В каком году был написан и опубликован рассказ а п чехова злоумышленник

«A Malefactor»
by Anton Chekhov
The 1941 illustration by Kukryniksy
Original title	Злоумышленник
Translator	Constance Garnett
Country	Russia
Language	Russian
Published in	Peterburgskaya Gazeta
Publication date	7 August 1885
Published in English	1919

«A Malefactor» (Russian: Злоумышленник, romanized: Zloumyshlennik) is an 1885 short story by Anton Chekhov.

Publication[edit]

«A Malefactor» was first published in the 7 August (o.s. 24 July) 1885 (No. 200) issue of Peterburgskaya Gazeta, in its Fleeting Notes section, subtitled «A Little Scene» (Сценка) and signed A. Chekhonte (А. Чехонте). The story was included into the 1886 collection Motley Stories (Пёстрые рассказы), to be reproduced unchanged in all of its 14 editions, and later into Volume 3 of the original edition of the Collected Works by A.P. Chekhov, published by Adolf Marks in 1899–1901.

Background[edit]

Vladimir Gilyarovsky maintained that the prototype for the character of Denis Grigoryev was a peasant named Nikita Pantyukhin, from the village Kraskovo in Moscow Governorate.^[2] «Anton Pavlovich was trying to put it to him that one was not supposed to unscrew nuts off railroad tracks, which could cause train crash, but Nikita seemed to be unable to understand him… ‘Sure I know what’s allowed, what’s not. Sure, it’s not everywhere that I unscrew them: one here, another there,’ he was repeating,» Gilyarovsky wrote. According to him, Chekhov had written down some words and expressions used by the real life ‘malefactor’ and then reproduced them in his story.^[2]

Lev Tolstoy included «A Malefactor» into his personal list of Chekhov’ best stories. In Chekhov’s lifetime the story was translated into Bulgarian, Hungarian, German, Serbo-Croatian, Slovak and Czech languages.^[3]

Synopsis[edit]

A local investigating magistrate unsuccessfully tries to explain that it is wrong to take nuts off the railroad track to a peasant, Grigoryev, who simply cannot see why he’s to be deprived of his right to use an iron nut as a weight for his fishing line.

References[edit]

External links[edit]

• Злоумышленник, the original Russian text
• A Malefactor, the English translation by Constance Garnett

«A Malefactor»
by Anton Chekhov
The 1941 illustration by Kukryniksy
Original title	Злоумышленник
Translator	Constance Garnett
Country	Russia
Language	Russian
Published in	Peterburgskaya Gazeta
Publication date	7 August 1885
Published in English	1919

«A Malefactor» (Russian: Злоумышленник, romanized: Zloumyshlennik) is an 1885 short story by Anton Chekhov.

Publication[edit]

«A Malefactor» was first published in the 7 August (o.s. 24 July) 1885 (No. 200) issue of Peterburgskaya Gazeta, in its Fleeting Notes section, subtitled «A Little Scene» (Сценка) and signed A. Chekhonte (А. Чехонте). The story was included into the 1886 collection Motley Stories (Пёстрые рассказы), to be reproduced unchanged in all of its 14 editions, and later into Volume 3 of the original edition of the Collected Works by A.P. Chekhov, published by Adolf Marks in 1899–1901.

Background[edit]

Vladimir Gilyarovsky maintained that the prototype for the character of Denis Grigoryev was a peasant named Nikita Pantyukhin, from the village Kraskovo in Moscow Governorate.^[2] «Anton Pavlovich was trying to put it to him that one was not supposed to unscrew nuts off railroad tracks, which could cause train crash, but Nikita seemed to be unable to understand him… ‘Sure I know what’s allowed, what’s not. Sure, it’s not everywhere that I unscrew them: one here, another there,’ he was repeating,» Gilyarovsky wrote. According to him, Chekhov had written down some words and expressions used by the real life ‘malefactor’ and then reproduced them in his story.^[2]

Lev Tolstoy included «A Malefactor» into his personal list of Chekhov’ best stories. In Chekhov’s lifetime the story was translated into Bulgarian, Hungarian, German, Serbo-Croatian, Slovak and Czech languages.^[3]

Synopsis[edit]

A local investigating magistrate unsuccessfully tries to explain that it is wrong to take nuts off the railroad track to a peasant, Grigoryev, who simply cannot see why he’s to be deprived of his right to use an iron nut as a weight for his fishing line.

References[edit]

External links[edit]

• Злоумышленник, the original Russian text
• A Malefactor, the English translation by Constance Garnett

Перед судебным следователем стоит маленький, чрезвычайно тощий мужичонко в пестрядинной рубахе и латаных портах. Его обросшее волосами и изъеденное рябинами лицо и глаза, едва видные из-за густых, нависших бровей, имеют выражение угрюмой суровости. На голове целая шапка давно уже нечёсанных, путаных волос, что придаёт ему ещё большую, паучью суровость. Он бос.

— Денис Григорьев! — начинает следователь. — Подойди поближе и отвечай на мои вопросы. Седьмого числа сего июля железнодорожный сторож Иван Семёнов Акинфов, проходя утром по линии, на 141-й версте, застал тебя за отвинчиванием гайки, коей рельсы прикрепляются к шпалам. Вот она, эта гайка!.. С каковою гайкой он и задержал тебя. Так ли это было?

— Чаво?

— Так ли всё это было, как объясняет Акинфов?

— Знамо, было.

— Хорошо; ну, а для чего ты отвинчивал гайку?

— Чаво?

— Ты это своё «чаво» брось, а отвечай на вопрос! для чего ты отвинчивал гайку?

— Коли б не нужна была, не отвинчивал бы, — хрипит Денис, косясь на потолок.

— Для чего же тебе понадобилась эта гайка?

— Гайка-то? Мы из гаек грузила делаем…

— Кто это — мы?

— Мы, народ… Климовские мужики, то есть.

— Послушай, братец, не прикидывайся ты мне идиотом, а говори толком. Нечего тут про грузила врать!

— Отродясь не врал, а тут вру… — бормочет Денис, мигая глазами. — Да нешто, ваше благородие, можно без грузила? Ежели ты живца или выполозка на крючок сажаешь, то нешто он пойдёт ко дну без грузила? Вру… — усмехается Денис. — Чёрт ли в нём, в живце-то, ежели поверху плавать будет! Окунь, щука, налим завсегда на донную идёт, а которая ежели поверху плавает, то ту разве только шилишпер схватит, да и то редко… В нашей реке не живёт шилишпер… Эта рыба простор любит.

— Для чего ты мне про шилишпера рассказываешь?

— Чаво? Да ведь вы сами спрашиваете! У нас и господа так ловят. Самый последний мальчишка не станет тебе без грузила ловить. Конечно, который непонимающий, ну, тот и без грузила пойдёт ловить. Дураку закон не писан…

— Так ты говоришь, что ты отвинтил эту гайку для того, чтобы сделать из неё грузило?

— А то что же? Не в бабки ж играть!

— Но для грузила ты мог взять свинец, пулю… гвоздик какой-нибудь…

— Свинец на дороге не найдёшь, купить надо, а гвоздик не годится. Лучше гайки и не найтить… И тяжёлая, и дыра есть.

— Дураком каким прикидывается! Точно вчера родился или с неба упал. Разве ты не понимаешь, глупая голова, к чему ведёт это отвинчивание? Не догляди сторож, так ведь поезд мог бы сойти с рельсов, людей бы убило! Ты людей убил бы!

— Избави господи, ваше благородие! Зачем убивать? Нешто мы некрещёные или злодеи какие? Слава те господи, господин хороший, век свой прожили и не токмо что убивать, но и мыслей таких в голове не было… Спаси и помилуй, царица небесная… Что вы-с!

— А отчего, по-твоему, происходят крушения поездов? Отвинти две-три гайки, вот тебе и крушение!

Денис усмехается и недоверчиво щурит на следователя глаза.

— Ну! Уж сколько лет всей деревней гайки отвинчиваем и хранил господь, а тут крушение… людей убил… Ежели б я рельсу унёс или, положим, бревно поперёк ейного пути положил, ну, тогды, пожалуй, своротило бы поезд, а то… тьфу! гайка!

— Да пойми же, гайками прикрепляется рельса к шпалам!

— Это мы понимаем… Мы ведь не всё отвинчиваем… оставляем… Не без ума делаем… понимаем…

Денис зевает и крестит рот.

— В прошлом году здесь сошёл поезд с рельсов, — говорит следователь. — Теперь понятно, почему…

— Чего изволите?

— Теперь, говорю, понятно, отчего в прошлом году сошёл поезд с рельсов… Я понимаю!

— На то вы и образованные, чтобы понимать, милостивцы наши… Господь знал, кому понятие давал… Вы вот и рассудили, как и что, а сторож тот же мужик, без всякого понятия, хватает за шиворот и тащит… Ты рассуди, а потом и тащи! Сказано — мужик, мужицкий и ум… Запишите также, ваше благородие, что он меня два раза по зубам ударил и в груди.

— Когда у тебя делали обыск, то нашли ещё одну гайку… Эту в каком месте ты отвинтил и когда?

— Это вы про ту гайку, что под красным сундучком лежала?

— Не знаю, где она у тебя лежала, но только нашли её. Когда ты её отвинтил?

— Я её не отвинчивал, её мне Игнашка, Семёна кривого сын, дал. Это я про ту, что под сундучком, а ту, что на дворе в санях, мы вместе с Митрофаном вывинтили.

— С каким Митрофаном?

— С Митрофаном Петровым… Нешто не слыхали? Невода у нас делает и господам продаёт. Ему много этих самых гаек требуется. На каждый невод, почитай, штук десять…

— Послушай… 1081 статья уложения о наказаниях говорит, что за всякое с умыслом учинённое повреждение железной дороги, когда оно может подвергнуть опасности следующий по сей дороге транспорт и виновный знал, что последствием сего должно быть несчастье… понимаешь? знал! А ты не мог не знать, к чему ведёт это отвинчивание… он приговаривается к ссылке в каторжные работы.

— Конечно, вы лучше знаете… Мы люди тёмные… нешто мы понимаем?

— Всё ты понимаешь! Это ты врёшь, прикидываешься!

— Зачем врать? Спросите на деревне, коли не верите… Без грузила только уклейку ловят, а на что хуже пескаря, да и тот не пойдёт тебе без грузила.

— Ты ещё про шилишпера расскажи! — улыбается следователь.

— Шилишпер у нас не водится… Пущаем леску без грузила поверх воды на бабочку, идёт голавль, да и то редко.

— Ну, молчи…

Наступает молчание. Денис переминается с ноги на ногу, глядит на стол с зелёным сукном и усиленно мигает глазами, словно видит перед собой не сукно, а солнце. Следователь быстро пишет.

— Мне идтить? — спрашивает Денис после некоторого молчания.

— Нет. Я должен взять тебя под стражу и отослать в тюрьму.

Денис перестаёт мигать и, приподняв свои густые брови, вопросительно глядит на чиновника.

— То есть, как же в тюрьму? Ваше благородие! Мне некогда, мне надо на ярмарку; с Егора три рубля за сало получить…

— Молчи, не мешай.

— В тюрьму… Было б за что, пошёл бы, а то так… здорово живёшь… За что? И не крал, кажись, и не дрался… А ежели вы насчёт недоимки сомневаетесь, ваше благородие, то не верьте старосте… Вы господина непременного члена спросите… Креста на нём нет, на старосте-то…

— Молчи!

— Я и так молчу… — бормочет Денис. — А что староста набрехал в учёте, это я хоть под присягой… Нас три брата: Кузьма Григорьев, стало быть, Егор Григорьев и я, Денис Григорьев…

— Ты мне мешаешь… Эй, Семён! — кричит следователь. — Увести его!

— Нас три брата, — бормочет Денис, когда два дюжих солдата берут и ведут его из камеры. — Брат за брата не ответчик… Кузьма не платит, а ты, Денис, отвечай… Судьи! Помер покойник барин-генерал, царство небесное, а то показал бы он вам, судьям… Надо судить умеючи, не зря… Хоть и высеки, но чтоб за дело, по совести…

ПЕРЕЧИТАЕМ ЗАНОВО

Валентин КОРОВИН

---

«Злоумышленник» А.П. Чехова и
своеобразие «русского мира»

В 1885 году в
«Петербургской газете» был напечатан рассказ
А.П. Чехова «Злоумышленник», который затем
вошёл в сборник «Пёстрые рассказы». Уже при жизни
писателя рассказ был признан шедевром.
Д.П. Маковицкий записал в «Дневнике» слова
Л.Н. Толстого о «Злоумышленнике»: «Я его раз
сто читал». В списке рассказов, отмеченных
Л.Н. Толстым и сообщённых Чехову
И.Л. Толстым, «Злоумышленник» был отнесён к
«1-му сорту». Критика также выделила рассказ
среди чеховских произведений того времени. В
критическом обозрении «Обо всём»,
опубликованном в журнале «Русское богатство»,
Л.Е. Оболенский писал о «Злоумышленнике»:
«Мелкие штрихи, иногда в одно слово, рисуют и
быт, и обстановку так ясно, что вы только
удивляетесь этому уменью – свести в один
крохотный фокус все необходимые детали, только
самое необходимое, а в то же время взволновать и
чувство ваше, и разбудить мысль: в самом деле,
вглядитесь глубже в этого следователя и в этого
мужика, ведь это два мира, оторванные от одной и
той же жизни; оба русские, оба в существе не злые
люди, и оба не понимают друг друга. Подумайте
только над этим, и вы поймёте, какая глубина
содержания в этом крохотном рассказике,
изложенном на двух с половиной страницах»
(«Русское богатство», 1886. № 12. С. 171). Другой
критик, К.Арсеньев, в статье «Беллетристы
последнего времени» тоже отозвался о рассказе с
похвалой: «В «Злоумышленнике» чрезвычайно
живо обрисован крестьянин, сделавшийся
преступником, сам того не зная и не понимая»
(«Вестник Европы», 1887. № 12. С. 770).

Критики сразу почувствовали, что в рассказе
единый национальный мир оказался расколотым на
«два мира», между которыми нет понимания, нет
согласия, и персонажи не только не могут
установить взаимопонимание, гармонию сейчас – у
них нет возможности обрести их и в будущем.
Л.Н. Толстой потому так остро и откликнулся на
рассказ Чехова, что мысль о противоречиях
русской жизни, о том, что «тело» и «ум»
нации образовали два разных, а подчас и
враждебных друг другу полюса, давно его
волновала и преследовала. Она есть уже в «Войне и
мире», но особенно явственно проступает в
поздних произведениях писателя. Действительно,
чеховский рассказ завершает целую традицию в
русской литературе, придавая мысли, лежавшей
ранее в основе, например, жанра романа, предельно
сжатую, сгущённую форму. При этом мысль Чехова не
становится обнажённой, голой, а обрастает плотью
живых картин и сцен.

Итак, в одном мире почти независимо
сосуществуют два. Когда они не сталкиваются,
жизнь течёт мирно. Но стоит одному миру перейти
«границу» другого, как между ними возникают
трения, конфликты вплоть до угроз самой жизни
каждого из них и обоих вместе. При этом вину
обычно возлагали на следователя, как на человека
образованного, но не способного вникнуть в душу
мужика. Л.Н. Толстой сердито бросил: «Тоже
судьи». Между тем Чехов не стремится никого
осудить, хотя оба виновны и невиновны, оба
вольные или невольные преступники. С точки
зрения крестьянского мира Денис Григорьев – не
преступник, а с точки зрения интеллигентского –
преступник. Напротив, следователь в глазах
мужика выглядит преступником, осуждая невинного
человека, а в глазах цивилизованного общества –
исполнителем закона и, следовательно, не
является виновным.

Речь в рассказе идёт не
о социальной системе (косвенно она всё же
затрагивается), а о фундаментальных, коренных
основах «русского мира», которые глубже и
значимее всякого социального и иного устройства.
В рассказе действуют герои, наследующие разный
исторический опыт, разную нравственность, разные
понятия о жизни.

Для удобства
анализа назовём мир следователя миром
образованным, интеллигентским, цивилизованным,
«русско-европейским», а мир мужика –
непросвещённым, крестьянским, нецивилизованным,
«русско-патриархальным». История о том, как
образовались два мира в одном, уходит в глубь
веков. В чеховском рассказе перед читателем
предстают два совсем не глупых и не злых
человека. И тем не менее у каждого из них свой
образ жизни, своя нравственность, свои понятия о
совести и справедливости.

Вот судебный следователь. Он действует в рамках
законно возбуждённого дела. Отвинчивать гайки,
которые скрепляют шпалы с рельсами на
железнодорожном полотне, – преступление, за
которое, согласно статье Уложения о наказаниях,
полагается ссылка и каторжные работы. И
следователь формально и фактически прав:
подобные повреждения на железной дороге
приводят к катастрофам, в которых могут
погибнуть сотни и тысячи людей. Следователь
резонно вспоминает: «В прошлом году здесь
сошёл поезд с рельсов… Я понимаю!» Как
образованному человеку, ему дики и непонятны
действия Дениса Григорьева и других крестьян.
Установив факт отвинчивания гаек (и не одной, а
нескольких) мужиком, следователь пытается
выяснить причину: «…а для чего ты отвинчивал
гайку?» С этого момента его постигает неудача.
Он отказывается понять и принять причины, по
которым Денису Григорьеву позарез понадобились
гайки. Следователю кажется, что мужик врёт,
выставляя нелепую причину, что он прикидывается
идиотом, что он «не мог не знать, к чему ведёт
это отвинчивание…» Мотивы, называемые Денисом
Григорьевым, не укладываются в сознание
следователя, потому что они лежат в области
жизни, в том быте, в той нравственности, какие
следователю неизвестны и которые для него
недоступны и недосягаемы.

Круг представлений следователя типичен для
интеллигентного человека, для «русского
европейца», получившего юридическое
образование.

Как «русский европеец», он сразу создаёт
дистанцию между собой и допрашиваемым, имея в
виду не только разницу положений в данный момент,
но и разницу сословий. Он сразу принимает
официальный тон и обращается к Денису Григорьеву
на «ты» («Подойди поближе и отвечай на мои
вопросы»). Это было принято в России, но не в
Европе. Другая российская особенность
заключается в том, что следователь заранее, ещё
не приступив к допросу, предубеждён. Он не верит
мужику, потому что, по старой русской традиции,
мужик хитёр, скрытен и всегда готов обвести
господина или барина вокруг пальца, прикинется
неучем или дурачком, а потом сам же будет
хвастаться тем, как ловко и легко обманул
барина-глупца. Такая игра между барином и мужиком
веками шла с переменным успехом и хорошо знакома
по классическим произведениям русской культуры,
где мужик и барин постоянно менялись местами: то
умный барин превратится в дурака, то дурак-мужик
обернётся умником. Игра эта, всегда наполненная
социально-нравственным смыслом, восходит ещё к
древним временам и прекрасно отражена в нашем
фольклоре. Точно так же и в рассказе Чехова.
«Послушай, братец, не прикидывайся ты мне
идиотом, а говори толком», – сердится на Дениса
Григорьева следователь, когда тот чистосердечно
объясняет ему, что гайки нужны в качестве грузила
(«Мы из гаек грузила делаем»). Он убеждён, что
и про грузила, и про шилишпёра, и про рыбалку
вообще Денис Григорьев рассказывает с лукавым
умыслом, надеясь отвести от себя вину, которую в
душе не может не признать, а вслух признать не
хочет: «Дураком каким прикидывается! Точно
вчера родился или с неба упал. Разве ты не
понимаешь, глупая голова, к чему ведёт это
отвинчивание?» Но следователь думает, что
хитрости мужика ему ведомы, что он видит мужика
насквозь невооружённым глазом и потому называет
его «глупой головой», хотя дураком, конечно,
не считает, потому иначе не обвинял бы его в
попытке сознательного обмана.

Однако
следователь не только «русский европеец», но
и «русский европеец». Он мыслит в ясных
категориях, присущих формальному праву,
основанному на договорных отношениях между
обществом, государством и индивидом. Первое, что
он делает, – устанавливает сам факт
преступления, то есть отвинчивания гаек. С этой
целью он излагает суть происшествия и
предъявляет Денису Григорьеву отобранную у него
на месте происшествия гайку: «Вот она, эта
гайка!.. С каковою гайкой он и задержал тебя. Так
ли это было?» Далее следователь, как и положено
по закону, выясняет мотив преступления: «…а
для чего ты отвинчивал гайку?» И тут
выясняется: мотив настолько смехотворен и нелеп,
настолько детски бесхитростен, наивен и житейски
правдив, что в него нельзя поверить, если
сопоставить тяжесть преступления и причину, его
породившую. Наконец, в голове следователя никак
не укладывается тот факт, что Денис Григорьев,
взрослый крестьянин, понятия не имеет о прямой и
непосредственной связи между отвинчиванием
гайки и крушением поездов. Он не понимает, почему
сидящий перед ним мужик упорно твердит о рыбалке
и отказывается говорить об авариях на железной
дороге. Житейскую логику Дениса Григорьева,
разделяемую всеми деревенскими жителями,
следователь расценивает как увёртку и ложь,
желание уйти от ответа и увести разговор в
сторону от верного направления: «Ты ещё про
шилишпёра расскажи! – улыбается следователь».

Так и не установив мотив, причину преступления,
следователь обращается к нравственному чувству
Дениса Григорьева, к его совести: «Не догляди
сторож, так ведь поезд мог бы сойти с рельсов,
людей бы убило! Ты людей убил бы!» Но и здесь его
ждёт неудача: мужик отрицает всякий злодейский
умысел и божится, что совесть его чиста: «Слава
Те Господи, господин хороший, век свой прожили и
не токмо что убивать, но и мыслей таких в голове
не было… Спаси и помилуй, Царица Небесная… Что
вы-с!» Мужик понял следователя так, что будто
бы, отвинчивая гайку, держал в уме злое намерение,
хотел по своей воле лишить людей жизни. Между тем
такого умысла у мужика не было, его совесть в этом
отношении абсолютно чиста. Можно сказать ещё
решительнее: в сознании Дениса Григорьева гайка
вообще не имела никакого отношения к железной
дороге и движению поездов, кроме одного: получить
хорошее грузило в виде гайки мужик мог только на
железной дороге. В остальном она, железная
дорога, не представляла для него никакого
интереса.

Отчаявшись подействовать на совесть Дениса
Григорьева, следователь снова обратился к его
уму: «Послушай… 1081-я статья
Уложения о наказаниях говорит, что за всякое с
умыслом учинённое повреждение железной дороги,
когда оно может подвергнуть опасности следующий
по сей дороге транспорт и виновный знал, что
последствием сего должно быть несчастье…
понимаешь? знал! А ты не мог не знать, к чему ведёт
это отвинчивание… он приговаривается к ссылке в
каторжные работы». Чехов не случайно
заставляет следователя трижды повторить слова о
том, что мужик знал о возможности крушения
поезда. Судебный следователь настойчиво
убеждает Дениса Григорьева в этой мысли («А ты
не мог не знать…»). С этой поры весь вопрос
состоит в том, знал или не знал. Следователь уже
не настаивает на умысле, поняв, что тут он ничего
не добьётся. Текст статьи уложения, приведённой в
рассказе, звучит очень гуманно: обвиняемый
считается виновным в том случае, если будет
установлено, что он знал о последствиях
повреждений. Если же дознаватель придёт к выводу,
что допрашиваемый не знал о том, к чему приведёт
его поступок, он, надо полагать, освобождался от
наказания. Однако знание или незнание Дениса
Григорьева о последствиях отвинчивания гайки
остаётся невыясненным. Следователь убеждён, что
мужик знал и, стало быть, понимал, что может
случиться катастрофа. Денис Григорьев, напротив,
утверждает, что не знал, не догадывался и не
помышлял. Тут один голос спорит с другим, и истина
в таком противостоянии не может быть добыта. Но
так как преступление совершилось и виновник
схвачен, то у следователя есть все основания
готовить постановление об аресте и заключении
под стражу. Что же касается требования закона о
непременном установлении знания и понимания
преступником вследствие его действий возможного
будущего несчастья, то следователь поступил по
принципу аналогии: каждый разумный человек,
посчитал «судебный следователь», должен
понимать и, несомненно, понимает, что
отвинчивание гаек ведёт к крушению поездов;
Денис Григорьев – разумный человек, и,
следовательно, он знал и понимал, что творит. А
раз так, то он виновен. «Я должен взять тебя под
стражу и отослать в тюрьму», – говорит мужику
следователь.

Читатель
рассказа понимает, что следователь одновременно
прав и не прав. Преступление совершено, но
виновный не должен нести наказания, потому что он
не знал о последствиях своего поступка. Закон в
таких случаях освобождал от наказания.
Следователь допустил ошибку и, заключив под
стражу невиновного по закону человека, сам
становился преступником. Обвиняемый и
дознаватель в ходе рассказа не то чтобы меняются
местами, но пребывают одновременно в двух
качествах – виновного и невиновного. В чём,
однако, причина ошибки, почему следователь не
поверил мужику? Не только потому, что они ведут
разный образ жизни, что быт Дениса Григорьева
незнаком следователю, что герои находятся на
разных уровнях образования, воспитания,
нравственности, на разных ступенях социальной
лестницы. Глубинные причины заключены не только
и даже не столько в этом. Рассказ с
необыкновенной художественной убедительностью
демонстрирует абсолютную невозможность
понимания и согласия между мужиком и
следователем, причина которой состоит в том, что
у мужика и следователя разная «система»
мышления, разная нравственность, разная логика,
разное отношение к действительности, которые
своими истоками уходят в тёмную глубь веков.

Следователь изображён Чеховым совсем не
злодеем. Он не строит Денису Григорьеву ловушек,
не пытает его и не стремится «выбить»
признание из его уст. Да это не нужно: мужик
сознался, что гайки отвинчивал. Но следователь
никак не может понять, почему мужику недоступна
та простая истина, что отвинчивание гаек грозит
крушением поездов и гибелью многих людей. А
происходит это вследствие того, что следователь
рационалист, «русский европеец», усвоивший
правовые и нравственные европейские нормы. Он
распространяет их на всё общество, независимо от
того, кто перед ним – крестьянин или интеллигент,
просвещённый человек или необразованный,
обеспеченный или бедный.

Европейское право, воспринятое Россией,
предполагает, что перед законом все равны –
богатый и бедный, образованный и необразованный
и так далее. Статьи закона не делают исключений
относительно граждан разных сословий. И это,
конечно, правильно, так как иначе вся стройная
система правопорядка рухнет и вместо неё
воцарится беспросветный хаос. Но та же
европейская система поворачивается к отдельным
слоям русского люда своей формальной стороной.
Она оказывается полностью им чуждой и
враждебной, потому что у них другая логика,
другая система нравственных ценностей, другие
представления о справедливости, правде и, стало
быть, другие, неписаные, но укоренённые в
сознании, в крови и плоти правовые нормы, с
которыми они не спешат, да и не хотят расстаться.
Эти нормы берут начало в патриархально-общинных
временах и с тех пор почти не претерпели
изменений. Вот почему русский следователь и
русский крестьянин не могут понять друг друга.
Крестьянин Денис Григорьев знать не знает о
европейском праве, а следователь ни с какими
патриархальными нравами не знаком. Единый
«русский мир» давно уже раскололся, и
европейская, условно говоря, послепетровская
Россия непонятна России патриархальной,
допетровской, равно как и наоборот. В этом
состоит парадокс русской жизни, здесь заключены
все её беды, так остро и метко схваченные Чеховым
в коротком рассказе.

Известно, что, пытаясь преодолеть это
противоречие в действительности, наяву, писатель
потерпел досадную неудачу. Популярный в те годы
очеркист и журналист В.А. Гиляровский в
заметке «Сюжет рассказа «Злоумышленник»»
рассказал о встрече Чехова в подмосковном дачном
местечке Красково и о знакомстве с крестьянином
Никитой Пантюхиным (Хромым). Никита Пантюхин был
«великим мастером по ловле налимов» и в
качестве грузил использовал железнодорожные
гайки. В.А. Гиляровский писал: «А.П. старался
объяснить Никите, что отвинчивать гайки нельзя,
что из-за этого может произойти крушение поезда,
но это было совершенно непонятно мужику: «Нешто я
все гайки-то отвинчиваю? В одном месте одну, в
другом – другую… Нешто мы не понимаем, что льзя,
что нельзя!»»

Рациональной
логике, основанной на законе, предполагающем
формальное право, Денис Григорьев
противопоставляет «право по совести»,
религиозно-патриархальное право, возникшее ещё в
Древней Руси. С этой точки зрения весьма
любопытен ход его мыслей.

Первоначально может показаться, что Денис
Григорьев не понимает следователя вследствие
беспросветной темноты, непросвещённости,
необразованности. Можно подумать, будто он ещё не
добрался до того уровня цивилизации, в котором
пребывают следователь и вся грамотная Россия.
Такое представление, конечно, создаётся в
рассказе, но оно не главное. Суть в том, что Денису
Григорьеву прекрасно живётся в его собственном
патриархальном мире и он нисколько не чувствует
какой-либо ущербности своего состояния. Он
европейской цивилизации не знает и знать не
хочет. Так, например, он возмущается сторожем,
который никакого понятия, как и сам Денис
Григорьев, не имеет и не может иметь («а сторож
тот же мужик, без всякого понятия, хватает за
шиворот и тащит»), а берётся рассуждать на
новый лад («Ты рассуди, а потом и тащи! Сказано
– мужик, мужицкий и ум…») и без всякого верного
(сторож его изначально лишён) рассуждения
употребил силу («…он меня два раза по зубам
ударил и в грудь»). На первый взгляд создаётся
впечатление, что до Дениса Григорьева дошли
какие-то смутные сведения о гражданском праве, о
том, что бить человека даже при задержании
нельзя. На самом деле этот эпизод ничего общего
не имеет с европейским правом. Денис Григорьев
сразу разделил закон на две части:
«рассуждение» он отдал в ведение
следователю и всем образованным людям, у которых
есть «понятие», а «совесть» оставил себе
и таким же, как он, мужикам. Иначе говоря,
крестьянин «рассуждать», то есть логично
мыслить, не может и отказывается. Это не значит,
что он глуп или не способен мыслить вообще.
Просто у него другой, нежели у следователя, ум.
Следователь наделён рациональным умом, мужик –
«мужицким». Это два совершенно разных ума,
которые не могут прийти к согласию, а порождают
споры. С этой точки зрения вполне понятно, почему
именно «сторож Иван Семёнов Акинфов» вызвал
особую неприязнь Дениса Григорьева: по его
мнению, сторож смешал две роли – мужика и
просвещённого человека. Он поступил так, как не
подобает ни мужику, ни образованному господину:
сразу, не рассуждая, признал виновным и потащил к
следователю. Признав крестьянина преступником,
он не проявил ни капли мужицкого ума, потому что
такое признание возможно только после
«рассуждения». Если бы он мог
«рассудить», то понял бы, что Денис Григорьев
не преступник: он никакого злого умысла не имел и,
следовательно, не являлся виновным. Но так как
сторож – мужик, то «рассудить» он не в силах.
Сторож, стало быть, совершил большую ошибку:
признав Дениса Григорьева виновным, он пытался
«рассудить», что положено не ему, а
просвещённому человеку, но так как он – мужик, то
«рассудить», естественно, был не способен.

Из этой сцены видно, что Денис Григорьев
истолковал слова следователя о причинах
крушения поезда «в прошлом году» («Теперь
понятно почему…», «Теперь, говорю, понятно,
отчего в прошлом году сошёл поезд с рельсов… Я
понимаю!») превратно и в свою пользу. Он уверен
не только в том, что следователь сочтёт его
невиновным, но и в том, что правильно разделил ум
следователя и ум мужика: следователю дано
«рассуждать», логично мыслить («На то вы и
образованные, чтобы понимать, милостивцы наши…
Господь знал, кому понятие давал… Вы вот и
рассудили»), мужику дано мыслить по-мужицки.
Сторож это правило нарушил. Вместе с тем в
сознании Дениса Григорьева живёт и другая мысль:
он надеется, что правда просвещённых людей и
правда мужицкая могут обрести гармонию,
согласие, что логика крестьянина и логика
следователя не всегда враждебны друг другу.
Мужик поверил, что следователь рассудил
правильно, что он понял Дениса Григорьева.
Значит, мечта о единстве нации разделяется не
только людьми из образованного сословия, но и
крестьянами. Она близка всему народу.

Денис Григорьев
ошибся: чиновник вовсе не думал его отпускать на
волю, а, действуя по закону, намерен взять под
стражу и отправить в тюрьму. Крестьянин,
убеждённый в справедливом суде следователя, ищет
поначалу причину не в нём, а в каких-то
посторонних людях: в старосте, который напутал
«насчёт недоимки», в брате, который не платит
и за которого ему, Денису, приходится отвечать,
хотя брат за брата не ответчик. И только потом он
обвиняет судей, то есть следователя: «Надо
судить умеючи, не зря… Хоть и высеки, но чтоб за
дело, по совести…» И тут в качестве праведного
судьи он вспомнил носителя старого
патриархального права: «Судьи! Помер покойник
барин-генерал, Царство Небесное, а то показал бы
он вам, судьям…» Патриархальное право
связалось в сознании Дениса Григорьева с
совестью. Оно носило личный характер, в нём не
было формального безличия, которое теперь
осмысливается как неумение судить. Таким
образом, судить рационально, «по уму», по
европейскому закону, хотя Денис Григорьев этого
понятия не знает, означает «не уметь судить»,
а судить «по совести» значит «уметь
судить». Надежды Дениса Григорьева на то, что
законы «ума» и «совести» совпадут, как
уже сказано, разрушились и к согласию до сих пор
не приведены. Новое право крестьянин отвергает и
признаёт только старое, патриархальное. К чему же
в его сознании сводится судейство «по
совести»?

Прежде всего, Денис Григорьев считает, что
судить нужно «за дело», за действительный
проступок, за настоящее преступление («Хоть и
высеки, но чтоб за дело, по совести…»).
Обвинение в том, что он откручивал гайки, таким
серьёзным «делом», конечно, не является. Это
убеждение сложилось в голове Дениса Григорьева
потому, что испокон веку все крестьяне
описываемой местности вели один и тот же
неизменный образ жизни – в частности, искали и
находили грузила для рыбалки. Это повседневное
занятие мужика. А уж где мужик раздобудет грузило
и что в качестве его использует, никого не
касается. Железная дорога – достижение
европейской технической мысли – не внесла в
крестьянские умы никакого нового отношения к
старым занятиям. Но она пригодилась крестьянам в
их обычных и давних практических целях: им стало
легче добывать грузила, для которых гайки были
очень хорошо приспособлены. Когда следователь
возражает мужику: «Но для грузила ты мог взять
свинец, пулю… гвоздик какой-нибудь…» – Денис
Григорьев резонно отвечает: «Свинец на дороге
не найдёшь, купить надо, а гвоздик не годится.
Лучше гайки и не найтить… И тяжёлая, и дыра
есть». Крестьянин и следователь живут в разных
измерениях, у них разная жизнь. Следователь не
может понять жизнь крестьянина, крестьянин –
следователя. Различие в образе жизни описывается
в рассказе в первых же строках. Следователь –
чиновник, на нём мундир, и его портрет ясен. А вот
крестьянина Чехов рисует подробно:
«…маленький, чрезвычайно тощий мужичонка в
пестрядинной рубахе и латаных портах. Его
обросшее волосами и изъеденное рябинами лицо и
глаза, едва видные из-за густых, нависших бровей,
имеют выражение угрюмой суровости. На голове
целая шапка давно уже не чёсанных, путаных волос,
что придаёт ему ещё большую, паучью суровость. Он
бос». Писатель сосредоточивает внимание не
только на бедности, темноте крестьянина, на его
трудной жизни, на перенесённых им тяжёлых
болезнях – портрет, нарисованный Чеховым,
свидетельствует о том, что Денис Григорьев
словно пришёл в современное писателю время из
далёкого прошлого: на нём пестрядинная рубаха,
которую носили крестьяне ещё в стародавнюю пору;
густые, нависшие брови, нечёсаные, путаные волосы
напоминают человека эпохи дикости и варварства.
Вид крестьянина отличался «угрюмой
суровостью», подобно древним людям, хотя из
дальнейшего повествования читатель узнаёт, что
нрав у мужика добрый и смирный. Чехов, однако,
дважды пишет о «суровости» мужика и даже
называет её «паучьей», намекая на близость
крестьянина к животному миру, причём к самому
древнему и жизнестойкому царству – царству
насекомых. Наконец, занятие Дениса Григорьева,
как и других климовских мужиков, – рыбная ловля
– известно с незапамятных времён. О рыбной ловле
крестьянин знает всё и охотно рассказывает
следователю про грузила, выползков, живцов,
уклеек, пескарей, окуней, щук, налимов,
шилишпёров, голавлей и всякую иную добычу. Он
уверен, что следователь, который понятия не имеет
о рыбной ловле в частности и о крестьянской жизни
вообще, интересуется лишь тем, зачем ему
понадобилось грузило. Он снисходительно
поясняет следователю, что без грузила ловить
нельзя, и даже добавляет, что некоторые господа
уже усвоили эту премудрость: «У нас и господа
так ловят». Только дураки способны ловить без
грузила, ибо «дураку закон не писан…» И тут
он действительно не врёт, потому что ему незачем
врать. К тому же он «отродясь не врал». Он, по
его понятиям, откровенно объяснил следователю,
почему ему необходимо грузило и почему самый
подходящий предмет для грузила –
железнодорожная гайка. Логика мужика безупречна.
Она уходит своими корнями в вековой опыт
патриархальной жизни, когда крестьянин мог
свободно пользоваться дарами природы, землёй,
лесом, водой, если они были общими, принадлежали
всему «миру». В новое время он с такой же
свободой относится к железной дороге, которая
пролегла через его родные места. Наконец, он, как
ему кажется, убеждает следователя в том, что
свинец для грузила «купить надо» (тут
двойной смысл: не только тот, что денег нет, что
он, Денис Григорьев, беден, но и тот, что он вовсе
не дурак: зачем покупать, когда гаек полно на
железнодорожном полотне, а оно проходит по земле,
на которой издревле жили мои предки, теперь живут
другие крестьяне, живу я, и, стало быть, гайки
общие, принадлежащие всем, и мне в том числе; и в
самом деле, гайки отвинчивают мужики всей
деревни – от мала до велика), «а гвоздик не
годится», тогда как гайка – самое лучшее
грузило: «И тяжёлая, и дыра есть».

Денис Григорьев
исчерпал все доводы, а следователь всё ещё
считает мужика виновным. И когда он наконец
понимает, что из-за гайки может стать убийцей
вследствие крушения поезда, искренне не понимает
логики следователя. В сознании мужика это никак
не укладывается, и не только потому, что тёмен и
необразован. Крестьянская голова устроена так,
что отними малое от большого, большого не убудет,
оно не станет меньше, авось ничего дурного не
случится: «Ежели б я рельсу унёс или, положим,
бревно поперёк ейного пути положил, ну, тогды,
пожалуй, своротило бы поезд, а то… тьфу! гайка!»
Итак, гайка, по разумению Дениса Григорьева,
во-первых, столь малый предмет, что не может
принести никому и ничему никакого вреда. Гайка не
бревно или рельс. К тому же одна гайка ничего не
значит («Мы ведь не все отвинчиваем…
оставляем… Не без ума делаем… понимаем…»).
Во-вторых, житейский опыт убедил мужика и всю
деревню, что от отвинчивания гаек ничего
произойти не может:

«Денис усмехается и недоверчиво щурит на
следователя глаза.

– Ну! Уж сколько лет всей деревней гайки
отвинчиваем, и хранил Господь, а тут крушение…
людей убил…»

Слова следователя о крушении поезда в прошлом
году он пропускает мимо ушей, не придавая им
никакого значения и не связывая с отвинчиванием
гаек. И когда следователь объявляет крестьянину,
что берёт его под стражу и отправляет в тюрьму,
Денис Григорьев искренне удивляется: «Денис
перестаёт мигать и, приподняв свои густые брови,
вопросительно глядит на чиновника». Он
недоумевает, потому что обо всём правдиво
рассказал и во всём оправдался, а чиновник только
отвлекает его от настоящего дела: «То есть как
же в тюрьму? Ваше благородие! Мне некогда, мне
надо на ярмарку; с Егора три рубля за сало
получить…» Он убеждён, что следователь сажает
его в тюрьму напрасно и несправедливо: «В
тюрьму… Было б за что, пошёл бы, а то так… здорово
живёшь… За что? И не крал, кажись, и не дрался…»

Всамом деле, следователь не обвиняет мужика ни
в краже, ни в любом другом неблаговидном
поступке. Он обвиняет его в том, в чём, по мнению
Дениса Григорьева, нет преступления. Кражи и
драки – «законные» проступки, они
совершаются против «совести». Отвинчивание
гаек не является проступком, потому что про него
никто никогда не слыхивал. Он лежит вне законов
«совести». Наконец, мужик отрицает воровство
(«не крал»), но ведь, отвинтив гайку, он
присвоил её, то есть превратил в личную
собственность и использовал в своих нуждах. По
европейскому праву это именно воровство, притом
самое настоящее: то, что лично не принадлежит
данному человеку, но обращено им в свою
собственность, считается украденным, кроме тех
случаев, когда малый объём похищенного из общего
достояния не наносит вреда другим людям или
обществу. Например, ведро воды, взятое из реки и
израсходованное в личном хозяйстве, нельзя
назвать воровством. А вот похищение привезённого
для ремонта дома кирпича уже квалифицируется как
кража. То, что мужик ловит рыбу из реки, ему не
принадлежащей и в то же время принадлежащей как
члену всего общества, конечно, нельзя считать
воровством, потому что здесь нет прямого и
непосредственного вреда другим людям, а то, что
он отвинчивает гайку, есть самое настоящее
воровство, поскольку, хотя железная дорога не
принадлежит ему лично и одновременно
принадлежит, являясь общим со всеми достоянием,
отвёртывание гаек наносит ущерб всем и грозит
убийством. Но для мужика нет различия между
ловлей рыб и «ловлей» гаек. Он привык всё
считать общим достоянием, то есть ничьим и своим.
То, что лично не принадлежит другому человеку,
может быть взято. Нравственное чувство в этом
случае молчит. Мужик признаёт кражу лишь тогда,
когда тайком берёт у ближнего нечто, находящееся
исключительно в чужой собственности. Между тем
Денис Григорьев отвинчивал гайки, как и все
мужики, на глазах у всех, и вся деревня знала,
откуда крестьяне берут грузила. Таким образом, не
было тайного похищения, как не было, если
следовать мужицкой логике и мужицкой совести,
воровства – гайки не находились в чьей-либо
личной собственности. Недаром Денис Григорьев
употребляет характерное словечко «унёс» (не
«украл», а именно «унёс»): «Ежели бы я
рельсу унёс…» (Уже в наше время появились
слова «несун», «несуны», которыми стали
обозначать воров, крадущих продукты или иные
предметы с государственных предприятий. В этом
также виден отголосок патриархальной
нравственной нормы. Народ не назвал
«несунов» ворами, а окрестил иным именем,
памятуя, что в его нравственных представлениях
ещё живёт различие между вором и несуном, между
законом европейским и законом патриархальным,
законом рационально-формальным и законом «по
совести».)

Но самое главное
– у Дениса Григорьева не было злого умысла.
Европейское право судит на основе самого факта,
принимая, конечно, во внимание важное
обстоятельство: умышленное деяние или нет. От
него зависит степень неотвратимого наказания.
Для патриархального права важен не столько сам
факт свершившегося деяния, сколько присутствие
умысла. Тот, кто не имел умысла, может быть
оправдан, прощён, освобождён от наказания,
помилован или, во всяком случае, вправе
рассчитывать на значительное снисхождение. Сам
обвиняемый, если у него не было умысла, не считает
себя виновным. Совесть его оказывается чиста.
Согласно патриархальному праву, тот больше
виноват, кто задумал убийство и подстрекал к
нему, нежели тот, кто убил, действуя по наущению
чужой преступной воли. Убийцу склонны всегда
оправдать, ссылаясь на то, что его обманули
дружки, завлекли в свои сети, соблазнили, тогда
как он не думал и не хотел убивать, а
следовательно, по природе не злодей.

Денис Григорьев хочет, чтобы следователь
рассудил о нём и судил его «по совести». Это
означает, что он не видит за собой никакого
преступления и не понимает, что сделался
независимо от своей воли преступником. Если
исходить из патриархального права, он никакого
преступления не совершил, потому что он не знал о
последствиях отвинчивания гаек, у него не было
злодейского умысла и желания погубить людей.
Если же исходить из европейского права, то Денис
Григорьев, даже не зная о роковых последствиях
отвинчивания гаек и не подозревая о том, что
поезда могут сойти с рельсов, а люди жестоко
пострадать, виноват и подлежит наказанию. Но
такой суд будет судом «по уму», а не «по
совести». Мужик настаивает на том, чтобы его
судили по тем нравственным законам, которые
существовали от века, которые он впитал с молоком
матери, а не по тем новым, европейским,
просвещённым, которые привнесены образованными
людьми, которые чужды его сердцу и его разуму,
всему образу его жизни и которые он не понимает и
не принимает.

Следовательно,
речь в рассказе идёт не столько об
образованности и темноте, сколько о разных,
несовместимых нравственных представлениях.
Понятия мужика о нравственности ничуть не
уступают по своему качеству понятиям
следователя, но они другие и по времени, и по
существу. Денис Григорьев не принимает суд
следователя и обижается, полагая, что
следователь судит несправедливо, «зря».
Следователь, в свою очередь, не может встать на
точку зрения патриархальной морали и
патриархального права и объявляет мужика
виновным. Однако это, хочет он того или нет,
делает его виновным, потому что он заранее
отказывается понять мужика и навязывает ему свои
нравственные нормы. Иначе говоря, следователь,
как и крестьянин, не понимает, что невольно
делается преступником. В этом и состоит
трагический парадокс «русского мира»,
представший в рассказе Чехова в короткой и
впечатляющей сценке. Л.Толстой безоговорочно
встал на сторону мужика, на сторону
патриархального сознания. Для него виноваты
прежде всего следователь и судьи. Чехов-писатель
«объективно» передаёт коллизию и
уравновешивает взгляды следователя и Дениса
Григорьева. Как человек европейской мысли, он не
может целиком присоединиться ни к следователю,
ни к мужику. В этом отношении он отчасти
солидарен с Л.Толстым, но в большей степени
всё-таки полемически настроен к нему. Его позиция
сводится, пожалуй, к следующему.

«Русский мир» раскололся на два, и между
ними образовалась нравственная пропасть. Для
того чтобы преодолеть эту пропасть, необходимо
«просветить» и мужика, и интеллигента.
Совершенно ясно, что результат взаимного
движения навстречу друг другу не может быть с
точностью предсказан, поскольку народ в целом не
приемлет европейского пути. Одна дорога ведёт в
сторону Европы. На неё Россия вступила давно, со
времён Петра I. Другая дорога – в сторону от
Европы, в патриархальное прошлое. От неё уходила
просвещённая Россия, но не уходил её народ. Часть
российской интеллигенции, видя и понимая это,
сочувствовала стремлениям народа найти особый,
«третий» путь (не чисто западный и не чисто
азиатский), «русский» и даже побуждала народ
к таким поискам. Однако «третьего» пути нет,
и искать его – напрасный труд. И всё же пока
патриархальный образ жизни ещё живёт в народном
сознании, ещё существует в быту, обиходе и
общественной жизни, до тех пор живут и существуют
патриархальная нравственность и основанное на
ней право. Стало быть, задача заключается в том,
чтобы сблизить, по возможности учесть и
совместить рациональные европейские законы с
законами «по совести».

Магистральный
путь России для Чехова состоял не в том, чтобы
встать на сторону умного, укоренённого в
привычное мироустройство и житейски
приспособленного, но патриархального,
пропитанного предрассудками и суевериями,
тёмного мужика, забыв и отбросив европейское, и
не в том, чтобы приказать народу срочно
европеизироваться, предав забвению
патриархальное, хотя бы и устаревшее, а в том,
чтобы постепенно двигаться к европеизации, не
пренебрегая национально-особенным и не
игнорируя его. В конечном итоге «русский
мир» неизбежно станет европейским и вместе с
тем сохранит своё национальное своеобразие, как
сохранили его в неповторимом историческом опыте
другие страны, которые мы считаем принадлежащими
к цивилизации и культуре Европейского
континента.