Викентий вересаев легенда сочинение

Обновлено: 10.01.2023

Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.

Похожая притча

В.В.Вересаев «Легенда»: «Однажды пароход заночевал из-за туманов близ острова Самоа. Толпа веселых, подвыпивших моряков съехала на берег. Вошли в лес, стали разводить костер. Нарезали сучьев, срубили и свалили кокосовое дерево, чтобы сорвать орехи. Вдруг они услышали в темноте кругом тихие стоны и оханья. Жуть их взяла. Всю ночь моряки не спали и жались к костру. И всю ночь вокруг них раздавался судорожный какой-то шорох, вздохи и стоны.
А когда рассвело, они увидели вот что. Из ствола и из пня срубленной пальмы сочилась кровь, стояли красные лужи. Оборванные лианы корчились на земле, как перерезанные змеи. Из обрубленных сучьев капали алые капли. Это был священный лес. В Самоа есть священные леса, деревья в них живые, у них есть душа, в волокнах бежит кровь. В таком лесу туземцы не позволяют себе сорвать ни листочка.
Веселые моряки не погибли. Они воротились на пароход. Но всю оставшуюся жизнь они никогда уже не улыбались.
Мне представляется: наша жизнь – это такой же священный лес. Мы входим в него так себе, чтобы развлечься, позабавиться. А кругом всё живет, всё чувствует глубоко и сильно. Мы ударим топором, ждем – побежит бесцветный, холодный сок, а начинает хлестать красная, горячая кровь… Как всё это сложно, глубоко и таинственно! Да, в жизнь нужно входить не веселым гулякою, как в приятную рощу, а с благоговейным трепетом, как в священный лес, полный жизни и тайны».
Задание: придумайте свое продолжение истории, в котором бы проявилось гуманное поведение героев рассказа.

Лучший ответ

А веселые моряки позабыли уже, что значит улыбаться. Но им в голову пришла идея вернуться на тот остров и посадить священные деревья и ухаживать за ними, пока не вырастут новые, могучие, на смену старым, срубленным. И осуществили они свою идею, потратив на нее несколько лет. Какого же было удивление моряков, когда однажды утром они проснулись от тихого шелеста листьев, похожего на перезвон колоколов, благодаривший людей за их поступок. И засветились лица моряков, стали лучиться их глаза, а в сердце были покой и благодать.

Похожая притча

— Есть ли разница между легендой и сказкой и в чем она выражается?

Легенда (сказание) –это жанр народных и литературных (авторских) произведений, в основе которых лежат случаи из жизни или исторические события.

Легенда – поэтическое предание о героических событиях прошлого.

III . Актуализация опорных знаний

Игра – «Вспомни легенду»

«…Услышал царь Иван, что за Уралом лежит земля богаче его. Знал он, что ту землю Сибирью зовут, много в ней всякого добра, да только далеко она от его царства. Много ночей и дней не спал царь Иван, все думу думал, как это царство хана покорить. Думал, думал Иван, но ничего придумать не мог, не было у него той силы, которая бы покорила Кучумово царство…»

«В ветлужских лесах есть озеро. Расположено оно в лесной чаще. Голубые воды озера лежат неподвижно и днем и ночью. Лишь изредка легкая зыбь пробегает по озеру. Бывают дни, когда до тихих берегов озера доносится тихое пение и слышится далекий колокольный звон».

«Есть в одном глухом лесу Шотландии безлюдная пустошь – поросший вереском торфяник. Говорят, будто в стародавние времена там блуждал некий рыцарь из мира эльфов и духов. Люди видели его редко, примерно раз в семь лет, но во всей округе его боялись. Ведь бывали случаи, что отважится человек пойти по этой пустоши и пропадет без вести».

«Вскоре король вдоволь напился холодной родниковой воды, которая ему, великолепному знатоку в напитках, показалась вкуснее самого драгоценного вина. С необыкновенным аппетитом съел он простой ужин, а туго и ловко перевязанная нога сразу почувствовала облегчение. Он сердечно поблагодарил нищих».

«Легенда о покорении Сибири Ермаком»

«Легенда о граде Китеже»

Шотландская легенда «Рыцарь Эльф»

А.И. Куприн. Легенда «Четверо нищих»

— Какая из легенд лишняя и почему?

IV . Проверка домашнего задания.

Дома вы читали легенду А. И. Куприна «Четверо нищих». Мне бы хотелось услышать ваше отношение к этому произведению. (зачитывание отзывов детей о легенде Куприна «Четверо нищих».)

V . Объявление темы:

— Сегодня мы познакомимся с автором, который выразил свои переживания, свое отношение к жизни. но использовал для этого Откройте учебники на стр. 50- 51. Кто объявит тему урока?

— Сейчас мы прочитаем легенду о далеком чужом крае.

V I . Работа над произведением. В.В. Вересаев “Легенда”

1.Чтение легенды учеником.

2.Беседа по первому впечатлению:

— Какое впечатление произвела на вас легенда? Какие слова непонятны?

— Как повели себя моряки в лесу?

— Почему моряки больше не улыбались?

— С чем сравнивает писатель жизнь и почему он так утверждает?

— Давайте попробуем исследовать легенду как жанр.

3.Самостоятельное чтение текста с заданием

— Сейчас вы будете читать эту легенду с простым карандашом в руках и попытаетесь прочитать её не употребляя имена прилагательные. (После чтения можно сравниться с товарищем по парте)

— Что произошло с легендой, когда в тексте не стало прилагательных?

— Что помогают выразить имена прилагательные ?

— Какую мечту выразил В.В. Вересаев в этой легенде?

Учитель открывает запись на доске. Сравнение.

— Ребята, а какое ваше отношение к этой легенде?

4.Знакомство с писателем.

— Каким человеком предстал перед вами писатель? Мы можем уже сложить о нем свое мнение?

( Знакомство с портретом)

— Подумайте, можете ли вы назвать профессию Викентия Викентьевича Вересаева?

(На доске представлены профессии: охотника, повара, врача, военного.)

— Что объединяет эти профессии?

— Как вы думаете, кем по профессии мог быть человек, который написал такую прекрасную легенду?

— В.В.Вересаев был очень талантливым человеком. Он учился на историческом факультете, стал кандидатом исторических наук, затем 6 лет учился на врача, работал лечащем врачом в больнице, а когда в1904 году началась война с Японией, был призван на военную службу. И все это время он не оставлял свое творчество.

— Через много лет доходит до нас обращение писателя. Сегодня у нас есть возможность пообщаться с автором от имени ныне живущих детей.

— В городе Туле, где родился В. В. Вересаев есть его музей. В него приходят люди, читают его прекрасные произведения и делятся своими мыслями с друзьями.

Мы расскажем писателю, какое у нас отношение к жизни, на сколько мы готовы войти в эту жизнь и с какими помыслами.

5.Осмысление произведения. Групповая работа (по рядам)

— Внимание, сейчас вы будете работать по группам.

1группа – напишет правила: “Как мы должны относиться к людям”

(правило дети пишут на листах, где нарисованы яблоки)

2 группа – напишет правила: “Как мы должны относиться к природе”

(правило дети пишут на листах, где нарисованы листочки)

3 группа – напишет “Требования, которые мы должны предъявлять к себе”.

(правило дети пишут на листах, где нарисованы цветочки)

— Напоминаю правила работы в группе: каждый должен принимать участие в работе, работаем четко и слаженно. Время работы – 3 минуты.

6.Презентация работ. Один представитель от группы озвучивает ответы детей. Свои листочки, цветочки и яблоки с правилами дети вешают на сказочное дерево.

— Ребята, скажите, а может быть такое дерево на самом деле?

— А хотелось бы вам, чтобы таких деревьев в нашей жизни было много?

7.Вывод. — Каким же человеком нужно входить в жизнь?

— Кто уже может сказать о себе, что он готов к этому, или стремиться быть настоящим человеком? (Подумайте, руку можно не поднимать)

VII. Итог урока. Рефлексия

VIII. Домашнее задание.

С 50-54. В раб тетради стр. 23-24.Придумать свое окончание (по желанию)

IX. Оценивание.

Похвалить детей за работу.

X. Обратная связь.

Дети анализируют свои чувства от урока и наклеивают стикеры на плакате “Мои чувства”.

Похожая притча

Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.

Читайте также:

  

• Притча о десяти девах толкование

  

• Притча о последней черешне

  

• Можно ли считать рассказ лапти притчей

  

• Притча о брачной одежде

  

• Грех лежит у дверей но ты господствуй над ним притча

Работаем
над сочинением-рассуждением в формате ЕГЭ.

Вариант
сочинения по тексту

Вересаева
Викентия Викентьевича, русского
писателя,

от
9 июля 2017 года

«Усталый,
с накипавшим в душе глухим раздражением, я
присел на скамейку. Вдруг

где-то недалеко за мною раздались звуки»

Чтобы
хорошо написать сочинение-рассуждение в формате ЕГЭ, необходимо постоянно
проводить аналитический разбор текста.

Для этого нужно ответить на несколько
вопросов:

·        
О чём этот текст?

·        
Каковы проблемы текста?

·        
Какая проблема является главной?

·        
Кого из наших современников касается эта
проблема?

·        
 Почему данная проблема волнует автора?

·        
Как автор выражает своё отношение к
проблемам, событиям и фактам текста?

·        
Какие стороны проблемы рассматривает
автор?

·        
Часто ли мы сталкиваемся с этой проблемой?

·        
На каком материале автор раскрывает
проблему?

·        
Что волнует автора?

·        
Какие эмоции выражены в тексте?

·        
Какие уроки мы можем извлечь из данного
текста?

·        
Какие средства художественной
изобразительности употреблены в тексте?

·        
Что передал автор с помощью этих средств?

·        
Какие аргументы вы можете привести в
качестве доказательства?

·        
Какое впечатление произвёл на вас
прочитанный текст?

Текст сочинения-рассуждения

№пп	Название абзаца сочинения	Текст абзаца
1	Проблема текста	Музыка…Какое влияние она может оказать на человека? Вот главный вопрос, который волнует русского писателя Вересаева В.В.
2	Комментарий к проблеме текста	Данную проблему автор рассматривает на примере из жизни. Сначала звуки музыки, исполняемые молодым музыкантом Ярцевым, не понравились рассказчику. Но постепенно музыкальная импровизация захватила его душу. Звенящие струны скрипки, сдерживаемые рыданиями, заворожили слушателя. Переживания исполнителя-скрипача Ярцева были очень близки слушателю. И Вересаев В.В. подчёркивает: «Неужели нашёлся кто-то, кто переживал теперь то же самое, что и я?». Вот что делает музыка с человеком! Это и есть её настоящее воздействие на  людей! Ночные звуки скрипки, лившиеся из флигеля, изменили слушателя-рассказчика: заставили помолодеть душой, укрепили веру в себя, помогли стать счастливее. На прежнюю загадочную красоту ночи слушатель смотрел теперь по -другому: «Теперь всё было осмысленно».
3	Позиция автора	Позиция автора текста выражена очень чётко. Чудесная сила музыки благотворно влияет на человека.
4	Моё мнение (моя позиция)	Трудно не согласиться с мнением автора. Я неоднократно бывала на концертах классической музыки в Московской филармонии и в Доме музыки. И всегда замечала, что слушатели после концертов выходят с просветлёнными лицами, одухотворёнными.
5-1	Первый литературный аргумент	Подтверждение этим мыслям можно найти в произведениях  литературы, классической и современной. Русский писатель Иван Сергеевич Тургенев очень любил музыку. Поэтому в романе «Отцы и дети» мы видим несколько музыкальных страниц. В начале романа И. С. Тургенев пишет о том, что родители Аркадия вместе играли на фортепьяно в четыре руки и пели дуэты. Какую же роль играла музыка в семье Кирсановых? Музыка и пение для четы Кирсановых являются проводником духовной и душевной энергии, помогают им жить. Звуки музыки в доме -это ощущение тепла, доброты, спокойствия, семейного счастья, полной и интересной жизни.
5-2	Второй литературный аргумент	А в повести «Последний поклон» Виктор Петрович Астафьев в самом первом рассказе повествует нам о том, какое воздействие оказала музыка на мальчика-подростка, а потом уже и взрослого человека, участника войны. Услышав звуки скрипки, деревенский мальчишка Витька, был заворожен игрой старого поляка, который исполнял полонез Огинского. Мальчику хотелось слушать эту музыку снова и снова. В душе Витьки всё перевернулось. В.П. Астафьев замечает: «Возникла музыка и пригвоздила меня к стене». А в последний год войны, оказавшись в разрушенном польском городке, Виктор услышал ту же самую музыку-полонез Огинского. Неожиданно разлились звуки органа. Они выворачивали душу взрослого человека, заставляли сильно волноваться и переживать. Музыка гремела над городом, она властвовала над оцепеневшими развалинами. А написал эту музыку человек, который никогда не видел своей родины и постоянно тосковал по ней-композитор Огинский.
6	Вывод	К чему же привели меня рассуждения по тексту  В. В. Вересаева? Вспоминая два разных произведения русской литературы, убеждаешься в том, что музыка и в мирное время, и в годы войны своей чарующей и таинственной силой способна поднять человека, воскресить его, поверить в необъятные силы жизни. Она помогает человеку жить!

«БЕЗ ДОРОГИ — 01 Часть»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Теперь уже три часа ночи. В ушах звучат еще веселые девические голоса, сдерживаемый смех, шепот… Они ушли, в комнате тихо, но самый воздух, кажется, еще дышит этим молодым, разжигающим весельем, и невольная улыбка просится на лицо. Я долго стоял у окна. Начинало светать, в темной, росистой чаще сада была глубокая тишина; где-то далеко, около риги, лаяли собаки… Дунул ветер, на вершине липы обломился сухой сучок и, цепляясь за ветви, упал на дорожку аллеи; из-за сарая потянуло крепким запахом мокрого орешника. Как хорошо! Я стою и не могу насмотреться; душа через край переполнена тихим, безотчетным счастьем.

И грудь вздыхает радостней и шире, И вновь кого-то хочется обнять…*

* Из стихотворения А. А. Фета «Еще весна,- как будто неземной какой-то дух ночным владеет садом…» (1847).

Кругом все так близко знакомо — и очертания деревьев, и соломенная крыша сарая, и отпря-женная бочка с водой под липами. Неужели я целых три года не был здесь? Я как будто видел все это вчера. А между тем как долго шло время…

Да, мало что хорошего вспомнишь за эти прожитые три года. Сидеть в своей раковине, со страхом озираться вокруг, видеть опасность и сознавать, что единственное спасение для тебя — уничтожиться, уничтожиться телом, душою, всем, чтоб ничего от тебя не осталось… Можно ли с этим жить? Невесело сознаваться, но я именно в таком настроении прожил все эти три года.

«Зачем я от времени зависеть буду? Пускай же лучше оно зависит от меня»*. Мне часто вспоминаются эти гордые слова Базарова. Вот были люди! Как они верили в себя! А я, кажется, настоящим образом в одно только и верю — это именно в неодолимую силу времени. «Зачем я от времени зависеть буду!» Зачем? Оно не отвечает; оно незаметно захватывает тебя и ведет, куда хочет; хорошо, если твой путь лежит туда же, а если нет? Сознавай тогда, что ты идешь не по своей воле, протестуй всем своим существом,- оно все-таки делает по-своему. Я в таком положе-нии и находился. Время тяжелое, глухое и сумрачное со всех сторон охватывало меня, и я со страхом видел, что оно посягает на самое для меня дорогое, посягает на мое миросозерцание, на всю мою душевную жизнь… Гартман** говорит, что убеждения наши — плод «бессознательного», а умом мы к ним лишь подыскиваем более или менее подходящие основания; я чувствовал, что там где-то, в этом неуловимом «бессознательном», шла тайная, предательская, неведомая мне работа и что в один прекрасный день я вдруг окажусь во власти этого «бессознательного». Мысль эта наполняла меня ужасом: я слишком ясно видел, что правда, жизнь — все в моем миросозер-цании, что если я его потеряю, я потеряю все.

* Из VII главы романа И. С. Тургенева «Отцы и дети» (1860).

** Гартман Эдуард (1842-1906) — немецкий реакционный философ-идеалист, которого В. И. Ленин назвал «истинно-немецким черносотенцем» (В. И. Ленин, Соч., т. 14, стр. 273).

То, что происходило кругом, лишь укрепляло меня в убеждении, что страх мой не напрасен, что сила времени — сила страшная и не по плечу человеку. Каким чудом могло случиться, что в такой короткий срок все так изменилось? Самые светлые имена вдруг потускнели, слова самые великие стали пошлыми и смешными; на смену вчерашнему поколению явилось новое, и не верилось: неужели эти — всего только младшие братья, вчерашних. В литературе медленно, но непрерывно шло общее заворачивание фронта, и шло вовсе не во имя каких-либо новых начал, — о нет! Дело было очень ясно: это было лишь ренегатство — ренегатство общее, массовое и, что всего ужаснее, бессознательное. Литература тщательно оплевывала в прошлом все светлое и сильное, но оплевывала наивно, сама того не замечая, воображая, что поддерживает какие-то «заветы»; прежнее чистое знамя в ее руках давно уже обратилось в грязную тряпку, а она с гордо-стью несла эту опозоренную ею святыню и звала к ней читателя; с мертвым сердцем, без огня и без веры, говорила она что-то, чему никто не верил… Я с пристальным вниманием следил за всеми этими переменами; обидно становилось за человека, так покорно и бессознательно идущего туда, куда его гонит время. Но при этом я не мог не видеть и всей чудовищной уродливости моего собственного положения: отчаянно стараясь стать выше времени (как будто это возможно!), недо-верчиво встречая всякое новое веяние, я обрекал себя на мертвую неподвижность; мне грозила опасность обратиться в совершенно «обессмысленную щепку» когда-то «победоносного кораб-ля»*. Путаясь все больше в этом безвыходном противоречии, заглушая в душе горькое презрение к себе, я пришел, наконец, к результату, о котором говорил: уничтожиться, уничтожиться совер-шенно — единственное для меня спасение.

Я не бичую себя, потому что тогда непременно начнешь лгать и преувеличивать; но в этом-то нужно сознаться, — что такое настроение мало способствует уважению к себе. Заглянешь в душу, — так там холодно и темно, так гадко-жалок этот бессильный страх перед окружающим! И кажет-ся тебе, что никто никогда не переживал ничего подобного, что ты — какой-то странный урод, выброшенный на свет теперешним странным, неопределенным временем… Тяжело жить так. Меня спасала только работа; а работы мне, как земскому врачу, было много, особенно в последний год, — работы тяжелой и ответственной. Этого мне и нужно было; всем существом отдаться делу, наркотизироваться им, совершенно забыть себя — вот была моя цель.

Теперь служба моя кончилась. Кончилась она неожиданно и довольно характерно. Почти против воли я стал в земстве каким-то enfant terrible;** председатель управы не мог равнодушно слышать моего имени. Подоспел голодный тиф; я проработал на эпидемии четыре месяца и в конце апреля свалился сам, а когда поправился… то оказалось, что во мне больше не нуждаются. Дело сложилось так, что я должен был уйти, если не хотел, чтоб мне плевали в лицо… Э, да что вспоминать! Я взял отставку и вот приехал сюда. Забыть все это!..

* Из лирической драмы А. Н. Майкова «Три смерти» (1852) «…И незаметно ветер крепкий потопит нас среди зыбей, как обессмысленные щепки победоносных кораблей…»

** Буквально: ужасный ребенок; здесь — человек, позволяющий себе то, на что другие не отваживаются (франц.).

Большая зала старинного помещичьего дома, на столе кипит самовар; висячая лампа ярко освещает накрытый ужин, дальше, по углам комнаты, почти совсем темно; под потолком сонно гудят и жужжат стаи мух. Все окна раскрыты настежь, и теплая ночь смотрит в них из сада, зали-того лунным светом; с реки слабо доносятся женский смех и крики, плеск воды.

Мы ходим с дядей по зале. За эти три года он сильно постарел и растолстел, покрякивает после каждой фразы, но радушен и говорлив по-прежнему; он рассказывает мне о видах на урожай, о начавшемся покосе. Сильная, румяная девка, с платочком на голове и босая, внесла шипящую на сковороде яичницу; по дороге она отстранила локтем полузакрытую дверь; стаи мух под потолком всколыхнулись и загудели сильнее.

А вот у нас одно есть, чего у вас нету,- сказал дядя, улыбаясь и смотря на меня своими выпуклыми близорукими глазками.

Что это? — спросил я, сдерживая улыбку.

Когда я еще студентом приезжал сюда на лето, дядя каждый раз слово в слово делал это же замечание.

Тетя Софья Алексеевна воротилась с купанья; еще за две комнаты слышен ее громкий голос, отдающий приказания.

Палашка! возьми простыню, повесь на дверь в спальне! Да зовите мальчиков к ужину, где они?.. Котлеты подавайте, варенец, сливки с погреба… Скорей! Где Аринка? А, яичницу уже подали,- говорит она, торопливо входя и садясь к самовару.- Ну, господа, чего же вы ждете? Хотите, чтоб остыла яичница? Садитесь!

Софья Алексеевна одета в старую синюю блузу, ее лицо сильно загорело, и все-таки она всем своим обликом очень напоминает французскую маркизу прошлого столетия; ее поседевшие воло-сы, пушистою каймою окружающие круглое лицо, выглядят как напудренные.

А как же? Разве без барышень можно? — спросил дядя.

Можно, можно! Пускай не опаздывают!

Нет, это нельзя. Как же ты нас заставляешь нарушить рыцарский кодекс?

Да ну, будет тебе! Ведь Митя голоден с дороги. Тоже — рыцарь! — сказала Софья Алек-сеевна с чуть заметной усмешкой.

Ну, нечего делать: приказано, так надо слушаться. Что ж, сядем, Дмитрий? Вот выпьем водочки — и за яичницу примемся.

Он поставил рядом две рюмки и стал наливать в них из графинчика полыновку.

А как водка будет по-латыни — aqua vitae? — спросил он.

Гм! «Вода жизни»…- Дядя несколько времени в раздумье смотрел на наполненные рюмки.- А ведь остроумно придумано! — сказал он, вскидывая на меня глазами, и засмеялся дребезжащим смехом.- Ну, будь здоров!

Мы чокнулись, выпили и принялись за еду.

Где же, однако, барышни наши? — спросил дядя, с аппетитом пережевывая яичницу.- Я беспокоюсь.

Ешь яичницу и не беспокойся. Барышни наши уж выкупались,- ответила тетя.

Ну, вот тебе и барышни наши: слава богу, за полверсты слышно.

Они шумно вошли в залу. Лица их после купанья свежи и оживленны, темные волосы Наташи влажны, и она длинным покрывалом распустила их по спине. Дядя увидел это и пришел якобы в негодование.

Наташа, что это значит, что у тебя волосы распущены?

Я ныряла,- быстро ответила она, садясь к столу.

Так что ж такое?

Соня, передай ветчину… Ну, так вот нужно, чтоб волосы просохли.

Зачем это нужно? — изумленно спросил дядя и юмористически поднял брови.- Нет, взрослым девицам вовсе не подобает ходить с распущенными волосами! — сказал он, качая головой.

Но поучение его пропало даром; все были заняты едой и, удерживаясь от смеха, трунили почему-то над Лидой. Лида краснела и хмурилась, но когда Соня, проговорив: «спасайся, кто может!», вдруг прорвалась хохотом, то и Лида рассмеялась.

Что это вы, Лида, в большой опасности находились? — вполголоса спросил я, невольно и сам улыбаясь.

Наташа быстро взглянула на меня и незаметно повела взглядом на отца; значит, здесь тайна, которую мне объяснят потом.

А что же ты, Дмитрий, макарон к котлетам не взял? — спохватился дядя.- Дай я тебе положу.

Он наложил мне в тарелку макарон.

У итальянцев макароны — самое любимое кушанье.- сообщил он мне.

Очень радушный хозяин дядя, но — признаться — скучновато сидеть между «большими», и, право, я давно знаю, что итальянцы любят макароны.

Пришли и мальчики. Миша — пятнадцатилетний сильный парень, с мрачным, насупленным лицом — молча сел и сейчас же принялся за яичницу. Петька двумя годами моложе его и на класс старше; это крепыш невысокого роста, с большой головой; он пришел с книгой, сел к столу и, подперев скулы кулаками, стал читать.

Ну, Митечка, рассказывай же, что ты это время поделывал,- сказала Софья Алексеевна, кладя мне руку на локоть.

Наташа подняла было голову и в ожидании устремила на меня глаза. Но мне так не хочется рассказывать…

Ей-богу, тетя, ничего нет интересного; служил, лечил — вот и все… А скажите,- я сейчас через Шеметово ехал,- кто это там за околицей новую мельницу поставил?

Да это же Устин наш, разве ты не знал? Как же, как же! Уж второй год работает мельни-ца…

И начался длинный ряд деревенских новостей. В зале уютно, старинные, засиженные мухами часы мерно тикают, в окна светит месяц. Тихо и хорошо на душе. Все эти девчурки-подростки стали теперь взрослыми девушками; какие у них славные лица! Что-то представляет собою моя прежняя «девичья команда»? Так называла их всех Софья Алексеевна, когда я, студентом, приез-жал сюда на лето…

С конца стола донесся ярый рев, от которого все вздрогнули.

Что такое? — грозно крикнула тетя.- Кто это там?

Это — я! — торжественно объявил Петька.

Ну, конечно, так и есть: кому же еще? Я тебе, дрянь-мальчишка!

Дядя поднял голову и, словно только что проснулся, повел кругом глазами.

Э… э… Что это? — спросил он, покрякивая.- Должно быть, Петька опять дикие звуки испускает, а?

Ему никто не ответил. Он крякнул и подложил себе в чай сахару. Петька сидел, развалясь на, стуле, и широко ухмылялся.

Крик могучий, крик пернатый… я в своем сердце ощутил… Крик ужасный, крик… неяс-ный… я из себя испустил… Кхе-кхе-кхе! Как хорошо вышло!

И, совершенно довольный, Петька придвинул к себе тарелку и стал накладывать творогу. Кругом смеялись, а он старательно разминал ложкою творог с сахаром, как будто не о нем совсем шло дело.

Чай отпили.

А что, Вера Николаевна, усладите вы сегодня наш слух своею музыкой? — спросил дядя.

Вера, племянница Софьи Алексеевны,- стройная, худощавая блондинка с матово-бледным лицом и добрыми глазами; она собирается осенью ехать в консерваторию, и, говорят, у нее дей-ствительно есть талант.

Да, да, Вера,- сказал я.- Сыграйте-ка что-нибудь после ужина; я в Пожарске столько слышал о вашем таланте.

Вера встрепенулась.

Ах, господи! Митя, я вам наперед говорю: если вы такие вещи говорить будете, я н-ни за что не стану играть!

Да не беспокойтесь, пожалуйста, я вот сначала послушаю. Очень может быть, что после этого и не стану говорить, Дядя засмеялся и встал из-за стола. — Ну, кажется, все уже кончили. Докажите ему, Вера Николаевна, что и Пожарск может собственных Невтонов рождать!*

* Пожарск может собственных Невтонов рождать! — Из «Оды на день восшествия на Всерос-сийский престол ее величества государыни императрицы Елисавсты Петровны, 1747 года» М. В. Ломоносова. Невтон — Исаак Ньютон (1643-1727), великий английский физик и математик.

Все перешли в гостиную. Вера села за рояль, быстро пробежала рукой по клавишам и с размаху сильно ударила пальцем в середине клавиатуры.

Что же вам сыграть? — спросила она, повернув ко мне голову.

Это всегда так знаменитые музыканты начинают! — почтительно произнес Петька и ткнул указательным пальцем в Верин палец, нажимавший клавишу.

Да ну, Петя, будет! — рассмеялась она, стряхивая его руку.

Тетя отогнала Петьку от рояля.

Я попросил играть Бетховена. Наташа широко распахнула двери балкона. Из сада потянуло росой и запахом душистого тополя; в акации щелкал запоздалый соловей, и его песня покрылась громкими, дико-оригинальными бетховенскими аккордами. В зале, при свете маленькой лампоч-ки, убирали чай. Дядя сопел на диване и слушал, выкатив глаза.

Я мало понимаю в музыке; я даже не мог бы сказать, горе или радость выражены в сонате, которую играла Вера; но что-то накипает на сердце от этих чудных, непонятных звуков, и хорошо становится. Вспоминается прошлое; многое в нем кажется теперь чуждым и странным, как будто это другой кто жил за тебя. Я мучился тем, что нет во мне живого огня, я работал, горько смеясь в душе над самим собою… Да полно, прав ли я был? Все жили спокойно и счастливо, а я ушел туда, где много горя, много нужды и так мало поддержки и помощи; знают ли они о тех лишениях, тех нравственных муках, которые мне приходилось там терпеть? А я для этого сознательно отказался от довольной и обеспеченной жизни… И принес я с собой оттуда лишь одно — неизлечимую болезнь, которая сведет меня в могилу.

Вера играла. Ее бледное лицо смотрело сосредоточенно, только в углах губ дрожала лукавая улыбка; пальцы тонких, красивых рук быстро бегали по клавишам… О да! теперь бы и я мог уверенно сказать: сколько задорного, молодого счастья в этих звуках! Они знать не хотят никакого горя: чудно-хороша жизнь, вся она дышит красотою и радостью; к чему же выдумывать себе какие-то муки?.. Вершины тополей, освещенные месяцем, каждым листиком вырисовывались в прозрачном воздухе; за рекою, на склоне горы, темнели дубовые кусты, дальше тянулись поля, окутанные серебристым сумраком. Хорошо там теперь. Дядя по-прежнему сопел, понурив голову Дремлет ли он или слушает?

Ко мне неслышно подошла Наташа.

Митя, пойдем мы сегодня гулять? — шепотом спросила она, близко наклонившись и блестя глазами

Конечно! — тихо ответил я.- А что, вам еще и теперь не позволяют гулять по вечерам?

Наташа с улыбкой наклонила голову, указала взглядом на отца и отошла.

Пальцы Веры с невозможною быстротою бегали по клавишам; бешено-веселые звуки крутились, захватывали и шаловливо уносили куда-то. Хотелось смеяться, смеяться без конца, и дурачиться, и радоваться тому, что и ты молод… Раздались громовые заключительные аккорды Вера опустила крышку рояля и быстро встала.

Славно, Вера, ей-богу, славно! — воскликнул я, обеими руками крепко пожимая ее руки и любуясь ее счастливо улыбавшимся лицом.

Дядя поднялся с дивана и подошел к нам.

Вера Николаевна своей музыкой, как Орфей в аду… укрощает камни…- любезно сказал он.

Именно, именно, камни укрощает! — с мальчишеским чувством подхватил я.- За вашу музыку я вас сегодня гулять с собой возьму,- шутливо шепнул я ей.

Благодарю! — ответила она, улыбаясь.

Дядя зевнул и вынул часы.

Ого! уже скоро одиннадцать!.. Пора и на боковую. Как ты думаешь, Дмитрий? В деревне всегда надо рано ложиться и рано вставать. Покойной ночи! Как это?.. э… э… Leben Sie wohl, essen Sie Kohl, trinken Sie Bier, lieben Sie mir!..* Ххе-хе-хе-хе? — Дядя засмеялся и протянул мне руку.- Немцы без бира никогда не обойдутся.

* Живите хорошо, ешьте капусту, пейте пиво, любите меня! (Немец. поговорка.).

Он простился и ушел. Я стал перелистывать лежавшую на столе «Ниву»; остальные тоже делали вид, что чем-то заняты. Тетя окинула всех нас взглядом и засмеялась.

Ну, Митя, вы, я вижу, гулять собираетесь! — сказала она, лукаво грозя пальцем.

Я расхохотался и захлопнул «Ниву».

Тетя, посмотрите, какая ночь!

Да Митечка, ведь ты же больше суток в дороге был! Ну, где тебе еще гулять?

Речь тут не обо мне, тетя…

Стал ты доктором, а, право, все такой же, как прежде…

Ну, значит, позволяете! — заключил я.- А мальчиков можно с собой взять?

Э, да уж идите все! — махнула она рукой.- Только, господа, потише, чтоб папка не слышал, а то буря будет… Я велю вам в зале кринку молока оставить: может быть, проголодае-тесь… Прощайте! Счастливого пути!

Мы спустились в сад.

Ну, что же, господа, на лодке поедем? — шепотом спросил я.

Конечно, на лодке!.. В Грёково,- быстро сказала Наташа.- Ах, Митя, ночь какая! Прогуляем сегодня до утра?..

Все были как-то особенно оживлены — даже полная, сонливая Соня, старшая сестра Наташи. Мы свернули в темную боковую аллею; в ней пахло сыростью, и свет месяца еле пробивался сквозь густую листву акаций.

Вот, Митя, потеха была сегодня! — смеясь, заговорила Наташа.- Выкупались мы перед ужином и переехали в лодке на ту сторону; возвратились назад,- я весла выбросила на берег, выпрыгнула сама и нечаянно ногою оттолкнула лодку. Лида сидела на корме,- вдруг как вскочит: «Ах, господи-батюшки! Спасайся, кто может!» — и как была, одетая,- в воду! — Я испугалась: как бы мы без весел к берегу подъехали? — краснея, стала оправдываться Лида, сестра Веры.

Странная эта Лида, молчаливая и застенчивая, она краснеет при самом незначительном обра-щенном, к ней слове.

И вся, вся замочилась, выше пояса! — хохотала Наташа.- Пришлось сбегать домой, принести ей сухое платье.

— «Спасайся, кто может!» Ххо-ххо-ххо! — в восторге засмеялся Петька и обеими руками крепко обнял Лиду за талию.

Да ну, Петька, пошел прочь! — с досадой сказала Лида.- Вешается ко всем.

Ах, Лида, Лида! За что ты меня ожесточаешь? — меланхолически произнес Петька.- Если бы ты могла знать чувства мужского сердца!

Ну, Петька! Шут! — лениво засмеялась Соня.

Аллея кончалась калиточкой. За нею по косогору спускалась к реке узкая тропинка. Наташа неожиданно положила руки на плечи Веры и вместе с нею быстро побежала под гору.

Ай!.. Ната-а-аша!!! — закричала Вера, испуганно смеясь и стараясь остановиться. Петька помчался следом за ними.

Когда мы сошли к реке, Вера, обессилевшая от смеха и усталости, сидела на лавочке под черемухой и, свесив голову, громко, протяжно охала. Петька сидел рядом и тоже старательно охал.

Да ну, Петя… Ради бога!.. Ох! — стонала она, хватаясь за грудь.- Будет!.. Ох, не могу!.. О-о-ох!

О-о-ох! — вторил Петька.

Вера морщилась и бессильно махала руками и все-таки смеялась.

Ну, Верка, размякла совсем! — презрительно сказала Наташа, стоя на корме лодки.- Настоящая рыба!

Господа! Ведь нас не только в доме, а и в Санине слышно,- запротестовал я.

Ну, садитесь скорей в лодку, а то мы одни уедем! — крикнула Наташа.

О-ох, Наташа, Наташа! — вздохнула Вера, поднимаясь и еле бредя к лодке.- Что ты со мною делаешь!

Да ну же, садитесь скорей! — повторила Наташа, нетерпеливо раскачивая лодку.

Мы с Мишей сели за весла, Вера, Соня, Лида и Петька разместились в середине, Наташа — у руля. Лодка, описав полукруг, выплыла на середину неподвижной реки; купальня медленно отош-ла назад и скрылась за выступом. На горе темнел сад, который теперь казался еще гуще, чем днем, а по ту сторону реки, над лугом, высоко в небе стоял месяц, окруженный нежно-синею каймою.

Лодка шла быстро; вода журчала под носом; не хотелось говорить, отдавшись здоровому ощущению мускульной работы и тишине ночи. Меж деревьев всем широким фасадом выглянул дом с белыми колоннами балкона; окна везде были темны: все уже спят. Слева выдвинулись липы и снова скрыли дом. Сад исчез назади; по обе стороны тянулись луга; берег черною полосою отражался в воде, а дальше по реке играл месяц.

Ах, какая чудная луна! — томно вздохнула Вера. Соня засмеялась.

Вот, смотри, Митя, она всегда такая: просто не может равнодушно видеть месяца. Раз мы с нею шли в Пожарске через мост: на небе луна — тусклая, ничего хорошего; а Вера смотрит: «Ах, великолепная луна!..» Такая сентиментальная!

Сентиментальная! А вот Наташа только что говорила, что я — рыба. Разве рыбы бывают сентиментальные? — спросила Вера с своею медленною и доброю улыбкою.

Отчего же нет? Высунула рыба нос из воды, смотрит на луну: «Ах, ах! — великолепная луна!»

Соня сострила неожиданно для себя и залилась смехом. Я сложил весла и передохнул.

Лодка медленно проплыла несколько аршин, постепенно заворачивая вбок, и наконец остано-вилась. Все притихли. Две волны ударились о берега, и поверхность реки замерла. С луга тянуло запахом влажного сена, в Санине лаяли собаки. Где-то далеко заржала лошадь в ночном. Месяц слабо дрожал в синей воде, по поверхности реки расходились круги. Лодка повернула боком и совсем приблизилась к берегу. Дунул ветер и слабо зашелестел в осоке, где-то в траве вдруг забилась муха.

Я закурил папиросу и стал держать горящую спичку над водой. Из черной глубины быстро вынырнула рыба, оторопело уставилась на огонь выпученными, глупыми глазами и, вильнув хвостом, юркнула назад. Все рассмеялись.

Как Вера на луну! — сказала Лида, лукаво дрогнув бровью.

Все засмеялись сильнее, а Лида покраснела.

Наташа перебралась с кормы на середину лодки.

Митя, расскажи, за что тебя со службы выгнали,- сказала она, с детскою ласкою загляды-вая мне в глаза.

За что выгнали? О, голубушка, это история долгая…

Ну, все-таки расскажи!..

Я стал рассказывать. Все теснее сдвинулись вокруг. Между прочим, рассказал я и о своей первой стычке с председателем, после которой я из «преданного своему делу врача» превратился в «наглого и неотесанного фрондера»; приехав в деревню, где был мой пункт, принципал прислал мне следующую собственноручную записку: «Председатель управы желает видеть земского врача Чеканова; обедает у князя Серпуховского». Ну, я ему на обратной стороне его записки ответил: «Земский врач Чеканов не желает видеть председателя управы и обедает у себя дома».

Все рассмеялись.

Что же он? — быстро спросила Наташа.

Да ничего. Ответа моего он никому не мог показать, потому что тогда бы прочли и его письмо: ну, а так врачу не пишут.

Я не понимаю, Митя, как можно было так ответить,- сказала Вера.- Ведь он же ваш начальник?

Да ну, Вера! всегда вот такая! — нетерпеливо повела Наташа плечами.- Так что ж такое?

Как — что ж такое? Вот из-за этого Митя потерял место. Хорошо еще, что он неженатый человек.

Голубушка, Вера, и женатые отказывались от мест, сказал я.- Читали вы в газетах о саратовской истории? Все врачи, как один человек, отказались. А нужно знать, какие это горькие бедняки были, многие с семьями,- подумать жутко!

Мы несколько времени плыли молча.

Свобода вероисповедания…- задумчиво произнес Петька.

К чему ты это сказал? — с усмешкою спросила Соня.

Петька помолчал.

К чему я это, правда, сказал? — проговорил он с недоумевающей улыбкой.- А все-таки есть смысл.

Какой же?

Го-го! Какой! Свобода вероисповедания,- из-за нее в средние века сколько войн происхо-дило.

Ну, так что ж?

Ну, так вот.

Я снова сел за весла. Лодка пошла быстрее. Наташа лихорадочно оживилась; она вдруг охва-тила обеими руками Веру и, хохоча, стала душить ее поцелуями. Вера вскрикнула, лодка накрени-лась и чуть не зачерпнула воды. Все сердито напали на Наташу; она, смеясь, села на корму и взя-лась за руль.

Господи, вот сумасшедшая девчонка! Я так испугалась! — говорила Вера, оправляя прическу.

Скорей, господа, скорей гребите! — говорила Наташа, откидывая распущенные волосы за спину.

Лодка вдруг с шуршащим шумом врезалась в тростник; нас обдало острым запахом аира, его початки закачались и раздались в стороны.

Сильней гребите, сильней! — смеялась Наташа, нетерпеливо топая ногами. Весла путались в упругих корнях аира, лодка медленно двигалась вперед, окруженная сплошною стеною мясис-тых, острых, как иглы, стеблей.- Ну, вот, приехали! Вылезайте!

Спорить трудно: действительно приехали! — засмеялся я.

Вера переглянулась с Лидой.

Одн-нако! Довольно-таки по-суворовски! — сказала она, поднимаясь.

Ничего! Суворов был умный человек. Вылезай! Я вас в грёковской роще ужином накор-млю.

Да, если так, то.. Ай, Наташа, осторожнее! Не качай лодку!

Мы вышли на берег. Спуск весь зарос лозняком и тальником. Приходилось прокладывать дорогу сквозь чащу. Миша и Соня недовольно ворчали на Наташу; Вера шла покорно и только охала, когда оступалась о пенек или тянувшуюся по земле ветку. Петька зато был совершенно доволен: он продирался сквозь кусты куда-то в сторону, вдоль реки, с величайшим удовольствием падал, опять поднимался и уходил все дальше.

Не стоните, тут сейчас тропинка должна быть,- сказала Наташа.

Она остановилась и, подобравши волосы, широким узлом заколола их на затылке.

Ах, Митя, если бы ты знал, как я рада, что ты приехал! — вдруг вполголоса сказала она и с быстрой, радостной улыбкой взглянула на меня из-под поднятой руки.

Эй, вы… акафисты! — донесся из-за кустов голос Петьки.- Идите сюда: тропинка!

Ну, слава богу! — облегченно вздохнула Соня, и все повернули на голос.

Мы поднялись по тропинке вверх. Над обрывом высились три молодых дубка, а дальше без конца тянулась во все стороны созревавшая рожь. Так и пахнуло в лицо теплом и простором. Внизу слабо дымилась неподвижная река.

Ох, устала! — проговорила Вера, опускаясь на траву.- Господа, я не могу дальше идти, нужно отдохнуть… Ох! Садитесь!..

Фу ты, безобразие! Как старуха охает! — сказала Наташа.- Сколько раз ты сегодня охнула?

Старость приходит, о-ох!..- вздохнула Вера и засмеялась.

Опершись на локоть, она закинула голову кверху и стала смотреть в небо. Мы все тоже сели. Наташа стояла на самом краю обрыва и смотрела на реку.

Ветер слабо дул с запада; кругом медленно волновалась рожь. Наташа повернулась и подста-вила лицо навстречу ветру.

Господи!.. Наташа, смотри, где ты стоишь! — испуганно вскрикнула Вера.

Край обрыва надтреснул, и Наташа стояла на земляной глыбе, нависшей над берегом. Ната-ша медленно посмотрела под ноги, потом на Веру; задорный бесенок глянул из ее глаз. Она качну-лась, и глыба под нею дрогнула.

Наташа, да сойди же сию минуту,- волновалась Вера.

Ну, Верка, не сентиментальничай! — засмеялась Наташа, раскачиваясь на колыхавшейся глыбе.

Ах, господи, бешеная девчонка!.. Наташа, ну ради бо-ога!..

Наташа, да ты вправду с ума сошла! — воскликнул я, поднимаясь.

Но в это время глыба сорвалась, и Наташа вместе с нею рухнула вниз. Вера и Соня истерически вскрикнули. Внизу затрещали кусты. Я бросился туда.

Наташа, оправляя платье, быстро выходила из кустов на тропинку. Одна щека ее разгорелась, глаза ярко блестели.

Ну можно ли, Наташа, так?!. Что, ты больно ушиблась?

Да ничего же, Митя, что ты! — ответила она, вспыхнув.

Не может быть ничего: с этакой вьсоты!.. Эх, Наташа! Если ушиблась, так скажи же.

Ах, Митя, какой ты чудак! — рассмеялась она.- Ну, что это — из-за каждого пустяка такую тревогу подымать!

Она быстро стала подниматься по тропинке вверх.

Это бог знает что такое! — сердито встретила ее Соня.- Право, ведь всему есть мера. Этакая глупость!.. Недоставало, чтобы ты себе сломала ногу.

Наташа широко раскрыла глаза и медленно спросила:

Кому до этого дело?

Ах, господи! — всплеснула Вера рукам!. — Вот меня всегда в таких случаях возмущает Наташа!.. «Кому дело»! Папе и маме твоим дело, нам всем дело!.. Как это так всегда, постоянно и постоянно о себе одной думать!

Всегда, постоянно и постоянно…- благоговейно повторил Петька и задумался, словно стараясь вникнуть в глубокий смысл этих слов.

Ну, ну! просто — постоянно! — улыбнулась Вера.

Петька захихикал.

Всегда, постоянно и постоянно! Как хорошо выходит: всегда, постоянно… и постоянно!

О, Петя, Петя! Всегда-то ты меня обижаешь! — вздохнула Вера, опираясь о его плечо и поднимаясь.

Мы пошли через рожь по широкой меже, заросшей полынью и полевой рябинкой.

Вот и дома тоже: когда я рассержусь, я начинаю говорить очень неправильно,- сказала Вера.- И мальчики сейчас этим пользуются.

Вера, неужели вы тоже умеете сердиться? — удивленно спросил я.

О, да еще как! — улыбнулась она.- Только мальчики совсем не боятся. Я заговорюсь, скажу что-нибудь,- они сейчас подхватят, я и рассмеюсь. Особенно Саша,- он такой остроумный; и у него совсем какой-то особенный юмор.

Вера начала рассказывать о своих братьях. Знала она их удивительно: столько в ее рассказах сказалось наблюдательности, столько любви и тонкого психологического чутья, что я слушал с действительным интересом. Остальные довольно недвусмысленно выражали желание переменить разговор.

Ну, ну я сейчас кончу! — торопливо возражала Вера и продолжала рассказывать без конца.

Вдруг в темноте раздался звонкий подзатыльник, что-то охнуло, и Петька кубарем покатился в рожь.

Дурак! — послышалось изо ржи.

Миша гневно крикнул:

Я тебе еще не так влеплю, дрянь!

Петька вышел на межу и стал счищать с себя пыль.

Думает, что сильнее, старший братец, так может что хочет делать! — сердился он.

Да в чем дело? Миша, за что ты его? — спросила Соня.

Черт знает что такое! Иду,- вдруг он меня за нос хватает!.. Попробуй-ка еще раз!

А я почем знал, что это твой нос? Ты бы сказал. А то я вижу, морква какая-то торчит — длинная, мокрая… Мне, конечно, интересно.

Глупо-с, Петенька! — ядовито заметил Миша.

Склизкая такая, холодная…

Кругом смеялись. Петька был отомщен. Миша презрительно процедил:

Шут гороховый!

О-о-о-хо-хо! — глубоко вздохнул Петька, подтянул брюки и огляделся по сторонам.- У Наташи в глазах две курсистки сидят,- объявил он.- В каждом глазу по курсистке: одна в очках, другая без очков,

Ну, оставь, Петя! — недовольно остановила Наташа.

А ты разве на курсы собираешься? — быстро спросил я.

Н-нет… не знаю,- ответила она и взглянула вперед.- Вот она, грёковская роща!

Средь светлой ржи, отлого тянувшейся вниз, широкою, неправильною полосою вилась грёко-вская лощина; на склоне ее, вся залитая лунным светом, темнела небольшая осиновая роща.

Лощинка была уже выкошена. Ручей, густо заросший тростником и резикой, сонно журчал в темноте; под обрывом близ омута что-то однообразно, чуть слышно пищало в воде. Из глубины лощины тянуло влажным, пахучим холодком.

Мы перебрались через ручей и вошли в рощу. В середине ее была сажалка, вся сплошь зацве-тшая. Наташа спустилась к самому ее берегу и из глубины развесистого липового куста достала небольшой холстинковый мешочек.

Господа, костер нужно будет разводить! Вот вам ужин,- с торжеством заявила она.

В мешочке оказалось десятка три сырых картофелин, четыре ржаных лепешки и соль. Все расхохотались.

Откуда это у тебя тут?

Г-ге-ге! это нужно вперед знать,- сказал Петька, почесав за ухом.

Все рассыпались по роще, ломая для костра нижние сухие сучья осин. Роща огласилась треском, говором и смехом. Сучья стаскивались к берегу сажалки, где Вера и Соня разводили костер. Огонь запрыгал по трещавшим сучьям, освещая кусты и нижние ветви ближайших осин; между вершинами синело темное звездное небо; с костра вместе с дымом срывались искры и гасли далеко вверху. Вера отгребла в сторону горячий уголь и положила в него картофелины.

Сначала все шутили и смеялись, потом примолкли. Костер догорал, все было съедено. Петька, положив вихрастую голову на колени Веры, задремал; она с материнскою заботливостью укутала его своим платком и сидела, не шевелясь. И опять, как тогда за роялем, ее лицо стало красиво и одухотворенно. Мы долго сидели у костра; под пеплом бегали огненные змейки, листья осин слабо шумели над головой. Я рассказывал о своей службе, о голоде и голодном тифе, о том, как жалко было при этом положение нас, врачей: требовалось лишь одно — кормить, получше кормить здоровых, чтоб сделать их более устойчивыми против заражения; но пособий едва хвата-ло на то, чтоб не дать им умереть с голоду. И вот одного за другим валила страшная болезнь, а мы беспомощно стояли перед нею со своими ненужными лекарствами… Вера сидела, задумчиво глядя на лицо спящего Петьки; кажется, она мало слушала: мысли ее были далеко, в Пожарске, и она думала о своих братьях.

Наконец мы собрались домой. Месяц уже давно сел, на востоке появилась светлая полоска; лощина тонула в белом тумане, и становилось холодно. Было поздно, приходилось возвращаться домой по самой короткой дороге; Наташа взялась сходить завтра утром за лодкой и пригнать ее домой. Мы поднялись на гору, прошли через рожь, потом долго шли по пару и вышли, наконец, на торную дорогу; круто обогнув крестьянские овсы, она мимо березовой рощи спускалась вниз к Большому лугу. Весь луг был покрыт густым туманом, и перед нами как будто медленно колыха-лось огромное озеро. Мы спустились в это туманное озеро. Грудь теснило сыростью, тяжело было дышать; на траве по бокам дороги белела роса. Мы шли, рассекая туман.

Слушай! — сказала вдруг Наташа, схватив меня за локоть.

Мы остановились. Тишина кругом была мертвая; и вдруг, близ рощи, в овсах, робко, неувере-нно зазвенел жаворонок… Его трель слабо оборвалась в сыром воздухе, и опять все смолкло, и стало еще тише.

Вдали начали вырисовываться в тумане темные силуэты деревьев и крыши изб; у околицы тявкнула собака. Мы поднялись по деревенской улице и вошли во двор. Здесь тумана уже не было; крыша сарая резко чернела на светлевшем небе; от скотного двора несло теплом и запахом навоза, там слышались мычание и глухой топот. Собаки спали вокруг крыльца.

Ну, господа, потише теперь, а то всех разбудим! — предупредил я.

В голове звенело, нервы были напряжены; у всех глаза странно блестели, и опять стало весело.

Что ж, Митя, будем мы молоко пить? — спросила Наташа.

Уж лучше не надо: разбудим мы всех.

А мы вот как сделаем: мы к тебе наверх молоко принесем и там будем пить.

Мысль эту все одобрили. Мы пробрались наверх. За молоком откомандировали, конечно, Наташу. Она принесла огромную кринку молока и целый ситный хлеб.

Господа, извольте только все молоко выпить! — объявила она.

Почему это?

А то мама увидит, что не всё выпили, и вперед будет меньше оставлять.

Эге! На этом основании, значит, каждый раз придется все выпивать!

Однако через четверть часа кувшин был уже пуст. Теперь, когда шуметь было нельзя, всеми овладело веселье неудержимое; каждое замечание, каждое слово приобретало необыкновенно смешное значение; все крепились, убеждали друг друга не смеяться, закусывали губы — и все-таки смеялись без конца… Мне с трудом удалось их выпроводить.

Однако засиделся же я! Солнце встало и косыми лучами скользит по кирпичной стене сарая, росистый сад полон стрекотаньем и чириканьем; старик Гаврила, с угрюмым, сонным лицом, запрягает в бочку лошадь, чтоб ехать за водою.

Проснулся я в начале двенадцатого и долго еще лежал в постели. В комнате полумрак, яркое полуденное солнце пробирается сквозь занавески и играет на стекле графина; тихо; снизу издалека доносятся звуки рояля… Чувствуешь себя здоровым и бодрым, на душе так, хорошо, хочется улыбаться всему. Право, вовсе не трудно быть счастливым!

Миша и Петя пришли звать меня купаться. Я оделся, мы наперегонки сбежали к реке. Небо — синее и горячее, солнце жжет; тенистый сад на горе, словно изнемогши от жары, неподвижно дремлет. Но вода еще свежа, она охватывает тело мягкою, нежною прохладою; плывешь, еле двигая руками и ногами, в этой прозрачно-зеленой, далеко вглубь освещенной солнцем воде. Мы купались около часа, пока не зазвонили к завтраку. Почти все уж были в сборе; на столе благодать: пирог, варенец, рубцы, редиска, ветчина, свежие огурцы. Я опять сидел возле дяди, и он любезно сообщил мне несколько очень новых и интересных сведений: что гречневая каша — национальное русское блюдо, что есть даже пословица: «Каша — мать наша», что немцы предпочитают пиво, а русские — водку и т. п.

Вошла Наташа и села к столу.

Что ж ты, Наташа, с Митею не здороваешься? — сказала Софья Алексеевна.- Ведь он с твоими «принципами» не знаком и может обидеться.

По губам Наташи скользнула быстрая усмешка; она протянула мне руку.

У тебя какие же на этот счет «принципы»? — спросил я.

Наташа засмеялась.

Я не знаю, о каких мама принципах говорит,- ответила она, садясь рядом со мною.- А только… Смотри: мы восемь часов назад виделись; если люди днем восемь часов не видятся, то ничего, а если они эти восемь часов спали, то нужно целоваться или руку пожимать. Ведь, правда, смешно?

Ничего смешного нет,- поучающе возразила Софья Алексеевна.- Это известное условие между людьми, которое…

Нам все смешно, нам все решительно смешно! — вдруг вскипятился дядя, враждебно глядя на Наташу.- Здороваться и прощаться — это предрассудок; вести себя, как прилично взро-слой девушке,- предрассудок… А вот начитаться разных книжонок и без критики, без рассужде-ния поступать по ним — это не предрассудок! Это идейно и благородно.

Наташа с усмешкою наклонилась над своею чашкою и молчала. Видимо, между нею и отцом лежало что-то, не раз уже вызывавшее их на столкновения.

После завтрака я узнал от Веры о положении дела. Последние два года Наташа усердно гото-вилась по древним языкам к аттестату зрелости, который, как передавали газеты, будет требовать-ся для поступления в проектируемый женский медицинский институт*. Дядя был очень недоволен занятиями Наташи; двадцатитрехлетней Соне, по-видимому, уже нечего было рассчитывать на замужество; Наташа была живее и красивее сестры, и дядя надеялся хоть от нее дождаться внучат. Между тем Наташа, с головою ушла в своих классиков; она в Пожарске никуда не выезжала и даже не выходила к гостям, которые приглашались специально для нее. Чтобы совершенно изба-виться от всех этих выездов и гостей, она прошлою осенью решила остаться на всю зиму в дерев-не. Произошла очень тяжелая сцена с дядей; под конец он объявил Наташе, что пусть она живет, где хочет, но пусть же и от него не ждет ни в чем уступки. Наташа всю зиму прожила в деревне; по утрам она набирала в залу деревенских ребят и девок, учила их грамоте, читала им; по вечерам зубрила греческую грамматику Григоревского и переводила Гомера и Горация. Этою весною проект о женском медицинском институте был возвращен Государственным советом; решение вопроса отодвинулось на неопределенное время. Наташа решила ехать хоть на Рождественские курсы лекарских помощниц. Но для поступления туда требуется родительское разрешение. Когда Наташа заговорила с дядей о курсах, он желчно рассмеялся и сказал, что просьба Наташи его очень удивляет: как это она, «такая самостоятельная», снисходит до просьб! Наташа возразила, что просит она у него только разрешения, содержать же себя будет сама (у нее было накоплено с уроков около трехсот рублей). Дядя отказал наотрез. За Наташу вступился доктор Ликонский, отец Веры и Лиды, единственный человек, имеющий влияние на упрямого и ограниченного дядю; но и его убеждения ничего не могли поделать. Дядя решительно объявил, что боится отпустить Наташу с ее характером в Петербург.

* Женский медицинский институт был открыт в Петербурге в 1897 году.

Может быть, это — лишь следствие того подъема жизненных сил, который обыкновенно замечается после благополучно перенесенного тифа,- что до того? Я знаю только, что я глубоко счастлив, счастлив так, без всякой причины… Ясные дни, теплые, душистые ночи, музыка Веры, — чего мне больше? Не замечаешь, идет ли время или стоит. Никакие вопросы не мучают, на душе тихо и ясно. Я даже книг современных теперь не читаю: дед дяди был очень образованный человек и оставил после себя огромную библиотеку; теперь она свалена в верхней кладовой и слу-жит пищею мышам. Я целые часы провожу там, разбираю и привожу в порядок книги и бумаги. Мне нравится с головою уходить в эту давно исчезнувшую жизнь, где Вольтер уживался с жития-ми святых, Руссо — с крепостным правом, «Les liaisons dangereuses»* — с Фомою Кемпийским**, — жизнь жестокую, наивную, сладострастную и сентиментальную.

* «Опасные связи» — роман в письмах французского писателя Шодерло де Лакло (1782), показывающий разложение французского светского общества конца XVIII века.

** Фома Кемпийский (1379-1471) — средневековый философ-мистик, автор книги «Подра-жание Христу» (1427).

Наташа навела ко мне массу больных. Все в деревне ей знакомы, и все ей приятели. Она сопутствует мне в обходах, развешивает лекарства. Странное что-то в ее отношениях ко мне: Наташа словно все время изучает меня; она как будто не то ждет от меня, чего-то, не то ищет, как самой подойти ко мне. Может быть, впрочем, я ошибаюсь. Но какие славные у нее глаза!

От разговоров ее веет чем-то старым-старым, но таким хорошим; она хочет знать, как я смотрю на общину, какое значение придаю сектантству, считаю ли возможным и желательным развитие в России капитализма. И в расспросах ее сказывается предположение, что я непременно должен интересоваться всем этим. Что же? Я ведь действительно интересуюсь; однако, правду говоря, разговоры эти мне крайне неприятны. Я с величайшим удовольствием прочту книгу, где дается что-нибудь новое по подобному вопросу, не прочь и поговорить о нем; но пусть для моего собеседника, как и для меня, вопрос этот будет холодным теоретическим вопросом, вроде вопроса о правильности теории фагоцитоза* или о вероятности гипотезы Альтмана**. Наташа же вносит в дело слишком много страстности, и мне становится неловко. Я неохотно отвечаю ей и перевожу разговор на другое. И еще в одном отношении я часто испытываю неловкость в разговоре с нею: Наташа знает, что я мог остаться при университете, имел возможность хорошо устроиться,- и вместо этого пошел в земские врачи. Она расспрашивает меня о моей деятельности, об отношени-ях к мужикам, усматривая во всем этом глубокую идейную подкладку, в разговоре ее проскаль-зывают слова: «долг народу», «дело», «идея». Мне же эти слова режут ухо, как визг стекла под острым шилом.

* Теория фагоцитоза — открытая в 1883 году И. И. Мечниковым способность особых клеток живого организма, фагоцитов, защищаться от посторонних частиц, в том числе микробов.

** Гипотеза Альтмана — реакционная теория (1890) строения живого вещества, выдуманная немецким медиком Альтманом и отвергнутая впоследствии наукой.

Со станции привезли газеты. В Баку — холера. Она медленно, но непрерывно поднимается вверх по Волге.

Писать, так уж все писать, хоть гадко и противно вспоминать. После завтрака мы с Верой, Соней и Наташей играли на дворе в крокет. Разговор случайно зашел о тургеневской Елене; Соня, перечитывавшая недавно «Накануне», назвала Елену «самым светлым и сильным образом русской женщины». Я напал на такую незаслуженно высокую оценку Елены. Елена — это разновидность типа очень старого: неопределенные порывания в даль, игнорирование окружающего, искание чего-то эффектного, яркого, необычного,- в этом она вся. Инсарова она полюбила не за то, что он указал ей дело, а просто потому, что он окружен ореолом, что он — «замечательный человек»: для нее Инсаров совершенно заслоняет собою то дело, которому он служит. Конечно, выбор Елены делает ей честь, но… право, полюбить, например, героя Гарибальди — «невелика штука», как выражается Шубин; невелика штука и умереть за Италию из любви к Гарибальди. Когда Инсаров опасно заболевает, Елена может найти утешение лишь в одной мысли: «Если он умрет,- и меня не станет». Вне ее любви для нее ничего не существует, и понятно, что после смерти Инсарова она должна была поехать непременно в Болгарию…

Нет, Елена вовсе не «самый светлый образ русской женщины».

Неужели действительно все дело женщины заключается в том, чтобы отыскивать достойного ее любви мужчину-деятеля? Где же прямая потребность настоящего дела? Пусть это дело темно и невидно, пусть оно несет с собою одни лишения без конца, пусть на служение ему уходят моло-дость, счастье, здоровье,- что до того? Ведь это не забава и не фон для поэтического романа; это — тяжелый труд, красный лишь сознанием, что живешь не напрасно. И у нас много было и есть женщин, для которых это сознание дороже самых блестящих героев…

Уж тогда, когда я говорил, во мне шевельнулось отвращение к моему приподнятому тону; но меня подчинило себе то жадное внимание, с каким слушала Наташа. Она не спускала с меня радостно-недоумевающего взгляда, и столько в этом взгляде было страха, что я оборву себя, по обыкновению замну разговор. Ну, вот,- я не остановился, не свел разговора на другое… О, мерзость!

И напрасно я стараюсь убедить себя, что говорил я искренно, что есть что-то болезненное в моей боязни к «высоким словам»: на душе скверно и стыдно, как будто я, из желания пустить пыль в глаза, нарядился в богатое чужое платье.

11 час. вечера

Весь вечер я просидел наверху в кладовой, разбирая книги. Солнце опустилось в багровые тучи, и несколько раз принимался накрапывать дождь. Дядя за ужином был угрюм и молчалив: он собирался начать назавтра возку сена, а барометр неожиданно сильно упал; на Выконке сено не успели скопнить, и оно осталось на ночь в кругах. Окна были раскрыты, в темном саду тихо шумел дождь. Наташа тоже была молчалива. Я несколько раз ловил на себе ее внимательный и нерешительный, словно выжидающий взгляд. После ужина, когда я прощался с нею, она, протяги-вая руку, вдруг взглянула на меня и тихо проговорила:

Митя, мне так много хочется у тебя спросить.

И я — я не спросил, что именно; я только серьезно кивнул головою и, не глядя не Наташу, ответил, что я всегда к ее услугам. Как будто я в самом деле не знаю, что она хочет спросить…

Все время я провожу в кладовой за книгами. Небо обложено тучами, дождь моросит без конца; в мутной сырой дали тянутся черные пашни, мокрые галки кричат на крыше… Я напрасно стараюсь подавить в себе беспричинное, глухое раздражение, не оставляющее меня ни на минуту. Раздражает и надоедливый шум дождя по крыше, и эти ветхие окна, из щелей которых дует нестерпимо, и несущийся от книг противный запах мышей и прелой бумаги. Когда я вспоминаю о своем гаденьком вилянье перед Наташей, меня злость берет: уж два дня прошло; как мальчик, шалость которого открыта, я боюсь разговора с нею и стараюсь избегать ее. И Наташа сразу заметила это. Она держится в стороне, но глаза ее смотрят печально и недоумевающе. Бог весть, как объясняет она мое поведение. Сегодня утром я случайно встретился с нею в коридоре; она пугливо оглядела меня и молча прошла мимо. Голова тяжела, в груди тупая, ноющая боль, и опять появился кашель…

Я лег вчера спать еще до ужина. Сегодня проснулся рано. Отдернул занавески, раскрыл окно. Небо чистое и синее, солнце горячим светом заливает еще мокрый от дождя сад; на липах распус-тились первые цветки, и в свежем ветерке слабо чувствуется их запах; все кругом весело поет и чирикает… На душе ни следа вчерашнего. Грудь глубоко дышит, хочется напряжения, мускульной работы, чувствуешь себя бодрым и крепким.

Я пошел в конюшню и оседлал Бесенка. Он застоялся, мне с трудом удалось сесть на него. Бесенок сердито ржал и, весь дрожа от нетерпения, рвался подо мною и вперед и в стороны. Я нарочно, чтоб побороться с ним, проехал тихим шагом деревенскую улицу и весь Большой луг. От седла пахло кожею, и этот запах мешался с запахом влажной луговой травы.

Проехав плотину, я свернул на Опасовскую дорогу и пустил Бесенка вскачь. Он словно сорва-лся и понесся вперед, как бешеный. Безумное веселье овладевает при такой езде; трава по краям дороги сливалась в одноцветные полосы, захватывало дух, а я все подгонял Бесенка, и он мчался, словно убегая от смерти.

Слева над рожью затемнел Санинский лес; я придержав Бесенка и вскоре остановился совсем. Рожь без конца тянулась во все стороны, по ней медленно бежали золотистые волны. Кругом была тишина; только в синем небе звенели жаворонки. Бесенок, подняв голову и насторожив уши, стоял и внимательно вглядывался в даль. Теплый ветер ровно дул мне в лицо, я не мог им надышаться…

Ясное небо, здоровье да воля,-

Здравствуй, раздолье широкого поля!..

Ласточка быстро пронеслась мимо ног лошади и вдруг, словно что вспомнив, взмахнула крылышками, издала мелодический звук и крутым полукругом вильнула обратно. Бесенок опустил голову и нетерпеливо переступил ногами. Я повернул на дорогу, вившуюся среди ржи по направ-лению к Санинскому лесу.

«Здоровье»… Здоров я не был,- я чувствовал, что грудь моя больна, но мне доставляло даже удовольствие это совершенно безболезненное ощущение гнездящейся во мне болезни, и весело было заглядывать ей прямо в лицо: да, у меня легкие усеяны тысячами тех предательских желтень-ких бугорков, к которым я так пригляделся на вскрытиях,- а я вот еду и дышу полною грудью, и все у меня в душе смеется, и я не боюсь думать, что болен я — чахоткою…

Вспомнился мне профессор N., у которого я два года работал,- хмурый старик с грозными бровями и добрейшей душой; вспомнились мне его предостережения, когда я сообщил ему, что поступаю в земство*.

* Земство — местное (земское) самоуправление. Земская ре-форма 1864 года — «это,- по определению В. И. Ленина,- именно такая, сравнительно очень маловажная, позиция, которую самодержавие уступило растущему демократизму, чтобы… разделить и разъединить тех, кто требовал преобразований политических…» (Соч., т. 5, стр. 59). В 1890 году было введено новое земское положение, лишавшее земство даже видимости всесословности в избирательной системе.

Да вы, батенька, знаете ли, что такое земская служба? — говорил он, сердито сверкая на меня глазами.- Туда идти, так прежде всего здоровьем нужно запастись бычачьим: промок под дождем, попал в полынью,- выбирайся да поезжай дальше: ничего! Ветром обдует и обсушит, на постоялом дворе выпьешь водочки — и опять здоров. А вы посмотрите на себя, что у вас за грудь: выдуете ли вы хоть две-то тысячи в спирометр? Ваше дело — клиника, лаборатория. Поедете — в первый же год чахотку наживете.

Я знал, что все это правда, и тем не менее поехал же; я и под дождем мокнул, и в полыньи проваливался, спеша в весеннюю распутицу к роженице, корчащейся в экламптических судорогах. Когда ночные поты и утренний кашель навели меня на подозрение и я нашел в своей мокроте коховские палочки,- именно сознание, что я добровольно шел на это, и не дало мне пасть духом. И вот теперь я стыжусь… чего? — стыжусь говорить, что нужно жить не для себя одного! Передо мною встало побледневшее личико Наташи с большими, печальными глазами… Да неужели же я не имею права хоть настолько-то уважать себя, чтоб не бояться разговора с нею, не бояться того вопроса, с которым она хочет ко мне обратиться? А как я ее мучил!

Рожь кончилась, дорога вилась среди ореховых и дубовых кустов опушки и терялась в тенистой чаще леса. Меня отовсюду охватило свежим запахом дуба и лесной травы; высоко вверх взбегали кругом серые стволы осин, сквозь их жидкую листву нежно синело небо. Дорога была заброшенная и наполовину заросшая, ветви липовых и кленовых кустов низко наклонялись над нею; в траве виднелись оранжевые шляпки подосинников, ярко зеленела костяника; запахло папо-ротником… Угомонившийся Бесенок шел щеголеватым шагом, изогнув красивую черную шею; вдруг он поднял голову и, взглянув вперед, громко заржал. На повороте дороги, в нескольких шагах от меня, показалась Наташа верхом на своем буланом Мальчике.

Увидев меня, она отшатнулась на седле и, нахмурившись, затянула поводья; лошадь прижала уши и, оседая на задние ноги, подалась назад.

Наташа! ты каким образом здесь? — радостно крикнул я и поспешил ей навстречу.- Здравствуй, голубушка! — Я перегнулся с седла и крепко пожал ей руку.

Наташа слабо вспыхнула и оглядела меня быстрым, робким взглядом.

Вот хорошо, что мы с тобою встретились! Если бы я знал, я бы нарочно именно сюда поехал. Посмотри, утро какое: едешь и не надышишься… Неужели ты уже домой? Поедем дальше, хочешь?..

Я говорил, а сам не отрывал глаз от ее милого, радостно-смущенного лица. Я видел, как она рада происшедшей во мне перемене и даже не старается скрыть этого, и мне неловко и стыдно было в душе, и хотелось яснее показать ей, как она мне дорога.

Поедем, мне все равно, — в замешательстве ответила Наташа, поворачивая Мальчика.

Ну, вот спасибо!.. И как это мы с тобою именно здесь съехались? Как хорошо — правда? Голубушка, поедем куда-нибудь… Хочешь в Заклятую Лощину?

Я с трудом удерживал Бесенка, он косился и грозно ржал на шедшего бок о бок Мальчика. Дорога была узкая, мокрые ветви осиной то и дело обдавали нас брызгами, и мы ехали совсем близко друг от друга. — Я там была сейчас, — сказала Наташа, — ручей разлился и весь обратил-ся в трясину; пробовала проехать, — нельзя.

Я взглянул на Наташу: она была там!.. Заклятая Лощина — это глухая трущоба, которая, говорят, кишит волками; ее и днем стараются обходить подальше. А эта девчурка едет туда одна ранним утром, так себе, для прогулки!.. Не знаю, настроение ли было такое, но в эту минуту меня все привлекало в Наташе: и ее свободная, красивая посадка на лошади, и сиявшее счастьем, смущенное лицо, и вся, вся она, такая славная и простая.

Ну, как хочешь, а я тебя сегодня не скоро пущу домой, — засмеялся я. — Попалась, так уж такая судьба твоя! Поедем хоть куда-нибудь.

Мы свернули на широкую дорогу, пересекавшую лес. Прямая, как стрела, она бежала в зеле-ной, залитой солнцем просеке.

Вот дорога, как раз для скачек,- сказал я и с улыбкою взглянул на Наташу.

Наташа встре-пенулась.

А ну, давай опять перегоняться! — предложила она, поправляясь на седле. — Теперь наши лошади одинаково устали.

Мы как-то уж перегонялись с Наташей и обогнала она; но я перед тем проехал на Бесенке десять верст.

Ну, ну, посмотрим!

Мы пустили лошадей вскачь. Но только что они расскакались и мой Бесенок начал наддавать, все больше опережая Мальчика, как явилось довольно неожиданное препятствие. На краю дороги бродили в кустах два больших поросенка, безмятежно взрывая рылами земли. Завидев нас, они испуганно шарахнулись из кустов, хрюкнули и пустились улепетывать по дороге. Мы ждали, конечно, что они сейчас свернут вбок, и скакали по-прежнему; но поросята неуклюже все мчались перед нами, всхрюкивая и отчаянно махая коротенькими, тонкими хвостиками.

Они теперь все время так бежать будут, ни за что не свернут! — крикнула Наташа, смеясь.

Мы стали задерживать разогнавшихся лошадей. Поросята побежали медленнее, взволнованно хрюкая и трясь боками друг о друга.

Мы попытались осторожно объехать их; поросята взвизгнули и опять как угорелые бросились вперед. Мы переглянулись и расхохотались.

Вот так задача! — сказал я.

Наташа сдерживала, смеясь, рвавшегося вперед Мальчика. Теперь последняя неловкость между нами исчезла, Наташа оживилась, и было неудержимо весело.

Ничего, все равно, поедем! — сказала Наташа.- Это Дениса свиньи, лесника; их и без того следовало пригнать домой: вон куда они забрели, их еще волки съедят! Поедем к Денису, он нас молоком напоит. Его сторожка сейчас там, на полянке.

Мы поехали шагом, предшествуемые поросятами.

Ты еще не видел этого Дениса, он всего два года здесь лесником. Такой потешный стари-чок — маленький, худенький… Как-то, когда он только что поступил, мама случайно заехала сюда; увидала его: «Голубчик мой, да что же ты за сторож? Ведь тебя всякий обидит!» А он отвечает: «Ничего, барыня, меня не найдут»…

Никогда еще я не видел Наташу такою; ее лицо так и дышало детскою, беззаветною радос-тью… Я не мог оторвать от нее глаз.

Лесная сторожка стояла в глубине широкой, недавно выкошенной поляны. Денис, в белой холщовой рубахе и лаптях, вышел нам навстречу.

Денис, голубчик, здравствуй! К тебе мы! — сказала Наташа, соскакивая с лошади.

А-а, барышня касаткинская, — воскликнул Денис, щурясь.- Просим милости, пожалуй-те.- Сунув шапку под мышку, он взял за повод наших лошадей.

Голубчик, надень шапку!.. И привяжем мы сами… А уж если хочешь быть другом, напои нас молочком… Едем мы сюда,- вот он и говорит: не даст нам Денис молока! Кто, я говорю, Денис-то не даст?

Господи! Да неужто ж мы какие-нибудь? Слава богу, найдется молочко, будьте покойны. Пожалуйте в горницу. Девка-то моя на деревню побежала, так уж сам услужу вам.

Было в Денисе что-то чрезвычайно комичное: он то и дело самым степенным образом гладил свою жидкую бороденку, серьезно хмурил брови, и все-таки ни следа степенности не было в его сморщенном в кулачок личике и всей его миниатюрной фигурке; получалось впечатление, будто маленький ребенок старается изобразить из себя почтенного, рассудительного старичка.

Мы вошли в избу. Денис поставил перед нами две чашки и кринку парного молока, нарезал ситнику. Наташа следила за ним радостно-смеющимися глазами и болтала без умолку.

А чтой-то я вот барина этого раньше не видал никогда? — сказал Денис.- Смотрю, смот-рю,- нет, чтой-то словно…

Он недавно только приехал…

Денис поглядел на Наташу.

Они что же, барышня,- уж не обессудьте на вопросе,- не женишком ли вам приходятся?

Ну, да же, конечно, женихом!

То-то я все смотрю… Чтой-то, думаю,- с чего такая радость?

Да как же, Денис, не радоваться? Ведь сам знаешь, в нынешние времена жениха найти — дело нелегкое. Не найдешь их нигде, словно вымерли все.

Денис развел руками.

Да ведь… О том и толк, барышня! Куда, мол, подевались все? — неизвестно!

Вот-вот. Ну, а я вот нашла себе.

Ну, дай вам бог счастливо!.. Они, что же, по акцизной части* служат?

Наташа расхохоталась.

Голубчик Денис, да почему же ты думаешь, что именно по акцизной?!

Ну, ну, господь с тобой, матушка… Хе-хе-хе! — рассмеялся и Денис, глядя на нее.

Узнав, что я доктор, он придал своему лицу страдальческое выражение и стал сообщать мне о своих многочисленных болезнях.

Мы просидели у него с полчаса. Попытался я ему заплатить за молоко, но Денис обиделся и отказался наотрез.

От него мы поехали на Гремучие колодцы, оттуда в Богучаровскую рощу. В Богучарове, у земского врача Троицкого, пили чай… Домой воротились мы только к обеду.

* Акцизная часть — управление, ведавшее акцизом — видом косвенного налога на произво-дителей или продавцов товаров массового потребления (табак, чай, сахар, спички и т.д.)

Викентий Вересаев — БЕЗ ДОРОГИ — 01 Часть
, читать текст

См. также Вересаев Викентий — Проза (рассказы, поэмы, романы…) :

БЕЗ ДОРОГИ — 02 Часть

2 июля, 10 час. утра Перечитал я написанное вчера… Меня опьянили ярк…

БЕЗ ДОРОГИ — 03 Часть

23 июля Амбулатория у меня полна больными. Выздоровление Черкасова, по…

Чёрное море. Крым. Белогривые волны подкатываются под самую террасу уютного домика с черепичной крышей и зелёными ставнями. Здесь в дачном посёлке Арматлук, рядом с Коктебелем, живёт вместе с женой и дочерью старый земский врач Иван Ильич Сарганов. Высокий, худой, седовласый, он совсем недавно был постоянным участником «пироговских» съездов, входил в конфликт сначала с царскими властями (то призывал к отмене смертной казни, то объявлял мировую войну бойней), затем с большевиками, выступая против массовых расстрелов. Арестованный «чрезвычайкой», был под конвоем отправлен в Москву, но вспомнил молодость, два побега из сибирской ссылки, и ночью соскочил с поезда. Друзья помогли ему скрыться в Крыму под защитой белогвардейской армии в окружении таких же соседей, с тоской пережидающих революционную бурю.

Живут Сартановы весьма бедно — постный борщ, варёная картошка без масла, чай из шиповника без сахара… Морозным февральским вечером приходит академик Дмитревский с женой, Натальей Сергеевной. Она озабочена пропажей любимого кольца с бриллиантом, взять которое могла только княгиня Андожская. До чего же может довести людей нужда, если эта красавица, вдова морского офицера, заживо сожжённого матросами в топке пароходного котла, решилась на воровство! Наталья Сергеевна рассказывает, что у Агаповых ночью выбили стекла, а у священника подожгли кухню. Чует мужичье, что большевики близко, подходят к Перекопу и через две недели будут здесь. Дмитревские беспокоятся о сыне Дмитрии, офицере Добровольческой армии. Неожиданно он появляется на пороге со словами: «Мир вам!» Между Митей и дочерью Ивана Ильича Катей зарождается любовь. Но разве сейчас до неё? Утром офицер должен возвратиться в часть, он стал грубее, резче, рассказывал, как стрелял в людей, как открыл для себя подлинный лик народа — тупой, алчный, жестокий: «Какой беспросветный душевный цинизм, какая безустойность! В самое дорогое, в самое для него заветное наплевали в лицо, — в бога его! А он заломил козырёк, посвистывает и лущит семечки. Что теперь скажут его душе Рублев, Васнецов, Нестеров?»

Катя — иной человек, стремящийся уйти от крайностей. Она занята повседневными заботами о поросятах, цыплятах, умеет извлечь интерес из приготовления еды, стирки. Ей становится не по себе от сытой, беззаботной атмосферы дома Агаповых, куда вместе с Дмитрием она относит вещи их убитого сына Марка. Как странно выглядят этот праздничный стол и нарядные сестры Ася и Майя с бриллиантовыми серёжками в ушах, музыка, стихи… А в посёлке не утихают споры: пустят красных в Крым или нет? Будет порядок? Станет хуже?

Но некоторым при любой власти хорошо. Бывший солист императорских театров Белозеров когда-то скупал свечи по 25 копеек за фунт, а в трудное время продавал друзьям по 2 рубля. Теперь он — председатель правления, член каких-то комиссий, комитетов, ищет популярности, поддакивает мужикам. И все у него есть: и мука, и сахар, и керосин. А Катя с огромными трудностями получила в кооперативе мешок муки. Но не довезти его до дома одной, а деревенские не хотят помочь, куражатся: «Тащи на своём хребте. Ноне на это чужих хребтов не полагается». Однако находится и добрый человек, помогает уложить мешок, приговаривая: «Да, осатанел народ…» Дорогой рассказывает, как к ним в деревню пришли на постой казаки: «Корми их, пои. Все берут, на что ни взглянут, — полушубок, валенки. Сколько кабанчиков порезали, гусей, курей, что вина выпили. У зятя моего стали лошадь отымать, он не даёт. Тогда ему из ливарвера в лоб. Бросили в канаву и уехали».

Стоит страстная неделя. Где-то слышатся глухие разрывы. Одни говорят, что большевики обстреливают город, другие — белые взрывают артиллерийские склады. Дачники в смятении. Беднота, по слухам, организует революционный комитет. Всюду разъезжают большевистские агитаторы, красные разведчики. Под видом обыска какие-то сомнительные личности забирают деньги, ценности.

Пришёл день, когда белые бежали из Крыма. Советская власть началась с поголовной мобилизации всех жителей мужского пола на рытье окопов. Стар ли, болен ли — иди. Один священник умер по дороге. Ивана Ильича тоже погнали, хотя он и ходил еле-еле. Только вмешательство племянника Леонида Сартанова-Седого, одного из руководителей ревкома, избавило старика от непосильных работ. Леонид проводит показательный суд над молодыми красноармейцами, ограбившими семейство Агаповых, и Катя радуется многоголосой воле толпы.

По-разному складываются отношения дачников с новой властью. Белозеров предлагает свои услуги по организации подотдела театра и искусства, занимает роскошные комнаты, уверяя, что «по душе всегда был коммунистом». Академику Дмитревскому поручают возглавить отдел народного образования, и он привлекает в качестве секретаря Катю. Дел оказалось невпроворот. Катя по-доброму относилась к простому люду, умела выслушать, расспросить, посоветовать. Однако с новым начальством отношения налаживаются плохо, потому что, будучи натурой прямой и откровенной, она что думала, то и говорила. Тяжёлый конфликт возникает между Катей и заведующим жилищным отделом Зайдбергом. Выселенной из квартиры фельдшерице Сорокиной девушка предлагает убежище в своей комнате, но жилотдел не разрешает: кому выдадим ордер, того и подселим. Целый день проходив по инстанциям, женщины обращаются к Зайдбергу и натыкаются на глухую стену. Точно что-то ударило Катю, и в приступе отчаяния она кричит: «Когда же кончится это хамское царство?» Тотчас её ведут в особый отдел и сажают в камеру «Б» — подвал с двумя узкими отдушинами, без света. Но девушка не сдаётся и заявляет на допросе: «Я сидела в царских тюрьмах, меня допрашивали царские жандармы. И никогда я не видела такого зверского отношения к заключённым». Что помогло Кате — родственная связь с Леонидом Седым или просто отсутствие вины, — неизвестно, но вскоре её освобождают…

Приближается Первое мая. Домком объявляет: кто не украсит свой дом красными флагами, будет предан суду ревтрибунала. Грозят и тем, кто не пойдёт на демонстрацию. Поголовное участие!

В Крыму появились махновцы. Все верхом на лошадях или на тачанках, увешаны оружием, пьяные, наглые. Налетели на телегу, в которой Катя и Леонид возвращались домой, стали требовать лошадь. Леонид стреляет из револьвера и устремляется вместе с Катей в горы. Возникает сильная пальба, одна из пуль ранит девушке руку. Беглецам удаётся спастись, и Леонид благодарит сестру за мужество: «Жаль, что ты не с нами. Нам такие нужны»,

Неожиданно из Москвы приходит распоряжение об аресте Ивана Ильича. Его знакомые хлопочут об освобождении, но осложняется обстановка, и Крым вновь переходит в руки белогвардейцев. Перед уходом красные расстреливают заключённых, но Сартанова вновь спасает Леонид. От случайной пули погибает его жена, а недавно вернувшаяся домой вторая дочь, Вера, убеждённая коммунистка, расстреляна казаками. Снова появляются комендатуры, контрразведка, идут аресты… Разорённые дачники просят вернуть отнятое комиссарами. Катя пытается защитить схваченного за сотрудничество академика Дмитревского, но безрезультатно. Отчуждение пролегает между нею и Дмитрием. Постепенно слабеет и умирает от цинги Иван Ильич. Оставшись одна, Катя распродаёт вещи и, ни с кем не простившись, уезжает из посёлка неизвестно куда.

Пересказал

Главный герой — Дмитрий Чеканов, молодой врач, который по природе своей разделял взгляды о том, что народ является единым и должен объединиться, но в последствие разочаровавшийся в данных убеждениях, но не отказался от идеи о том, что своему народу и людям необходимо помогать, если они попали в тяжелую жизненную ситуацию.

Работая в земстве, он вскоре понял, что данная работа ни делает почти ничего полезного и никак не помогает. Будучи честным и праведным человеком, Дмитрий, когда узнал о том, что сейчас происходит эпидемия одной страшной болезни — холеры, тот час же принял решение отправиться в место, где все ей больны и помочь тем несчастным людям. Конечно же, он не думает о том, что его действия приведут к чему-то масштабному и много кому помогут, но он хочет помочь всем кому сможет. Когда он приехал туда, то натолкнулся на недоверие со стороны крестьян и их враждебный настрой по отношению к нему и барину, он понимает, что это является неизбежным и очевидным.

Совершенно другим и не похожим на предыдущего персонажа является другой герой, по фамилии Гаврилов, он придерживается взглядов о том, что все малоимущих и попросту говоря нищих людей необходимо пересилить из их жилья в богатые дома, так как скоро наступит «братство людей». В те времена, которые описываются в произведении, образ такого человека воспринимается как обычное и пустое воплощение утопий народа, тем самым показывая всю нелепость и глупость. Врача Ликонского показывают, как человека, который сознательно выбрал предать все интересы народа, но при этом он является двуличным и для всех говорит о том, что он отстаивает интересы обычных людей. Чиновник Гостев, вообще говорит о том, что вместо того, что бы посылать к крестьянам врача, к ним надо было послать целый полк солдат и при этом вооружить их боевыми патронами.

Картинка или рисунок Без дороги

Другие пересказы и отзывы для читательского дневника

• Краткое содержание Алексин Самый счастливый день

  Рассказ начинается со слов учительницы Валентины Георгиевны о том, что скоро наступят зимние каникулы. Она желает детям, чтобы каждый день был наполнен хорошими событиями.

• Краткое содержание Иосиф и его братья Томас Манн

  Основой книги является библейская история об Израилевой семье. Исаак и Ревекка имели сыновей близнецов Иакова и Исава. Ревекка сильнее всего любила Иакова. Старый и слабый Исаак позвал старшего сына и попросил приготовить дичь

• Краткое содержание Брэдбери Ветер

  Аллин – это человек, который весьма необычен, так как вовсе не реалист, а скорее наоборот. Так как он верит в чудеса, верит в то, что на самом деле существует что-то большее, чем просто люди и жизнь на земле.

• Краткое содержание Зелёная Миля книги Стивена Кинга

  Пол – начальник охраны блока смертников в тюрьме Зеленая Миля. Он хороший работник и не плохой человек. Перси – новый охранник того же блока. Он недавно поступил на эту службу и уже успел навредить окружающим. Перси жесток и изворотлив.

• Маяковский

  Глашатай и певец революции — так известен миру Владимир Маяковский. Не просто поэт, восхваляющий приход новой жизни и отражающий ее судьбу, он был также актером

ВИКЕНТИЙ ВЕРЕСАЕВ
Без дороги
Повесть
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
20 июня 1892 года. С-цо Касаткино
Теперь уже три часа ночи. В ушах звучат еще веселые девические голоса, сдерживаемый смех, шепот… Они ушли, в комнате тихо, но самый воздух, кажется, еще дышит этим молодым, разжигающим весельем, и невольная улыбка просится на лицо. Я долго стоял у окна. Начинало светать, в темной, росистой чаще сада была глубокая тишина; где-то далеко, около риги, лаяли собаки… Дунул ветер, на вершине липы обломился сухой сучок и, цепляясь за ветви, упал на дорожку аллеи; из-за сарая потянуло крепким запахом мокрого орешника. Как хорошо! Я стою и не могу насмотреться; душа через край переполнена тихим, безотчетным счастьем.
И грудь вздыхает радостней и шире,
И вновь кого-то хочется обнять…*
* Из стихотворения А. А. Фета «Еще весна,- как будто неземной какой-то дух ночным владеет садом…» (1847).
Кругом все так близко знакомо — и очертания деревьев, и соломенная крыша сарая, и отпря-женная бочка с водой под липами. Неужели я целых три года не был здесь? Я как будто видел все это вчера. А между тем как долго шло время…
Да, мало что хорошего вспомнишь за эти прожитые три года. Сидеть в своей раковине, со страхом озираться вокруг, видеть опасность и сознавать, что единственное спасение для тебя — уничтожиться, уничтожиться телом, душою, всем, чтоб ничего от тебя не осталось… Можно ли с этим жить? Невесело сознаваться, но я именно в таком настроении прожил все эти три года.
«Зачем я от времени зависеть буду? Пускай же лучше оно зависит от меня»*. Мне часто вспоминаются эти гордые слова Базарова. Вот были люди! Как они верили в себя! А я, кажется, настоящим образом в одно только и верю это именно в неодолимую силу времени. «Зачем я от времени зависеть буду!» Зачем? Оно не отвечает; оно незаметно захватывает тебя и ведет, куда хочет; хорошо, если твой путь лежит туда же, а если нет? Сознавай тогда, что ты идешь не по своей воле, протестуй всем своим существом,- оно все-таки делает по-своему. Я в таком положе-нии и находился. Время тяжелое, глухое и сумрачное со всех сторон охватывало меня, и я со страхом видел, что оно посягает на самое для меня дорогое, посягает на мое миросозерцание, на всю мою душевную жизнь… Гартман** говорит, что убеждения наши — плод «бессознательного», а умом мы к ним лишь подыскиваем более или менее подходящие основания; я чувствовал, что там где-то, в этом неуловимом «бессознательном», шла тайная, предательская, неведомая мне работа и что в один прекрасный день я вдруг окажусь во власти этого «бессознательного». Мысль эта наполняла меня ужасом: я слишком ясно видел, что правда, жизнь все в моем миросозер-цании, что если я его потеряю, я потеряю все.
* Из VII главы романа И. С. Тургенева «Отцы и дети» (1860).
** Гартман Эдуард (1842-1906) — немецкий реакционный философ-идеалист, которого В. И. Ленин назвал «истинно-немецким черносотенцем» (В. И. Ленин, Соч., т. 14, стр. 273).
То, что происходило кругом, лишь укрепляло меня в убеждении, что страх мой не напрасен, что сила времени — сила страшная и не по плечу человеку. Каким чудом могло случиться, что в такой короткий срок все так изменилось? Самые светлые имена вдруг потускнели, слова самые великие стали пошлыми и смешными; на смену вчерашнему поколению явилось новое, и не верилось: неужели эти — всего только младшие братья, вчерашних. В литературе медленно, но непрерывно шло общее заворачивание фронта, и шло вовсе не во имя каких-либо новых начал, — о нет! Дело было очень ясно: это было лишь ренегатство — ренегатство общее, массовое и, что всего ужаснее, бессознательное. Литература тщательно оплевывала в прошлом все светлое и сильное, но оплевывала наивно, сама того не замечая, воображая, что поддерживает какие-то «заветы»; прежнее чистое знамя в ее руках давно уже обратилось в грязную тряпку, а она с гордо-стью несла эту опозоренную ею святыню и звала к ней читателя; с мертвым сердцем, без огня и без веры, говорила она что-то, чему никто не верил… Я с пристальным вниманием следил за всеми этими переменами; обидно становилось за человека, так покорно и бессознательно идущего туда, куда его гонит время. Но при этом я не мог не видеть и всей чудовищной уродливости моего собственного положения: отчаянно стараясь стать выше времени (как будто это возможно!), недо-верчиво встречая всякое новое веяние, я обрекал себя на мертвую неподвижность; мне грозила опасность обратиться в совершенно «обессмысленную щепку» когда-то «победоносного кораб-ля»*. Путаясь все больше в этом безвыходном противоречии, заглушая в душе горькое презрение к себе, я пришел, наконец, к результату, о котором говорил: уничтожиться, уничтожиться совер-шенно единственное для меня спасение.
Я не бичую себя, потому что тогда непременно начнешь лгать и преувеличивать; но в этом-то нужно сознаться, — что такое настроение мало способствует уважению к себе. Заглянешь в душу, — так там холодно и темно, так гадко-жалок этот бессильный страх перед окружающим! И кажет-ся тебе, что никто никогда не переживал ничего подобного, что ты — какой-то странный урод, выброшенный на свет теперешним странным, неопределенным временем… Тяжело жить так. Меня спасала только работа; а работы мне, как земскому врачу, было много, особенно в последний год, — работы тяжелой и ответственной. Этого мне и нужно было; всем существом отдаться делу, наркотизироваться им, совершенно забыть себя — вот была моя цель.
Теперь служба моя кончилась. Кончилась она неожиданно и довольно характерно. Почти против воли я стал в земстве каким-то enfant terrible;** председатель управы не мог равнодушно слышать моего имени. Подоспел голодный тиф; я проработал на эпидемии четыре месяца и в конце апреля свалился сам, а когда поправился… то оказалось, что во мне больше не нуждаются. Дело сложилось так, что я должен был уйти, если не хотел, чтоб мне плевали в лицо… Э, да что вспоминать! Я взял отставку и вот приехал сюда. Забыть все это!..
* Из лирической драмы А. Н. Майкова «Три смерти» (1852) «…И незаметно ветер крепкий потопит нас среди зыбей, как обессмысленные щепки победоносных кораблей…»
** Буквально: ужасный ребенок; здесь — человек, позволяющий себе то, на что другие не отваживаются (франц.).
Большая зала старинного помещичьего дома, на столе кипит самовар; висячая лампа ярко освещает накрытый ужин, дальше, по углам комнаты, почти совсем темно; под потолком сонно гудят и жужжат стаи мух. Все окна раскрыты настежь, и теплая ночь смотрит в них из сада, зали-того лунным светом; с реки слабо доносятся женский смех и крики, плеск воды.
Мы ходим с дядей по зале. За эти три года он сильно постарел и растолстел, покрякивает после каждой фразы, но радушен и говорлив по-прежнему; он рассказывает мне о видах на урожай, о начавшемся покосе. Сильная, румяная девка, с платочком на голове и босая, внесла шипящую на сковороде яичницу; по дороге она отстранила локтем полузакрытую дверь; стаи мух под потолком всколыхнулись и загудели сильнее.
— А вот у нас одно есть, чего у вас нету,- сказал дядя, улыбаясь и смотря на меня своими выпуклыми близорукими глазками.
— Что это? — спросил я, сдерживая улыбку.
— Мухи!
Когда я еще студентом приезжал сюда на лето, дядя каждый раз слово в слово делал это же замечание.
Тетя Софья Алексеевна воротилась с купанья; еще за две комнаты слышен ее громкий голос, отдающий приказания.
— Палашка! возьми простыню, повесь на дверь в спальне! Да зовите мальчиков к ужину, где они?.. Котлеты подавайте, варенец, сливки с погреба… Скорей! Где Аринка? А, яичницу уже подали,- говорит она, торопливо входя и садясь к самовару.- Ну, господа, чего же вы ждете? Хотите, чтоб остыла яичница? Садитесь!
Софья Алексеевна одета в старую синюю блузу, ее лицо сильно загорело, и все-таки она всем своим обликом очень напоминает французскую маркизу прошлого столетия; ее поседевшие воло-сы, пушистою каймою окружающие круглое лицо, выглядят как напудренные.
— А как же? Разве без барышень можно? — спросил дядя.
— Можно, можно! Пускай не опаздывают!
— Нет, это нельзя. Как же ты нас заставляешь нарушить рыцарский кодекс?
— Да ну, будет тебе! Ведь Митя голоден с дороги. Тоже — рыцарь! сказала Софья Алек-сеевна с чуть заметной усмешкой.
— Ну, нечего делать: приказано, так надо слушаться. Что ж, сядем, Дмитрий? Вот выпьем водочки — и за яичницу примемся.
Он поставил рядом две рюмки и стал наливать в них из графинчика полыновку.
— А как водка будет по-латыни — aqua vitae? — спросил он.
— Да.
— Гм! «Вода жизни»…- Дядя несколько времени в раздумье смотрел на наполненные рюмки.- А ведь остроумно придумано! — сказал он, вскидывая на меня глазами, и засмеялся дребезжащим смехом.- Ну, будь здоров!
Мы чокнулись, выпили и принялись за еду.
— Где же, однако, барышни наши? — спросил дядя, с аппетитом пережевывая яичницу.- Я беспокоюсь.
— Ешь яичницу и не беспокойся. Барышни наши уж выкупались,- ответила тетя.
В саду под окнами раздались голоса, стеклянная дверь балкона звякнула и распахнулась.
— Ну, вот тебе и барышни наши: слава богу, за полверсты слышно.
Они шумно вошли в залу. Лица их после купанья свежи и оживленны, темные волосы Наташи влажны, и она длинным покрывалом распустила их по спине. Дядя увидел это и пришел якобы в негодование.
— Наташа, что это значит, что у тебя волосы распущены?
— Я ныряла,- быстро ответила она, садясь к столу.
— Так что ж такое?
— Соня, передай ветчину… Ну, так вот нужно, чтоб волосы просохли.
— Зачем это нужно? — изумленно спросил дядя и юмористически поднял брови.- Нет, взрослым девицам вовсе не подобает ходить с распущенными волосами! — сказал он, качая головой.
Но поучение его пропало даром; все были заняты едой и, удерживаясь от смеха, трунили почему-то над Лидой. Лида краснела и хмурилась, но когда Соня, проговорив: «спасайся, кто может!», вдруг прорвалась хохотом, то и Лида рассмеялась.
— Что это вы, Лида, в большой опасности находились? — вполголоса спросил я, невольно и сам улыбаясь.
Наташа быстро взглянула на меня и незаметно повела взглядом на отца; значит, здесь тайна, которую мне объяснят потом.
— А что же ты, Дмитрий, макарон к котлетам не взял? — спохватился дядя.- Дай я тебе положу.
Он наложил мне в тарелку макарон.
— У итальянцев макароны — самое любимое кушанье.- сообщил он мне.
Очень радушный хозяин дядя, но — признаться — скучновато сидеть между «большими», и, право, я давно знаю, что итальянцы любят макароны.
Пришли и мальчики. Миша — пятнадцатилетний сильный парень, с мрачным, насупленным лицом — молча сел и сейчас же принялся за яичницу. Петька двумя годами моложе его и на класс старше; это крепыш невысокого роста, с большой головой; он пришел с книгой, сел к столу и, подперев скулы кулаками, стал читать.
— Ну, Митечка, рассказывай же, что ты это время поделывал,- сказала Софья Алексеевна, кладя мне руку на локоть.
Наташа подняла было голову и в ожидании устремила на меня глаза. Но мне так не хочется рассказывать…
— Ей-богу, тетя, ничего нет интересного; служил, лечил — вот и все… А скажите,- я сейчас через Шеметово ехал,- кто это там за околицей новую мельницу поставил?
— Да это же Устин наш, разве ты не знал? Как же, как же! Уж второй год работает мельни-ца…
И начался длинный ряд деревенских новостей. В зале уютно, старинные, засиженные мухами часы мерно тикают, в окна светит месяц. Тихо и хорошо на душе. Все эти девчурки-подростки стали теперь взрослыми девушками; какие у них славные лица! Что-то представляет собою моя прежняя «девичья команда»? Так называла их всех Софья Алексеевна, когда я, студентом, приез-жал сюда на лето…
С конца стола донесся ярый рев, от которого все вздрогнули.
— Что такое? — грозно крикнула тетя.- Кто это там?
— Это — я! — торжественно объявил Петька.
— Ну, конечно, так и есть: кому же еще? Я тебе, дрянь-мальчишка!
— Это я читать кончил,- объяснил Петька.
Дядя поднял голову и, словно только что проснулся, повел кругом глазами.
— Э… э… Что это? — спросил он, покрякивая.- Должно быть, Петька опять дикие звуки испускает, а?
Ему никто не ответил. Он крякнул и подложил себе в чай сахару. Петька сидел, развалясь на, стуле, и широко ухмылялся.
— Крик могучий, крик пернатый… я в своем сердце ощутил… Крик ужасный, крик… неяс-ный… я из себя испустил… Кхе-кхе-кхе! Как хорошо вышло!
И, совершенно довольный, Петька придвинул к себе тарелку и стал накладывать творогу. Кругом смеялись, а он старательно разминал ложкою творог с сахаром, как будто не о нем совсем шло дело.
Чай отпили.
— А что, Вера Николаевна, усладите вы сегодня наш слух своею музыкой? спросил дядя.
Вера, племянница Софьи Алексеевны,- стройная, худощавая блондинка с матово-бледным лицом и добрыми глазами; она собирается осенью ехать в консерваторию, и, говорят, у нее дей-ствительно есть талант.
— Да, да, Вера,- сказал я.- Сыграйте-ка что-нибудь после ужина; я в Пожарске столько слышал о вашем таланте.
Вера встрепенулась.
— Ах, господи! Митя, я вам наперед говорю: если вы такие вещи говорить будете, я н-ни за что не стану играть!
— Да не беспокойтесь, пожалуйста, я вот сначала послушаю. Очень может быть, что после этого и не стану говорить,
Дядя засмеялся и встал из-за стола. — Ну, кажется, все уже кончили. Докажите ему, Вера Николаевна, что и Пожарск может собственных Невтонов рождать!*
* Пожарск может собственных Невтонов рождать! — Из «Оды на день восшествия на Всерос-сийский престол ее величества государыни императрицы Елисавсты Петровны, 1747 года» М. В. Ломоносова. Невтон — Исаак Ньютон (1643-1727), великий английский физик и математик.
Все перешли в гостиную. Вера села за рояль, быстро пробежала рукой по клавишам и с размаху сильно ударила пальцем в середине клавиатуры.
— Что же вам сыграть? — спросила она, повернув ко мне голову.
— Это всегда так знаменитые музыканты начинают! — почтительно произнес Петька и ткнул указательным пальцем в Верин палец, нажимавший клавишу.
— Да ну, Петя, будет! — рассмеялась она, стряхивая его руку.
Тетя отогнала Петьку от рояля.
Я попросил играть Бетховена. Наташа широко распахнула двери балкона. Из сада потянуло росой и запахом душистого тополя; в акации щелкал запоздалый соловей, и его песня покрылась громкими, дико-оригинальными бетховенскими аккордами. В зале, при свете маленькой лампоч-ки, убирали чай. Дядя сопел на диване и слушал, выкатив глаза.
Я мало понимаю в музыке; я даже не мог бы сказать, горе или радость выражены в сонате, которую играла Вера; но что-то накипает на сердце от этих чудных, непонятных звуков, и хорошо становится. Вспоминается прошлое; многое в нем кажется теперь чуждым и странным, как будто это другой кто жил за тебя. Я мучился тем, что нет во мне живого огня, я работал, горько смеясь в душе над самим собою… Да полно, прав ли я был? Все жили спокойно и счастливо, а я ушел туда, где много горя, много нужды и так мало поддержки и помощи; знают ли они о тех лишениях, тех нравственных муках, которые мне приходилось там терпеть? А я для этого сознательно отказался от довольной и обеспеченной жизни… И принес я с собой оттуда лишь одно — неизлечимую болезнь, которая сведет меня в могилу.
Вера играла. Ее бледное лицо смотрело сосредоточенно, только в углах губ дрожала лукавая улыбка; пальцы тонких, красивых рук быстро бегали по клавишам… О да! теперь бы и я мог уверенно сказать: сколько задорного, молодого счастья в этих звуках! Они знать не хотят никакого горя: чудно-хороша жизнь, вся она дышит красотою и радостью; к чему же выдумывать себе какие-то муки?.. Вершины тополей, освещенные месяцем, каждым листиком вырисовывались в прозрачном воздухе; за рекою, на склоне горы, темнели дубовые кусты, дальше тянулись поля, окутанные серебристым сумраком. Хорошо там теперь. Дядя по-прежнему сопел, понурив голову Дремлет ли он или слушает?
Ко мне неслышно подошла Наташа.
— Митя, пойдем мы сегодня гулять? — шепотом спросила она, близко наклонившись и блестя глазами
— Конечно! — тихо ответил я.- А что, вам еще и теперь не позволяют гулять по вечерам?
Наташа с улыбкой наклонила голову, указала взглядом на отца и отошла.
Пальцы Веры с невозможною быстротою бегали по клавишам; бешено-веселые звуки крутились, захватывали и шаловливо уносили куда-то. Хотелось смеяться, смеяться без конца, и дурачиться, и радоваться тому, что и ты молод… Раздались громовые заключительные аккорды Вера опустила крышку рояля и быстро встала.
— Славно, Вера, ей-богу, славно! — воскликнул я, обеими руками крепко пожимая ее руки и любуясь ее счастливо улыбавшимся лицом.
Дядя поднялся с дивана и подошел к нам.
— Вера Николаевна своей музыкой, как Орфей в аду… укрощает камни…любезно сказал он.
— Именно, именно, камни укрощает! — с мальчишеским чувством подхватил я.- За вашу музыку я вас сегодня гулять с собой возьму,- шутливо шепнул я ей.
— Благодарю! — ответила она, улыбаясь.
Дядя зевнул и вынул часы.
— Ого! уже скоро одиннадцать!.. Пора и на боковую. Как ты думаешь, Дмитрий? В деревне всегда надо рано ложиться и рано вставать. Покойной ночи! Как это?.. э… э… Leben Sie wohl, essen Sie Kohl, trinken Sie Bier, lieben Sie mir!..* Ххе-хе-хе-хе? — Дядя засмеялся и протянул мне руку.Немцы без бира никогда не обойдутся.
* Живите хорошо, ешьте капусту, пейте пиво, любите меня! (Немец. поговорка.).
Он простился и ушел. Я стал перелистывать лежавшую на столе «Ниву»; остальные тоже делали вид, что чем-то заняты. Тетя окинула всех нас взглядом и засмеялась.
— Ну, Митя, вы, я вижу, гулять собираетесь! — сказала она, лукаво грозя пальцем.
Я расхохотался и захлопнул «Ниву».
— Тетя, посмотрите, какая ночь!
— Да Митечка, ведь ты же больше суток в дороге был! Ну, где тебе еще гулять?
— Речь тут не обо мне, тетя…
— Стал ты доктором, а, право, все такой же, как прежде…
— Ну, значит, позволяете! — заключил я.- А мальчиков можно с собой взять?
— Э, да уж идите все! — махнула она рукой.- Только, господа, потише, чтоб папка не слышал, а то буря будет… Я велю вам в зале кринку молока оставить: может быть, проголодае-тесь… Прощайте! Счастливого пути!
Мы спустились в сад.
— Ну, что же, господа, на лодке поедем? — шепотом спросил я.
— Конечно, на лодке!.. В Грёково,- быстро сказала Наташа.- Ах, Митя, ночь какая! Прогуляем сегодня до утра?..
Все были как-то особенно оживлены — даже полная, сонливая Соня, старшая сестра Наташи. Мы свернули в темную боковую аллею; в ней пахло сыростью, и свет месяца еле пробивался сквозь густую листву акаций.
— Вот, Митя, потеха была сегодня! — смеясь, заговорила Наташа.Выкупались мы перед ужином и переехали в лодке на ту сторону; возвратились назад,- я весла выбросила на берег, выпрыгнула сама и нечаянно ногою оттолкнула лодку. Лида сидела на корме,- вдруг как вскочит: «Ах, господи-батюшки! Спасайся, кто может!» — и как была, одетая,- в воду! — Я испугалась: как бы мы без весел к берегу подъехали? — краснея, стала оправдываться Лида, сестра Веры.
Странная эта Лида, молчаливая и застенчивая, она краснеет при самом незначительном обра-щенном, к ней слове.
— И вся, вся замочилась, выше пояса! — хохотала Наташа.- Пришлось сбегать домой, принести ей сухое платье.
— «Спасайся, кто может!» Ххо-ххо-ххо! — в восторге засмеялся Петька и обеими руками крепко обнял Лиду за талию.
— Да ну, Петька, пошел прочь! — с досадой сказала Лида.- Вешается ко всем.
— Ах, Лида, Лида! За что ты меня ожесточаешь? — меланхолически произнес Петька.- Если бы ты могла знать чувства мужского сердца!
— Ну, Петька! Шут! — лениво засмеялась Соня.
Аллея кончалась калиточкой. За нею по косогору спускалась к реке узкая тропинка. Наташа неожиданно положила руки на плечи Веры и вместе с нею быстро побежала под гору.
— Ай!.. Ната-а-аша!!! — закричала Вера, испуганно смеясь и стараясь остановиться. Петька помчался следом за ними.
Когда мы сошли к реке, Вера, обессилевшая от смеха и усталости, сидела на лавочке под черемухой и, свесив голову, громко, протяжно охала. Петька сидел рядом и тоже старательно охал.
— Да ну, Петя… Ради бога!.. Ох! — стонала она, хватаясь за грудь.Будет!.. Ох, не могу!.. О-о-ох!
— О-о-ох! — вторил Петька.
Вера морщилась и бессильно махала руками и все-таки смеялась.
— Ну, Верка, размякла совсем! — презрительно сказала Наташа, стоя на корме лодки.- Настоящая рыба!
— Господа! Ведь нас не только в доме, а и в Санине слышно,запротестовал я.
— Ну, садитесь скорей в лодку, а то мы одни уедем! — крикнула Наташа.
— О-ох, Наташа, Наташа! — вздохнула Вера, поднимаясь и еле бредя к лодке.- Что ты со мною делаешь!
— Да ну же, садитесь скорей! — повторила Наташа, нетерпеливо раскачивая лодку.
Мы с Мишей сели за весла, Вера, Соня, Лида и Петька разместились в середине, Наташа — у руля. Лодка, описав полукруг, выплыла на середину неподвижной реки; купальня медленно отош-ла назад и скрылась за выступом. На горе темнел сад, который теперь казался еще гуще, чем днем, а по ту сторону реки, над лугом, высоко в небе стоял месяц, окруженный нежно-синею каймою.
Лодка шла быстро; вода журчала под носом; не хотелось говорить, отдавшись здоровому ощущению мускульной работы и тишине ночи. Меж деревьев всем широким фасадом выглянул дом с белыми колоннами балкона; окна везде были темны: все уже спят. Слева выдвинулись липы и снова скрыли дом. Сад исчез назади; по обе стороны тянулись луга; берег черною полосою отражался в воде, а дальше по реке играл месяц.
— Ах, какая чудная луна! — томно вздохнула Вера. Соня засмеялась.
— Вот, смотри, Митя, она всегда такая: просто не может равнодушно видеть месяца. Раз мы с нею шли в Пожарске через мост: на небе луна тусклая, ничего хорошего; а Вера смотрит: «Ах, великолепная луна!..» Такая сентиментальная!
— Сентиментальная! А вот Наташа только что говорила, что я — рыба. Разве рыбы бывают сентиментальные? — спросила Вера с своею медленною и доброю улыбкою.
— Отчего же нет? Высунула рыба нос из воды, смотрит на луну: «Ах, ах! великолепная луна!»
Соня сострила неожиданно для себя и залилась смехом. Я сложил весла и передохнул.
— Господа, давайте голоса ночи слушать,- предложила Наташа.- Миша, брось весла.
Лодка медленно проплыла несколько аршин, постепенно заворачивая вбок, и наконец остано-вилась. Все притихли. Две волны ударились о берега, и поверхность реки замерла. С луга тянуло запахом влажного сена, в Санине лаяли собаки. Где-то далеко заржала лошадь в ночном. Месяц слабо дрожал в синей воде, по поверхности реки расходились круги. Лодка повернула боком и совсем приблизилась к берегу. Дунул ветер и слабо зашелестел в осоке, где-то в траве вдруг забилась муха.
Я закурил папиросу и стал держать горящую спичку над водой. Из черной глубины быстро вынырнула рыба, оторопело уставилась на огонь выпученными, глупыми глазами и, вильнув хвостом, юркнула назад. Все рассмеялись.
— Как Вера на луну! — сказала Лида, лукаво дрогнув бровью.
Все засмеялись сильнее, а Лида покраснела.
— Ну, господа, дальше можно ехать,- сумрачно проговорил Миша, все время зевавший. Он снова взялся за весла.
Наташа перебралась с кормы на середину лодки.
— Митя, расскажи, за что тебя со службы выгнали,- сказала она, с детскою ласкою загляды-вая мне в глаза.
— За что выгнали? О, голубушка, это история долгая…
— Ну, все-таки расскажи!..
Я стал рассказывать. Все теснее сдвинулись вокруг. Между прочим, рассказал я и о своей первой стычке с председателем, после которой я из «преданного своему делу врача» превратился в «наглого и неотесанного фрондера»; приехав в деревню, где был мой пункт, принципал прислал мне следующую собственноручную записку: «Председатель управы желает видеть земского врача Чеканова; обедает у князя Серпуховского». Ну, я ему на обратной стороне его записки ответил: «Земский врач Чеканов не желает видеть председателя управы и обедает у себя дома».
Все рассмеялись.
— Что же он? — быстро спросила Наташа.
— Да ничего. Ответа моего он никому не мог показать, потому что тогда бы прочли и его письмо: ну, а так врачу не пишут.
— Я не понимаю, Митя, как можно было так ответить,- сказала Вера.- Ведь он же ваш начальник?
— Да ну, Вера! всегда вот такая! — нетерпеливо повела Наташа плечами.Так что ж такое?
— Как — что ж такое? Вот из-за этого Митя потерял место. Хорошо еще, что он неженатый человек.
— Голубушка, Вера, и женатые отказывались от мест, сказал я.- Читали вы в газетах о саратовской истории? Все врачи, как один человек, отказались. А нужно знать, какие это горькие бедняки были, многие с семьями,- подумать жутко!
Мы несколько времени плыли молча.
— Свобода вероисповедания…- задумчиво произнес Петька.
— К чему ты это сказал? — с усмешкою спросила Соня.
Петька помолчал.
— К чему я это, правда, сказал? — проговорил он с недоумевающей улыбкой.- А все-таки есть смысл.
— Какой же?
— Го-го! Какой! Свобода вероисповедания,- из-за нее в средние века сколько войн происхо-дило.
— Ну, так что ж?
— Ну, так вот.
Я снова сел за весла. Лодка пошла быстрее. Наташа лихорадочно оживилась; она вдруг охва-тила обеими руками Веру и, хохоча, стала душить ее поцелуями. Вера вскрикнула, лодка накрени-лась и чуть не зачерпнула воды. Все сердито напали на Наташу; она, смеясь, села на корму и взя-лась за руль.
— Господи, вот сумасшедшая девчонка! Я так испугалась! — говорила Вера, оправляя прическу.
— Скорей, господа, скорей гребите! — говорила Наташа, откидывая распущенные волосы за спину.
Лодка вдруг с шуршащим шумом врезалась в тростник; нас обдало острым запахом аира, его початки закачались и раздались в стороны.

«Без дороги»
с полным правом можно назвать приговором русскому народничеству, которое, как писал, бывши в свое время явлением прогрессивным, стало затем «теорией реакционной и вредной, сбивающей с толку общественную мысль, играющей на руку застою…».

Рассказ ведется от имени Дмитрия Чеканова
— молодого врача, разделявшего когда-то народнические иллюзии, затем разочаровавшегося, но, не в пример героям «Товарищей», не отказавшегося от идеи служения народу. В полезности работы в земстве, которой он был занят, вскоре пришлось разувериться. Человек большой внутренней честности, Чеканов не может сидеть сложа руки и, получив известие об эпидемии холеры, едет на борьбу с ней. Он уже не питает иллюзий насчет социальной масштабности этих своих действий, являющихся, в сущности, данью той же теории «малых дел». И, натолкнувшись на враждебность и недоверие со стороны крестьян к нему, «барину», он воспринимает это как нечто неизбежное.

Иным общественным типом является другой герой повести — Гаврилов, с энтузиазмом проповедующий необходимость переселения «бедных» в «богатые семьи» во имя грядущего «братства людей». В 80-90-е годы такой образ воспринимался как «оголенное» изображение народнических утопий, раскрывал тем самым всю их нелепость. Образ же врача Ликонского — это тип сознательного предателя интересов народа, скрывающего за благообразной внешностью «культурного миссионера» полную внутреннюю опустошенность и абсолютное равнодушие к народным горестям. Наконец, акцизный чиновник Гостев, цинично заявляющий, что вместо врача к крестьянам следует послать «полк солдат» «да на руки им боевые патроны раздать»,- это уже совершенно переродившийся вчерашний поборник «малых дел».

В повести
показан разительный контраст условий жизни народа и тех, кто мнили себя его защитниками. «Народ питается глиною и соломою, сотнями мрет от цинги и голодного тифа,- пишет автор.- Общество, живущее трудом этого народа… танцевало в пользу умирающих и объедалось в пользу голодных, жертвовало каких-нибудь полпроцента с жалованья».

Этим людям так или иначе противостоит Чеканов, оказавшийся, однако, «без дороги». Но видел и тех, кто не мирится с подобным бездорожьем, не отказывается от поисков пути, который где-то должен быть. К их числу принадлежит кузина Дмитрия Чеканова Наташа — натура прямая, честная, самоотверженная, чем-то напоминающая любимых ею тургеневских героинь. Но, в отличие от них, она не довольствуется ролью спутницы мужчины в жизни, а стремится всю себя отдать общественной деятельности. Не случайно образ Наташи по первоначальному замыслу автора должен был получить в повести дальнейшее развитие — вплоть до прихода её к марксизму. Впоследствии на эту тему Вересаев напишет рассказ «Поветрие».

«Без дороги»
— произведение, ценное для нас еще и тем, что автор его выступил против народнической идеализации «мужика». Темнота, предрассудки, извечное озлобление — все эти качества порождены в русском крестьянине многовековым подневольным положением, нечеловеческими условиями жизни. «Зареченцы эти грубы и дики, как звери,- говорит Наташа- в явном согласии с автором,- но разве они в этом виноваты?» Повестью «Без дороги» Вересаев утвердился в русской литературе как писатель большой социальной темы, общественно значимой проблематики.

Произведение построено
в форме дневниковых записей, что позволяет не ограничиваться изображением внешних проявлений жизни героя, а воссоздать сложнейший процесс его духовной жизни, тончайшие оттенки и нюансы в эволюции его характера, его миросозерцания.

«Без дороги»
с полным правом можно назвать приговором русскому народничеству, которое, как писал, бывши в свое время явлением прогрессивным, стало затем «теорией реакционной и вредной, сбивающей с толку общественную мысль, играющей на руку застою…».

Рассказ ведется от имени Дмитрия Чеканова
— молодого врача, разделявшего когда-то народнические иллюзии, затем разочаровавшегося, но, не в пример героям «Товарищей», не отказавшегося от идеи служения народу. В полезности работы в земстве, которой он был занят, вскоре пришлось разувериться. Человек большой внутренней честности, Чеканов не может сидеть сложа руки и, получив известие об эпидемии холеры, едет на борьбу с ней. Он уже не питает иллюзий насчет социальной масштабности этих своих действий, являющихся, в сущности, данью той же теории «малых дел». И, натолкнувшись на враждебность и недоверие со стороны крестьян к нему, «барину», он воспринимает это как нечто неизбежное.

Иным общественным типом является другой герой повести — Гаврилов, с энтузиазмом проповедующий необходимость переселения «бедных» в «богатые семьи» во имя грядущего «братства людей». В 80-90-е годы такой образ воспринимался как «оголенное» изображение народнических утопий, раскрывал тем самым всю их нелепость. Образ же врача Ликонского — это тип сознательного предателя интересов народа, скрывающего за благообразной внешностью «культурного миссионера» полную внутреннюю опустошенность и абсолютное равнодушие к народным горестям. Наконец, акцизный чиновник Гостев, цинично заявляющий, что вместо врача к крестьянам следует послать «полк солдат» «да на руки им боевые патроны раздать»,- это уже совершенно переродившийся вчерашний поборник «малых дел».

В повести
показан разительный контраст условий жизни народа и тех, кто мнили себя его защитниками. «Народ питается глиною и соломою, сотнями мрет от цинги и голодного тифа,- пишет автор.- Общество, живущее трудом этого народа… танцевало в пользу умирающих и объедалось в пользу голодных, жертвовало каких-нибудь полпроцента с жалованья».

Этим людям так или иначе противостоит Чеканов, оказавшийся, однако, «без дороги». Но видел и тех, кто не мирится с подобным бездорожьем, не отказывается от поисков пути, который где-то должен быть. К их числу принадлежит кузина Дмитрия Чеканова Наташа — натура прямая, честная, самоотверженная, чем-то напоминающая любимых ею тургеневских героинь. Но, в отличие от них, она не довольствуется ролью спутницы мужчины в жизни, а стремится всю себя отдать общественной деятельности. Не случайно образ Наташи по первоначальному замыслу автора должен был получить в повести дальнейшее развитие — вплоть до прихода её к марксизму. Впоследствии на эту тему Вересаев напишет рассказ «Поветрие».

«Без дороги»
— произведение, ценное для нас еще и тем, что автор его выступил против народнической идеализации «мужика». Темнота, предрассудки, извечное озлобление — все эти качества порождены в русском крестьянине многовековым подневольным положением, нечеловеческими условиями жизни. «Зареченцы эти грубы и дики, как звери,- говорит Наташа- в явном согласии с автором,- но разве они в этом виноваты?» Повестью «Без дороги» Вересаев утвердился в русской литературе как писатель большой социальной темы, общественно значимой проблематики.

Произведение построено
в форме дневниковых записей, что позволяет не ограничиваться изображением внешних проявлений жизни героя, а воссоздать сложнейший процесс его духовной жизни, тончайшие оттенки и нюансы в эволюции его характера, его миросозерцания.

СМЫСЛ НАЗВАНИЯ ПОВЕСТИ
«БЕЗ ДОРОГИ» В, ВЕРЕСАЕВА

Выполнила: Дускалиева Т. Н.

План.

1. Место роль повести в творческой биографии писателя.
   
2. Смысл названия – авторская позиция:
   

А) способы создания главного героя;

В) система персонажей.

3. Своеобразие повести.

4. Литература.

1. Талант Вересаева был на редкость многогранен. Нет ни одной области литературного творчества, в которой он не работал. Весь жизненный и литературный путь В. Вересаева – это поиски ответа на вопрос, как сделать реальностью общество людей-братьев. Мечта об обществе людей-братьев родилась еще в детстве, и первый ответ на вопрос, как его достичь, дала семья.
   

Викентий Викентьевич Смидович (Вересаев – это псевдоним писателя) родился 4 января 1867 года в семье тульского врача. Его отец, Викентий Игнатьевич, человек разносторонне образованный, стремился привить своим детям любовь к литературе; научил читать и перечитывать Пушкина и Гоголя, Кольцова и Никитина, Лермонтова.

Во время обучения в Тульской гимназии Вересаев усиленно занимается историей, философией, физиологией, изучает христианство и буддизм.

В 1884 году отправляется учиться в Петербургский университет, поступает на историко-филологический факультет. Здесь он рассчитывает найти ответы, без которых жизнь бессмысленна.

На молодого Вересаева оказали влияние идеи революционного народничества. Вера в народ, сознание своей вины перед ним стали доминирующими чувствами. В этот период он разделяет народнические убеждения о своеобразном пути развития России, которая якобы должна миновать капиталистические формы жизни.

Но под впечатлением угасания народнического движения Вересаеву начинает казаться, что надежд на социальные перемены нет, и он, еще недавно радовавшийся обретенному смыслу жизни, разочаровывается во всякой политической борьбе.

В 1888 году Вересаев поступает в Дерптский университет, на медицинский факультет с целью лучшего познания психологии и физиологии человека, решивстать профессиональным писателем.

В 1892 году проходил практику врача на Юзовском руднике, где была эпидемия холеры. В 1894 году заканчивает университет и переезжает в Петербург.

Ощущение идейного «бездорожья», тупика, в который зашла интеллигенция, во многом определило проблематику творчества Вересаева конца 80-х и первой половины 90-х годов. Этот этап идейных и творческих исканий писателя завершился повестью «Без дороги», написанной в 1894 г. В 1895 году в журнале «Русское богатство» была напечатана повесть. В ней изображен тот идейный тупик, в который зашло народничество; переживаемый или глубокий кризис олицетворен автором в образе земского врача Чеканова. Человек принципиальный и честный, он испытывает острую неудовлетворенность от своего безверия, пессимизма. Он глубоко разочаровался в проповедях народников, стремясь к деятельности, полезной народу. При известии о вспышке эпидемии холеры он, больной туберкулезом, едет в глухую провинцию.

Сам писатель в 1892 году, еще студентом, ездил на холеру, где на одном из рудников заведовал бараком.

Страницы, посвященные описанию холерных беспорядков, ценны в повести не только своей художественностью, но и как свидетельство врача-очевидца.

1. Момент, когда с такой трагической очевидностью обнаружилось непонимание темным народом, где его друзья и где враги; когда романтизм народничества получил новый тяжелый удар, удачно был обозначен писателем двумя словами «Без дороги». Это бездорожье пережил сам писатель, когда во второй половине 80-х годов посещал петербургский университет. Рассказывая отом времени, Вересаев пишет: «Во мне лично такое народничество симпатии не вызывало. Было только сознание огромной вины перед ним и стыд за свое привилегированное положение. Но путей не видел».
   

Не видят путей и герои этой повести.

А) Герой повести Дмитрий Чеканов, врач по образованию, и народник по мировоззрению, добро вольно отказавшись от карьеры ученого, уехал на село, чтобы лечить и просвещать крестьян.

В провинции его с самого начала подстерегали неудачи и разочарования. Его невзлюбило земское начальство, перед которым не захотел угодничать и заискивать. Неожиданно для себя натолкнулся на вражду и недоверие со стороны мужиков, забитого и темного народа. Те, кого он лечил и собирался просвещать, видели в нем не друга, а барина и, значит, своего врага, которому доверять нельзя и которого следует ненавидеть. Он приходит к простому умозаключению: народ нуждается не в лекарствах и не в лечении, а в спасении от голода. Если массы людей гибнут от недоедания и страдают от жестокости и насилия власть имущих, то какой смысл в высоких словах «долг народу», «идея», «счастье»?

Потеряв веру в святость идей, доктор Чеканов не хочет жить без дела. Натура деятельная, он по-прежнему, жаждет быть полезным людям. Вот почему он, как только прослышал о появлении холярной эпидемии, тотчас отправляется на борьбу с ней.

В душе у него – безнадежность, пустота. Он поехал, зная, что рискует жизнью. Чеканов лечит больных, всячески стараясь, чтобы они верили ему как врагу. Но и здесь его постигла неудача. Чеканов был зверски избит темной ночью. Смерть была неминуемой. Но даже и сейчас, вторично пережив трагедию разочарований и поняв бессмысленность жертв, до сих пор перенесенной интеллигенцией, Чеканов не изменил народу, не отвернулся от него.

Б) Наташа – двоюродная сестра Чеканова. Это «девушка сорви-голова, с бродившими в душе смутными широкими запросами, вся- порыв, вся – беспокойное искание».

В повести Наташа противопоставлена доктору Чеканову. Она в отличие от него верит и ожидает, страстно ищет своей «дороги», но пока еще не находит ее. Она не знает, что практически ей надо делать, но не на минуту не оставляет высокой мечты в чем-то быть нужной и полезной своему народу. Наташа ищет ответы у Чеканова. Но он не умеет ей ответить: «Я не знаю! – В этом вся мука.»

Поездка на холеру становится для него спасительным бегством и от своей совести, и от вопросов Наташи. Перед смертью Чеканов находит для Наташи слова. Он говорит, чтобы она любила людей, любила народ и что «не нужно отчаиваться, нужно много и упорно работать, и нужно искать дорогу, потому что работы страшно много».

Еще в повести Вересаев рассказал нам о деревенском парне Степане Бондареве. Он был первым помощником Чеканова во время холерной эпидемии. Степан наполовину – крестьянин, наполовину рабочий, тянущийся к знаниям. Самоотверженно разделяющий с Чекановым все труды и опасности и воплощающий лучшие человеческие качества, присущие народу.

В финале именно Степан и Наташа стоят у постели умирающего Чеканова. Автор показывает, что будущее за народом и передовой интеллигенцией.

Когда Вересаев в 1892 году заведовал бараком, лучшим его помощником был шахтер Степан Бараненко, ставший прообразом Степана Бондаренко.

1. Повесть «Без дороги» — первое крупное произведение, с которым Вересаев воше в «большую» литературу. Повесть прозвучала как жестокая и смело сказанная правда о народнической интеллигенции, переживающей трагедию крушения тех идеалов, которые еще вчера казались ей безупречно правильными, непогрешимо святыми.
   

Повесть написана в форме дневника – исповеди земского врача Дмитрия Чеканова. Она раскрывает глубокую трагедию человека, потерпевшего крах в своем стремлении честно служить народу. Однако его самопожертвование оказывается напрасным. Трагедия Чеканова в том, что поиским идеи, которая наполнила бы его жизнь, оказывается тщетным. Устами доктора Чеканова сам автор говорит о «до ужаса глубокой пропасти», которая существовала между народом и интеллигенцией.

Повесть «Без дороги» принесла Вересаеву первый литературный успех и вместе с последующими за ней повестями создала ему репутацию художественного летописца демократической интеллигенции. В повести уже вполне определяется художественная манера Вересаева; внешняя сдержанность, которая подчеркивает напряженность, горячую эмоциональность подтекста, и публицистичность. Повесть привлекла к себе пристальное внимание критиков и читающей публики и получила широкое распространение.

Вывод: Смысл названия повести определяет ее основную мысль: русская интеллигенция после крушения народнических идеалов оказалась на бездорожье. Основная мысль перекликается со словами Вересаева: «Прежние пути изжиты и оказались не ведущими к цели, новых путей не было».

В повести главный герой не находит дороги, не знает ее, но перед смертью дает наказ искать и найти ее. В записях умирающего Чеканова Вересаев вложил свои мысли о жизни, о будущем, о народе.

Литература.

1. Вересаев, В. Без дороги//В. Вересаев. Собрание сочинений в 4-х томах. Том 1.-М.:Правда,1990
   
2. Русские писатели: Библиографический словарь/под ред. Николаева П. А.:М.:Просвещение,1990
   
3. Русские писатели: Библиографический словарь/под ред.Скатова Н. Н.- М.: Просвещение,1998
   
4. Венгеров С. А. Русская литература xx век.-М.:Согласие, 2000
   
5. Волков А. А. Русская литература xx век. – М.: Просвещение,1970
   
6. Кулешов Ф. И. Лекции по истории русской литературы конца 19 в. начала 20 в. Минск, 1976
   
7. Соколов А. Г. Лекции по истории русской литературы конца 19 в. начала 20 в.- М.: Высшая школа, 1999
   
8. Фохт-Бабушкин Ю. В. Вересаев – легенда и реальность. Том 1. М.:Правда,1990
   

ВИКЕНТИЙ ВЕРЕСАЕВ

Без дороги

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Теперь уже три часа ночи. В ушах звучат еще веселые девические голоса, сдерживаемый смех, шепот… Они ушли, в комнате тихо, но самый воздух, кажется, еще дышит этим молодым, разжигающим весельем, и невольная улыбка просится на лицо. Я долго стоял у окна. Начинало светать, в темной, росистой чаще сада была глубокая тишина; где-то далеко, около риги, лаяли собаки… Дунул ветер, на вершине липы обломился сухой сучок и, цепляясь за ветви, упал на дорожку аллеи; из-за сарая потянуло крепким запахом мокрого орешника. Как хорошо! Я стою и не могу насмотреться; душа через край переполнена тихим, безотчетным счастьем.

И грудь вздыхает радостней и шире,

И вновь кого-то хочется обнять…*

* Из стихотворения А. А. Фета «Еще весна,- как будто неземной какой-то дух ночным владеет садом…» (1847).

Кругом все так близко знакомо — и очертания деревьев, и соломенная крыша сарая, и отпря-женная бочка с водой под липами. Неужели я целых три года не был здесь? Я как будто видел все это вчера. А между тем как долго шло время…

Да, мало что хорошего вспомнишь за эти прожитые три года. Сидеть в своей раковине, со страхом озираться вокруг, видеть опасность и сознавать, что единственное спасение для тебя — уничтожиться, уничтожиться телом, душою, всем, чтоб ничего от тебя не осталось… Можно ли с этим жить? Невесело сознаваться, но я именно в таком настроении прожил все эти три года.

«Зачем я от времени зависеть буду? Пускай же лучше оно зависит от меня»*. Мне часто вспоминаются эти гордые слова Базарова. Вот были люди! Как они верили в себя! А я, кажется, настоящим образом в одно только и верю это именно в неодолимую силу времени. «Зачем я от времени зависеть буду!» Зачем? Оно не отвечает; оно незаметно захватывает тебя и ведет, куда хочет; хорошо, если твой путь лежит туда же, а если нет? Сознавай тогда, что ты идешь не по своей воле, протестуй всем своим существом,- оно все-таки делает по-своему. Я в таком положе-нии и находился. Время тяжелое, глухое и сумрачное со всех сторон охватывало меня, и я со страхом видел, что оно посягает на самое для меня дорогое, посягает на мое миросозерцание, на всю мою душевную жизнь… Гартман** говорит, что убеждения наши — плод «бессознательного», а умом мы к ним лишь подыскиваем более или менее подходящие основания; я чувствовал, что там где-то, в этом неуловимом «бессознательном», шла тайная, предательская, неведомая мне работа и что в один прекрасный день я вдруг окажусь во власти этого «бессознательного». Мысль эта наполняла меня ужасом: я слишком ясно видел, что правда, жизнь все в моем миросозер-цании, что если я его потеряю, я потеряю все.

* Из VII главы романа И. С. Тургенева «Отцы и дети» (1860).

** Гартман Эдуард (1842-1906) — немецкий реакционный философ-идеалист, которого В. И. Ленин назвал «истинно-немецким черносотенцем» (В. И. Ленин, Соч., т. 14, стр. 273).

То, что происходило кругом, лишь укрепляло меня в убеждении, что страх мой не напрасен, что сила времени — сила страшная и не по плечу человеку. Каким чудом могло случиться, что в такой короткий срок все так изменилось? Самые светлые имена вдруг потускнели, слова самые великие стали пошлыми и смешными; на смену вчерашнему поколению явилось новое, и не верилось: неужели эти — всего только младшие братья, вчерашних. В литературе медленно, но непрерывно шло общее заворачивание фронта, и шло вовсе не во имя каких-либо новых начал, — о нет! Дело было очень ясно: это было лишь ренегатство — ренегатство общее, массовое и, что всего ужаснее, бессознательное. Литература тщательно оплевывала в прошлом все светлое и сильное, но оплевывала наивно, сама того не замечая, воображая, что поддерживает какие-то «заветы»; прежнее чистое знамя в ее руках давно уже обратилось в грязную тряпку, а она с гордо-стью несла эту опозоренную ею святыню и звала к ней читателя; с мертвым сердцем, без огня и без веры, говорила она что-то, чему никто не верил… Я с пристальным вниманием следил за всеми этими переменами; обидно становилось за человека, так покорно и бессознательно идущего туда, куда его гонит время. Но при этом я не мог не видеть и всей чудовищной уродливости моего собственного положения: отчаянно стараясь стать выше времени (как будто это возможно!), недо-верчиво встречая всякое новое веяние, я обрекал себя на мертвую неподвижность; мне грозила опасность обратиться в совершенно «обессмысленную щепку» когда-то «победоносного кораб-ля»*. Путаясь все больше в этом безвыходном противоречии, заглушая в душе горькое презрение к себе, я пришел, наконец, к результату, о котором говорил: уничтожиться, уничтожиться совер-шенно единственное для меня спасение.

Я не бичую себя, потому что тогда непременно начнешь лгать и преувеличивать; но в этом-то нужно сознаться, — что такое настроение мало способствует уважению к себе. Заглянешь в душу, — так там холодно и темно, так гадко-жалок этот бессильный страх перед окружающим! И кажет-ся тебе, что никто никогда не переживал ничего подобного, что ты — какой-то странный урод, выброшенный на свет теперешним странным, неопределенным временем… Тяжело жить так. Меня спасала только работа; а работы мне, как земскому врачу, было много, особенно в последний год, — работы тяжелой и ответственной. Этого мне и нужно было; всем существом отдаться делу, наркотизироваться им, совершенно забыть себя — вот была моя цель.

Теперь служба моя кончилась. Кончилась она неожиданно и довольно характерно. Почти против воли я стал в земстве каким-то enfant terrible;** председатель управы не мог равнодушно слышать моего имени. Подоспел голодный тиф; я проработал на эпидемии четыре месяца и в конце апреля свалился сам, а когда поправился… то оказалось, что во мне больше не нуждаются. Дело сложилось так, что я должен был уйти, если не хотел, чтоб мне плевали в лицо… Э, да что вспоминать! Я взял отставку и вот приехал сюда. Забыть все это!..

* Из лирической драмы А. Н. Майкова «Три смерти» (1852) «…И незаметно ветер крепкий потопит нас среди зыбей, как обессмысленные щепки победоносных кораблей…»

** Буквально: ужасный ребенок; здесь — человек, позволяющий себе то, на что другие не отваживаются (франц.).

Большая зала старинного помещичьего дома, на столе кипит самовар; висячая лампа ярко освещает накрытый ужин, дальше, по углам комнаты, почти совсем темно; под потолком сонно гудят и жужжат стаи мух. Все окна раскрыты настежь, и теплая ночь смотрит в них из сада, зали-того лунным светом; с реки слабо доносятся женский смех и крики, плеск воды.

Мы ходим с дядей по зале. За эти три года он сильно постарел и растолстел, покрякивает после каждой фразы, но радушен и говорлив по-прежнему; он рассказывает мне о видах на урожай, о начавшемся покосе. Сильная, румяная девка, с платочком на голове и босая, внесла шипящую на сковороде яичницу; по дороге она отстранила локтем полузакрытую дверь; стаи мух под потолком всколыхнулись и загудели сильнее.

А вот у нас одно есть, чего у вас нету,- сказал дядя, улыбаясь и смотря на меня своими выпуклыми близорукими глазками.

Что это? — спросил я, сдерживая улыбку.

Когда я еще студентом приезжал сюда на лето, дядя каждый раз слово в слово делал это же замечание.

Тетя Софья Алексеевна воротилась с купанья; еще за две комнаты слышен ее громкий голос, отдающий приказания.

Палашка! возьми простыню, повесь на дверь в спальне! Да зовите мальчиков к ужину, где они?.. Котлеты подавайте, варенец, сливки с погреба… Скорей! Где Аринка? А, яичницу уже подали,- говорит она, торопливо входя и садясь к самовару.- Ну, господа, чего же вы ждете? Хотите, чтоб остыла яичница? Садитесь!

Вересаев В

Без дороги

ВИКЕНТИЙ ВЕРЕСАЕВ

Без дороги

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Теперь уже три часа ночи. В ушах звучат еще веселые девические голоса, сдерживаемый смех, шепот… Они ушли, в комнате тихо, но самый воздух, кажется, еще дышит этим молодым, разжигающим весельем, и невольная улыбка просится на лицо. Я долго стоял у окна. Начинало светать, в темной, росистой чаще сада была глубокая тишина; где-то далеко, около риги, лаяли собаки… Дунул ветер, на вершине липы обломился сухой сучок и, цепляясь за ветви, упал на дорожку аллеи; из-за сарая потянуло крепким запахом мокрого орешника. Как хорошо! Я стою и не могу насмотреться; душа через край переполнена тихим, безотчетным счастьем.

И грудь вздыхает радостней и шире,

И вновь кого-то хочется обнять…*

* Из стихотворения А. А. Фета «Еще весна,- как будто неземной какой-то дух ночным владеет садом…» (1847).

Кругом все так близко знакомо — и очертания деревьев, и соломенная крыша сарая, и отпря-женная бочка с водой под липами. Неужели я целых три года не был здесь? Я как будто видел все это вчера. А между тем как долго шло время…

Да, мало что хорошего вспомнишь за эти прожитые три года. Сидеть в своей раковине, со страхом озираться вокруг, видеть опасность и сознавать, что единственное спасение для тебя — уничтожиться, уничтожиться телом, душою, всем, чтоб ничего от тебя не осталось… Можно ли с этим жить? Невесело сознаваться, но я именно в таком настроении прожил все эти три года.

«Зачем я от времени зависеть буду? Пускай же лучше оно зависит от меня»*. Мне часто вспоминаются эти гордые слова Базарова. Вот были люди! Как они верили в себя! А я, кажется, настоящим образом в одно только и верю это именно в неодолимую силу времени. «Зачем я от времени зависеть буду!» Зачем? Оно не отвечает; оно незаметно захватывает тебя и ведет, куда хочет; хорошо, если твой путь лежит туда же, а если нет? Сознавай тогда, что ты идешь не по своей воле, протестуй всем своим существом,- оно все-таки делает по-своему. Я в таком положе-нии и находился. Время тяжелое, глухое и сумрачное со всех сторон охватывало меня, и я со страхом видел, что оно посягает на самое для меня дорогое, посягает на мое миросозерцание, на всю мою душевную жизнь… Гартман** говорит, что убеждения наши — плод «бессознательного», а умом мы к ним лишь подыскиваем более или менее подходящие основания; я чувствовал, что там где-то, в этом неуловимом «бессознательном», шла тайная, предательская, неведомая мне работа и что в один прекрасный день я вдруг окажусь во власти этого «бессознательного». Мысль эта наполняла меня ужасом: я слишком ясно видел, что правда, жизнь все в моем миросозер-цании, что если я его потеряю, я потеряю все.

* Из VII главы романа И. С. Тургенева «Отцы и дети» (1860).

** Гартман Эдуард (1842-1906) — немецкий реакционный философ-идеалист, которого В. И. Ленин назвал «истинно-немецким черносотенцем» (В. И. Ленин, Соч., т. 14, стр. 273).

То, что происходило кругом, лишь укрепляло меня в убеждении, что страх мой не напрасен, что сила времени — сила страшная и не по плечу человеку. Каким чудом могло случиться, что в такой короткий срок все так изменилось? Самые светлые имена вдруг потускнели, слова самые великие стали пошлыми и смешными; на смену вчерашнему поколению явилось новое, и не верилось: неужели эти — всего только младшие братья, вчерашних. В литературе медленно, но непрерывно шло общее заворачивание фронта, и шло вовсе не во имя каких-либо новых начал, — о нет! Дело было очень ясно: это было лишь ренегатство — ренегатство общее, массовое и, что всего ужаснее, бессознательное. Литература тщательно оплевывала в прошлом все светлое и сильное, но оплевывала наивно, сама того не замечая, воображая, что поддерживает какие-то «заветы»; прежнее чистое знамя в ее руках давно уже обратилось в грязную тряпку, а она с гордо-стью несла эту опозоренную ею святыню и звала к ней читателя; с мертвым сердцем, без огня и без веры, говорила она что-то, чему никто не верил… Я с пристальным вниманием следил за всеми этими переменами; обидно становилось за человека, так покорно и бессознательно идущего туда, куда его гонит время. Но при этом я не мог не видеть и всей чудовищной уродливости моего собственного положения: отчаянно стараясь стать выше времени (как будто это возможно!), недо-верчиво встречая всякое новое веяние, я обрекал себя на мертвую неподвижность; мне грозила опасность обратиться в совершенно «обессмысленную щепку» когда-то «победоносного кораб-ля»*. Путаясь все больше в этом безвыходном противоречии, заглушая в душе горькое презрение к себе, я пришел, наконец, к результату, о котором говорил: уничтожиться, уничтожиться совер-шенно единственное для меня спасение.

Я не бичую себя, потому что тогда непременно начнешь лгать и преувеличивать; но в этом-то нужно сознаться, — что такое настроение мало способствует уважению к себе. Заглянешь в душу, — так там холодно и темно, так гадко-жалок этот бессильный страх перед окружающим! И кажет-ся тебе, что никто никогда не переживал ничего подобного, что ты — какой-то странный урод, выброшенный на свет теперешним странным, неопределенным временем… Тяжело жить так. Меня спасала только работа; а работы мне, как земскому врачу, было много, особенно в последний год, — работы тяжелой и ответственной. Этого мне и нужно было; всем существом отдаться делу, наркотизироваться им, совершенно забыть себя — вот была моя цель.

Теперь служба моя кончилась. Кончилась она неожиданно и довольно характерно. Почти против воли я стал в земстве каким-то enfant terrible;** председатель управы не мог равнодушно слышать моего имени. Подоспел голодный тиф; я проработал на эпидемии четыре месяца и в конце апреля свалился сам, а когда поправился… то оказалось, что во мне больше не нуждаются. Дело сложилось так, что я должен был уйти, если не хотел, чтоб мне плевали в лицо… Э, да что вспоминать! Я взял отставку и вот приехал сюда. Забыть все это!..

* Из лирической драмы А. Н. Майкова «Три смерти» (1852) «…И незаметно ветер крепкий потопит нас среди зыбей, как обессмысленные щепки победоносных кораблей…»

** Буквально: ужасный ребенок; здесь — человек, позволяющий себе то, на что другие не отваживаются (франц.).

Большая зала старинного помещичьего дома, на столе кипит самовар; висячая лампа ярко освещает накрытый ужин, дальше, по углам комнаты, почти совсем темно; под потолком сонно гудят и жужжат стаи мух. Все окна раскрыты настежь, и теплая ночь смотрит в них из сада, зали-того лунным светом; с реки слабо доносятся женский смех и крики, плеск воды.

Мы ходим с дядей по зале. За эти три года он сильно постарел и растолстел, покрякивает после каждой фразы, но радушен и говорлив по-прежнему; он рассказывает мне о видах на урожай, о начавшемся покосе. Сильная, румяная девка, с платочком на голове и босая, внесла шипящую на сковороде яичницу; по дороге она отстранила локтем полузакрытую дверь; стаи мух под потолком всколыхнулись и загудели сильнее.

100 р
бонус за первый заказ

Выберите тип работы
Дипломная работа
Курсовая работа
Реферат
Магистерская диссертация
Отчёт по практике
Статья
Доклад
Рецензия
Контрольная работа
Монография
Решение задач
Бизнес-план
Ответы на вопросы
Творческая работа
Эссе
Чертёж
Сочинения
Перевод
Презентации
Набор текста
Другое
Повышение уникальности
текста
Кандидатская диссертация
Лабораторная работа
Помощь on-line

Узнать цену

В. В. Вересаеву принадлежит видное место среди писателей-реалистов 90-900-х годов, чье творчество формировалось под непосредственным влиянием революционного движения. Заслуженную оценку деятельности Вересаева дал А. М. Горький. В одном из своих писем (1925) он писал Вересаеву: «Когда люди вашего типа вымрут в России…лишится Русь значительной части духовной красоты, силы и оригинальности своей». В произведениях Вересаева проходят образы борцов за свободу, воплощающих его собственные сокровенные мысли, чувства, идейные искания, его незыблемую веру в прекрасное будущее человечества. Викентий Викентьевич Смидович (псевдоним — Вересаев) родился в Туле в семье врача. Первые литературные опыты Вересаева относятся еще ко времени его пребывания в гимназии. В 1885 году он печатает лирическое стихотворение «Раздумье», не отличавшееся художественными достоинствами. Следующая творческая попытка относится к 1887 году — это рассказ «Загадка». В 1889 году был опубликован его рассказ «Порыв», в котором писатель касается вопроса взаимосвязи между гражданским долгом и личными интересами. Твердо решив стать профессиональным писателем, Вересаев с целью лучшего познания психологии и физиологии человека, по окончании историко-филологического факультета, дополнительно получает медицинское образование в Дерптском университете. В 1894 году Викентий Викентьевич заканчивает университетский курс в Дерпте и получает назначение на врачебную должность в родном городе, а позднее переезжает в Петербург. Рассказ «Загадка» (1887) Вересаев считал первым своим произведением. Этот небольшой этюд явился программным документом дальнейшей литературной деятельности писателя; его можно рассматривать как результат той борьбы, которую вел с самим собой писатель, как его символ веры.
Сюжет рассказа несложен. Его герой в чудесную летнюю ночь покорен красотой природы, подавлен ее величием, равнодушием к жизни людей. Он чувствует себя маленьким, не способным к борьбе, и борьба эта кажется ему бессмысленной. Но вот он слышит талантливую импровизацию молодого скрипача, и звуки скрипки вливают в него бодрость. Эта вера в себя, как торжественный заключительный аккорд, раскрывает идею «Загадки». Любовь к ближнему, к угнетенным и обездоленным, лишенная покровительственного сострадания, но далекая вместе с тем от активного вмешательства в жизнь,- такова гуманистически-отвлеченная идея второго рассказа Вересаева «Порыв» (1889). Действовать, бороться за то, чтобы людям жилось легче, свободнее,- эти мысли преследуют молодого Вересаева, но он наталкивается на решительное сопротивление отца. Переживания, вызванные семейными разногласиями, и отразились в рассказе «Порыв». В рассказе «Товарищи» (1892) Вересаев переходит к общественной тематике, занявшей основное место в его дальнейшем творчестве. Этот рассказ непосредственно примыкает по своей теме к повести «Без дороги» и является свидетельством преодоления писателем своего былого увлечения народничеством.
Выступая бытописателем интеллигенции, Вересаев в ряде произведений дает правдивые картины народной жизни. Процесс обнищания деревни, бесправного положения крестьян нашел свое отражение в рассказах: «В сухом тумане» (1899), «К спеху» (1899), «Лизар» (1899), «Ванька» (1900), «В степи» (1901), «Об одном доме» (1902). Изображая различные стороны деревенской жизни — собственническую психологию, узкий практицизм крестьян, их застойные взгляды и понятия, порожденные властью земли, писатель следует жизненной правде.
В крестьянских рассказах Вересаев показывает тяжелое положение деревни. В этой серии очерк «Лизар» особенно знаменателен. Он передает путевые впечатления автора, беседующего со стариком — возницей Лизаром, который высказывает ему свои мысли о причинах безысходной нужды крестьянства. По мнению Лизара, причина коренится в высокой рождаемости. Рассказ «Лизар» получил положительную оценку и А. П. Чехова. О пагубном действии на крестьянина процесса отрыва его от земли писатель повествует в рассказе «Ванька». Ванька — неповоротливый крестьянский парень, который, прослужив два года на металлургическом заводе, под влиянием бесчеловечного обращения с ним сам озверел, превратился в хозяйского холуя, враждебно настроенного по отношению к рабочим. Значительное место в творчестве Вересаева занимает произведение, создавшее ему большую популярность, — «Записки врача» (1900). Проработав над книгой восемь лет (она родилась из первоначально задуманного «Дневника медика-студента»), собрав и изучив для этого огромный фактический материал, Вересаев со свойственной ему прямотой смело поднял в своей книге ряд важных проблем медицины. В «Записках врача» говорилось о плохой подготовке медицинских кадров, невозможности для неимущих классов лечиться в условиях буржуазного строя, об узком профессионализме врачей и т. д.
В 1895 году в народническом журнале «Русское богатство» была напечатана повесть Вересаева «Без дороги». Это произведение является вехой на литературном пути Вересаева, оно — своеобразный итог идейных поисков. Основная мысль этого произведения перекликалась со следующими словами Вересаева в статье о Г. Успенском: «Прежние пути были изжиты и оказались не ведущими к цели, новых путей не было». В дальнейшем Вересаев окончательно порывает с народничеством; лозунг «счастье в жертве» постепенно заменяется лозунгом «счастье в борьбе». В повести «Без дороги» изображен тот идейный тупик, в который зашло народничество; переживаемый им глубокий кризис олицетворен автором в образе земского врача Чеканова. Человек эпохи 80-х годов, принципиальный и честный, он испытывает острую неудовлетворенность от своего безверия, пессимизма, оторванности от живой жизни и даже подумывает о самоубийстве. Он глубоко разочаровался в проповедях либеральных народников, стремясь к деятельности, полезной народу. При известии о вспышке эпидемии холеры, он, больной туберкулезом, едет в глухую провинцию. В повести с большой силой изображены картины самоотверженной борьбы Чеканова с разразившимся бедствием. И тем не менее Чеканов не смог найти пути к сердцу народа. Безверием и отчаянием веет от последних слов умирающего Чеканова: «И они меня били, били! Били за то, что я пришел к ним на помощь, я нес им свои силы, свои знания… Да, теперь только вижу я, как любил я народ и как мучительно горька обида от него… Чего ты достиг своею смертью? Ты только жертва, жертва бессмысленная, никому не нужная». Устами доктора Чеканова сам автор говорит о «до ужаса глубокой пропасти», которая существовала между народом и интеллигенцией. «Для них мы были людьми другого мира, брезгливо сторонящимися их и не хотящими их знать»,- записывает Чеканов в своем дневнике. В повести изображаются мрачные картины невежества, бескультурья и тяжких условий жизни простого народа. На фоне всеобщего огрубения, ожесточения нравов особенно выигрышно выделяется в повести простой русский человек, санитар Степан Бондарев, самоотверженно разделяющий с Чекановым все труды и опасности на эпидемическом фронте и воплощающий лучшие человеческие черты, присущие народу. Заключительные слова произведения содержат авторскую мысль о том, что «нужно много и упорно работать, нужно искать дорогу».

В повести «Без дороги» уже вполне определяется художественная манера Вересаева. Основными чертами ее являются внешняя сдержанность, даже холодность, которая подчеркивает напряженность, горячую эмоциональность подтекста, и публицистичность, когда Вересаев воссоздает имевшие место события. Повесть «Без дороги» привлекла к себе пристальное внимание критиков и читающей публики и получила широкое распространение. Ко времени ее опубликования внутриполитическое положение в царской России значительно изменилось. Реакция 80-х годов сменилась периодом подъема и укрепления революционных сил. В 1898 году Вересаевым был введен в повесть «Без дороги» дополнительный текст с резко отрицательной оценкой либерального народничества 80-х годов, с еще более основательным анализом причин поражения своего героя. Свои произведения Вересаев все более насыщает публицистическими отступлениями, создавая типичный для его времени образ интеллигента-правдоискателя. Эта особенность творческой манеры ярко выразилась в рассказе «Поветрие» (1897).
Этот рассказ отразил перелом, происшедший во взглядах самого писателя, воочию увидевшего, что рабочее движение, ставшее массовым, превратилось в огромную силу, уверенно вступающую на арену истории. « Б е з д о р о г и » т я г о т е е т к о ч е р к у с хроникальной композиционной структурой. По мнению исследователя Е.И. Журбиной, «в очерке должно произойти органичное слияние публицистической мысли и художественного приема». Чтобы достичь этого слияния, автор часто использует очерковые связки между эпизодами, вследствие этого мысль порой достаточно хаотично движет сюжетом. Например, в следующем отрывке автор применяет ярко выраженный очерковый прием, точно указывая дату: «2 июля, 10 часов утра». Далее следует художественно организованный текст: «Перечитал я написанное вчера… Меня опьянили яркое утро, запах леса, это радостное, молодое лицо; я смотрел вчера на Наташу и думал: так будет выглядеть она, когда полюбит. Тут была теперь не любовь, тут было нечто другое; но мне не хотелось об этом думать, мне только хотелось, чтоб подольше на меня смотрели так эти сиявшие счастьем глаза. Теперь мне досадно, и злость берет: к чему все это было? Я одного лишь хочу здесь – отдохнуть, ни о чем не думать. А Наташа стоит передо мною – верящая, ожидающая…». перед нами гибридная жанровая форма, которую выбрал молодой писатель под воздействием своей эстетической рефлексии, продиктованной требованиями эпохи (краткость изложения фактов и их оценка). По словам исследователя В.А. Свительского, художественное произведение всегда «несет оценочное освещение жизни». Иными словами, писатель, «строя произведение, выносит оценку и явлениям жизни, и их образному отражению в пределах создаваемого мира». Вересаев использовал такие способы оценки, как публицистический (прямой) и художественный (опосредованный). Это стало возможным благодаря тому, что актуальными становились «романизированные» повести с элементами публицистики, небольшие по объему, но содержащие значимые факты из современной жизни страны. Обилие элементов публицистических жанров в художественном произведении, как правило, свидетельствует о попытке писателя выполнить определенную социальную задачу. «В публицистике связь «автор – читатель» устанавливается напрямую, минуя промежуточные звенья, необходимые литературе. Это влечет за собой некоторые потери: утрачивается разноплановость видения, а с ней богатство характеристик»,– отмечает М.И. Стюфляева. «Однако непосредственное общение с читателем, открытое обращение к нему способствует насыщению материала тенденциозностью и в конечном счете наиболее эффективному выполнению пропагандистского задания», – продолжает исследователь. «Диффузия» жанров способствует их взаимообогащению, взаимопроникновение элементов одних жанров в другие стимулирует внутренние процессы, проистекающие в публицистических и художественных моделях.