Волос долог да ум короток из какой сказки

Жил-был царь, у него был один сын. Когда царевич был мал, то мамки и няньки его прибаюкивали:

— Баю-баю, Иван-царевич! Вырастешь большой, найдешь себе невесту: за тридевять земель, в тридесятом государстве сидит в башне Василиса Кирбитьевна — из косточки в косточку мозжечок переливается. Минуло царевичу пятнадцать лет, стал у отца проситься поехать поискать свою невесту.

— Куда ты поедешь? Ты еще слишком мал!

— Нет, батюшка! Когда я мал был, мамки и няньки меня прибаюкивали и сказывали, где живет моя невеста; а теперь я поеду ее разыскивать.

Отец благословил его и дал знать по всем государствам, что сын его Иван-царевич поехал за невестою. Вот приезжает царевич в один город, отдал убрать свою лошадь, а сам пошел по улицам погулять. Идет и видит — на площади человека кнутом наказывают.

— За что, — спрашивает, — вы его кнутом бьете?

— А за то, — говорят, — что задолжал он одному именитому купцу десять тысяч да в срок не выплатил; а кто его выкупит, у того Кощей Бессмертный жену унесет.

— Вот царевич подумал-подумал и прочь пошел. Подгулял по городу, выходит опять на площадь, а того человека все бьют; жалко стало Ивану-царевичу, и решился он его выкупить. «У меня, — думает, — жены нету; отнять у меня некого».

Заплатил десять тысяч и пошел домой; вдруг бежит за ним тот самый человек, которого он выкупил, и кричит ему:

— Спасибо, Иван-царевич! Если б ты меня не выкупил, ввек бы не достал своей невесты. А теперь я помогу; купи мне скорее лошадь и седло!

Царевич купил ему и лошадь и седло и спрашивает:

— А как твое имя?

— Меня зовут Булат-молодец. Сели они на коней и поехали в путь-дорогу; как только приехали в тридесятое государство, говорит Булат-молодец:

— Ну, Иван-царевич, прикажи купить да нажарить кур, уток, гусей — чтоб всего было довольно! А я пойду твою невесту доставать. Да смотри: всякий раз, как я забегу к тебе, ты режь у любой птицы правое крылышко и подавай на тарелочке.

Пошел Булат-молодец прямо к высокой башне, где сидела Василиса Кирбитьевна; бросил полегоньку камушком и сломил у башни золоченый верх.

Прибегает к Ивану-царевичу, говорит ему:

— Что ты спишь? Подавай курицу.

Тот отрезал правое крылышко и подал на тарелочке. Булат-молодец взял тарелочку, побежал к башне и закричал:

— Здравствуйте, Василиса Кирбитьевна! Иван-царевич приказал кланяться и просил меня отдать вам эту курочку.

Она испугалась, сидит — ничего не говорит; а он сам за нее отвечает:

— Здравствуй, Булат-молодец! Здоров ли Иван-царевич? — Слава Богу здоров!..

Прибегает Булат-молодец к Ивану-царевичу.

— Что сидишь? — говорит. — Подавай утку. Тот отрезал правое крылышко, подал на тарелочке. Булат взял тарелочку и понес к башне.

— Здравствуйте, Василиса Кирбитьевна! Иван-царевич приказал кланяться и прислал вам эту уточку. Она сидит — ничего не говорит; а он сам за нее отвечает:

— Здравствуй, Булат-молодец! Здоров ли царевич?

— Слава Богу, здоров!

Прибегает Булат-молодец домой и опять говорит Ивану-царевичу:

— Что сидишь? Подавай гуся. Тот отрезал правое крылышко, положил на тарелочку и подал ему. Булат-молодец взял и понес к башне:

— Здравствуйте, Василиса Кирбитьевна! Иван-царевич приказал кланяться и прислал вам гуся. Булат-молодец хватает девицу за правую руку; вывел ее из башни, посадил к Ивану-царевичу на лошадь, и поскакали они, добрые молодцы, с душой красной девицей во всю конскую прыть. Поутру встает-просыпается царь Кирбит, видит, что у башни верх сломан, а дочь его похищена, сильно разгневался и приказал послать погоню по всем путям дорогам.

Много ли, мало ли ехали наши витязи — Булат-молодец снял со своей руки перстень, спрятал его и говорит:

— Поезжай, Иван-царевич, а я назад ворочусь, поищу перстень.

Василиса Кирбитьевна начала его упрашивать:

— Не оставляй нас, Булат-молодец! Хочешь, я тебе свой перстень подарю?

Он отвечает:

— Никак нельзя, Василиса Кирбитьевна! Моему перстню цены нет — мне его дала родная матушка; как давала — приговаривала: носи — не теряй, мать не забывай!

Поскакал Булат-молодец назад и повстречал на дороге погоню; он тотчас всех перебил, оставил только единого человека, чтоб было кому царя повестить, а сам поспешил нагнать Ивана-царевича. Много ли, мало ли они ехали — Булат-молодец запрятал свой платок и говорит:

— Ах, Иван-царевич, я платок потерял; поезжайте вы путем-дорогою, я вас скоро опять нагоню.

Повернул назад, отъехал несколько верст и повстречал погоню вдвое больше; перебил всех и вернулся к Ивану-царевичу.

Тот спрашивает:

— Нашел ли платок?

— Нашел.

Настигла их темная ночь; раскинули они шатер, Булат-молодец лег спать, а Ивана-царевича на караул поставил и говорит ему:

— Каков случай — разбуди меня!

Тот стоял, стоял, утомился, начал клонить его сон, он присел у шатра и заснул.

Откуда ни взялся Кощей Бессмертный — унес Василису Кирбитьевну.

На заре очнулся Иван-царевич; видит, что нет его невесты, и горько заплакал. Просыпается и Булат-молодец, спрашивает его:

— О чем плачешь?

— Как мне не плакать? Кто-то унес Василису Кирбитьевну.

— Я же тебе говорил — стой на карауле! Это дело Кощея Бессмертного; поедем искать.

Долго-долго они ехали, смотрят — два пастуха стадо пасут.

— Чье это стадо?

Пастухи отвечают:

— Кощея Бессмертного.

Булат-молодец и Иван-царевич расспросили пастухов: далеко ль Кощей живет, как туда проехать, когда они со стадом домой ворочаются и куда его запирают? Потом слезли с лошадей, уговорились с пастухами, нарядились в их платье и погнали стадо домой; пригнали и стали у ворот.

У Ивана-царевича был на руке золотой перстень — Василиса Кирбитьевна ему подарила; а у Василисы Кирбитьевны была коза — молоком от той козы она и утром и вечером умывалась. Прибежала девушка с чашкою, подоила козу и несет молоко; а Булат-молодец взял у царевича перстень и бросил в чашку.

— Э, голубчики, — говорит девушка, — вы озорничать стали!

Приходит к Василисе Кирбитьевне и жалуется:

— Ноныче пастухи над нами насмехаются, бросили в молоко перстень!

Та отвечает:

— Оставь молоко, я сама процежу.

Стала цедить, увидала свой перстень и велела послать к себе пастухов.

Пастухи пришли.

— Здравствуйте, Василиса Кирбитьевна! — говорит Булат-молодец.

— Здравствуй, Булат-молодец! Здравствуй, царевич! Как вас Бог сюда занес?

— За тобой, Василиса Кирбитьевна, приехали; нигде Кощей от нас не скроется: хоть на дне моря — и то отыщем!

Она их за стол усадила, всякими яствами накормила и сладко напоила.

Говорит ей Булат-молодец:

— Как приедет Кощей с охоты, расспроси, Василиса Кирбитьевна, где его смерть. А теперь не худо нам спрятаться.

Только гости успели спрятаться, прилетает с охоты Кощей Бессмертный.

— Фу-фу! — говорит. — Прежде русского духу слыхом было не слыхать, видом не видать, а нониче русский дух воочию является, в уста бросается. Отвечает ему Василиса Кирбитьевна:

— Сам ты по Руси налетался, русского духу нахватался, так он тебе и здесь чудится!

Кощей пообедал и лег отдыхать; пришла к нему Василиса Кирбитьевна, стала спрашивать:

— Насилу дождалась тебя; уж не чаяла в живых увидать — думала, что тебя лютые звери съели!

Кощей засмеялся:

— Эх, ты! Волос долог, да ум короток; разве могут меня лютые звери съесть?

— Да где ж твоя смерть?

— Смерть моя в голике, под порогом валяется. Улетел Кощей, Василиса Кирбитьевна побежала к Ивану-царевичу. Спрашивает ее Булат-молодец:

— Ну, где смерть Кощеева?

— В голике под порогом валяется.

— Нет! Надо расспросить его получше. Василиса Кирбитьевна тотчас придумала: взяла голик, вызолотила, разными лентами украсила и положила на стол.

Вот прилетел Кощей Бессмертный, увидал на столе вызолоченный голик и спрашивает, зачем это.

— Как же можно, — отвечала Василиса Кирбитьевна, — чтоб твоя смерть под порогом валялась; пусть лучше на столе лежит!

— Ха-ха-ха! Волос длинен, да ум короток; разве здесь моя смерть?

— А где же?

— Моя смерть в козле запрятана.

Василиса Кирбитьевна, как только Кощей на охоту уехал, взяла убрала козла лентами да бубенчиками, а рога ему вызолотила.

Кощей увидал, опять рассмеялся:

— Волос длинен, да ум короток; моя смерть далече: на море на океане есть остров, на том острове дуб стоит, под дубом сундук зарыт, в сундуке — заяц, в зайце — утка, в утке — яйцо, а в яйце — моя смерть!

Сказал и улетел. Василиса Кирбитьевна пересказала все это Булату-молодцу да Ивану-царевичу; они взяли с собой запасу и пошли отыскивать Кощееву смерть.

Долго ли, коротко ли шли, запас весь приели и начали голодать. Попадается им собака со щенятами.

— Я ее убью, — говорит Булат-молодец, — нам есть больше нечего.

— Не бей меня, — просит собака, — не делай моих деток сиротами; я тебе сама пригожусь!

— Ну, Бог с тобой!

Идут дальше — сидит на дубу орел с орлятами. Говорит Булат-молодец:

— Я убью орла.

Отвечает орел:

— Не бей меня, не делай моих деток сиротами; я тебе сам пригожусь!

— Так и быть, живи на здоровье!

Подходят к океан-морю широкому; на берегу рак ползет. Говорит Булат-молодец:

— Я его пришибу. А рак:

— Не бей меня, добрый молодец! Во мне корысти не много, хоть съешь — сыт не будешь. Придет время — я сам тебе пригожусь!

— Ну, ползи с Богом! — сказал Булат-молодец. Он посмотрел на море, увидал рыбака в лодке и крикнул:

— Причаливай к берегу!

Рыбак подал лодку. Иван-царевич да Булат-молодец сели и поехали к острову; добрались до острова и пошли к дубу.

Булат-молодец ухватил дуб могучими руками и с корнем вырвал; достал из-под дуба сундук, открыл его — из сундука заяц выскочил и побежал что есть духу.

— Ах, — вымолвил Иван-царевич, — если б на эту пору да собака была, она б зайца поймала!

Глядь — а собака уж тащит зайца. Булат-молодец взял его да разорвал — из зайца вылетела утка и высоко поднялась в поднебесье.

— Ах, ты, вымолвил Иван-царевич, — если б на эту пору да орел был, он бы утку поймал!

А орел уж несет утку. Булат-молодец разорвал утку — из утки выкатилось яйцо и упало в море.

— Ах, — сказал царевич, — если б рак его вытащил!

А рак уж ползет, яйцо тащит. Взяли они яйцо, приехали к Кощею Бессмертному, ударили его тем яйцом в лоб — он тотчас растянулся и умер.

Брал Иван-царевич Василису Кирбитьевну, и поехали в дорогу.

Ехали, ехали, настигла их темная ночь; раскинули шатер, Василиса Кирбитьевна спать легла. Говорит Булат-молодец:

— Ложись и ты, царевич, а я буду на часах стоять. В глухую полночь прилетели двенадцать голубиц, ударились крыло в крыло, и сделалось двенадцать девиц:

— Ну, Булат-молодец да Иван-царевич, убили вы нашего брата Кощея Бессмертного, увезли нашу невестушку Василису Кирбитьевну, не будет и вам добра: как приедет Иван-царевич домой, велит вывести свою собачку любимую; она вырвется у псаря и разорвет царевича на мелкие части. А кто это слышит да ему скажет, тот по колена будет каменный!

Поутру Булат-молодец разбудил царевича и Василису Кирбитьевну, собрались и поехали в путь-дорогу. Настигла их вторая ночь; раскинули шатер в чистом поле. Опять говорит Булат-молодец:

— Ложись спать, Иван-царевич, а я буду караулить.

В глухую полночь прилетели двенадцать голубиц, ударились крыло в крыло, и стало двенадцать девиц:

— Ну, Булат-молодец да Иван-царевич, убили вы нашего брата Кощея Бессмертного, увезли нашу невестушку Василису Кирбитьевну, не будет и вам добра: как приедет Иван-царевич домой, велит вывести своего любимого коня, на котором сызмала привык кататься; конь вырвется у конюха и убьет царевича до смерти. А кто это слышит да ему скажет, тот будет по пояс каменный!

Настало утро, опять поехали. Настигла их третья ночь; разбили шатер и остановились ночевать в чистом поле. Говорит Булат-молодец:

— Ложись спать, Иван-царевич, а я караулить буду.

Опять в глухую полночь прилетели двенадцать голубиц, ударились крыло в крыло, и стало двенадцать девиц:

— Ну, Булат-молодец да Иван-царевич, убили вы нашего брата Кощея Бессмертного, увезли нашу невестушку Василису Кирбитьевну, да и вам добра не нажить: как приедет Иван-царевич домой, велит вывести свою любимую корову, от которой сызмала молочком питался; она вырвется у скотника и поднимет царевича на рога. А кто нас видит и слышит да ему скажет, тот весь будет каменный!

Сказали, обернулись голубицами и улетели. Поутру проснулся Иван-царевич с Василисой Кирбитьевной и отправились в дорогу.

Приехал царевич домой, женился на Василисе Кирбитьевне и спустя день или два говорит ей:

— Хочешь, я покажу тебе мою любимую собачку? Когда я был маленький, все с ней забавлялся.

Булат-молодец взял свою саблю, наточил остро-остро и стал у крыльца.

Вот ведут собачку; она вырвалась у псаря, прямо на крыльцо бежит, а Булат-молодец махнул саблею и разрубил ее пополам.

Иван-царевич на него разгневался, да за старую службу промолчал — ничего не сказал.

На другой день приказал он вывесть своего любимого коня; конь перервал аркан, вырвался у конюха и скачет прямо на царевича. Булат-молодец отрубил коню голову.

Иван-царевич еще пуще разгневался, но Василиса Кирбитьевна сказала:

— Если б не он, — говорит, — ты б меня никогда не достал!

На третий день велел Иван-царевич вывесть свою любимую корову; она вырвалась у скотника и бежит прямо на царевича. Булат-молодец отрубил и ей голову.

Тут Иван-царевич так озлобился, что никого и слушать не стал; приказал позвать палача и немедленно казнить Булата-молодца.

— Ах, Иван-царевич! Коли ты хочешь меня палачом казнить, так лучше я сам умру. Позволь только три речи сказать…

Рассказал Булат-молодец про первую ночь, как в чистом поле прилетали двенадцать голубиц и что ему говорили — и тотчас окаменел по колена; рассказал про другую ночь — и окаменел по пояс. Тут Иван-царевич начал его упрашивать, чтоб до конца не договаривал. Отвечает Булат-молодец:

— Теперь все равно — наполовину окаменел, так не стоит жить!

Рассказал про третью ночь и оборотился весь в камень.

Иван-царевич поставил его в особой палате и каждый день стал ходить туда с Василисой Кирбитьевной да горько плакаться.

Много прошло годов; раз как-то плачет Иван-царевич над каменным Булатом-молодцом и слышит — из камня голос раздается:

— Что ты плачешь? Мне и так тяжело!

— Как мне не плакать? Ведь я тебя загубил. И тут пала горючая слеза Ивана-царевича на каменного Булата-молодца. Ожил он. Иван-царевич с Василисой Кирбитьевной обрадовались и на радостях задали пир на весь мир.

Поехал однажды царевич искать свою невесту Василису Кирбитьевну, про которую ему мамки и няньки с детства рассказывали. В одном городе он выкупил и освободил Булата-молодца…

Булат-молодец читать

Жил-был царь. У него был один сын. Когда царевич был мал, то мамки и няньки его прибаюкивали:

– Баю-баю, Иван-царевич! Вырастешь большой, найдёшь себе невесту: за тридевять земель, в тридесятом государстве сидит в башне Василиса Кирбитьевна – из косточки в косточку мозжечок переливается.
Минуло царевичу пятнадцать лет, стал у отца проситься поехать поискать свою невесту.
– Куда поедешь? Ты ещё слишком мал!
– Нет, батюшка! Когда я мал был, мамки и няньки меня прибаюкивали и сказывали, где живёт моя невеста. А теперь я поеду её разыскивать.
Отец благословил его и дал знать по всем государствам, что сын его Иван-царевич поехал за невестою.

Вот приезжает царевич в один город, отдал убрать свою лошадь, а сам пошёл по улицам погулять. Идёт и видит – на площади человека кнутом наказывают.
– За что, – спрашивает, – вы его кнутом бьёте?
– А за то, – говорят, – что задолжал он одному именитому купцу десять тысяч, да в срок не выплатил. А кто его выкупит, у того Кощей Бессмертный жену унесёт.
Вот царевич подумал-подумал и прочь пошёл. Погулял по городу, выходит опять на площадь, а того человека всё бьют. Жалко стало Иван-царевичу, и решился он его выкупить.
«У меня, – думает, – жены нету, отнять у меня некого».
Заплатил десять тысяч и пошёл домой. Вдруг бежит за ним тот самый человек, которого он выкупил, и кричит ему:
– Спасибо, Иван-царевич! Если б ты меня не выкупил, ввек бы не достал своей невесты. А теперь я помогу. Купи мне скорее лошадь и седло!
Царевич купил ему и лошадь, и седло, и спрашивает:
– А как твоё имя?
– Меня зовут Булат-молодец.
Сели они на коней и поехали в путь-дорогу. Как только приехали в тридесятое государство, говорит Булат-молодец:
– Ну, Иван-царевич, прикажи купить да нажарить кур, уток, гусей, чтоб всего было довольно! А я пойду твою невесту доставать. Да смотри: всякий раз, как я забегу к тебе, ты режь у любой птицы правое крылышко и подавай-ка на тарелочке.
Пошёл Булат-молодец прямо к высокой башне, где сидела Василиса Кирбитьевна. Бросил полегоньку камушком и сломил у башни золочёный верх. Прибегает к Ивану-царевичу, говорит ему:
– Что ты спишь? Подавай курицу.
Тот отрезал правое крылышко и подал на тарелочке. Булат-молодец взял тарелочку, побежал к башне и закричал:
– Здравствуйте, Василиса Кирбитьевна! Иван-царевич приказал кланяться и просил меня отдать вам эту курочку.
Она испугалась, сидит – ничего не говорит. А он сам за неё отвечает:
– Здравствуй, Булат-молодец! Здоров ли Иван-царевич?
– Слава Богу, здоров!
– А что же ты, Булат-молодец, стоишь? Возьми ключик, отопри шкапчик, выпей рюмку водочки и ступай с Богом.
Прибегает Булат-молодец к Ивану-царевичу.
– Что сидишь? – говорит. – Подавай утку.
Тот отрезал правое крылышко, подал на тарелочке. Булат взял тарелочку и понёс к башне.
– Здравствуйте, Василиса Кирбитьевна! Иван-царевич приказал кланяться и прислал вам эту уточку.
Она сидит – ничего не говорит. А он сам за неё отвечает:
– Здравствуй, Булат-молодец! Здоров ли царевич?
– Слава Богу, здоров!
– А что же ты, Булат-молодец, стоишь? Возьми ключик, отопри шкапчик, выпей рюмочку и ступай с Богом.
Прибегает Булат-молодец домой и опять говорит Ивану-царевичу:
– Что сидишь? Подавай гуся.
Тот отрезал правое крылышко, положил на тарелочку и отдал ему. Булат-молодец взял и понёс к башне.
– Здравствуйте, Василиса Кирбитьевна! Иван-царевич приказал кланяться и прислал вам гуся.
Василиса Кирбитьевна тотчас берёт ключ, отпирает шкап и подаёт ему рюмку водочки. Булат-молодец не берётся за рюмку, а хватает девицу за правую руку. Вывел её из башни, посадил к Ивану-царевичу на лошадь, и поскакали они, добрые молодцы, с душой красной девицей во всю конскую прыть.
Поутру встаёт-просыпается царь Кирбит, видит, что у башни верх сломан, а дочь его похищена, сильно разгневался и приказал послать погоню по всем путям и дорогам.
Много ли, мало ли ехали наши витязи – Булат-молодец снял со своей руки перстень, спрятал его и говорит:
– Поезжай, Иван-царевич, а я назад ворочусь, поищу перстень.
Василиса Кирбитьевна начала его упрашивать:
– Не оставляй нас, Булат-молодец! Хочешь, я тебе свой перстень подарю?
Он отвечает:
– Никак нельзя, Василиса Кирбитьевна! Моему перстню цены нет – мне дала его родная матушка. Как давала – приговаривала: «Носи – не теряй, мать не забывай!»
Поскакал Булат-молодец назад и повстречал на дороге погоню. Он тотчас всех перебил, оставил только единого человека, чтоб было кому царя повестить, а сам поспешил нагнать Ивана-царевича.
Много ли, мало ли они ехали – Булат-молодец запрятал свой платок и говорит:
– Ах, Иван-царевич, я платок потерял. Поезжайте вы путём-дорогою, я вас скоро опять нагоню.
Повернул назад, отъехал несколько вёрст и повстречал погоню вдвое больше. Перебил всех и вернулся к Ивану-царевичу. Тот спрашивает:
– Нашёл ли платок?
– Нашёл.
Настигла их тёмная ночь, раскинули они шатёр. Булат-молодец лёг спать, а Ивана-царевича на караул поставил и говорит ему:
– Каков случай – разбуди меня!
Тот стоял, стоял, утомился, начал клонить его сон, он присел у шатра и заснул.
Откуда ни взялся Кощей Бессмертный – унёс Василису Кирбитьевну.
На заре очнулся Иван-царевич. Видит, нет его невесты, и горько заплакал. Просыпается и Булат-молодец, спрашивает его:
– О чём плачешь?
– Как мне не плакать? Кто-то унёс Василису Кирбитьевну.
– Я же тебе говорил – стой на карауле! Это дело Кощея Бессмертного. Поедем искать.
Долго-долго они ехали, смотрят – два пастуха стадо пасут.
– Чьё это стадо?
Пастухи отвечают:
– Кощея Бессмертного.
Булат-молодец и Иван-царевич расспросили пастухов: далеко ль Кощей живёт, как туда проехать, когда они со стадом домой ворочаются и куда его запирают? Потом слезли с лошадей, уговорились с пастухами, нарядились в их платье и погнали стадо домой. Пригнали и стали у ворот.
У Ивана-царевича был на руке золотой перстень – Василиса Кирбитьевна ему подарила, а у Василисы Кирбитьевны была коза – молоком от той козы она и утром и вечером умывалась. Прибежала девушка с чашкою, подоила козу и несёт молоко. А Булат-молодец взял у царевича перстень и бросил в чашку.
– Э, голубчики, – говорит девушка, – вы озорничать стали!
Приходит к Василисе Кирбитьевне и жалуется:
– Нниче [сегодня, теперь.] пастухи над нами насмехаются, бросили в молоко перстень!
Та отвечает:
– Оставь молоко, я сама процежу.
Стала цедить, увидала свой перстень и велела послать к себе пастухов. Пастухи пришли.

– Здравствуйте, Василиса Кирбитьевна! – говорит Булат-молодец.
– Здравствуй, Булат-молодец! Здравствуй, царевич! Как вас Бог сюда занёс?
– За тобой, Василиса Кирбитьевна, приехали. Нигде Кощей от нас не скроется: хоть на дне моря – и то отыщем!
Она их за стол усадила, всякими яствами [еда, кушанье] накормила и винами напоила. Говорит ей Булат-молодец:
– Как приедет Кощей с охоты, расспроси, Василиса Кирбитьевна, где его смерть. А теперь не худо нам спрятаться.
Только гости успели спрятаться, прилетает с охоты Кощей Бессмертный.
– Фу-фу! – говорит. – Прежде русского духу слыхом было не слыхать, видом не видать, а нониче русский дух воочью является, в уста бросается.
Отвечает ему Василиса Кирбитьевна:
– Сам ты по Руси налетался, русского духу нахватался, так он тебе и здесь чудится!
Кощей пообедал и лёг отдыхать. Пришла к нему Василиса Кирбитьевна, стала спрашивать:
– Насилу дождалась тебя. Уж не чаяла в живых увидать – думала, что тебя лютые звери съели!
Кощей засмеялся:
– Эх ты! Волос долог, да ум короток. Разве могут меня лютые звери съесть?
– Да где ж твоя смерть?
– Смерть моя в голике [берёзовый веник без листьев], под порогом валяется.

Улетел Кощей, Василиса Кирбитьевна побежала к Ивану-царевичу. Спрашивает её Булат-молодец:
– Ну, где смерть Кощеева?
– В голике берёзовом, что под порогом валяется.
– Нет! Надо расспросить его получше.
Василиса Кирбитьевна тотчас придумала: взяла голик, вызолотила, разными лентами украсила и положила на стол. Вот прилетел Кощей Бессмертный, увидал на столе вызолоченный голик и спрашивает, зачем это.
– Как же можно, – отвечала Василиса Кирбитьевна, – чтоб твоя смерть под порогом валялась. Пусть лучше на столе лежит!
– Ха-ха-ха! Волос длинен, да ум короток. Разве здесь моя смерть?
– А где же?
– Моя смерть в козле запрятана.
Василиса Кирбитьевна, как только Кощей на охоту уехал, взяла убрала козла лентами да бубенчиками, а рога ему вызолотила. Кощей увидал, опять рассмеялся:
– Волос длинен, да ум короток. Моя смерть далече. На море на океане есть остров, на том острове дуб стоит, под дубом сундук зарыт, в сундуке – заяц, в зайце – утка, в утке – яйцо, а в яйце – моя смерть!
Сказал и улетел. Василиса Кирбитьевна пересказала всё это Булату-молодцу да Ивану-царевичу. Они взяли с собой запасу и пошли отыскивать Кощееву смерть.
Долго ли, коротко ли шли, запас весь приели и начали голодать. Попадается им собака со щенятами.
– Я её убью, – говорит Булат-молодец, – нам есть больше нечего.
– Не бей меня, – просит собака, – не делай моих деток сиротами. Я тебе сама пригожусь!
– Ну, Бог с тобой!
Идут дальше – сидит на дубу орёл с орлятами. Говорит Булат-молодец:
– Я убью орла.
Отвечает орёл:
– Не бей меня, не делай моих деток сиротами. Я тебе сам пригожусь!
– Так и быть, живи на здоровье!
Подходят к океан-морю широкому. На берегу рак ползёт. Говорит Булат-молодец:
– Я его пришибу!
А рак:
– Не бей меня, добрый молодец! Во мне корысти не много, хоть съешь – сыт не будешь. Придёт время – я сам тебе пригожусь!
– Ну, ползи с Богом! – сказал Булат-молодец.
Он посмотрел на море, увидал рыбака в лодке и крикнул:
– Причаливай к берегу!
Рыбак подал лодку. Иван-царевич да Булат-молодец сели и поехали к острову. Добрались до острова и пошли к дубу. Булат-молодец ухватил дуб могучими руками и с корнем вырвал. Достал из-под дуба сундук, открыл его – из сундука заяц выскочил и побежал что есть духу.
– Ах, – вымолвил Иван-царевич, – если б да собака была, она б зайца поймала!
Глядь – а собака уж тащит зайца. Булат-молодец взял его да и разорвал. Из зайца вылетела утка и высоко поднялась в поднебесье.
– Ах, – вымолвил Иван-царевич, – если б на эту пору да орёл был, он бы утку поймал!
А орёл уж несёт утку. Булат-молодец разорвал утку – из утки выкатилось яйцо и упало в море.
– Ах, – сказал царевич, – если б рак его вытащил!

А рак уж ползёт, яйцо тащит. Взяли они яйцо, приехали к Кощею Бессмертному, ударили его тем яйцом в лоб – он тотчас растянулся и умер.
Брал Иван-царевич Василису Кирбитьевну, и поехали в дорогу. Ехали, ехали, настигла их тёмная ночь. Раскинули шатёр, Василиса Кирбитьевна спать легла. Говорит Булат-молодец:
– Ложись и ты, царевич, а я буду на часах стоять.
В глухую полночь прилетели двенадцать голубиц, ударились крыло в крыло и сделались двенадцать девиц.
– Ну, Булат-молодец да Иван-царевич, убили вы нашего брата Кощея Бессмертного, увезли нашу невестушку Василису Кирбитьевну, не будет и вам добра. Как приедет Иван-царевич домой, велит вывести свою собачку любимую. Она вырвется у псаря и разорвёт царевича на мелкие части. А кто это слышит да ему скажет, тот по колена будет каменный!
Поутру Булат-молодец разбудил царевича и Василису Кирбитьевну, собрались и поехали в путь-дорогу.
Настигла их вторая ночь. Раскинули они шатёр в чистом поле. Опять говорит Булат-молодец:
– Ложись спать, Иван-царевич, а я буду караулить.
В глухую полночь прилетели двенадцать голубиц, ударились крыло в крыло, и стало двенадцать девиц.
– Ну, Булат-молодец да Иван-царевич, убили вы нашего брата Кощея Бессмертного, увезли нашу невестушку Василису Кирбитьевну, не будет и вам добра: как приедет Иван-царевич домой, велит вывести своего любимого коня, на котором сызмала привык кататься. Конь вырвется у конюха и убьёт царевича до смерти. А кто это слышит да ему скажет, тот будет по пояс каменный!
Настало утро, опять поехали.
Настигла их третья ночь. Разбили они шатёр и остановились ночевать в чистом поле.
Говорит Булат-молодец:
– Ложись спать, Иван-царевич, а я караулить буду.
В глухую полночь прилетели двенадцать голубиц, ударились крыло в крыло, и стало двенадцать девиц.
– Ну, Булат-молодец да Иван-царевич, убили вы нашего брата Кощея Бессмертного, увезли нашу невестушку Василису Кирбитьевну, да и вам добра не нажить: как приедет Иван-царевич домой, велит вывести свою любимую корову, от которой сызмала молочком питался, она вырвется у скотника и поднимет царевича на рога. А кто нас видит и слышит да ему скажет, тот весь будет каменный!
Сказали, обернулись голубицами и улетели.
Поутру проснулся Иван-царевич с Василисой Кирбитьевной и отправились в дорогу.
Приехал царевич домой, женился на Василисе Кирбитьевне и спустя день или два говорит ей:
– Хочешь, я покажу тебе мою любимую собачку? Когда я был маленький, всё с ней забавлялся.
Булат-молодец взял свою саблю, наточил остро-остро и стал у крыльца.
Вот ведут собачку. Она вырвалась у псаря, прямо на крыльцо бежит, а Булат-молодец махнул саблею и разрубил её пополам.
Иван-царевич на него разгневался, да за старую службу промолчал – ничего не сказал.
На другой день приказал он вывесть своего любимого коня. Конь перервал аркан, вырвался у конюха и скачет прямо на царевича. Булат-молодец отрубил коню голову.
Иван-царевич ещё пуще разгневался, но Василиса Кирбитьевна сказала:
– Если б не он, – говорит, – ты б меня никогда не достал!
На третий день велел Иван-царевич вывесть свою любимую корову. Она вырвалась у скотника и бежит прямо на царевича. Булат-молодец отрубил и ей голову.
Тут Иван-царевич так озлобился, что никого и слушать не стал. Приказал позвать палача и немедленно казнить Булата-молодца.
– Ах, Иван-царевич! Коли ты хочешь меня палачом казнить, так лучше я сам умру. Позволь только три речи сказать…

Рассказал Булат-молодец про первую ночь, как в чистом поле прилетали двенадцать голубиц и что ему говорили – и тотчас окаменел по колена. Рассказал про другую ночь – и окаменел по пояс. Тут Иван-царевич начал его упрашивать, чтоб до конца не договаривал. Отвечает Булат-молодец:
– Теперь всё равно – наполовину окаменел, так не стоит жить!

Рассказал про третью ночь и оборотился весь в камень.
Иван-царевич поставил его в особой палате и каждый день стал ходить туда с Василисой Кирбитьевной да горько плакаться.
Много прошло годов. Раз как-то плачет Иван-царевич над каменным Булатом-молодцом и слышит – из камня голос раздаётся:
– Что ты плачешь? Мне и так тяжело!
– Как мне не плакать? Ведь я тебя загубил.
И тут пала горючая слеза Ивана-царевича на каменного Булата-молодца. Ожил он. Иван-царевич с Василисой Кирбитьевной обрадовались и на радостях задали пир на весь мир. На том пиру и я был, мёд и вино пил, по усам текло, в рот не попало, на душе пьяно и сытно стало.

Жил-был царь, у него был один сын. Когда царевич был мал, то мамки и няньки его прибаюкивали:

— Баю-баю, Иван-царевич! Вырастешь большой, найдешь себе невесту: за тридевять земель, в тридесятом государстве сидит в башне Василиса Кирбитьевна — из косточки в косточку мозжечок переливается.

Минуло царевичу пятнадцать лет, стал у отца проситься поехать поискать свою невесту.

— Куда ты поедешь? Ты еще слишком мал!

— Нет, батюшка! Когда я мал был, мамки и няньки меня прибаюкивали и сказывали, где живет моя невеста; а теперь я поеду ее разыскивать.

Отец благословил его и дал знать по всем государствам, что сын его Иван-царевич поехал за невестою.

Вот приезжает царевич в один город, отдал убрать свою лошадь, а сам пошел по улицам погулять.

Идет и видит — на площади человека кнутом наказывают.

— За что, — спрашивает, — вы его кнутом бьете?

— А за то, — говорят, — что задолжал он одному именитому купцу десять тысяч да в срок не выплатил; а кто его выкупит, у того Кощей Бессмертный жену унесет.

Вот царевич подумал-подумал и прочь пошел. Погулял по городу, выходит опять на площадь, а того человека все бьют; жалко стало Ивану-царевичу, и решился он его выкупить.

«У меня, — думает, — жены нету; отнять у меня некого».

Заплатил десять тысяч и пошел домой; вдруг бежит за ним тот самый человек, которого он выкупил, и кричит ему:

— Спасибо, Иван-царевич! Если б ты меня не выкупил, ввек бы не достал своей невесты. А теперь я помогу; купи мне скорее лошадь и седло!

Царевич купил ему и лошадь и седло и спрашивает:

— А как твое имя?

— Меня зовут Булат-молодец.

Сели они на коней и поехали в путь-дорогу; как только приехали в тридесятое государство, говорит Булат-молодец:

— Ну, Иван-царевич, прикажи купить да нажарить кур, уток, гусей — чтоб всего было довольно! А я пойду твою невесту доставать. Да смотри: всякий раз, как я забегу к тебе, ты режь у любой птицы правое крылышко и подавай на тарелочке.

Пошел Булат-молодец прямо к высокой башне, где сидела Василиса Кирбитьевна; бросил полегоньку камушком и сломил у башни золоченый верх.

Прибегает к Ивану-царевичу, говорит ему:

— Что ты спишь? Подавай курицу.

Тот отрезал правое крылышко и подал на тарелочке. Булат-молодец взял тарелочку, побежал к башне и закричал:

— Здравствуйте, Василиса Кирбитьевна! Иван-царевич приказал кланяться и просил меня отдать вам эту курочку.

Она испугалась, сидит — ничего не говорит; а он сам за нее отвечает:

— Здравствуй, Булат-молодец! Здоров ли Иван-царевич? — Слава богу, здоров! — А что же ты, Булат-молодец, стоишь? Возьми ключик, отопри шкапчик, выпей рюмку водочки и ступай с богом.

Прибегает Булат-молодец к Ивану-царевичу.

— Что сидишь? — говорит. — Подавай утку.

Тот отрезал правое крылышко, подал на тарелочке. Булат взял тарелочку и понес к башне:

— Здравствуйте, Василиса Кирбитьевна! Иван-царевич приказал кланяться и просил меня отдать вам эту уточку.

Она сидит — ничего не говорит; а он сам за нее отвечает:

— Здравствуй, Булат-молодец! Здоров ли царевич? — Слава богу, здоров! — А что же ты, Булат-молодец, стоишь? Возьми ключик, отопри шкапчик, выпей рюмку и ступай с богом.

Прибегает Булат-молодец домой и опять говорит Ивану-царевичу.

— Что сидишь? Подавай гуся.

Тот отрезал правое крылышко, положил на тарелочку и подал ему. Булат взял и понес к башне:

— Здравствуйте, Василиса Кирбитьевна! Иван-царевич приказал кланяться и прислал вам гуся.

Василиса Кирбитьевна тотчас берет ключ, отпирает шкап и подает ему рюмку водочки. Булат-молодец не берется за рюмку, а хватает девицу за правую руку; вывел ее из башни, посадил к Ивану-царевичу на лошадь, и поскакали они, добрые молодцы, с душой красной девицей во всю конскую прыть. Поутру встает-просыпается царь Кирбит, видит, что у башни верх сломан, а дочь его похищена, сильно разгневался и приказал послать погоню по всем путям и дорогам.

Много ли, мало ли ехали наши витязи — Булат-молодец снял со своей руки перстень, спрятал его и говорит:

— Поезжай, Иван-царевич, а я назад ворочусь, поищу перстень.

Василиса Кирбитьевна начала его упрашивать:

— Не оставляй нас, Булат-молодец! Хочешь, я тебе свой перстень подарю?

Он отвечает:

— Никак нельзя, Василиса Кирбитьевна! Моему перстню цены нет — мне дала его родная матушка; как давала — приговаривала: носи — не теряй, мать не забывай!

Поскакал Булат-молодец назад и повстречал на дороге погоню; он тотчас всех перебил, оставил только единого человека, чтоб было кому царя повестить, а сам поспешил нагнать Ивана-царевича. Много ли, мало ли они ехали — Булат-молодец запрятал свой платок и говорит:

— Ах, Иван-царевич, я платок потерял; поезжайте вы путем-дорогою, я вас скоро опять нагоню.

Повернул назад, отъехал несколько верст и повстречал погоню вдвое больше; перебил всех и вернулся к Ивану-царевичу.

Тот спрашивает:

— Нашел ли платок?

— Нашел.

Настигла их темная ночь; раскинули они шатер, Булат-молодец лег спать, а Ивана-царевича на караул поставил и говорит ему:

— Каков случай — разбуди меня!

Тот стоял, стоял, утомился, начал клонить его сон, он присел у шатра и заснул.

Откуда ни взялся Кощей Бессмертный — унес Василису Кирбитьевну.

На заре очнулся Иван-царевич; видит, что нет его невесты, и горько заплакал. Просыпается и Булат-молодец, спрашивает его:

— О чем плачешь?

— Как мне не плакать? Кто-то унес Василису Кирбитьевну.

— Я же тебе говорил — стой на карауле! Это дело Кощея Бессмертного; поедем искать.

Долго-долго они ехали, смотрят — два пастуха стадо пасут.

— Чье это стадо?

Пастухи отвечают:

— Кощея Бессмертного.

Булат-молодец и Иван-царевич расспросили пастухов: далеко ль Кощей живет, как туда проехать, когда они со стадом домой ворочаются и куда его запирают? Потом слезли с лошадей, уговорились с пастухами, нарядились в их платье и погнали стадо домой; пригнали и стали у ворот.

У Ивана-царевича был на руке золотой перстень — Василиса Кирбитьевна ему подарила; а у Василисы Кирбитьевны была коза — молоком от той козы она и утром и вечером умывалась. Прибежала девушка с чашкою, подоила козу и несет молоко; а Булат-молодец взял у царевича перстень и бросил в чашку.

— Э, голубчики, — говорит девушка, — вы озорничать стали!

Приходит к Василисе Кирбитьевне и жалуется:

— Нониче пастухи над нами насмехаются, бросили в молоко перстень!

Та отвечает:

— Оставь молоко, я сама процежу.

Стала цедить, увидала свой перстень и велела послать к себе пастухов.

Пастухи пришли.

— Здравствуйте, Василиса Кирбитьевна! — говорит Булат-молодец.

— Здравствуй, Булат-молодец! Здравствуй, царевич! Как вас бог сюда занес?

— За тобой, Василиса Кирбитьевна, приехали; нигде Кощей от нас не скроется: хоть на дне моря — и то отыщем!

Она их за стол усадила, всякими яствами накормила и винами напоила. Говорит ей Булат-молодец:

— Как придет Кощей с охоты, расспроси, Василиса Кирбитьевна, где его смерть. А теперь не худо нам спрятаться.

Только гости успели спрятаться, прилетает с охоты Кощей Бессмертный.

— Фу-фу! — говорит. — Прежде русского духу слыхом было не слыхать, видом не видать, а нониче русский дух воочью является, в уста бросается.

Отвечает ему Василиса Кирбитьевна:

— Сам ты по Руси налетался, русского духу нахватался, так он тебе и здесь чудится!

Кощей пообедал и лег отдыхать; пришла к нему Василиса Кирбитьевна, стала спрашивать:

— Насилу дождалась тебя; уж не чаяла в живых увидать — думала, что тебя лютые звери съели!

Кощей засмеялся:

— Эх, ты! Волос долог, да ум короток; разве могут меня лютые звери съесть?

— Да где ж твоя смерть?

— Смерть моя в голике, под порогом валяется.

Улетел Кощей, Василиса Кирбитьевна побежала к Ивану-царевичу. Спрашивает ее Булат-молодец:

— Ну, где смерть Кощеева?

— В голике под порогом валяется.

— Нет! Надо расспросить его получше.

Василиса Кирбитьевна тотчас придумала: взяла голик, вызолотила, разными лентами украсила и положила на стол. Вот прилетел Кощей Бессмертный, увидал на столе вызолоченный голик и спрашивает, зачем это.

— Как же можно, — отвечала Василиса Кирбитьевна, — чтоб твоя смерть под порогом валялась; пусть лучше на столе лежит!

— Ха-ха-ха! Волос длинен, да ум короток; разве здесь моя смерть?

— А где же?

— Моя смерть в козле запрятана.

Василиса Кирбитьевна, как только Кощей на охоту уехал, взяла убрала козла лентами да бубенчиками, а рога ему вызолотила.

Кощей увидал, опять рассмеялся:

— Волос длинен, да ум короток; моя смерть далече: на море на океане есть остров, на том острове дуб стоит, под дубом сундук зарыт, в сундуке — заяц, в зайце — утка, в утке — яйцо, а в яйце — моя смерть!

Сказал и улетел. Василиса Кирбитьевна пересказала все это Булату-молодцу да Ивану-царевичу; они взяли с собой запасу и пошли отыскивать Кощееву смерть.

Долго ли, коротко ли шли, запас весь приели и начали голодать. Попадается им собака со щенятами.

— Я ее убью, говорит Булат-молодец, — нам есть больше нечего.

— Не бей меня, — просит собака, — не делай моих деток сиротами; я тебе сама пригожусь!

— Ну, бог с тобой!

Идут дальше — сидит на дубу орел с орлятами. Говорит Булат-молодец:

— Я убью орла.

Отвечает орел:

— Не бей меня, не делай моих деток сиротами; я тебе сам пригожусь!

— Так и быть, живи на здоровье!

Подходят к океан-морю широкому; на берегу рак ползет. Говорит Булат-молодец:

— Я его пришибу!

А рак:

— Не бей меня, добрый молодец! Во мне корысти не много, хоть съешь — сыт не будешь. Придет время — я сам тебе пригожусь!

— Ну, ползи с богом! — сказал Булат-молодец.

Он посмотрел на море, увидал рыбака в лодке и крикнул:

— Причаливай к берегу!

Рыбак подал лодку. Иван-царевич да Булат-молодец сели и поехали к острову; добрались до острова и пошли к дубу.

Булат-молодец ухватил дуб могучими руками и с корнем вырвал; достал из-под дуба сундук, открыл его — из сундука заяц выскочил и побежал что есть духу.

— Ах, — вымолвил Иван-царевич, — если б на эту пору да собака была, она б зайца поймала!

Глядь — а собака уж тащит зайца. Булат-молодец взял его да и разорвал — из зайца вылетела утка и высоко поднялась в поднебесье.

— Ах, — вымолвил Иван-царевич, — если б на эту пору да орел был, он бы утку поймал!

А орел уж несет утку. Булат-молодец разорвал утку — из утки выкатилось яйцо и упало в море.

— Ах, — сказал царевич, — если б рак его вытащил!

А рак уж ползет, яйцо тащит. Взяли яйцо, приехали к Кощею Бессмертному, ударили его тем яйцом в лоб — он тотчас растянулся и умер.

Брал Иван-царевич Василису Кирбитьевну, и поехали в дорогу.

Ехали, ехали, настигла их темная ночь; раскинули шатер, Василиса Кирбитьевна спать легла. Говорит Булат-молодец:

— Ложись и ты, царевич, а я буду на часах стоять.

В глухую полночь прилетели двенадцать голубиц, ударились крыло в крыло, и сделалось двенадцать девиц:

— Ну, Булат-молодец да Иван-царевич, убили вы нашего брата Кощея Бессмертного, увезли нашу невестушку Василису Кирбитьевну, не будет и вам добра: как приедет Иван-царевич домой, велит вывести свою собачку любимую; она вырвется у псаря и разорвет царевича на мелкие части. А кто это слышит да ему скажет, тот по колена будет каменный!

Поутру Булат-молодец разбудил царевича и Василису Кирбитьевну, собрались и поехали в путь-дорогу.

Настигла их вторая ночь; раскинули шатер в чистом поле. Опять говорит Булат-молодец:

— Ложись спать, Иван-царевич, а я буду караулить.

В глухую полночь прилетели двенадцать голубиц, ударились крыло в крыло, и сделалось двенадцать девиц:

— Ну, Булат-молодец да Иван-царевич, убили вы нашего брата Кощея Бессмертного, увезли нашу невестушку Василису Кирбитьевну, не будет и вам добра: как приедет Иван-царевич домой, велит вывести своего любимого коня, на котором сызмала привык кататься; конь вырвется у конюха и убьет царевича до смерти. А кто это слышит да ему скажет, тот будет по пояс каменный!

Настало утро, опять поехали.

Настигла их третья ночь; разбили шатер и остановились ночевать в чистом поле. Говорит Булат-молодец:

— Ложись спать, Иван-царевич, а я караулить буду.

Опять в глухую полночь прилетели двенадцать голубиц, ударились крыло в крыло, и сделалось двенадцать девиц:

— Ну, Булат-молодец да Иван-царевич, убили вы нашего брата Кощея Бессмертного, увезли нашу невестушку Василису Кирбитьевну, да и вам добра не нажить: как приедет Иван-царевич домой, велит вывести свою любимую корову, от которой сызмала молочком питался; она вырвется у скотника и поднимет царевича на рога. А кто нас видит и слышит да ему скажет, тот весь будет каменный!

Сказали, обернулись голубицами и улетели.

Поутру проснулся Иван-царевич с Василисой Кирбитьевной и отправились в дорогу.

Приехал царевич домой, женился на Василисе Кирбитьевне и спустя день или два говорит ей:

— Хочешь, я покажу тебе мою любимую собачку? Когда я был маленький, все с ней забавлялся.

Булат-молодец взял свою саблю, наточил остро-остро и стал у крыльца.

Вот ведут собачку; она вырвалась у псаря, прямо на крыльцо бежит, а Булат-молодец махнул саблею и разрубил ее пополам.

Иван-царевич на него разгневался, да за старую службу промолчал — ничего не сказал.

На другой день приказал он вывесть своего любимого коня; конь перервал аркан, вырвался у конюха и скачет прямо на царевича. Булат-молодец отрубил коню голову.

Иван-царевич еще пуще разгневался, но Василиса Кирбитьевна сказала:

— Если б не он, — говорит, — ты б меня никогда не достал!

На третий день велел Иван-царевич вывесть свою любимую корову; она вырвалась у скотника и бежит прямо на царевича. Булат-молодец отрубил и ей голову.

Тут Иван-царевич так озлобился, что никого и слушать не стал; приказал позвать палача и немедленно казнить Булата-молодца.

— Ах, Иван-царевич! Коли ты хочешь меня палачом казнить, так лучше я сам умру. Позволь только три речи сказать…

Рассказал Булат-молодец про первую ночь, как в чистом поле прилетали двенадцать голубиц и что ему говорили — и тотчас окаменел по колена; рассказал про другую ночь — и окаменел по пояс. Тут Иван-царевич начал его упрашивать, чтоб до конца не договаривал. Отвечает Булат-молодец:

— Теперь все равно — наполовину окаменел, так не стоит жить!

Рассказал про третью ночь и оборотился весь в камень.

Иван-царевич поставил его в особой палате и каждый день стал ходить туда с Василисой Кирбитьевной да горько плакаться.

Много прошло годов; раз как-то плачет Иван-царевич над каменным Булатом-молодцом и слышит — из камня голос раздается:

— Что ты плачешь? Мне и так тяжело!

— Как мне не плакать? Ведь я тебя загубил.

И тут пала горючая слеза Ивана-царевича на каменного Булата-молодца. Ожил он. Иван-царевич с Василисой Кирбитьевной обрадовались и на радостях задали пир на весь мир. На том пиру и я был, мед и вино пил, по усам текло, в рот не попало, на душе пьяно и сытно стало.

• Зачин
• Вольга Всеславьевич
• Микула Селянинович
• Святогор-богатырь
• Алёша Попович и Тугарин Змеевич
• Про Добрыню Никитича и Змея Горыныча
• Как Илья из Мурома богатырём стал
• Первый бой Ильи Муромца
• Илья Муромец и Соловей-разбойник
• Илья избавляет Царьград от Идолища
• На заставе богатырской
• Три поездки Ильи Муромца
• Как Илья поссорился с князем Владимиром
• Илья Муромец и Калин-царь
• Про прекрасную Василису Микулишну
• Соловей Будимирович
• О князе Романе и двух королевичах

Зачин

На высо­ких хол­мах стоит Киев-город.

В ста­рину опо­я­сы­вал его зем­ля­ной вал, окру­жали рвы.

С зелё­ных хол­мов киев­ских далеко было видно. Видны были при­го­роды и мно­го­люд­ные сёла, туч­ные земли пахот­ные, синяя лента Дне­пра, золо­тые пески на левом берегу, сос­но­вые рощи…

Пахали под Кие­вом землю пахари. По бере­гам реки стро­или уме­лые кора­бель­щики лёг­кие ладьи, дол­били челны дубо­вые. В лугах и по заво­дям пасли пас­тухи кру­то­ро­гий скот.

За при­го­ро­дами и сёлами тяну­лись леса дре­му­чие. Бро­дили по ним охот­ники, добы­вали мед­ве­дей, вол­ков, туров — быков рога­тых, и мел­кого зверя видимо-невидимо.

А за лесами рас­ки­ну­лись степи без конца и края. Шло из этих сте­пей на Русь много горюшка: Нале­тали из них на рус­ские сёла кочев­ники — жгли и гра­били, уво­дили рус­ских людей в полон.

Чтобы беречь от них землю рус­скую, раз­бро­са­лись по краю степи заставы бога­тыр­ские, малень­кие кре­по­сти. Обе­ре­гали они путь на Киев, защи­щали от вра­гов, от чужих людей.

А по сте­пям без устали разъ­ез­жали бога­тыри на могу­чих конях, зорко всмат­ри­ва­лись в даль, не видать ли вра­же­ских кост­ров, не слы­хать ли топота чужих коней.

Дни и месяцы, годы, деся­ти­ле­тия обе­ре­гал землю род­ную Илья Муро­мец, ни дома себе не построил, ни семьи не завел. И Доб­рыня, и Алёша, и Дунай Ива­но­вич — всё в степи да в чистом поле пра­вили службу воин­скую. Изредка соби­ра­лись они к князю Вла­ди­миру на двор — отдох­нуть, попи­ро­вать, гус­ля­ров послу­шать, друг о друге узнать.

Коль тре­вожно время, нужны бога­тыри-воины, с честью встре­чает их Вла­ди­мир-князь с кня­ги­ней Апрак­сией. Для них печи топятся, в гридне — гости­ной гор­нице — для них столы ломятся от пиро­гов, кала­чей, жаре­ных лебе­дей, от вина, браги, мёду слад­кого. Для них на лав­ках бар­совы шкуры лежат, мед­ве­жьи на сте­нах развешаны.

Но есть у князя Вла­ди­мира и погреба глу­бо­кие, и замки желез­ные, и клети камен­ные. Чуть что не по нём, не вспом­нит князь о рат­ных подви­гах, не посмот­рит на честь богатырскую…

Зато в чёр­ных избах по всей Руси про­стой народ бога­ты­рей любит, сла­вит и чествует. Ржа­ным хле­бом с ним делится, в крас­ный угол сажает и поёт песни про слав­ные подвиги — о том, как бере­гут, защи­щают бога­тыри род­ную Русь!

Слава, слава и в наши дни бога­ты­рям-защит­ни­кам Родины!

Высока высота поднебесная,
Глу­бока глу­бина океан-моря,
Широко раз­до­лье по всей земле.
Глу­боки омуты Днепровские,
Высоки горы Сорочинские,
Темны леса Брянские,
Черны грязи Смоленские,
Быстры-светлы реки русские.

А и силь­ные, могу­чие бога­тыри на слав­ной Руси!

Вольга Всеславьевич

Зака­ти­лось крас­ное сол­нышко за горы высо­кие, рас­сы­па­лись по небу частые звёз­дочки, родился в ту пору на матушке-Руси моло­дой бога­тырь — Вольга Все­сла­вье­вич. Запе­ле­нала его мать в крас­ные пелёнки, завя­зала золо­тыми поя­сами, поло­жила в рез­ную колы­бель, стала над ним песни петь.

Только час про­спал Вольга, проснулся, потя­нулся — лоп­нули золо­тые пояса, разо­рва­лись крас­ные пелёнки, у рез­ной колы­бели днище выпало. А Вольга на ноги стал, да и гово­рит матери:

— Суда­рыня матушка, не пеле­най ты меня, не сви­вай ты меня, а одень меня в латы креп­кие, в шлем позо­ло­чен­ный да дай мне в пра­вую руку палицу, да чтобы весом была палица в сто пудов.

Испу­га­лась мать, а Вольга рас­тёт не по дням, не по часам, а по минуточкам.

Вот под­рос Вольга до пяти годов. Дру­гие ребята в такие годы только в чурочки играют, а Вольга научился уже гра­моте — писать и счи­тать и книги читать. Как испол­ни­лось ему шесть лет, пошёл он по земле гулять. От его шагов земля зако­ле­ба­лась. Услы­хали звери и птицы его бога­тыр­скую поступь, испу­га­лись, попря­та­лись. Туры-олени в горы убе­жали, соболя-куницы в норы залегли, мел­кие звери в чащу заби­лись, спря­та­лись рыбы в глу­бо­кие места.

Стал Вольга Все­сла­вье­вич обу­чаться вся­ким хитростям.

Научился он соко­лом по небу летать, научился серым вол­ком обёр­ты­ваться, оле­нем по горам скакать.

Вот испол­ни­лось Вольге пят­на­дцать лет. Стал он соби­рать себе това­ри­щей. Набрал дру­жину в два­дцать девять чело­век, — сам Вольга в дру­жине трид­ца­тый. Всем молод­цам по пят­на­дцати лет, все могу­чие бога­тыри. У них кони быст­рые, стрелы мет­кие, мечи острые.

Собрал свою дру­жину Вольга и поехал с ней в чистое поле, в широ­кую степь. Не скри­пят за ними возы с покла­жей, не везут за ними ни посте­лей пухо­вых, ни одеял мехо­вых, не бегут за ними слуги, столь­ники, поварники…

Для них пери­ной — сухая земля, подуш­кой — седло чер­кас­ское, еды в степи, в лесах много-был бы стрел запас да кре­мень и огниво.

Вот рас­ки­нули молодцы в степи стан, раз­вели костры, накор­мили коней. Посы­лает Вольга млад­ших дру­жин­ни­ков в дре­му­чие леса:

— Берите вы сети шел­ко­вые, ставьте их в тём­ном лесу по самой земле и ловите куниц, лисиц, чёр­ных собо­лей, будем дру­жине шубы запасать.

Раз­бре­лись дру­жин­ники по лесам. Ждёт их Вольга день, ждёт дру­гой, тре­тий день к вечеру кло­нится. Тут при­е­хали дру­жин­ники неве­селы: о корни ноги сбили, о колючки пла­тье обо­рвали, а вер­ну­лись в стан с пустыми руками. Не попа­лась им в сети ни одна зверушка.

Рас­сме­ялся Вольга:

— Эх вы, охот­нички! Воз­вра­щай­тесь в лес, ста­но­ви­тесь к сетям да смот­рите, молодцы, в оба.

Уда­рился Вольга оземь, обер­нулся серым вол­ком, побе­жал в леса. Выгнал он зверя из нор, дупел, из валеж­ника, погнал в сети и лисиц, и куниц, и собо­лей. Он и мел­ким зверь­ком не побрез­го­вал, нало­вил к ужину серых заюшек.

Воро­ти­лись дру­жин­ники с бога­той добычей.

Накор­мил-напоил дру­жину Вольга, да ещё и обул, одел. Носят дру­жин­ники доро­гие шубы собо­ли­ные, на пере­мену у них есть и шубы бар­со­вые. Не нахва­лятся Воль­гой, не налюбуются.

Вот время идёт да идёт, посы­лает Вольга сред­них дружинников:

— Наставьте вы сил­ков в лесу на высо­ких дубах, нало­вите гусей, лебе­дей, серых уточек.

Рас­сы­па­лись бога­тыри по лесу, наста­вили сил­ков, думали с бога­той добы­чей домой прийти, а не пой­мали даже серого воробья.

Вер­ну­лись они в стан неве­селы, ниже плеч буйны головы пове­сили. От Вольги глаза пря­чут, отво­ра­чи­ва­ются. А Вольга над ними посмеивается:

— Что без добычи вер­ну­лись, охот­нички? Ну ладно, будет вам чем попи­ро­вать. Идите к сил­кам да смот­рите зорко.

Уда­рился Вольга оземь, взле­тел белым соко­лом, под­нялся высоко под самое облако, гря­нул вниз на вся­кую птицу под­не­бес­ную. Бьёт он гусей, лебе­дей, серых уто­чек, только пух от них летит, словно сне­гом землю кроет. Кого сам не побил, того в силки загнал.

Воро­ти­лися бога­тыри в стан с бога­той добы­чей. Раз­вели костры, напекли дичины, запи­вают дичину клю­че­вой водой, Вольгу похваливают.

Много ли, мало ли вре­мени про­шло, посы­лает снова Вольга своих дружинников:

— Стройте вы лодки дубо­вые, вейте невода шел­ко­вые, поплавки берите кле­но­вые, выез­жайте вы в синее море, ловите сёмгу, белугу, севрюжину.

Ловили дру­жин­ники десять дней, а не пой­мали и мел­кого ёршика. Обер­нулся Вольга зуба­стой щукой, ныр­нул в море, выгнал рыбу из глу­бо­ких ям, загнал в невода шел­ко­вые. При­везли молодцы пол­ные лодки и сёмги, и белуги, и уса­тых сомов.

Гуляют дру­жин­ники по чистому полю, ведут бога­тыр­ские игры. стрелы мечут, на конях ска­чут, силой бога­тыр­ской меряются…

Вдруг услы­шал Вольга, что турец­кий царь Сал­тан Беке­то­вич на Русь вой­ной собирается.

Раз­го­ре­лось его моло­дец­кое сердце, созвал он дру­жин­ни­ков и говорит:

— Полно вам бока про­лё­жи­вать, полно силу нагу­ли­вать, при­шла пора послу­жить род­ной земле, защи­тить Русь от Сал­тана Беке­то­вича. Кто из вас в турец­кий стан про­бе­рётся, Сал­та­новы помыслы узнает?

Мол­чат молодцы, друг за друга пря­чутся: стар­ший-за сред­него. сред­ний — за млад­шего, а млад­ший и рот закрыл.

Рас­сер­дился Вольга:

— Видно, надо мне самому идти!

Обер­нулся он туром — золо­тые рога. Пер­вый раз скак­нул — вер­сту про­ско­чил, вто­рой раз скак­нул — только его и видели.

Доска­кал Вольга до турец­кого цар­ства, обер­нулся серым воро­буш­ком, сел на окно к царю Сал­тану и слу­шает. А Сал­тан по гор­нице поха­жи­вает, узор­ча­той плёт­кой пощёл­ки­вает и гово­рит своей жене Азвяковне:

— Я заду­мал идти вой­ной на Русь. Завоюю девять горо­дов, сам сяду кня­зем в Киеве, девять горо­дов раз­дам девяти сыно­вьям, тебе подарю собо­лий шушун.

А царица Азвя­ковна неве­село глядит:

— Ах, царь Сал­тан, нынче мне пло­хой сон виделся: будто бился в поле чёр­ный ворон с белым соко­лом. Белый сокол чёр­ного ворона заког­тил, перья на ветер выпу­стил. Белый сокол-это рус­ский бога­тырь Вольга Все­сла­вье­вич, чёр­ный ворон — ты, Сал­тан Беке­то­вич. Не ходи ты на Русь. Не взять тебе девяти горо­дов, не кня­жить в Киеве.

Рас­сер­дился царь Сал­тан, уда­рил царицу плёткою:

— Не боюсь я рус­ских бога­ты­рей, буду я кня­жить в Киеве. Тут Вольга сле­тел вниз воро­буш­ком, обер­нулся гор­но­ста­юш­кой. У него тело узкое, зубы острые.

Побе­жал гор­но­стай по цар­скому двору, про­брался в глу­бо­кие под­валы цар­ские. Там у луков тугих тетиву поот­ку­сы­вал, у стрел древки пере­грыз, сабли повы­щер­бил, палицы дугой согнул.

Вылез гор­но­стаи из под­вала, обер­нулся серым вол­ком, побе­жал на цар­ские конюшни — всех турец­ких коней загрыз, задушил.

Выбрался Вольга из цар­ского двора, обер­нулся ясным соко­лом, поле­тел в чистое поле к своей дру­жине, раз­бу­дил богатырей:

— Эй, дру­жина моя храб­рая, не время теперь спать, пора вста­вать! Соби­рай­тесь в поход к Золо­той Орде, к Сал­тану Бекетовичу!

Подо­шли они к Золо­той Орде, а кру­гом Орды — стена камен­ная высо­кая. Ворота в стене желез­ные, крюки-засовы мед­ные, у ворот кара­улы бес­сон­ные — не пере­ле­теть, не перейти, ворот не выломать.

Запе­ча­ли­лись бога­тыри, заду­ма­лись: “Как одо­леть стену высо­кую ворота железные?”

Моло­дой Вольга дога­дался: обер­нулся малой мош­кой, всех молод­цов обер­нул мураш­ками, и про­лезли мурашки под воро­тами. А на той сто­роне стали воинами.

Уда­рили они на Сал­та­нову силу, словно гром с небес. А у турец­кого вой­ска сабли затуп­лены, мечи повы­щерб­лены. Тут турец­кое вой­ско на убег пошло.

Про­шли рус­ские бога­тыри по Золо­той Орде, всю Сал­та­нову силу кончили.

Сам Сал­тан Бёке­то­вич в свой дво­рец убе­жал, желез­ные двери закрыл, мед­ные засовы задвинул.

Как уда­рил в дверь ногой Вольга, все запоры-болты выле­тели. желез­ные двери лопнули.

Зашёл в гор­ницу Вольга, ухва­тил Сал­тана за руки:

— Не бывать тебе, Сал­тан, на Руси, не жечь, не палить рус­ские города, не сидеть кня­зем в Киеве.

Уда­рил его Вольга о камен­ный пол и рас­шиб Сал­тана до смерти.

— Не хва­лись. Орда, своей силой, не иди вой­ной на Русь-матушку!

Микула Селянинович

Ран­ним утром, ран­ним сол­ныш­ком собрался Вольга брать дан­ных подати с горо­дов тор­го­вых Гур­чевца да Ореховца.

Села дру­жина на доб­рых коней, на кау­рых жереб­чи­ков и в путь отпра­ви­лась. Выехали молодцы в чистое поле, в широ­кое раз­до­лье и услы­шали в поле пахаря. Пашет пахарь, посви­сты­вает, лемехи по камеш­кам почир­ки­вают. Будто пахарь где-то рядыш­ком соху ведёт.

Едут молодцы к пахарю, едут день до вечера, а не могут до него доска­кать. Слышно, как пахарь посви­сты­вает, слышно, как сошка поскри­пы­вает, как лемешки почир­ки­вают, а самого пахаря и гла­зом не видать.

Едут молодцы дру­гой день до вечера, так же всё пахарь посви­сты­вает, сошенька поскри­пы­вает, лемешки почир­ки­вают, а пахаря нет как нет.

Тре­тий день идёт к вечеру, тут только молодцы до пахаря дое­хали. Пашет пахарь, пону­ки­вает, на кобылку свою погу­ки­вает. Борозды кла­дёт как рвы глу­бо­кие, из земли дубы вывёр­ты­вает, камни-валуны в сто­рону отбра­сы­вает. Только кудри у пахаря кача­ются, шёл­ком по пле­чам рассыпаются.

А кобылка у пахаря немуд­рая, а соха у него кле­но­вая, гужи шел­ко­вые. Поди­вился на него Вольга, покло­нился учтиво:

— Здрав­ствуй, доб­рый чело­век, в поле трудничек!

— Здо­ров будь, Вольга Все­сла­вье­вич! Куда путь держишь?

— Еду в города Гур­че­вец да Оре­хо­вец — соби­рать с тор­го­вых людей дани-подати.

— Эх, Вольга Все­сла­вье­вич, в тех горо­дах живут всё раз­бой­ники, дерут шкуру с бед­ного пахаря, соби­рают за про­езд по доро­гам пошлины. Я поехал туда соли купить, заку­пил соли три мешка, каж­дый мешок сто пудов, поло­жил на кобылку серую и домой к себе напра­вился. Окру­жили меня люди тор­го­вые, стали брать с меня подо­рож­ные денежки. Чем я больше даю, тем им больше хочется. Рас­сер­дился я, раз­гне­вался, запла­тил им шел­ко­вою плёт­кою. Ну, кото­рый стоял, тот сидит, а кото­рый сидел, тот лежит.

Уди­вился Вольга, покло­нился пахарю:

— Ай же ты, слав­ный пахарь, могу­чий бога­тырь, поез­жай ты со мной за товарища.

— Что ж, поеду, Вольга Все­сла­вье­вич, надо им наказ дать — дру­гих мужи­ков не обижать.

Снял пахарь с сохи гужи шел­ко­вые, рас­пряг кобылку серую, сел на неё вер­хом и в путь отправился.

Про­ска­кали молодцы пол­пути. Гово­рит пахарь Вольге Всеславьевичу:

— Ох, нелад­ное дело мы сде­лали, в борозде соху оста­вили. Ты пошли молод­цов-дру­жин­ни­ков, чтобы сошку из борозды выдер­нули, землю бы с неё вытрях­нули, поло­жили бы соху под раки­то­вый куст.

Послал Вольга трёх дружинников.

Вер­тят сошку они и так и сяк, а не могут сошку от земли поднять.

Послал Вольга десять витя­зей. Вер­тят сошку они в два­дцать рук, а не могут с места содрать.

Тут поехал Вольга со всей дру­жи­ной. Трид­цать чело­век без еди ного обле­пили сошку со всех сто­рон, пона­ту­жи­лись, по колена в землю ушли, а сошку и на волос не сдвинули.

Слез с кобылки тут пахарь сам, взялся за сошку одной рукой. из земли её выдер­нул, из лемеш­ков землю вытрях­нул. Лемехи тра­вой вычистил.

Дело сде­лали и поехали бога­тыри дальше путём-дорогою.

Вот подъ­е­хали они под Гур­че­вец да Оре­хо­вец. А там люди тор­го­вые хит­рые как уви­дели пахаря, под­секли брёвна дубо­вые на мосту через речку Ореховец.

Чуть взо­шла дру­жина на мост, под­ло­ми­лись брёвна дубо­вые, стали молодцы в реке тонуть, стала гиб­нуть дру­жина храб­рая, стали кони, люди на дно идти.

Рас­сер­ди­лись Вольга с Мику­лой, раз­гне­ва­лись, хлест­нули своих доб­рых коней, в один скок реку пере­прыг­нули. Соско­чили на тот бере­жок, да и начали зло­деев чествовать.

Пахарь пле­тью бьёт, приговаривает:

— Эх вы, жад­ные люди тор­го­вые! Мужики города хле­бом кор­мят, мёдом поят, а вы соли им жалеете!

Вольга пали­цей жалует за дру­жин­ни­ков, за бога­тыр­ских коней. Стали люди гур­че­вец­кие каяться:

— Вы про­стите нас за зло­дей­ство, за хит­ро­сти. Берите с нас дани-подати, и пус­кай едут пахари за солью, никто с них гроша не потребует.

Взял Вольга с них дани-подати за две­на­дцать лет, и поехали бога­тыри домой.

Спра­ши­вает пахаря Вольга Всеславьевич:

— Ты скажи мне, рус­ский бога­тырь, как зовуг тебя, вели­чают по отчеству?

— Поез­жай ко мне, Вольга Все­сла­вье­вич, на мои кре­стьян­ский двор, так узна­ешь, как меня люди чествуют.

Подъ­е­хали бога­тыри к полю. Выта­щил пахарь сошеньку, рас­па­хал широ­кое полюшко, засеял золо­тым зерном…Ещё заря горит, а у пахаря поле коло­сом шумит. Тём­ная ночь идёт — пахарь хлеб жнёт. Утром вымо­ло­тил, к полу­дню вывеял, к обеду муки намо­лол, пироги завёл. К вечеру созвал народ на поче­стей пир.

Стали люди пироги есть, брагу пить да пахаря похваливать:

Ай спа­сибо тебе, Микула Селянинович!

Святогор-богатырь

Высоки на Руси Свя­тые горы, глу­боки их уще­лья, страшны про­па­сти; Не рас­тут там ни берёзка, ни дуб, ни сосна, ни зелё­ная трава. Там и волк не про­бе­жит, орёл не про­ле­тит, — мура­вью и тому пожи­виться на голых ска­лах нечем.

Только бога­тырь Свя­то­гор разъ­ез­жает между утё­сов на своём могу­чем коне. Через про­па­сти конь пере­ска­ки­вает, через уще­лья пере­пры­ги­вает, с горы на гору переступает.

Ездит ста­рый по Свя­тым горам.
Тут колеб­лется мать сыра земля,
Осы­па­ются камни в пропасти,
Выли­ва­ются быстры реченьки.

Ростом бога­тырь Свя­то­гор выше тём­ного леса, голо­вой облака под­пи­рает, ска­чет по горам — горы под ним шата­ются, в реку заедет — вся вода из реки выплес­нется. Ездит он сутки, дру­гие, тре­тьи ‚- оста­но­вится, рас­ки­нет шатёр — ляжет, выспится, и снова по горам его конь бредёт.

Скучно Свя­то­гору-бога­тырю, тоск­ливо ста­рому: в горах не с кем слова пере­мол­вить, не с кем силой помериться.

Поехать бы ему на Русь, погу­лять бы с дру­гими бога­ты­рями, побиться с вра­гами, рас­тря­сти бы силу, да вот беда: не дер­жит его земля, только камен­ные утёсы свя­то­гор­ские под его тяже­стью не рушатся, не падают, только их хребты не тре­щат под копы­тами его коня богатырского.

Тяжко Свя­то­гору от своей силы, носит он ее как труд­ное бремя. Рад бы поло­вину силы отдать, да некому. Рад бы самый тяж­кий труд спра­вить, да труда по плечу не нахо­дится. За что рукой ни возь­мётся — всё в крошки рас­сып­лется, в блин расплющится.

Стал бы он леса кор­че­вать, да для него леса — что луго­вая трава Стал бы он горы воро­чать, да это никому не надобно…

Так и ездит он один по Свя­тым горам, голову от тоски ниже гнёт…

— Эх, найти бы мне зем­ную тягу, я бы в небо кольцо вбил, при­вя­зал к кольцу цепь желез­ную; при­тя­нул бы небо к земле, повер­нул бы землю краем вверх, небо с зем­лёй сме­шал — поис­тра­тил бы немного силушки!

Да где её — тягу — найти!

Едет раз Свя­то­гор по долине между утё­сов, и вдруг-впе­реди живой чело­век идёт!

Идёт невзрач­ный мужи­чок, лап­тями при­топ­ты­вает, на плече несёт пере­мёт­ную суму.

Обра­до­вался Свя­то­гор: будет с кем сло­вом пере­мол­виться, — стал мужичка догонять.

Тот идёт себе, не спе­шит, а Свя­то­го­ров конь во всю силу ска­чет, да догнать мужика не может. Идёт мужи­чок, не торо­пится, сумочку с плеча на плечо пере­бра­сы­вает. Ска­чет Свя­то­гор во всю прыть-всё про­хо­жий впе­реди! Едет шагом — всё не догнать!

Закри­чал ему Святогор:

— Эй, про­хо­жий моло­дец, подо­жди меня! Оста­но­вился мужи­чок, сло­жил свою сумочку наземь. Под­ска­кал Свя­то­гор, поздо­ро­вался и спрашивает:

— Что это у тебя за ноша в этой сумочке?

— А ты возьми мою сумочку, пере­кинь через плечо да и про­беги с ней но полю.

Рас­сме­ялся Свя­то­гор так, что горы затряс­лись; хотел сумочку плёт­кой под­деть, а сумочка не сдви­ну­лась, стал копьём тол­кать — не шелох­нётся, про­бо­вал паль­цем под­нять-не поднимается…

Слез Свя­то­гор с коня, взял пра­вой рукой сумочку — на волос не сдви­нул. Ухва­тил бога­тырь сумочку двумя руками, рва­нул изо всей силы — только до колен под­нял. Глядь — а сам по колено в землю ушёл, по лицу не пот, а кровь течёт, сердце замерло…

Бро­сил Свя­то­гор сумочку, на землю упал,- по горам-долам гул пошёл.

Еле отды­шался богатырь.

— Ты скажи мне, что у тебя в сумочке поло­жено? Скажи, научи, я о таком чуде не слы­хал. Сила у меня непо­мер­ная, а я такой пес­чинки под­нять не могу!

— Почему не ска­зать — скажу: в моей малень­кой сумочке вся тяга зем­ная лежит.

Опу­стил Свя­то­гор голову:

— Вот что зна­чит тяга зем­ная. А кто ты сам и как зовут тебя, про­хо­жий человек?

— Пахарь я, Микула Селянинович.

— Вижу я, доб­рый чело­век, любит тебя мать сыра земля! Может, ты мне про судьбу мою рас­ска­жешь? Тяжко мне одному по горам ска­кать, не могу я больше так на свете жить.

— Поез­жай, бога­тырь, до Север­ных гор. У тех гор стоит желез­ная куз­ница. В той куз­нице куз­нец всем судьбу куёт, у него и про свою судьбу узнаешь.

Вски­нул Микула Селя­ни­но­вич сумочку на плечо и заша­гал прочь. А Свя­то­гор на коня вско­чил и поска­кал к Север­ным горам. Ехал-ехал Свя­то­гор три дня, три ночи, трое суток спать не ложился — дое­хал до Север­ных гор. Тут утёсы ещё голей, про­па­сти ещё чер­ней, реки глу­бо­кие бурливее…

Под самым обла­ком, на голой скале уви­дал Свя­то­гор желез­ную куз­ницу. В куз­нице яркий огонь горит, из куз­ницы чёр­ный дым валит, звон-стук по всей округе идёт.

Зашёл Свя­то­гор в куз­ницу и видит: стоит у нако­вальни седой ста­ри­чок, одной рукой мехи раз­ду­вает, дру­гой — моло­том по нако­вальне бьёт, а на нако­вальне-то не видно ничего.

— Куз­нец, куз­нец, что ты, батюшка, куёшь?

— Подойди поближе, накло­нись пониже! Нагнулся Свя­то­гор, погля­дел и уди­вился: куёт куз­нец два тон­ких волоса.

— Что это у тебя, кузнец?

— Вот два волоса окую, волос с воло­сом совью — два чело­века и женятся.

— А на ком мне жениться судьба велит?

— Твоя неве­ста на краю гор в вет­хой избушке живёт.

Поехал Свя­то­гор на край гор, нашёл ветхую избушку. Вошёл в неё бога­тырь, поло­жил на стол пода­рок-сумку с золо­том. Огля­делся Свя­то­гор и видит: лежит недвижно на лавке девушка, вся корой и стру­пьями покрыта, глаз не открывает.

Жаль её стало Свя­то­гору. Что так лежит и муча­ется? И смерть не идёт, и жизни нету.

Выхва­тил Свя­то­гор свой ост­рый меч, хотел уда­рить девушку, да рука не под­ня­лась. Упал меч на дубо­вый пол.

Свя­то­гор выско­чил из избушки, на коня сел и поска­кал к Свя­тым горам.

А девушка тем вре­ме­нем глаза открыла и видит: лежит на полу бога­тыр­ский меч, на столе — мешок золота, а с неё вся кора сва­ли­лась, и тело у неё чистое, и силы у неё прибыли.

Встала она, про­шлась по горенке, вышла за порог, .нагну­лась над озер­ком и ахнула: смот­рит на неё из озера девица-кра­са­вица — и статна, и бела, и румяна, и очи ясные, и косы русые!

Взяла она золото, что на столе лежало, постро­ила корабли, нагру­зила това­рами и пусти­лась по синему морю тор­го­вать, сча­стье искать.

Куда бы ни при­е­хала, — весь народ бежит товары поку­пать, на кра­са­вицу любо­ваться. Слава о ней по всей Руси идёт:

Вот дое­хала она до Свя­тых гор, слух о ней и до Свя­то­гора дошёл. Захо­те­лось ему тоже на кра­са­вицу погля­деть. Взгля­нул он на неё, и полю­би­лась ему девушка.

— Вот это неве­ста по мне, за эту я посва­та­юсь! Полю­бился и Свя­то­гор девушке.

Поже­ни­лись они, и стала жена Свя­то­гору про свою преж­нюю жизнь рас­ска­зы­вать, как она трид­цать лет лежала, корой покры­тая, как выле­чи­лась, как деньги на столе нашла.

Уди­вился Свя­то­гор, да ничего жене не сказал.

Бро­сила девушка тор­го­вать, по морям пла­вать, стала жить со Свя­то­го­ром на Свя­тых горах.

Алёша Попович и Тугарин Змеевич

В слав­ном городе Ростове у ростов­ского попа собор­ного был один-един­ствен­ный сын. Звали его Алёша, про­зы­вали по отцу Поповичем.

Алёша Попо­вич гра­моте не учился, за книги не садился, а учился с малых лет копьём вла­деть, из лука стре­лять, бога­тыр­ских коней укро­щать. Силой Алёша не боль­шой бога­тырь, зато дер­зо­стью да хит­ро­стью взял. Вот под­рос Алёша Попо­вич до шест­на­дцати лет, и скучно ему стало в отцов­ском доме.

Стал он про­сить отца отпу­стить его в чистое поле, в широ­кое раз­до­лье, по Руси при­воль­ной поез­дить, до синего моря добраться, в лесах поохо­титься. Отпу­стил его отец, дал ему коня бога­тыр­ского, саблю, копьё острое да лук со стре­лами. Стал Алёша коня сед­лать, стал приговаривать:

— Служи мне верно, бога­тыр­ский конь. Не оставь меня ни мёрт­вым, ни ране­ным серым вол­кам на рас­тер­за­ние, чёр­ным воро­нам на рас­кле­ва­ние, вра­гам на пору­га­ние! Где б мы ни были, домой привези!

Обря­дил он сво­его коня по-кня­же­ски. Седло чер­кас­ское, под­пруга шел­ко­вая, узда золочёная.

Позвал Алёша с собой люби­мого друга Екима Ива­но­вича и поутру в суб­боту из дому выехал искать себе бога­тыр­ской славы.

Вот едут вер­ные дру­зья плечо в плечо, стремя в стремя, по сто­ро­нам погля­ды­вают. Никого в степи не видно-ни бога­тыря, с кем бы силой поме­риться, ни зверя, чтоб поохо­титься. Рас­ки­ну­лась под солн­цем рус­ская степь без конца, без края, и шороха в ней не слы­хать, в небе птицы не видать. Вдруг видит Алёша — лежит на кур­гане камень, а на камне что-то напи­сано. Гово­рит Алёша Екиму Ивановичу:

— Ну-ка, Еки­мушка, про­чи­тай, что на камне напи­сано. Ты хорошо гра­мот­ный, а я гра­моте не обу­чен и читать не могу.

Соско­чил Еким с коня, стал на камне над­пись разбирать.

— Вот, Алё­шенька, что на камне напи­сано: пра­вая дорога ведёт к Чер­ни­гову, левая дорога в Киев, к князю Вла­ди­миру, а прямо дорога — к синему морю, к тихим заводям.

— Куда же нам, Еким, путь держать?

— К синему морю ехать далеко, к Чер­ни­гову ехать неза­чем: там калач­ницы хоро­шие. Съешь один калач — дру­гой захо­чется, съешь дру­гой — на перину зава­лишься, не сыс­кать нам там бога­тыр­ской славы. А поедем мы к князю Вла­ди­миру, может, он нас в свою дру­жину возьмёт.

— Ну, так завер­нём, Еким, на левый путь.

Завер­нули молодцы коней и поехали по дороге к Киеву.

Дое­хали они до берега Сафат-реки, поста­вили белый шатёр. Алёша с коня соско­чил, в шатёр вошёл, лёг на зелё­ную траву и заснул креп­ким сном. А Еким коней рас­сед­лал, напоил, про­гу­лял, стре­но­жил и в луга пустил, только тогда отды­хать пошёл.

Утром-све­том проснулся Алёша, росой умылся, белым поло­тен­цем вытерся, стал кудри расчёсывать.

А Еким вско­чил, за конями схо­дил, попоил их, овсом покор­мил засед­лал и сво­его и Алёшиного.

Снова молодцы в путь пустились.

Едут-едут, вдруг видят — среди степи идёт ста­ри­чок. Нищий стран­ник — калика пере­хо­жая. На нём лапти из семи шел­ков спле­тён­ные, на нём шуба собо­ли­ная, шапка гре­че­ская, а в руках дубинка дорожная.

Уви­дал он молод­цов, заго­ро­дил им путь:

— Ой вы, молодцы уда­лые, вы не ездите за Сафат-реку. Стал там ста­нам злой враг Туга­рин, Змея сын Выши­ной он как высо­кий дуб, меж пле­чами косая сажень, между глаз можно стрелу поло­жить. У него кры­ла­тый конь — как лютый зверь: из нозд­рей пламя пышет, из ушей дым валит. Не езжайте туда, молодцы!

Еки­мушка на Алёшу погля­ды­вает, а Алёша рас­па­лился, разгневался:

— Чтобы я да вся­кой нечи­сти дорогу усту­пил! Не могу я его взять силой, возьму хит­ро­стью. Бра­тец мой, дорож­ный стран­ни­чек, дай ты мне на время твоё пла­тье, возьми мои бога­тыр­ские доспехи, помоги мне с Туга­ри­ном справиться.

— Ладно, бери, да смотри, чтобы беды не было: он тебя в один гло­ток про­гло­тить может.

— Ничего, как-нибудь справимся!

Надел Алёша цвет­ное пла­тье и пошёл пеш­ком к Сафат-реке. Идёт. на дубинку опи­ра­ется, прихрамывает…

Уви­дел его Туга­рин Зме­е­вич, закри­чал так, что дрог­нула земля, согну­лись высо­кие дубы, воды из реки выплес­ну­лись, Алёша еле жив стоит, ноги у него подкашиваются.

— Гей, — кри­чит Туга­рин, — гей, стран­ни­чек, не видал ли ты Алёшу Попо­вича? Мне бы хоте­лось его найти, да копьём поко­лоть, да огнём пожечь.

А Алёша шляпу гре­че­скую на лицо натя­нул, закрях­тел, засто­нал и отве­чает ста­ри­ков­ским голосом:

— Ох-ох-ох, не гне­вись на меня, Туга­рин Зме­е­вич! Я от ста­ро­сти оглох, ничего не слышу, что ты мне при­ка­зы­ва­ешь. Подъ­ез­жай ко мне поближе, к убогому.

Подъ­е­хал Туга­рин к Алёше, накло­нился с седла, хотел ему в ухо гарк­нуть, а Алеша ловок, увёрт­лив был, — как хва­тит его дубин­кой между глаз, — так Туга­рин без памяти на землю пал.

Снял с него Алёша доро­гое пла­тье, само­цве­тами рас­ши­тое, не деше­вое пла­тье, ценой в сто тысяч, на себя надел. Самого Туга­рина к седлу при­то­ро­чил и поехал обратно к своим друзьям.

А так Еким Ива­но­вич сам не свой, рвётся Алёше помочь, да нельзя в бога­тыр­ское дело вме­ши­ваться, Алё­ши­ной славе мешать.

Вдруг видит Еким — ска­чет конь что лютый зверь, на нём в доро­гом пла­тье Туга­рин сидит.

Раз­гне­вался Еким, бро­сил наот­машь свою палицу в трид­цать пудов прямо в грудь Алёше Попо­вичу. Сва­лился Алёша замертво.

А Еким кин­жал выта­щил, бро­сился к упав­шему, хочет добить Туга­рина… И вдруг видит- перед ним Алёша лежит…

Гря­нулся наземь Еким Ива­но­вич, горько расплакался:

— Убил я, убил сво­его брата назва­ного, доро­гого Алёшу Поповича!

Стали они с кали­кой Алёшу тря­сти, качать, влили ему в рот питья замор­ского, рас­ти­рали тра­вами лечеб­ными. Открыл глаза Алёша, встал на ноги, на ногах стоит-шатается.

Еким Ива­но­вич от радо­сти сам не свой.

Снял он с Алёши пла­тье Туга­рина, одел его в бога­тыр­ские доспехи, отдал калике его добро. Поса­дил Алёшу на коня, сам рядом пошёл: Алёшу поддерживает.

Только у самого Киева Алёша в силу вошёл.

Подъ­е­хали они к Киеву в вос­кре­се­нье, к обе­ден­ной поре. Заехали на кня­же­ский двор, соско­чили с коней, при­вя­зали их к дубо­вым стол­бам и вошли в горницу.

Князь Вла­ди­мир их лас­ково встречает.

— Здрав­ствуйте, гости милые, вы откуда ко мне при­е­хали? Как зовут вас по имени, вели­чают по отчеству?

— Я из города Ростова, сын собор­ного попа Леон­тия. А зовут меня Алё­шей Попо­ви­чем. Ехали мы чистой сте­пью, повстре­чали Туга­рина Зме­е­вича, он теперь у меня в торо­ках висит.

Обра­до­вался Владимир-князь:

— Ну и бога­тырь ты, Алё­шенька! Куда хочешь за стол садись: хочешь-рядом со мной, хочешь-про­тив меня, хочешь-рядом с княгинею.

Алёша Попо­вич не раз­ду­мы­вал, сел он рядом с кня­ги­нею. А Еким Ива­но­вич у печки стал.

Крик­нул князь Вла­ди­мир прислужников:

— Раз­вя­жите Туга­рина Зме­е­вича, при­не­сите сюда в гор­ницу! Только Алёша взялся за хлеб, за соль — рас­тво­ри­лись двери гости­ницы, внесли две­на­дцать коню­хов на золо­той доске Туга­рина, поса­дили рядом с кня­зем Владимиром.

При­бе­жали столь­ники, при­несли жаре­ных гусей, лебе­дей, при­несли ковши мёду сладкого.

А Туга­рин неучтиво себя ведёт, невеж­ливо. Ухва­тил лебё­душку и с костями съел, по ков­риге целой за щеку запи­хи­вает. Сгрёб пироги сдоб­ные да в рот побро­сал, за один дух десять ков­шей мёду в глотку льет.

Не успели гости кусочка взять, а уже на столе только косточки.

Нахму­рился Алёша Попо­вич и говорит:

— У моего батюшки попа Леон­тия была собака ста­рая и жад­ная. Ухва­тила она боль­шую кость да и пода­ви­лась. Я её за хвост схва­тил, под гору мет­нул — то же будет от меня Тугарину.

Потем­нел Туга­рин, как осен­няя ночь, выхва­тил ост­рый кин­жал и мет­нул его в Алёшу Поповича.

Тут бы Алёше и конец при­шёл, да вско­чил Еким Ива­но­вич, на лету кин­жал перехватил.

— Бра­тец мой, Алёша Попо­вич, сам изво­лишь в него нож бро­сать или мне позволишь?

— И сам не брошу, и тебе не поз­волю: неучтиво у князя в гор­нице ссору вести. А пере­ве­да­юсь я с ним зав­тра в чистом поле, и не быть Туга­рину живому зав­тра к вечеру.

Зашу­мели гости, заспо­рили, стали заклад дер­жать, всё за Туга­рина ста­вят — и корабли, и товары, и деньги.

За Алёшу ста­вят только кня­гиня Апрак­сия да Еким Иванович.

Встал Алёша из-за стола, поехал с Еки­мом в свой шатёр на Сафат-реке. Всю ночь Алёша не спит, на небо смот­рит, под­зы­вает тучу гро­зо­вую, чтоб смо­чила дождём Туга­ри­новы кры­лья. Утром-све­том при­ле­тел Туга­рин, над шатром вьётся, хочет сверху уда­рить. Да не зря Алёша не спал: нале­тела туча гро­мо­вая, гро­зо­вая, про­ли­лась дождём, смо­чила Туга­ри­нову коню могу­чие кры­лья. Гря­нулся конь наземь, по земле поскакал.

Алёша крепко в седле сидит, острой сабель­кой помахивает.

Заре­вел Туга­рин так, что лист с дере­вьев посыпался:

— Тут тебе, Алёшка, конец: захочу — огнём спалю, захочу — конём потопчу, захочу — копьём заколю!

Подъ­е­хал к нему Алёша поближе и говорит:

— Что же ты, Туга­рин, обма­ны­ва­ешь?! Бились мы с тобой об заклад, что один на один силой поме­ря­емся, а теперь за тобой стоит сила несметная!

Огля­нулся Туга­рин назад, хотел посмот­реть, какая сила за ним стоит, а Алёше только того и надобно. Взмах­нул острой саб­лей и отсек ему голову!

Пока­ти­лась голова на землю, как пив­ной котёл, загу­дела земля-матушка! Соско­чил Алёша, хотел взять голову, да не мог от земли на вер­шок под­нять. Крик­нул Алёша Попо­вич зыч­ным голосом:

— Эй вы, вер­ные това­рищи, помо­гите голову Туга­рина с земли поднять!

Подъ­е­хал Еким Ива­но­вич с това­ри­щами, помог Алёше Попо­вичу голову Туга­рина на бога­тыр­ского коня взвалить.

Как при­е­хали они к Киеву, заехали на кня­же­ский двор, бро­сили среди двора чудище.

Вышел князь Вла­ди­мир с кня­ги­нею, при­гла­шал Алешу за кня­же­ский стол, гово­рил Алеше лас­ко­вые слова:

— Живи ты, Алёша, в Киеве, послужи мне, князю Вла­ди­миру. Я тебя, Алёша, пожалую.

Остался Алёша в Киеве дружинником.

Так про моло­дого Алёшу ста­рину поют, чтобы доб­рые люди слушали:

Наш Алёша роду поповского,
Он и храбр и умен, да нра­вом сварлив.
Он не так силён, как напус­ком смел.

Про Добрыню Никитича и Змея Горыныча

Жила-была под Кие­вом вдова Мамелфа Тимо­фе­евна. Был у неё люби­мый сын — бога­тырь Доб­ры­нюшка. По всему Киеву о Доб­рыне слава шла: он и ста­тен, и высок, и гра­моте обу­чен, и в бою смел, и на пиру весел. Он и песню сло­жит, и на гус­лях сыг­рает, и умное слово ска­жет. Да и нрав Доб­рыни спо­кой­ный, лас­ко­вый. Никого он не зару­гает, никого зря не оби­дит. Неда­ром про­звали его “тихий Добрынюшка”.

Вот раз в жар­кий лет­ний день захо­те­лось Доб­рыне в речке иску­паться. Пошёл он к матери Мамелфе Тимофеевне:

— Отпу­сти меня, матушка, съез­дить к Пучай-реке, в сту­дё­ной воде иску­паться, — исто­мила меня жара летняя.

Разо­ха­лась Мамелфа Тимо­фе­евна, стала Доб­рыню отговаривать:

— Милый сын мой Доб­ры­нюшка, ты не езди к Пучай-реке. Пучай-река сви­ре­пая, сер­ди­тая. Из пер­вой струйки огонь сечёт, из вто­рой струйки искры сып­лются, из тре­тьей струйки дым стол­бом валит.

— Хорошо, матушка, отпу­сти хоть по берегу поез­дить, све­жим воз­ду­хом подышать.

Отпу­стила Доб­рыню Мамелфа Тимофеевна.

Надел Доб­рыня пла­тье дорож­ное, покрылся высо­кой шля­пой гре­че­ской, взял с собой копьё да лук со стре­лами, саблю острую да плёточку.

Сел на доб­рого коня, позвал с собой моло­дого слугу да в путь и отпра­вился. Едет Доб­рыня час-дру­гой; жарко палит солнце лет­нее, при­пе­кает Доб­рыне голову. Забыл Доб­рыня, что ему матушка нака­зы­вала, повер­нул коня к Пучай-реке.

От Пучай-реки про­хла­дой несёт.

Соско­чил Доб­рыня с коня, бро­сил пово­дья моло­дому слуге:

— Ты постой здесь, пока­ра­уль коня.

Снял он с головы шляпу гре­че­скую, снял одежду дорож­ную, всё ору­жие на коня сло­жил и в реку бросился.

Плы­вёт Доб­рыня по Пучай-реке, удивляется:

— Что мне матушка про Пучай-реку рас­ска­зы­вала? Пучай-река не сви­ре­пая, Пучай-река тихая, словно лужица дождевая.

Не успел Доб­рыня ска­зать — вдруг потем­нело небо, а тучи на небе нет, и дождя-то нет, а гром гре­мит, и грозы-то нет, а огонь блестит…

Под­нял голову Доб­рыня и видит, что летит к нему Змей Горы­ныч, страш­ный змей о трёх голо­вах, о семи ког­тях, из нозд­рей пламя пышет, из ушей дым валит, мед­ные когти на лапах блестят.

Уви­дал Змей Доб­рыню, гро­мом загремел:

— Эх, ста­рые люди про­ро­чили, что убьёт меня Доб­рыня Ники­тич, а Доб­рыня сам в мои лапы при­шёл. Захочу теперь — живым сожру, захочу — в своё логово унесу, в плен возьму. Немало у меня в плену рус­ских людей, не хва­тало только Добрыни.

А Доб­рыня гово­рит тихим голосом:

— Ах ты, змея про­кля­тая, ты сна­чала возьми Доб­ры­нюшку, потом и хва­стайся, а пока Доб­рыня не в твоих руках.

Хорошо Доб­рыня пла­вать умел; он ныр­нул на дно, поплыл под водой, выныр­нул у кру­того берега, выско­чил на берег да к коню сво­ему бро­сился. А коня и след про­стыл: испу­гался моло­дой слуга рыка зме­и­ного, вско­чил на коня да и был таков. И увёз всё ору­жье Добрынине.

Нечем Доб­рыне со Змеем Горы­ны­чем биться.

А Змей опять к Доб­рыне летит, сып­лет искрами горю­чими, жжёт Доб­рыне тело белое.

Дрог­нуло сердце богатырское.

Погля­дел Доб­рыня на берег, — нечего ему в руки взять: ни дубинки нет, ни камешка, только жёл­тый песок на кру­том берегу, да валя­ется его шляпа греческая.

Ухва­тил Доб­рыня шляпу гре­че­скую, насы­пал в неё песку жёл­того ни много ни мало — пять пудов да как уда­рит шля­пой Змея Горы­ныча — и отшиб ему голову.

Пова­лил он Змея с раз­маху на землю, при­да­вил ему грудь колен­ками, хотел отбить ещё две головы…

Как взмо­лился тут Змей Горыныч:

— Ох, Доб­ры­нюшка, ох, бога­тырь, не уби­вай меня, пусти по свету летать, буду я все­гда тебя слу­шаться! Дам тебе я вели­кий обет: не летать мне к вам на широ­кую Русь, не брать в плен рус­ских людей. Только ты меня поми­луй, Доб­ры­нюшка, и не тро­гай моих змеёнышей.

Под­дался Доб­рыня на лука­вую речь, пове­рил Змею Горы­нычу, отпу­стил его, проклятого.

Только под­нялся Змей под облака, сразу повер­нул к Киеву, поле­тел к саду князя Вла­ди­мира. А в ту пору в саду гуляла моло­дая Забава Путя­тишна, князя Вла­ди­мира племянница.

Уви­дал Змей княжну, обра­до­вался, кинулся на неё из-под облака, ухва­тил в свои мед­ные когти и унёс на горы Сорочинские.

В это время Доб­рыня слугу нашёл, стал наде­вать пла­тье дорож­ное, — вдруг потем­нело небо, гром загре­мел. Под­нял голову Доб­рыня и видит: летит Змей Горы­ныч из Киева, несёт в ког­тях Забаву Путятишну!

Тут Доб­рыня запе­ча­лился — запе­ча­лился, закру­чи­нился, домой при­е­хал нера­до­стен, на лавку сел, слова не ска­зал. Стала его мать расспрашивать:

— Ты чего, Доб­ры­нюшка, неве­сел сидишь? Ты об чём, мой свет. печалишься?

— Ни об чём не кру­чи­нюсь, ни об чём я не печа­люсь, а дома мне сидеть неве­село. Поеду я в Киев к князю Вла­ди­миру, у него сего­дня весё­лый пир.

— Не езжай, Доб­ры­нюшка, к князю, недоб­рое чует моё сердце. Мы и дома пир заведём.

Не послу­шался Доб­рыня матушки и поехал в Киев к князю Владимиру.

При­е­хал Доб­рыня в Киев, про­шёл в кня­же­скую гор­ницу. На пиру столы от куша­ний ломятся, стоят бочки мёда слад­кого, а гости не едят, не льют, опу­стив головы сидят.

Ходит князь по гор­нице, гостей не пот­чует. Кня­гиня фатой закры­лась, на гостей не глядит.

Вот Вла­ди­мир-князь и говорит:

— Эх, гости мои люби­мые, неве­сё­лый у нас пир идёт! И кня­гине горько, и мне нера­достно. Унёс про­кля­тый Змей Горы­ныч люби­мую нашу пле­мян­ницу, моло­дую Забаву Путя­тишну. Кто из вас съез­дит на гору Соро­чин­скую, оты­щет княжну, осво­бо­дит её?

Куда там! Пря­чутся гости друг за дружку: боль­шие — за сред­них, сред­ние — за мень­ших, а мень­шие и рот закрыли.

Вдруг выхо­дит из-за стола моло­дой бога­тырь Алёша Попович.

— Вот что, князь Крас­ное Сол­нышко, был я вчера в чистом поле, видел у Пучай-реки Доб­ры­нюшку. Он со Змеем Горы­ны­чем побра­тался, назвал его бра­том мень­шим. Ты пошли к Змею Доб­ры­нюшку. Он тебе люби­мую пле­мян­ницу без бою у назва­ного братца выпросит.

Рас­сер­дился Владимир-князь:

— Коли так, садись, Доб­рыня, на коня, поез­жай на гору Соро­чин­скую, добы­вай мне люби­мую пле­мян­ницу. А не добу­дешь Забавы Путя­тишны, — при­кажу тебе голову срубить!

Опу­стил Доб­рыня буйну голову, ни сло­вечка не отве­тил, встал из-за стола, сел на коня и домой поехал.

Вышла ему навстречу матушка, видит — на Доб­рыне лица нет.

— Что с тобой, Доб­ры­нюшка, что с тобой, сынок, что на пиру слу­чи­лось? Оби­дели тебя, или чарой обнесли, или на худое место посадили?

— Не оби­дели меня и чарой не обнесли, и место мне было по чину, по званию.

— А чего же ты, Доб­рыня, голову повесил?

— Велел мне Вла­ди­мир-князь сослу­жить службу вели­кую: съез­дить на гору Соро­чин­скую, отыс­кать и добыть Забаву Путя­тишну. А Забаву Путя­тишну Змей Горы­ныч унёс.

Ужас­ну­лась Мамелфа Тимо­фе­евна, да не стала пла­кать и печа­литься, а стала над делом раздумывать.

— Ложись-ка, Доб­ры­нюшка, спать поско­рей, наби­райся силушки. Утро вечера муд­ре­ней, зав­тра будем совет держать.

Лёг Доб­рыня спать. Спит, хра­пит, что поток шумит. А Мамелфа Тимо­фе­евна спать не ложится, на лавку садится и пле­тёт всю ночь из семи шел­ков плёточку-семихвосточку.

Утром-све­том раз­бу­дила мать Доб­рыню Никитича:

— Вста­вай, сынок, оде­вайся, обря­жайся, иди в ста­рую конюшню. В тре­тьем стойле дверь не откры­ва­ется, не под силу нам была дверь дубо­вая. Пона­тужься, Доб­ры­нюшка, отвори дверь, там уви­дишь дедова коня Бурушку. Стоит Бурка в стойле пят­на­дцать лет не оби­хо­жен­ный. Ты его почи­сти, накорми, напои, к крыльцу приведи.

Пошёл Доб­рыня в конюшню, сорвал дверь с петель, вывел Бурушку на белый свет, почи­стил, выку­пал, при­вёл ко крыльцу. Стал Бурушку засёд­лы­вать. Поло­жил на него пот­ни­чек, сверху пот­ничка — вой­ло­чек, потом седло чер­кас­ское, цен­ными щел­ками выши­тое, золо­том изу­кра­шен­ное, под­тя­нул две­на­дцать под­пруг, зауз­дал золо­той уздой. Вышла Мамелфа Тимо­фе­евна, подала ему плётку-семихвостку:

Как при­е­дешь, Доб­рыня, на гору Соро­чин­скую, Змея Горы­ныча дома не слу­чится. Ты конём налети на логово и начни топ­тать зме­ё­ны­шей. Будут зме­ё­ныши Бурке ноги обви­вать, а ты Бурку плёт­кой меж ушей хлещи. Ста­нет Бурка под­ска­ки­вать, с ног зме­ё­ны­шей отря­хи­вать и всех при­топ­чет до единого.

Отло­ми­лась веточка от яблони, отка­ти­лось яблоко от яблоньки, уез­жал сын от роди­мой матушки на труд­ный, на кро­ва­вый бой.

День ухо­дит за днём, будто дождь дождит, а неделя за неде­лей как река бежит. Едет Доб­рыня при крас­ном сол­нышке, едет Доб­рыня при свет­лом месяце, выехал на гору Сорочинскую.

А на горе у зме­и­ного логова кишмя-кишат зме­ё­ныши. Стали они Бурушке ноги обви­вать, стали копыта под­та­чи­вать. Бурушка ска­кать не может, на колени падает.

Вспом­нил тут Доб­рыня наказ матери, выхва­тил плётку семи шел­ков, стал Бурушку меж ушами бить, приговаривать:

— Скачи, Бурушка, под­ска­ки­вай, прочь от ног зме­ё­ны­шей отряхивай.

От плётки у Бурушки силы при­было, стал он высоко ска­кать, за вер­сту камешки отки­ды­вать, стал прочь от ног зме­ё­ны­шей отря­хи­вать. Он их копы­том бьёт и зубами рвёт и при­топ­тал всех до единого.

Сошёл Доб­рыня с коня, взял в пра­вую руку саблю острую, в левую — бога­тыр­скую палицу и пошел к зме­и­ным пещерам.

Только шаг сту­пил — потем­нело небо, гром загре­мел, — летит Змей Горы­ныч, в ког­тях мёрт­вое тело дер­жит. Из пасти огонь сечёт, из ушей дым валит, мед­ные когти как жар горят…

Уви­дал Змей Доб­ры­нюшку, бро­сил мёрт­вое тело наземь, зары­чал гром­ким голосом:

— Ты зачем, Доб­рыня, наш обет сло­мал, потоп­тал моих детёнышей?

— Ах ты, змея про­кля­тая! Разве я слово наше нару­шил, обет сло­мал? Ты зачем летал, Змей, к Киеву, ты зачем унёс Забаву Путя­тишну?! Отда­вай мне княжну без боя, так я тебя прощу.

— Не отдам я Забаву Путя­тишну, я её сожру, и тебя сожру, и всех рус­ских людей в полон возьму!

Рас­сер­дился Доб­рыня и на Змея бросился.

И пошёл тут жесто­кий бои.

Горы Соро­чин­ские посы­па­лись, дубы с кор­нями вывер­ну­лись, трава на аршин в землю ушла…

Бьются они три дня и три ночи; стал Змей Доб­рыню одо­ле­вать, стал под­ки­ды­вать, стал под­бра­сы­вать… Вспом­нил тут Доб­рыня про плё­точку, выхва­тил её и давай Змея между ушей сте­гать. Змей Горы­ныч на колени упал, а Доб­рыня его левой рукой к земле при­жал, а пра­вой рукой плёт­кой оха­жи­вает. Бил, бил его плёт­кой шел­ко­вой, укро­тил как ско­тину и отру­бил все головы.

Хлы­нула из Змея чёр­ная кровь, раз­ли­лась к востоку и к западу, залила Доб­рыню до пояса.

Трое суток стоит Доб­рыня в чёр­ной крови, сты­нут его ноги, холод до сердца доби­ра­ется. Не хочет рус­ская земля зме­и­ную кровь принимать.

Видит Доб­рыня, что ему конец при­шёл, вынул плё­точку семи шел­ков, стал землю хле­стать, приговаривать:

— Рас­сту­пись ты, мать сыра земля, и пожри кровь зме­и­ную. Рас­сту­пи­лась сырая земля и пожрала кровь зме­и­ную. Отдох­нул Доб­рыня Ники­тич, вымылся, пооб­чи­стил доспехи бога­тыр­ские и пошёл к зме­и­ным пеще­рам. Все пещеры мед­ными две­рями затво­рены, желез­ными засо­вами заперты, золо­тыми зам­ками увешаны.

Раз­бил Доб­рыня мед­ные двери, сорвал замки и засовы, зашёл в первую пещеру. А там видит людей несмет­ное число с сорока земель, с сорока стран, в два дня не сосчи­тать. Гово­рит им Добрынюшка:

— Эй же вы, люди ино­зем­ные и воины чуже­стран­ные! Выхо­дите на воль­ный свет, разъ­ез­жай­тесь по своим местам да вспо­ми­найте рус­ского бога­тыря. Без него вам бы век сидеть в зме­и­ном плену.

Стали выхо­дить они на волю, до земли Доб­рыне кланяться:

— Век мы тебя пом­нить будем, рус­ский богатырь!

А Доб­рыня дальше идёт, пещеру за пеще­рой откры­вает, плен­ных людей осво­бож­дает. Выхо­дят на свет и ста­рики и моло­душки, детки малые и бабки ста­рые, рус­ские люди и из чужих стран, а Забавы Путя­тишны нет как нет.

Так про­шёл Доб­рыня один­на­дцать пещер, а в две­на­дца­той нашёл Забаву Путя­тишну: висит княжна на сырой стене, за руки золо­тыми цепями при­ко­вана. Ото­рвал цепи Доб­ры­нюшка, снял княжну со стены, взял на руки, на воль­ный свет из пещеры вынес.

А она на ногах стоит-шата­ется, от света глаза закры­вает, на Доб­рыню не смот­рит. Уло­жил её Доб­рыня на зелё­ную траву, накор­мил, напоил, пла­щом при­крыл, сам отдох­нуть прилёг.

Вот ска­ти­лось солнце к вечеру, проснулся Доб­рыня, осед­лал Бурушку и раз­бу­дил княжну. Сел Доб­рыня на коня, поса­дил Забаву впе­реди себя и в путь тро­нулся. А кру­гом народу и счету нет, все Доб­рыне в пояс кла­ня­ются, за спа­се­ние бла­го­да­рят, в свои земли спешат.

Выехал Доб­рыня в жёл­тую степь, при­шпо­рил коня и повёз Забаву Путя­тишну к Киеву.

Как Илья из Мурома богатырём стал

В ста­рину ста­ро­дав­нюю жил под горо­дом Муро­мом, в селе Кара­ча­рове, кре­стьянки Иван Тимо­фе­е­вич со своей женой Ефро­си­ньей Яковлевной.

Был у них один сын Илья.

Любили его отец с мате­рью, да только пла­кали, на него погля­ды­вая: трид­цать лет Илья на печи лежит, ни рукой, ни ногой не шеве­лит. И ростом бога­тырь Илья, и умом све­тел, и гла­зом зорок, а ноги его не носят, словно брёвна лежат, не шевелятся.

Слы­шит Илья, на печи лежачи, как мать пла­чет, отец взды­хает, рус­ские люди жалу­ются: напа­дают на Русь враги, поля вытап­ты­вают, людей губят, детей сиро­тят. По путям-доро­гам раз­бой­ники рыщут, не дают они людям ни про­ходу, ни про­езду. Нале­тает на Русь Змей Горы­ныч, в своё логово деву­шек утаскивает.

Горько Илья, обо всём этом слыша, на судьбу свою жалуется:

— Эх вы, ноги мои нехо­жа­лые, эх вы, руки мои недер­жа­лые! Был бы я здо­ров, не давал бы род­ную Русь в обиду вра­гам да разбойникам!

Так и шли дни, кати­лись месяцы…

Вот раз отец с мате­рью пошли в лес пни кор­че­вать, корни выди­рать, гото­вить поле под пахоту. А Илья один на печи лежит, в окошко поглядывает.

Вдруг видит — под­хо­дят к его избе три нищих стран­ника. Посто­яли они у ворот, посту­чали желез­ным коль­цом и говорят:

— Встань, Илья, отвори калиточку.

— Злые шутки .вы, стран­ники, шутите: трид­цать лет я на печи сид­нем сижу, встать не могу.

— А ты при­под­ни­мись, Илюшенька.

Рва­нулся Илья — и спрыг­нул с печи, стоит на полу и сам сво­ему сча­стью не верит.

— Ну-ка, прой­дись, Илья.

Шаг­нул Илья раз, шаг­нул дру­гой — крепко его ноги дер­жат, легко его ноги несут.

Обра­до­вался Илья, от радо­сти слова ска­зать не может. А калики пере­хо­жие ему говорят:

— При­неси-ка, Илюша, сту­дё­ной воды. При­нёс Илья сту­дё­ной воды ведро. Налил стран­ник воды в ковшичек.

— Попей, Илья. В этом ковше вода всех рек, всех озёр Руси-матушки.

Выпил Илья и почуял в себе силу бога­тыр­скую. А калики его спрашивают:

— Много ли чуешь в себе силушки?

— Много, стран­ники. Кабы мне лопату, всю бы землю вспахал.

— Выпей, Илья, оста­то­чек. В том оста­точке всей земли роса, с зелё­ных лугов, с высо­ких лесов, с хле­бо­род­ных полей. Пей. Выпил Илья и остаточек.

— А теперь много в тебе силушки?

— Ох, калики пере­хо­жие, столько во мне силы, что, кабы было в небе­сах, кольцо, ухва­тился бы я за него и всю землю перевернул.

— Слиш­ком много в тебе силушки, надо поуба­вить, а то земля носить тебя не ста­нет. При­неси-ка ещё воды.

Пошёл Илья по воду, а его и впрямь земля не несёт: нога в земле, что в болоте, вяз­нет, за дубок ухва­тился — дуб с кор­нем вон, цепь от колодца, словно ниточка, на куски разорвалась.

Уж Илья сту­пает тихо­хонько, а под ним поло­вицы лома­ются. Уж Илья гово­рит шёпо­том, а двери с петель срываются.

При­нёс Илья воды, налили стран­ники ещё ковшичек.

— Пей, Илья!

Выпил Илья воду колодезную.

— Сколько теперь в тебе силушки?

— Во мне силушки половинушка.

— Ну и будет с тебя, моло­дец. Будешь ты, Илья, велик бога­тырь, бейся-ратайся с вра­гами земли род­ной, с раз­бой­ни­ками да с чуди­щами. Защи­щай вдов, сирот, малых дето­чек. Нико­гда только, Илья, со Свя­то­го­ром не спорь, через силу носит его земля. Ты не ссорься с Мику­лой Селя­ни­но­ви­чем, его любит мать сыра земля. Не ходи ещё на Вольгу Все­сла­вье­вича, он не силой возь­мёт, так хит­ро­стью-муд­ро­стью. А теперь про­щай, Илья.

Покло­нился Илья кали­кам пере­хо­жим, и ушли они за околицу.

А Илья взял топор и пошёл на пожню к отцу с мате­рью. Видит — малое местечко от пенья-коре­нья рас­чи­щено, а отец с мате­рью, от тяжё­лой работы ума­яв­шись, опят креп­ким сном: люди ста­рые, а работа тяжёлая.

Стал Илья лес рас­чи­щать — только щепки поле­тели. Ста­рые дубы с одного взмаха валит, моло­дые с кор­нем из земли рвёт.

За три часа столько поля рас­чи­стил, сколько вся деревня за три дня не оси­лит. Раз­ва­лил он поле вели­кое, спу­стил дере­вья в глу­бо­кую реку, воткнул топор в дубо­вый пень, ухва­тил лопату да грабли и вско­пал и выров­нял поле широ­кое — только знай зер­ном засевай!

Просну­лись отец с мате­рью, уди­ви­лись, обра­до­ва­лись, доб­рым сло­вом вспо­ми­нали стариков-странников.

А Илья пошёл себе коня искать.

Вышел он за око­лицу и видит — ведёт мужи­чок жере­бёнка рыжего, кос­ма­того, шелу­ди­вого. Вся цена жере­бёнку грош, а мужик за него непо­мер­ных денег тре­бует: пять­де­сят руб­лей с полтиною.

Купил Илья жере­бёнка, при­вёл домой, поста­вил в конюшню, бело­я­рой пше­ни­цей откарм­ли­вал, клю­че­вой водой отпа­и­вал, чистил, холил, све­жей соломы подкладывал.

Через три месяца стал Илья Бурушку на утрен­ней заре на луга выво­дить. Пова­лялся жере­бе­нок по зоре­вой росе, стал бога­тыр­ским конём.

Под­во­дил его Илья к высо­кому тыну. Стал конь поиг­ры­вать, попля­сы­вать, голо­вой повёр­ты­вать, гри­вой потря­хи­вать. Стал через тын взад-впе­рёд пере­пры­ги­вать. Десять раз пере­прыг­нул и копы­том не задел! Поло­жил Илья на Бурушку руку бога­тыр­скую, — не пошат­нулся конь, не шелохнулся.

— Доб­рый конь, — гово­рит Илья. — Будет он мне вер­ным товарищем.

Стал Илья себе меч по руке искать. Как сожмёт в кулаке руко­ятку меча, сокру­шится руко­ять, рас­сып­лется. Нет Илье меча по руке. Бро­сил Илья мечи бабам лучину щепать. Сам пошёл в куз­ницу, три стрелы себе выко­вал, каж­дая стрела весом в целый пуд. Изго­то­вил себе тугой лук, взял копье дол­го­мер­ное да еще палицу булатную.

Сна­ря­дился Илья и пошёл к отцу с матерью:

— Отпу­стите меня, батюшка с матуш­кой, а .столь­ный Киев-град к князю Вла­ди­миру. Буду слу­жить Руси ‑родно;“ ‘ верой-прав­дой, беречь землю рус­скую от недругов-ворогов.

Гово­рит ста­рый Иван Тимофеевич:

— Я на доб­рые дела бла­го­слов­ляю тебя, а на худые дела моего бла­го­сло­ве­ния нет. Защи­щай нашу землю рус­скую не для золота, не из коры­сти, а для чести, для бога­тыр­ской сла­вушки. Зря не лей крови люд­ской, не слези мате­рей, да не забы­вай, что ты роду чёр­ного, крестьянского.

Покло­нился Илья отцу с мате­рью до сырой земли и пошёл сед­лать Бурушку-Кос­ма­тушку. Поло­жил на коня вой­лочки, а на вой­лочки — пот­нички, а потом седло чер­кас­ское с две­на­дца­тью под­пру­гами шел­ко­выми, а с три­на­дца­той — желез­ной не для красы, а для крепости.

Захо­те­лось Илье свою силу попробовать.

Он подъ­е­хал к Оке-реке, упёрся пле­чом в высо­кую гору, что на берегу была, и сва­лил её в реку Оку. Зава­лила гора русло, потекла река по-новому.

Взял Илья хлебка ржа­ного корочку, опу­стил ее в реку Оку, сам Оке-реке приговаривал:

— А спа­сибо тебе, матушка Ока-река, что поила, что кор­мила Илью Муромца.

На про­ща­нье взял с собой земли род­ной малую гор­сточку, сел на коня, взмах­нул плёточкой…

Видели люди, как вско­чил на коня Илья, да не видели, куда поска­кал. Только пыль по полю стол­бом поднялась.

Первый бой Ильи Муромца

Как хва­тил Илья коня плё­точ­кой, взвился Бурушка-Кос­ма­тушка, про­ско­чил пол­торы вер­сты. Где уда­рили копыта кон­ские, там забил ключ живой воды. У ключа Илюша сырой дуб сру­бил, над клю­чом сруб поста­вил, напи­сал на срубе такие слова:

“Ехал здесь рус­ский бога­тырь, кре­стьян­ский сын Илья Ива­но­вич”. До сих пор льётся там род­ни­чок живой, до сих пор стоит дубо­вый сруб, а в ночи к ключу сту­дё­ному ходит зверь-мед­ведь воды испить и набраться силы бога­тыр­ской. И поехал Илья к Киеву.

Ехал он доро­гой пря­мо­ез­жей мимо города Чер­ни­гова. Как подъ­е­хал он к Чер­ни­гову, услы­хал под сте­нами шум и гам: обло­жили город татар тысячи. От пыли, от пару лоша­ди­ного над зем­лёю мгла стоит, не видно на небе крас­ного сол­нышка. Не про­ско­чить меж татар серому заюшке, не про­ле­теть над ратью ясному соколу. А в Чер­ни­гове плач да стон, зве­нят коло­кола похо­рон­ные. Запер­лись чер­ни­говцы в камен­ный собор, пла­чут, молятся, смерти дожи­да­ются: под­сту­пили к Чер­ни­гову три царе­вича, с каж­дым силы сорок тысячей.

Раз­го­ре­лось у Ильи сердце. Оса­дил он Бурушку, вырвал из земли зелё­ный дуб с каме­ньями да с коре­ньями, ухва­тил за вер­шину да на татар бро­сился. Стал он дубом пома­хи­вать, стал конём вра­гов потап­ты­вать. Где мах­нёт — там ста­нет улица, отмах­нётся — пере­уло­чек. Доска­кал Илья до трёх царе­ви­чей, ухва­тил их за жёл­тые кудри и гово­рит им такие слова:

— Эх вы, татары-царе­вичи! В плен мне вас, братцы, взять или буй­ные головы с вас снять? В плен вас взять — так мне девать вас некуда, я в дороге, не дома сижу, у меня хлеб в торо­ках счи­тан­ный, для себя, не для нахлеб­ни­ков. Головы с вас снять — чести мало бога­тырю Илье Муромцу. Разъ­ез­жай­тесь-ка вы по своим местам, по своим ордам да раз­не­сите весть, что род­ная Русь не пуста стоит, есть на Руси могу­чие бога­тыри, пусть об этом враги подумают.

Тут поехал Илья в Чер­ни­гов-град, Захо­дит он в камен­ный собор, а там люди пла­чут, с белым све­том прощаются.

— Здрав­ствуйте, мужички чер­ни­гов­ские, что вы, мужички, пла­чете, обни­ма­е­тесь, с белым све­том прощаетесь?

— Как нам не пла­кать: обсту­пили Чер­ни­гов три царе­вича, с каж­дым силы сорок тыся­чей, вот нам и смерть идёт.

— Вы идите на стену кре­пост­ную, посмот­рите в чистое поле, на вра­жью рать.

Шли чер­ни­говцы на стену кре­пост­ную, гля­нули в чистое поле, — а там вра­гов побито-пова­лено, будто гра­дом нива посе­чена. Бьют челом Илье чер­ни­говцы, несут ему хлеб-соль, серебро, золото, доро­гие ткани, кам­нями шитые.

— Доб­рый моло­дец, рус­ский бога­тырь, ты какого роду-пле­мени? Какого отца, какой матушки? Как тебя по имени зовут? Ты иди к нам в Чер­ни­гов вое­во­дой, будем все мы тебя слу­шаться, тебе честь отда­вать, тебя кор­мить-поить, будешь ты в богат­стве и почёте жить. Пока­чал голо­вой Илья Муромец:

— Доб­рые мужички чер­ни­гов­ские, я из-под города из-под Мурома, из села Кара­ча­рова, про­стой рус­ский бога­тырь, кре­стьян­ский сын. Я спа­сал вас не из коры­сти, и мне не надо ни серебра, ни золота. Я спа­сал рус­ских людей, крас­ных деву­шек, малых дето­чек, ста­рых мате­рей. Не пойду я к вам вое­во­дой в богат­стве жить. Моё богат­ство — сила бога­тыр­ская, моё дело — Руси слу­жить, от вра­гов оборонять.

Стали про­сить Илью чер­ни­говцы хоть денёк у них пере­быть, попи­ро­вать на весё­лом пиру, а Илья и от этого отказывается:

— Неко­гда мне, люди доб­рые. На Руси от вра­гов стон стоит, надо мне ско­рее к князю доби­раться, за дело браться. Дайте вы мне на дорогу хлеба да клю­че­вой воды и пока­жите дорогу пря­мую к Киеву.

Заду­ма­лись чер­ни­говцы, запечалились:

— Эх, Илья Муро­мец, пря­мая дорога к Киеву тра­вой заросла, трид­цать лет по ней никто не езживал…

— Что такое?

— Запел там у речки Смо­ро­ди­ной Соло­вей-раз­бой­ник, сын Рах­ма­но­вич. Он сидит на трёх дубах, на девяти суках. Как засви­щет он по-соло­вьи­ному, зары­чит по-зве­ри­ному — все леса к земле кло­нятся, цветы осы­па­ются, травы сох­нут, а люди да лошади мёрт­выми падают. Поез­жай ты, Илья, доро­гой околь­ной. Правда, прямо до Киева три­ста вёрст, а околь­ной доро­гой — целая тысяча.

Помол­чал Илья Муро­мец, а потом и голо­вой тряхнул:

Не честь, не хвала мне, молодцу, ехать доро­гой околь­ной, поз­во­лять Соло­вью-раз­бой­нику мешать людям к Киеву путь дер­жать. Я поеду доро­гой пря­мой, неезженой!

Вско­чил Илья на коня, хлест­нул Бурушку плёт­кой, да и был таков, только его чер­ни­говцы и видели!

Илья Муромец и Соловей-разбойник

Ска­чет Илья Муро­мец во всю кон­скую прыть. Бурушка-Кос­ма­тушка с горы на гору пере­ска­ки­вает, реки-озёра пере­пры­ги­вает, холмы перелетает.

Доска­кали они до Брян­ских лесов, дальше Бурушке ска­кать нельзя: раз­лег­лись болота зыбу­чие, конь по брюхо в воде тонет.

Соско­чил Илья с коня. Он левой рукой Бурушку под­дер­жи­вает, а пра­вой рукой дубы с кор­нем рвёт, насти­лает через болото настилы дубо­вые. Трид­цать вёрст Илья гати насте­лил, — до сих пор по ней люди доб­рые ездят.

Так дошел Илья до речки Смородиной.

Течёт река широ­кая, бур­ли­вая, с камня на камень перекатывается.

Заржал Бурушка, взвился выше тём­ного леса и одним скач­ком пере­прыг­нул реку.

Сидит за рекой Соло­вей-раз­бой­ник на трёх дубах, на девяти суках. Мимо тех дубов ни сокол не про­ле­тит, ни зверь не про­бе­жит, ни гад не про­пол­зёт. Все боятся Соло­вья-раз­бой­ника, никому уми­рать не хочется. Услы­хал Соло­вей кон­ский скок, при­встал на дубах, закри­чал страш­ным голосом:

— Что за невежа про­ез­жает тут, мимо моих запо­вед­ных дубов? Спать не даёт Соловью-разбойнику!

Да как засви­щет он по-соло­вьи­ному, зары­чит по-зве­ри­ному, заши­пит по-зме­и­ному, так вся земля дрог­нула, сто­лет­ние дубы покач­ну­лись, цветы осы­па­лись, трава полегла. Бурушка-Кос­ма­тушка на колени упал.

А Илья в седле сидит, не шевель­нётся, русые кудри на голове не дрог­нут. Взял он плётку Шел­ко­вую, уда­рил коня по кру­тым бокам:

— Тра­вя­ной ты мешок, не бога­тыр­ский конь! Не слы­хал ты разве писку пти­чьего, шипу гадю­чьего?! Вста­вай на ноги, под­вези меня ближе к Соло­вьи­ному гнезду, не то вол­кам тебя брошу на съедение!

Тут вско­чил Бурушка на ноги, под­ска­кал к Соло­вьи­ному гнезду. Уди­вился Соло­вей-раз­бой­ник, из гнезда высу­нулся. А Илья, мину­точки не меш­кая, натя­нул тугой лук, спу­стил калё­ную стрелу, неболь­шую стрелу, весом в целый пуд. Взвыла тетива, поле­тела стрела, уго­дила Соло­вью в пра­вый глаз, выле­тела через левое ухо. Пока­тился Соло­вей из гнезда, словно овся­ный сноп. Под­хва­тил его Илья на руки, свя­зал крепко рем­нями сыро­мят­ными, под­вя­зал к левому стремени.

Гля­дит Соло­вей на Илью, слово вымол­вить боится.

— Что гля­дишь на меня, раз­бой­ник, или рус­ских бога­ты­рей не видывал?

— Ох, попал я в креп­кие руки, видно, не бывать мне больше на волюшке.

Поска­кал Илья дальше по пря­мой дороге и наска­кал на подво­рье Соло­вья-раз­бой­ника. У него двор на семи вер­стах, на семи стол­бах, у него вокруг желез­ный тын, на каж­дой тычинке по маковке голова бога­тыря уби­того. А на дворе стоят палаты бело­ка­мен­ные, как жар горят кры­лечки золочёные.

Уви­дала дочка Соло­вья бога­тыр­ского коня, закри­чала на весь двор:

— Едет, едет наш батюшка Соло­вей Рах­ма­но­вич, везёт у стре­мени мужичишку-деревенщину!

Выгля­нула в окно жена Соло­вья-раз­бой­ника, руками всплеснула:

— Что ты гово­ришь, нера­зум­ная! Это едет мужик-дере­вен­щина и у стре­мени везёт вашего батюшку — Соло­вья Рахмановича!

Выбе­жала стар­шая дочка Соло­вья — Пелька — во двор, ухва­тила доску желез­ную весом в девя­но­сто пудов и мет­нула её в Илью Муромца. Но Илья ловок да увёрт­лив был, отмах­нул доску бога­тыр­ской рукой, поле­тела доска обратно, попала в Пельку, убила её до смерти.

Бро­си­лась жена Соло­вья Илье в ноги:

— Ты возьми у нас, бога­тырь, серебра, золота, бес­цен­ного жем­чуга, сколько может увезти твой бога­тыр­ский конь, отпу­сти только нашего батюшку, Соло­вья Рахмановича!

Гово­рит ей Илья в ответ:

— Мне подар­ков непра­вед­ных не надобно. Они добыты сле­зами дет­скими, они политы кро­вью рус­скою, нажиты нуж­дой кре­стьян­скою! Как в руках раз­бой­ник — он все­гда тебе друг, а отпу­стишь — снова с ним напла­чешься. Я свезу Соло­вья в Киев-град, там на квас про­пью, на калачи проем!

Повер­нул Илья коня и поска­кал к Киеву. При­умолк Соло­вей, не шелохнется.

Едет Илья по Киеву, подъ­ез­жает к пала­там кня­же­ским. При­вя­зал он коня к стол­бику точё­ному, оста­вил с конём Соло­вья-раз­бой­ника, а сам пошёл в свет­лую горницу.

Там у князя Вла­ди­мира пир идёт, за сто­лами сидят бога­тыри рус­ские. Вошёл Илья, покло­нился, стал у порога:

— Здрав­ствуй, князь Вла­ди­мир с кня­ги­ней Апрак­сией, при­ни­ма­ешь ли к себе заез­жего молодца?

Спра­ши­вает его Вла­ди­мир Крас­ное Солнышко:

— Ты откуда, доб­рый моло­дец, как тебя зовут? Какого роду-племени?

— Зовут меня Ильёй. Я из-под Мурома. Кре­стьян­ский сын из села Кара­ча­рова. Ехал я из Чер­ни­гова доро­гой пря­мо­ез­жей. Тут как вско­чит из-за стола Алёша Попович:

— Князь Вла­ди­мир, лас­ко­вое наше сол­нышко, в глаза мужик над тобой насме­ха­ется, зави­ра­ется. Нельзя ехать доро­гой пря­мой из Чер­ни­гова. Там уж трид­цать лет сидит Соло­вей-раз­бой­ник, не про­пус­кает ни кон­ного, ни пешего. Гони, князь, нахала-дере­вен­щину из дворца долой!

Не взгля­нул Илья на Алёшку Попо­вича, покло­нился князю Владимиру:

— Я при­вёз тебе, князь. Соло­вья-раз­бой­ника, он на твоем дворе, у коня моего при­вя­зан. Ты не хочешь ли погля­деть на него?

Повска­кали тут с мест князь с кня­ги­нею и все бога­тыри, поспе­шили за Ильёй на кня­же­ский двор. Под­бе­жали к Бурушке-Косматушке.

А раз­бой­ник висит у стре­мени, тра­вя­ным меш­ком висит, по рукам-ногам рем­нями свя­зан. Левым гла­зом он гля­дит на Киев и на князя Владимира.

Гово­рит ему князь Владимир:

— Ну-ка, засвищи по-соло­вьи­ному, зарычи по-зве­ри­ному. Не гля­дит на него Соло­вей-раз­бой­ник, не слушает:

— Не ты меня с бою брал, не тебе мне при­ка­зы­вать. Про­сит тогда Вла­ди­мир-князь Илью Муромца:

— При­кажи ты ему, Илья Иванович.

— Хорошо, только ты на меня, князь не гне­вайся, а закрою я тебя с кня­ги­нею полами моего каф­тана кре­стьян­ского, а то как бы беды не было! А ты. Соло­вей Рах­ма­но­вич, делай, что тебе приказано!

— Не могу я сви­стать, у меня во рту запеклось.

— Дайте Соло­вью чару слад­кого вина в пол­тора ведра, да дру­гую пива горь­кого, да тре­тью мёду хмель­ного, заку­сить дайте кала­чом кру­пит­ча­тым, тогда он засви­щет, поте­шит нас…

Напо­или Соло­вья, накор­мили; при­го­то­вился Соло­вей свистать.

Ты смотри. Соло­вей, — гово­рит Илья, — ты не смей сви­стать во весь голос, а свистни ты полу­сви­стом, зарычи полу­ры­ком, а то будет худо тебе.

Не послу­шал Соло­вей наказа Ильи Муромца, захо­тел он разо­рить Киев-град, захо­тел убить князя с кня­ги­ней, всех рус­ских бога­ты­рей. Засви­стел он во весь соло­вьи­ный свист, заре­вел во всю мочь, заши­пел во весь зме­и­ный шип.

Что тут сделалось!

Маковки на тере­мах покри­ви­лись, кры­лечки от стен отва­ли­лись, стёкла в гор­ни­цах поло­па­лись, раз­бе­жа­лись кони из коню­шен, все бога­тыри на землю упали, на чет­ве­рень­ках по двору рас­полз­лись. Сам князь Вла­ди­мир еле живой стоит, шата­ется, у Ильи под каф­та­ном прячется.

Рас­сер­дился Илья на разбойника:

Я велел тебе князя с кня­ги­ней поте­шить, а ты сколько бед натво­рил! Ну, теперь я с тобой за всё рас­счи­та­юсь! Полно тебе сле­зить отцов-мате­рей, полно вдо­вить моло­ду­шек, сиро­тить детей, полно разбойничать!

Взял Илья саблю острую, отру­бил Соло­вью голову. Тут и конец Соло­вью настал.

— Спа­сибо тебе, Илья Муромец,-говорит Вла­ди­мир-князь.- Оста­вайся в моей дру­жине, будешь стар­шим бога­ты­рём, над дру­гими бога­ты­рями началь­ни­ком. И живи ты у нас в Киеве, век живи, отныне и до смерти.

И пошли они пир пировать.

Князь Вла­ди­мир поса­дил Илью около себя, около себя про­тив кня­ги­нюшки. Алёше Попо­вичу обидно стало; схва­тил Алёша со стола булат­ный нож и мет­нул его в Илью Муромца. На лету пой­мал Илья ост­рый нож и воткнул его в дубо­вый стол. На Алёшу он и гла­зом не взглянул.

Подо­шёл к Илье веж­ли­вый Добрынюшка:

— Слав­ный бога­тырь, Илья Ива­но­вич, будешь ты у нас в дру­жине стар­шим. Ты возьми меня и Алёшу Попо­вича в това­рищи. Будешь ты у нас за стар­шего, а я и Алёша за младшеньких.

Тут Алёша рас­па­лился, на ноги вскочил:

— Ты в уме ли, Доб­ры­нюшка? Сам ты роду бояр­ского, я из ста­рого роду попов­ского, а его никто не знает, не ведает, при­несло его невесть отку­дова, а чудит у нас в Киеве, хвастает.

Был тут слав­ный бога­тырь Сам­сон Самой­ло­вич. Подо­шёл он к Илье и гово­рит ему:

— Ты, Илья Ива­но­вич, на Алёшу не гне­вайся, роду он попов­ского хваст­ли­вого, лучше всех бра­нится, лучше хва­стает. Тут Алёша кри­ком закричал:

— Да что же это дела­ется? Кого рус­ские бога­тыри стар­шим выбрали? Дере­вен­щину лес­ную неумытую!

Тут Сам­сон Самой­ло­вич слово вымолвил:

— Много ты шумишь, Алё­шенька, и неум­ные речи гово­ришь,- дере­вен­ским людом Русь кор­мится. Да и не по роду-пле­мени слава идёт, а по бога­тыр­ским делам да подви­гам. За дела и слава Илюшеньке!

А Алёша, как щенок, на тура гавкает:

— Много ли он славы добу­дет, на весё­лых пирах мёды попиваючи!

Не стер­пел Илья, вско­чил на ноги:

— Вер­ное слово мол­вил попов­ский сын — не годится бога­тырю на пиру сидеть, живот рас­тить. Отпу­сти меня, князь, в широ­кие степи погля­деть, не рыщет ли враг по род­ной Руси, не залегли ли где разбойники.

И вышел Илья из гридни вон.

Илья избавляет Царьград от Идолища

Едет Илья по чистому полю, о Свя­то­горе печа­лится. Вдруг видит — идёт по степи калика пере­хо­жий, ста­ри­чиме Иван­чище. — Здрав­ствуй, ста­ри­чище Иван­чище, откуда бре­дёшь, куда путь держишь?

— Здрав­ствуй, Илю­шенька, иду я, бреду из Царь­града. да нера­достно мне там гости­лось, нера­до­стен я и домой иду.

— А что же там в Царь­граде не по-хорошему?

— Ох, Илю­шенька; всё в Царь­граде не по-преж­нему, не по-хоро­шему: и люди пла­чут, и мило­стыни не дают. Засел во дворце у князя царь­град­ского вели­кан — страш­ное Идо­лище, всем двор­цом завла­дел — что хочет, то и делает.

— Что же ты его клю­кой не попотчевал?

— А что я с ним сде­лаю? Он ростом больше двух саже­ней, сам тол­стый, как сто­лет­ний дуб, нос у него — что локоть тор­чит. Испу­гался я Идо­лища поганого.

— Эх, Иван­чище, Иван­чище! Силы у тебя вдвое про­тив меня. а сме­ло­сти и впо­ло­вину нет. Сни­май-ка ты своё пла­тье, разу­вай лапти-обто­почки, пода­вай свою шляпу пухо­вую да клюку свою гор­ба­тую: оде­нусь я кали­кою пере­хо­жею, чтобы не узнало Идо­лище пога­ное меня. Илью Муромца.

Раз­ду­мался Иван­чище, запечалился:

— Никому бы не отдал я своё пла­тье, Илю­шенька. Впле­тено в мои лапти-обто­почки по два доро­гих камня. Они ночью осен­ней мне дорогу осве­щают. Да ведь сам не отдам — ты возь­мёшь силою?

— Возьму, да еще бока набью.

Снял калика одежду ста­ри­ков­скую, разул свои лапотки, отдал Илье и шляпу пухо­вую, и клюку подо­рож­ную. Оделся Илья Муро­мец кали­кою и говорит:

— Оде­вайся в моё пла­тье бога­тыр­ское, садись на Бурушку-Косма-тушку и жди меня у речки Смородиной.

Поса­дил Илья калику на коня и при­вя­зал его к седлу две­на­дца­тью подпругами.

— А то мой Бурушка тебя враз стрях­нёт, — ска­зал он калике перехожему.

И пошёл Илья к Царь­граду Что ни шаг — Илья по вер­сте отмер дает, скоро-наскоро при­шёл в Царь­град, подо­шёл к кня­же­скому терему. Мать-земля под Ильёй дро­жит, а слуги злого Идо­лища над ним подсмеиваются:

— Эх ты, калика рус­ская нищая! Экий невежа в Царь­град при­шёл Наш Идо­лище двух сажен, а и то прой­дет тихо по горенке, а ты сту­чишь-гре­мишь, топочешь.

Ничего им Илья не ска­зал, подо­шёл к терему и запел по-каличьсму:

— Подай, князь, бед­ному калике милостыню!

От Илю­ши­ного голоса бело­ка­мен­ные палаты заша­та­лись, стёкла посы­па­лись, на сто­лах напитки расплескались.

Слы­шит князь царь­град­ский, что это голос Ильи Муромца, — обра­до­вался, на Идо­лище не гля­дит, в окно посматривает.

А вели­ка­нище-Идо­лище кулака по столу стучит:

Голо­си­сты калики рус­ские! Я тебе, князь, велел на двор калик не пус­кать! Ты чего меня не слу­ша­ешь? Рас­сер­жусь — голову прочь оторву.

А Илья зову не ждёт, прямо в терем идёт. На крыльцо взо­шёл — крыльцо рас­ша­та­лось, по полу идет ‑поло­вицы гнутся. Вошёл в терем, покло­нился князю царь­град­скому, а Идо­лищу пога­ному поклона не клал. Сидит Идо­лище за сто­лом, хам­кает, по ков­риге в рот запи­хи­вает, по ведру мёду сразу пьёт, князю царь­град­скому корки-объ­едки под стол мечет, а тот спину гнет, мол­чит, слезы льёт.

Уви­дал Идо­лище Илью, рас­кри­чался, разгневался:

— Ты откуда такой храб­рый взялся? Разве ты не слы­хал, что я не велел рус­ским кали­кам мило­стыню давать?

— Ничего не слы­хал, Идо­лище не к тебе я при­шёл, а к хозя­ину — князю царьградскому.

— Как ты сме­ешь со мной так разговаривать?

Выхва­тил Идо­лище ост­рый нож, мет­нул в Илью Муромца. А Илья не про­мах был — отмах­нул нож шап­кой гре­че­ской. Поле­тел нож в дверь, сшиб дверь с петель, выле­тела дверь на двор да две­на­дцать слуг Идо­лища до смерти убила. Задро­жал Идо­лище, а Илья ему и говорит:

— Мне все­гда батюшка нака­зы­вал: плати долги поско­рей, тогда ещё дадут!

Пустил он в Идо­лища шап­кой гре­че­ской, уда­рился Идо­лище об стену, стену голо­вой про­ло­мил, А Илья под­бе­жал и стал его клю­кой оха­жи­вать, приговаривать:

— Не ходи по чужим домам, не оби­жай людей, най­дутся и на тебя старшие?

И убил Илья Идо­лище, отру­бил ему голову Свя­то­го­ро­вым мечом и слуг его вон из цар­ства прогнал.

Низко кла­ня­лись Илье люди царьградские:

— Чем тебя бла­го­да­рить, Илья Муро­мец, рус­ский бога­тырь, что изба­вил нас от плена вели­кого? Оста­вайся с нами в Царь­граде жить.

— Нет, дру­зья, я и так у вас замеш­кался; может, на род­ной Руси моя сила нужна.

Нанесли ему люди царь­град­ские серебра, и золота, и жем­чуга, взял Илья только малую горсточку.

— Это — гово­рит, — мной зара­бо­тано, а дру­гое — нищей бра­тии раздайте.

Попро­щался Илья и ушел из Царь­града домой на Русь. Около речки Смо­ро­ди­ной уви­дал Илья Иван­чища. Носит его Бурушка-Кос­ма­тушка, о дубы бьет, о камни трёт. Вся одежда на Иван­чище кло­ками висит, еле жив калика в седле сидит, — хорошо две­на­дца­тью под­пру­гами привязан.

Отвя­зал его Илья, отдал его пла­тье кали­чье. Сто­нет, охает Иван­чище, а Илья ему приговаривает:

— Впе­рёд наука тебе, Иван­чище: силы у тебя вдвое про­тив моей, а сме­ло­сти впо­ло­вину нет. Не годится рус­скому бога­тырю от напа­сти бежать, дру­зей в беде покидать!

Сел Илья на Бурушку и поехал к Киеву.

А слава впе­реди него бежит. Как подъ­е­хал Илья к кня­же­скому двору, встре­тили его князь с кня­ги­нею, встре­тили бояре и дру­жин­ники, при­ни­мали Илью с почё­том, с ласкою.

Подо­шёл к нему Алёша Попович:

— Слава тебе, Илья Муро­мец. Ты про­сти меня, забудь мои речи глу­пые, ты прими меня к себе за млад­шего. Обнял его Илья Муромец:

— Кто ста­рое помя­нет, тому глаз вон. Будем вме­сте мы с тобой и с Доб­ры­ней на заставе сто­ять, род­ную Русь от вра­гов беречь! И пошёл у них пир горой. На том пиру Илью сла­вили: честь и слава Илье Муромцу!

На заставе богатырской

Под горо­дом Кие­вом, в широ­кой степи Цицар­ской сто­яла бога­тыр­ская застава. Ата­ма­ном на заставе ста­рый Илья Муро­мец, пода­та­ма­ном Доб­рыня Ники­тич, еса­у­лом Алёша Попо­вич. И дру­жин­ники у них храб­рые: Гришка — бояр­ский сын, Васи­лий Дол­го­по­лый, да и все хороши.

Три года стоят бога­тыри на заставе, не про­пус­кают к Киеву ни пешего, ни кон­ного. Мимо них и зверь не про­скольз­нёт, и птица не про­ле­тит. Раз про­бе­гал мимо заставы гор­но­стайка, да и тот шубу свою оста­вил. Про­ле­тал сокол, перо выронил.

Вот раз в недоб­рый час раз­бре­лись бога­тыри-кара­уль­щики: Алёша в Киев уска­кал, Доб­рыня на охоту уехал, а Илья Муро­мец заснул в своём белом шатре…

Едет Доб­рыня с охоты и вдруг видит: в поле, позади заставы, ближе к Киеву, след от копыта кон­ского, да не малый след, а в пол­печи. Стал Доб­рыня след рассматривать:

— Это след коня бога­тыр­ского. Бога­тыр­ского коня, да не рус­ского: про­ехал мимо нашей заставы могу­чий бога­тырь из казар­ской земли — по-ихнему копыта подкованы.

При­ска­кал Доб­рыня на заставу, собрал товарищей:

— Что же это мы наде­лали? Что же у нас за застава, коль про­ехал мимо чужой бога­тырь? Как это мы, братцы, не угля­дели? Надо теперь ехать в погоню за ним, чтобы он чего не натво­рил на Руси. Стали бога­тыри судить-рядить, кому ехать за чужим бога­ты­рём. Думали послать Ваську Дол­го­по­лого, а Илья Муро­мец не велит Ваську слать:

— У Васьки полы дол­гие, по земле ходит Васька запле­та­ется, в бою запле­тётся и погиб­нет зря.

Думали послать Гришку бояр­ского. Гово­рит ата­ман Илья Муромец:

— Неладно, ребя­тушки, наду­мали. Гришка рода бояр­ского, бояр­ского рода хваст­ли­вого. Нач­нёт в бою хва­статься и погиб­нет понапрасну.

Ну, хотят послать Алёшу Попо­вича. И его не пус­кает Илья Муромец:

— Не в обиду будь ему ска­зано, Алёша роду попов­ского, попов­ские глаза зави­ду­щие, руки загре­бу­щие. Уви­дит Алеша на чуже­нине много серебра да золота, поза­ви­дует и погиб­нет зря. А пошлём мы, братцы, лучше Доб­рыню Никитича.

Так и решили — ехать Доб­ры­нюшке, побить чуже­нина, сру­бить ему голову и при­везти на заставу молодецкую.

Доб­рыня от работы не отлы­ни­вал, засед­лал коня, брал палицу, опо­я­сался саб­лей острой, взял плеть шел­ко­вую, въе­хал на гору Соро­чин­скую. Посмот­рел Доб­рыня в тру­бочку сереб­ря­ную — видит: в поле что-то чер­не­ется. Поска­кал Доб­рыня прямо на бога­тыря, закри­чал ему гром­ким голосом:

— Ты зачем нашу заставу про­ез­жа­ешь, ата­ману Илье Муромцу челом не бьёшь, еса­улу Алёше пошлины в казну не кладёшь?!

Услы­шал бога­тырь Доб­рыню, повер­нул коня, поска­кал к нему. От его скоку земля зако­ле­ба­лась, из рек, озёр вода выплес­ну­лась, конь Доб­ры­нин на колени упал. Испу­гался Доб­рыня, повер­нул коня, поска­кал обратно на заставу. При­ез­жает он ни жив, ни мёртв, рас­ска­зы­вает всё товарищам.

— Видно мне, ста­рому, самому в чистое поле ехать при­дётся, раз даже Доб­рыня не спра­вился, — гово­рит Илья Муромец.

Сна­ря­дился он, осед­лал Бурушку и поехал на гору Сорочинскую.

Посмот­рел Илья из кулака моло­дец­кого и видит: разъ­ез­жает бога­тырь, тешится. Он кидает в небо палицу желез­ную весом в девя­но­сто пудов, на лету ловит палицу одной рукой, вер­тит ею, словно перышком.

Уди­вился Илья, при­за­ду­мался. Обнял он Бурушку-Косматушку:

— Ох ты, Бурушка мой кос­ма­тень­кий, послужи ты мне верой-прав­дой, чтоб не сру­бил мне чуже­нин голову.

Заржал Бурушка, поска­кал на нахваль­щика. Подъ­е­хал Илья и закричал:

— Эй ты, вор, нахваль­щик! Зачем хва­ста­ешь?! Зачем ты заставу мино­вал, еса­улу нашему пошлины не клал, мне, ата­ману, челом не бил?!

Услы­хал его нахваль­щик, повер­нул коня, поска­кал на Илью Му-ромца. Земля под ним содрог­ну­лась, реки, озёра выплеснулись.

Не испу­гался Илья Муро­мец. Бурушка стоит как вко­пан­ный, Илья в седле не шелохнется.

Съе­ха­лись бога­тыри, уда­ри­лись пали­цами,- у палиц руко­ятки отва­ли­лись, а друг друга бога­тыри не ранили. Саб­лями уда­ри­лись, — пере­ло­ми­лись сабли булат­ные, а оба целы. Ост­рыми копьями коло­лись, — пере­ло­мили копья по маковки!

— Знать, уж надо биться нам врукопашную!

Сошли они с коней, схва­ти­лись грудь с гру­дью. Бьются весь день до вечера, бьются с вечера до пол­ночи, бьются с пол­ночи до ясной зари, — ни один верх не берёт.

Вдруг взмах­нул Илья пра­вой рукой, поскольз­нулся левой ногой и упал на сырую землю. Наско­чил нахваль­щик, сел ему на грудь, вынул ост­рый нож, насмехается:

— Ста­рый ты ста­рик, зачем вое­вать пошёл? Разве нет у вас бога­ты­рей на Руси? Тебе на покой пора. Ты бы выстроил себе избушку сос­но­вую, соби­рал бы мило­стыню, тем бы жил-пожи­вал до ско­рой смерти.

Так нахваль­щик насме­ха­ется, а Илья от рус­ской земли сил наби­ра­ется. При­было Илье силы вдвое,-он как’в­ско­чит, как под­бро­сит нахваль­щика! Поле­тел тот выше’леса сто­я­чего, выше облака ходя­чего, упал и ушёл в землю по пояс.

Гово­рит ему Илья:

— Ну и слав­ный ты бога­тырь! Отпущу я тебя на все четыре сто­роны, только ты с .Руси прочь уез­жай да дру­гой раз заставу не минуй, бей челом ата­ману, плати пошлины. Не броди по Руси нахвальщиком.

И не стал Илья ему рубить голову.

Воро­тился Илья на заставу к богатырям.

— Ну,-говорит,-братцы мои милые, трид­цать лет я езжу по полю, с бога­ты­рями бьюсь, силу про­бую, а такого бога­тыря не видывал!

Три поездки Ильи Муромца

Еез­дил Илья по чистому полю, защи­щал Русь от вра­гов с моло­дых лет до старости.

Хорош был у ста­рого доб­рый конь, его Бурушка-Кос­ма­тушка. Хвост у Бурушки трёх саже­нец, грива до колен, а шерсть трёх пядей. Он броду не искал, пере­возу не ждал, одним ско­ком он реки пере­ска­ки­вал. Он ста­рого Илью Муромца сотни раз от смерти спасал.

Не туман с моря под­ни­ма­ется, не белые снега в поле беле­ются, едет Илья Муро­мец по рус­ской степи. Забе­ле­лась его голо­вушка, его куд­ря­вая боро­душка, зату­ма­нился его ясный взор:

— Ах ты, ста­рость, ты, ста­рость ста­рая! Застала ты Илью в чистом поле, нале­тела чёр­ным воро­ном! Ах ты, моло­дость, моло­дость моло­дец­кая! Уле­тела ты от меня ясным соколом!

Подъ­ез­жает Илья к трём дорож­кам, на пере­крёстке камень лежит, а на том камне напи­сано: “Кто вправо поедет — тому уби­тым быть, кто влево поедет-тому бога­тым стать, а кто прямо поедет- тому жена­тым быть”.

При­за­ду­мался Илья Муромец:

— На что мне, ста­рому, богат­ство? Нет у меня ни жены, ни дето­чек, некому цвет­ное пла­тье носить, некому казну тра­тить. Поехать мне разве, где жена­тому быть? Да на что мне, ста­рому, жениться? Моло­дую взять мне не годится, а ста­руху взять, так на печи лежать да кисель хле­бать. Эта ста­рость не для Ильи Муромца. Поеду-ка я по той дорожке, где уби­тому быть. Умру в чистом поле, как слав­ный богатырь!

И поехал он по дороге, где уби­тому быть.

Только он отъ­е­хал три вер­сты, напали на него сорок раз­бой­ни­ков. Хотят его с коня ста­щить, хотят его огра­бить, до смерти убить. А Илья голо­вой качает, приговаривает:

— Эй вы, раз­бой­ни­чий, вам уби­вать меня не за что и огра­бить у меня нечего. Только и есть у меня кунья шубка в пять­сот руб­лей, собо­ли­ная шапка в три сотенки, да узда в пять­сот руб­лей, да седло чер­кас­ское в две тысячи. Ну, ещё попона семи шел­ков, шита золо­том да круп­ным жем­чу­гом. Да меж ушами у Бурушки камень-само­цвет. Он в осен­ние ночи как солнце горит, за три вер­сты от него светло. Да ещё, пожа­луй, есть конь Бурушка — так ему во всём мире цены нет. Из-за такой мало­сти стоит ли ста­рому голову рубить?!

Рас­сер­дился ата­ман разбойников:

— Это он над нами насме­ха­ется! Ах ты, ста­рый чёрт, седой волк! Очень много ты раз­го­ва­ри­ва­ешь! Гей, ребя­тушки, рубите ему голову!

Соско­чил Илья с Бурушки-Кос­ма­тушки, хва­тил шапку с седой головы, да и стал шап­кой пома­хи­вать: где мах­нёт — там ста­нет улица, отмах­нётся — переулочек.

За один взмах десять раз­бой­ни­ков лежат, за второй‑и два­дцати на свете нет!

Взмо­лился ата­ман разбойников:

— Не побей нас всех, ста­рый бога­тырь! Ты бери с нас золото, серебро, пла­тье цвет­ное, табуны коней, только нас живыми оставь! Усмех­нулся Илья Муромец:

— Кабы брал я со всех золо­тую казну, у меня были бы погреба пол­ные. Кабы брал я цвет­ное пла­тье, за мной были бы горы высо­кие. Кабы брал я доб­рых коней, за мной гнали бы табуны великие.

Гово­рят ему разбойники:

— Одно крас­ное солнце на белом свете — один на Руси такой бога­тырь Илья Муро­мец! Ты иди к нам, бога­тырь, в това­рищи, будешь у нас атаманом!

— Ой, братцы-раз­бой­ники, не пойду я к вам в това­рищи, да и вы рас­хо­ди­тесь по своим местам, по своим домам, к жёнам, к дет­кам, будет вам у дорог сто­ять, про­ли­вать кровь невинную.

Повер­нул коня и уска­кал прочь Илья.

Он вер­нулся к белому камню, стёр ста­рую над­пись, новую напи­сал: “Ездил в пра­вую дорожку-убит не был!”

— Ну, поеду теперь, где жена­тому быть!

Как про­ехал Илья три вер­сты, выехал на лес­ную поляну. Там стоят терема зла­то­вер­хие, широко рас­крыты ворота сереб­ря­ные, на воро­тах петухи поют.

Въе­хал Илья на широ­кий двор, выбе­жали к нему навстречу две­на­дцать деву­шек, среди них королевична-красавица.

— Добро пожа­ло­вать, рус­ский бога­тырь, зайди в мой высо­кий терем, выпей слад­кого вина, ску­шай хлеба-соли, жаре­ной лебеди!

Взяла его коро­ле­вична за руку, повела в терем, поса­дила за дубо­вый стол. При­несли Илье мёду слад­кого, вина замор­ского, жаре­ных лебё­ду­шек, кала­чей кру­пит­ча­тых… Напо­ила-накор­мила бога­тыря, стала его уговаривать:

— Ты устал с дороги, ума­ялся, ложись отдохни на кро­вать тесо­вую, на перину пуховую.

Повела коро­ле­вична Илью в спаль­ную горенку, а Илья идёт и думает:

“Неспро­ста она со мной лас­кова: что коро­ле­вичне про­стой казак, ста­рый дедушка! Видно, что-то у нее задумано”.

Видит Илья, что у стены стоит кро­вать точё­ная золо­чё­ная, цве­тами рас­пи­сана, дога­дался, что кро­вать с хитростью.

Схва­тил Илья коро­ле­вичну и бро­сил на кро­вать к тесо­вой стене. Повер­ну­лась кро­вать, и открылся погреб камен­ный, — туда и сва­ли­лась королевична.

Рас­сер­дился Илья:

— Эй вы, слуги безы­мян­ные, несите мне ключи от погреба, а не то срублю вам головы!

— Ох, дедушка незна­е­мый, мы клю­чей и в глаза не виды­вали, ходы в погреба пока­жем тебе.

Повели они Илью в под­зе­ме­лья глу­бо­кие; сыс­кал Илья двери погреба; они пес­ками были засы­паны, дубами тол­стыми зава­лены. Илья пески руками рас­ко­пал, дубы ногами рас­тол­кал, открыл двери погреба. А там сидят сорок коро­лей-коро­ле­ви­чей, сорок царей-царе­ви­чей и сорок рус­ских богатырей.

Вот зачем коро­ле­вична зазы­вала в свои терема златоверхие!

Гово­рит Илья коро­лям и богатырям:

— Вы идите, короли, по своим зем­лям, а вы, бога­тыри, по своим местам и вспо­ми­найте Илью Муромца. Кабы не я, сло­жили бы вы головы в глу­бо­ком погребе.

Выта­щил Илья за косы на белый свет коро­ле­вичну и сру­бил ей лука­вую голову.

А потом вер­нулся Илья к белому камню, стёр ста­рую над­пись, напи­сал новую: “Прямо ездил-жена­тым не бывал”.

— Ну, поеду теперь в дорожку, где бога­тому быть.

Только отъ­е­хал он три вер­сты, уви­дал боль­шой камень в три­ста пудов. А на том камне напи­сано: “Кому камень под силу свер­нуть, тому бога­тому быть”.

При­на­ту­жился Илья, упёрся ногами, по колена в землю ушёл, под­дал могу­чим пле­чом — свер­нул с места камень.

Открылся под кам­нем глу­бо­кий погреб — богат­ства несмет­ные: и серебро, и золото, и круп­ный жем­чуг, и яхонты!

Нагру­зил Илья Бурушку доро­гой каз­ной и повёз её в Киев-град. Там построил три церкви камен­ные, чтобы было где от вра­гов спа­саться, от огня отси­деться. Осталь­ное серебро-золото, жем­чуг роз­дал он вдо­вам, сиро­там, не оста­вил себе ни полушечки.

Потом сел на Бурушку, поехал к белому камню, стёр над­пись ста­рую, напи­сал над­пись новую: “Влево ездил — богат не бывал”.

Тут Илье навек слава и честь пошла, а наша быль до конца дошла.

Как Илья поссорился с князем Владимиром

Ездил Илья в чистом поле много вре­мени, поста­рел, боро­дой оброс. Цвет­ное пла­тье на нём пои­с­тас­ка­лось, золо­той казны у него не оста­лось, захо­тел Илья отдох­нуть, в Киеве пожить.

— Побы­вал я во всех Лит­вах, побы­вал я во всех Ордах, не бывал давно в одном Киеве. Поеду-ка я в Киев да про­ве­даю, как живут люди в столь­ном городе.

При­ска­кал Илья в Киев, заехал на кня­же­ский двор. У князя Вла­ди­мира идёт весё­лый пир. За сто­лом сидят бояре, гости бога­тые, рус­ские могу­чие богатыри.

Зашёл Илья в гридню кня­же­скую, стал у двери, покло­нился по-учё­ному, князю Сол­нышку с кня­ги­ней — особенно.

— Здрав­ствуй, Вла­ди­мир стольно-киев­ский! Поишь ли, кор­мишь ли заез­жих богатырей?

— Ты откуда, ста­рик, каким тебя зовут именем?

— Я Никита Заолешанин.

— Ну, садись, Никита, с нами хлеба кушать. Есть ещё местечко на даль­нем конце стола, ты садись там на край ска­ме­ечки. Все дру­гие места заняты. У меня сего­дня гости име­ни­тые, не тебе, мужику, чета — кня­зья, бояре, бога­тыри русские.

Уса­дили слуги Илью на худом конце стола. Загре­мел тут Илья на всю горницу:

— Не родом бога­тырь сла­вен, а подви­гом. Не по делам мне место, не по силе честь! Сам ты, князь, сидишь с воро­нами, а меня садишь с неум­ными воронятами.

Захо­тел Илья поудоб­нее сесть, поло­мал ска­мьи дубо­вые, погнул сваи желез­ные, при­жал всех гостей в боль­шой угол… Это князю Вла­ди­миру не понра­ви­лось. Потем­нел князь, как осен­няя ночь, закри­чал, заре­вел, как лютый зверь:

— Что же ты, Никита Зао­ле­ша­нин, пере­ме­шал мне все места почёт­ные, погнул сваи желез­ные! У меня между бога­тыр­ских мест про­ло­жены не зря были сваи креп­кие. Чтобы бога­тыри на пиру не тол­ка­лись, ссор не заво­дили! А ты что тут за порядки навёл?! Ай вы, рус­ские бога­тыри, вы чего тер­пите, что лес­ной мужик назвал вас воро­нами? Вы берите его под руки, выкиньте из гридни на улицу!

Выско­чили тут три бога­тыря, стали Илью под­тал­ки­вать, подёр­ги­вать, а он стоит, не шата­ется, на голове кол­пак не сдвинется.

Коли хочешь, Вла­ди­мир-князь, поза­ба­виться, пода­вай мне ещё трёх богатырей!

Вышли ещё три бога­тыря, ухва­ти­лись вше­сте­ром за Илью, а он с места не сдвинулся.

— Мало, князь, даёшь, дай ещё троих! Да и девять бога­ты­рей ничего с Ильёй не сде­лали: стоит ста­рый, как сто­лет­ний дуб, с места не сдви­нется. Рас­па­лился богатырь:

— Ну, теперь, князь, при­шёл мой черёд потешиться!

Стал он бога­ты­рей потал­ки­вать, попи­ны­вать, с ног валить. Рас­полз­лись бога­тыри по гор­нице, ни один на ноги не может встать. Сам князь забился в запеч­ник, закрылся шуб­кой куньей и дро­жмя дрожит…

А Илья вышел из гридни, хлоп­нул дверьми — двери выле­тели, воро­тами хлоп­нул — ворота рассыпались…

Вышел он на широ­кий двор, вынул тугой лук и стрелы ост­рые, стал стре­лам приговаривать:

— Вы летите, стрелы, к высо­ким кров­лям, сши­байте с тере­мов золо­тые маковки!

Тут посы­па­лись золо­тые маковки с кня­же­ского терема. Закри­чал Илья во весь бога­тыр­ский крик:

— Соби­рай­тесь, люди нищие, голые, под­би­райте золо­тые маковки, несите в кабак, пейте вино, ешьте кала­чей досыта!

Набе­жали голи нищие, подо­брали маковки, стали с Ильёй пиро­вать, гулять.

А Илья их уго­щает, приговаривает:

— Пей-ешь, бра­тия нищая, князя Вла­ди­мира не бойся; может, зав­тра я сам буду кня­жить в Киеве, а вас сде­лаю помощ­ни­ками! Донесли обо всём Владимиру:

— Сбил Никита твои, князь, маковки, поит-кор­мит нищую бра­тию, похва­ля­ется сесть кня­зем в Киеве. Испу­гался князь, заду­мался. Встал тут Доб­рыня Никитич:

— Князь ты наш, Вла­ди­мир Крас­ное Сол­нышко! Это ведь не Никита Зао­ле­ша­нин, это ведь сам Илья Муро­мец, надо его назад вер­нуть, перед ним пока­яться, а то как бы худо не было.

Стали думать, кого за Ильёй послать.

Послать Алёшу Попо­вича — тот не сумеет позвать Илью. Послать Чурилу Плен­ко­вича — тот только наря­жаться умен. Поре­шили послать Доб­рыню Ники­тича, его Илья Муро­мец бра­том зовет.

Ули­цей идёт Доб­рыня и думает:

“Гро­зен в гневе Илья Муро­мец. Не за смер­тью ли своей идёшь, Добрынюшка?”

При­шёл Доб­рыня, погля­дел, как Илья пьёт-гуляет, стал раздумывать:

“Спе­реди зайти, так сразу убьёт, а потом опом­нится. Лучше я к нему сзади подойду”.

Подо­шёл Доб­рыня сзади к Илье, обнял его за могу­чие плечи:

— Ай ты, бра­тец мой, Илья Ива­но­вич! Ты сдержи свои руки могу­чие, ты скрепи своё гнев­ное сердце, ведь послов не бьют, не вешают. Послал меня Вла­ди­мир-князь перед тобой пока­яться. Не узнал он тебя, Илья Ива­но­вич, потому и поса­дил на место не почёт­ное. А теперь он про­сит тебя назад прийти. При­мет тебя с честью, со славою.

Обер­нулся Илья:

— Ну и счаст­лив ты, Доб­ры­нюшка, что сзади зашёл! Если бы ты зашёл спе­реди, только косточки от тебя оста­лись бы. А теперь я тебя не трону, бра­тец мой. Коли про­сишь ты, я пойду обратно, к князю Вла­ди­миру, да не один пойду, а всех моих гостей захвачу, пусть уж князь Вла­ди­мир не прогневается!

И созвал Илья всех своих това­ри­щей, всю нищую бра­тию голую и пошел с ними на кня­же­ский двор.

Встре­тил его князь Вла­ди­мир, за руки брал, цело­вал в уста сахарные:

— Гой еси, ты ста­рый Илья Муро­мец, ты садись повыше всех, на место почётное!

Не сел Илья на место почёт­ное, сел на место сред­нее и поса­дил рядом с собой всех нищих гостей.

— Кабы не Доб­ры­нюшка, убил бы я тебя сего­дня, Вла­ди­мир-князь. Ну уж на этот раз твою вину прощу.

Понесли слуги гостям уго­ще­ние, да не щедро, а по чарочке, по сухому калачику.

Снова Илья в гнев вошёл:

— Так-то, князь, ты моих гостей пот­чу­ешь? Чароч­ками малень­кими! Вла­ди­миру-князю это не понравилось:

— Есть у меня в погребе слад­кое вино, най­дётся на каж­дого по бочке-соро­ко­вочке. Если это, что на столе, не понра­ви­лось, пусть сами из погре­бов при­не­сут, не вели­кие бояре.

— Эй, Вла­ди­мир-князь, так ты гостей пот­чу­ешь, так их честву­ешь, чтобы сами бегали за питьём да за куша­ньем! Видно, мне самому при­дётся быть за хозяина!

Вско­чил Илья на ноги, побе­жал в погреба, взял одну бочку под одну руку, дру­гую под дру­гую руку, тре­тью бочку ногой пока­тил. Выка­тил на кня­же­ский двор.

— Берите, гости, вино, я ещё принесу!

И опять спу­стился Илья в погреба глубокие.

Раз­гне­вался князь Вла­ди­мир, закри­чал гром­ким голосом:

— Гой вы, слуги мои, слуги вер­ные! Вы бегите поско­рее, закройте двери погреба, задёр­ните чугун­ной решёт­кой, засыпьте жёл­тым пес­ком, зава­лите сто­лет­ними дубами. Пусть умрёт там Илья смер­тью голодной!

Набе­жали слуги и при­служ­ники, заперли Илью, зава­лили двери погреба, засы­пали пес­ком, задёр­нули решёт­кой, погу­били вер­ного, ста­рого, могу­чего Илью Муромца!..

А голей нищих плёт­ками со двора согнали.

Эта­кое дело рус­ским бога­ты­рям не понравилось.

Они встали из-за стола не доку­шавши, вышли вон из кня­же­ского терема, сели на доб­рых коней и уехали.

— А не будем же мы больше жить в Киеве! А не будем же слу­жить князю Владимиру!

Так-то в ту пору у князя Вла­ди­мира не оста­лось в Киеве богатырей.

Илья Муромец и Калин-царь

Тихо, скучно у князя в горнице.

Не с кем князю совет дер­жать, не с кем пир пиро­вать, на охоту ездить…

Ни один бога­тырь в Киев не заглядывает.

А Илья сидит в глу­бо­ком погребе. На замки заперты решётки желез­ные, зава­лены решётки дубьём, кор­не­ви­щами, засы­паны для кре­по­сти жёл­тым пес­ком. Не про­браться к Илье даже мышке серенькой.

Тут бы ста­рому и смерть при­шла, да была у князя дочка-умница. Знает она, что Илья Муро­мец мог бы от вра­гов защи­тить Киев-град, мог бы посто­ять за рус­ских людей, убе­речь от горя и матушку, и князя Владимира.

Вот она гнева кня­же­ского не побо­я­лась, взяла ключи у матушки, при­ка­зала вер­ным своим слу­жа­ноч­кам под­ко­пать к погребу под­копы тай­ные и стала носить Илье Муромцу куша­нья и мёды сладкие.

Сидит Илья в погребе жив-здо­ров, а Вла­ди­мир думает — его давно на свете нет.

Сидит раз князь в гор­нице, горь­кую думу думает. Вдруг слы­шит — по дороге ска­чет кто-то, копыта бьют, будто гром гре­мит. Пова­ли­лись ворота тесо­вые, задро­жала вся гор­ница, поло­вицы в сенях под­прыг­нули. Сорва­лись двери с петель кова­ных, и вошёл в гор­ницу тата­рин — посол от самого царя татар­ского Калина.

Сам гонец ростом со ста­рый дуб, голова — как пив­ной котёл.

Подаёт гонец князю гра­моту, а в той гра­моте написано:

“Я, царь Калин, тата­рами пра­вил, татар мне мало, я Русь захо­тел. Ты сда­вайся мне, князь киев­ский, не то всю Русь я огнём сожгу, конями потопчу, запрягу в телеги мужи­ков, порублю детей и ста­ри­ков, тебя, князь, заставлю коней сте­речь, кня­гиню — на кухне лепёшки печь”.

Тут Вла­ди­мир-князь разо­хался, рас­пла­кался, пошёл к кня­гине Апраксин:

— Что мы будем делать, кня­ги­нюшка?! Рас­сер­дил я всех бога­ты­рей, и теперь нас защи­тить некому. Вер­ного Илью Муромца замо­рил я глу­пой смер­тью, голод­ной. И теперь при­дётся нам бежать из Киева.

Гово­рит князю его моло­дая дочь:

— Пошли, батюшка, погля­деть на Илью, может, он ещё живой в погребе сидит.

— Эх ты, дурочка нера­зум­ная! Если сни­мешь с плеч голову, разве при­рас­тёт она? Может ли Илья три года без пищи сидеть? Давно уже его косточки в прах рассыпались…

А она одно твердит:

— Пошли слуг погля­деть на Илью.

Послал князь рас­ко­пать погреба глу­бо­кие, открыть решётки чугунные.

Открыли слуги погреба, а там Илья живой сидит, перед ним свеча горит. Уви­дали его слуги, к князю бросились.

Князь с кня­ги­ней спу­сти­лись в погреба. Кла­ня­ется князь Илье до сырой земли:

— Помоги, Илю­шенька, обло­жила татар­ская рать Киев с при­го­ро­дами. Выходи, Илья, из погреба, постой за меня.

— Я три года по тво­ему указу в погре­бах про­си­дел, не хочу я за тебя стоять!

Покло­ни­лась ему княгинюшка:

— За меня постой, Илья Иванович!

— Для тебя я из погреба не выйду вон.

Что тут делать? Князь молит, кня­гиня пла­чет, а Илья на них гля­деть не хочет.

Вышла тут моло­дая кня­же­ская дочь, покло­ни­лась Илье Муромцу.

— Не для князя, не для кня­гини, не для меня, моло­дой, а для бед­ных вдов, для малых детей выходи, Илья Ива­но­вич, из погреба, ты постой за рус­ских людей, за род­ную Русь!

Встал тут Илья, рас­пра­вил бога­тыр­ские плечи, вышел из погреба, сел на Бурушку-Кос­ма­тушку, поска­кал в татар­ский стан. Ехал-ехал, до татар­ского вой­ска доехал.

Взгля­нул Илья Муро­мец, голо­вой пока­чал: в чистом поле вой­ска татар­ского видимо-неви­димо, серой птице вокруг в день не обле­теть, быст­рому коню в неделю не объехать.

Среди вой­ска татар­ского стоит золо­той шатёр. В том шатре сидит Калин-царь. Сам царь — как сто­лет­ний дуб, ноги — брёвна кле­но­вые, руки — грабли ело­вые, голова — как мед­ный котёл, один ус золо­той, дру­гой серебряный.

Уви­дал царь Илью Муромца, стал сме­яться, боро­дой трясти:

— Нале­тел щенок на боль­ших собак! Где тебе со мной спра­виться, я тебя на ладонь посажу, дру­гой хлопну, только мокрое место оста­нется! Ты откуда такой выско­чил, что на Калина-царя тявкаешь?

Гово­рит ему Илья Муромец:

— Раньше вре­мени ты, Калин-царь, хва­ста­ешь! Не велик я бо.а‑тырь, ста­рый казак Илья Муро­мец, а пожа­луй, и я не боюсь тебя!

Услы­хав это, Калин-царь вско­чил на ноги:

— Слу­хом о тебе земля пол­нится. Коли ты тот слав­ный бога­тырь Илья Муро­мец, так садись со мной за дубо­вый стол, ешь мои куша­нья. слад­кие, пей мои вина замор­ские, не служи только князю рус­скому, служи мне, царю татарскому.

Рас­сер­дился тут Илья Муромец:

— Не бывало на Руси измен­ни­ков! Я не пиро­вать с тобой при­шёл, а с Руси тебя гнать долой!

Снова начал его царь уговаривать:

— Слав­ный рус­ский бога­тырь, Илья Муро­мец, есть у меня две дочки, у них косы как воро­нье крыло, у них глазки словно щёлочки, пла­тье шито яхон­том да жем­чу­гом. Я любую за тебя замуж отдам, будешь ты мне люби­мым зятюшкой.

Ещё пуще рас­сер­дился Илья Муромец:

— Ах ты, чучело замор­ское! Испу­гался духа рус­ского! Выходи ско­рее на смерт­ный бой, выну я свой бога­тыр­ский меч, на твоей шее посватаюсь.

Тут взъярился и Калин-царь. Вско­чил на ноги кле­но­вые, кри­вым мечом пома­хи­вает, гром­ким голо­сом покрикивает:

— Я тебя, дере­вен­щина, мечом порублю, копьём поколю, из твоих костей похлёбку сварю!

Стал у них тут вели­кий бой. Они мечами рубятся — только искры из-под мечей брыз­гают. Изло­мали мечи и бро­сили. Они копьями колются — только ветер шумит да гром гре­мит. Изло­мали копья и бро­сили. Стали биться они руками голыми.

Калин-царь Илю­шеньку бьёт и гнёт, белые руки его ломает, рез­вые ноги его под­ги­бает. Бро­сил царь Илью на сырой песок, сел ему на грудь, вынул ост­рый нож.

— Рас­порю я тебе грудь могу­чую, посмотрю в твоё сердце русское.

Гово­рит ему Илья Муромец:

— В рус­ском сердце пря­мая честь да любовь к Руси-матушке. Калин-царь ножом гро­зит, издевается:

— А и впрямь неве­лик ты бога­тырь, Илья Муро­мец, верно, мало хлеба кушаешь.

— А я съем калач, да и сыт с того. Рас­сме­ялся татар­ский царь:

— А я ем три печи кала­чей, в щах съе­даю быка целого.

— Ничего, — гово­рит Илю­шенька. — Была у моего батюшки корова — обжо­рище, она много ела-пила, да и лопнула.

Гово­рит Илья, а сам тес­ней к рус­ской земле при­жи­ма­ется. От рус­ской земли к нему сила идёт, по жилуш­кам Ильи пере­ка­ты­ва­ется, кре­пит ему руки богатырские.

Замах­нулся на него ножом Калин-царь, а Илю­шенька как дви­нется… Сле­тел с него Калин-царь, словно перышко.

— Мне, — Илья кри­чит, — от рус­ской земли силы втрое при­было! У Да как схва­тит он Калина-царя за ноги кле­но­вые, стал кру­гом тата­ри­ном пома­хи­вать, бить-кру­шить им вой­ско татар­ские. Где мах­нет — там ста­нет улица, отмах­нётся — пере­уло­чек! Бьёт-кру­шит Илья, приговаривает:

— Это вам за малых дету­шек! Это вам за кровь кре­стьян­скую! За обиды злые, за поля пустые, за гра­бёж лихой, за раз­бои, за всю землю русскую!

Тут татары на убег пошли. Через поле бегут, гром­ким голо­сом кричат:

— Ай, не при­ве­дись нам видеть рус­ских людей, не встре­чать бы больше рус­ских богатырей!

Полно с тех пор на Русь ходить!

Бро­сил Илья Калина-царя словно ветошку негод­ную, в золо­той шатёр, зашёл, налил чару креп­кого вина, не малую чару, в пол­тора ведра. Выпил он чару за еди­ный дух. Выпил он за Русь-матушку, за её поля широ­кие кре­стьян­ские, за её города тор­го­вые, за леса зелё­ные, за моря синие, за лебе­дей на заводях!

Слава, слава род­ной Руси! Не ска­кать вра­гам по нашей земле, не топ­тать их коням землю рус­скую, не затмить им солнце наше красное!

Про прекрасную Василису Микулишну

Шел раз у князя Вла­ди­мира боль­шой пир, и все на том пиру были веселы, все на том пиру хва­ли­лись, а один гость неве­сел сидел, мёду не пил, жаре­ной лебё­душки не ел, — это Ста­вер Годи­но­вич, тор­го­вый гость из города Чернигова.

Подо­шёл к нему князь:

Ты чего, Ста­вер Годи­но­вич, не ешь, не пьёшь, неве­сё­лый сидишь и ничем не хва­лишься? Правда, ты и родом не име­нит, и рат­ным делом не сла­вен — чем тебе и похвастаться.

— Право слово твоё, вели­кий князь: нечем мне хва­стать. Отца с мате­рью у меня давно нету, а то их бы похва­лил… Хва­стать золо­той каз­ной мне не хочется; я и сам не знаю, сколько её у меня, пере­счи­тать до смерти не успею.

Хва­стать пла­тьем не стоит: все вы в моих пла­тьях на этом пиру ходите. У меня трид­цать порт­ных на меня одного день и ночь рабо­тают. Я с утра до ночи каф­тан поношу, а потом и вам продам.

Сапо­гами тоже не стоит хва­статься: каж­дый час наде­ваю сапоги новые, а обно­сочки вам продаю.

Кони все у меня зла­тошёрст­ные, овцы все с золо­тым руном, да и тех я вам продаю.

Разве мне похва­стать моло­дой женой Васи­ли­сой Мику­лиш­ной, стар­шей доче­рью Микулы Селя­ни­но­вича. Вот такой дру­гой на свете нет!

У неё под косой свет­лый месяц бле­стит, у неё брови чер­ней соболя, очи у неё ясного сокола!

А умнее её на Руси чело­века нет! Она всех вас кру­гом пальца обо­вьёт, тебя, князь, и то с ума сведёт.

Услы­хав такие дерз­кие слова, все на пиру испу­га­лись, при­умолкли… Кня­гиня Апрак­сия оби­де­лась, запла­кала. А князь Вла­ди­мир разгневался:

— Ну-ка, слуги мои вер­ные, хва­тайте Ставра, воло­ките его в холод­ный под­вал, за его речи обид­ные при­куйте его цепями к стене. Поите его клю­че­вой водой, кор­мите овся­ными лепёш­ками. Пусть сидит там, пока не обра­зу­мится. Погля­дим, как его жена нас всех с ума све­дёт и Ставра из неволи выручит!

Ну, так всё и сде­лали: поса­дили Ставра в глу­бо­кие погреба. Но князю Вла­ди­миру мало этого: при­ка­зал он в Чер­ни­гов стражу послать, опе­ча­тать богат­ства Ставра Годи­но­вича, а его жену в цепях в. Киев при­везти — посмот­реть, что это за умница!

Пока послы соби­ра­лись да коней сед­лали, доле­тела обо всём весть в Чер­ни­гов к Васи­лисе Микулишне.

Горько Васи­лиса задумалась:

“Как мне милого мужа выру­чить? День­гами его не выку­пишь, силой не возь­мёшь! Ну, не возьму силой, возьму хитростью!”

Вышла Васи­лиса в сени, крикнула:

— Эй вы, вер­ные мои слу­жа­ночки, сед­лайте мне луч­шего коня, несите мне пла­тье муж­ское татар­ское да рубите мне косы русые! Поеду я милого мужа выручать!

Горько пла­кали девушки, пока резали Васи­лисе косы русые. Косы длин­ные весь пол усы­пали, упал на косы и свет­лый месяц.

Надела Васи­лиса муж­ское пла­тье татар­ское, взяла лук со стре­лами и поска­кала к Киеву. Никто и не пове­рит, что это жен­щина, — ска­чет по полю моло­дой богатырь.

На пол­до­роге встре­ти­лись ей послы из Киева:

— Эй, бога­тырь, куда ты путь держишь?

— Еду я к князю Вла­ди­миру послом из гроз­ной Золо­той Орды полу­чать дань за две­на­дцать лет. А вы, молодцы, куда направились?

— А мы едем к Васи­лисе Мику­лишне, её в Киев брать, богат­ство её на князя перевести.

— Опоз­дали вы, братцы. Васи­лису Мику­лишну я в Орду ото­слал, и богат­ства её мои дру­жин­ники вывезли.

— Ну, коли так, нам в Чер­ни­гове делать нечего. Мы поска­чем обратно к Киеву.

Поска­кали киев­ские гонцы к князю, рас­ска­зали ему, что едет в Киев посол от гроз­ной Золо­той Орды.

Запе­ча­лился князь: не собрать ему дани за две­на­дцать лет, надо посла умилостивить.

Стали столы накры­вать, на двор ель­ни­чек бро­сать, поста­вили на дороге дозор­ных людей — ждут гонца из Золо­той Орды.

А посол, не дое­хав до Киева, раз­бил шатёр в чистом поле, оста­вил там своих вои­нов, а сам один поехал к князю Владимиру.

Кра­сив посол, и ста­тен, и могуч, и не гро­зен лицом, и учтив посол.

Соско­чил с коня, при­вя­зал его к золо­тому кольцу, пошёл в гор­ницу. Покло­нился на все четыре сто­роны, князю и кня­гине отдельно. Ниже всех покло­нился Забаве Путятишне.

Гово­рит князь послу:

— Здрав­ствуй, гроз­ный посол из Золо­той Орды, садись за стол. отдохни, поешь-попей с дороги.

— Неко­гда мне рас­си­жи­ваться: нас, послов, хан за это не жалует. Пода­вай-ка мне побыст­рее дани за две­на­дцать лет да отдай за меня замуж Забаву Путя­тишну и, я в Орду поскачу!

— Поз­воль, посол, мне с пле­мян­ни­цей посо­ве­то­ваться. Вывел князь Забаву из гор­ницы и спрашивает:

— Ты пой­дешь ли, пле­мян­ница, за ордын­ского посла? И Забава ему гово­рит тихонько:

— Что ты, дядюшка! Что ты заду­мал, князь? Не делай смеху по всей Руси, — это ведь не бога­тырь, а женщина.

Рас­сер­дился князь:

— Волос у тебя долог, да ум коро­ток: это гроз­ный посол из Золо­той Орды, моло­дой бога­тырь Василий.

— Не бога­тырь это, а жен­щина! Он по гор­нице идёт, словно уточка плы­вёт, каб­лу­ками не при­сту­ки­вает; он на лавочке сидит, колена вме­сте жмёт. Голос у него сереб­ря­ный, руки-ноги малень­кие, пальцы тон­кие, а на паль­цах видны следы от колец.

Заду­мался князь:

— Надо мне посла испытать!

Позвал он луч­ших киев­ских молод­цов-бор­цов — пять бра­тьев Прит­чен­ков да двух Хапи­ло­вых, вышел к послу и спрашивает:

— Не хочешь ли ты, гость, с бор­цами поте­шиться, на широ­ком дворе побо­роться, раз­мять с дороги косточки?

— Отчего же кости не раз­мять, я с дет­ства бороться люблю. Вышли все на широ­кий двор, вошёл моло­дой посол в круг, захва­тил одной рукой трёх бор­цов, дру­гой — трёх молод­цов, седь­мого бро­сил в сере­дину да как уда­рит их лоб об лоб, так все семь на земле лежат и встать не могут.

Плю­нул князь Вла­ди­мир и прочь пошёл:

— Ну и глу­пая Забава, нера­зум­ная! Жен­щи­ной такого бога­тыря назвала! Таких послов мы еще не видели! А Забава всё на своём стоит:

— Жен­щина это, а не богатырь!

Уго­во­рила она князя Вла­ди­мира, захо­тел он ещё раз посла испытать.

^Вывел он две­на­дцать стрельцов.

— Не охота ли тебе, посол, из лука со стрель­цами потешиться?

— Отчего же! Я с дет­ства из лука постреливал!

Вышли две­на­дцать стрель­цов, пустили стрелы в высо­кий дуб. Заша­тался дуб, будто по лесу вихрь прошёл.

Взял посол Васи­лий лук, натя­нул тетиву, — спела шел­ко­вая тетива, взвыла и пошла стрела калё­ная, упали наземь могу­чие бога­тыри, князь Вла­ди­мир на ногах не устоял.

Хлест­нула стрела по дубу, раз­ле­телся дуб на мел­кие щепы.

— Эх, жаль мне могу­чий дуб, — гово­рит посол, — да больше жаль стрелку калё­ную, теперь её во всей Руси не найти!

Пошёл Вла­ди­мир к пле­мян­нице, а она всё своё твер­дит: жен­щина да женщина!

Ну, — думает князь, — сам я с ним пере­ве­да­юсь — не играют жен­щины на Руси в шах­маты заморские!

При­ка­зал при­не­сти золо­тые шах­маты и гово­рит послу:

— Не угодно ли тебе со мной поте­шиться, поиг­рать в шах­маты заморские?

— Что ж, я с малых лет всех ребят в шашки-шах­маты обыг­ры­вал! А на что мы, князь, играть начнём?

— Ты поставь дань за две­на­дцать лет, а я весь Киев-город поставлю.

— Хорошо, давай играть! Стали шах­ма­тами по доске стучать.

Князь Вла­ди­мир хорошо играл, а посол раз пошёл, дру­гой пошёл, а деся­тый пошёл — князю шах и мат, да и шах­маты прочь! Запе­ча­лился князь:

— Ото­брал ты у меня Киев-град, — бери, посол, и голову!

— Мне не надо твоей головы, князь, и не надо Киева, отдай мне только твою пле­мян­ницу Забаву Путятишну.

Обра­до­вался князь и на радо­стях не пошёл больше Забаву и спра­ши­вать, а велел гото­вить сва­деб­ный пир.

Вот пируют они день-дру­гой и тре­тий, весе­лятся гости, а жених с неве­стой неве­селы. Ниже плеч посол голову повесил.

Спра­ши­вает его Владимир:

— Что же ты, Васи­льюшка, неве­сел? Иль не нра­вится тебе наш бога­тый пир?

— Что-то князь, мне тоск­ливо, нера­достно: может, дома у меня слу­чи­лась беда, может, ждёт меня беда впе­реди. При­кажи позвать гус­ля­ров, пусть пове­се­лят меня, про­поют про ста­рые года либо про нынешние.

Позвали гус­ля­ров. Они поют, стру­нами зве­нят, а послу не нравится:

— Это, князь, не гус­ляры, не песель­ники… Гово­рил мне батюшка, что есть у тебя чер­ни­гов­ский Ста­вер Годи­но­вич, вот тот умеет играть, умеет и песню спеть, а эти словно волки в поле воют. Вот бы мне Ставра послушать!

Что тут делать князю Вла­ди­миру? Выпу­стить Ставра — так не видать Ставра, а не выпу­стить Ставра — раз­гне­вить посла.

Не посмел Вла­ди­мир раз­гне­вать посла, ведь у него дани не собраны, и велел при­ве­сти Ставра.

При­вели Ставра, а он еле на ногах стоит, осла­бел, голо­дом заморён…

Как выско­чит тут посол из-за стола, под­хва­тил Ставра под руки, поса­дил рядом с собой, стал поить-кор­мить, попро­сил сыграть.

Нала­дил Ста­вер гусли, стал играть песни чер­ни­гов­ские. Все за сто­лом заслу­ша­лись, а посол сидит, слу­шает, глаз со Ставра не сводит.

Кон­чил Ставер.

Гово­рит посол князю Владимиру:

— Слу­шай, князь Вла­ди­мир киев­ский, ты отдай мне Ставра, а я прощу тебе дань за две­на­дцать лет и вер­нусь к Золо­той Орде.

Неохота князю Вла­ди­миру Ставра отда­вать, да делать нечего.

— Бери, — гово­рит, — Ставра, моло­дой посол.

Тут жених и конца пира не дождался, вско­чил на коня, поса­дил сзади Ставра и поска­кал в поле к сво­ему шатру. У шатра он его спрашивает:

— Али не узнал меня, Ста­вер Годи­но­вич? Мы с тобой вме­сте гра­моте учились.

— Не видал я тебя нико­гда, татар­ский посол.

Зашёл посол в белый шатёр, Ставра у порога оста­вил. Быст­рой рукой сбро­сила Васи­лиса татар­ское пла­тье, надела жен­ские одежды, при­укра­си­лась и вышла из шатра.

— Здрав­ствуй, Ста­вер Годи­но­вич. А теперь ты тоже не узна­ёшь меня?

Покло­нился ей Ставер:

— Здрав­ствуй, моя люби­мая жена, моло­дая умница Васи­лиса Мику­лишна! Спа­сибо, что ты меня из неволи спасла! Только где твои косы русые?

— Косами русыми, мой люби­мый муж, я тебя из погреба вытащила!

— Сядем, жена, на быст­рых коней и поедем к Чернигову.

— Нет, не честь нам, Ста­вер, тай­ком убе­жать, пой­дём мы к князю Вла­ди­миру пир кончать.

Воро­ти­лись они в Киев, вошли к князю в горницу.

Уди­вился князь Вла­ди­мир, как вошёл Ста­вер с моло­дой женой.

А Васи­лиса Мику­лишна князя спрашивает:

— Ай, Сол­нышко Вла­ди­мир-князь, я — гроз­ный посол, Став­рова жена, воро­ти­лась сва­дебку доиг­ры­вать. Отдашь ли замуж за меня племянницу?

Вско­чила Забава-княжна:

— Гово­рила я тебе, дядюшка! Чуть бы смеху не наде­лал по всей Руси, чуть не отдал девицу за женщину.

Со стыда князь и голову пове­сил, а бога­тыри, бояре сме­хом давятся.

Встрях­нул князь куд­рями и сам сме­яться стал:

— Ну уж и верно ты, Ста­вер Годи­но­вич, моло­дой женой рас­хва­стался! И умна, и смела, и собой хороша. Она всех вокруг пальца обвела и меня, князя, с ума свела. За неё и за обиду напрас­ную отдарю я тебя подар­ками драгоценными.

Вот и стал отъ­ез­жать домой Ста­вер Годи­но­вич с пре­крас­ною Васи­ли­сой Мику­лиш­ной. Выхо­дили про­во­жать их князь с кня­ги­нею, и бога­тыри, и слуги княжеские.

Стали они дома жить-пожи­вать, добра наживать.

А про Васи­лису пре­крас­ную и песни поют, и сказки сказывают.

Соловей Будимирович

Из-под ста­рого вяза высо­кого, из-под кустика раки­то­вого, из-под камешка белого выте­кала Днепр-река. Ручей­ками, реч­ками пол­ни­лась, про­те­кала по рус­ской земле, выно­сила к Киеву трид­цать кораблей.

Хорошо все корабли изу­кра­шены, а один корабль лучше всех. Это корабль хозя­ина Соло­вья Будимировича.

На носу турья голова выто­чена, вме­сто глаз у неё встав­лены доро­гие яхонты, вме­сто бро­вей поло­жены чёр­ные соболи, вме­сто ушей — белые гор­но­ста­юшки, вме­сто гривы — лисы черно-бурые, вме­сто хво­ста — мед­веди белые.

Паруса на корабле из доро­гой парчи, канаты шел­ко­вые. Якоря у корабля сереб­ря­ные, а колечки на яко­рях чистого золота. Хорошо корабль изу­кра­шен всем!

Посреди корабля шатёр стоит. Крыт шатёр собо­лями и бар­ха­том, на полу лежат мед­ве­жьи меха.

В том шатре сидит Соло­вей Буди­ми­ро­вич со своей матуш­кой Улья­ной Васильевной.

А вокруг шатра дру­жин­ники стоят. У них пла­тье доро­гое, сукон­ное, пояса шел­ко­вые, шляпы пухо­вые. На них сапожки зелё­ные, под­биты гвоз­дями сереб­ря­ными, застёг­нуты пряж­ками золочёными.

Соло­вей Буди­ми­ро­вич по кораблю поха­жи­вает, куд­рями потря­хи­вает, гово­рит своим дружинникам:

— Ну-ка братцы-кора­бель­щики, поле­зайте на верх­ние реи, погля­дите, не виден ли Киев-город. Выбе­рите при­стань хоро­шую, чтобы нам все корабли в одно место свести.

Полезли кора­бель­щики на реи и закри­чали хозяину:

— Близко, близко слав­ный город Киев! Видим мы и при­стань корабельную!

Вот при­е­хали они к Киеву, бро­сили якоря, закре­пили корабли.

При­ка­зал Соло­вей Буди­ми­ро­вич пере­ки­нуть на берег три сходни. Одна сходня чистого золота, дру­гая сереб­ря­ная, а тре­тья сходня медная.

По золо­той сходе Соло­вей матушку свою свёл, по сереб­ря­ной сам пошёл, а по мед­ной дру­жин­ники выбежали.

Позвал Соло­вей Буди­ми­ро­вич своих ключников:

— Отпи­райте наши завет­ные ларцы, при­го­товьте подарки для князя Вла­ди­мира и кня­гини Апрак­син. Насы­пайте миску крас­ного золота, да миску серебра, да миску жем­чуга. При­хва­тите сорок собо­лей да без счёта лисиц, гусей, лебе­дей. Выни­майте из хру­сталь­ного сун­дука доро­гую парчу с раз­во­дами-пойду я к князю Владимиру.

Взял Соло­вей Буди­ми­ро­вич золо­тые гусельки и пошёл ко дворцу княжескому.

За ним идёт матушка со слу­жан­ками, за матуш­кой несут подарки драгоценные.

При­шёл Соло­вей на кня­же­ский двор, дру­жину свою у крыльца оста­вил, сам с матуш­кой в гор­ницу вошёл.

Как велит обы­чай рус­ский, веж­ли­вый, покло­нился Соло­вей Буди­ми­ро­вич на все четыре сто­роны, а князю с кня­ги­ней осо­бенно, и под­нёс всем бога­тые дары.

Князю дал он миску золота, кня­гине-доро­гую парчу, а Забаве Путя­тишне — круп­ного жем­чуга. Серебро роз­дал слу­гам кня­же­ским, а меха — бога­ты­рям да бояр­ским сыновьям.

Князю Вла­ди­миру дары понра­ви­лись, а кня­гине Апрак­син ещё больше того.

Зате­яла кня­гиня в честь гостя весё­лый пир. Вели­чали на том пиру Соло­вья Буди­ми­ро­вича и его матушку.

Стал Вла­ди­мир-князь Соло­вья расспрашивать:

— Кто такой ты, доб­рый моло­дец? Из какого роду-пле­мени? Чем мне тебя пожа­ло­вать: горо­дами ли с при­сел­ками или золо­той казной?

— Я тор­го­вый гость, Соло­вей Буди­ми­ро­вич. Мне не нужны города с при­сел­ками, а золо­той казны у меня самого полно. Я при­е­хал к тебе не тор­го­вать, а в гостях пожить. Окажи мне, князь, ласку вели­кую- дай мне место хоро­шее, где я мог бы постро­ить три терема.

— Хочешь, стройся на тор­го­вой пло­щади, где жёнки да бабы пироги пекут, где малые ребята калачи продают.

— Нет, князь, не хочу я на тор­го­вой пло­щади стро­иться. Ты дай мне место поближе к себе. Поз­воль мне постро­иться в саду у Забавы Путя­тишны, в више­нье да в орешнике.

— Бери себе место, какое полю­бится, хоть в саду у Забавы Путятишны.

— Спа­сибо тебе, Вла­ди­мир Крас­ное Солнышко.

Вер­нулся Соло­вей к своим кораб­лям, созвал свою дружину.

— Ну-ка братцы, сни­мем мы каф­таны бога­тые да наде­нем перед­ники рабо­чие, разуем сапожки сафья­но­вые и наде­нем лапти лыч­ко­вые. Вы берите пилы да топоры, отправ­ляй­тесь в сад Забавы Путя­тишны. Я вам сам буду ука­зы­вать. И‑поставим мы в ореш­нике три зла­то­вер­хих терема, чтобы Киев-град краше всех горо­дов стоял.

Пошёл стук-пере­звон в зелё­ном саду Забавы Путя­тишнч, словно дятлы лес­ные на дере­вьях пощёл­ки­вают… А к утру-свету готовы три зла­то­вер­хих терема. Да какие кра­си­вые! Верхи с вер­хами сви­ва­ются, окна с окнами спле­та­ются, одни сени решёт­ча­тые, дру­гие сени стек­лян­ные, а тре­тьи — чистого золота.

Просну­лась утром Забава Путя­тишна, рас­пах­нула окно в зелё­ный сад и гла­зам своим не пове­рила: в её люби­мом ореш­нике стоят три те рема, золо­тые маковки как жар горят.

Хлоп­нула княжна в ладоши, созвала своих няню­шек, маму­шек, сен­ных девушек.

— Погля­дите, нянюшки, может, я сплю и во сне мне это видится:

вчера пустым стоял мои зелё­ный сад, а сего­дня в нем терема горят.

— А ты, матушка Заба­вушка, пойди посмотри, твоё сча­стье само тебе во двор пришло.

Наскоро Забава оде­лась. Не умы­лась, косы не заплела, на босую ногу баш­мачки обула, повя­за­лась шел­ко­вым плат­ком и бегом побе­жала в сад.

Бежит она по дорожке через више­нье к ореш­нику. Добе­жала до трёх тере­мов и пошла тихохонько.

Подо­шла к сеням решёт­ча­тым и при­слу­ша­лась. В том тереме сту­чит, брен­чит, позвя­ки­вает — это золото Соло­вья счи­тают, по меш­кам раскладывают.

Под­бе­жала к дру­гому терему, к сеням стек­лян­ным, в этом тереме тихим голо­сом гово­рят: тут живёт Ульяна Васи­льевна, род­ная матушка Соло­вья Будимировича.

Ото­шла княжна, заду­ма­лась, раз­ру­мя­ни­лась и тихо­хонько на паль­чи­ках подо­шла к тре­тьему терему с сенями из чистого золота.

Стоит княжна и слу­шает, а из терема песня льётся, звон­кая, словно соло­вей в саду засви­стел. А за голо­сом струны зве­нят зво­ном серебряным.

“Войти ли мне? Пере­сту­пить порог?”

И страшно княжне, и погля­деть хочется.

“Дай, — думает, — загляну одним глазком”.

При­от­крыла она дверь, загля­нула в щёлку и ахнула: на небе солнце и в тереме солнце, на небе звёзды и в тереме звёзды, на небе зори и в тереме зори. Вся кра­сота под­не­бес­ная на потолке расписана.

А на стуле из дра­го­цен­ного рыбьего зуба Соло­вей Буди­ми­ро­вич сидит, в золо­тые гусельки играет.

Услы­хал Соло­вей скрип две­рей, встал и к две­рям пошёл.

Испу­га­лась Забава Путя­тишна, под­ло­ми­лись у неё ноги, замерло сердце, вот-вот упадёт.

Дога­дался Соло­вей Буди­ми­ро­вич, бро­сил гусельки, под­хва­тил княжну, в гор­ницу внёс, поса­дил на ремен­ча­тый стул.

— Что ты, душа-княжна, так пуга­ешься? Не к мед­ведю ведь в логово вошла, а к учти­вому молодцу. Сядь, отдохни, скажи мне слово ласковое.

Успо­ко­и­лась Забава, стала его расспрашивать:

— Ты откуда корабли при­вёл? Какого ты роду-пле­мени? На всё ей учтиво Соло­вей ответы дал, а княжна забыла обы­чаи дедов­ские да как ска­жет вдруг:

— Ты женат, Соло­вей Буди­ми­ро­вич, или холо­стой живёшь? Если нрав­люсь я тебе, возьми меня в замужество.

Гля­нул на неё Соло­вей Буди­ми­ро­вич, усмех­нулся, куд­рями тряхнул:

— Всем ты мне, княжна, при­гля­ну­лась, всем мне понра­ви­лась, только мне не нра­вится, что сама ты себя сва­та­ешь. Твоё дело скромно в терему сидеть, жем­чу­гом шить, выши­вать узоры искус­ные, дожи­дать сва­тов. А ты по чужим тере­мам бега­ешь, сама себя сватаешь.

Рас­пла­ка­лась княжна, бро­си­лась из терема бежать, при­бе­жала к себе в горенку, на кро­вать упала, вся от слез дрожит.

А Соло­вей Буди­ми­ро­вич не со зла так ска­зал, а как стар­ший младшему.

Он ско­рее обулся, пона­ряд­нее оделся и пошёл к князю Владимиру:

— Здрав­ствуй, князь-Сол­нышко, поз­воль мне слово мол­вить, свою просьбу сказать.

— Изволь, говори, Соловеюшка.

— Есть у тебя, князь, люби­мая пле­мян­ница, — нельзя ли её за меня замуж отдать?

Согла­сился князь Вла­ди­мир, спро­сили кня­гиню Апрак­сию, спро­сили Ульяну Васи­льевну, и послал Соло­вей сва­тов к Заба­ви­ной матушке.

И про­сва­тали Забаву Путя­тишну за доб­рого гостя Соло­вья Будимировича.

Тут князь-Сол­нышко созвал со всего Киева масте­ров-искус­ни­ков и велел им вме­сте с Соло­вьем Буди­ми­ро­ви­чем по городу золо­тые терема ста­вить, бело­ка­мен­ные соборы, стены креп­кие. Стал Киев-город лучше преж­него, богаче старого.

Пошла слава о нём по род­ной Руси, побе­жала и в страны замор­ские: лучше нет горо­дов, чем Киев-град.

О князе Романе и двух королевичах

На чужой сто­роне, на Уле­нове, жили-были два брата, два коро­ле­вича, коро­лев­ских два племянника.

Захо­те­лось им по Руси погу­лять, города-сёла пожечь, мате­рей после­зить, детей поси­ро­тить. Пошли они к королю-дядюшке:

Род­ной дядюшка наш, Чим­бал-король, дай нам вои­нов сорок тысяч, дай золота и коней, мы пой­дём гра­бить рус­скую землю, тебе добычу привезём.

— Нет, пле­мян­ники-коро­ле­вичи, я не дам вам ни вой­ска, ни коней, ни золота. Не сове­тую вам ехать на Русь к князю Роману Димит­ри­е­вичу. Много я лет на земле живу. много раз видел, как на Русь люди шли, да ни разу не видал, как назад воз­вра­ща­лись. А уж если вам так не тер­пится, поез­жайте в землю Девон­скую — у них рыцари по спаль­ням спят, у них кони в стой­лах стоят, ору­дие в погре­бах ржа­веет. У них помощи попро­сите и идите Русь воевать.

Вот коро­ле­вичи так и сде­лали. Полу­чили они из Девон­ской земли и бой­цов, и коней, и золото. Собрали вой­ско боль­шое и пошли Русь воевать.

Подъ­е­хали они к пер­вому селу — Спас­скому, всё село огнём сожгли, всех кре­стьян выру­били, детей в огонь бро­сили, жен­щин в плен взяли. Заско­чили во вто­рое село — Слав­ское, разо­рили, сожгли, людей повы­ру­били… Подо­шли к селу боль­шому — Пере­слав­скому, раз­гра­били село, сожгли, людей выру­били, в плен взяли кня­гиню Наста­сью Димит­ри­евну с малым сыном, двухмесячным.

Обра­до­ва­лись коро­ле­вичи-рыцари лёг­ким побе­дам, раз­дёр­нули шатры, стали весе­литься, пиро­вать, рус­ских людей поругивать…

— Мы из рус­ских мужи­ков ско­тину сде­лаем, вме­сто волов в сохи запряжём!..

А князь Роман Димит­ри­е­вич в эту пору в отъ­езде был, далеко на охоту ездил. Спит он в белом шатре, ничего о беде не знает. Вдруг села пташка на шатёр и стала приговаривать:

— Встань, про­бу­дись, князь Роман Димит­ри­е­вич, что ты спишь непро­буд­ным сном, над собой невзгоды не чуешь: напали на Русь злые рыцари, с ними два коро­ле­вича, разо­рили сёла, мужи­ков повы­ру­били, детей пожгли, твою сестру с пле­мян­ни­ком в плен взяли!

Проснулся князь Роман, вско­чил на ноги, как уда­рил в гневе о дубо­вый стол-раз­ле­телся стол на мел­кие щепочки, трес­нула под сто­лом земля.

— Ах вы, щенки, злые рыцари! Отучу я вас на Русь ходить, наши города жечь, наших людей губить!

Поска­кал он в свой удел, собрал дру­жину в девять тысяч вои­нов, повёл их к реке Смо­ро­ди­ной и говорит:

— Делайте, бра­тья, липо­вые чурочки. Каж­дый на чурочке свое имя под­пи­сы­вай и бро­сайте эти жре­бья-чурочки в реку Смородину.

Одни чурочки кам­нем ко дну пошли. Дру­гие чурочки по быст­рине поплыли. Тре­тьи чурочки по воде у берега все вме­сте плавают.

Объ­яс­нил дру­жине князь Роман:

— У кого чурочки ко дну пошли — тем в бою уби­тыми быть. У кого в быст­рину уплыли, — тем ране­ными быть. У кого спо­койно пла­вают, — тем здо­ро­выми быть. Не возьму я в бой ни пер­вых, ни вто­рых, а возьму только тре­тьих три тысячи.

И ещё Роман дру­жине приказывал:

— Вы точите ост­рые сабли, заго­тав­ли­вайте стрелы, коней кор­мите. Как услы­шите вы воро­ний грай, — сед­лайте коней, как услы­шите во вто­рой раз ворона, — сади­тесь на коней, а услы­шите в тре­тий раз, — ска­чите к шатрам злых рыца­рей, опу­сти­тесь на них как соколы не давайте пощады лютым врагам!

Сам князь Роман обер­нулся серым вол­ком, побе­жал в чистое поле к вра­жьему стану, к белым шатрам полот­ня­ным, у коней пово­дья пере­грыз, разо­гнал коней далеко в степь, у луков тетивы пооб­ку­сы­вал, у сабель руко­я­точки повы­вер­тел… Потом обер­нулся белым гор­но­стаем и забе­жал в шатёр.

Тут два брата коро­ле­вича уви­дали доро­гого гор­но­стая, стали его ловить, по шатру гонять, стали его шубой собо­ли­ной при­кры­вать. Наки­нули на него шубу, хотели схва­тить его, а гор­но­стай ловок был, через рукав из шубы выско­чил — да на стенку, да на око­шечко, с око­шечка в чистое поле…

Обер­нулся он здесь чёр­ным воро­ном, сел на высо­ком дубу и громко каркнул.

Только в пер­вый раз ворон карк­нул, — стала рус­ская дру­жина коней сед­лать. А бра­тья из шатра выскочили:

— Что ты, ворон, над нами кар­ка­ешь, кар­кай на свою голову! Мы тебя убьём, кровь твою по сырому дубу прольём!

Тут карк­нул ворон во вто­рой раз, — вско­чили дру­жин­ники на коней, при­го­то­вили нато­чен­ные мечи. Ждут-пождут, когда ворон в тре­тий раз закричит.

А бра­тья схва­ти­лись за луки тугие:

— Замол­чишь ли ты, чёр­ная птица! Не накли­кай на нас беды! Не мешай нам пировать!

Гля­нули рыцари, а у луков тетивы порваны, у сабель руко­ятки отломаны!

Тут крик­нул ворон тре­тий раз. Помча­лись вих­рем рус­ские кон­ники, нале­тели на вра­жий стан!

И саб­лями рубят, и копьями колют, и плёт­ками бьют! А впе­реди всех князь Роман, словно сокол, по полю летает, бьёт наём­ное вой­ско девон­ское, до двух бра­тьев добирается.

— Кто вас звал на Русь идти, наши города жечь, наших людей рубить, наших мате­рей слезить?

Раз­били дру­жин­ники злых вра­гов, убил князь Роман двух коро­ле­ви­чей. Поло­жили бра­тьев на телегу, ото­слали телегу Чим­балу-королю. Уви­дал король своих пле­мян­ни­ков, запечалился.

Гово­рит Чимбал-король:

— Много я лет на свете живу, много людей на Русь наска­ки­вало, да не видел я, чтобы они домой при­шли. Я и детям и вну­кам нака­зы­ваю: не ходите вой­ной на вели­кую Русь, она век стоит не шата­ется и века про­стоит не шелохнется!

* * *

Рас­ска­зали мы про дела старые.
Что про ста­рые, про бывалые,
Чтобы море синее успокоилось,
Чтобы доб­рые люди послушались,
Чтобы молодцы призадумались,
Что века не мерк­нет слава русская!