Текст книги «Юванко из Большого стойбища»
Автор книги: Виктор Савин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)
НАЙДА
– Папка, я собаку нашел!
В руках у меня черный щенок. Мну его, ощупываю. Он еще совсем маленький, мордастый, мягкий, шелковистый. Таращит на меня глаза. А глаза у него будто виноватые, маслянистые.
– Где ты его взял, Сергей? – спрашивает отец.
– На улице, у кинотеатра. Бежит за мной, ласкается.
– Ну, вот и отнеси туда. Хозяин, наверно, с ног сбился, ищет собачонку. Нехорошо брать то, что не твое.
– Да он, папка, беспризорный. За всеми гоняется, а никто его не возьмет, не пожалеет. Он голодный, покормить надо.
– Ну, накорми.
Я все-таки уговорил отца. И щенок остался у нас. Смастерили ему на дворе конуру, привязали на шнурок. Поставили две миски: одна – с водой, другая – с едой. Мальчишки со всей улицы приходили посмотреть мою собаку. И все завидовали мне. Ведь ни у кого из них нет такого щенка!
Отец помог мне придумать имя собаке, а потом будто и забыл о ней. У него были свои две, охотничьи: легавая и гончая. И жили они в избе. Без привязи. Спали на мягких подстилках. А моя собака была беспородная, отец говорил, что она помесь сеттера и дворняжки. У глаз, на груди и на лапках у нее рыжие подпалины. Но мне ладно и такая. Мне рано еще на охоту ходить. Зато на городской пруд, на реку, в горы моя Найда всегда следовала за мной. Она быстро подрастала и становилась очень понятливой.
Как, бывало, отец, я начал ее обучать всяким премудростям: отыскивать спрятанные вещи, приносить брошенную щепку, подавать голос, когда ей покажешь кусочек сахару или хлеба. Команды: «ищи», «дай», «сюда», «проси» она уже знала назубок. Потом стала понимать приказы «вперед», «назад», «к ноге», «в воду». Вначале все это она делала, конечно, за плату: за сахар, за конфеты, за колбасу. А после оставалась благодарна и за то, что я ласково поглажу, потреплю ее по спине. В ответ на это она помахивала хвостом, тяжелым, как пихтовая ветка, глядела мне в глаза и словно говорила: «Приказывай еще, я готова сделать для тебя все». И тут же прыгала с лапами ко мне на грудь, стараясь лизнуть в лицо.
Это была первая ступенька в обучении Найды, ставшей уже взрослой. Но я хотел сделать ее необычной, отменной собакой, какой не было ни у кого в нашем городе.
Дружил я в ту пору с Андрейкой Чернопятовым, худым, высоким, рыжим, как таракан. Учились мы с ним в одном классе. Он пятерочник по всем предметам, ну, а я хватал тройки по математике, по физике. Что-то не лежала душа к этим наукам. Мне часто приходилось обращаться к товарищу за помощью. А жил он от нас не очень близко. С каждым вопросом не побежишь к нему. Про меня и дома-то говорили, что я не по годам толстый и ленивый. Вот я и решил приспособить Найду в посыльные. Долго ломал голову над этим. И все же придумал.
Как-то пришел ко мне Андрейка. Мы иногда вместе с ним натаскивали Найду.
И вот снова взялись за ее обучение. Достал я из кармана авторучку, вырвал из блокнота листок, нарисовал на нем, так, для смеха, чертика и сказал собаке:
– Найда, это записка. Ее нужно доставить по адресу и принести ответ. Понятно?
Собака вильнула хвостом.
Я прикрепил бумажку к ошейнику.
– А теперь вперед!
И сам пошел за ворота. Она меня обогнала.
У ворот команду перенял Андрейка:
– Вперед, вперед, Найда!
Я остался на месте, а мой товарищ пошел за собакой. У Чернопятовых она уже бывала не раз и взяла направление сразу туда.
Дома Андрейка отвязал бумажку от ошейника, дал ее понюхать Найде, а потом попотчевал ее сахаром, колбасой. Пока она ела сахар и колбасу, смаковала, облизывалась, просила еще, усиленно работая хвостом, парень нарисовал на этой же бумажке еще одного чертика и прикрепил к ошейнику.
– Вот и все, Найда. Ступай домой, вперед!
Домой собаку и провожать не надо было за ворота. Кто не знает свой дом? Даже лошадь и та, зачуяв жилье, прибавит ходу, поспешит на конюшню, где ждут ее кормежка и отдых.
В этот день Найда одна сбегала по заказу с записками к Чернопятову раз пять, досыта наелась сахару и колбасы. А на другой день сама, только увидела, что прикрепили бумажку к ошейнику, кинулась стремглав со двора и помчалась к Андрейке.
Так собака стала связным между мною и Чернопятовым. С этого времени я зажил беспечно. Можно было на уроке кое-что и пропустить мимо ушей, не записать домашнего задания. Андрейка – пятерочник, он выручит, стоит только послать к нему Найду.
Затем я избавился от ходьбы в булочную. В ближайшем хлебном магазине работала Андрейкина мать. Я научил Найду ходить и туда. Дадут мне поручение сходить за хлебом, а я выйду во двор и дам хозяйственную сумку с застежкой-«молнией» в зубы своей ученой собаке. В сумке лежат записка и деньги.
– Ну-ка, Найдочка, сходи, пожалуйста, за меня в булочную.
И они бежит. Собаку с сумкой в магазин и даже за прилавок пускают беспрепятственно. Мама Чернопятова знает, что Найда – собака не обыкновенная, как все, а умная, чистоплотная и, понятно, не позволит себе чего-нибудь плохого.
Из магазина с хлебом Найда бежит не тротуаром, а посредине улицы. От всех встречных собак удирает стрелой.
Все было хорошо. Но однажды моя Найда вернулась без сумки. Ее преследовали три больших пса. Виновато поджав хвост, она нырнула в свою конуру и там затаилась. Я разозлился на чужих собак и прогнал их камнями.
А хлеб нам нужен был к обеду. Нужно было садиться за стол. Вот тут-то я призадумался. Как быть? Если отец узнает про случившееся, мне несдобровать.
Пришлось изворачиваться! В булочной мама Чернопятова дала мне хлеба в долг. А вот как быть с сумкой? Дома я сказал, что сумку у меня попросил Андрейка. Ему надо было что-то унести от мамы из магазина. На этот день я выкрутился перед домашними, но совершенно потерял покой.
Однако все обошлось благополучно. Сумка оказалась в столе находок при милиции, куда Чернопятовы посоветовали мне обратиться. С той поры я закаялся посылать Найду одну в булочную. Хожу сам, иногда только позволяю ей нести сумку в зубах, идти рядом, по команде «к ноге». Иду так-то, и все встречные обращают на нее внимание, а мальчишки, девчонки, так те останавливаются, открывают рты. Дескать, вот какой помощник у толстого парнишки.
Вскоре моя собака стала, можно сказать, знаменитой. Андрейка везде хвастался Найдой. Вот, мол, у нас с Сережкой собака так собака. Мировая! Мы ее выучили, и она понимает все, как человек. Говорить только не может. А делает то и то. Даже в магазин за хлебом ходит… И про Найду пошла слава в школе, на улице, по всему городу.
Как сейчас помню вечер. Мы сидели за ужином. Отец и спрашивает:
– Правда, Сергей, что ты посылал Найду в булочную, а сам отсиживался дома?
«Ну, – думаю, – началось!» Потупился и отвечаю:
– Правда.
– Гм!.. Что, она у тебя очень понятливая?
Смотрю на отца. Усмешки у него на лице не видно. Ободрился и говорю:
– Она, папа, очень умнущая, моя Найда.
– Умная, а не умнущая. Грамотей! Ну, рассказывай, чему ты ее научил.
Я обрадовался этому разговору. Папа всегда хвалится своими охотничьими собаками перед сослуживцами и приятелями. Тут же, на деле, показывает их «работу», а моей Найды будто и на свете не существует. Меня это сильно задевало.
Может, поэтому я и взялся с азартом обучать Найду, чтобы она была не хуже легавой и гончака.
– Она у меня, папа, знает и выполняет все команды, какие ты даешь своим породистым собакам. Только я учу ее по-русски, а не по-твоему, не знаю по-каковски. У тебя команды: «шарш», «пиль», «тубо», а у меня – «ищи», «возьми», «нельзя»… Моя Найда даже в посыльных работает, вроде почтальона. Мои записки носит к Андрейке, а от него – ко мне. Ну, и за хлебом тоже ходила с сумкой… Хочешь, я тебе покажу все, что она делает? Хочешь, а?
– Ладно, завтра покажешь, – говорит отец. – Уроки учить – так ты ленивый, а с собакой возиться тебе не надоедает.
Посмотрел отец «работу» Найды на дворе на другой день, а потом заявил:
– Я ее испробую на охоте.
Было это в начале сентября. Прихожу из школы. Ну, понятно, прямо к конуре. Найды нет, на земле валяется цепочка. Значит, отец ушел с моей собакой на охоту. У него отпуск. Нарочно приурочил к началу охотничьего сезона.
Вернулся отец с дичью. Кругом обвешался утками-кряквами, большими, жирными.
Не было Найды в конуре и в последующие дни. Смекаю: «Ага, выходит, и для охоты собака дельная».
– Ну как, папа, Найда? – спрашиваю вечером отца, когда он выкладывал уток на стол.
– Молодчина! – отвечает. – Отлично шурует по камышам. Выгонит утку, а убьешь – из воды достанет, принесет. Цены нет такой собаке. Надо ее испробовать еще по боровой дичи.
Отпуск у отца четырехнедельный. И я почти на целый месяц был разлучен со своей посыльной. Пришлось к Андрейке ходить самому.
Оказывается, и по боровой дичи Найда идет на пятерки. Отец говорит, что у нее верхнее чутье, ходит в поиске челноком, прекрасно облаивает глухарей.
Однажды среди дня Найда прибежала из лесу с запиской. Развернули бумажку, а там:
«Вышлите с Найдой патронов. Они в моем шкафу, в патронташе. Двадцать четыре штуки. Напал на тетеревиные выводки. Вернусь завтра. Привет из лесной избушки на Большой елани».
Собака доставила патроны по назначению. А вернувшись, отец сказал:
– Ну-с, Сергей Трофимович, придется вам расстаться со своей посыльной. Извольте ходить к Андрейке сами. Разминочка вам полезна. Своего легаша я со двора метелкой. А Найда будет моя.
Меня словно по затылку ударили.
Хватаюсь за соломинку:
– Она же, папа, непородистая.
– Всякое бывает, сынок!
Отца разве переспоришь. Так я лишился моей Найды. Из конуры она перекочевала в квартиру, на мягкую подстилку. Собаке хорошо. А мне-то каково?
Прошло два года. Теперь я не обижаюсь, что папа отобрал у меня собаку. И вот почему. Недавно Найда прибежала из лесу одна. Принесла сигнал бедствия. Отец, видимо превозмогая боль, нацарапал на лоскутке бумаги:
«Сломал ногу. Потерял много крови. Нахожусь у Серебряного ключа под горой Медвежьей».
И вот мы с Найдой каждый день ходим в больницу за город. Шагаем рядом. Я налегке, а собака несет хозяйственную сумку с гостинцами для отца.
ХИТРЫЙ ЗАЯЦ
Я давно мечтаю о гончей собаке. А пока что хожу на зайцев без помощника. Одному-то очень плохо. Про зайца говорят, дескать, он трус. Это неверно. Зря ему такую характеристику дают. Трусы часто гибнут из-за своей трусости, с перепугу, очертя голову кидаются из огня да в полымя. Заяц, особенно беляк, не таков. Вот послушайте-ка.
В этом году долго не было снега. Были крепкие заморозки, густые инеи, толстым слоем покрывавшие тротуары и крыши домов, деревья и травы, а снег все не выпадал. Зайцы, как пришел срок, сменили свою летнюю одежонку на зимнюю. Туго им стало в наших лесах. Куда ни глянь, ель да сосна, а береза встречается редко. Кругом черно и желто. Зайцы на этом фоне как бельмо. Сколько ни прячься, ни маскируйся – все равно отовсюду видно.
В воскресный день взял я ружье и пошел в лес. Думаю, теперь отыскать зайчишку легко. Забрел в густые кустарники, в мелкие ельники. Где, как не здесь, искать добычу. Хожу, зорко посматриваю вперед, по сторонам. Жду, вот-вот набреду на беляка. Лежат они в такую пору ой крепко! Иной раз подпустят, что хоть руками хватай. Ну, брожу так-то. В лесу благодать. Солнышко пригревает, серебрит вершинки деревьев, а в тени на пожухлых травах лежит иней. От этого травы кажутся жесткими, шершавыми. Воздух чист, прохладен, ядрен. Поведешь рукой – он будто так и льнет к ней. Дышишь не надышишься.
Обошел так одну мохнатую горку, другую. И хоть бы где-нибудь помаячил зайчишка! В одном месте под кустом (обрадовался было) – ага, что-то белеет! Встрепенулся, курки взвел. Иду на цыпочках, голову в плечи втянул. Уже предвкушаю добычу: сейчас подойду, нацелюсь – и бабахну. Зайцы в это время не скажешь что жирные, но мясистые. Подошел на выстрел. Вгляделся, а там, тьфу, клочок газеты!
Под вечер возвращался домой пустой, раздосадованный. Сколько леса исходил, а толк какой? Чтобы не колесить по дороге, проложенной в объезд совхозных полей, решил идти напрямик по зяби. На бугорке, открытом всем ветрам, смотрю, то тут, то там лежат камни: не то известняк, не то белый мрамор. У нас на Урале это обычное явление. Ружье у меня на плече, а мысли давно уже дома. Изрядно устал, проголодался.
Немножко не дошел до бугорка – некоторые камни, вот тебе на́, ожили! Поднялись из борозд – и ходу к ближайшему леску, словно челноки ныряют на черных волнах.
Вот так косые! Ловко они обманули меня. Не успел даже ружье вскинуть.
Через несколько дней наконец-то небо нахмурилось и выпал снег. Пушистый, мягкий. И будто теплый. Снова собрался в лес. Иду неслышно, точно по ковру. Теперь-то, соображаю, зайчишки от меня никуда не денутся. Напасть бы только на след. А там найду, выслежу добычу. Опять же шагаю в горки, в ельники. Деревца-подростки стоят в темных синеватых шубках до пят, в белых шапках, воротниках и варежках. На еланьках, на просеках, на немятом снегу все расписано: где мышь проложила двойную строчку, где рябчик наставил крестики, где снегирь краснозобый раскрошил зернышки ягод шиповника.
А вот и заячий след. Ночью беляк жировал в болотце под горой, а на рассвете отправился на лежку. След еще свежий, ясный, на продолговатых оттисках лапок даже заметны углубления от коготков. Заяц не спешил. Легонько трусил, часто садился, оглядывался, прислушивался и прыгал дальше. На горе среди ельников – стелющиеся липняки, колодник. Там и лежка должна быть.
Оно так и оказалось. Перед тем как залечь, заяц попетлял, нарисовал такой лабиринт из следов, что никак в нем не разберешься. Но меня, зайчатника, с толку не собьешь. Сделал большой круг и нашел, где заяц покинул лабиринт. Он дал такой прыжок в сторону, что даже не устоял на ногах, упал, перевернулся, а оправившись от ушиба, прямым ходом пошел на лежку.
Лежал он в кроне старой ели, поверженной грозой. Забрался под ветки, вырыл ямку и притих. Спит, а уши насторожил, закинул их на спину. Я неслышно подошел вплотную, почти не дышу, до предела напрягаю зрение. И только начал подымать ружье, он как стриганет из своего укрытия – и сразу за кучу хвороста, за деревья, за колодины.
Эх, елки-метелки! Проворонил косого.
И опять пошел по следу. И что вы думаете, испугался он, удрал куда глаза глядят? Ничуть не бывало. Отбежал немного и сидит, слушает, глядит, где я. Только начну приближаться к нему на выстрел, он снова отбежит подальше и снова навострит глаза и уши. Все время держит меня на виду и не убегает. Ну и хитер!
Шел я за ним так, шел. Километра полтора, наверно, вел он меня, дурачил. Терпение мое лопнуло. Разозлился и трахнул в него картечью. Знаю, что не долетит, не достанет, а все же пусть чувствует, что я с ним церемониться не стану.
После выстрела косыга исчез. Прошел еще сколько-то по его следу. Гляжу – начал улепетывать от меня во все лопатки, нигде даже не присел.
– Давно бы так! – говорю.
Сажусь на валежину. Думаю, пускай уйдет подальше, успокоится, потом где-нибудь снова заляжет, а на лежке-то его авось пришью зарядом.
Просидел с час. Отдохнул. Полюбовался первым снежком, покрывшим ели и пихты, точно ватой, а голые осинки и липнячок – стеклянными бусами. Поел ягод рябины, прихваченных морозом, ставших кисло-сладкими, и тронулся в путь, за беляком.
Сначала убегал он без оглядки, а затем сбавил галоп и перешел на рысцу. Снова изредка сидел, прислушивался и уже спокойный уходил дальше, огибая гору.
След привел в болотце, где ночью заяц кормился, а затем вывел на мой след, по которому я уже шел к лежке на горе. Выходит, круг замкнулся. Надо думать, что беляк где-то снова залег. И лежит, чуткий, настороженный. Как бы опять не прозевать.
А заяц шел по проторенной тропинке без задержек, миновал наслеженный лабиринт, лежку под сваленной елью, валежину, на которой я сидел и отдыхал. Так что же получается, мне снова идти за ним и делать круг? Докуда же, как собаке, гоняться за косым?
Плюхаюсь на валежину. И только тут замечаю, что сильно вспотел. Снял шапку, а подкладка у нее мокрая, хоть выжимай. Мокро и на плечах под стеганой фуфайкой. Сижу, а от меня идет пар, как от раскрытого котла над огнем.
Ну и косыга, как он меня упарил!
Сижу так-то, поглядываю вокруг. И лес будто не тот, стоит мрачный, почерневший, голые осинки и липки выглядят зябкими, сиротливыми. И небо над головой, над лесом какое-то грязно-серое, низкое. Снег под рябинкой, увешанной гроздьями ягод, кажется розовато-бледным, тусклым. Словом, невесело!
Внизу, откуда я только что пришел к облюбованной валежине, слышу, раздался щелчок, будто кто-то сломал тонкий сук. Ну, понятно, устремил туда взор. Гляжу – и глазам не верю. За дальней, довольно приметной елкой с раздвоенной вершинкой – заяц. Приподнялся на задние лапы, вытянул шею, поводит ушами и смотрит на меня. Неужели это тот самый, за которым я гнался?
Сейчас проверим!
Встаю, надеваю холодную мокрую шапку и трогаюсь дальше по следу. Иду, не оглядываюсь. Миновал лесную поляну, зашел за густую елку и за нею притаился. А сам сквозь ветки наблюдаю за противоположной опушкой поляны, через которую прошел, оставив четкие следы.
Стою, смотрю, затаил дыхание. Вскоре показался и заяц. Подошел к опушке. Оглядел елань. Увидел, конечно, на ней мой след. Встал на задние лапы, уши торчком, вертит головой из стороны в сторону. Потом присел. Сидит, словно прирос к месту.
Я стоял, ждал, полагая, что заяц и дальше пойдет за мной. А как выйдет на открытое место, я его и угощу свинцовым горохом.
Прошло минут пятнадцать, двадцать. Мое терпение подходит к концу. А заяц скусил под корень торчавшую из снега метличку и не спеша жует ее, постепенно упрятывая в рот, и словно помахивает мне метелочкой. И тут меня взорвало:
– Хватит играть в прятки!
Выстрелил в его сторону, плюнул и пошел домой.
Давно я мечтаю о гончей собаке. Одному-то без нее больно плохо.
К СОЛНЦУ
Небольшой отряд геологов пробирался на север. Позади остались отроги Уральских гор. Люди с тяжелой ношей за спиной цепочкой шли за старым охотником, чем-то напоминающим медведя. У него были короткие кривые ноги, длинными руками он то и дело раздвигал чахлые, низкорослые, похожие на кустарники березки. Кругом были болота, топи. По небу почти над самой головой плыли грязновато-серые холодные облака. Порою старик останавливался, поворачивался к разведчикам, показывал на поблескивавшие свинцом лужи и предупреждал:
– Эва, держись стороной! Тут окно.
Все уже знали, что «окно» – это трясина. Оступишься – и с головой уйдешь в жидкую грязь, тину.
Под вечер отряд вышел из бесконечного болота и расположился на ночлег на высоком холме. Каменный гребень его был голый, а по бокам рос корявый стелющийся пихтарник. Здесь была не обозначенная на карте граница тайги и тундры. Край непуганых зверей и птиц. К югу от холма по увалам черными пятнами выделялись хвойные леса, а к северу, сливаясь с горизонтом, простиралась седая, покрытая ягельником равнина, на которой лишь кое-где бородками желтели реденькие кустарники и травы.
Скинув с плеч возле скалы увесистые мешки, геологи первым делом принялись обследовать место стоянки. Искали все, что может пригодиться для родины, для оживления этого безлюдного края. Пока они дробили и осматривали камни, рыли в земле неглубокие ямы – шурфы, – старик (ну чисто медведь!) выворачивал с корнем сухие деревца, собирал колодник и стаскивал все это на облюбованную площадку под скалой. Опытный охотник знал, что ночь будет длинной, холодной, особенно к утру, и нужно запасти как можно больше топлива.
Уставшие за день геологи еще засветло легли спать между скалой и костром. Огонь вначале поддерживал старый проводник, а потом и он с наступлением сумерек прикорнул у костра. К полуночи над стоянкой изыскателей, как и над всей этой нелюдимой местностью, стлался реденький сухой туман. В костре лишь чуть тлели, подернутые пушистой розоватой пленочкой, головешки.
Первым от холода проснулся старик. Встал, поежился. Окинул взглядом скорчившихся, тесно прижавшихся друг к другу молодых геологов и стал подкидывать на угли хворост и валежник. Вскоре сушник вспыхнул, яркое пламя взметнулось вверх. Сразу возле скалы стало тепло, даже жарко. Разведчики зашевелились, приподнялись, протягивая руки к огню.
– Грейтесь, грейтесь, – сказал проводник. – Огонь – большое дело! Огонь – это жизнь.
Прошло сколько-то времени. Вдруг в карликовом березнике, в болоте, откуда вышел сюда отряд, раздались какие-то резкие, гортанные крики. И, словно в ответ им, такие же крики послышались со всех сторон. Геологи насторожились, и только проводник оставался равнодушным к тому, что происходит вокруг. Он охапками подкладывал в костер сучья и красные лапчатые ветки засохшего на корню пихтарника, узкими раскосыми глазами следил, как искры и пламя взлетают ввысь, как будто хотел, чтобы под низким и черным небом ярче загорелись звезды-бусинки.
А резкие, неприятные крики в ночной тишине нарастали, приближались к костру. Уже слышно было, как шумят неподалеку, будто под ветром, жесткие травы, как потрескивают обламываемые сучки. Молодые изыскатели запереглядывались, стали нащупывать лежавшие рядом ружья.
И вот перед костром между деревцами в розоватом отблеске пламени появились большие белые птицы, точно снежные комья. Вытягивая шеи, в нерешительности остановились. Скоро возле становища полукругом образовался как бы снежный вал. Десятки, а может быть, сотни птиц толпились перед ярким пламенем. Что-то по-своему кричали, волновались. Задние, стараясь пробиться вперед, выталкивали ближе к огню передних.
Куропатки!
– Так это белые куропатки! – взводя курки, заволновались геологи.
Но их остановил проводник:
– Не троньте! Нельзя стрелять.
– Почему нельзя? – удивились парни.
Когда птицы, потревоженные людьми, с криком шарахнулись обратно в темноту и над тундрой снова наступила тишина, старик сказал:
– У нас тут север. Зимой долго не бывает солнца, долго стоит ночь. Все время ночь и ночь! Людям скучно. Собакам скучно. Всем холодно, зябко. Все ждут весну. А с весной приходит солнце, тепло. И, когда оно в первый раз выглянет из-за края земли, все стойбища выходят встречать дневное светило. Это большой праздник. Самый большой.
Немного помолчав, старик добавил:
– Птица тоже скучает в темноте и холоде. Тоже, как все, ждет весну, тепло. Наш большой костер полярные курицы приняли за солнце. Ну, и пошли его встречать.
Жил был Иван. И было у него два друга, муж и жена. Мужа звали Саша, а жену тоже звали Саша. И была у них собака – Найда. Хотя Найда был пес. Кобель.
Как-то раз Иван взял бутылку водки, “ Пшеничной “, и пошел к Сашам. Посидеть. Саша пожарила яичницу, порезала огурчики, сала, колбасы и хлеба. Иван достал “Пшеничную”, стал разливать.
– Я не буду, – сказала Саша.
– И я не буду, – сказал Саша.
– А я буду, – сказал Найда.
Иван удивился, но налил. Помолчали. Сашам стало неловко.
– Ну, будем? – спросил Иван.
– Будем, – ответил Найда.
– Ишь, насобачился, – хмыкнула Саша.
-Цыть, – рявкнул пес, – насобачился. Я как насобачусь, вам тошно станет. Ну, давай Иван.
– Давай – сказал Иван. Ему тоже стало неловко.
Выпили. Найда сковырнул ногтем огурец и сладко, как наст под ногами, за-хрустел. Иван крякнул, понюхал хлеб, подумал и зацепил вилкой колбасу.
– Мда…- протянул Найда, – хорошо. Ну что Иван, на вторую лапу?
-Тьфу, – сплюнула в сердцах Саша и вышла.
-Я тоже … это, – мялся супруг, – вставать рано.
– Иди, – разрешил пес, – толку тут с тебя, иди.
И Саша ушел. Спать. Просто спать. Выпили по второй. Захорошело. Иван достал сигарету, закурил. Найда тоже вытащил одну, повозился, пристроил меж когтей. Дымнул в потолок. Фыркнул.
– Как жизнь, Иван?
– Собачья – брякнул Иван, брякнул и спохватился, – живу, в общем-то …. что…
– Чего там, валяй, – благодушествовал пес. Кончик носа у него запотел, ухо свисало на глаз, хвост незаметно для хозяина постукивал по ножке стула. Тук, тук. Ивану тоже захорошело.
– Живу, в общем-то… работаю, квартирка есть.
– Где работаешь?
– На кладбище.
– Где?
– На кладбище.
– Бедный Йорик.
– Чего?
– Это Шекспир. Неважно. Что делаешь-то?
– Дак, что ж делать на кладбище? Кому могилку вырыть, кому оградку поправить.
– Да весело. А живешь?
– Да там же и живу, при кладбище. Квартирка у меня.
– Не страшно?
– Нет привык. В городе страшнее. У меня тихо. Которые умерли, они не навредят, а в городе хулюганят. Нет, у меня тихо, – зачем-то повторил Иван.
– From where no traveler return, – сказал Найда.
– Что?
– Это тоже Шекспир. Неважно.
– А….
Выпили еще. Помолчали. Теперь молчали хорошо. Уютно молчали, без напряги.
– Ты-то как? – спросил Иван. Он первый раз пил с говорящей собакой и потому не знал, что можно спрашивать, а что нельзя. Не спросишь же, – что это ты тут разговариваешь по человечески и водку пьешь вот, и куришь. Сам он тоже и разговаривал и водку пил, и курил, и если бы его об этом спросили – почему мол, то он и не ответил бы пожалуй.
– Что как?
– Ну живешь?
– Живу, брат Иван, живу, в хвост не дую, хлеб жую, – пес изрядно захмелел. Он сидел совсем по человечески, изогнув лапу в локте и подперев морду когтями. Пепел падал на шерсть и скатывался на скатерть.
– Смокинг, блядь, – проследив за пеплом, хмыкнул он, – живу, что ж…Жизнь есть подвижный сгусток энергии материи между двумя небытия-ми, которые, в свою очередь, тоже являются энергиями материи иной органики. Но это не важно, – и помолчав добавил,
– Я ведь, того, – породистый.
– Какой породы, – спросил, наконец, Иван.
– Говорящей…. – рассмеялся Найда. – Но это не важно. Давай выпьем.
-Давай.
Они выпили и стало совсем уютно в обшарпанной кухне, с мелко дрожащим холодильником. Иван показывал фокусы на спичках как перебраться в лодке с одного берега на другой, по двое в лодке и никого не оставляя. А Найда говорил, – не считая собаки. Это Джером и это неважно, и учил Ивана правильно выкусывать блох от хвоста и против шерсти.
Потом Найда занял у знакомой суки (тоже говорящей) денег, и они обратили твердое тело в жидкое, по выражению Найды, а по разумению Ива-на- просто купили водки и выпили ее в парке, куда Найда повел выгуливать Ивана и предлагал ему полаять на луну, и говорил, что это Есенин, и это неважно.
Потом Иван занял у своей знакомой суки, и они сидели на краю свежевырытой могилы, и Иван объяснял сложную технологию могилокопания, а Найда утверждал, что там на дне должна быть буржуазия, поскольку Иван пролетариат, и пытался вспомнить автора. Но не вспомни, а просто сказал, – это не важно, и плюнул вниз.
Потом они ходили между крестов, звезд, голубей и плит, и Иван говорил, что вот живут люди без Ивана живут, а как умрут, то куда им податься? – к Ивану. А Найда все пытал,
– Я тебе друг?
– Друг.
– А ты человек?
– Человек.
– Значит я собака?
– Собака
Простейший силлогизм, куда деваться. И тихо было на кладбище. Смирно лежали под звездами герои и дважды герои ( хотя Иван никак не мог постичь – как это можно быть дважды героем, герой он и есть герой, раз и навсегда). Лежал крещеный и некрещеный люд. Дети и взрослые. Но лежали тихо. Одно слово усопшие. Хорошее слово.
И еще они пели и выли, выли и пели. И уважали друг друга и рассказывали, перебивая, но выслушивая. А Найда спрашивал, —
– Як умру то поховаешь?
А Иван отвечал, – Да зачем ховать, схороню по-человечески. Да ты живи, друг, в тебе же дар божий.
– Дак у меня, стало быть, душа есть? – пытал Найда и совсем по-собачьи заглядывал в глаза.
– Да конечно есть, – успокаивал Иван, – ты же тварь божья.
– Дак ведь все же – тварь, – не унимался Найда.
– Дак и я тварь, – оппонировал Иван, – Все мы твари, все мы человеки…
– Да ведь не все, – тыкался мокрым от слез носом Найда.
– Дак ты ж говоришь!
– Ну так, что ж, что говорю?! Все говорят! Душа нужна!
– Ну ты же плачешь!
– Да все плачут коли больно…
– Да тебе ж не больно, а ты плачешь…
– Да больно мне…
– Да ну тебя…
Проснулся Иван рано. В домике при кладбище лежали пустые бутылки, свалялась собачья шерсть на коврике. Тряхнув головой и не почувствовав похмелья, Иван обрадовался. Проскочил через дверь в контору, пока никого нет, постоял, подошел к телефону.
Ответила Саша, —
– Да все хорошо. Найду? Какую Найду? Ты что Иван, мы здесь живем с Сашей, только с Сашей, а у Саши совсем и аллергия на мех. Нет, Ваня, мы уезжаем, нет… не далеко, но надолго. Да… извини…. Ага. Ну пока, пока, пока.
-Положила трубку. Посмотрела на нее, будто что-то решая, но так и не решила. Изогнулась дугой к двери, крикнула, —
-Саша, ты выгуливать? Намордник одень. А то соседи жалуются.
Сволочи. Но это неважно.
«Покажи своего охотничьего пса-зайчатника».
Я вывел к нему Куцего.
«На́, смотри. Жалко, что ли».
Заводской-то бухгалтер аж в лице переменился, и стеклышки с носа свалились, повисли на шнурке.
«Где взял собаку?» — спрашивает.
«На берегу пруда подобрал», — отвечаю.
«А не из воды достал?»
«Нет. Из бурьяна под ноги подкатился щенок».
Взвеличал меня Колосков по имени-отчеству и просит продать собаку. Сто рублей дает, потом двести, триста. До пятисот дошел, старыми деньгами. А я, как и он когда-то, ни в какую. Ушел мужик несолоно хлебавши.
Вскорости после этого у меня во дворе стали куры дохнуть. Найдет петух хлебный мякиш — и ну звать несушек: ко-ко-ко, айдате сюда. Подобрал я раз такой катышек, сунул в крысиную нору под пол, так через несколько дней у меня по избе пошел такой дух, будто от покойника. С тех пор стал держать Куцего в стайке, взаперти. А когда Колоскова не стало, его жена продала гончаков охотникам по тыще рублей за штуку. Теперь уж гончие собаки у нас не в диковину. Только таких, как мой Куцый, днем с огнем поискать. Помнит добро и служит хозяину на совесть. Трубой-то его, как твоего Фальстафа, с гону не своротишь.
Утром, как немножко рассвело, мы с Ларионычем вышли из избушки. Собаки наши не сразу кинулись в лес, направили носы против ветерка, понюхали воздух, поразмялись, а затем гуськом, впереди Фальстаф, трусцой побежали на выруба, на ночные заячьи жировки.
На этот раз день начался с удачи. Гончаки подхватили беляка в метлике. Он еще не успел убраться на лежку. На первом же круге он лежал у моих ног. К полудню мы уже добыли трех зверьков. Тут бы можно и закончить охоту, но Ларионыч рассудил так: надо взять еще одного зайца, а то как их делить? Предлагал я старику взять двух беляков, а мне, мол, хватит и одного. И на это он не согласился. У него правило: что добыто в лесу с товарищем — делить все поровну.
Сходили в избушку, пожевали хлеб, колбасу, согрелись чайком и снова послали собак рыскать по лесу. С обеда Куцый работал вяло, на гону взлаивал редко, словно ударял в большой надтреснутый колокол. Зато мой Фальстаф по-прежнему носился резво и звенел, будто забавлялся игрой в малые переговаривающиеся колокола. Затем Куцый стал отставать от моего гончака, а через некоторое время совсем замолк, затерялся где-то в дальних перелесках.
Ларионыч, смотрю, забеспокоился. Подошел и говорит:
— С Куцым что-то неладно. Никогда еще он не сходил с гона без причины. Стой тут, а я пройду по его следу.
И ушел. Вернулся старик с Куцым на руках. Нес, как ребенка, прижимая к груди.
— Опять из сил выбился? — спросил я.
— Все… Совсем… На своем посту мой гончак расстался с жизнью, — сказал старый охотник. Из глаз у него хлынули слезы, стекла очков сразу запотели и стали мутными.
Наша охота была прервана. Под скалой возле избушки Ларионыч разобрал кучу камней, положил в ямину своего пса, соорудил над ним нечто вроде обелиска, а на отвесном утесе углем жирно написал:
«Куцый, верный мой друг, гончак. Служил до последнего вздоха».
НАЙДА
— Папка, я собаку нашел!
В руках у меня черный щенок. Мну его, ощупываю. Он еще совсем маленький, мордастый, мягкий, шелковистый. Таращит на меня глаза. А глаза у него будто виноватые, маслянистые.
— Где ты его взял, Сергей? — спрашивает отец.
— На улице, у кинотеатра. Бежит за мной, ласкается.
— Ну, вот и отнеси туда. Хозяин, наверно, с ног сбился, ищет собачонку. Нехорошо брать то, что не твое.
— Да он, папка, беспризорный. За всеми гоняется, а никто его не возьмет, не пожалеет. Он голодный, покормить надо.
— Ну, накорми.
Я все-таки уговорил отца. И щенок остался у нас. Смастерили ему на дворе конуру, привязали на шнурок. Поставили две миски: одна — с водой, другая — с едой. Мальчишки со всей улицы приходили посмотреть мою собаку. И все завидовали мне. Ведь ни у кого из них нет такого щенка!
Отец помог мне придумать имя собаке, а потом будто и забыл о ней. У него были свои две, охотничьи: легавая и гончая. И жили они в избе. Без привязи. Спали на мягких подстилках. А моя собака была беспородная, отец говорил, что она помесь сеттера и дворняжки. У глаз, на груди и на лапках у нее рыжие подпалины. Но мне ладно и такая. Мне рано еще на охоту ходить. Зато на городской пруд, на реку, в горы моя Найда всегда следовала за мной. Она быстро подрастала и становилась очень понятливой.
— Гоняет. Где-то далеко, под горой. Нездешний, видать, заяц. Они, пришлые-то, при погоне завсегда удирают в родные места. В своем-то доме и смерть не так страшна.
Напившись чаю, Ларионыч стал одеваться. Перетянул кушаком фуфайку, напялил на голову треух и сказал, взявшись за ружье:
— Сходить, снять Куцего с гона. Мы-то прохлаждаемся тут, а он на посту, службу несет.
Я тоже оделся и пошел со стариком. Мне было не по себе. Ведь я виноват, что беляк не был взят с первого круга. Шли молча. Впереди Ларионыч. Я ступал ему в след. Лай гончака, доносившийся из-под горы, то затихал, то нарастал. Скоро поляны кончились. Пришлось пробираться лесом, кустарниками, обходить поваленные бурями сухие деревья-ежи. Преследуемый заяц забрался в самую урему и здесь как умел хитрил, петлял, делал скидки. А Куцый, временами сбитый с толку, замолкал, пока разбирался в следах, а потом снова трубил хрипло, с большими паузами: «Гав!.. Гав!.. Гав!»
Я пытался кричать, звать собаку.
— Пустое! — заметил Ларионыч. — Его этим не отзовешь. Взять надо зайца.
Легко сказать «взять»! Кругом лес, ночь, темнота, когда не только мушку, но и ружье с трудом разглядишь в руках.
Под горой, прислушавшись к гону, старик пошел наперерез Куцему, а когда тот был уже недалеко, вскинул ружье и выстрелил.
— Куцый, сюда! Вот он, вот! Готов.
И гончак поверил, прибежал на выстрел. Ткнулся туда, сюда, в поисках «убитого» зайца. Старик подошел к нему и взял на поводок. Так, обманом, Куцый был снят с гона. Вгорячах-то он еще нервничал, рвался вперед, горел азартом. А потом, когда пыл угас, вдруг упал и свернулся в клубок у ног хозяина.
— Из сил выбился, — сказал Ларионыч и попытался собаку подбодрить, поднять. Но тщетно. Куцый лежал и дрожал всем телом. Старик взял его на руки, большого, потного, густо пахнущего псиной, и понес к избушке.
Еду — хлеб, мясо — стариковский гончак даже не понюхал. Пошатываясь, точно пьяный, он залез под нары и там, в тепле, растянулся все равно что мертвый.
— Завтра твой Куцый не охотник будет, — сказал я Ларионычу, укладываясь спать. — Вагами его не подымешь.
— Подымется! — твердо сказал тот. — Только покажи ему ружье, так он начнет увиваться возле меня. Не было еще случая, чтобы пес отказался от охоты с хозяином. Хоть больной, хворый, а если увидит сборы в лес — все недуги с него как рукой снимет.
— Хороший пес! — позавидовал я. — Цены нет такой собаке. А вот кто-то пытался ее утопить.
— А я знаю кто. Первейший зайчатник был и первейший душегуб, чтобы ему на том свете ни дна ни покрышки. Себя только любил, для себя жил.
— Кто ж это такой?
— Служил у нас в конторе на заводе бухгалтер, Колосков по фамилии, старорежимной закалки. Ты его уже не застал. Так вот этот Колосков, заядлый охотник, привез откуда-то издалека пару гончих собак: самца и самку. Тогда это было в диковинку. Я и понятия не имел, что есть такие специальные собаки на зайца, на лису. Охотился с лайкой на глухаря, на белку, на куницу. Колосков-то, как привез собак, сразу с ними прославился тут на всю округу. Зайцев было много. Выйдет ненадолго в лес, спустит гончаков, а через два-три часа возвращается, весь увешанный зайцами. Ну, ему завидуют. Просят продать щенков. А он ни в какую. Всех породистых собачат уничтожает. Чтобы, значит, ни у кого больше в поселке не было гончаков.
— Смотри ты какой!
— Такой, такой был… Я, когда принес с пруда щенка-утопленника, даже не поинтересовался, какой он породы. Думал, обыкновенная дворняга из подворотни. Принес просто из жалости, на потеху внучонкам. Мол, пусть живет, радуется. Живое все-таки существо. Мальчишки в лес с ним ходили. Вижу, то зайчонка домой принесут, то еще какую-нибудь зверюшку. А один раз притащили лисенка. Говорят, собачонок поймал, лапой придавил. А лапы у пса здоровые, сильные, грудь широкая. Заинтересовал меня Куцый. Однажды взял его на охоту. Только стал подниматься в Еловую гору, слышу — он залаял, а маленько погодя гонит на меня зайца. Ну, я косого, понятно, не отпустил. На затравку собаке дал лапку. Он ее расхрумал, проглотил и облизнулся. Затем снова кинулся в лесную густерьму, начал шуровать. В тот день я принес четырех беляков. Вот так бесхвостый! Колосков-то прослышал, что у него соперник объявился, и приходит ко мне. Маленький, с брюшком, на носу на золотом зажиме стеклышки.
«Покажи своего охотничьего пса-зайчатника».
Я вывел к нему Куцего.
«На́, смотри. Жалко, что ли».
Заводской-то бухгалтер аж в лице переменился, и стеклышки с носа свалились, повисли на шнурке.
«Где взял собаку?» — спрашивает.
«На берегу пруда подобрал», — отвечаю.
«А не из воды достал?»
«Нет. Из бурьяна под ноги подкатился щенок».
Взвеличал меня Колосков по имени-отчеству и просит продать собаку. Сто рублей дает, потом двести, триста. До пятисот дошел, старыми деньгами. А я, как и он когда-то, ни в какую. Ушел мужик несолоно хлебавши.
Вскорости после этого у меня во дворе стали куры дохнуть. Найдет петух хлебный мякиш — и ну звать несушек: ко-ко-ко, айдате сюда. Подобрал я раз такой катышек, сунул в крысиную нору под пол, так через несколько дней у меня по избе пошел такой дух, будто от покойника. С тех пор стал держать Куцего в стайке, взаперти. А когда Колоскова не стало, его жена продала гончаков охотникам по тыще рублей за штуку. Теперь уж гончие собаки у нас не в диковину. Только таких, как мой Куцый, днем с огнем поискать. Помнит добро и служит хозяину на совесть. Трубой-то его, как твоего Фальстафа, с гону не своротишь.
Утром, как немножко рассвело, мы с Ларионычем вышли из избушки. Собаки наши не сразу кинулись в лес, направили носы против ветерка, понюхали воздух, поразмялись, а затем гуськом, впереди Фальстаф, трусцой побежали на выруба, на ночные заячьи жировки.
На этот раз день начался с удачи. Гончаки подхватили беляка в метлике. Он еще не успел убраться на лежку. На первом же круге он лежал у моих ног. К полудню мы уже добыли трех зверьков. Тут бы можно и закончить охоту, но Ларионыч рассудил так: надо взять еще одного зайца, а то как их делить? Предлагал я старику взять двух беляков, а мне, мол, хватит и одного. И на это он не согласился. У него правило: что добыто в лесу с товарищем — делить все поровну.
Сходили в избушку, пожевали хлеб, колбасу, согрелись чайком и снова послали собак рыскать по лесу. С обеда Куцый работал вяло, на гону взлаивал редко, словно ударял в большой надтреснутый колокол. Зато мой Фальстаф по-прежнему носился резво и звенел, будто забавлялся игрой в малые переговаривающиеся колокола. Затем Куцый стал отставать от моего гончака, а через некоторое время совсем замолк, затерялся где-то в дальних перелесках.
Ларионыч, смотрю, забеспокоился. Подошел и говорит:
— С Куцым что-то неладно. Никогда еще он не сходил с гона без причины. Стой тут, а я пройду по его следу.
И ушел. Вернулся старик с Куцым на руках. Нес, как ребенка, прижимая к груди.
— Опять из сил выбился? — спросил я.
— Все… Совсем… На своем посту мой гончак расстался с жизнью, — сказал старый охотник. Из глаз у него хлынули слезы, стекла очков сразу запотели и стали мутными.
Наша охота была прервана. Под скалой возле избушки Ларионыч разобрал кучу камней, положил в ямину своего пса, соорудил над ним нечто вроде обелиска, а на отвесном утесе углем жирно написал:
«Куцый, верный мой друг, гончак. Служил до последнего вздоха».
НАЙДА
— Папка, я собаку нашел!
В руках у меня черный щенок. Мну его, ощупываю. Он еще совсем маленький, мордастый, мягкий, шелковистый. Таращит на меня глаза. А глаза у него будто виноватые, маслянистые.
— Где ты его взял, Сергей? — спрашивает отец.
— На улице, у кинотеатра. Бежит за мной, ласкается.
— Ну, вот и отнеси туда. Хозяин, наверно, с ног сбился, ищет собачонку. Нехорошо брать то, что не твое.
— Да он, папка, беспризорный. За всеми гоняется, а никто его не возьмет, не пожалеет. Он голодный, покормить надо.
Отпуск у отца четырехнедельный. И я почти на целый месяц был разлучен со своей посыльной. Пришлось к Андрейке ходить самому.
Оказывается, и по боровой дичи Найда идет на пятерки. Отец говорит, что у нее верхнее чутье, ходит в поиске челноком, прекрасно облаивает глухарей.
Однажды среди дня Найда прибежала из лесу с запиской. Развернули бумажку, а там:
«Вышлите с Найдой патронов. Они в моем шкафу, в патронташе. Двадцать четыре штуки. Напал на тетеревиные выводки. Вернусь завтра. Привет из лесной избушки на Большой елани».
Собака доставила патроны по назначению. А вернувшись, отец сказал:
— Ну-с, Сергей Трофимович, придется вам расстаться со своей посыльной. Извольте ходить к Андрейке сами. Разминочка вам полезна. Своего легаша я со двора метелкой. А Найда будет моя.
Меня словно по затылку ударили.
Хватаюсь за соломинку:
— Она же, папа, непородистая.
— Всякое бывает, сынок!
Отца разве переспоришь. Так я лишился моей Найды. Из конуры она перекочевала в квартиру, на мягкую подстилку. Собаке хорошо. А мне-то каково?
Прошло два года. Теперь я не обижаюсь, что папа отобрал у меня собаку. И вот почему. Недавно Найда прибежала из лесу одна. Принесла сигнал бедствия. Отец, видимо превозмогая боль, нацарапал на лоскутке бумаги:
«Сломал ногу. Потерял много крови. Нахожусь у Серебряного ключа под горой Медвежьей».
И вот мы с Найдой каждый день ходим в больницу за город. Шагаем рядом. Я налегке, а собака несет хозяйственную сумку с гостинцами для отца.
ХИТРЫЙ ЗАЯЦ
Я давно мечтаю о гончей собаке. А пока что хожу на зайцев без помощника. Одному-то очень плохо. Про зайца говорят, дескать, он трус. Это неверно. Зря ему такую характеристику дают. Трусы часто гибнут из-за своей трусости, с перепугу, очертя голову кидаются из огня да в полымя. Заяц, особенно беляк, не таков. Вот послушайте-ка.
В этом году долго не было снега. Были крепкие заморозки, густые инеи, толстым слоем покрывавшие тротуары и крыши домов, деревья и травы, а снег все не выпадал. Зайцы, как пришел срок, сменили свою летнюю одежонку на зимнюю. Туго им стало в наших лесах. Куда ни глянь, ель да сосна, а береза встречается редко. Кругом черно и желто. Зайцы на этом фоне как бельмо. Сколько ни прячься, ни маскируйся — все равно отовсюду видно.
В воскресный день взял я ружье и пошел в лес. Думаю, теперь отыскать зайчишку легко. Забрел в густые кустарники, в мелкие ельники. Где, как не здесь, искать добычу. Хожу, зорко посматриваю вперед, по сторонам. Жду, вот-вот набреду на беляка. Лежат они в такую пору ой крепко! Иной раз подпустят, что хоть руками хватай. Ну, брожу так-то. В лесу благодать. Солнышко пригревает, серебрит вершинки деревьев, а в тени на пожухлых травах лежит иней. От этого травы кажутся жесткими, шершавыми. Воздух чист, прохладен, ядрен. Поведешь рукой — он будто так и льнет к ней. Дышишь не надышишься.
Обошел так одну мохнатую горку, другую. И хоть бы где-нибудь помаячил зайчишка! В одном месте под кустом (обрадовался было) — ага, что-то белеет! Встрепенулся, курки взвел. Иду на цыпочках, голову в плечи втянул. Уже предвкушаю добычу: сейчас подойду, нацелюсь — и бабахну. Зайцы в это время не скажешь что жирные, но мясистые. Подошел на выстрел. Вгляделся, а там, тьфу, клочок газеты!
Под вечер возвращался домой пустой, раздосадованный. Сколько леса исходил, а толк какой? Чтобы не колесить по дороге, проложенной в объезд совхозных полей, решил идти напрямик по зяби. На бугорке, открытом всем ветрам, смотрю, то тут, то там лежат камни: не то известняк, не то белый мрамор. У нас на Урале это обычное явление. Ружье у меня на плече, а мысли давно уже дома. Изрядно устал, проголодался.
Немножко не дошел до бугорка — некоторые камни, вот тебе на́, ожили! Поднялись из борозд — и ходу к ближайшему леску, словно челноки ныряют на черных волнах.
Вот так косые! Ловко они обманули меня. Не успел даже ружье вскинуть.
Через несколько дней наконец-то небо нахмурилось и выпал снег. Пушистый, мягкий. И будто теплый. Снова собрался в лес. Иду неслышно, точно по ковру. Теперь-то, соображаю, зайчишки от меня никуда не денутся. Напасть бы только на след. А там найду, выслежу добычу. Опять же шагаю в горки, в ельники. Деревца-подростки стоят в темных синеватых шубках до пят, в белых шапках, воротниках и варежках. На еланьках, на просеках, на немятом снегу все расписано: где мышь проложила двойную строчку, где рябчик наставил крестики, где снегирь краснозобый раскрошил зернышки ягод шиповника.
А вот и заячий след. Ночью беляк жировал в болотце под горой, а на рассвете отправился на лежку. След еще свежий, ясный, на продолговатых оттисках лапок даже заметны углубления от коготков. Заяц не спешил. Легонько трусил, часто садился, оглядывался, прислушивался и прыгал дальше. На горе среди ельников — стелющиеся липняки, колодник. Там и лежка должна быть.
Оно так и оказалось. Перед тем как залечь, заяц попетлял, нарисовал такой лабиринт из следов, что никак в нем не разберешься. Но меня, зайчатника, с толку не собьешь. Сделал большой круг и нашел, где заяц покинул лабиринт. Он дал такой прыжок в сторону, что даже не устоял на ногах, упал, перевернулся, а оправившись от ушиба, прямым ходом пошел на лежку.
Лежал он в кроне старой ели, поверженной грозой. Забрался под ветки, вырыл ямку и притих. Спит, а уши насторожил, закинул их на спину. Я неслышно подошел вплотную, почти не дышу, до предела напрягаю зрение. И только начал подымать ружье, он как стриганет из своего укрытия — и сразу за кучу хвороста, за деревья, за колодины.
Эх, елки-метелки! Проворонил косого.
И опять пошел по следу. И что вы думаете, испугался он, удрал куда глаза глядят? Ничуть не бывало. Отбежал немного и сидит, слушает, глядит, где я. Только начну приближаться к нему на выстрел, он снова отбежит подальше и снова навострит глаза и уши. Все время держит меня на виду и не убегает. Ну и хитер!
Шел я за ним так, шел. Километра полтора, наверно, вел он меня, дурачил. Терпение мое лопнуло. Разозлился и трахнул в него картечью. Знаю, что не долетит, не достанет, а все же пусть чувствует, что я с ним церемониться не стану.
После выстрела косыга исчез. Прошел еще сколько-то по его следу. Гляжу — начал улепетывать от меня во все лопатки, нигде даже не присел.
— Давно бы так! — говорю.
Сажусь на валежину. Думаю, пускай уйдет подальше, успокоится, потом где-нибудь снова заляжет, а на лежке-то его авось пришью зарядом.
Просидел с час. Отдохнул. Полюбовался первым снежком, покрывшим ели и пихты, точно ватой, а голые осинки и липнячок — стеклянными бусами. Поел ягод рябины, прихваченных морозом, ставших кисло-сладкими, и тронулся в путь, за беляком.
Сначала убегал он без оглядки, а затем сбавил галоп и перешел на рысцу. Снова изредка сидел, прислушивался и уже спокойный уходил дальше, огибая гору.
След привел в болотце, где ночью заяц кормился, а затем вывел на мой след, по которому я уже шел к лежке на горе. Выходит, круг замкнулся. Надо думать, что беляк где-то снова залег. И лежит, чуткий, настороженный. Как бы опять не прозевать.
А заяц шел по проторенной тропинке без задержек, миновал наслеженный лабиринт, лежку под сваленной елью, валежину, на которой я сидел и отдыхал. Так что же получается, мне снова идти за ним и делать круг? Докуда же, как собаке, гоняться за косым?
Плюхаюсь на валежину. И только тут замечаю, что сильно вспотел. Снял шапку, а подкладка у нее мокрая, хоть выжимай. Мокро и на плечах под стеганой фуфайкой. Сижу, а от меня идет пар, как от раскрытого котла над огнем.
Ну и косыга, как он меня упарил!
Сижу так-то, поглядываю вокруг. И лес будто не тот, стоит мрачный, почерневший, голые осинки и липки выглядят зябкими, сиротливыми. И небо над головой, над лесом какое-то грязно-серое, низкое. Снег под рябинкой, увешанной гроздьями ягод, кажется розовато-бледным, тусклым. Словом, невесело!
Осенью отряд геологов возвращался домой. Долгие скитания в лесном крае закончились. Составлена схема месторождения. Следующий сезон они проведут в другом месте.
Оборудование и вещи были давно погружены в вертолет, и летчик торопил с отлетом. Погода на глазах портилась. В вершинах деревьев загудел ветер, распахивая кроны. Стрелка барометра резко опускалась. С базы передавали о надвигающейся грозе. Низкие облака зацепились за горбатые сопки, наливаясь синевой.
«Собака у меня в лесу осталась. Ушла по утру и не вернулась. Хорошая собачка, толковая. Наверное, увлеклась запахами какого-нибудь зверька. Жалко бросать, второй сезон с нами, ведь погибнет в тайге», — говорил начальник экспедиции.
«Не могу больше ждать», — кричал летчик сквозь рев мотора. Напор тугих струй воздуха стелил траву, кудрявил кусты. Вертолет оторвался от земли, и уже внизу тайга несется. Куда не бросишь взгляд — один бескрайний лес, да речушки голубыми нитями петляют.
Она вернулась в брошенный лагерь к вечеру. Это была молодая, сильная, рослая собака, помесь лайки и дворового пса. От матери унаследовала лучшие качества промысловой собаки, а отец передал ей отвагу и бесстрашие.
Людей не было. Собака понюхала открытую непочатую банку тушенки, раскисшую от влаги кучку сухарей. Это все, что мог сделать для нее повар экспедиции.
Природа буйствовала. Ветер гнал в тускло-сером небе обесформленные тучи. Гром и молнии разрезали небосвод. Вспышки метались в чреве неба беспрерывно, зловеще и угрюмо. Плотный поток воды низвергался сверху водопадом.
Прошло несколько дней. Дождь не переставал полоскать тайгу. Устав сидеть на одном месте в ожидании геологов, да и голод напоминал о себе, она отбежала от лагеря и, задавив бурундука, вернулась назад. На поляне было все так же безлюдно.
Поняв, наконец, что люди бросили ее и уже не вернуться, собака подняла голову к серому небу и протяжно тоскливо завыла. Звериной тропой побрела в глубь леса.
Давние друзья Владимир и Филарет заготавливали на зиму рыбу. Ботали, загоняя шестами рыбу в сеть по ямам, или сплавлялись с крестовиной под берегом реки. Попадался хариус, ленок и сорога. Улов был неплохой. Засолили несколько ведер хариуса, два десятка ленков. Сорогу, считавшуюся сорной рыбой, не выбрасывали. Сгодится для корма скота — зима длинная.
Пристали к берегу, разожгли костер и поставили чайник. Вечерело. Первые сумерки легли на землю.
В это время откуда-то из леса появилась собака. Затрещали кусты, и на берег вывалилась она, черной окраски, сильно худая, с впалыми боками. Высокая в холке, шерсть скаталась и колтунами висела по бокам. Однако при внимательном взгляде в собаке угадывалась лайка. Уши торчком, хвост закручен в кольцо, правда, несколько вяловат и свален на одну сторону.
Доверчиво, виляя хвостом, подошла к костру. Кусок хлеба проглотила мгновенно, поймав его в воздухе, и не жуя. Торопясь, съела брошенную вареную рыбу вместе с костями.
«Ну, ты милая проголодалась», — заметил Владимир.
Стали гадать, откуда она взялась. Места глухие, жилья рядом нет. Впрочем, в нескольких километрах вверх по реке стояла заброшенная деревушка, десяток покосившихся домов. «Может все же оттуда», — рассуждал Филарет.
Отдохнув, решили проплыть с сетью под противоположным берегом. Река в этом месте шириной шестьдесят метров. Оттолкнули от берега лодку. Собака бросилась за ними и переплыла реку. Ловилось плохо. Подняли сеть, завели мотор, и лодка понеслась вверх по реке над водной гладью. Клокот мотора и шипение водяных струй, обтекающих борта судна, нарушали тишину, опустившуюся на вечернюю реку.
Собака какое-то время бежала за ними, но отстала, не справившись на длинном плесе с мощью мотора. Осталась позади деревенька, в ней не было ни души. Пристали к берегу, в пяти километрах выше нее. Распустили сеть и начали сплав. И тут снова появилась собака. Она неслась по берегу большими прыжками, стремительно и быстро. Однако, было заметно, как ей тяжело. Язык выпал из пасти и болтался наружу, голова низко опущена. Увидев лодку, остановилась, дождалась, когда мы поравняемся и, не спуская с нас глаз, пошла по берегу вслед за лодкой. Показалось, что взгляд собаки был укоризненный.
Ночью спали у костра. Собака лежала рядом и не отходила ни на шаг. Она сразу же выбрала Владимира. Смотрела на него внимательно грустными глазами. Будто приглядывалась, примерялась к человеку. Он был ласков, кормил и о чем-то с ней разговаривал.
По утру, перебрав сети, решили тронуться в обратный путь. До поселка было восемьдесят километров.
Владимир, бывший школьный учитель, значился в охотобществе сезонным охотником. Его участок был небольшим, в пятнадцати километрах от дома, с крохотной избушкой-заимкой на вершине сопки. Внизу, сверкая кристально чистой водой, текла зажатая хребтами стремительная речка. Участок так себе, много гари, но он привык к этому месту. Промысел скорее для души, нежели ради заработка. Годы напоминали о себе, только он не бросал милое душе занятие. Присмотревшись к собаке, решил забрать с собой и попробовать на охоте. Пропадет от голода или волки съедят. Зима не за горами.
Стали собираться к отплытию, укладывать вещи. Собака заволновалась и отчаянно полезла в лодку. Сорвалась в воду. Вновь устремилась в посудину. Наконец улеглась в носу и вдруг заулыбалась почти по-человечески. «Вот и ладно», — подумал Владимир.
Застучал мотор, лес расступился, пропуская рыболовов.
Над именем долго не думали. Раз нашлась, значит Найда. Другие собаки, что были у Владимира, сразу же признали Найду. Она оказалась с характером. Даже цепной пес Пират: рыжий, мясистый, драчун известный — и тот стал относиться к ней с почтением, после того, как Найда рыкнула на него, за назойливое приставание. Оскалила белозубые клыки. Она быстро отъелась, шерсть разгладилась и заблестела, а впалые бока округлились. От нее веяло силой, энергией.
Опыт предков и лесная жизнь превратили Найду в сообразительное и преданное человеку существо. В памяти остались встречи с таежными обитателями, порой весьма опасные. Сохранились отметины на теле от копыт оленя, к которому по неопытности подошла сзади, и разорванная холка от когтей молодой рыси долго заживала. Чудом тогда спаслась. Комары и мошка донимали неимоверно, разъедая ноздри и глаза. Приходилось прятаться от гнуса, зарываться в толстую подушку мха. Много чему научила таежная глушь.
Пришло время собираться на промысел. Владимир уходил в тайгу ненадолго, на несколько недель. Взял с собой проверенного пса Бурана и Найду. Старой тропой, тянувшейся по оголовью сопок, через сутки был в своем зимовье. Лесная избушка, осевшая на венец в землю, дорога сердцу. Рубил жилище из лиственницы еще совсем молодым. Рядом журчит родниковый ключик. Вода в нем ледяная даже в знойные дни.
Собаки разбрелись, нюхали, осматривали окрестность.
Лес стоял разноцветный, по-осеннему прохладный и светлый. Не видно летней пышности деревьев, листья опадали, хвоя редела. Ночью над тайгою пронесся ураган. Повалил сухостой, расщепил старую, кряжистую сосну, которая доживала свой век, прислонившись к молодому кедру. К утру затихло, и пока медленно и не спеша, вставало солнце, стеклянная трава под ледяной корочкой ежилась от холода.
С утра, съев свою похлебку, собаки нетерпеливо рванулись в тайгу. Недалеко раздался звонкий и заливистый голос Найды. Она лаяла на белку. Буран крутился рядом, тоже басовито налаивал. После выстрела он кинулся к падавшему зверьку, но Найда взвизгнула и ударила его по загривку клыками, добавив лапой по спине. Буран отскочил в сторону, и не заворчал, дав понять, что роль лидера уступает.
Охота началась. Найда металась по кустам, валежнику. Искала мягколапых со страстью, с какой-то неистовостью. Как кошка была готова заскочить на дерево за зверьком. После выстрела неслась дальше. Ее звонкий голос будоражил тайгу. С ходу добыли пять белок и соболя. Обегали сопку вдоль и поперек, и к вечеру человек и собаки, едва поев, завалились без задних ног и заснули, словно умерли.
Утром следующего дня Найда загнала соболя под валежнину. Соболь сидел где-то в глубине корневища и уркал. Найда взвизгивала от страсти, судорожно скребла, рвала когтями землю, вырыв целую нору. Морда у нее была вся в земле и поранена, видимо соболь успел цапнуть. Неожиданно соболек выскочил с другой стороны коряги и взлетел на лиственницу. Там его и застал выстрел. Падающего зверька, Найда поймала на лету и бросила на землю, охраняя его от Бурана, который тоже выражал азартную злость.
В другой раз белка на глазах у Владимира заскочила на низкий молодой кедр, и Найда, преследуя его, как верхолаз, взлетела на двухметровую высоту и, запутавшись в густых ветках, рухнула прямо на Бурана. Тот завизжал и отскочил. Такая охота для него была в диковину. Белка, перепрыгнув на сосну, затаилась, но была тут же обнаружена и стала очередной добычей.
Вечером Владимир обрабатывал шкурки и натягивал их на деревянные правилки для придания формы. Каждый новый день приносил хорошую добычу. С Найдой пришла невероятная удача.
Выпавший снег озарил тайгу. Лес светился белоснежными березами, осинками и свежим снегом. Лучи солнца пробились между сосенками, и все вокруг заблестело, заискрилось, заиграло.
Домой Владимир вернулся в хорошем настроении. Зимой он еще пару раз посетил зимовье. Ловил петлями зайцев, ставил на них пасти.
Когда весеннее солнце пробудило тайгу и освободило от снега, надумал подправить зимовушку. Летом гнус не даст. Заметил, в щели между бревен задувает холод. Найда увязалась за ним. За зиму она окрепла окончательно. Рослая, сильная, шерсть густая, с гордо изогнутой шеей.
Попав в лес, Найда стала носиться из стороны в сторону, вынюхивая, высматривая. Движения скоординированные, легкие и свободные. Охотничья страсть и запахи тайги снова будоражили ее. Вот уже заливается где-то на сопке.
Мха, которым Владимир конопатил стену, не хватило. Он направился за ним в сумрачный пихтач, который рос невдалеке. Сучья деревьев были увешаны гирляндами мха-бородача, а стволы покрыты лишайником. Когда добирал мешок густой, пористой массы, что-то тяжелое навалилось на него сзади. Дыхание перехватило. Медведь подмял его под себя. Тяжелый, зловонный запах из пасти хищника ударил в лицо. Огромная красная пасть широко раскрыта.
Смерть была неминуема и рядом. Холод охватил с затылка до ступней. Ум боролся с одной только мыслью — выбраться из-под зверя. «Нет, все же не вывернуться. Конец»,- пронеслось в голове.
Вдруг страшный, яростный рев потряс тайгу. Он был дик и жуток. От этого рыка заложило уши. На мгновенье медведь оставил человека без внимания. Владимир, напряг все свои силы. Резко, до хруста в суставах, дернулся в бок и выскользнул из-под туши, Откатился в сторону.
На холке крупного бурого медведя висела Найда и молча рвала зверю спину. Медведь выл от боли и ярости, пытался сбросить врага, тряс лобастой головой из стороны в сторону, совершал молниеносные движения телом, но все бесполезно. Чем энергичнее зверь пытался избавиться от собаки, тем крепче у нее сжимались челюсти.
Владимир бросился в зимовье за ружьем и вот уже держит на мушке зверя, но стрелять боится, может задеть собаку. Зверь и Найда схлестнулись в ожесточенной, смертельной схватке. Медведь завалился на землю, пытаясь раздавить наездницу, и лапой успел зацепить собаку. Найда отлетела в сторону, прямо в ствол дерева.
Занемевший от ожидания и напряжения палец повел спусковой крючок. Выстрел, еще один. Медведь затих темным валуном.
Найда лежала пластом рядом с неестественно вывернутой, сломанной лапой и разорванным боком. Владимир склонился над ней — жизнь собаки угасала. Глаза затухали, дыхание останавливалось. И показалось ему в последнем затуманенном уходящем взгляде: «Мы с тобой в расчете».
Подавленный несчастием, Владимир медленно осел на землю, опустив в миг отяжелевшие руки на колени. Смятение и отчаяние охватило его. Тело, помятое медведем, корежило, шея задубела, а голову разламывало. Хватал воздух открытым ртом, и лес качался перед глазами.
Похоронил Найду под кустом душистой черемухи, где она любила лежать, зарывшись в листву.
Шкуру медведя забросил на чердак зимовья с глаз долой, и там она со временем сгнила.
Другой такой собаки у него уже никогда не было, и он знал, что больше не будет.
Геннадий Горбунов
Назад к содержанию.
Она боялась подойти ближе. Да и зачем? Всё равно все
приехавшие пассажиры пройдут мимо неё. А это… это огромное, железное, чёрное
чудовище с огромными круглыми светящимися глазами наводило на неё ужас.
Особенно когда выпускало пар из ноздрей и с лязгом трогалось с места, издавая
пронзительный гудок. Лучше быть подальше и настороже.
Был холодный, осенний вечер с моросящим дождём и все
пассажиры были тепло одеты. А она …мокрая, продрогшая, голодная застыла в
ожидании в сторонке. Да и дежурный Ерофей отгонял её от вокзала. А она каждый
вечер приходила к вокзалу. И ждала. Даже запах еды, шедший через форточку
большого, призывно освещённого окна ресторана не соблазнял её. Она лишь изредка
на мгновение с тоской смотрела на окно, сглатывая слюну, и снова вглядывалась в
пассажиров.
Они познакомились случайно. Девочка приехала на летний
отдых с мамой и бабушкой. Они снимали дачу в их деревне. Уже на второй день,
когда они пошли на речку к купальне, они встретились там. Недалеко от купальни
деревенские мальчишки прыгали с обрыва в воду. Она пришла вместе с ними и,
когда увидела подошедших дам с зонтиками от солнца, то с лаем бросилась к ним.
Но вдруг из-за полной дамы выбежала маленькая девочка и смело подошла к ней.
— Полюшка, осторожно, она может тебя укусить! Отойди
от собаки!
— Нет, она хорошая и не кусачая. Правда, ты хорошая?
И девочка погладила собаку по голове. Та бы и хотела
укусить девочку, так для порядка, но она была такая маленькая, красивая, от неё
вкусно пахло, и она так ласково погладила её, что собака радостно взвизгнула и
завиляла хвостом.
— Ой, какая хорошенькая. Как тебя зовут? Мама, она не
знает как её зовут. Давай я буду звать тебя Найда.
— Полюшка, иди сюда, под ракиту.
Девочка побежала к маме, а собака побежала …за ней.
— Мама, смотри, она за мной пришла. Можно я ей дам
чего-нибудь покушать?
— Можно, только не балуй её.
Девочка достала из корзинки бутерброд с ветчиной и
дала собаке.
Бог мой, что это было? Собака никогда не ела таких
вкусностей. Она даже не стала жевать бутерброд, а просто проглотила его
целиком. Облизнула морду несколько раз и стала повизгивать, зайдя то с одной
стороны, то с другой и смотря девочке прямо в глаза. Потом лизнула ручку,
которой девочка брала бутерброд.
— Ты ещё хочешь?
Собака радостно взвизгнула и, не сводя глаз с девочки,
ещё сильнее завиляла хвостом. Девочка ещё дала один бутерброд. И снова собака
проглотила его не жуя.
— Бедненькая, ты наверно голодная.
Собака подтвердила это своим скулением. Вот так, пока
мама плескалась в купальне, а бабушка увлечённо читала книжку, девочка скормила
собаке все бутерброды.
Подошли деревенские мальчишки.
— Чернушка, пошли домой.
Но собака повернулась к ним, вильнула хвостом, и снова
села перед девочкой.
— Это не Чернушка, это Найда и она моя.
— Ещё чего! Она деда Серафима.
— А вот и нет! Моя!
— Чернушка, ко мне! Домой!
Но Чернушка-Найда ещё ближе пересела к девочке. И
мальчишки ушли без неё. А она потом играла с девочкой, бегала за брошенной
палкой, радостно лая, и проводила девочку с мамой и бабушкой до их дачи. Но в
дом её не пустили, и она час лежала за забором, прислушиваясь к звукам,
доносившимся из дома. Потом ушла к своему дому на краю деревни, к деду
Серафиму. А утром снова прибежала к даче девочки, и сопровождала их везде, куда
они ходили. А они за это прикармливали её. И так шло день за днём и, казалось,
безмятежному счастью никогда не закончится. Но в конце лета приехал папа Полины
на тарантасе и они, погрузившись в него, поехали на вокзал. А Найда бежала за
ними два километра, ещё не понимая, что в последний раз видит свою любимицу. На
вокзале девочка обняла в последний раз Найду и расплакалась.
— Я приеду ещё, обещаю. Ты только жди меня.
И Найда поняла, заскулила горестно и лизнула мокрое от
слёз лицо девочки. Потом прибыло это страшное чудовище со светящимися глазами,
Найда испугалась и убежала.
А потом Найда стала каждый вечер прибегать на вокзал и
ждать девочку. Она ведь обещала вернуться. К собаке уже привыкли и иногда из
окна кухни ресторана кидали кость или кусок хлеба. Только дежурный Ерофей
отгонял её от вокзала. Не положено собакам тут находиться!
Вот и сегодня она прибежала. Погода отвратительная.
Хороший хозяин собаку на улицу не выпустит. Даа.. То хороший. А где он? Из-за
пара было плохо видно кто идёт, и Найда с напряжением вглядывалась в проходящих
пассажиров до боли в глазах. Она ждала, и ей никак нельзя было пропустить …свою
хозяйку, которая так искренне её любила. Но вот прибывшие пассажиры прошли. А
её снова нет. Нет её. Не приехала. Дежурный позвонил в колокол. Найда от
неожиданности вздрогнула. А тут чудовище зашипело, пар стал вырываться из
ноздрей, раздался резкий гудок и Найда снова вздрогнула. Потом чудовище с
лязгом дёрнулось и шипя паром и клацая на стыках рельс колёсами, поехало. Найда
испугалась и, поджав хвост, отбежала далеко в сторону.
Бежать обратно домой в деревню не хотелось, и Найда
забралась в дровяной сарай при вокзале. Нашла сухое место и, свернулась
колечком, чтобы согреться, но ещё долго дрожала. Вспомнилось тёплое лето,
Полина, вкусные бутерброды… Она вздохнула и закрыла глаза, пытаясь уснуть. Не
приехала, а обещала… Её тело вздрагивало и она поскуливала во сне.
Что ей снилось, я не знаю. Ведь у неё своя, собачья
жизнь.
Алексей Балуев (24.02.2020)
(Рассказ написан на картину «Вокзал», С.Н. Соловьёв)