.

Буддисты верят – смерти нет для них,
Что все равно душа их воплотится
В существ земли каких-нибудь других —
Не в человека — так в цветок иль птицу.

Каков бы ни был — малый иль большой,
Я, стихотворец, мог ли не стремиться
К тому, чтобы при жизни стать душой
И человека, и цветка, и птицы.

«О снежные горы и снежное поле,
Как я одолел вас ненастной порой?»
«Ты смог одолеть нас не оттого ли,
Что песня и друг были рядом с тобой?»

«О горная речка с крутым водопадом,
Как мог перейти я твой бурный поток?»
«Когда бы не песня, не спутник твой рядом,
Вовек ты меня одолеть бы не смог».

Я хочу, чтобы люди давали ответ
На эти вопросы всегдашние:
«Холодно вам?» — «Нет»
«Страшно ли вам?» — «Не страшно».

Я шел по земле, где беда и нужда,
Встречал я людей озабоченных.
«Холодно вам?» — «Да».
«Голодно вам?» — «Да».
«Страшно ли вам?» — «Очень».

Компрессы, шприцы и кислород из трубки,
Воюют жизнь и смерть, и до утра
Хлопочет, словно белая голубка,
У изголовья моего сестра.

О песнь моя, написанная кровью,
Мучительно я думаю порой:
Ты хоть однажды в чьем-то изголовье
Была ли милосердною сестрой?

Наш мир — корабль. Он меньше и слабей
Его одолевающего шквала.
И в трюмах много женщин и детей,
А тех, кто может плавать, очень мало.

И если вспыхивает на борту вражда,
И если драку матросня затеет,
Что станет с кораблем, что ждать тогда
Всем слабым, всем, кто плавать не умеет?

Смирись, Кавказ, идет Ермолов.
А. Пушкин

Нет, не смирялись и не гнули спины
Ни в те года, ни через сотню лет
Ни горские сыны, ни их вершины
При виде генеральских эполет.

Ни хитроумье бранное, ни сила
Здесь ни при чем. Я утверждать берусь:
Не Русь Ермолова нас покорила,
Кавказ пленила пушкинская Русь.

На лбу твоем алеющий кружок
Горит, как на письме печать, о Индия.
Я вскрыл конверт и по дорожкам строк
Иду, хочу тебя понять, о Индия.

Я вижу всюду нищие дома.
Я много писем получал, о Индия.
Но горестнее твоего письма
До сей поры я не читал, о Индия.

Вот Тадж-Махал. На этой башне старой
В далекие столетья при луне
Слагали песни пленницы Акбара
И плакали по отчей стороне.

Те песни и теперь не отзвучали,
Хоть от рожденья их прошли века.
Как долги и длинны пути печали!
Как радости дорога коротка!

Проносят жениха на свадьбе в Дели,
И музыканты проявляют прыть.
Родные лет пятнадцать скудно ели,
Копя гроши, чтоб свадьбу оплатить.

И молодым еще придется годы
Пот проливать, чтоб вылезть из долгов.
Порой свобода малого народа
Оплачена, как свадьба бедняков.

Когда б жестокосердье человечье
Могло бы превратиться в снег и лед,
Была бы на планете стужа вечной
От южных и до северных широт.

Когда бы стала доброта людская
Водою родниковой, то всегда
На всей земле от края и до края
Журчала бы прозрачная вода.

Порой мне кажется: я целина.
То прогибаюсь я от урожая,
То чахну я и сохну, не рожая
Ни колоска, ни стебля, ни зерна.

Мне мнится: — я хранилище зерна,
Оно от хлеба ломится порою,
Порой зимою в нем лишь ветер воет.
И всем грозит голодная весна.

Везде поэты ропщут, что стихов
Не ценят люди и не понимают,
И тещи разных стран своих зятьев
За невниманье к женам укоряют.

Равно клянут шоферы всей земли
Полицию со злобою привычной.
Я понял, что у всех людей земли
Гораздо больше сходства, чем различья.

Но никак понять мне не дано,
Почему порою так бывает —
И любовь, и правда, и вино
Тоже человека убивают.

Если бы сочувствие людей
Стать могло бы для голодных пищей,
На камнях калькуттских площадей
Не было б изможденных нищих.

Если бы сочувствие людей
Стать могло бы крышею огромной,
Камни истамбульских площадей
Не были бы домом для бездомных.

Когда-то в старину карали строго
Людей, дерзавших рисовать людей.
Считалось: подобает только богу
Все смертное творить рукой своей.

У человека много черт, которых
Не передаст ни краска, ни узор.
Ведь на картинках даже лес и горы
Бледнее истинных лесов и гор.

В Хиросиме этой сказке верят:
Выживает из больных людей
Тот, кто вырежет, по крайней мере,
Тысячу бумажных журавлей.

Мир больной, возьми бумаги тонкой,
Думай о бумажных журавлях,
Не погибни, словно та японка,
С предпоследним журавлем в руках.

Долго я ходил по белу свету.
Видел много совершенных книг.
А сама великая планета —
Рукопись, вернее, черновик.

Сколько в ней неправильных заглавий,
Сколько строчек заключают зло!
Вот бы все изъяны в ней исправить,
Все переписать бы набело.

Говорят, что раньше сотворенья
Прозвучало слово в первый раз.
Что в нем было: клятва ли, моленье?
Что в нем было: просьба ли, приказ?

Чтобы мир спасти от разрушенья,
Может, слово надо нам сейчас.
Пусть в нем будет клятва и моленье,
Пусть в нем будет просьба и приказ.

Что слепому все темно кругом,
Вовсе не безлунье виновато,
И не виновато поле в том,
Что живет крестьянин небогато.

Что зимой босому нелегко,
Стоит ли винить мороз проклятый?
Что людское горе велико,
В этом сами люди виноваты.

На уроке учитель мне глобус вручал.
Хоть порой и грешил я неверным ответом,
Не холодный картон я к груди прижимал,
А весь мир, уместившийся в глобусе этом.

Мир теперь умещается в сердце моем,
Он во мне весь как есть — от позора до славы.
Это в сердце моем дальний слышится гром,
И шумят города, и враждуют державы.

Я возвратился из далеких странствий,
И матери погибших сыновей
Спросили, не встречал ли дагестанцев
На дальних берегах чужих морей.

И согрешил я ложью неподсудной,
Сказал: мол, встретился земляк один.
И матери замолкли, веря смутно,
Что это их давно пропавший сын.

За синим океаном, в дальней дали,
Я видел розы дивной красоты,
Мне каждый раз они напоминали
Цадинские весенние цветы.

За морем люди с разным цветом кожи
Мне часто улыбались, и всегда
Я был уверен, что они похожи
На аульчан из нашего Цада.

Уж двадцать лет, как двое братьев милых
Погибли в неизвестном мне краю,
И двадцать лет во сне на их могилах
Я — третий брат — стою и слезы лью.

Весь мир исколесив, сумел понять я:
В любом краю земли, в любой стране
Все люди мира — тоже третьи братья
Погибших и пропавших на войне.

Шар земной, для одних ты арбуз. На куски
Разрезают тебя и кромсают зубами.
Для других ты — лишь мяч, и, толпясь, игроки
То хватают тебя, то пинают ногами.

Шар земной для меня не арбуз и не мяч.
Шар земной, для меня ты — лицо дорогое,
Я слезинки твои утираю — не плачь,
Кровь смываю твою и пою над тобою.

В горах у нас, — так люди говорят, —
Была межа границею наделов,
Но если вдруг обрушивался град,
Сметая все, на межи не глядел он.

Разделена границами земля,
Но если град иль буря разразится,
Они не спросят, чьи это поля,
И не посмотрят, где идет граница.

Летят по небу голубые птицы.
Пытаюсь я их сосчитать с земли;
Две, три, четыре, десять, двадцать, тридцать…
Не досчитал, все расплылось вдали.

Как стая птиц, летят года за горы,
Я их считаю, провожая вдаль:
Два, три, четыре, десять, двадцать, сорок…
И не понять мне, стая велика ль.

И снова, снова черный ворон ищет
Жилье, откуда не выходит дым.
Как вестник смерти кружит над жилищем,
Покинутым хозяином своим.

О люди, пусть ваш дом достатком дышит,
Пусть озарят его покой и труд,
Пусть не кружится воронье над крышей,
Пусть ласточки над крышей гнезда вьют.

Я побывал под тысячью созвездий,
Я видел мир, лежащий под луной.
И мир большой, который я изъездил,
Теперь повсюду следует за мной.

Сейчас светает, я лежу в больнице.
Я тяжко болен вот уж много дней,
И мир огромный, что во мне таится,
Лежит со мною: он меня больней.

Стремились люди в солнечные дали
И оставляли холмики могил,
Еще под Перекопом умирали
Те, кто дорогу к звездам проложил.

Достигли дальних звезд не все герои,
И, Валя Терешкова, ты склонись
Над прахом Лизы и могилой Зои,
Без них и ты бы не взлетела ввысь.

О нашем крае всем краям подлунным
Я, как хотелось, рассказать не мог,
С собой носил я полные хурджины,
Да вот беда — их развязать не мог.

И звонкой песни на родном наречье
Я о подлунном мире спеть не мог.
Я кованый сундук взвалил на плечи,
Но сундука я отпереть не мог.

Весь мир исколесив, сумел понять я:
В любом краю земли, в любой стране
Все люди мира — тоже третьи братья
Погибших и пропавших на войне.

Капли на щеки поэта упали.
На правой щеке его и на левой.
То капля радости, капля печали.
Слезинка любви и слезинка гнева.

Две маленькие капли, чисты и тихи,
Две капли бессильны, пока не сольются,
Но, слившись, они превратятся в стихи,
И молнией вспыхнут, и ливнем прольются.

Я видел все, объездив белый свет:
Картины, корабли и храмы божьи.
И говорили мне: «Такого нет,
Чего содеять человек не может!»

Я шел, я видел: рушились в огне
Картины, корабли и храмы божьи.
«Такого нету, — говорили мне, —
Чего содеять человек не может!»

Птицы, оперившись, улетают,
Прочь спешат из отчей стороны.
И порою люди умирают
Не на той земле, где рождены.

Человек живет и вдаль стремится,
Хочет он догнать свою мечту.
Так и умирает, словно птица,
Сердце надорвавши на лету.

Помню, я в чужом краю гостил,
Видел, как поэты состязались,
Как друг друга, не жалея сил,
Перепеть любой ценой старались.

Был мне непонятен этот спор.
Что за блажь перепевать друг друга!
Сильному уступишь — не позор,
Слабого осилишь — не заслуга.

Есть друзья, что не клянутся в дружбе,
Но они с тобой в твой черный час.
Чувство дружбы — свято, и не нужно
В верности божиться всякий раз.

Есть поэты, что писать не смеют
И не написали ни строки…
Мудрые, они не разумеют
Тех из нас, что, снявши с неба, клеют
Звезды на бумажные листки.

Сперва тебя я другом называл,
Но был ты лишь лжецом себялюбивым,
Потом, что ты мне враг, я полагал,
Ты оказался подлецом трусливым.

Ну что ж, не плачу я, судьбу кляня,
С тобой не знаясь нынче, как бывало.
На свете, слава богу, у меня
И без твоей вражды врагов немало!

Оставьте одного меня, молю,
Устал я от дороги и от шума,
Я на траве, как бурку, расстелю
Свою заветную мечту и думу.

О люди, подойдите же ко мне,
Возьмите в путь, — я никогда не думал,
Что будет страшно так наедине
С моей мечтой, с моей заветной думой.

Однажды утром мать меня спросила:
«Сынок, скажи мне, быть ли вновь войне?
Я нынче слезы видела во сне,
Я слышу шум, я двери затворила».

«Не бойся, мама, этот шум иль шорох
Пускай твоих не беспокоит снов:
То жабы квакают в своих гнилых озерах
И напугать хотят степных орлов».

Утро и вечер, солнце и мрак –
Белый рыбак, черный рыбак.
В мире как в море; и кажется мне:
Мы, словно рыбы, плывем в глубине.

В мире как в море; не спят рыбаки,
Сети готовят и ладят крючки.
В сети ли ночи, на удочку дня
Скоро ли время поймает меня?

«Радость, помедли, куда ты летишь?»
«В сердце, которое любит!»
«Юность, куда ты вернуться спешишь?»
«В сердце, которое любит!»

«Сила и смелость, куда вы, куда?»
«В сердце, которое любит!»
«А вы-то куда, печаль да беда?»
«В сердце, которое любит!»

Люди, мы утром встаем и смеемся.
Разве мы знаем, что день нам несет?
День настает, мы клянем и клянемся;
Смотришь, и вечер уже у ворот.

Наши сокровища – силу и смелость –
День отнимает у нас, уходя…
И остается спокойная зрелость –
Бурка, надетая после дождя.

Даже те, кому осталось, может,
Пять минут глядеть на белый свет,
Суетятся, лезут вон из кожи,
Словно жить еще им сотни лет.

А вдали в молчанье стовековом
Горы, глядя на шумливый люд,
Замерли, печальны и суровы,
Словно жить всего им пять минут.

Когда пороком кто-то наделен,
Мы судим, и кричим, и негодуем,
Мы пережитком дедовским времен
Все худшие пороки именуем.

Тот карьерист, а этот клеветник,
Людей клянущий в анонимках злобных.
Но деды здесь при чем? Ведь наш язык
В те времена и слов не знал подобных!

На сабле Шамиля горели
Слова, и я запомнил с детства их:
«Тот не храбрец, кто в бранном деле
Думает о последствиях!»

Поэт, пусть знаки слов чеканных
Живут, с пером твоим соседствуя:
«Тот не храбрец, кто в деле бранном
Думает о последствиях!»

Не верю в чудеса и провидение,
Но пусть вступает смерть в свои права,
Пускай возьмет меня в свои владения
И, взяв, отпустит года через два.

Чтоб, возвратившись из предела дальнего,
Я мог оставленное оглядеть,
К тебе вернуться, если ты печальная,
А если нет, так снова умереть.

Кипит котел, но пища не готова,
Судить о ней пока что не пора,
Поскольку вкус хинкала или плова
Нельзя узнать по запаху костра.

Пандур играет то сильней, то тише,
Но не спеши с сужденьем, погоди.
Покуда слов ее ты не услышал,
О песне торопливо не суди.

В ауле созывают джамаат,
Пусть праздник будет после трудных буден.
Сперва, как полагается, доклад,
Потом веселье: и пандур, и бубен.

Проходит время, тянется доклад
Об алкоголе, о труде, о счастье,
Не слыша бубна, и пандуры спят,
А люди ждут художественной части.

Вина приготовь, сухарей захвати –
Поделишься с другом в пути,
С собою кинжал поострей захвати –
Спокойнее будет идти!

Я вышел в дорогу, я вышел давно,
Лишь песню с собою взял.
С друзьями она – сухари и вино,
С врагами она – кинжал.

Пусть море говорит, а ты молчи,
Не изливай ни радости, ни горя.
Великий Данте замолкал в ночи,
Когда у ног его плескалось море.

Людьми заполнен берег или пуст,
Дай морю петь, волнам его не вторя.
И Пушкин – величайший златоуст –
Молчал всегда, покамест пело море.

Я у окна сижу дождливым днем.
За стеклами туман; на стеклах капли.
Дождь льет и льет, омыто все дождем:
Вдали хребты, вблизи дворцы и сакли.

Невидимо за сеткою густой
Ни то, что далеко, ни то, что ближе, —
Льет дождь, и, кроме жизни прожитой,
Закрыв глаза, я ничего не вижу.

Поэт, пусть знаки слов чеканных
Живут, с пером твоим соседствуя:
«Тот не храбрец, кто в деле бранном
Думает о последствиях!»

Поэма окончена. Соткан ковер.
Но хвастать пока погодите:
Расправьте углы, оглядите узор,
Отрежьте торчащие нити.

Поэма дописана. Клин яровой
Запахан, но труд свой вчерашний
Еще огляди и пройди бороздой –
Остались огрехи на пашне.

Сидели старцы, сдвинув бурки с плеч.
Когда я слышал речи их и споры,
Я понимал, что, вдруг обретши речь,
Друг с другом так же говорили горы.

Когда я утром слышал смех детей,
Который оглашал весельем дали,
Я думал, речки родины моей,
Обретши речь, вот так бы лепетали.

«Ты играть разучилась, зурна.
Где былая певучесть и сила?»
«Нет, как исстари, песня звучна,
Это уши тебе заложило».

«Ты, зурна, мне теперь не мила,
Ты поешь равнодушней, чем пела».
«Я осталась такой, как была,
Это сердце твое очерствело!»

Рокочут ручьи, и гремит водопад,
Вдали исчезая где-то,
Смеются потоки, и реки шумят,
Как подвыпившие поэты.

Зачем ты шумишь и смеешься, вода,
Навеки свой край покидая?..
Я с печалью всегда, я молча всегда
Ухожу из родного края.

Много чувств бурлит в моей груди,
До сих пор ни с кем не разделенных.
Слов немало спит в моей груди
Лучше слов, уже произнесенных.

Выросший на зависть всем цветам
Дорогой цветок держу под спудом.
Золото, что я еще раздам,
Прячу в тайнике еще покуда.

Писал поэт стихи жене:
«Ты свет мой, и звезда, и зорька.
Когда ты рядом – сладко мне,
Когда тебя не вижу – горько!»

Но вот жена – звезда и свет –
Явилась, встала у порога.
«Опять ты здесь, — вскричал поэт, —
Дай мне работать, ради бога!»

Песня о любви большой
Не бывает велика.
Чувство краткое порой
Долгую рождает речь.

Сделав круг, орел степной
Улетает в облака.
Чтоб чирикать день-деньской,
Прилетает воробей.

Нетрудно в горе слезы проливать,
Но слезы в час беды сдержать трудней.
Прошедшее нетрудно проклинать,
О нем правдиво рассказать трудней.

Как гости, годы к нам приходят в дом,
И так бывает, — кто ж тому виной? –
Гостей хвалой встречаем, а потом
Клеймим и проклинаем за спиной.

Эй, человек с широкою спиной,
Уйди, не стой перед моим окном,
Не заслоняй собою свет дневной,
Уйди, не стой перед моим окном.

Там в мире – горы снежной белизны,
Там в море – парус в мареве дневном,
А мне видна лишь тень твоей спины,
Уйди, не стой перед моим окном!

Если дни – стволы древес,
Жизнь людская – это лес.
Сколько уж погублено, много ль еще не срублено
Деревьев в лесу моем?

Если день – один скакун,
Жизнь людская – весь табун.
Сколько их разбежалось, а много ль еще осталось
Коней в табуне моем?

Вот я у камина в доме дедовом,
Где огня давно не зажигали,
Кто когда-то здесь сидел-беседовал,
Те сюда воротятся едва ли.

Но во тьме темнеют камни сонные,
И садятся в полукруг мужчины,
Памятью моею озаренные,
Словно прежним пламенем камина.

Напрасно плачешь ты, меня ревнуя,
Несправедливо ты меня коришь.
Я, может быть, и вспомню ту, другую,
Когда мне ты обиду причинишь.

Верь, не она – хоть ты ее не хвалишь –
В моей судьбе играет злую роль.
Она и помнит обо мне тогда лишь,
Когда другой ей причиняет боль.

Кажется мне: все тускнеет и старится.
Все, что мне нравится, все, что не нравится,
Все разрушается день ото дня,
Все изменяется, кроме меня.

Жизнь отрезвляет нас время от времени,
Возраст карает нас время от времени:
Больно, когда замечаешь ты вдруг,
Как постарел твой ровесник и друг.

Горной речки глупая вода,
Здесь без влаги трескаются скалы,
Почему же ты спешишь туда,
Где и без тебя воды немало?

Сердце, сердце, мне с тобой беда,
Что ты любящих любить не хочешь?
Почему ты тянешься туда,
Где с тобою мы нужны не очень?

«О горная речка с крутым водопадом, Как мог перейти я твой бурный поток?» «Когда бы не песня, не спутник твой рядом, Вовек ты меня одолеть бы не смог».

*

Я хочу, чтобы люди давали ответ На эти вопросы всегдашние: «Холодно вам?» — «Нет» «Страшно ли вам?» — «Не страшно».

Я шел по земле, где беда и нужда, Встречал я людей озабоченных. «Холодно вам?» — «Да». «Голодно вам?» — «Да». «Страшно ли вам?» — «Очень».

*

Компрессы, шприцы и кислород из трубки, Воюют жизнь и смерть, и до утра Хлопочет, словно белая голубка, У изголовья моего сестра.

О песнь моя, написанная кровью, Мучительно я думаю порой: Ты хоть однажды в чьем-то изголовье Была ли милосердною сестрой?

*

Наш мир — корабль. Он меньше и слабей Его одолевающего шквала. И в трюмах много женщин и детей, А тех, кто может плавать, очень мало.

И если вспыхивает на борту вражда, И если драку матросня затеет, Что станет с кораблем, что ждать тогда Всем слабым, всем, кто плавать не умеет?

*

Смирись, Кавказ, идет Ермолов. А. Пушкин

Нет, не смирялись и не гнули спины Ни в те года, ни через сотню лет Ни горские сыны, ни их вершины При виде генеральских эполет.

Ни хитроумье бранное, ни сила Здесь ни при чем. Я утверждать берусь: Не Русь Ермолова нас покорила, Кавказ пленила пушкинская Русь.

*

На лбу твоем алеющий кружок Горит, как на письме печать, о Индия. Я вскрыл конверт и по дорожкам строк Иду, хочу тебя понять, о Индия.

Я вижу всюду нищие дома. Я много писем получал, о Индия. Но горестнее твоего письма До сей поры я не читал, о Индия.

*

Вот Тадж-Махал. На этой башне старой В далекие столетья при луне Слагали песни пленницы Акбара И плакали по отчей стороне.

Те песни и теперь не отзвучали, Хоть от рожденья их прошли века. Как долги и длинны пути печали! Как радости дорога коротка!

*

Проносят жениха на свадьбе в Дели, И музыканты проявляют прыть. Родные лет пятнадцать скудно ели, Копя гроши, чтоб свадьбу оплатить.

И молодым еще придется годы Пот проливать, чтоб вылезть из долгов. Порой свобода малого народа Оплачена, как свадьба бедняков.

*

Когда б жестокосердье человечье Могло бы превратиться в снег и лед, Была бы на планете стужа вечной От южных и до северных широт.

Когда бы стала доброта людская Водою родниковой, то всегда На всей земле от края и до края Журчала бы прозрачная вода.

*

Порой мне кажется: я целина. То прогибаюсь я от урожая, То чахну я и сохну, не рожая Ни колоска, ни стебля, ни зерна.

Мне мнится: — я хранилище зерна, Оно от хлеба ломится порою, Порой зимою в нем лишь ветер воет. И всем грозит голодная весна.

*

Везде поэты ропщут, что стихов Не ценят люди и не понимают, И тещи разных стран своих зятьев За невниманье к женам укоряют.

Равно клянут шоферы всей земли Полицию со злобою привычной. Я понял, что у всех людей земли Гораздо больше сходства, чем различья.

*

Если бы сочувствие людей Стать могло бы для голодных пищей, На камнях калькуттских площадей Не было б изможденных нищих.

Если бы сочувствие людей Стать могло бы крышею огромной, Камни истамбульских площадей Не были бы домом для бездомных.

*

Когда-то в старину карали строго Людей, дерзавших рисовать людей. Считалось: подобает только богу Все смертное творить рукой своей.

У человека много черт, которых Не передаст ни краска, ни узор. Ведь на картинках даже лес и горы Бледнее истинных лесов и гор.

*

В Хиросиме этой сказке верят: Выживает из больных людей Тот, кто вырежет, по крайней мере, Тысячу бумажных журавлей.

Мир больной, возьми бумаги тонкой, Думай о бумажных журавлях, Не погибни, словно та японка, С предпоследним журавлем в руках.

*

Долго я ходил по белу свету. Видел много совершенных книг. А сама великая планета — Рукопись, вернее, черновик.

Сколько в ней неправильных заглавий, Сколько строчек заключают зло! Вот бы все изъяны в ней исправить, Все переписать бы набело.

*

Говорят, что раньше сотворенья Прозвучало слово в первый раз. Что в нем было: клятва ли, моленье? Что в нем было: просьба ли, приказ?

Чтобы мир спасти от разрушенья, Может, слово надо нам сейчас. Пусть в нем будет клятва и моленье, Пусть в нем будет просьба и приказ.

*

Что слепому все темно кругом, Вовсе не безлунье виновато, И не виновато поле в том, Что живет крестьянин небогато.

Что зимой босому нелегко, Стоит ли винить мороз проклятый? Что людское горе велико, В этом сами люди виноваты.

*

На уроке учитель мне глобус вручал. Хоть порой и грешил я неверным ответом, Не холодный картон я к груди прижимал, А весь мир, уместившийся в глобусе этом.

Мир теперь умещается в сердце моем, Он во мне весь как есть — от позора до славы. Это в сердце моем дальний слышится гром, И шумят города, и враждуют державы.

*

Я возвратился из далеких странствий, И матери погибших сыновей Спросили, не встречал ли дагестанцев На дальних берегах чужих морей.

И согрешил я ложью неподсудной, Сказал: мол, встретился земляк один. И матери замолкли, веря смутно, Что это их давно пропавший сын.

*

За синим океаном, в дальней дали, Я видел розы дивной красоты, Мне каждый раз они напоминали Цадинские весенние цветы.

За морем люди с разным цветом кожи Мне часто улыбались, и всегда Я был уверен, что они похожи На аульчан из нашего Цада.

*

Уж двадцать лет, как двое братьев милых Погибли в неизвестном мне краю, И двадцать лет во сне на их могилах Я — третий брат — стою и слезы лью.

Весь мир исколесив, сумел понять я: В любом краю земли, в любой стране Все люди мира — тоже третьи братья Погибших и пропавших на войне.

*

Шар земной, для одних ты арбуз. На куски Разрезают тебя и кромсают зубами. Для других ты — лишь мяч, и, толпясь, игроки То хватают тебя, то пинают ногами.

Шар земной для меня не арбуз и не мяч. Шар земной, для меня ты — лицо дорогое, Я слезинки твои утираю — не плачь, Кровь смываю твою и пою над тобою.

*

В горах у нас, — так люди говорят, — Была межа границею наделов, Но если вдруг обрушивался град, Сметая все, на межи не глядел он.

Разделена границами земля, Но если град иль буря разразится, Они не спросят, чьи это поля, И не посмотрят, где идет граница.