В каком году начинает работать над колымскими рассказами

18 июня 1907 года в Вологде родился Варлам Тихонович Шаламов – поэт и писатель, автор одного из самых страшных и уникальных произведений, посвященных сталинскому режиму и созданной им лагерной системе – собрания рассказов и очерков под общим названием «Колымские рассказы». Soyuz.Ru вспоминает историю создания главного труда писателя.

«Колымские рассказы» – своего рода энциклопедия жизни, страданий и смерти людей в лагерной империи под названием «Дальстрой» –состоит из шести книг: собственно «Колымские рассказы», «Левый берег», «Артист лопаты», «Очерки преступного мира», «Воскрешение лиственницы» и «Перчатка». Материалом для них стали наблюдения и воспоминания более чем за 16 лет подневольной работы на золотых приисках и угольных шахтах, а также в больницах для заключенных.

Варлам Шаламов во время ареста в 1929 году

Работу над книгой Шаламов начал в 1954, когда жил в Калининской области, работая мастером на торфоразработках. Он продолжил ее, переехав в Москву после реабилитации в 1956 году, а последнюю точку поставил в 1973. Тему своей книги Шаламов определил как «художественное исследование страшной реальности», «новое в поведении человека, низведенного до уровня животного», «судьба мучеников, не бывших и не умевших стать героями», себя же сравнивал с Плутоном, поднявшимся из ада. А свои книги характеризовал как «новую прозу, прозу живой жизни, которая в то же время – преображенная действительность, преображенный документ».

«Доверие к беллетристике подорвано… Сегодняшний читатель спорит только с документом и убеждается только документом… Собственная кровь, собственная судьба – вот требование современной литературы», – писал Шаламов.

Значительная часть рассказов Шаламова в полной мере соответствует этому: большинство главных героев носят вымышленные фамилии, вроде Андреев или Крист, и в то же время очевидно автобиографичны, а многие из ситуаций с максимально возможной точностью воспроизводят реальность. Так, рассказ «Мой процесс» воспроизводит ситуацию суда военного трибунала над писателем в 1943 году в поселке Ягодное: точность писателя и его поразительная память была подтверждена документом, обнаруженным в 2000 году в магаданских архивах. Как отмечают исследователи, Шаламов в своем рассказе не только воспроизводит все фамилии участников суда, но и приводит в сжатом виде все их обвинения и показания.

Варлам Шаламов в редакции газеты «За ударничество», 1932 год

Сохраняя имена героев, писатель считал своей задачей не столько усилить эффект подлинности, сколько дать саму подлинность, сохранив свое отношение к герою и запечатлев его в истории в знак доброй или недоброй памяти. «Всем убийцам в моих рассказах дана настоящая фамилия», – признавался Шаламов, включив в их число не только оперуполномоченных НКВД и других представителей репрессивного аппарата, но и доносчиков и бригадиров, способных в любую минуту стать убийцами. Убийство в рассказах Шаламова пугающе обыденно – как, например, в рассказе «На представку»:

«Сашка растянул руки убитого, разорвал нательную рубашку и стянул свитер через голову. Свитер был красный, и кровь на нем была едва заметна. Севочка бережно, чтобы не запачкать пальцев, сложил свитер в фанерный чемодан. Игра была кончена, и я мог идти домой. Теперь надо было искать другого партнера для пилки дров».

Певец из Харбина, исполняющий песни на четырех языках, превращается здесь в обслугу для воров, и то же самое происходит с другими интеллигентными героями Шаламова, которых независимо от настоящего имени презрительно называют Иванами Иванычами. И близость к ворам становится единственной гарантией того, что завтра тебя не зарежут за фуфайку и не обворуют на глазах у всех, во время бани или прямо во сне. Шаламовская правда о лагерях была настолько пугающей, что ни один из его рассказов не мог пройти советскую цензуру даже во время пика борьбы с культом личности: приукрашенно-идеализированная правда Солженицына многим оказалась ближе.

Варлам Шаламов во время ареста в 1937 году

Тем не менее писатель изредка выступал со своими рассказами на публике: один из них, «Шерри-бренди» прозвучал на вечере памяти поэта Осипа Мандельштама в мае 1965 года. Это, по словам автора, «почти клиническое описание смерти от алиментарной дистрофии, а попросту говоря, от голода» некоего поэта, под которым, собственно, и подразумевается Мандельштам. Истинные обстоятельства его смерти оказались известны лишь в 90-е годы, и сразу после появления рассказа в самиздате многие упрекали Шаламова в создании легенды, на что он отвечал так:

«В рассказе описана та самая пересылка во Владивостоке, на которой умирал Мандельштам и где автор рассказа был годом раньше. Здесь описана смерть человека. Разве этого мало? Здесь описана смерть поэта. Здесь автор пытался представить с помощью личного опыта, что мог думать и чувствовать Мандельштам, умирая. <…> Разве у меня нет нравственного права написать о смерти Мандельштама, это – долг мой. Кто осмелится назвать рассказ легендой?»

С 1966 года «Колымские рассказы», попав за границу, начинают систематически печататься в эмигрантских журналах и газетах: в 1972 году писатель на страницах московской «Литературной газеты» публично протестовал против этих публикаций, считая, что разрозненные публикации не дают полного впечатления о книге, к тому же делая их автора невольным сотрудником эмигрантской периодики: напомним, что печатание за границей автоматически делало автора непечатающимся и неприкасаемым на родине, а в ряде случаев могло привести к тюремному сроку, как то произошло с Андреем Синявским и Юлием Даниэлем. Тем не менее в 1978 году в лондонском издательстве Overseas Publications «Колымские рассказы» были наконец изданы единой книгой. Это произошло тоже без воли автора, но стало одной из немногих отрад в жизни уже тяжело больного Варлама Шаламова, который мечтал увидеть их именно в таком виде, пусть и за границей. На родине увидеть свои рассказы в печати ему не довелось: 17 января 1982 года писатель умер от крупозного воспаления легких, развившегося после того, как его варварским образом перевели из дома престарелых в интернат для людей, страдающих психическими отклонениями.

Варлам Шаламов, середина 60-х годов

Первая официальная подборка «Колымских рассказов» в СССР вышла только в середине 1988 года в журнале «Новый мир». С тех пор собрание неоднократно переиздавалось и отдельными книгами, и в составе больших однотомников. Неожиданно счастливой оказалась и судьба произведений Шаламова в кино: основанный на его рассказах мини-сериал «Завещание Ленина» в 2007 году был удостоен премии «Золотой орел», а в мае этого года стало известно о том, что о последних днях писателя снимут фильм «Сентенция». «Когда я увидел фотографии Шаламова в доме престарелых, понял, что это нужно сделать», – заявил режиссер и автор сценария Дмитрий Рудаков. Главную роль в фильме должен исполнить Петр Мамонов, которому не впервой играть людей не от мира сего – и не исключено, что история жизни Шаламова в его исполнении окажется не менее страшной и интересной, чем главная работа писателя.

Смотрите также документальный фильм «Варлам Шаламов. Опыт юноши» (2014) Павла Печенкина, посвященный истории и причинам создания ГУЛАГа, а также судьбам тех, кто попал в эту бесчеловечную систему:

15 августа 2018   ●   ПОЛКА

Демонстративно отказываясь от художественности, Шаламов создаёт лучшую художественную прозу о ГУЛАГе — безжалостное и талантливое свидетельство об обстоятельствах, в которых человек перестаёт быть человеком.

О чём эта книга?

О жизни (вернее, умирании) заключённых ГУЛАГа в конце 1930-х — 1940-х годах. В «Колымских рассказах» Шаламов отразил собственный опыт: на Колыме писатель провёл более пятнадцати лет (1937–1951), работая на золотых приисках и угольных шахтах, не раз становился доходягой и выжил только благодаря тому, что друзья устроили его фельдшером в лагерную больницу. Это художественное исследование новой и непредставимой до появления ГУЛАГа и Освенцима реальности, в которой человек низводится до уровня животного; анализ физической, психической и нравственной деградации, исследование вопроса о том, что помогает выжить в ситуации, в которой выжить нельзя. Как писал сам Шаламов, «разве уничтожение человека с помощью государства — не главный вопрос нашего времени, нашей морали, вошедший в психологию каждой семьи?»

Варлам Шаламов. 1956 год

Когда она написана?

Работу над «Колымскими рассказами» Шаламов начал вскоре после возвращения с Колымы, где после освобождения писатель вынужден был провести ещё три года. Шаламов приступил к написанию сборника в 1954 году, работая мастером на торфоразработках в Калининской области, и продолжил уже в Москве, куда смог вернуться после реабилитации в 1956 году. «Колымские рассказы» — первый сборник цикла — завершены в 1962 году. К этому времени писатель уже работает внештатным корреспондентом журнала «Москва», стихи из его объёмных «Колымских тетрадей» публикуются в «Знамени», а в 1961 году выходит первый стихотворный сборник «Огниво».

Рукописи Шаламова. Рассказы «Васька Денисов, похититель свиней» и «Шоковая терапия»

Как она написана?

Всего Шаламов написал более ста рассказов и очерков, составивших шесть книг. «Колымские рассказы» в узком смысле — первый его сборник, начинающийся стихотворением в прозе «По снегу» и заканчивающийся рассказом «Тифозный карантин». В «Колымских рассказах» можно увидеть черты многих малых прозаических жанров: физиологического очерка , остросюжетной новеллы (которой Шаламов отдал дань ещё в молодости, до первого ареста), стихотворения в прозе, жития, психологического и этнографического исследования.

Шаламов считал грехом описательность, художественную отделку прозы — всё лучшее у него, как сам он полагал, написано было сразу набело, то есть один раз переписано с черновика. Фраза рассказа, утверждал он, должна быть максимально проста, «всё лишнее устраняется ещё до бумаги, до того, как взял перо».

Важную роль играют необычные и точные детали — у Шаламова они становятся символами, переводящими «этнографическое» повествование в другой план, дающими подтекст. Детали эти часто строятся на гиперболе, гротеске, где сталкиваются низменное и высокое, натуралистически грубое и духовное: «Каждый из нас привык дышать кислым запахом поношенного платья, пота — ещё хорошо, что слёзы не имеют запаха» («Сухим пайком») 1 .

За редкими исключениями — такими, как рассказ «Шерри-бренди», представляющий собой поток мыслей умирающего на нарах Осипа Мандельштама, — Шаламов всегда пишет о том, что пережил или слышал сам, осведомлённость рассказчика о внешнем мире ограничена колючей проволокой — даже война даёт о себе знать только американским хлебом по ленд-лизу, а о смерти Сталина можно только догадаться, когда охранник вдруг заводит патефон.

Варлам Шаламов после первого ареста. 1929 год

Варлам Шаламов после ареста 1937 года

Что на неё повлияло?

Шаламов настаивал на принципиальной новизне своей прозы, сознательно боролся с литературными влияниями, да и считал их невозможными из-за природы своего материала: «…Я обладал таким запасом новизны, что не боялся никаких повторений. Материал мой спас бы любые повторения, но повторений не возникло…» Он настаивал, что в «Колымских рассказах» «нет ничего от реализма, романтизма, модернизма», что они «вне искусства». Однако в интервью заявлял: «Я — прямой наследник русского модернизма — Белого и Ремизова. Я учился не у Толстого, а у Белого, и в любом моём рассказе есть следы этой учёбы». Эти следы — «проверка на звук», «многоплановость и символичность», то, что роднит прозу с поэзией.

Важнейшим учителем был для Шаламова Пушкин, чью «формулу», как полагал Шаламов, русская проза утратила, заменив описательным нравоучительным романом (достигшим апогея у антипатичного Шаламову Льва Толстого). Литературе художественного вымысла Шаламов предрекал скорую гибель: «Чему писатель может научить человека, прошедшего войну, революцию, концлагерь, видевшего пламя Аламогордо , — писал Шаламов. — Писатель должен уступить место документу и сам быть документом». Он считал, что настало время «прозы бывалых людей» и грешно тратить время на выдуманные судьбы, иллюстрирующие собой авторскую идею: это фальшь.

Лучше относился он к Достоевскому, в «Колымских рассказах» не раз полемизируя с «Записками из Мёртвого дома», который действительно в сравнении с Колымой выглядел раем земным.

В юности Шаламов пережил увлечение Бабелем, но позднее отрёкся от него («Бабель — это испуг интеллигенции перед грубой силой — бандитизмом, армией. Бабель был любимцем снобов»), зато восхищался Зощенко, писателем истинно массовым. При всём очевидном несходстве материала и языка у Зощенко Шаламов нашёл важный творческий принцип — почти теми же словами он говорил и о себе: «Зощенко имел успех потому, что это не свидетель, а судья, судья времени. <…> Зощенко был создателем новой формы, совершенно нового мышления в литературе (тот же подвиг, что и Пикассо, снявшего трёхмерную перспективу), показавшим новые возможности слова». Многие принципы своей прозы Шаламов брал именно у живописцев: «чистота тона, отбрасывание всех и всяческих украшений», по его признанию, были им заимствованы из дневника Гогена, а в записках Бенвенуто Челлини он видел черты литературы будущего — «стенограммы действительных героев, специалистов, о своей работе и о своей душе». Пример новой литературы, одновременно документальной и новаторской по форме, Шаламов видел в воспоминаниях Надежды Мандельштам, написанных, впрочем, позднее его первого сборника.

Как она была опубликована?

Первый цикл «Колымских рассказов» Шаламов отдал в издательство «Советский писатель» в ноябре 1962 года и тогда же предложил их «Новому миру». Время было выбрано не случайно: в ночь на 1 ноября по решению ХХII съезда из Мавзолея вынесли тело Сталина, а в ноябрьском номере «Нового мира» был триумфально опубликован солженицынский «Один день Ивана Денисовича». Шаламов, однако, даже в это время десталинизации оказался автором непроходным. В июле 1964 года, когда оттепель уже шла на спад, Шаламов получил от издательства официальный отказ.

Зато рассказы очень быстро и широко разошлись в самиздате, в неофициальной литературной иерархии поставив Шаламова рядом с Солженицыным — как жертву, свидетеля и обличителя сталинского террора. Выступал Шаламов и с публичным чтением: например, в мае 1965 года прочёл рассказ «Шерри-бренди» на вечере памяти Осипа Мандельштама в МГУ.

С 1966 года «Колымские рассказы», вывезенные на Запад, начинают выходить в эмигрантской периодике (в 1966–1973 годах были напечатаны 33 рассказа и очерка; впервые четыре «Колымских рассказа» вышли на русском языке в нью-йоркском «Новом журнале» в 1966 году). В 1967 году двадцать шесть рассказов Шаламова, в основном из первого сборника, были опубликованы в Кёльне на немецком языке, под заглавием «Рассказы заключённого Шаланова», это издание с немецкого было переведено на другие языки, например на французский и на африкаанс (!). В 1970 году «Колымские рассказы» публиковались в антисоветском эмигрантском журнале «Посев» .

У Шаламова это вызвало негодование, поскольку проза его, по замыслу, представляла собой целостную мозаику лагерного опыта, рассказы должны были восприниматься в совокупности и в определённом порядке. Кроме того, автор тамиздата автоматически попадал в издательские чёрные списки в СССР. В 1972 году Шаламов опубликовал в московской «Литературной газете» письмо с резким осуждением непрошеных публикаций — это испортило писателю репутацию в диссидентских кругах, но не помогло пробить рассказы в советскую печать. Когда в 1978 году «Колымские рассказы» были наконец изданы по-русски в Лондоне одним томом в 896 страниц, Шаламов, уже тяжело болевший, был этому рад. До публикации своей прозы на родине он не дожил. Только через шесть лет после его смерти, в перестройку, «Колымские рассказы» стали печатать в СССР — первая публикация состоялась в журнале «Новый мир», № 6 за 1988 год (рассказы «Надгробное слово», «Последний бой майора Пугачёва», «Стланик», «Первый чекист», «Тифозный карантин», «Поезд», «Сентенция», «Лучшая похвала» и несколько стихотворений). Первое отдельное издание сборника «Колымские рассказы» вышло только в 1989 году.

Первое издание книги на русском языке. Издательство Overseas Publications Interchange LTD. Лондон, 1978 год

Как её приняли?

В СССР «Колымские рассказы» при жизни автора не печатались, однако первые отзывы советских критиков на них появились уже в декабре 1962 года (хотя свет увидели только недавно): это были три внутренние издательские рецензии, которые должны были решить судьбу книги.

Автор первой — Олег Волков, сам впоследствии автор прекрасной лагерной прозы, зэк с огромным стажем, — горячо рекомендует рукопись к публикации. В свете сенсации, произведённой только что «Одним днём Ивана Денисовича», он сравнивает Шаламова с Солженицыным, причём не в пользу последнего. Повесть Солженицына «лишь коснулась ряда проблем и сторон жизни в лагере, скользнула мимо, не только не разобравшись, но и не заглянув в них»; Шаламов же блестяще показал «средствами художника» систему, созданную для подавления человеческой личности, во всей её полноте. (В этом с Волковым был согласен и другой лагерник — автор «Факультета ненужных вещей» Юрий Домбровский, который говорил: «В лагерной прозе Шаламов первый, я — второй, Солженицын — третий» — и отмечал у Шаламова «Тацитовскую лапидарность и мощь».) Волков отметил художественные достоинства рассказов и их несомненную правдивость без сгущения красок, но вместе с тем — «недочёты, длинноты, стилистические огрехи, повторения» и частично дублирующиеся сюжеты, не распознав во всём этом сознательных авторских приёмов.

Ту же ошибку сделал первый зарубежный публикатор Шаламова, главный редактор «Нового журнала»  Роман Гуль , который счёл многие рассказы «совсем плохими», другие — «требующими литературной обработки» и все в целом — «очень однообразными и очень тяжёлыми по темам», после чего бесцеремонно отредактировал и сократил их для печати.

Kак только я слышу слово «добро» — я беру шапку и ухожу
ВАРЛАМ ШАЛАМОВ

Автор второй внутренней рецензии для «Советского писателя», Эльвира Мороз, рекомендует напечатать рассказы как важное свидетельство, несмотря на подкупающе простодушную претензию: «Создаётся впечатление, что автор не любит своих героев, не любит людей вообще». Третий рецензент, официозный критик Анатолий Дрёмов, вслед за Хрущёвым напомнил о «ненужности увлечений «лагерной темой» и зарезал книжку.

Совсем другой была реакция эмигранта Виктора Некрасова: он без обиняков назвал Шаламова писателем великим — «даже на фоне всех великанов не только русской, но и мировой литературы», а его рассказы — «громадной мозаикой, воссоздающей жизнь (если это можно назвать жизнью), с той только разницей, что каждый камешек его мозаики сам по себе произведение искусства. В каждом камешке предельная законченность».

В целом читатели первой эмиграции, из-за стилистического барьера не понимавшие «новой прозы» Шаламова, в которой традиции русского формализма и «литературы факта» конца 1920-х как бы застыли в мерзлоте Колымы», удивительным образом сходились со многими советскими читателями в восприятии «Колымских рассказов» именно как оружия политической борьбы, недооценивая их литературное значение. Как заметил один из публикаторов Шаламова, Юлий Шрейдер, сама тематика «Колымских рассказов» мешала понять их истинное место в русской литературе. Модная и сенсационная тема не только обрекала Шаламова на жизнь в тени Солженицына, официального первооткрывателя лагерного «архипелага», но и в принципе мешала современникам воспринять «Колымские рассказы» как художественную литературу, а не только обличительный документ.

Что было дальше?

В 1980 году «Колымские рассказы» были опубликованы по-английски в Нью-Йорке в переводах Джона Глэда и получили восторженные рецензии. Газета «Вашингтон пост» назвала Шаламова «возможно, величайшим сейчас русским писателем», шедеврами назвал «Колымские рассказы» Энтони Бёрджесс, а Сол Беллоу написал, что они отражают сущность бытия. В том же году французское отделение ПЕН-клуба удостоило Шаламова премии Свободы .

Массового признания в России, соразмерного его литературной величине, Шаламов не получил, кажется, до сих пор. «Колымские рассказы» не включены в полном объёме в университетские и школьные курсы по истории русской литературы, а первая серьёзная выставка, посвящённая Шаламову — «Жить или писать. Рассказчик Варлам Шаламов», — открылась в 2013 году не в России, а в Берлине и только после тура по Европе прошла в московском «Мемориале» в 2017 году. Литературный цех ставит Шаламова чрезвычайно высоко; важным своим предшественником его считает, например, Светлана Алексиевич, цитировавшая Шаламова в своей нобелевской лекции.

По мотивам «Колымских рассказов» режиссёр Владимир Фатьянов снял четырёхсерийный фильм «Последний бой майора Пугачёва», а в 2007 году вышел двенадцатисерийный телесериал «Завещание Ленина», снятый Николаем Досталем по сценарию Юрия Арабова. Шаламову посвящено и несколько документальных фильмов: например, «Острова. Варлам Шаламов» Светланы Быченко (2006) и «Варлам Шаламов. Опыт юноши» (2014) пермского режиссёра Павла Печёнкина. Сейчас снимается ещё один фильм, на этот раз о последних днях писателя, — «Сентенция» режиссёра Дмитрия Рудакова, где Шаламова сыграет Пётр Мамонов.

«Колымские рассказы» — это художественная проза или документ?

Подобно Теодору Адорно , говорившему, что нельзя писать стихи после Освенцима, Шаламов не верил в возможность художественной литературы после Колымы: там человек сталкивается с такими непредставимыми условиями, что любой вымысел блёкнет в сравнении. «Потребность в искусстве писателя сохранилась, но доверие к беллетристике подорвано. <…> Сегодняшний читатель спорит только с документом и убеждается только документом», — писал Шаламов. Однако собственные его рассказы — явление именно художественное, они вписаны в мировой литературный контекст, полемизируют с ним, полны литературными аллюзиями.

Первая фраза рассказа «На представку» («Играли в карты у коногона Наумова») перекликается с первой фразой пушкинской «Пиковой дамы» («Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова»). Здесь карточная игра становится вопросом жизни и смерти без всякой мистики 2  — блатари убивают «фраера» — интеллигента за свитер, поставленный ими на кон, а самодельные карты, в которые проигрывают фактически человеческую жизнь, нарезаны из тома «Отверженных», которых такой же интеллигент мог за пайку пересказывать («тискать») тому же блатарю. Это выглядит своеобразной авторской издёвкой — гуманистический роман Гюго воплощает романтические фантазии интеллигенции о воровском мире, от которых реальность оставляет одни лоскуты. Героизацию блатарей писатель ставил в вину Горькому, Бабелю, Ильфу с Петровым, даже Достоевскому, который «не пошёл на правдивое изображение воров». Сам он жёстко утверждал: «Блатари — не люди». Именно они — а не конвоиры — олицетворяют у Шаламова абсолютное зло. В «Очерках преступного мира» он пишет, что воров не интересует искусство, потому что «те слишком реалистические «спектакли», которые ставят блатари в жизни, пугают и искусство, и жизнь». Пример такого «спектакля», страшный рассказ «Боль» (сборник «Воскресение лиственницы»), — вариация на тему «Сирано де Бержерака» Эдмона Ростана.

Мяса на голодном человеке хватает только на злобу — к остальному он равнодушен
ВАРЛАМ ШАЛАМОВ

В рассказе «Дождь» Шаламов иронически цитирует стихотворение Мандельштама «Notre Dame», описывая попытку членовредительства с помощью огромного камня, подкопанного им в шурфе: «Из этой тяжести недоброй я думал создать нечто прекрасное — по словам русского поэта. Я думал спасти свою жизнь, сломав себе ногу. Воистину это было прекрасное намерение, явление вполне эстетического рода. Камень должен был рухнуть и раздробить мне ногу. И я — навеки инвалид!»

Конечно, Шаламов «искал слова для того, чему не просто не было языка в окружающей социальной и культурной реальности, но, кажется, и вообще не было» 3 ; тем не менее манифесты не стоит понимать буквально: он создаёт не документ, а колымскую «Божественную комедию» 4  . Его рефлексия о новой прозе уходит корнями ещё в его юность, ещё до всякой Колымы, когда авангардисты провозгласили «литературу факта», а он учил наизусть статьи ОПОЯЗа.

В статье «Конец романа» (1922) Осип Мандельштам писал, что «Мера романа — человеческая биография или система биографий», а значит, в XX веке, в эпоху могучих социальных движений, массовых организованных действий, когда происходит «распыление биографии как формы личного существования, даже больше чем распыление — катастрофическая гибель биографии», роман умирает. В том же 1922 году Евгений Замятин утверждал, что «искусство, выросшее из… сегодняшней действительности», может быть только фантастическим, похожим на сон, синтезом фантастики и быта». Проза Шаламова странным образом иллюстрирует оба этих эстетических манифеста. Он пишет документальную прозу о реальности, которая фантастичнее любой антиутопии, — это ад, исполненный абсурда, начиная с ворот, украшенных сталинской цитатой: «Труд есть дело чести, дело доблести и геройства». И Шаламов, как «Плутон, поднявшийся из ада, а не Орфей, спускавшийся в ад» 5  , описывает его как систему, как особое мироздание, где всё человеческое гибнет и биография распыляется в самом прямом, физиологическом смысле.

Рудник «Днепровский», Севвостлаг. Начало 1940-х годов

Строительство Колымской трассы. Севвостлаг, 1933–1934 годы

Что можно узнать о лагерном быте из «Колымских рассказов»?

Шаламов сообщает в своих рассказах массу полезных бытовых деталей. Как, например, вывести с одежды вшей — одно из главных лагерных проклятий? — Нужно на ночь закопать одежду в землю (конечно, при условии, что вам повезло получить наряд не в забой, а на рубку просеки, а дело летом и вечная мерзлота немного оттаяла), выставив наружу маленький кончик; наутро вши соберутся на этом кончике, и их можно сжечь головнёй из костра.

Как изготовить «колымку» — самодельную лампочку на бензинном пару? — «В крышку консервной банки впаивались три-четыре открытые медные трубки — вот и всё приспособление. Для того чтобы эту лампу зажечь, на крышку клали горячий уголь, бензин согревался, пар поднимался по трубкам, и бензиновый газ горел, зажжённый спичкой».

Что потребуется для изготовления колоды игральных карт в лагерных условиях? — Прежде всего, томик Виктора Гюго: «бумага (любая книжка), кусок хлеба (чтобы его изжевать и протереть сквозь тряпку для получения крахмала — склеивать листы), огрызок химического карандаша (вместо типографской краски) и нож (для вырезывания и трафаретов мастей, и самих карт)».

Что такое чифирь? — Крепкий чай, для которого на небольшую кружку заваривается пятьдесят и больше граммов чая: «Напиток крайне горек, пьют его глотками и закусывают солёной рыбой. Он снимает сон и потому в почёте у блатных и у северных шофёров в дальних рейсах». Шаламов предупреждает, что чифирь должен разрушительно действовать на сердце, но признаёт, что знавал людей, годами употреблявших его без вреда для здоровья.

Как узнавать прогноз погоды на Колыме? — Смену погодных условий предсказывает кедровый стланик. Это растение ранней осенью, «когда днём… ещё по-осеннему жарко и безоблачно», вдруг сгибает прямой чёрный ствол толщиной в два кулака и, распластав лапы, плашмя ложится на землю, чему и обязано своим названием. Это верное предзнаменование снега. И наоборот: поздней осенью, при низких тучах и холодном ветре, снега можно не ждать, пока стланик не ляжет. В конце марта или апреле стланик вокруг поднимается и стряхивает снег — это значит, что через день-два подует тёплый ветер и наступит весна. Описывает Шаламов и способ узнать температуру на улице, известный колымским старожилам, — ведь градусника заключённым не показывали (и выгоняли их на работу при любой температуре): «Если стоит морозный туман, значит, на улице сорок градусов ниже нуля; если воздух при дыхании выходит с шумом, но дышать ещё не трудно — значит, сорок пять градусов; если дыхание шумно и заметна одышка — пятьдесят градусов. Свыше пятидесяти пяти градусов — плевок замерзает на лету. Плевки замерзали на лету уже две недели».

Какие меры сыпучих тел действовали на 1/8 территории Советского Союза — во всей Восточной Сибири? — «Лагерная палата мер и весов установила, что в спичечную коробку входит махорки на восемь папирос, а восьмушка махорки состоит из восьми таких спичечных коробочек».

Игральные карты, изготовленные заключёнными. 1963 год

Персонажи Шаламова — это реальные люди?

Некоторые, видимо, да: Шаламов утверждал, что все убийцы в его рассказах названы настоящими именами. Сложнее обстоит дело с жертвами. Хотя Шаламов описывает реальные эпизоды, которые происходили с ним или которым он был свидетелем, герои в этих эпизодах как будто произвольные.

«В моих рассказах нет сюжета, нет так называемых характеров. На чём они держатся? На информации о редко наблюдаемом состоянии души…» — писал Шаламов. Он выжил случайно и говорит из братской могилы от имени всех погибших, описывает не биографию конкретного человека, а коллективную память, хотя и использует при этом реальные воспоминания. Поэтому повествование у него ведётся то от первого лица, то в третьем; рассказчика зовут то Андреев, то Голубев, то Крист, одни и те же ситуации, видоизменяясь, кочуют из рассказа в рассказ. «Такие повторы, — замечает филолог Мирей Берютти, — создают ситуации двойничества, а следовательно, потаённый уровень повествования, на котором в результате исчезновения двойника возникает документ о собственной смерти» 6  . Рассказ «Надгробное слово» (1960, сборник «Артист лопаты») начинается фразой «Все умерли…» и вкратце повторяет эпизоды из «Колымских рассказов» — «Одиночного замера», «Плотников», «Посылки» и так далее — в виде своеобразного биографического справочника людей, погибших от голода и холода, зарезанных блатными, покончивших с собой. Деконструированные сюжеты, перераспределённые между новыми героями, — это ситуации, в которых умирал и не умер сам рассказчик. В «Одиночном замере» молодой з/к Дугаев, срывающий бригаде норму выработки, получает отдельный наряд на работу, которую, конечно, не может выполнить, — обычная формальность перед тем, как пустить доходягу в расход «за саботаж». В «Надгробном слове» выясняется, что в ситуации Дугаева был сам Шаламов, а расстреляли почему-то Иоську Рютина, его напарника. В рассказе «Ягоды» конвоир Серошапка, застрелив потянувшегося за ягодами в запретную зону напарника рассказчика, прямо говорит: «Тебя хотел — да ведь не сунулся, сволочь!..» Ощущение, что товарищ умер «вместо тебя», широко описано как «чувство вины выжившего» применительно к узникам нацистских лагерей. Но у Шаламова знаменитая формула Примо Леви «выжили худшие — лучшие погибли все» теряет моралистическую окраску: «в лагере нет виноватых» — и вместе с тем нет невиновных, потому что лагерь неизбежно растлевает душу.

Данте пугались и уважали: он был в аду! Изобретённом им. А Шаламов был в настоящем. И настоящий оказался страшнее
АНДРЕЙ ТАРКОВСКИЙ

Деконструированные сюжеты, имена и характеристики постоянно перераспределяются между героями, хотя реальные их прототипы часто известны. Единственный рассказ, не основанный на конкретном воспоминании и одновременно биографический, — «Шерри-бренди», воображаемое повествование о смерти Осипа Мандельштама в пересыльном лагере. При публикации в «Новом журнале» (№ 91, 1968) издатель отредактировал и сократил рассказ таким образом, что он стал выглядеть фактически как документальное свидетельство — в результате многие читатели обиделись за поэта, который в рассказе пренебрежительно отзывается о собственной прозе (на самом деле очень важной для Шаламова).

Шаламов читал «Шерри-бренди» в 1965 году на вечере памяти Мандельштама в МГУ, и его ответ на вопрос, «канонизирует ли он свою легенду» о смерти поэта, хорошо иллюстрирует его творческий метод: Шаламов, бывший на той же пересылке во Владивостоке за год до Мандельштама и не раз «доходивший» так же, как Мандельштам, клинически точно описывает смерть человека и поэта «от алиментарной дистрофии, а попросту говоря, от голода», пытаясь «представить с помощью личного опыта, что мог думать и чувствовать Мандельштам, умирая — то великое равноправие хлебной пайки и высокой поэзии, великое равнодушие и спокойствие, которое даёт смерть от голода, отличаясь от всех «хирургических» и «инфекционных» смертей».

Шаламов вылавливает фрагменты воспоминаний и, опираясь на память собственного искалеченного лагерем тела, не столько рассказывает историю, сколько воссоздаёт состояние, создавая «не прозу документа, а прозу, выстраданную как документ». На месте каждого из умерших мог или должен был быть он сам — так Шаламов в каком-то смысле разрешает парадокс Примо Леви: долг выжившего — свидетельствовать о катастрофе, но выжившие не являются настоящими свидетелями, поскольку составляют не правило, а неестественное исключение — «те же, кто видел Горгону, не вернулись, чтобы рассказать об этом» 7  .

Сергей Ковалёв. Просека в тайге. Из альбома рисунков «Север». 1943 год. Место создания — посёлок Беличья, больница Севлага

Правда ли, что на Колыме невозможна доброта?

Шаламов прямым текстом утверждал, что нет — как и никакие иные благие чувства, не задерживающиеся в тонком мышечном слое доходяги: «Все человеческие чувства — любовь, дружба, зависть, человеколюбие, милосердие, жажда славы, честность — ушли от нас с тем мясом, которого мы лишились за время своего продолжительного голодания» («Сухим пайком»).

Но внимательное чтение «Колымских рассказов» этого не подтверждает. Напротив: в центре многих рассказов стоят именно акты человеческой доброты. Пожилой мастер спасает жизнь двум интеллигентам-доходягам, назвавшимся плотниками, чтобы пересидеть страшные морозы в тёплой мастерской («Плотники»). «Домино» — история о враче-заключённом Андрее Михайловиче, который спас героя от неизбежной гибели на золотом прииске, отправив на фельдшерские курсы (прототипом врача был Борис Николаевич Лесняк, под собственным именем фигурирующий в рассказе «Витаминная командировка»). В рассказе «Дождь» неизвестная проститутка («Ибо никаких других женщин, кроме проституток, в этих краях не бывало»), проходя мимо работающих в шурфе заключённых, помахала им рукой и крикнула, указывая им на небо: «Скоро, ребята, скоро!» «Я никогда её больше не видел, — говорит рассказчик, — но всю жизнь её вспоминал — как могла она так понять и так утешить нас» (женщина имела в виду, что солнце садится и близок конец трудового дня — а дальше не простираются желания заключённого). В том же сборнике, в рассказе «Первая смерть», героиня того же эпизода получает имя, Анна Павловна, становится секретаршей начальника прииска и гибнет от рук приискового следователя Штеменко.

«Помнить зло раньше добра. Помнить всё хорошее — сто лет, а всё плохое — двести» — так Шаламов формулирует своё кредо, и, однако, всю жизнь помнит доброе слово, сказанное вольной женщиной измученной бригаде.

Есть, наверно, дела и похуже, чем обедать человечьим трупом
ВАРЛАМ ШАЛАМОВ

Он говорит, что в лагере нет любви и дружбы, но рассказ «Заклинатель змей» написан им как бы за другого, задумавшего этот рассказ и умершего з/к (с говорящим литературным именем Андрей Платонов), потому что автор его любил и вспоминал.

Мельчайшие проявления доброты закрепляются в памяти именно как эксцессы на фоне узаконенного ада. На них нельзя рассчитывать ни в других, ни в себе, нет никакой закономерности, позволяющей человеку сохраниться нравственно, разве что одна, которую можно вывести из суммы шаламовских рассказов: умереть заранее, отречься от надежды.

Фрида Вигдорова, прочитав «Колымские рассказы» в самиздате, писала о них автору: «Они самые жестокие из всех, которые я читала. Самые горькие и беспощадные. Там люди без прошлого, без биографии, без воспоминаний. Там говорится, что беда не объединяет людей, человек думает только о том, чтоб выжить. Но почему же закрываешь рукопись с верой в честь, добро, человеческое достоинство?» — на что Шаламов отвечал: «Я пытался посмотреть на своих героев со стороны. Мне кажется, дело тут в силе душевного сопротивления тем силам зла, в той великой нравственной пробе, которая неожиданно, случайно для автора и его героев оказывается положительной пробой» 8  .

В этой великой пробе, как писал он в заметке «Что я видел и понял в лагере», он оказался крепче, чем сам ожидал: «никого не продал, никого не послал на смерть, на срок, ни на кого не написал доноса».

В рассказе «Плотники» герой даёт себе слово, что никогда не согласится на сытную должность бригадира, чтобы «не позволять насиловать чужую человеческую волю здесь. Даже ради собственной жизни он не хотел, чтобы умиравшие товарищи бросали в него свои предсмертные проклятия». Как заметил в «Архипелаге ГУЛАГ» Солженицын, Шаламов был живым опровержением собственной пессимистической концепции.

Как герой Шаламова относится к религии?

Шаламов был сыном, внуком, правнуком священников, но сам он не был религиозен и всячески подчёркивает это в «Колымских рассказах». Отчасти причиной этому была внутренняя полемика с отцом, которую он вёл всю жизнь. Однако отец Шаламова в 1920-е годы примкнул к движению обновленцев , и эта — бунтарская — сторона религиозной жизни Шаламову как раз импонировала. В стихотворении «Аввакум в Пустозерске» Шаламов явно отождествляет себя с мучеником раскола. Аллюзия станет понятнее, если учесть, что Шаламов в определённом смысле тоже пострадал «за старый обряд» — он принадлежал к антисталинской оппозиции и первый свой срок в 1929 году получил за печатание в подпольной типографии листовок под названием «Завещание Ленина». Но в целом религия для него — символ сопротивления человеческого духа расчеловечивающей государственной машине:

…Наш спор — о свободе,
О праве дышать,
О воле Господней
Вязать и решать.

С высоты своего лагерного опыта Шаламов не переоценивал способность как интеллигенции, так и «народа» противостоять нравственному распаду в колымском аду: «Религиозники, сектанты — вот кто, по моим наблюдениям, имели огонь душевной твёрдости». Вероятно, потому, что нравственное растление «было процессом, и процессом длительным, многолетним. Лагерь — финал, концовка, эпилог». У «религиозников» был опыт духовного сопротивления ещё в прежней советской жизни, и сопротивление это было повседневной привычкой, дисциплиной. В рассказе «Апостол Павел» столяр Адам Фризоргер, в прошлом пастор («не было человека мирнее его»), ни с кем не заводящий ссор и молящийся каждый вечер, ошибочно включил апостола Павла в число двенадцати апостолов — учеников Христовых. Поправленный рассказчиком, он чуть не сошёл с ума, пока не вспомнил наконец настоящего забытого им двенадцатого апостола — Варфоломея: «Я не мог, не должен был забывать такие вещи. Это грех, большой грех. <…> Но это хорошо, что вы поправили меня. Всё будет хорошо». Почему именно Варфоломея — можем попробовать догадаться. В Евангелии от Иоанна Иисус говорит о нём «Вот подлинно Израильтянин, в котором нет лукавства», — рассказчик у Шаламова замечает: «Ничего притворного не было в голосе Фризоргера». Фризоргер — образец простодушной и кроткой веры, и в каком-то смысле он получает по вере его, то есть всё оказывается «хорошо»: рассказчик сжигает в печке заявление любимой дочери Фризоргера, отрёкшейся от отца как от врага народа, — он хочет уберечь старика от этого последнего удара. Апостолом Павлом в этой вольной интерпретации оказывается сам рассказчик, для которого эта ситуация становится своего рода «дорогой в Дамаск»: он не обращается в веру, но зрелище неподдельной чужой доброты побуждает его самого проявить доброту и жалость к другому — чувства, как сам он утверждает, в лагере почти невозможные.

Понять суть шаламовского отношения к религии позволяет рассказ «Необращённый» из книги «Левый берег» (поскольку собственно «Колымские рассказы» — первый сборник — представляют собой как бы экспозицию, первый круг лагерного ада, многие поднятые там темы проясняются в следующих сборниках). Заведующая больницей, где герой Шаламова проходит фельдшерскую практику, склоняет его к вере. И хотя ответ, скорее всего, повлияет на её решение (станет ли герой фельдшером или вернётся на гибельный золотой прииск), он спорит с ней: «Разве из человеческих трагедий выход только религиозный?» — и возвращает ей Евангелие, которому предпочитает томик Блока.

«У каждого человека здесь было своё самое последнее, самое важное — то, что помогало жить, цепляться за жизнь, которую так настойчиво и упорно у нас отнимали» («Выходной день»): для заключённого священника таким «последним» становится литургия Иоанна Златоуста, Шаламов же не разделяет его веры, но понимает. У него есть своя религия — любимые стихи.

Золоторудный карьер на Колыме. 1941–1944 годы

Что значит для Шаламова природа?

«Природа на Севере не безразлична, не равнодушна — она в сговоре с теми, кто послал нас сюда» («Детские картинки»). Северная природа красива, но Шаламов не любуется пейзажем; зато он везде пишет про мороз, который пробирает до костей и даже хуже голода. В рассказе «Плотники» герой притворяется, что владеет ремеслом, чтобы попасть с общих работ в мастерскую, — он знает, что скоро будет разоблачён, но даже два дня в тепле становятся вопросом выживания: «послезавтра мороз упал сразу до тридцати градусов — зима уже кончилась».

Человек, замечает Шаламов, умудряется жить в условиях, в которых лошади не протягивают и месяца. Не благодаря надежде (её нет), а только благодаря физической цепкости: «Человек стал человеком не потому, что он божье создание, и не потому, что у него удивительный большой палец на каждой руке. А потому, что он был физически крепче, выносливее всех животных, а позднее потому, что заставил своё духовное начало успешно служить началу физическому» («Дождь»), — Шаламов парадоксальным образом как бы соглашается с государством, в глазах которого «человек физически сильный лучше, именно лучше, нравственнее, ценнее человека слабого, того, что не может выбросить из траншеи двадцать кубометров грунта за смену. Первый моральнее второго» («Сухим пайком»). В рассказе «Сука Тамара» собака умиляет зэков «нравственной твёрдостью», поскольку не ворует еду (в отличие от них) и, добавим, бросается на конвоиров (у зэков нет даже мысли о сопротивлении). В конце собака закономерно гибнет: можно сделать моралистический вывод, что выживание в лагере — грех, потому что его неизбежная цена — нравственный компромисс. Но Шаламов антиморалистичен. Он не осуждает интеллигента, который рабски чешет пятки Сенечке-блатарю, противопоставляет 9   ему не другого героя (героев на Колыме быть не может), а ту же природу, стойкое северное дерево стланик, способное всё пережить и подняться. «Натуралистическое», по видимости, описание, пейзажная картинка по мере развёртывания превращается в философскую параболу: речь, оказывается, идёт о мужестве, упрямстве, терпении, неистребимости надежды» 10   — надежды, саму возможность которой Шаламов последовательно отрицает в «Колымских рассказах».

Природа у Шаламова — часто аллегория. Первый текст «Колымских рассказов» — краткий этюд, или стихотворение в прозе, «По снегу», о том, как заключённые цепочкой протаптывают тропу: «Если идти по пути первого след в след, будет заметная, но едва проходимая узкая тропка, стёжка, а не дорога, — ямы, по которым пробираться труднее, чем по целине. <…> Из идущих по следу каждый, даже самый маленький, самый слабый, должен ступить на кусочек снежной целины, а не в чужой след», — и неожиданное заключение: «А на тракторах и лошадях ездят не писатели, а читатели».

По мнению Леоны Токер, последняя фраза переводит этот обыденный сюжет лагерной жизни в аллегорию: снег превращается в белую страницу. Речь идёт не только о преемственности между разными авторами, пережившими ГУЛАГ, и их свидетельствами, но и о внутренней организации «Колымских рассказов», где каждый последующий текст призван оставить «новый след» в авторском видении пережитого — как писал автор в своём программном эссе «О прозе», «все рассказы стоят на своём месте».

Самодельные шахматы, изготовленные политзаключённым Владасом Равкой в Нижне-Донском ИТЛ. Ростовская область, 1953 год

Добыча радиоактивного урана вблизи деревни Усть-Омчуг. Магаданская область, 1942-1943 годы

Почему поссорились Варлам Тихонович и Александр Исаевич?

Начинались отношения вполне идиллически. Шаламов и Солженицын познакомились в 1962 году в редакции «Нового мира». Писатели состояли в восхищённой взаимной переписке и пытались дружить до 1966 года, но взаимное охлаждение назревало. Разрыв произошёл после того, как Шаламов отказался стать, по просьбе Солженицына, соавтором «Архипелага», и в истории литературы два главных русских лагерных писателя остались антагонистами. Что же произошло?

Очевидна литературная ревность или по крайней мере потребность Шаламова существовать в литературе как самостоятельная «единица», а не в тени Солженицына, монополизировавшего лагерную тему — и, по мнению Шаламова, хуже с ней знакомого. В невероятно комплиментарном письме об «Иване Денисовиче» Шаламов всё же указывал Солженицыну, что лагерь его — не совсем настоящий: «Около санчасти ходит кот — тоже невероятно для настоящего лагеря, — кота давно бы съели. <…> Блатарей в Вашем лагере нет! Ваш лагерь без вшей! Служба охраны не отвечает за план, не выбивает его прикладами. <…> Где этот чудный лагерь? Хоть бы с годок там посидеть в своё время».

Солженицын признавал, что опыт его несравним с шаламовским: «Я считаю Вас моей совестью и прошу посмотреть, не сделал ли я чего-нибудь помимо воли, что может быть истолковано как малодушие, приспособленчество». Шаламов откликнулся на просьбу даже слишком буквально — уже после смерти Шаламова были опубликованы его дневниковые записи, где Солженицын назван «дельцом»: «Солженицын — вот как пассажир автобуса, который на всех остановках по требованию кричит во весь голос: «Водитель! Я требую! Остановите вагон!» Вагон останавливается. Это безопасное упреждение необычайно» 11  . Шаламов полагал, что Солженицын изображает лагерь слишком благостно из конъюнктурных соображений, и упрекал его в «пророческой деятельности».

Как замечает, однако, Яков Клоц, «маска соцреализма, взятая Солженицыным «напрокат» у официальной литературной догмы и ловко примеренная автором, разбиравшимся в правилах игры, — только она и могла сделать возможной публикацию повести в советской печати. <…> …Именно в этом эзоповом сочетании правдивого и дозволенного заключается великое достижение Солженицына, сумевшего достучаться до массового читателя». Возможно, таким путём Солженицын решал ту же литературную задачу, что и Шаламов, — найти «протокол для трансляции нечеловеческого лагерного опыта в нечто, доступное человеческому восприятию» 12  . В «Одном дне Ивана Денисовича» на «не совсем настоящий» лагерь, где «жить можно», постоянно падает тень лагеря настоящего — Усть-Ижмы, где Шухов доходил и потерял зубы от цинги, блатные терроризировали политических, а за неосторожное слово давали новый срок. И Шаламов этот проблёскивающий «настоящий» лагерный ужас отмечал и приветствовал, называя «Ивана Денисовича» произведением глубоким, точным и верным — и, судя по всему, некогда надеясь на повесть как на ледокол, который проложит путь в советскую литературу его собственной бескомпромиссной правде. Позднее, впрочем, называл Солженицына в записных книжках графоманом и авантюристом, а Солженицын отдарился в мемуарах, написав, что его «художественно не удовлетворили» рассказы Шаламова: «не хватало характеров, лиц, прошлого этих лиц и какого-то отдельного взгляда на жизнь у каждого» 12 .

В 1972 году в самиздате и в сноске к «Архипелагу ГУЛАГ» Солженицын с горечью отреагировал на то, что он счёл отступничеством Шаламова, — его письмо в «Литературную газету»: «…Отрёкся (зачем-то, когда уже все миновали угрозы): «Проблематика «Колымских рассказов» давно снята жизнью». Отречение было напечатано в траурной рамке, и так мы поняли все, что — умер Шаламов». Шаламов, узнав об этом, в последнем, неотправленном письме язвительно называл Солженицына «орудием холодной войны». Видимо, печальная правда в том, что писатели просто были несовместимы почти во всём — идеологически, эстетически, человечески, — и попытка их сближения объяснялась общим опытом, который в конечном счёте они не поделили.

Ссыльный Александр Солженицын в лагерной телогрейке. 1953 год

Варлам Шаламов. 1960-е годы

Почему Шаламов осудил зарубежную публикацию «Колымских рассказов»?

23 февраля 1972 года в «Литературной газете» появилось открытое письмо Варлама Шаламова. Как пишет Шаламов, антисоветская русскоязычная западная пресса, западногерманский «Посев»  и нью-йоркский «Новый журнал» , решила «воспользоваться его честным именем советского писателя и советского гражданина» и публикует «Колымские рассказы» в своих «клеветнических изданиях», сам он никогда с такими изданиями не сотрудничал и впредь не намерен, а попытка выставить его «подпольным антисоветчиком», «внутренним эмигрантом» — клевета, ложь и провокация.

Позиция и самый слог этого письма могут потрясти неподготовленного читателя, привыкшего видеть в Шаламове несгибаемого противника советского режима и тонкого художника слова: «омерзительная змеиная практика», требующая «бича, клейма»; «зловонный антисоветский листок». Потрясены были и современники Шаламова, хорошо помнившие пренебрежительные отзывы Шаламова о «покаянных письмах» Пастернака (прежнего его кумира) после западной публикации «Доктора Живаго», а также его письмо в поддержку Андрея Синявского и Юлия Даниэля (в 1966 году приговорённых соответственно к семи и пяти годам лагерей за публикацию «клеветнических» произведений в тамиздате под псевдонимами Абрам Терц и Николай Аржак). В «Белой книге» Александра ГинзбургаШаламов восхищался стойкостью обвиняемых, которые «от начала до конца… не признавали себя виновными и приняли приговор как настоящие люди», не раскаиваясь. Особенно ставили писателю в вину фразу «Проблематика «Колымских рассказов» давно снята жизнью…», прочитанную как отречение от собственного творчества и предательство по отношению к другим жертвам ГУЛАГа. Старый лагерный друг Шаламова Борис Лесняк вспоминал: «Язык этого письма рассказал мне обо всём, что случилось, он — неопровержимая улика. Таким языком Шаламов изъясняться не мог, не умел, не был способен».  

Колыма каждого делает психологом
ВАРЛАМ ШАЛАМОВ

Высказывались предположения, что письмо было подделкой, что Шаламова заставили его подписать. Писатель их опровергал: «Смешно думать, что от меня можно добиться какой-то подписи. Под пистолетом. Заявление моё, его язык, стиль принадлежат мне самому». Своё решение писатель объяснял тем, что ему «надоело причисление его к человечеству». Как замечает Сергей Неклюдов , Шаламов «был очень некорпоративный человек, не желавший сливаться ни с какой группой, даже издали и симпатичной ему. Он не хотел стоять ни с кем в одном ряду. Это касалось не только, скажем, Союза писателей, в который он поначалу вступать не собирался по идеологическим соображениям, но и леворадикальных кругов, как сейчас бы сказали, диссидентских, к которым он также относился настороженно» 14  . По мнению Неклюдова, Шаламов не хотел печататься за рубежом, потому что желал получить репарацию и признание от родины, которая обошлась с ним так бесчеловечно, отстоять своё право писателя говорить читателю-соотечественнику правду.

Отчасти Шаламов всё-таки пытался улучшить письмом своё положение. Драматург Александр Гладков записал в дневнике в 1972 году с его слов, что письмо первоначально предназначалось для приёмной комиссии ССП и лишь потом попало в газету.  Друг Шаламова Борис Лесняк вспоминает слова писателя: «А как ты считаешь: я могу прожить на семьдесят рублей пенсии? После напечатания рассказов в «Посеве» двери всех московских редакций для меня оказались закрытыми. <…> Пустили, сволочи, рассказы в розлив и на вынос. Если бы напечатали книгой! Был бы другой разговор…» Последнее — художественное — соображение очень важно: «Колымские рассказы» композиционно организованы согласно авторскому замыслу, это цельное произведение. «В этом сборнике, — писал Шаламов, — можно заменить и переставить лишь некоторые рассказы, а главные, опорные, должны стоять на своих местах».

Самое остроумное соображение о мотивах Шаламова предложила 15   израильская исследовательница Леона Токер: письмо в «Литературную газету» было не актом публичного раскаяния и отречения от «Колымских рассказов», а попыткой проконтролировать их судьбу. Учитывая, что произведениям, выходившим в тамиздате и самиздате, дорога в официальные издания оказалась заказана, можно предположить, что таким способом Шаламов, наоборот, привлекает внимание к своим «Колымским рассказам», в зашифрованном виде протащив в официальную советскую печать первое и последнее упоминание о самом их существовании, а также их точное название и даже содержание (топоним «Колыма» говорил сам за себя), побуждая целевую аудиторию искать их в самиздате.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Берютти М. Варлам Шаламов: литература как документ // К столетию со дня рождения Варлама Шаламова. Материалы конференции. М., 2007. C. 199–208.
Варлам Шаламов в свидетельствах современников. Сборник. Личное издание, 2011.
Дубин Б. Протокол как букварь с картинками // Сеанс. 2013. № 55/56. С. 203–207.
Есипов В. Варлам Шаламов и его современники. Вологда: Книжное наследие, 2007.
Клоц Я. Варлам Шаламов между тамиздатом и Союзом советских писателей (1966–1978). К 50-летию выхода «Колымских рассказов» на Западе.
Лейдерман Н. «…В метельный, леденящий век» // Урал. 1992. № 3.
Михайлик Е. Кот, бегущий между Солженицыным и Шаламовым // Шаламовский сборник: Вып 3. / Сост. В. В. Есипов. Вологда: Грифон, 2002. C.101–114.
Неклюдов С. Третья Москва // Шаламовский сборник. Вып. 1. / Сост. В. В. Есипов. Вологда, 1994. С. 162–166.
Некрасов В. Варлам Шаламов. Публикация Виктора Кондырева. Рукопись хранится в отделе рукописей Российской национальной библиотеки (Санкт-Петербург). Ф. 1505. Ед. хр. 334. 10 л. Эл. ресурс: http://nekrassov-viktor.com/Books/Nekrasov-Varlam-Shalamov.aspx
Подорога В. Дерево мёртвых: Варлам Шаламов и время ГУЛАГа (Опыт отрицательной антропологии) // НЛО. 2013. № 120.
Рогинский А. От свидетельства к литературе // Варлам Шаламов в контексте мировой литературы и советской истории. Сб. статей / Сост. и ред. С. М. Соловьёв. М.: Литера, 2013. С. 12–14.
Синявский А. О «Колымских рассказах» Варлама Шаламова. Срез материала // Синявский А. Д. Литературный процесс в России. М.: РГГУ, 2003. С. 337–342.
Солженицын А. С Варламом Шаламовым // Новый мир. 1999. № 4. Рубрика «Дневник писателя».
Соловьёв С. Олег Волков — первый рецензент «Колымских рассказов» // Знамя. 2015. № 2. С. 174–180.
Сухих И. Жизнь после Колымы // Знамя. 2001. № 6. С. 198–207.
Фомичёв С. По пушкинскому следу // Шаламовский сборник. Вып. 3 / Сост. В. В. Есипов. Вологда: Грифон, 2002.
Шаламов В. Из записных книжек. Разрозненные записи <1962–1964 гг.> // Знамя. 1995. № 6.
Шаламов В. О прозе // Собрание сочинений: В 4 т. М.: Худож. лит.: Вагриус, 1998.
Юргенсон Л. Двойничество в рассказах Шаламова // Семиотика страха. Сборник статей / Сост. Н. Букс и Ф. Конт. М.: Русский институт: изд-во «Европа», 2005. С. 329–336.
Toker, L. Samizdat and the Problem of Authorial Control: The Case of Varlam Shalamov // Poetics Today. 2008. 29 (4). Pp. 735–758. Перевод с английского Марии Десятовой под редакцией автора.

«Мне удалось найти ту форму жизни, которая очень проста и в своей простоте отточена опытом поколений русской интеллигенции. Русская интеллигенция без тюрьмы, без тюремного опыта — не вполне русская интеллигенция».

18 июня 1907 года в городе Вологде в семье священника Тихона Николаевича Шаламова и его жены Надежды Александровны родился сын Варлаам (Варлам).

1914 г. — поступает в гимназию имени Александра Благословенного г. Вологды.

1923 г. — заканчивает единую трудовую школу второй ступени №6, располагавшуюся в бывшей гимназии.

1924 г. — уезжает из Вологды и поступает на работу дубильщиком на кожевенный завод г. Кунцево Московской области.

1926 г. — поступает по направлению от завода на 1-й курс Московского текстильного института и одновременно по свободному набору — на факультет советского права Московского государственного университета. Выбирает МГУ.

1927 г. (7 ноября) — участвует в демонстрации оппозиции к 10-летию Октября, проходившей под лозунгами «Долой Сталина!» и «Выполним завещание Ленина!».

1928 г. — посещение литературного кружка при журнале «Новый ЛЕФ».

19 февраля 1929 г. — арестовывается при облаве в подпольной типографии при печатании листовок под названием «Завещание Ленина». Получает за это как «социально-опасный элемент» 3 года заключения в лагерях.

13 апреля 1929 г. — после содержания в Бутырской тюрьме прибывает с этапом в Вишерский лагерь (Северный Урал). Работает на строительстве Березниковского химкомбината под руководством Э.П.Берзина, будущего начальника колымского Дальстроя. В лагере встречается с Галиной Игнатьевной Гудзь, будущей первой женой.

Октябрь 1931 г. — освобождается из исправительно-трудового лагеря, восстановлен в правах. Зарабатывает деньги на отъезд из Березниковского химкомбината.

1932 г. — возвращается в Москву и начинает работать в профсоюзных журналах «За ударничество» и «За овладение техникой». Встречается с Г.И.Гудзь.

1933 г. — приезжает в Вологду навестить родителей.

3 марта 1933 г. умирает отец Т.Н.Шаламов. Приезжает в Вологду на похороны.

29 июня 1934 г. — заключает брак с Г.И.Гудзь.

26 декабря 1934 г. — умирает мать Н.А.Шаламова. Приезжает в Вологду на похороны.

1934 — 1937 гг. — работает в журнале «За промышленные кадры».

13 апреля 1935 г. — рождается дочь Елена.

1936 г. — публикует первую новеллу «Три смерти доктора Аустино» в журнале «Октябрь» №1.

13 января 1937 г. — арестован за контрреволюционную троцкистскую деятельность и вновь помещен в Бутырскую тюрьму. Особым совещанием осужден на 5 лет заключения в исправительно — трудовых лагерях с использованием на тяжелых работах.

14 августа 1937 г. — с большой партией заключенных на пароходе прибывает в бухту Нагаево (Магадан).

Август 1937 — декабрь 1938 г. — работает в золотодобывающих забоях прииска «Партизан».

Декабрь 1938 г. — арестовывается по лагерному «делу юристов». Находится в следственной тюрьме в Магадане («Дом Васькова»).

Декабрь 1938 — апрель 1939 г. — находится в тифозном карантине магаданской пересыльной тюрьмы.

Апрель 1939 — август 1940 г. — работает в геологоразведочной партии на прииске «Черная речка» — землекопом, кипятильщиком, помощником топографа.

Август 1940 — декабрь 1942 г. — работает в угольных забоях лагерей «Кадыкчан» и «Аркагала».

22 декабря 1942 — май 1943 г. — работает на общих работах на штрафном прииске «Джелгала».

Май 1943 г. — арестовывается по доносу солагерников «за антисоветские высказывания» и за похвалу в адрес великого русского писателя И.А.Бунина.

22 июня 1943 г. — на суде в пос. Ягодном осужден за антисоветскую агитацию на 10 лет лагерей.

Осень 1943 г. — в состоянии «доходяги» попадает в лагерную больницу «Беличья» близ пос. Ягодное.

Декабрь 1943 — лето 1944 г. — работает в шахте на прииске «Спокойный».

Лето 1944 г. — арестовывается по доносу с тем же инкриминированием, но срока не получает, т.к. отбывает по той же статье.

Лето 1945 — осень 1945 г. — тяжело больным находится в больнице «Беличья». С помощью сочувствующих медиков выходит из предсмертного состояния. Остается временно в больнице культоргом и подсобным рабочим.

Осень 1945 г. — работает с лесорубами в тайге на зоне «Ключ Алмазный». Не выдержав нагрузки, решается на побег.

Осень 1945 — весна 1946 г. — в наказание за побег вновь направляется на общие работы на штрафной прииск «Джелгала».

Весна 1946 г. — на общих работах на прииске «Сусуман». С подозрением на дизентерию вновь попадает в больницу «Беличья». После выздоровления с помощью врача А.М.Пантюхова направляется на учебу на курсы фельдшеров в лагерную больницу на 23-й километр от Магадана.

Декабрь 1946 г. — после окончания курсов направляется на работу фельдшером хирургического отделения в Центральную больницу для заключенных «Левый берег» (пос. Дебин, 400 км от Магадана).

Весна 1949 — лето 1950 г. — работает фельдшером в поселке лесорубов «Ключ Дусканья». Начинает писать стихи, вошедшие затем в цикл «Колымские тетради».

1950 — 1951 гг. — работает фельдшером приемного покоя больницы «Левый берег».

13 октября 1951 г. — окончание срока заключения. В последующие два года по направлению треста «Дальстрой» работает фельдшером в поселках Барагон, Кюбюма, Лирюкован (Оймяконский район, Якутия). Цель — зарабатывание денег для отъезда с Колымы. Продолжает писать стихи и написанное отправляет через знакомого врача Е.А.Мамучашвили в Москву, к Б.Л.Пастернаку. Получает ответ. Начинается переписка двух поэтов.

13 сентября 1953 г. — увольнение из «Дальстроя».

12 ноября 1953 г. — возвращается в Москву, встречается с семьей.

13 ноября 1953 г. — встречается с Б.Л.Пастернаком, который помогает установить контакты с литературными кругами.

29 ноября 1953 г. — устраивается мастером в Озерецко-Неклюевском стройуправлении треста Центрторфстрой Калининской области (т.н. «101-й километр»).

23 июня 1954 — лето 1956 г. — работает агентом по снабжению на Решетниковском торфопредприятии Калининской обл. Живет в п. Туркмен, в 15 км от Решетникова.

1954 г. — начинает работу над первым сборником «Колымские рассказы». Расторгает брак с Г. И.Гудзь.

18 июля 1956 г. — получает реабилитацию за отсутствием состава преступления и увольняется с Решетниковского предприятия.

1956 г. — переезжает в Москву. Заключает брак с О.С.Неклюдовой.

1957 г. — работает внештатным корреспондентом журнала «Москва»,
Публикует первые стихи из «Колымских тетрадей» в журнале «Знамя», №5.

1957 — 1958 гг. — переносит тяжелое заболевание, приступы болезни Меньера, лечится в Боткинской больнице.

1961 г. — издает первую книжку стихов «Огниво». Продолжает работать над «Колымскими рассказами» и «Очерками преступного мира».

1962 — 1964 гг. — работает внештатным внутренним рецензентом журнала «Новый мир».

1964 г. — издает книгу стихов «Шелест листьев».

1964 — 1965 гг. — завершает сборники рассказов колымского цикла «Левый берег» и «Артист лопаты».

1966 г. — разводится с О.С.Неклюдовой. Знакомится с И.П.Сиротинской, в ту пору сотрудницей Центрального государственного архива литературы и искусства.

1966 — 1967 гг. — создает сборник рассказов «Воскрешение лиственницы».

1967 г. — издает книгу стихов «Дорога и судьба».

1968 — 1971 гг. — работает над автобиографической повестью «Четвертая Вологда».

1970 — 1971 гг. — работает над «Вишерским антироманом».

1972 г. — узнает о публикации на Западе, в издательстве «Посев», своих «Колымских рассказов». Пишет письмо в «Литературную газету» с протестом против самовольных незаконных изданий, нарушающих авторскую волю и право. Многие коллеги-литераторы воспринимают это письмо как отказ от «Колымских рассказов» и порывают отношения с Шаламовым.

1972 г. — издает книгу стихов «Московские облака». Принят в Союз писателей СССР.

1973 — 1974 гг. — работает над циклом «Перчатка, или КР-2» (заключительным циклом «Колымских рассказов»).

1977 г. — издает книгу стихов «Точка кипения». В связи с 70-летием представлен к ордену «Знак почета», но награды не получает.

1978 г. — в Лондоне, в издательстве «Оверсиз пабликейшнз» (Overseas Publications), выходит книга «Колымские рассказы» на русском языке. Издание осуществлено также вне воли автора. Здоровье Шаламова резко ухудшается. Начинает терять слух и зрение, учащаются приступы болезни Меньера с потерей координации движений.

1979 г. — с помощью друзей и Союза писателей направляется в пансионат для престарелых и инвалидов.

1980 г. — получил известие о присвоении ему премии французского Пен-клуба, но премии так и не получил.

1980 — 1981 гг. — переносит инсульт. В минуты подъема читает стихи навещавшему его любителю поэзии А.А.Морозову. Последний публикует их в Париже, в «Вестнике русского христианского движения».

14 января 1982 г. — по заключению медкомиссии переводится в пансионат для психохроников.

17 января 1982 г. — умирает от крупозного воспаления легких. Похоронен на Кунцевском кладбище г. Москвы.

Биография составлена И.П.Сиротинской, уточнения и дополнения — В.В.Есипов.

Кроме этой
краткой биографической сводки, о судьбе Шаламова можно прочитать его
автобиографию «Несколько моих жизней», а также книгу Ирины
Сиротинской «Мой друг Варлам Шаламов». Другие биографические материалы
читайте в разделе «Воспоминания».

---

Все права на распространение и использование произведений Варлама
Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы
сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование
материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru.
Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.

История создания ‘Колымских рассказов’

Содержание

Введение

. Краткая биографическая справка

. История создания «Колымских рассказов»

.1 Основные темы и мотивы творчества Шаламова

.2 Контекст жизни в период создания «Колымских рассказов»

. Анализ нескольких рассказов из цикла «Колымские рассказы»

.1 Общий анализ «Колымских рассказов»

.2 Анализ нескольких рассказов из сборника «Колымские рассказы»

Заключение

Библиографический список

Введение

«Колымские рассказы» — попытка поставить и решить какие- то важные нравственные вопросы времени, вопросы, которые просто не могут быть разрешены на другом материале. Вопрос встречи человека и мира, борьба человека с государственной машиной, правда этой борьбы, борьба за себя, внутри себя — и вне себя. Возможно ли активное влияние на свою судьбу, перемалываемую зубьями государственной машины, зубьями зла. Иллюзорность и тяжесть надежды. Возможность опереться на другие силы, чем надежда…

В. Шаламов

Шаламов — мастер натуралистических описаний. В конце 80х годов в связи с выдвинутыми идеями «перестройки», «нового мышления» на широкого читателя обрушился поток запрещенной прежде литературы. Начали публиковаться произведения на так называемую «лагерную тему», которая до этого времени была представлена лишь повестью А.И.Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Литературно-художественные периодические журналы отдали свои страницы произведениям Н.Мандельштам, Е.Гинзбург, Л.Разгона, А. Жигулина, В.Шаламова; свет увидели романы О.Волкова, Ю.Домбровского.

Творчеству В.Т.Шаламова выпала участь, определенная особенностями переходного времени: поверхностное прочтение, спешные выводы и зачисление в «лагерную тему», имеющую теперь, как многие считают, лишь историческую ценность. Для многих не только рядовых читателей, но и литературоведов Шаламов так и остался создателем «Колымских рассказов».

Шаламов — писатель особого сорта и с особым творчеством, представляющее не только художественное, но и историческое значение для русской литературы. Шаламов — это рупор эпохи, который нашел в себе силы рассказать об пережитых ужасах ГУЛАГа без утаек, прикрас, но с совершенной документальной достоверностью. Взгляд Шаламова — это взгляд изнутри.

Целью нашей работы является попытка исследовать, какое влияние оказывает контекст жизни писателя. В данном случае В. Шаламова, на его творчество.

Творчество В.Шаламова дает возможность социального морализирования. В.Есипов пишет: «[Шаламов] изначально ориентировался на правду как норму литературы и норму бытия (выделено автором — И.Н.). За этим — огромная вера Шаламова в неискоренимость абсолютных человеческих ценностей, которые рано или поздно вернутся в его страну». Художник не побоялся рассказать неприятное, показать страшное в человеке — не для того, чтобы мы напугались, содрогнулись, но чтобы узнали. В.Шаламов, показав «расчеловечивание» мира, оказался пророком: жестокость нарастает повсюду. Писатель никогда не эстетизировал бесчеловечность. Он стремился, чтобы читатель увидел и оценил, что это такое в реальной жизни. И если действительно кого-то произведения В.Шаламова учат ненависти к произволу, жестокости (хотя он и не пытался никого учить), то эта «прививка» и необходима, и актуальна. Не только в сталинских лагерях — в самой сущности человеческого существования стал заметен смертоносный нарыв. Все дозволено — страшная реальность истории человечества, которой необходимо противостоять.

1. Краткая биографическая справка

июня 1907 года в городе Вологде в семье священника Тихона Николаевича Шаламова и его жены Надежды Александровны родился сын Варлаам (Варлам).

1914 г. — поступает в гимназию имени Александра Благословенного г. Вологды.

1923 г. — заканчивает единую трудовую школу второй ступени №6, располагавшуюся в бывшей гимназии.

1924 г. — уезжает из Вологды и поступает на работу дубильщиком на кожевенный завод г. Кунцево Московской области.

1926 г. — поступает по направлению от завода на 1-й курс Московского текстильного института и одновременно по свободному набору — на факультет советского права Московского государственного университета. Выбирает МГУ.

1927 г. (7 ноября) — участвует в демонстрации оппозиции к 10-летию Октября, проходившей под лозунгами «Долой Сталина!» и «Выполним завещание Ленина!».

1928 г. — посещение литературного кружка при журнале «Новый ЛЕФ».

19 февраля 1929 г. — арестовывается при облаве в подпольной типографии при печатании листовок под названием «Завещание Ленина». Получает за это как «социально-опасный элемент» 3 года заключения в лагерях.

13 апреля 1929 г. — после содержания в Бутырской тюрьме прибывает с этапом в Вишерский лагерь (Северный Урал). Работает на строительстве Березниковского химкомбината под руководством Э.П.Берзина, будущего начальника колымского Дальстроя. В лагере встречается с Галиной Игнатьевной Гудзь, будущей первой женой.

Октябрь 1931 г. — освобождается из исправительно-трудового лагеря, восстановлен в правах. Зарабатывает деньги на отъезд из Березниковского химкомбината.

1932 г. — возвращается в Москву и начинает работать в профсоюзных журналах «За ударничество» и «За овладение техникой». Встречается с Г.И.Гудзь.

1933 г. — приезжает в Вологду навестить родителей.

3 марта 1933 г. умирает отец Т.Н.Шаламов. Приезжает в Вологду на похороны.

29 июня 1934 г. — заключает брак с Г.И.Гудзь.

26 декабря 1934 г. — умирает мать Н.А.Шаламова. Приезжает в Вологду на похороны.

1934 — 1937 гг. — работает в журнале «За промышленные кадры».

13 апреля 1935 г. — рождается дочь Елена.

1936 г. — публикует первую новеллу «Три смерти доктора Аустино» в журнале «Октябрь» №1.

13 января 1937 г. — арестован за контрреволюционную троцкистскую деятельность и вновь помещен в Бутырскую тюрьму. Особым совещанием осужден на 5 лет заключения в исправительно — трудовых лагерях с использованием на тяжелых работах.

14 августа 1937 г. — с большой партией заключенных на пароходе прибывает в бухту Нагаево (Магадан).

Август 1937 — декабрь 1938 г. — работает в золотодобывающих забоях прииска «Партизан».

Декабрь 1938 г. — арестовывается по лагерному «делу юристов». Находится в следственной тюрьме в Магадане («Дом Васькова»).

Декабрь 1938 — апрель 1939 г. — находится в тифозном карантине магаданской пересыльной тюрьмы.

Апрель 1939 — август 1940 г. — работает в геологоразведочной партии на прииске «Черная речка» — землекопом, кипятильщиком, помощником топографа.

Август 1940 — декабрь 1942 г. — работает в угольных забоях лагерей «Кадыкчан» и «Аркагала».

22 декабря 1942 — май 1943 г. — работает на общих работах на штрафном прииске «Джелгала».

Май 1943 г. — арестовывается по доносу солагерников «за антисоветские высказывания» и за похвалу в адрес великого русского писателя И.А.Бунина.

22 июня 1943 г. — на суде в пос. Ягодном осужден за антисоветскую агитацию на 10 лет лагерей.

Осень 1943 г. — в состоянии «доходяги» попадает в лагерную больницу «Беличья» близ пос. Ягодное.

Декабрь 1943 — лето 1944 г. — работает в шахте на прииске «Спокойный».

Лето 1944 г. — арестовывается по доносу с тем же инкриминированием, но срока не получает, т.к. отбывает по той же статье.

Лето 1945 — осень 1945 г. — тяжело больным находится в больнице «Беличья». С помощью сочувствующих медиков выходит из предсмертного состояния. Остается временно в больнице культоргом и подсобным рабочим.

Осень 1945 г. — работает с лесорубами в тайге на зоне «Ключ Алмазный». Не выдержав нагрузки, решается на побег.

Осень 1945 — весна 1946 г. — в наказание за побег вновь направляется на общие работы на штрафной прииск «Джелгала».

Весна 1946 г. — на общих работах на прииске «Сусуман». С подозрением на дизентерию вновь попадает в больницу «Беличья». После выздоровления с помощью врача А.М.Пантюхова направляется на учебу на курсы фельдшеров в лагерную больницу на 23-й километр от Магадана.

Декабрь 1946 г. — после окончания курсов направляется на работу фельдшером хирургического отделения в Центральную больницу для заключенных «Левый берег» (пос. Дебин, 400 км от Магадана).

Весна 1949 — лето 1950 г. — работает фельдшером в поселке лесорубов «Ключ Дусканья». Начинает писать стихи, вошедшие затем в цикл «Колымские тетради».

1950 — 1951 гг. — работает фельдшером приемного покоя больницы «Левый берег».

13 октября 1951 г. — окончание срока заключения. В последующие два года по направлению треста «Дальстрой» работает фельдшером в поселках Барагон, Кюбюма, Лирюкован (Оймяконский район, Якутия). Цель — зарабатывание денег для отъезда с Колымы. Продолжает писать стихи и написанное отправляет через знакомого врача Е.А.Мамучашвили в Москву, к Б.Л.Пастернаку. Получает ответ. Начинается переписка двух поэтов.

13 сентября 1953 г. — увольнение из «Дальстроя».

12 ноября 1953 г. — возвращается в Москву, встречается с семьей.

13 ноября 1953 г. — встречается с Б.Л.Пастернаком, который помогает установить контакты с литературными кругами.

29 ноября 1953 г. — устраивается мастером в Озерецко-Неклюевском стройуправлении треста Центрторфстрой Калининской области (т.н. «101-й километр»).

23 июня 1954 — лето 1956 г. — работает агентом по снабжению на Решетниковском торфопредприятии Калининской обл. Живет в п. Туркмен, в 15 км от Решетникова.

1954 г. — начинает работу над первым сборником «Колымские рассказы». Расторгает брак с Г. И.Гудзь.

18 июля 1956 г. — получает реабилитацию за отсутствием состава преступления и увольняется с Решетниковского предприятия.

1956 г. — переезжает в Москву. Заключает брак с О.С.Неклюдовой.

1957 г. — работает внештатным корреспондентом журнала «Москва», Публикует первые стихи из «Колымских тетрадей» в журнале «Знамя», №5.

1957 — 1958 гг. — переносит тяжелое заболевание, приступы болезни Меньера, лечится в Боткинской больнице.

1961 г. — издает первую книжку стихов «Огниво». Продолжает работать над «Колымскими рассказами» и «Очерками преступного мира».

1964 г. — издает книгу стихов «Шелест листьев».

1964 — 1965 гг. — завершает сборники рассказов колымского цикла «Левый берег» и «Артист лопаты».

1966 г. — разводится с О.С.Неклюдовой. Знакомится с И.П.Сиротинской, в ту пору сотрудницей Центрального государственного архива литературы и искусства.

1966 — 1967 гг. — создает сборник рассказов «Воскрешение лиственницы».

1967 г. — издает книгу стихов «Дорога и судьба».

1968 — 1971 гг. — работает над автобиографической повестью «Четвертая Вологда».

1970 — 1971 гг. — работает над «Вишерским антироманом».

1972 г. — узнает о публикации на Западе, в издательстве «Посев», своих «Колымских рассказов». Пишет письмо в «Литературную газету» с протестом против самовольных незаконных изданий, нарушающих авторскую волю и право. Многие коллеги-литераторы воспринимают это письмо как отказ от «Колымских рассказов» и порывают отношения с Шаламовым.

1972 г. — издает книгу стихов «Московские облака». Принят в Союз писателей СССР.

1973 — 1974 гг. — работает над циклом «Перчатка, или КР-2» (заключительным циклом «Колымских рассказов»).

1977 г. — издает книгу стихов «Точка кипения». В связи с 70-летием представлен к ордену «Знак почета», но награды не получает.

1978 г. — в Лондоне, в издательстве «Оверсиз пабликейшнз» (Overseas Publications), выходит книга «Колымские рассказы» на русском языке. Издание осуществлено также вне воли автора. Здоровье Шаламова резко ухудшается. Начинает терять слух и зрение, учащаются приступы болезни Меньера с потерей координации движений.

1979 г. — с помощью друзей и Союза писателей направляется в пансионат для престарелых и инвалидов.

1980 г. — получил известие о присвоении ему премии французского Пен-клуба, но премии так и не получил.

1980 — 1981 гг. — переносит инсульт. В минуты подъема читает стихи навещавшему его любителю поэзии А.А.Морозову. Последний публикует их в Париже, в «Вестнике русского христианского движения».

14 января 1982 г. — по заключению медкомиссии переводится в пансионат для психохроников.

17 января 1982 г. — умирает от крупозного воспаления легких. Похоронен на Кунцевском кладбище г. Москвы.

.1 Основные темы и мотивы творчества В. Шаламова

век оказался одним из самых страшных столетий за всю историю человечества. Поколеблены или вовсе разрушаются вековые представления о незыблемости вечных истин — добра, нравственности, гуманности. XX век, обнажив скверные стороны человеческой сущности, показал беспомощность человека перед злом, воплощенном в Системе, в государственных структурах. Хрупким оказался нравственный слой человеческой души, треснувший под напором тоталитаризма.

Мартиролог поэтов XX века длиннее, их мучения ужаснее. Расстреляны Гумилев, Пильняк, Бабель, Корнилов, Васильев. Смерть от рака настигла Твардовского, Гроссмана, Трифонова. Лагерь убил Мандельштама. Трагичен уход Маяковского, Есенина, Цветаевой, Фадеева.

Но даже на этом фоне судьба Варлама Тихоновича Шаламова исключительна. Его лагерный опыт уникален и не повторен, к счастью, ни одним другим художником.

При жизни Варлам Шаламов был неудобным человеком и после смерти — при том, что его произведения включены в школьную программу, — остается чрезвычайно неудобным писателем, поскольку его взгляды на историю, на эволюцию разума, на моральный прогресс цивилизации идут вразрез с общепринятыми теориями прекраснодушных гуманитариев.

Шаламов и не любил эпитеты. Бесстрастная речь очевидца — вот его метод. Произведения В.Шаламова, безусловно, имеют значение исторического свидетельства. Он сам прошел те круги ада, о которых рассказал, его проза — воплощение в слове кровоточащей памяти художника. Недаром его рассказы Ф.Сучков назвал «показаниями» автора. Да и сам Шаламов «Колымские рассказы» считал документом. Он ничего не объясняет, не вдается в анализ, не вскрывает подоплеку, не дает панорамы. На первый взгляд, его тексты — цепь частных эпизодов. Вот кто-то сгнил заживо, вот другого зарезали из-за теплой фуфайки. Вот выясняется, что поговорка «работать, как лошадь» неверна: лошади гораздо менее выносливы, чем люди. Вот сцена раздачи и поедания селедки, которая вся, с головой, шкурой, хвостом и костями, рассасывается в беззубых арестантских ртах. Вот один ест сгущенное молоко, а десять стоят вокруг и смотрят — не ждут, когда их угостят, а просто смотрят, не в силах отвести глаз. Рассказы короткие, иные на две-три страницы, почти миниатюры. Сюжетов, в общепринятом смысле, нет. Выделить какой-либо один или несколько рассказов — «лучших», «наиболее характерных» — невозможно. Шаламова можно начинать читать с любого места, с полуфразы — мгновенное погружение обеспечено. Холод, голод, цинга, туберкулез, холера, физическое и нервное истощение, деградация и распад личности, равнодушие и жестокость, на каждой странице смерть, в каждом абзаце апокалипсис.

Лагерники Шаламова не трудолюбивы и не умеют жить. Они умирают. Они — полулюди-полузвери. Они сломаны и расплющены. Они пребывают в параллельной вселенной, где элементарные физические законы поставлены с ног на голову. Они озабочены — буквально — существованием «от забора до обеда».

Шаламов рассматривает не личность, а пепел, оставшийся при ее сгорании. Шаламова интересует не человеческое достоинство, а его прах.

Лагерь Шаламова — королевство абсурда, где все наоборот. Черное — это белое. Жизнь — это смерть. Болезнь — это благо, ведь заболевшего отправят в госпиталь, там хорошо кормят, там можно хоть на несколько дней отсрочить свою гибель.

В рассказе «Тишина» начальство в порядке эксперимента досыта накормило бригаду доходяг, — чтоб работали лучше. Доходяги тут же бросили работу и устроились переваривать и усваивать невиданную двойную пайку, а самый слабый — покончил с собой. Еда сообщила ему силы, и он потратил эти силы на самое главное и важное: на самоубийство.

В рассказе «Хлеб» герою невероятно повезло: его отправляют работать на хлебозавод. Бригадир ведет его в кочегарку, приносит буханку хлеба — но истопник, презирая бригадира, за его спиной швыряет старую буханку в топку и приносит гостю свежую, еще теплую. А что герой? Он не ужаснулся расточительности истопника. Он не изумлен благородством жеста: выбросить черствый хлеб, принести голодному свежий. Он ничего не чувствует, он слишком слаб, он лишь равнодушно фиксирует происходящее.

Фамилии и характеры персонажей Шаламова не запоминаются. Нет метафор, афоризмов, никакой лирики, игры ума, никаких остроумных диалогов. Многие ставят это в упрек автору «Колымских рассказов». Утверждают, что Шаламов слаб как художник слова, как «литератор», обвиняют его в репортерстве и клеймят как мемуариста. На самом деле тексты Шаламова, при всем их кажущемся несовершенстве, изощренны и уникальны. Персонажи одинаковы именно потому, что в лагере все одинаковы. Нет личностей, нет ярких людей. Никто не балагурит, не сыплет пословицами. Рассказчик сух, а по временам и косноязычен — ровно в той же степени, как косноязычны лагерники. Рассказчик краток — так же, как кратка жизнь лагерника. Фраза Шаламова ломается, гнется, спотыкается — точно так же, как ломается, гнется и спотыкается лагерник. Но вот рассказ «Шерри-бренди», посвященный смерти Мандельштама, — здесь Шаламов уже работает практически белым стихом: ритмичным, мелодичным и безжалостным.

Шаламов последовательный и оригинальный художник. Достаточно изучить его эссе «О прозе», где он, например, заявляет, что текст должен создаваться только по принципу «сразу набело» — любая позднейшая правка недопустима, ибо совершается уже в другом состоянии ума и чувства.

«Чувство» — определяющая категория Шаламова. Рассуждениями о чувстве, подлинном и мнимом, полны его эссе и записные книжки. Способность и стремление к передаче подлинного чувства выводят Шаламова из шеренги «бытописателей», «этнографов», «репортеров», доказывают его самобытность.

Именно Шаламов подробно и аргументировано заявил: не следует переоценивать человека. Человек велик — но он и ничтожен. Человек благороден — но в той же степени подл и низок. Человек способен нравственно совершенствоваться, но это медленный процесс, длиной в столетия, и попытки ускорить его обречены на провал.

Его произведения — абсолютно отдельно стоящий остров в архипелаге «лагерной прозы». Неповторимое писательское видение, постоянное ощущение края жизни, за которым — лишь безумие, особые художественные приемы, отрицание классических реалистических традиций — все вобрала эта проза.

Варлам Шаламов — реалист. Но окружающая его действительность сюрреалистична. Страшные картинки умеют создавать и авторы западных триллеров — но они постянно балансируют на грани черного юмора и самопародии, особенно часто впадая именно в эту последнюю. В.Шаламов ни в малой мере не стремится «пощекотать нервы». В мире, полном зла и насилия, искусство, даже страшное и жестокое, выступает как носитель добра и надежды благодаря своей духовной чистоте.

Глубочайший, может быть, далеко не оцененный смысл творчества В.Шаламова в том, что всей художественной тканью своих произведений он отстаивает самоценность жизни: цель жизни — не в «построении» чего бы то ни было, она — в самой жизни.

.2 Контекст жизни в период создания «Колымских рассказов»

«Колымские рассказы» Варлама Шаламова — это борьба против забвения. Их цель — создать памятный след там, где любое воспоминание о лагере вырвано, уничтожено. Помимо этого, они рассматривают трудность передачи и описания лагерного опыта. Тело автора, которым он может как свидетель задокументировать истинность собственных слов, к этому не годно: это совершенно другое тело, не то, что выстрадало лагерь. Как Примо Леви, Шаламов обращается к амбивалентной метафоре протеза. Воспоминание — это, с одной стороны, «протез» опыта; с другой — искалеченное тело не могло бы говорить без этого протеза.

Варлам Тихонович Шаламов, писатель и поэт, родился в городе Вологда в 1907 году. Едва вступив в сознательный возраст, Варлам уехал в Москву и в 1926 году поступил в Московский университет.

Именно тогда был взят курс на индустриализацию. Всеобщая грамотность, гигантские стройки, Маяковский, стрелковые кружки, «наш ответ Чемберлену», Осоавиахим1, роман Алексея Толстого «Аэлита» — юный Шаламов оказался среди восторженных, едва ли не экзальтированных сверстников, которые построение нового мира полагали задачей двух-трех ближайших лет.

Если тебе двадцать два года, целью может быть только мировая революция. Иначе нельзя.

Образованная молодежь не хотела революции по Сталину — унылой, бюрократической, застегнутой на все пуговицы революции, где предлагалось задвинуть засовы, ощетиниться и враждовать со всем миром. Молодежь хотела революцию Троцкого: непрерывную, всемирную, для всех, круглосуточно.

Но тогда, в 1929-м, Троцкий был изгнан из РСФСР, оппозиция разгромлена, молодой сын священника Варлам Шаламов обвинен в распространении «Завещания Ленина».

Три года заключения не остудили его пыла. Пять лет проходят спокойно: Шаламов опять в Москве, работает в мелких отраслевых журнальчиках. Пишет стихи, пробует себя в прозе.

Шаламов начал печататься в 1934 году, но за период с 1934 по 1937 гг. на его публикации не последовало отклика критики. По злой иронии судьбы в журнале «Вокруг света» № 12 за 1936 год сразу после публикации рассказа Шаламова «Возвращение» последовал рассказ Д.Дара «Магадан», в котором в романтическом стиле повествовалось о Колыме, о людях, чья судьба связана с освоением этого дикого края. «Здесь все может быть и здесь все будет, потому что хозяева этого края — большевики, для которых нет ничего невозможного», — патетически завершал свой рассказ Д.Дар (3). Для Шаламова этот край стал не только местом заключения, но и местом, где происходило формирование его как поэта и писателя.

В 1936-м Шаламов опубликовал с небольшой рассказ «Три смерти доктора Аустино». Но времена меняются, неблагонадежным перестают доверять. В 1937-м забирают всех, кого можно подозревать хоть в чем-нибудь. Забрали и Шаламова.

В СССР рабский труд заключенных был важной составляющей экономики. Заключенные работали там, где не желали работать обычные люди. Гениальный тиран, Сталин поделил подданных на две части: те, кто находился на свободе, каждый день ждали ареста и были легко управляемы; те, кто уже сидел в лагере, были низведены до животного состояния и управляемы были еще легче. На северо-востоке евразийского материка существовала колоссальная империя, где на территории, в несколько раз превосходившей площадь Европы, не было почти ничего, кроме лагерей, и руководители этой империи имели власть и могущество стократ большее, нежели римские цезари. Империя сталинских лагерей не имела прецедентов в мировой истории.

Он вернулся из колымской мясорубки в возрасте сорока семи лет, в 1954-м. Общий стаж отсиженного — семнадцать лет.

…И снова, как тридцать лет назад, в Москве события, снова горят глаза, снова все полны предчувствий великих перемен. Сталин мертв и вынесен из Мавзолея. Культ личности осужден. Из лагерей освобождены несколько миллионов каторжан. Война окончена, тирания побеждена — дальше все будет хорошо. Пышным цветом цветет самиздат (еще бы, теперь — можно, теперь не сажают). Шаламов — активнейший участник самиздата. Правда, пока официальные журналы его не берут. Даже лирику. Не говоря уже о рассказах. Но рассказы все знают. Рассказы слишком страшны — прочитав любой, нельзя не запомнить.

Он пытается опубликовать свои тексты тогда же, в конце 1950-х. Но его ждет разочарование. Легендарной публикацией в «Новом мире» рассказа Солженицына «Один день Ивана Денисовича» лагерная тема в официальной советской литературе была открыта — и закрыта. Хрущев швырнул либеральным интеллигентам, «прогрессивному человечеству» кость — второй не последовало. Нужна лагерная проза — вот вам лагерная проза, литературное свидетельство из первых уст, пожалуйста. А Шаламов не нужен. Достаточно одного Солженицына.

Неизвестно, что хуже: семнадцать лет просидеть в лагерях — или на протяжении двух десятилетий создавать нестандартную, передовую прозу безо всякой надежды опубликовать ее.

Колыма отобрала у него все здоровье. Он страдал болезнью Меньера, мог потерять сознание в любой момент, на улицах его принимали за пьяного. Его рассказы были «бестселлерами самиздата», ими зачитывались — сам писатель жил в крошечной комнатке, едва не впроголодь. Тем временем Хрущева сменил Брежнев; трагические лагерные истории о сгнивших, замерзших, обезумевших от голода людях мешали строить развитой социализм, и советская система сделала вид, что Варлама Шаламова не существует.

год. Шаламов публикует в «Литературной газете» открытое письмо: резко, даже грубо осуждает публикацию своих рассказов эмигрантским издательством «Посев». Воинствующие диссиденты тут же отворачиваются от старика. Они думали, что он будет с ними. Они думали, что Шаламов — этакий «Солженицын-лайт». Они ничего не поняли. Точнее, это Шаламов уже все понимал, а они — не сумели. Миллионы заживо сгнивших на Колыме никогда не интересовали Запад. Западу надо было повалить «империю зла». Западу в срочном порядке требовались профессиональные антикоммунисты. Солженицын, страстно мечтавший «пасти народы», отлично подошел, но его было мало — еще бы двоих или троих в комплект… Однако Шаламов был слишком щепетилен, он не желал, чтобы чьи-то руки, неизвестно насколько чистые, размахивали «Колымскими рассказами» как знаменем. Шаламов считал, что документальным свидетельством человеческого несовершенства нельзя размахивать.

По Шаламову, сталинский лагерь являлся свидетельством банкротства не «советской» идеи, или «коммунистической» идеи, а всей гуманистической цивилизации XX века. При чем тут коммунизм или антикоммунизм? Это одно и то же.

Варлам Шаламов умер в 1982 году. Умер, как и положено умереть русскому писателю: в нищете, в лечебнице для душевнобольных стариков. И даже еще кошмарнее: по дороге из дома престарелых в дом для умалишенных. Канон ужасного финала был соблюден до мелочей. Человек при жизни прошел ад — и ад последовал за ним: в 2000 году надгробный памятник писателю был осквернен, бронзовый монумент похитили. Кто это сделал? Разумеется, внуки и правнуки добычливых Платонов Каратаевых и Иван-Денисычей. Сдали на цветной металл. Думается, сам Шаламов не осудил бы похитителей: чего не сделаешь ради того, чтобы выжить? Колымские рассказы учат, что жизнь побеждает смерть и плохая жизнь лучше хорошей смерти. Смерть статична и непроницаема, тогда как жизнь подвижна и многообразна. И вопрос, что сильнее — жизнь или смерть, Шаламов, как всякий гений, решает в пользу жизни.

Официальное признание Варлама Шаламова началось во второй половине 1980-х годов, когда в Советском Союзе стала публиковаться -вначале в журналах, а затем и в отдельных сборниках — его проза.

Есть и кафкианское послесловие к судьбе русского Данте: по первой, 1929 года, судимости Шаламов был реабилитирован только в 2002 году, когда были найдены документы, якобы ранее считавшиеся утраченными. Не прошло и ста лет, как признанный во всем мире писатель наконец прощен собственным государством.

Чем далее гремит и звенит кастрюльным звоном бестолковый русский капитализм, в котором нет места ни уважению к личности, ни трудолюбию, ни порядку, ни терпению, — тем актуальнее становится литература Варлама Шаламова.

Конечно, современная Россия — не Колыма, не лагерь, не зона, и граждане ее не умирают от голода и побоев. Но именно в современной России хорошо заметен крах идей «морального прогресса». Наша действительность есть топтание на месте под громкие крики «Вперед, Россия!». Презираемое лагерником Шаламовым «прогрессивное человечество» уже сломало себе мозги, но за последние полвека не смогло изобрести ничего лучше «общества потребления» — которое, просуществовав считанные годы, потребило само себя и лопнуло. Мгновенно привить российскому обществу буржуазно-капиталистический тип отношений, основанный на инстинкте личного благополучия, не получилось. Экономический рывок провалился. Идея свободы обанкротилась. Интернет — территория свободы — одновременно стал всемирной клоакой. Социологический конкурс «Имя Россия» показал, что многие миллионы граждан до сих пор трепещут перед фигурой товарища Сталина. Еще бы, ведь при нем был порядок! Благополучие до сих пор ассоциируется с дисциплиной, насаждаемой извне, насильственно, а не возникающей изнутри личности как ее естественная потребность. Ожидаемого многими православного воцерковления широких масс не произошло. Обменивая нефть на телевизоры, Россия на всех парах несется, не разбирая дороги, без Бога, без цели, без идеи, подгоняемая демагогическими бреднями о прогрессе ради прогресса.

2. Анализ нескольких рассказов из цикла «Колымские рассказы»

.1 Общий анализ «Колымских рассказов»

Сложно представить, какого душевного напряжения стоили Шаламову эти рассказы. Хотелось бы остановиться на композиционных особенностях «Колымских рассказов». Сюжеты рассказов на первый взгляд несвязанны между собой, тем не менее они являются композиционно целостными. «Колымские рассказы» состоят их 6 книг, первая из которых так и называется — «Колымские рассказы», далее примыкают книги «Левый берег», «Артист лопаты», «Очерки преступного мира», «Воскрешение лиственницы», «Перчатка, или КР-2».

В рукописи В. Шаламова «Колымские рассказы» 33 рассказа — и совсем маленьких (на 1 — 3 странички), и побольше. Чувствуется сразу, что написаны они квалифицированным, опытным литератором. Большинство прочитывается с интересом, имеет острый сюжет (но и бессюжетные новеллы построены продуманно и интересно), написаны ясным и образным языком (и даже, хотя повествуется в них главным образом о «блатном мире», в рукописи не ощущается увлечения арготизмами). Так что, если вести речь о редактировании в смысле стилистической правки, «утряски» композиции рассказов и т. п., то в такой доработке рукопись, в сущности, не нуждается.

Шаламов — мастер натуралистических описаний. Читая его рассказы, мы погружаемся в мир тюрем, пересыльных пунктов, лагерей. Повествование в рассказах ведется от третьего лица. Сборник — это как бы жутковатая мозаика, каждый рассказ — фотографический кусочек повседневной жизни заключенных, очень часто — «блатарей», воров, жуликов и убийц, находящихся в местах заключения. Все герои Шаламова — люди разные: военные и гражданские, инженеры и рабочие. Они свыклись с лагерной жизнью, впитали в себя ее законы. Порой, глядя на них, мы не знаем, кто они: разумные ли существа или животные, в которых живет один лишь инстинкт — выжить во что бы то ни стало. Комичной кажется нам сценка из рассказа Утка, когда человек пытается поймать птицу, а та оказывается умнее его. Но постепенно понимаем всю трагичность этой ситуации, когда охота не привела ни к чему, кроме как к обмороженным навек пальцам и потерянным надеждам о возможности быть вычеркнутым из зловещего списка. Но в людях еще живут представления о милосердии, сострадании, совестливости. Просто все эти чувства укрыты под броней лагерного опыта, позволяющего выжить. Потому непозорным считается обмануть кого-либо или съесть еду на глазах у голодных сотоварищей, как делает это герой рассказа Сгущенное молоко. Но сильнее всего в заключенных — жажда свободы. Пусть на миг, но они хотели ею насладиться, почувствовать ее, а потом и умереть не страшно, но ни в коем случае не в плен — там смерть. Потому главный герой рассказа Последний бой майора Пугачева предпочитает убить себя, но не сдаться.

«Мы научились смирению, мы разучились удивляться. У нас не было гордости, себялюбия, самолюбия, а ревность и страсть казались нам марсианскими понятиями, и притом пустяками», — писал Шаламов.

Автор подробнейшим образом (кстати, есть ряд случаев, когда одни и те же — буквально, дословно — описания тех или иных сцен встречаются в нескольких рассказах) описывает все — как спят, просыпаются, едят, ходят, одеваются, работают, «развлекаются» заключенные; как зверски относятся к ним конвойные, врачи, лагерное начальство. В каждом рассказе говорится о непрерывно сосущем голоде, о постоянном холоде, болезнях, о непосильной каторжной работе, от которой валятся с ног, о беспрерывных оскорблениях и унижениях, о ни на минуту не оставляющем душу страхе быть обиженным, избитым, искалеченным, зарезанным «блатарями», которых побаивается и лагерное начальство. Несколько раз В. Шаламов сравнивает жизнь этих лагерей с «Записками из Мертвого дома» Достоевского и приходит каждый раз к выводу, что «Мертвый дом» Достоевского — это рай земной сравнительно с тем, что испытывают персонажи «Колымских рассказов». Единственно, кто благоденствует в лагерях — это воры. Они безнаказанно грабят и убивают, терроризируют врачей, симулируют, не работают, дают направо и налево взятки — и живут неплохо. На них никакой управы нет. Постоянные мучения, страдания, изнуряющая работа, загоняющая в могилу — это удел честных людей, которые загнаны сюда по обвинению в контрреволюционной деятельности, но на самом деле являются людьми, ни в чем неповинными.

И вот перед нами проходят «кадры» этого страшного повествования: убийства во время карточной игры («На представку»), выкапывание трупов из могил для грабежа («Ночью»), умопомешательство («Дождь»), религиозный фанатизм («Апостол Павел»), смерти («Тетя Поля»), убийства («Первая смерть»), самоубийства («Серафим»), беспредельное владычество воров («Заклинатель змей»), варварские методы выявления симуляции («Шоковая терапия»), убийства врачей («Красный крест»), убийства заключенных конвоем («Ягоды»), убийство собак («Сука Тамара»), поедание человеческих трупов («Тайга золотая») и так далее и все в таком же духе.

При этом все описания очень зримые, очень детализированные, часто с многочисленными натуралистическими подробностями.

Через все описания проходят основные эмоциональные мотивы — чувство голода, превращающее каждого человека в зверя, страх и приниженность, медленное умирание, безграничный произвол и беззаконие. Все это фотографируется, нанизывается, ужасы нагромождаются без всяких попыток как-то все осмыслить, разобраться в причинах и следствиях описываемого.

Если говорить о мастерстве Шаламова — художника, о его манере изложения, то следует отметить, что язык его прозы — простой, предельно точный. Интонация повествования — спокойная, без надрыва. Сурово, лаконично, без каких-либо попыток психологического анализа, даже где-то документально писатель говорит о происходящем. Шаламов добивается ошеломляющего воздействия на читателя путем контраста спокойствия неспешного, спокойного повествования автора и взрывного, ужасающего содержания

Что удивительно, писатель нигде не впадает в патетический надрыв, нигде не рассыпается в проклятьях на судьбу или на власть. Эту привилегию он оставляет читателю, который волей-неволей будет содрогаться при прочтении каждого нового рассказа. Ведь он будет знать, что все это не вымысел автора, а жестокая правда, пускай и облеченная в художественную форму.

Варлам Шаламов пережил всю свою жизнь заново, написав достаточно тяжёлый труд. Откуда у него были силы? Возможно, всё было для того, что бы кто-то из тех, кто остался жив, донёс словом ужасы русского человека на своей собственной земле. У меня изменилось представление о жизни как о благе, о счастье. Колыма научила меня совсем другому. Принцип моего века, моего личного существования, всей жизни моей, вывод из моего личного опыта, правило, усвоенное этим опытом, может быть выражено в немногих словах. Сначала нужно возвратить пощёчины и только во вторую очередь — подаяния. Помнить зло раньше добра. Помнить всё хорошее — сто лет, а всё плохое — двести. Этим я и отличаюсь от всех русских гуманистов девятнадцатого и двадцатого века».(В. Шаламов)

.2 Анализ рассказа «На представку»

Каждый рассказ В.Шаламова уникален, ведь он обращается к непривычной и пугающей нас теме — жизни заключенных, ну а если выражаться точнее, то не жизни, а существованию, где каждая секунда для человека — это борьба. У людей нет ни прошлого, ни будущего, есть только «сейчас» и ничего больше.

По мнению Елены Михайлик: «Шаламовские образы, как правило, многозначны и многофункциональны. Так, например, первая фраза рассказа «На представку» задает интонацию, прокладывает ложный след — и одновременно придает рассказу объемность, вводит в его систему отсчета понятие исторического времени. Стертая память персонажей многократно усиливает впечатление, производимое на читателя».

Игорь Сухих в своей работе «Жизнь после Колымы» отмечает, что «…личной, внутренней темой Шаламова становится не тюрьма, не лагерь вообще, а Колыма с ее опытом грандиозного, небывалого истребления человека и подавления человеческого. «Колымские рассказы» — это изображение новых психологических закономерностей в поведении человека, людей в новых условиях».

Интерес к этому произведению не случаен, ведь в нем буквально на поверхности лежат все тайны и ужасы лагерной жизни, и особенно ярко выделяется процесс карточной игры, как нечто дьявольское и роковое.

Рассказ «На представку» начинается с фразы: «Играли в карты у коногона Наумова»(5, с.182). Как было отмечено Еленой Михайлик, эта фраза «задает интонацию, прокладывает ложный след — и одновременно придает рассказу объемность, вводит его в систему отсчета понятия исторического времени, ибо «мелкое ночное происшествие» в бараке коногонов предстает читателю как бы отражением, проекцией пушкинской трагедии. Шаламов использует классический сюжет как зонд — по степени и характеру повреждений читатель может судить о свойствах лагерной вселенной». Писатель как бы возвращает нас на несколько веков назад, чтобы показать всю отсталость и неразвитость лагерного быта, ведь Колыма совершенно не приспособлена для жизни, весь «мир ГУЛАГа» замкнут, ограничен. Такое понятие, как свобода здесь вовсе не применимо, человек даже боится думать, все его мысли сосредоточены на том, чтобы выжить. Даже сны не позволяют его душе отдохнуть — они пусты.

В бараке у коногона безопасно и тепло. И именно это «теплое местечко» было выбрано блатными для карточных поединков.

Поединок — противостояние, чаще всего дух сторон, нередко с печальными последствиями.

Ночь — время дьявола, когда из-под земли выходит вся нечисть. В народе считается, что ночью людям легче грешить, якобы Господь Бог не заметит. «… И каждую ночь там собирались блатные» (5, с.182).

На первый взгляд, в этой фразе нет ничего странного, так как ночь — единственное свободное время для заключенных, но если провести аналогию с классиками русской литературы, то можно отметить, что в то время карточные игры были запрещены и играли в них преимущественно по ночам. Таким образом, мы снова отмечаем губительность лагерного быта.

В бараке темно, единственный свет дает колымка. Свет от нее неяркий, тусклый с оттенком красного, так что барак коногона внешне больше напоминает ад, чем живое пространство.

И как раз в этом месте игроки собрались на поединок. «На одеялах лежала грязная пуховая подушка, и по обеим сторонам ее, сложа по-бурятски ноги, сидели партнеры…» (5, с.182).

Советская власть, придя к управлению, уничтожала дворянское общество и все что с ним связано. В этот период карточные игры строго воспрещались, и карты невозможно было купить, однако, «Русь талантами полна» и находились умельцы, которые самостоятельно изготавливали карты.

«На подушке лежала новенькая колода карт…» (5, с.182). Как и в классической азартной игре, новая игра начинается с новой колоды карт. Но эти карты необыкновенные, они сделаны из томика Виктора Гюго. Позволим высказать предположение, что, возможно, из текста того самого романа, где речь идет также о каторжниках «Отверженные», таким образом, мы можем провести параллель с миром времен французской революции. Мы делаем это для того, чтобы увидеть пагубное действие разобщенности и неразвитости общества во время репрессий. В карты играют на подушке, что делать категорически нельзя, так как энергетика карт отрицательна и воздействует на подсознание человека.

Эти отступления от правил классической игры становятся звонком для читателя, свидетельствующим о том, что герои рассказа вынуждены играть, чтобы выжить в этом лагерном хаосе.

«Масти не различались по цвету — да различие и не нужно игроку» (5, с.183). Мы видим полное обезличивание пространства, это объясняется тем, что в мире лагерного быта нет красок, все одинаково: серо и черно.

Все в жизни имеет обратную сторону, противоположность, и карты тоже. Масти «черные» (трефы и пики) противоположны «красным» (червям и бубнам), так же как зло противоположно добру, а жизнь смерти.

Умение самостоятельно изготавливать карты считалось нормой приличия среди « рыцарей-зеков», и игра в карты была, чуть ли не обязательной среди тюремной элиты. «Новенькая колода карт лежала на подушке» (5, с.183) смыл, значение этой фразы целиком и полностью соответствует фразе «На подушке лежала новенькая колода карт». Возможно, автор хочет этим повтором показать, что судьба игроков уже предрешена и невозможно разорвать этот порочный круг. « …Один из играющих похлопывал по ней грязной рукой с тонкими, белыми нерабочими пальцами» ( 5, с.183). Это рука Севочки — местного барона. Данный герой является двуликим- противопоставлением белого и черного. «Ноготь мизинца был сверхъестественной длины…» (5, с.183) В народе еще с древнейших времен бытует мнение, что во внешности дьявола всегда сохраняются те или иные приметы зверя — рога, копыта, когти. Мы могли бы счесть эту семантическую связь случайной, однако, в тексте немало доказательств и соотношений Севочки с дьяволом: «Ноготь Севочки вычерчивал в воздухе замысловатые узоры. Карты то исчезали с его ладони, то появлялись снова» (5, с.185).

Исходя из всего вышесказанного, позволим себе высказать предположение, что Наумов, сам не осознавая того, подписал себе приговор — он сел играть в карты с «дьявольщиной», и если он и выйдет из этого поединка живым, то победителем ему точно не стать.

Но и Наумов не так чист, как кажется: на его груди цитата из стихотворения Есенина «Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок». Есенин — своеобразный политический хулиган, именно поэтому он признан зеками, как поэт. Наумов не верит в Бога, однако, на его груди крест. Крест на теле неверующего свидетельствует о продажности души. В воровской же семантике крест является признаком высшего общества.

Игру начинает Севочка. «Севочка стасовал карты…» (5, с.185). Повествование ведется непосредственно от лица рассказчика. Он и его товарищ Гаркунов являются ежедневными свидетелями игр. А тем временем Наумов успел проиграть всё, кроме ничего не стоящих и никому не нужных казенных вещей. « По правилам бой не может быть окончен, пока партнер может еще чем-нибудь отвечать» (5, с.185).

«Наумов ставит на кон какой-то подсигар с вытесненным профилем Гоголя» (5, с.185) эта прямая апелляция к украинскому периоду творчества Гоголя естественно соединяет « На представку» с пропитанными своеобразной чертовщиной «Вечерами на хуторе близ Диканьки». Таким образом, отсылки к фольклору и общественным литературным произведениям прочно вводят блатного картежника в информальный ассоциативный ряд. Наумов разорен. Единственная надежда — это риск — идти на представку. Представка — это как бы ставка «в найм», возможность отыграться, не имея ничего. Севочка покапризничал немного и, в конце концов, в роли этакого благодетеля согласился дать ему шанс.

«Он отыграл одеяло, подушку, брюки — и вновь проиграл все». «Тяжелый черный взгляд обводил окружающих. Волосы спутались» (5, с.186) — Наумов будто бы сходит с ума. Он болезненно осознает ужас сложившейся ситуации. Фраза, оброненная Севочкой: «Я подожду»,- относится не только к предложению подварить чифирку, но и непосредственно к проигрышу Наумова. Представка давалась всего на час, а карточный долг — это дело чести. В его голове внезапно родилась мысль: «Если своих вещей для откупа не осталось, нужно забрать их у более слабого!» На арене карточного поединка появляются еще два героя — это рассказчик и его друг Гаркунов. Обнаружив, что поживиться чем-либо можно только у Гаркунова, Наумов подзывает его к себе. Этот инженер-текстильщик — человек, не сломленный лагерным бытом. (Герой необычен уже тем, что имеет профессию не свойственную для лагеря) Инженер-текстильщик творит, соединяет,…а в лагере есть лишь одна разруха и ничего больше.) Он, словно кольчугой, защищен свитером, связанным его женой, от окружающей мерзости. Эта вещь является его памятью о прошлой жизни, он не теряет надежды вернуться.

На отрицательный ответ Гаркунова относительно свитера, несколько людей кинулись на него и сбили с ног, но тщетно. Гаркунов не собирался так просто сдаваться. В лагере нет места светлым чувствам, таким как дружба, преданность или просто справедливость. Слуга Наумова, как верный оруженосец рыцаря, набросился на инженера с ножом…

«… Гаркунов всхлипнул и стал заваливаться на бок.

Не могли что ли без этого!- закричал Севочка».

Этот герой как будто винит всех в случившемся, но на самом деле он просто расстроен из-за того, что товар слегка испорчен.

«Сашка стянул свитер с убитого» (5, с.187) Кровь на красном свитере не видна — жизнь Гаркунова ничего не стоит, да и, в конце концов, еще одна капля в море крови совершенно ничего не значит.

«Теперь надо было искать другого партнера для пилки дров»…

В лагере человеческая жизнь — НИЧТО, а сам человек — это букашка, хотя и та имеет больше прав на жизнь, чем люди в лагере.

Нет человека — на его место придет другой, и вся эта дьявольская машина будет работать в том же ритме, не смотря ни на что.

Заключение

шаламов колымские рассказы

Шаламовская проза — это не просто воспоминания, мемуары человека, прошедшего круги колымского ада. Это литература особого рода, «новая проза», как называл ее сам писатель.

Произведения и жизнь Варлама Шаламова ярко отражает судьбу интеллигенции во времена больших репрессий. Мы не должны отвергать литературные произведения, вроде «Колымских рассказов»- они должны служить индикатором для настоящего (особенно учитывая ту деградацию, которая происходит в сознании людей и которая так ярко прослеживается через качество сегодняшней культуры).

Решение Шаламова описать «жизнь» заключенных в концлагерях, которое ярко отражает сталинскую диктатуру, — героический поступок. «Помните, самое главное: лагерь — отрицательная школа с первого до последнего дня для кого угодно. Человеку — ни начальнику, ни арестанту не надо его видеть. Но уж если ты его видел — надо сказать правду, как бы она ни была страшна. […] Со своей стороны я давно решил, что всю оставшуюся жизнь я посвящу именно этой правде «, — писал Шаламов.

Он считал, что его произведения не могут вписаться в традиционные границы русской литературы с ее проповедничеством, учительством и гуманной верой в высокое предназначение человека. «Искусство лишено права на проповедь, — писал Варлам Шаламов. — Искусство не облагораживает, не улучшает людей. Искусство — способ жить, но не способ познания жизни. Новая проза — само событие, бой, а не его описание.»

Произведения Варлама Шаламова открыли читателю неизвестную жизнь, познакомили с новыми, неизвестными людьми — людьми с вывернутым сознанием. Для описания этого нельзя было использовать традиционные приемы художественного творения.

Аналогов Варламу Шаламову и его «Колымским рассказам» в мировой культуре нет. Будем надеяться, что их и не будет. Если не будет новой Колымы. Но есть уже множество доказательств того, что новая Колыма спроектирована и создается. Прямо в нашем сознании. Распад личности ныне происходит не в вечной мерзлоте, под лай конвойных псов, теперь рабов не надо везти в тундру и кормить баландой, теперь рабов — новых, ультрасовременных, идеально послушных — проще и дешевле выращивать с пеленок при помощи медийных технологий, манипуляций массовым сознанием. Шаламова нет, его память хранит маленькая группа отважных идеалистов. Самодовольное и брезгливое «прогрессивное человечество» победило. Но пока будут существовать книги Варлама Шаламова — оно не сможет восторжествовать.

Литература

1.Шаламов В. Колымские рассказы. М.,1991. 357 с.

2.<http://prochtenie.ru/texts/25059> Андрей Рубанов «Варлам Шаламов как зеркало русского капитализма»

.Шаламовский сборник: Вып. 3. Сост. В. В. Есипов]. — Вологда: Грифон, 2002. — С.35-38.

.Журнал «Восточная Европа» («Osteuropa»), 57-й год издания, выпуск 6, июнь 2007, с. 169-182.

.Художественные прозаические тексты, статьи и переписка В.Шаламова

.http://magazines.russ.ru/zvezda/2001/6/suhuh.html Игорь Сухих «Жить после Колымы» (1954 — 1973. «Колымские рассказы» В. Шаламова)

.<http://shalamov.ru/research/50/> Елена Михайлик «В контексте литературы и истории»

.Шаламов В. <Автобиографические заметки> Вступление и публ. И.Сиротинской // Литературная газета. 1987.8 июля. С.6.

.Жак Росси. Справочник по ГУЛАГу: В двух частях. М., 1991. 4.1. 317. с. 4.2. 284 с.

.Шаламов В. Реквием: Шаламов В. Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. Стихотворения. М., 1998. С. 136.

.Есипов В.В. Шаламов. — М.: Молодая гвардия, 2012. — 346[6] с.: ил. — (Жизнь замечательных людей: сер. биогр.; вып. 1374).

.Некрасова, Ирина Владимировна. Варлам Шаламов-прозаик: Проблематика и поэтика: дис. … канд. филол. наук : 10.01.01. Самара, 1995.

.Аношина, Анна Валерьевна. Художественный мир Варлама Шаламова: дис. … канд. филол. наук: 10.01.01. Северодвинск, 2006. Научный руководитель — профессор Э.Я. Фесенко. Дата защиты диссертации: 8 декабря 2006 г.

Колымские рассказы
Жанр:	рассказ
Автор:	Варлам Шаламов
Язык оригинала:	русский
Год написания:	1954-1962
Публикация:	1966-1967[1]

Колымские рассказы — первый сборник рассказов Варлама Шаламова, в котором отражена жизнь заключённых ГУЛага. Сборник создавался с 1954 по 1962 год, после возвращения Шаламова с Колымы.

Колымские рассказы знакомят читателя с жизнью заключённых ГУЛАГа и являются художественным осмыслением всего увиденного и пережитого Шаламовым за 13 лет проведённых им в заключении на Колыме (1938—1951)^[2].

Особенности жанра и проблематика

Шаламов, не приемля классическую традицию построения рассказа, утвердил новый жанр, краеугольным камнем которого стало документальное свидетельство. Объединение документальности и художественности^[3].

«Колымские рассказы» — это поиски нового выражения, а тем самым и нового содержания. Новая, необычная форма для фиксации исключительного состояния, исключительных обстоятельств, которые, оказывается, могут быть и в истории, и в человеческой душе. Человеческая душа, её пределы, её моральные границы растянуты безгранично — исторический опыт помочь тут не может.

Право на фиксацию этого исключительного опыта, этого исключительного нравственного состояния могут иметь лишь люди, имеющие личный опыт.

Результат — «Колымские рассказы» — не выдумка, не отсев чего-то случайного — этот отсев совершён в мозгу, как бы раньше, автоматически. Мозг выдаёт, не может не выдать фраз, подготовленных личным опытом, где-то раньше. Тут не чистка, не правка, не отделка — всё пишется набело. Черновики — если они есть — глубоко в мозгу, и сознание не перебирает там варианты, вроде цвета глаз Катюши Масловой — в моём понимании искусства — абсолютная антихудожественность. Разве для любого героя «Колымских рассказов» — если они там есть — существует цвет глаз? На Колыме не было людей, у которых был бы цвет глаз, и это не аберрация моей памяти, а существо жизни тогдашней.

«Колымские рассказы» — фиксация исключительного в состоянии исключительности. Не документальная проза, а проза, пережитая как документ, без искажений «Записок из Мёртвого дома». Достоверность протокола, очерка, подведённая к высшей степени художественности, — так я сам понимаю свою работу. В «Колымских рассказах» нет ничего от реализма, романтизма, модернизма. «Колымские рассказы» — вне искусства, и всё же они обладают художественной и документальной силой одновременно^[4].

Проблематику своего произведения В. Шаламов формулировал следующим образом:

«„Колымские рассказы“ — это попытка поставить и решить какие-то важные нравственные вопросы времени, вопросы, которые просто не могут быть разрешены на другом материале. Вопрос встречи человека и мира, борьба человека с государственной машиной, правда этой борьбы, борьбы за себя, внутри себя — и вне себя. Возможно ли активное влияние на свою судьбу, перемалываемую зубьями государственной машины, зубьями зла. Иллюзорность и тяжесть надежды. Возможность опереться на другие силы, чем надежда»^[5].

Обстоятельства публикации

Впервые четыре «Колымских рассказа» вышли на русском языке в нью-йоркском «Новом журнале» в 1966 году^[6].

Позднее 26 рассказов Шаламова, преимущественно из сборника «Колымские рассказы», были опубликованы в 1967 г. в Кёльне (Германия) на немецком языке, под заглавием «Рассказы заключённого Шаланова».^[1] Через два года перевод одноимённого издания с немецкого появился и во Франции.^[7] Позднее число публикаций «Колымских рассказов», с исправленной фамилией автора, увеличилось.

В 1970 г. они были опубликованы в радикальном антисоветском эмигрантском^[8] журнале «Посев»^[1]. Это и привело к тому, что Шаламов попал в «чёрные списки».

Шаламов отвергал ориентированную, по его мнению, на поддержку западных спецслужб^[1] стратегию советского диссидентского движения, называя ситуацию в которой оно действует «беспроигрышным спортлото американской разведки»^[1]; он не стремился публиковаться за рубежом, его главной целью всегда являлась публикация на родине^[9]. Публикация «Колымских рассказов» против воли их автора на Западе, отсекая возможность печататься на родине^[1], была тяжело перенесена Шаламовым. Вот, что об этом вспоминала его подруга И. П. Сиротинская:

Книжку «Московские облака» никак не сдавали в печать. Варлам Тихонович бегал и советовался в «Юность» — к Б. Полевому и Н. Злотникову, в «Литгазету» к Н. Мармерштейну, в «Советский писатель» — к В. Фогельсону. Приходил издёрганный, злой и отчаявшийся. «Я в списках. Надо писать письмо». Я сказала: «Не надо. Это — потерять лицо. Не надо. Я чувствую всей душой — не надо».

— Ты Красная шапочка, ты этот мир волков не знаешь. Я спасаю свою книжку. Эти сволочи там, на Западе, пускают по рассказику в передачу. Я никаким «Посевам» и «Голосам» своих рассказов не давал.

Он был почти в истерике, метался по комнате. Досталось и «ПЧ»^[10]:

— Пусть сами прыгают в эту яму, а потом пишут петиции. Да, да! Прыгай сам, а не заставляй прыгать других.^[11]

В результате в 1972 году Шаламов был вынужден прибегнуть к написанию письма протеста^[12], которое многими было воспринято как признак гражданской слабости автора и его отречение от «Колымских рассказов»^[13][1]. Между тем, архивные данные^[12], воспоминания близких, переписка^[14] и современные исследования^[1] позволяют судить о том, что Шаламов был последователен и абсолютно искренен в своём обращении к редакции «Литературной газеты»^[12].

При жизни Шаламова в СССР не было напечатано ни одного его рассказа о ГУЛАГе. В 1988 году, в разгар перестройки, в журналах начали появляться «Колымские рассказы», а их первое отдельное издание вышло только в 1989 году, через 7 лет после смерти писателя^[15].

Содержание

1. По снегу
2. На представку
3. Ночью
4. Плотники
5. Одиночный замер
6. Посылка
7. Дождь
8. Кант
9. Сухим пайком
10. Инжектор
11. Апостол Павел
12. Ягоды
13. Сука Тамара
14. Шерри-бренди
15. Детские картинки
16. Сгущенное молоко
17. Хлеб
18. Заклинатель змей
19. Татарский мулла и чистый воздух
20. Первая смерть
21. Тетя Поля
22. Галстук
23. Тайга золотая
24. Васька Денисов, похититель свиней
25. Серафим
26. Выходной день
27. Домино
28. Геркулес
29. Шоковая терапия
30. Стланик
31. Красный крест
32. Заговор юристов
33. Тифозный карантин

Персонажи

Всем убийцам в рассказах Шаламова дана настоящая фамилия. ^[16]

Примечания

Ссылки

• Варлам Шаламов «Колымские рассказы»
• Исследования интертекстуальности «Колымских рассказов»
• Исследования достоверности в рассказах Шаламова

Categories:

• История
• Литература
• Наука
• Cancel

«Колымские рассказы», хронология написания

Хронология написания «Колымских рассказов» отчетливо показывает, что в 1968 году Шаламов передал на Запад ту редакцию своего эпоса, которая воплощала его первоначальный замысел — пять циклов новелл и «Очерки преступного мира» (рассказы «Шахматы доктора Кузьменко», «Человек с парохода», «Уроки любви» и «Подполковник медицинской службы» в эту редакцию не вошли и позже были включены в цикл «Перчатка, или КР-2», написанный в начале семидесятых годов). Можно себе представить, какую бурю вызвала бы эта книга, выйди она в свет задолго до «Архипелага ГУЛАГ», какие страсти разгорелись бы вокруг Шаламова на Западе и в СССР и каковы оказались бы шансы даже не на получение — на выдвижение полностью вписанного в советский контекст (включая членство в ССП) Солженицына на Нобелевскую премию. Шаламов нанес решающий удар, но волей судьбы, избравшей своим орудием ничтожную русскую эмиграцию, удар был отведен в пустоту и лишил Шаламова равновесия до конца дней. Все последующее было инерцией движения тела, вложившего себя в этот сокрушительный удар — движения, которое, не встретив упора, постепенно превратилось в падение.

1954

ПЛОТНИКИ
НОЧЬЮ
АПОСТОЛ ПАВЕЛ
ЗАКЛИНАТЕЛЬ ЗМЕЙ

1955

ОДИНОЧНЫЙ ЗАМЕР
ТАТАРСКИЙ МУЛЛА И СВЕЖИЙ ВОЗДУХ
В БАНЕ

1956

ПО СНЕГУ
КАНТ
ИНЖЕКТОР
СГУЩЕНОЕ МОЛОКО
ПЕРВАЯ СМЕРТЬ
НА ПРЕДСТАВКУ
ХЛЕБ
ГЕРКУЛЕС
ШОКОВАЯ ТЕРАПИЯ
МЕДВЕДИ
БУКИНИСТ

1958

ДОЖДЬ
ШЕРРИ-БРЕНДИ
ТЕТЯ ПОЛЯ
ВАСЬКА ДЕНИСОВ, ПОХИТИТЕЛЬ СВИНЕЙ

1959

СУХИМ ПАЙКОМ
ЯГОДЫ
СУКА ТАМАРА
ДЕТСКИЕ КАРТИНКИ
СЕРАФИМ
ВЫХОДНОЙ ДЕНЬ
ДОМИНО
КРАСНЫЙ КРЕСТ
ТИФОЗНЫЙ КАРАНТИН
КРЕСТ
ИЮНЬ
МАЙ
ЗЕЛЕНЫЙ ПРОКУРОР
ПЕРВЫЙ ЗУБ
БЕРДЫ ОНЖЕ
ПРОТЕЗЫ
КЛЮЧ АЛМАЗНЫЙ
АЛМАЗНАЯ КАРТА
“КОМБЕДЫ”
ПОСЛЕДНИЙ БОЙ МАЙОРА ПУГАЧЕВА

ОЧЕРКИ ПРЕСТУПНОГО МИРА

1960

ПОСЫЛКА
ГАЛСТУК
СТЛАНИК
ПРИПАДОК
НАДГРОБНОЕ СЛОВО
КУРСЫ
АНЕВРИЗМА АОРТЫ
МОЙ ПРОЦЕСС
СПЕЦЗАКАЗ

1961

ТАЙГА ЗОЛОТАЯ
АКАДЕМИК

1962

ЗАГОВОР ЮРИСТОВ
БИЗНЕСМЕН
КАЛИГУЛА
ИВАН ФЕДОРОВИЧ
ПОТОМОК ДЕКАБРИСТА
ЧЕЛОВЕК С ПАРОХОДА

1963

УТКА
ПРОКАЖЕНЫЕ
НЕОБРАЩЕННЫЙ
УРОКИ ЛЮБВИ
ПОДПОЛКОВНИК МЕДИЦИНСКОЙ СЛУЖБЫ

1964

КАК ЭТО НАЧАЛОСЬ
ПОЧЕРК
АРТИСТ ЛОПАТЫ
ПЕРВЫЙ ЧЕКИСТ
ВЕЙСМАНИСТ
В БОЛЬНИЦУ
ПОЕЗД
ЭХО В ГОРАХ
ЛУЧШАЯ ПОХВАЛА
МАГИЯ
КУСОК МЯСА
НАЧАЛЬНИК БОЛЬНИЦЫ

1965

РУР
БОГДАНОВ
ИНЖЕНЕР КИСЕЛЕВ
ЛЮБОВЬ КАПИТАНА ТОЛЛИ
ПОГОНЯ ЗА ПАРОВОЗНЫМ ДЫМОМ
В ПРИЕМНОМ ПОКОЕ
ОЖЕРЕЛЬЕ КНЯГИНИ ГАГАРИНОЙ
ПРОКУРАТОР ИУДЕИ
ЛИДА
ЭСПЕРАНТО
ГЕОЛОГИ
ПО ЛЕНДЛИЗУ
СЕНТЕНЦИЯ
ОБЛАВА

1966

ТИШИНА
ХРАБРЫЕ ГЛАЗА
МАРСЕЛЬ ПРУСТ
СМЫТАЯ ФОТОГРАФИЯ
РЯБОКОНЬ
ТЕРМОМЕТР ГРИШКИ ЛОГУНА
ЭКЗАМЕН
ЗА ПИСЬМОМ
ЗОЛОТАЯ МЕДАЛЬ
БЕЛКА
ВОДОПАД
УКРОЩАЯ ОГОНЬ
ВОСКРЕШЕНИЕ ЛИСТВЕННИЦЫ

1967

ТРОПА
ГРАФИТ
ПРИЧАЛ АДА
НАЧАЛЬНИК ПОЛИТУПРАВЛЕНИЯ
ДВЕ ВСТРЕЧИ
ЖИТИЕ ИНЖЕНЕРА КИПРЕЕВА
БОЛЬ
БЕЗЫМЯННАЯ КОШКА
ЧУЖОЙ ХЛЕБ
КРАЖА
ГОРОД НА ГОРЕ
У СТРЕМЕНИ
ХАН-ГИРЕЙ
ВЕЧЕРНЯЯ МОЛИТВА
БОРИС ЮЖАНИН
ВИЗИТ МИСТЕРА ПОППА
ШАХМАТЫ ДОКТОРА КУЗЬМЕНКО

1970

ВЕЧНАЯ МЕРЗЛОТА

1970-71

ГАЛИНА ПАВЛОВНА ЗЫБАЛОВА
ЛЕША ЧЕКАНОВ, ИЛИ ОДНОДЕЛЬЦЫ НА КОЛЫМЕ
ДОКТОР ЯМПОЛЬСКИЙ
ЯКОВ ОВСЕЕВИЧ ЗАВОДНИК
АЛЕКСАНДР ГОГОБЕРИДЗЕ
ИВАН БОГДАНОВ
ВОЕННЫЙ КОМИССАР

1972

ПЕРЧАТКА
ТАЧКА I
ТАЧКА II
РИВА-РОЧЧИ

1973

ТРИАНГУЛЯЦИЯ III КЛАССА
ЦИКУТА
ПОДПОЛКОВНИК ФРАГИН
АФИНСКИЕ НОЧИ
ПУТЕШЕСТВИЕ НА ОЛУ