Чудесные сказочные существа и сладкоголосые райские птицы всегда вдохновляли и средневековых мастеров, и художников модерна. Знакомимся с главными из них.
Алконост
Чудесная птица Алконост, или Алкион, с женским обликом и похожая на зимородка, обитает не то на берегах Евфрата, не то на острове Буяне, не то в древнеславянском раю Ирии. Сказочной красоты существо откладывает свои яйца на морском дне, на краю моря, и в течение семи дней, пока не появятся на свет птенцы, согласно легендам, стоит тихая и безветренная погода. Алконост — птица добра и печали. Она не несет никакой опасности для человека, но напротив, оплакивает погибших на поле после сражения. А пение Алконоста, подобное самой любви, прекрасно настолько, что услышавший ее может позабыть все на свете.
Сирин
Другую райскую птицу — Сирина, напоминающую древнегреческих Сирен — принято относить к темным силам. Внешне она очень похожа на Алконоста и является частым его спутником. Однако, несмотря на то, что, в отличие от Алконоста, Сирин поет песни Радости, обещающие грядущее вскоре блаженство, его пение губительно для людей, ибо, услышав его, можно потерять рассудок.
Гамаюн
Вещая Гамаюн-птица — мудрая посланница славянских богов и предвестница счастья. Имя ее, вероятно, происходит от старого слова «гамаюнить», то есть баюкать. Крик Гамаюна — добрая весть, а поет она людям божественные песни. Гамаюн знает обо всем на свете, ведает тайнами о происхождении земли и неба и готова поведать о будущем каждому, кто умеет понимать тайное. В славянской мифологии к ней было принято обращаться за советом. Согласно народным поверьям, эта чудо-птица родилась вместе с нашим миром и назначение ее — напоминать людям о высших ценностях бытия.
Стратим
Таинственная и гигантская Стратим-птица, она же — Страфиль-птица, — архетип прародительницы, матери всех птиц. Живет она на море-океане и весь свет белый держит под свои правым крылом. Стратим олицетворяла самые страшные и разрешительные силы природы. Взмахнет она крылом — море взволнуется, закричит — буря поднимется, а полетит — так закроет собой белый свет… Потонут в море корабли, бездны глубочайшие разверзнутся, города и леса скроются под водой.
Жар-птица
Наиболее известная и поздняя птица в мире русской народной фантазии — Жар-птица, перенявшая некоторые свойства многих других сказочных птиц. Прототипом ее, очевидно, был Феникс. Похожая на павлина, она также обитает в прекрасном райском саду Ирии в золотой клетке, из которой вылетает лишь по ночам. Ее золотые перья способны светить во тьме и поражают человеческое зрение, но в то же время, Жар-птица возвращает слепым способность видеть, а пение ее излечивает больных. При этом, когда она поет, из ее клюва падает жемчуг. Питается Жар-птица золотыми яблоками, что дают ей вечную молодость, красоту и бессмертие. Возможно, поэтому за ней охотились сказочные герои, а музыканты и художники воспевали ее в своих произведениях.
Финист Ясный Сокол
С птицей Фениксом также связывают и появление в русских сказках другого известного персонажа — Финиста Ясного Сокола. Образ молодого мужчины, способного обращаться в сокола, считается заимствованным из западной мифологии, наподобие чудесного супруга, навещающего возлюбленную под видом птицы.
Царевна-Лебедь
Изящная Царевна, наполовину лебедь, наполовину — прекрасная девушка, стала не столько персонажем мифологии народных сказок, сколько распространенным образом в русском искусстве. Чудесная птица-лебедь, живущая на берегу синего-синего моря, сначала прилетела в пушкинскую «Сказку о царе Салтане», затем в одноименную оперу Римского-Корсакова, а потом навсегда осталась в знаменитейшем врубелевском шедевре.
Читаем про сказочных русских птиц (Сирин, Алконост, Гамаюн, Жар-Птица, Финист — Ясный сокол) и слушаем В.Высоцкого
В. Васнецов «Сирин и Алконост. Песнь Радости и Печали». 1896
Оригинал взят у 
raasta в Волшебные птицы русских сказок
Первый раз о волшебных птицах я услышал еще в детстве из песни Высоцкого и удивился тому, что ничего я про этих птиц не знаю, — по крайней мере про тех, что назывались в песне. Любопытство – вот что толкает нас к поискам; но поскольку источника знаний современного человека — интернета, тогда не было, мне пришлось искать ответ на возникшие вопросы в библиотеке. И выяснил, что волшебных птиц в русских сказках пять – уже упомянутые Владимиром Семеновичем: Сирин, Алконост, Гамаюн и встречавшиеся мне, да, думаю, и вам ранее Жарптица и Финист Ясный сокол.
Теперь о каждой из них по подробнее:
СИРИН – птица печали, вестник властелина подземного мира. Пение её пленительно и печально, встреча с ней для любого существа означает близкую беду. У Сирина тело птицы, а голова – прекрасной женщины. Эта птица тоже служительница и исполнительница воли вышних Богов – наделена ими даром предвидения, даром утешения в печали и горе. Часто путешествует вместе с Алконостом; тогда при встрече с человеком каждая из птиц поёт ему свои песни о его судьбе.
АЛКОНОСТ – птица радости и любви из Небесного Мира. Она с человеческим лицом (полуженщина-полуптица), с большими радужными, разноцветными перьями. Доброжелательна к человеку, помогает ему, предупреждает о беде. Пение Алконоста настолько прекрасно, что услышавший его забывает обо всех своих бедах и тревогах. Счастлив человек, увидевший эту птицу, так как её легко спугнуть (как и успех, и везение), а она столь быстра, что исчезает мгновенно.
ГАМАЮН — Вещая птица-говорун с человеческой головой, посланник Небес, глашатай богов. Может предсказывать будущее. К птице Гамаюн приходят люди за советом, так как ведома вещей птице мудрость всех времён, всех народов.
ЖАР-ПТИЦА — Волшебная, светозарная солнечная птица. Исходящий от её оперения свет озаряет всю округу: «Чудный свет кругом струится, но не греет, не дымится…». Сияние её перьев так же слепит глаза, как свет солнца или блеск молнии. В одной сказке о Жар-птице написано: «На ней перья золотые, а глаза восточному хрусталю подобны».
ФИНИСТ – бессмертная птица счастья и вечной молодости. В русских сказках это Финист-ясный сокол – образ возрождения и обновления человека. Днём сказочный Финист превращается в птицу, ночью – в прекрасного царевича. Это вечно молодая и победоносная птица-воин, защитник Руси, заветов предков и справедливости.
Ну и на последок текст той самой песни Владимира Семеновича Высоцкого в которой я про волшебных птиц услышал в первый раз:
В. Высоцкий «Купола»
Как засмотрится мне нынче, как задышится?
Воздух крут перед грозой, крут да вязок.
Что споется мне сегодня, что услышится?
Птицы вещие поют — да все из сказок.
Птица Сирин мне радостно скалится —
Веселит, зазывает из гнезд,
А напротив — тоскует-печалится,
Травит душу чудной Алконост.
Словно семь заветных струн
Зазвенели в свой черед —
Это птица Гамаюн
Надежду подает!
В синем небе, колокольнями проколотом,-
Медный колокол, медный колокол —
То ль возрадовался, то ли осерчал…
Купола в России кроют чистым золотом —
Чтобы чаще Господь замечал.
Я стою, как перед вечною загадкою,
Пред великою да сказочной страною —
Перед солоно — да горько-кисло-сладкою,
Голубою, родниковою, ржаною.
Грязью чавкая жирной да ржавою,
Вязнут лошади по стремена,
Но влекут меня сонной державою,
Что раскисла, опухла от сна.
Словно семь богатых лун
На пути моем встает —
То птица Гамаюн
Надежду подает!
Душу, сбитую утратами да тратами,
Душу, стертую перекатами,-
Если до крови лоскут истончал,-
Залатаю золотыми я заплатами —
Чтобы чаще Господь замечал!
1975
-
-
November 22 2022, 09:58
- Птицы
- Cancel
Волшебные птицы из русского фольклора
В русском фольклоре – мифах, легендах и сказках – встречается множество самых разных, загадочных и удивительных птиц.
Сирин, Алконост, Гамаюн
Вот, например, считалось, что три птички прилетают прямо из райского сада: Сирин, Алконост, Гамаюн.
О них когда-то пел Владимир Высоцкий:
«…Птица Сирин мне радостно скалится —
Веселит, зазывает из гнезд,
А напротив — тоскует-печалится,
Травит душу чудной Алконост.
Словно семь заветных струн
Зазвенели в свой черед —
Это птица Гамаюн
Надежду подает!»
Высоцкий ошибся: Сирин, по легендам, своими песнями навевала грусть-печаль и могла довести людей до гибели, а Алконост, напротив, веселила и утешала сердца людей.
Сирин и Алконост обычно летают парой.
Алконост – это прекрасная дева-птица, имеющая одновременно и руки, и крылья. На голове ее корона. По преданию, Алконост откладывает яйца на берегу моря, и пока птенцы не вылупятся, на море стоит штиль.
У птицы Сирин только крылья, рук у нее нет. Вместо короны вокруг ее головы сияние. Она боится шума. Чтобы прогнать ее, люди стреляют из пушек, звонят в колокола.
Гамаюн часто предстает в виде прекрасной девы-птицы, но в первых мифах говорилось, что это просто безногая птичка с великолепным опереньем. Гамаюн – птица вещая. Ей открыты все тайны земли и неба, она рассказывает о них в своих божественных песнях.
Тот, кто услышит ее, сам станет всезнающим и ясновидящим.
Стратим и Феникс
Птица Стратим с женским лицом считается прародительницей всех птиц. Она способна вызывать бури и штормы. Стратим – владычица океана.
Птица Феникс встречается в том числе и в славянских мифах. Она способна сгорать дотла и возрождаться из пепла. Это символ вечного обновления.
И отдельно нужно сказать о волшебных птицах из русских народных сказок.
Жар-птица, Финист и Царевна-Лебедь
Сияют золотые перья Жар-птицы и сверкают алмазные глаза. Охраняет она яблоню с золотыми яблоками. Прекрасно ее пенье, но в клетке она не поет. Может говорить по-человечески и исполнять желания.
Царевна-Лебедь придумана Пушкиным как героиня сказки о царе Салтане, но на основе целого ряда женских образов из русских народных сказок.
Финист Ясный Сокол — герой одноименной сказки. Молодой мужчина превращается в сокола и прилетает к своей возлюбленной.
Образы этих птиц вдохновляют художников, поэтов и музыкантов и запечатлены во многих произведениях искусства.
Русичи
https://www.liveinternet.ru/users/4061666/post496557651/
Птицы в древнеславянских мифах и сказках славян
Объединённый праславянский словарь:
А |
Б |
В |
Г |
Д |
Е |
Ж |
З |
И |
К |
Л |
М |
Н |
О |
Ѫ |
П |
Р |
С |
Т |
У |
Х |
Ц |
Ч |
Ш |
Щ |
Ю |
Ѭ |
Я |
Ѩ
Сведения взяты из сетевых ресурсов
и литературы о славянской мифологии.
Особая благодарность Денису Блинцову за статьи о славянских богах из его веб-капища.
Из библиографии за основу взяты краткие статьи «Словаря славянской мифологии» Елены Грушко и Юрия Медведева.
Они краткие, но их много, по большинству мифических и сказочных персонажей древних славян.
Разделы:
Сказочные чудо-птицы из мифологии древних славян:
|
Обычные птицы в современных сказках славян:
|
Также смотрите сказочные животные славян.
Сказочные и волшебные птицы славян
Славянская священная птица Алконост
Алконост — священная птица, которая известна в русских легендах, сказках, а также в изобразительном искусстве, зодчестве.
Алконост выглядит, как птица с женской головой и руками.
Славянские мифы называют Алконоста — райской птицей, или ирийской птицей.
Лесная птица из Вырия, славянского рая. Лик у нее женский, тело же птичье, а голос сладок, как сама любовь.
Услышавший пение алконоста от восторга может забыть все на свете, но зла от нее нет, в отличие от Сирина.
Алконост несет яйца «на моря», не высиживает их, а погружает в морскую глубину. В эту пору дней стоит безветренная погода.
Происхождение образа птицы Алконост довольно спорное.
Так, например, многие исследователи утверждают, что термина «Алконост» в языческие времена древней Руси не существовало.
Имя и образ могут исходить из греческого мифа о девушке Алкионе — дочери мифического Эола.
Данный миф имеет несколько трактовок.
В одной из них, узнав о смерти мужа, Алкиона бросается в море.
По другой, она бросается в море от любви к мужу.
По третьей, она нашла утонувшего при кораблекрушении мужа на берегу.
Во всех трёх случаях боги превращают Алкиону и её утонувшего мужа в птиц.
Алкиона была превращена в зимородка, который известен тем, что ныряет за добычей под воду.
Исследователи считают что Алконост — это неверно прочитанное или переписанное имя Алкионы-зимородка
«алкионъ есть птица морская» («Шестоднев» Иоанна Болгарского).
В греческом языке «алкион» означает — «зимородок».
Самое раннее изображение птицы-девы в качестве книжной миниатюры зафиксировано в XII веке.
Однако, и это важно знать (!), в греческой мифологии Алкиона-зимородок никогда не имела тех особенностей,
что приобрела в русской интерпретации.
И этот факт может говорить о том, что случай с Алконостом — есть очередное явление периода становления двоеверия на Руси,
когда языческие божества, существа, духи и так далее, трансформировались, а точнее даже — маскировались,
под образы христианских святых и под образы греческих богов и существ,
которые были завезены на Русь носителями христианской и древнегреческой традиции.
Таким образом, ранее существовавшее языческое божество — полуптица-полудева, могла под действием новой религии
приобрести новое имя — Алконост, но продолжать спокойно существовать в русском фольклоре в своём славянском обличье.
Какое именно название было у того существа или божества в языческие времена сказать трудно,
однако в виде летающих дев, крылатых дев, призрачных воздушных дев на Руси представляли именно русалок
(древние представления о душах умерших — русалках), берегинь или вил, которых также называли «тридевять сестрениц».
Вполне возможно, что многие из этих русалок-берегинь в древности были персонифицированы,
имели свои имена и обладали своими собственными «характеристиками».
Вот именно эти персонифицированные сестреницы и могли впоследствии обзавестись греческими именами — Алконост и Сирин.
Алконост часто изображается рядом с другой райской птицей — Сирин.
Птица Сирин, название которой относится к греческим мифам о Сиренах, ещё больше наводит мысль
о существовании подобной птицы и в древних языческих представлениях на Руси.
Птица-дева Сирин, которая очень похожа на славянских берегинь, представляемых в виде летающих дев,
в греческой мифологии впоследствии превратилась в образы водяных девушек сирен,
также как и в славянской мифологии летающие берегини-русалки превратились с ходом времени в водяных дев русалок.
Тождество греческих и славянских мифов давно известно и об этом вы можете прочитать в статье «Славянские и Греческие Боги».
Алконост известна не только тем, что живёт в Ирие (славянском раю) и яляется птицей радости, но и тем, что имеет сладкий голос,
услышав который, человек может забыть обо всём на свете.
Легенды об Алконосте также рассказывают о том, что райская птица несёт яйца в морскую глубину во время зимнего солнцестояния,
где они лежат 7 дней, и всё это время на море наблюдается полный штиль.
После этого яйца всплывают, и Алконост высиживает их на берегу.
Народное предание гласит, что на Яблочный спас утром в яблоневый сад прилетает птица печали Сирин,
которая сильно грустит и плачет.
После полудня в сад прилетает птица Алконост, которая радуется и смеётся.
Она смахивает со своих крыльев живую росу, которая наделяет яблоки особой силой.
Именно поэтому на Яблочный спас яблоки считаются целительными.
Славянская сказочная птица Гамаюн
Гамаюн — одна из священных птиц славян.
Наряду с птицами Сирин и Алконост, её часто представляют живущей в ветвях Мирового Древа.
Птица Гамаюн спускается к людям только для того, чтобы сообщить что-то важное, также ей приписывается роль рассказчицы,
так как Гамаюн знает обо всём, что было, есть и даже будет.
Гамаюн птица — это вещая птица.
Само имя птицы Гамаюн, происходит от древнеславянского «гамаюнить», «гаманить», «гамить»,
то есть — вещать, рассказывать, разговаривать.
Кроме того, в древнем языке слово «гамаюн» переводилось и как «баюкать», «убаюкивать».
Производными от старого слова являются: гомон, угомониться.
Изображается в виде птицы с женской головой.
Кроме всего прочего, Гамаюн считается посланницей Богов (Бога мудрости Велеса), посредником между людьми и Богами.
Она знает всё и обо всём.
Ей известны все тайны земли и неба, тайны людей и Богов, тайны времени, жизни и смерти.
Повстречав такую птицу, человек может узнать всё, что захочет, если, конечно, Гамаюн захочет открыть эти тайны человеку.
Когда птица Гамаюн начинает петь, люди забывают обо всём на свете.
Её пение настолько прекрасно, что человек может пойти вслед за ним, даже не смотря на любые опасности.
Однако считается, что Гамаюн отнюдь не вредит людям, а неизменно приносит счастье.
Человек, который услышит её пение, обретает знания и избавление от своих несчастий и бед.
Если обратить своё внимание на геральдику, то здесь священной птице отделена особая роль.
Она символизирует не только мудрость и счастье, но и богатство, удачу, победу, благополучие, величие и мир.
В частности изображение птицы Гамаюн до сих пор сохранилось на гербах Смоленска и Смоленской области, Михайловска,
который расположен в Свердловской области, Удмуртии и села Тербуны в Липецкой области.
Гамаюн — вещая птица, послан ник богов, их глашатай, поющий людям божественные гимны и открывающий будущее тем,
кто умеет слышать тайное.
Когда летит Гамаюн, с восхода солнечного приходит смертоносная буря.
Гамаюн все на свете знает о происхождении земли и неба, богов и героев, людей и чудовищ, птиц и зверей.
Лечит сердце, кровь, раны, обморожения, способствует восстановлению организма, прекрасно врачует заболевания,
связанные с лимфатической системой.
Камень стимулирует гипофиз. Отлично избавляет от ночных кошмаров. Гранат снимает почечную колику, регулирует давление.
Камень сильно веселит человеку сердце и отдаляет кручину.
Гриф-птица славянских мифов [древнегреческий Грифон]
Гриф-птица — наполовину птица (голова и крылья орлиные), наполовину зверь (туловище и ноги льва).
Перья у этого птицы-зверя заострены, как стрелы; когти и клюв у него железные.
Величиною он — с гору. Эта птица летает быстро, как ветер.
Птица-гриф невольно помогает добрым молодцам, которые отправляются в тридесятое царство, в тридесятое государство
отыскивать невест, переправиться через море, где нет переправы через необозримую водную пустыню.
Славянская волшебная Жар-птица
В восточнославянской мифологии чудесная птица.
Возможно, ее образ связан с образом лучезарного бога солнца — и в тоже самое время бога грозы.
Во всяком случае, она создается народным воображением из представлений о небесном огне-пламени,
и сияние ее так же слепит глаза, как солнце или молния.
За этой птицею, приносящей тому герою, который овладеет хоть од ним ее пером, великое счастье,
отправляются один за другим в неизведанный путь сказочные добры молодцы.
Золотая окраска и золотая клетка Жар-птицы связаны с тем, что Жар-птица живет в тридесятом царстве,
в райском саду, окружающем терем Царь-девицы, откуда происходит все, что окрашено в золотой цвет.
Растут в том саду золотые яблоки, возвращающие молодость старикам.
Днем сидит Жар-птица в золотой клетке, напевает Царь-девице райские песни: поет она — из клюва скатный жемчуг сыплется.
Ночью вылетает она в сад, перья у нее отливают златом-серебром, вся она как жар горит: полетит по саду — весь он осветится разом!
Одному перу ее, по словам сказок, «цена ни мало ни много — побольше целого царства», а самой Жар-птице и цены нет.
Птица-Обида (Чёрный Лебедь) славянского фольклора
Обида — олицетворение в виде черной птицы-лебедя всего печального и горестного, воплощение всего отчаяния,
которое сопутствует человеку в его жизни.
Славянская мифическая птица Сирин [древнегреческая Сирена]
От головы до пояса Сирин — женщина несравненной красоты, от пояса же — птица.
Она посланница темных, враждебных сил, призывающих человека в потусторонний мир.
Кто послушает ее голос, забывает обо всем на свете и умирает,
причем нет сил, чтобы заставить его не слушать голос Сирин, и смерть для него в этот миг — истинное блаженство!
Славянская божественная Стратим-птица
По преданиям, это прародительница всех птиц.
Живет она на море-океане, и когда кричит Стратим-птица, подымается страшная буря.
И даже если всего лишь поведет она крылом, море волнуется, колышется.
Но уж если взлетает Стратим-птица, тут уж такие валы вздымаются, что потопляет море корабли,
разверзает бездны глубочайшие и смывает с берегов города и леса.
Это олицетворение первобытной силы природы, которая окружала беззащитного человека в древности.
Царевна-Лебедь в славянских сказках
Существо женского рода, способное превращаться в прекрасную девушку и опять в лебедицу. Обладает особой красотой и обаянием.
В народных сказаниях этому существу придается обольстительная и вещая сила.
По древнему, первоначальному своему значению они — олицетворения весенних, дождевых облаков;
вместе с низведением преданий о небесных источниках на землю лебеди-девы становятся дочерьми Океан-моря
и обитательницами земных вод (морей, рек, озер и криниц). Таким образом они роднятся с русалками.
Лебедям-девам придается вещий характер и мудрость; они исполняют трудные, сверхъестественные задачи
и заставляют подчиняться себе самую природу.
Имя «лебедь», употребляемое в народной речи большею частью в женском роде, означает, собственно:
белая (светлая, блестящая); такое коренное его значение впоследствии подновлено постоянным эпитетом: белая лебедь.
Царевна-лебедь — наиболее прекрасный образ русских сказок.
Более живые воспоминания о лебедях-девах сохранились в народных сказках.
Девы-птицы встречаются во многих сказках, и везде им равно придается вещее значение и необычайная мудрость;
они исполняют трудные, свыше сил человеческих, задачи и заставляют себе подчиняться самую природу.
В одной сказке эти мифические девы прилетают белыми лебедушками,
а в других героиней выводится премудрая Лебедь-птица, красная девица,
или Лебедь-королевна такой чудной красоты, что ни око не видело, ни ухо не слышало.
Одна из наиболее любопытных старинных былин содержит в себе рассказ о том,
как богатырь Поток женился на вещей красавице, которая впервые явилась ему на тихих морских заводях в виде белой лебеди.
Однако трудно простому человеку с умной женою, так и Поток не совладал с вещей женкой, упустил свою лебедь белую.
Летописное предание, записанное Нестором, упоминает о трех братьях: Кие, Щеке и Хориве и сестре их Лыбеди.
От их имен произошли следующие собственные имена на карте:
первый дал название Киеву, два других брата — горам Щековице и Хоривице;
Лыбедь — старинное название реки, впадающей в Днепр возле Киева.
Птица-Юстрица — олицетворение холеры в фольклоре славян
Болезнь холеру, которая выкашивала целые селения, называли так в давние времена.
Ее представляли в виде огромной черной птицы со змеиными головами и хвостом.
Ночами пролетает она над деревнями-селами, и где заденет воду железным крылом, там разразится повальный мор.
Вот какая загадка ходила в народе об этой болезни, несущей всеобщую погибель:
На море — на океане, На острове на Буяне, Сидит птица Юстрица.
Она хвалится выхваляется, Что все видала, Всего много едала:
И царя в Москве, И короля в Литве, И старца в келье, И дитя в колыбели!
Обычные птицы в славянских сказках
Ворон
Птица-вещун. Несет чаще всего недобрые вести.
Это олицетворяется в том, что по многим народным преданиям он приносит воду, живую и мертвую.
Ворон живет триста лет, потому что питается мертвечиной.
В некоторых преданиях ворон является внуком Стрибога, то есть одним из ветров, и несет бурю.
Люди опасаются ворона, так как считают, что эта вещая птица приносит несчастье.
Журавль
Кукушка
Птица, связанная с женским и девичьим началом в славянском народном сознании.
Эту вещую птицу, провозвещающую наступление весны, начало гроз и дождей,
определяющую долготу человеческой жизни и сроки брачных союзов, славяне посвятили богине весны и радости обновления.
По ее голосу земледелец судит о будущем урожае: если она закукует при восходе солнца
и на зеленом дереве (то есть когда леса уже оделись листвою), то год будет урожайный,
а если закукует на ночь и на голом дереве, будет голод и мор.
Кто впервые услышит кукушку на пустой желудок, тому настоящий год сулит несчастья;
такому человеку не следует закармливать скотину, не то голо дать ей всю зиму.
В образе кукушки представлялась в древности человеческая душа.
Существовал обряд крещения кукушки, который проводился, когда поминали усопших.
Женщины и девицы собирались в лес, делали из лоскутьев и цветов чучело птицы и сажали на ветку, а над нею привешивали шейные кресты.
Можно вместо того отыскать траву, называемую кукушкою, и, вырыв ее с корнем,
одеть в сорочку, потом положить на землю и поставить над нею крестообразно две дуги,
покрывая их платками и вешая с двух сторон по кресту.
Это называется крестить кукушку или кумиться.
В праздник Семик девицы приходили в рощу, отыскивали две плакучие березки, надевали на них венки из цветов,
нагибали и связывали их ветви разноцветными лентами, платками и полотенцами в виде венка;
над венком клали траву-кукушку или рукодельное чучело птицы, а по сторонам привешивали кресты.
Две девицы, желающие покумиться, должны обойти вокруг этих берез — одна навстречу другой,
потом трижды поцеловаться сквозь венок и сквозь венок же передать друг дружке желтое крашеное яйцо.
Хоровод поет:
Ты, кукушка ряба, Ты кому же кума? Покумимся, кумушки, Покумимся, голубушки!
Названные кумушки обмениваются крестами и кольцами, а «кукушку» разделяют на три части и хранят у себя на память о кумовстве.
Затем следует пиршество, необходимой принадлежностью которого бывает яичница.
Те, которые покумились в Семик, ходят на Троицын день развивать венки или бросать их в воду, при чем поют:
Раскумимся, кумушки! Раскумимся, голубушки! Да йо, йо — Семик да и Троица!
Кукушка считается птицей и воплощением богини Живы.
Курица
Коршун
Орел
Для всех славянских народов царь-птица, олицетворение гордого могущества и вольности.
Бог-громовник чаще всего воплощался в нем.
[Орёл, который выклёвывал печень у Прометея — тоже сам Зевс?]
Простонародные русские сказания приписывают орлу способность пожирать сразу по целому быку и по три печи хлеба,
выпивать за единый дух по целому ушату меда ставленного.
Но эти же сказания рисуют его богатырь-птицею, разбивающею в мелкие щепки вековые дубы своей могучей грудью.
Может царь-птица в своем грозном гневе испускать из острого клюва огонь, испепеляющий целые города.
Появление парящего орла над войском служило предзнаменованием победы — и не у одних древних славян.
По старинному поверью, у каждого орла в гнезде спрятан орлов-камень, или камень-огневик, охраняющий от всех болезней.
Петух
В народном сознании существует как воплощение огня.
В старину славяне посвящали его Свентовиду и признавали за лучшую умилостивляющую жертву
богу огня — Сварогу.
В крестьянском быту так же считается, что петух оберегает от пожаров.
Потому-то и ставят деревянного или железного петуха на коньке крыши.
«Красного петуха пустить» — значит, поджечь что-нибудь.
Старые люди уверяют, что, когда пожар начинается от молнии, с неба спускается пламенный петух прямо на крышу.
Если же на крыше уже стоит петух, то огонь на ней не приживется.
Его прозвищами были «Гласим-царь», «Будимир-царь», он представлял на родной Руси неизменно верные часы, позволяя узнать время ночью.
«Петух поет — значит, нечистой силе темной пора пришла!» — говорят в народе, твердо верящем,
что с вечера и «до первых петухов» положено бродить по земле всякому воплощению черта.
«Петух поет — на небе к заутрене звонят!» — приговаривают благочестивые старцы, уверенные в правильности предания:
мол, как перестанут петь петухи, так и всему миру конец.
Другой петух, «петушок — золотой гребешок» русских сказок, представляется народному воображению
сидящим на своде небесном и не страшащимся ни огня, ни воды.
Если кинуть его в колодец — всю воду разом выпьет; в огонь попадет — зальет все пламя.
Знахарки при лихорадке, желтухе, бессоннице носят больных ребят под куриный насест, где и обливают, водою, приговаривая:
«Зоря-заряница, красная девица! Возьми лихую болесть!»
В старину рассказывали, что нельзя держать петуха во дворе дольше семи лет: семигодовалый петух яйцо снесет,
а из этого яйца змей вылупится на пагубу всему люду. Вот какая волшебная сила придается самому обычному петуху.
Сова, сычи и филин
Птица мудрости. Ее существование полно загадок для человека. То, что она ночная гуляка, уже о многом говорит.
Согласно народным поверьям, она сторожит клады.
Сова — советница лешего, величается в сказках и присказках совушкой-вдовушкой, разумной головушкой, лесной барыней.
Всегда и везде с представлением о ней соединилось понятие о мудрости.
Филин — «совкин деверь», постоянный спутник лесного хозяина, сычи — его гонцы.
Сокол
Птица, олицетворяющая светлое начало в человеческом существовании. Он пользовался в русских песнях и сказках большим почетом.
Его называли не иначе как «млад — ясен сокол», величая этим же именем и красавцев-добрых молодцев.
Соколиные очи — зоркие очи: «От соколиного глаза никуда не укроешься!» — говорится в народе.
Сказочные герои обращаются в соколов, чтобы мгновенно одолеть немыслимые расстояния,
внезапно ударить на врага, незаметно появиться перед красной девицей.
Один из самых загадочных и обаятельных героев русских сказок недаром зовется Финист-Ясный сокол.
В его имени явственно слышно упоминание о неумирающем фениксе.
Ну а всякая русская девушка непременно называет своего возлюбленного гордо и ласково: «Сокол мой ясный!..»
Сорока
© «Proto-Slavic.ru»,
Игорь Константинович Гаршин, 2012.
Дочерний веб-проект Сайта Игоря Гаршина.
Автор и владелец сайтов — Игорь Константинович Гаршин
(см. Curriculum Vitae автора).
Пишите письма
(
).Страница обновлена 12.09.2022
|
|
В сказках есть много сказочных героев. Мы решили вспомнить сказки, в которых есть сказочные птицы. Обращаем внимание, что вопросы будут составлены не только про этих птиц, но и про всех героев этих сказок. Так что читать нужно все очень внимательно.
В списке есть сказки А.С. Пушкина. Мы не стали размещать на сайте тексты этих сказок – вы их найдете сами и прочитаете. А вот в остальных произведениях есть разночтения в разных редакциях, поэтому мы и публикуем тексты, по которым буду составлены задания.
Список произведений для игры
«Сказочные птицы и другие герои этих произведений»
- Сказка о царе Салтане (А.С. Пушкин)
- Золотой петушок (А.С. Пушкин)
- Гуси-Лебеди (русская народная сказка)
- Лиса и журавль (русская народная сказка)
- Кот, петух и лиса (Петушок-золотой гребешок)
- Петух и жерновцы (русская народная сказка
- Иван-царевич, Жар-птица и серый волк (русская народная сказка)
- Морской царь и Василиса Премудрая (русская народная сказка)
- Финист ясный сокол (русская народная сказка)
- Чей нос лучше (Виталий Бианки)
- Красная горка (Виталий Бианки)
- Лесные домишки (Виталий Бианки)
- Это что за птица (Владимир Сутеев)
- Кто такой? (Николай Сладков)
- Воробьишко (Максим Горький)
- Конкурс красоты (Михаил Пляцковский)
- Желтый аист (китайско-японская сказка)
- Соловей (Андерсен Ганс Христиан)
- Гадкий утенок (Андерсен Ганс Христиан)
- Дикие лебеди (Андерсен Ганс Христиан)
Гуси-Лебеди — русская народная сказка
Жили мужик да баба. У них была дочка да сынок маленький.
— Доченька, — говорила мать, — мы пойдем на работу, береги братца. Не ходи со двора, будь умницей — мы купим тебе платочек.
Отец с матерью ушли, а дочка позабыла, что ей приказывали: посадила братца на травке под окошко, а сама побежала на улицу гулять. Налетели гуси-лебеди, подхватили мальчика, унесли на крыльях.
Вернулась девочка, смотрит — а братца нету! Ахнула, кинулась его искать, туда-сюда — нет нигде! Она его кликала, слезами заливалась, причитывала, что худо будет от отца с матерью, — братец не откликнулся.
Выбежала она в чистое поле и только видела: метнулись вдалеке гуси-лебеди и пропали за темным лесом. Тут она догадалась, что они унесли ее братца: про гусей-лебедей давно шла дурная слава о том, что они маленьких детей уносили.
Бросилась девочка догонять их. Бежала, бежала, увидела — стоит печь.
— Печка, печка, скажи, куда гуси-лебеди полетели?
Печка ей отвечает:
— Съешь моего ржаного пирожка — скажу.
— Стану я ржаной пирог есть! У моего батюшки и пшеничные не едятся…
Печка ей не сказала. Побежала девочка дальше — стоит яблоня.
— Яблоня, яблоня, скажи, куда гуси-лебеди полетели?
— Поешь моего лесного яблочка — скажу.
— У моего батюшки и садовые не едятся… Яблоня ей не сказала. Побежала девочка дальше. Течет молочная река в кисельных берегах.
— Молочная река, кисельные берега, куда гуси-лебеди полетели?
— Поешь моего простого киселька с молочком — скажу.
— У моего батюшки и сливочки не едятся… Долго она бегала по полям, по лесам.
День клонился к вечеру, делать нечего — надо идти домой. Вдруг видит — стоит избушка на курьей ножке, с одним окошком, кругом себя поворачивается.
В избушке старая баба-яга прядет кудель. А на лавочке сидит братец, играет серебряными яблочками. Девочка вошла в избушку:
— Здравствуй, бабушка!
— Здравствуй, девица! Зачем на глаза явилась?
— Я по мхам, по болотам ходила, платье измочила, пришла погреться.
— Садись покуда кудель прясть. Баба-яга дала ей веретено, а сама ушла.
Девочка прядет — вдруг из-под печки выбегает мышка и говорит ей:
— Девица, девица, дай мне кашки, я тебе добренькое скажу.
Девочка дала ей кашки, мышка ей сказала:
— Баба-яга пошла баню топить. Она тебя вымоет выпарит, в печь посадит, зажарит и съест, сама на твоих костях покатается. Девочка сидит ни жива ни мертва, плачет, а мышка ей опять:
— Не дожидайся, бери братца, беги, а я за тебя кудель попряду.
Девочка взяла братца и побежала. А баба-яга подойдет к окошку и спрашивает:
— Девица, прядешь ли?
Мышка ей отвечает:
— Пряду, бабушка… Баба-яга баню вытопила и пошла за девочкой. А в избушке нет никого.
Баба-яга закричала:
— Гуси-лебеди! Летите в погоню! Сестра братца унесла!..
Сестра с братцем добежала до молочной реки. Видит — летят гуси-лебеди.
— Речка, матушка, спрячь меня!
— Поешь моего простого киселька.
Девочка поела и спасибо сказала. Река укрыла ее под кисельным бережком.
Гуси-лебеди не увидали, пролетели мимо. Девочка с братцем опять побежали. А гуси-лебеди воротились навстречу, вот-вот увидят. Что делать? Беда! Стоит яблоня…
— Яблоня, матушка, спрячь меня!
— Поешь моего лесного яблочка. Девочка поскорее съела и спасибо сказала. Яблоня ее заслонила ветвями, прикрыла листами.
Гуси-лебеди не увидали, пролетели мимо. Девочка опять побежала. Бежит, бежит, уж недалеко осталось. Тут гуси-лебеди увидали ее, загоготали — налетают, крыльями бьют, того гляди, братца из рук вырвут. Добежала девочка до печки:
— Печка, матушка, спрячь меня!
— Поешь моего ржаного пирожка.
Девочка скорее — пирожок в рот, а сама с братцем в печь, села в устьице.
Гуси-лебеди полетали-полетали, покричали-покричали и ни с чем улетели к бабе-яге.
Девочка сказала печи спасибо и вместе с братцем прибежала домой.
А тут и отец с матерью пришли.
Лиса и журавль (русская народная сказка)
Лиса с журавлем подружились.
Вот вздумала лиса угостить журавля, пошла звать его к себе в гости:
— Приходи, куманек, приходи, дорогой! Уж я тебя угощу!
Пошел журавль на званный пир. А лиса наварила манной каши и размазала по тарелке. Подала и потчевает:
— Покушай, голубчик куманек, — сама стряпала.
Журавль стук-стук носом по тарелке, стучал, стучал — ничего не попадает!
А лисица лижет себе да лижет кашу, так все сама и съела.
Кашу съела и говорит:
— Не обессудь, куманек! Больше потчевать нечем.
Журавль ей отвечает:
— Спасибо, кума, и на этом! Приходи ко мне в гости.
На другой день приходит лиса к журавлю, а он приготовил окрошку, наклал в кувшин с узким горлышком, поставил на стол и говорит:
— Кушай, кумушка! Право, больше нечем потчевать.
Лиса начала вертеться вокруг кувшина. И так зайдет, и эдак, и лизнет его, и понюхает-то, — никак достать не может: не лезет голова в кувшин.
А журавль клюет себе да клюет, пока все не съел.
— Ну, не обессудь, кума! Больше угощать нечем!
Взяла лису досада. Думала, что наестся на целую неделю, а домой пошла — не солоно хлебала. Как аукнулось, так и откликнулось!
С тех пор и дружба у лисы с журавлем врозь.
Кот, петух и лиса (Петушок-золотой гребешок)
Жили-были кот, дрозд да петушок – золотой гребешок. Жили они в лесу, в избушке. Кот да дрозд ходят в лес дрова рубить, а петушка одного оставляют. Уходят – строго наказывают:
– Мы пойдем далеко, а ты оставайся домовничать, да голоса не подавай, когда придет лиса, в окошко не выглядывай.
Проведала лиса, что кота и дрозда дома нет, прибежала к избушке, села под окошко и запела:
– Петушок, петушок,
Золотой гребешок,
Масляна головушка,
Шелкова бородушка,
Выгляни в окошко,
Дам тебе горошку.
Петушок и выставил головку в окошко. Лиса схватила его в когти, понесла в свою нору. Закричал петушок:
– Несет меня лиса
За темные леса,
За быстрые реки,
За высокие горы…
Кот и дрозд, спасите меня!..
Кот и дрозд услыхали, бросились в погоню и отняли у лисы петушка. В другой раз кот и дрозд пошли в лес дрова рубить и опять наказывают:
– Ну, теперь, петух, не выглядывай в окошко, мы еще дальше пойдем, не услышим твоего голоса. Они ушли, а лиса опять прибежала к избушке и запела:
– Петушок, петушок,
Золотой гребешок,
Масляна головушка,
Шелкова бородушка,
Выгляни в окошко,
Дам тебе горошку.
Петушок сидит помалкивает. А лиса – опять:
– Бежали ребята,
Рассыпали пшеницу,
Курицы клюют,
Петухам не дают…
Петушок и выставил головку в окошко: – Ко-ко-ко! Как не дают?!
Лиса схватила его в когти, понесла в свою нору. Закричал петушок:
– Несет меня лиса
За темные леса,
За быстрые реки,
За высокие горы…
Кот и дрозд, спасите меня!..
Кот и дрозд услыхали, бросились в погоню. Кот бежит, дрозд летит… Догнали лису – кот дерет, дрозд клюет, и отняли петушка.
Долго ли, коротко ли, опять собрались кот да дрозд в лес дрова рубить. Уходя, строго-настрого наказывают петушку:
– Не слушай лисы, не выглядывай в окошко, мы еще дальше уйдем, не услышим твоего голоса.
И пошли кот да дрозд далеко в лес дрова рубить. А лиса – тут как тут: села под окошечко и поет:
– Петушок, петушок,
Золотой гребешок,
Масляна головушка,
Шелкова бородушка,
Выгляни в окошко.
Дам тебе горошку.
Петушок сидит помалкивает. А лиса – опять:
– Бежали ребята,
Рассыпали пшеницу,
Курицы клюют,
Петухам не дают…
Петушок все помалкивает. А лиса – опять:
– Люди бежали,
Орехов насыпали,
Куры-то клюют,
Петухам не дают…
Петушок и выставил головку в окошко: – Ко-ко-ко! Как не дают?!
Лиса схватила его в когти плотно, понесла в свою нору, за темные леса, за быстрые реки, за высокие горы…
Сколько петушок ни кричал, ни звал – кот и дрозд не услышали его. А когда вернулись домой – петушка-то нет.
Побежали кот и дрозд по Лисицыным следам. Кот бежит, дрозд летит…
Прибежали к лисицыной норе. Кот настроил гусельцы и давай натренькивать:
– Трень, брень, гусельцы,
Золотые струночки…
Еще дома ли Лисафья-кума,
Во своем ли теплом гнездышке?
Лисица слушала, слушала и думает: «Дай-ка посмотрю – кто это так хорошо на гуслях играет, сладко напевает».
Взяла да и вылезла из норы. Кот и дрозд ее схватили – и давай бить-колотить. Били и колотили, покуда она ноги не унесла.
Взяли они петушка, посадили в лукошко и принесли домой. И с тех пор стали жить да быть, да и теперь живут.
Петух и жерновцы (русская народная сказка
Жил да был себе старик со старухою, бедные-бедные! Хлеба-то у них не было; вот они поехали в лес, набрали желудей, привезли домой и начали есть.
Долго ли, коротко ли они ели, только старуха уронила один желудь в подполье.
Пустил желудь росток и в небольшое время дорос до полу.
Старуха заприметила и говорит:
— Старик! Надобно пол-то прорубить; пускай дуб растет выше: как вырастет, не станем в лес за желудями ездить, станем в избе рвать.
Старик прорубил пол.
Деревце росло, росло и выросло до потолка.
Старик разобрал и потолок, а после и крышу снял.
Дерево все растёт да растёт и доросло до самого неба. Не стало у старика со старухой желудей, взял он мешок и полез на дуб.
Лез, лез и взобрался на небо.
Ходил, ходил по небу, увидал: сидит кочеток — золотой гребенёк, маслена головка и стоят жерновцы. Вот старик-от долго не думал, захватил с собою и кочетка и жерновцы и спустился в избу. Спустился и говорит:
— Как нам, старуха, быть, что нам есть?
— Постой, — молвила старуха, — я попробую жерновцы.
Взяла жерновцы и стала молоть: ан блин да пирог, блин да пирог! Что ни повернет — все блин да пирог!.. И накормила старика.
Ехал мимо какой-то барин и заехал к старику со старушкой в хату.
— Нет ли, — спрашивает, — чего-нибудь поесть? Старуха говорит:
— Чего тебе, родимый, дать поесть, разве блинков? Взяла жерновцы и намолола; нападали блинки да пирожки.
Приезжий поел и говорит:
— Продай мне, бабушка, твои жерновцы.
— Нет, — говорит старушка, — продать нельзя.
Он взял да и украл у ней жерновцы. Как уведали старик со старушкою, что украдены жерновцы, стали горе горевать.
— Постой, -говорит кочеток-золотой гребенёк, — я полечу догоню!
Прилетел он к боярским хоромам, сел на ворота и кричит:
— Кукареку! Боярин, боярин, отдай наши жерновцы золотые, голубые! Боярин, боярин, отдай наши жерновцы золотые, голубые!
Как услыхал барин, сейчас приказывает:
— Эй, малый! Возьми брось его в воду. Поймали кочетка, бросили в колодезь; он и стал приговаривать:
— Носик, носик, пей воду! Ротик, ротик, пей воду! — И выпил всю воду.
Выпил всю воду и полетел к боярским хоромам; уселся на балкон и опять кричит:
— Кукареку! Боярин, боярин, отдай наши жерновцы золотые, голубые! Боярин, боярин, отдай наши жерновцы золотые, голубые!
Барин велел повару бросить его в горячую печь.
Поймали кочетка, бросили в горячую печь — прямо в огонь; он и стал приговаривать:
— Носик, носик, лей воду! Ротик, ротик, лей воду! — И залил весь жар в печи.
Вспорхнул, влетел в боярскую горницу и опять кричит:
— Кукареку! Боярин, боярин, отдай наши жерновцы золотые, голубые! Боярин, боярин, отдай наши жерновцы золотые, голубые!
Гости услыхали это и побежали из дому, а хозяин побежал догонять их; кочеток — золотой гребенёк схватил жерновцы и улетел с ними к старику и старухе.
Иван-царевич, Жар-птица и серый волк (русская народная сказка)
Жил-был царь Берендей, у него было три сына, младшего звали Иваном.
И был у царя сад великолепный; росла в том саду яблоня с золотыми яблоками.
Стал кто-то царский сад посещать, золотые яблоки воровать. Царю жалко стало свой сад. Посылает он туда караулы. Никакие караулы не могут уследить похитника.
Царь перестал и пить, и есть, затосковал. Сыновья отца утешают:
— Дорогой наш батюшка, не печалься, мы сами станем сад караулить.
Старший сын говорит:
— Сегодня моя очередь, пойду стеречь сад от похитника.
Отправился старший сын. Сколько ни ходил с вечеру, никого не уследил, припал на мягкую траву и уснул.
Утром царь его спрашивает:
— Ну-ка, не обрадуешь ли меня: не видал ли ты похитника?
— Нет, родимый батюшка, всю ночь не спал, глаз не смыкал, а никого не видал.
На другую ночь пошел средний сын караулить и тоже проспал всю ночь, а наутро сказал, что не видал похитника.
Наступило время младшего брата идти стеречь. Пошел Иван-царевич стеречь отцов сад и даже присесть боится, не то что прилечь. Как его сон задолит, он росой с травы умоется, сон и прочь с глаз.
Половина ночи прошла, ему и чудится: в саду свет. Светлее и светлее. Весь сад осветило. Он видит — на яблоню села Жар-птица и клюет золотые яблоки.
Иван-царевич тихонько подполз к яблоне и поймал птицу за хвост. Жар-птица встрепенулась и улетела, осталось у него в руке одно перо от ее хвоста.
Наутро приходит Иван-царевич к отцу.
— Ну что, дорогой мой Ваня, не видал ли ты похитника?
— Дорогой батюшка, поймать не поймал, а проследил, кто наш сад разоряет. Вот от похитника память вам принес. Это, батюшка. Жар-птица.
Царь взял это перо и с той поры стал пить, и есть, и печали не знать. Вот в одно прекрасное время ему и раздумалось об этой об Жар-птице.
Позвал он сыновей и говорит им:
— Дорогие мои дети, оседлали бы вы добрых коней, поездили бы по белу свету, места познавали, не напали бы где на Жар-птицу.
Дети отцу поклонились, оседлали добрых коней и отправились в путь-дорогу: старший в одну сторону, средний в другую, а Иван-царевич в третью сторону.
Ехал Иван-царевич долго ли, коротко ли. День был летний. Приустал Иван-царевич, слез с коня, спутал его, а сам свалился спать.
Много ли, мало ли времени прошло, пробудился Иван-царевич, видит — коня нет. Пошел его искать, ходил, ходил и нашел своего коня — одни кости обглоданные.
Запечалился Иван-царевич: куда без коня идти в такую даль?
«Ну что же, думает, взялся — делать нечего».
И пошел пеший. Шел, шел, устал до смерточки. Сел на мягкую траву и пригорюнился, сидит. Откуда ни возьмись бежит к нему серый волк:
— Что, Иван-царевич, сидишь пригорюнился, голову повесил?
— Как же мне не печалиться, серый волк? Остался я без доброго коня.
— Это я, Иван-царевич, твоего коня съел… Жалко мне тебя! Расскажи, зачем в даль поехал, куда путь держишь?
— Послал меня батюшка поездить по белу свету, найти Жар-птицу.
— Фу, фу, тебе на своем добром коне в три года не доехать до Жар-птицы. Я один знаю, где она живет. Так и быть — коня твоего съел, буду тебе служить верой-правдой. Садись на меня да держись крепче.
Сел Иван-царевич на него верхом, серый волк и поскакал — синие леса мимо глаз пропускает, озера хвостом заметает. Долго ли, коротко ли, добегают они до высокой крепости. Серый волк и говорит:
— Слушай меня, Иван-царевич, запоминай: полезай через стену, не бойся — час удачный, все сторожа спят. Увидишь в тереме окошко, на окошке стоит золотая клетка, а в клетке сидит Жар-птица. Ты птицу возьми, за пазуху положи, да смотри клетки не трогай!
Иван-царевич через стену перелез, увидел этот терем — на окошке стоит золотая клетка, в клетке сидит Жар-птица. Он птицу взял, за пазуху положил, да засмотрелся на клетку. Сердце его и разгорелось: «Ах, какая — золотая, драгоценная! Как такую не взять!» И забыл, что волк ему наказывал. Только дотронулся до клетки, пошел по крепости звук: трубы затрубили, барабаны забили, сторожа пробудились, схватили Ивана-царевича и повели его к царю Афрону.
Царь Афрон разгневался и спрашивает:
— Чей ты, откуда?
— Я царя Берендея сын, Иван-царевич.
— Ай, срам какой! Царский сын да пошел воровать.
— А что же, когда ваша птица летала, наш сад разоряла?
— А ты бы пришел ко мне, по совести попросил, я бы ее так отдал, из уважения к твоему родителю, царю Берендею. А теперь по всем городам пущу нехорошую славу про вас… Ну, да ладно, сослужишь мне службу, я тебя прощу. В таком-то царстве у царя Кусмана есть конь златогривый. Приведи его ко мне, тогда отдам тебе Жар-птицу с клеткой.
Загорюнился Иван-царевич, идет к серому волку. А волк ему:
— Я же тебе говорил, не шевели клетку! Почему не слушал мой наказ?
— Ну, прости же ты меня, прости, серый волк.
— То-то, прости… Ладно, садись на меня. Взялся за гуж, не говори, что не дюж.
Опять поскакал серый волк с Иваном-царевичем. Долго ли, коротко ли, добегают они до той крепости, где стоит конь златогривый.
— Полезай, Иван-царевич, через стену, сторожа спят, иди на конюшню, бери коня, да смотри уздечку не трогай!
Иван-царевич перелез в крепость, там все сторожа спят, зашел на конюшню, поймал коня златогривого, да позарился на уздечку — она золотом, дорогими камнями убрана; в ней златогривому коню только и гулять.
Иван-царевич дотронулся до уздечки, пошел звук по всей крепости: трубы затрубили, барабаны забили, сторожа проснулись, схватили Иван-царевича и повели к царю Кусману.
— Чей ты, откуда?
— Я Иван-царевич.
— Эка, за какие глупости взялся — коня воровать! На это простой мужик не согласится. Ну ладно, прощу тебя, Иван-царевич, если сослужишь мне службу. У царя Далмата есть дочь Елена Прекрасная. Похить ее, привези ко мне, подарю тебе златогривого коня с уздечкой.
Еще пуще пригорюнился Иван-царевич, пошел к серому волку.
— Говорил я тебе, Иван-царевич, не трогай уздечку! Не послушал ты моего наказа.
— Ну, прости же меня, прости, серый волк.
— То-то прости… Да уж ладно, садись мне на спину.
Опять поскакал серый волк с Иваном-царевичем. Добегают они до царя Далмата. У него в крепости в саду гуляет Елена Прекрасная с мамушками, нянюшками. Серый волк говорит:
— В этот раз я тебя не пущу, сам пойду. А ты ступай обратно путем-дорогой, я тебя скоро нагоню.
Иван-царевич пошел обратно путем-дорогой, а серый волк перемахнул через стену — да в сад. Засел за куст и глядит: Елена Прекрасная вышла со своими мамушками, нянюшками. Гуляла, гуляла и только приотстала от мамушек и нянюшек, серый волк ухватил Елену Прекрасную, перекинул через спину — и наутек.
Иван-царевич идет путем-дорогой, вдруг настигает его серый волк, на нем сидит Елена Прекрасная. Обрадовался Иван-царевич, а серый волк ему:
— Садись на меня скорей, как бы за нами погони не было.
Помчался серый волк с Иваном-царевичем, с Еленой Прекрасной обратной дорогой — синие леса мимо глаз пропускает, реки, озера хвостом заметает. Долго ли, коротко ли, добегают они до царя Кусмана. Серый волк спрашивает:
— Что, Иван-царевич, приумолк, пригорюнился?
— Да как же мне, серый волк, не печалиться? Как расстанусь с такой красотой? Как Елену Прекрасную на коня буду менять?
Серый волк отвечает:
— Не разлучу я тебя с такой красотой — спрячем ее где-нибудь, а я обернусь Еленой Прекрасной, ты и веди меня к царю.
Тут они Елену Прекрасную спрятали в лесной избушке. Серый волк перевернулся через голову и сделался точь-в-точь Еленой Прекрасной. Повел его Иван-царевич к царю Кусману. Царь обрадовался, стал его благодарить:
— Спасибо тебе, Иван-царевич, что достал мне невесту. Получай златогривого коня с уздечкой.
Иван-царевич сел на этого коня и поехал за Еленой Прекрасной. Взял ее, посадил на коня, и едут они путем-дорогой.
А царь Кусман устроил свадьбу, пировал весь день до вечера, а как надо было спать ложиться, повел он Елену Прекрасную в спальню, да только лег с ней на кровать, глядит — волчья морда вместо молодой жены? Царь со страху свалился с кровати, а волк удрал прочь.
Нагоняет серый волк Ивана-царевича и спрашивает:
— О чем задумался, Иван-царевич?
— Как же мне не думать? Жалко расставаться с таким сокровищем — конем златогривым, менять его на Жар-птицу.
— Не печалься, я тебе помогу.
Вот доезжают они до царя Афрона. Волк и говорит:
— Этого коня и Елену Прекрасную ты спрячь, а я обернусь конем златогривым, ты меня и веди к царю Афрону.
Спрятали они Елену Прекрасную и златогривого коня в лесу. Серый волк перекинулся через спину, обернулся златогривым конем. Иван-царевич повел его к царю Афрону. Царь обрадовался и отдал ему Жар-птицу с золотой клеткой.
Иван-царевич вернулся пеший в лес, посадил Елену Прекрасную на златогривого коня, взял золотую клетку с Жар-птицей и поехал путем-дорогой в родную сторону.
А царь Афрон велел подвести к себе дареного коня и только хотел сесть на него — конь обернулся серым волком. Царь, со страху, где стоял, там и упал, а серый волк пустился наутек и скоро догнал Ивана-царевича.
— Теперь прощай, мне дальше идти нельзя.
Иван-царевич слез с коня и три раза поклонился до земли, с уважением отблагодарил серого волка. А тот говорит:
— Не навек прощайся со мной, я еще тебе пригожусь.
Иван-царевич думает: «Куда же ты еще пригодишься? Все желанья мои исполнены». Сел на златогривого коня, и опять поехали они с Еленой Прекрасной, с Жар-птицей. Доехал он до своих краев, вздумалось ему пополдневать. Было у него с собой немного хлебушка. Ну, они поели, ключевой воды попили и легли отдыхать.
Только Иван-царевич заснул, наезжают на него его братья. Ездили они по другим землям, искали Жар-птицу, вернулись с пустыми руками. Наехали и видят — у Ивана-царевича все добыто. Вот они и сговорились:
— Давай убьем брата, добыча вся будет наша.
Решились и убили Ивана-царевича. Сели на златогривого коня, взяли Жар-птицу, посадили на коня Елену Прекрасную и устрашили ее:
— Дома не сказывай ничего!
Лежит Иван-царевич мертвый, над ним уж вороны летают. Откуда ни возьмись прибежал серый волк и схватил ворона с вороненком.
— Ты лети-ка, ворон, за живой и мертвой водой. Принесешь мне живой и мертвой воды, тогда отпущу твоего вороненка.
Ворон, делать нечего, полетел, а волк держит его вороненка. Долго ли ворон летал, коротко ли, принес он живой и мертвой воды. Серый волк спрыснул мертвой водой раны Ивану-царевичу, раны зажили; спрыснул его живой водой — Иван-царевич ожил.
— Ох, крепко же я спал!..
— Крепко ты спал, — говорит серый волк. — Кабы не я, совсем бы не проснулся. Родные братья тебя убили и всю добычу твою увезли. Садись на меня скорей.
Поскакали они в погоню и настигли обоих братьев. Тут их серый волк растерзал и клочки по полю разметал.
Иван-царевич поклонился серому волку и простился с ним навечно. Вернулся Иван-царевич домой на коне златогривом, привез отцу своему Жар-птицу, а себе — невесту, Елену Прекрасную.
Царь Берендей обрадовался, стал сына спрашивать. Стал Иван-царевич рассказывать, как помог ему серый волк достать добычу, да как братья убили его сонного, да как серый волк их растерзал.
Погоревал царь Берендей и скоро утешился. А Иван-царевич женился на Елене Прекрасной, и стали они жить-поживать да горя не знать.
Морской царь и Василиса Премудрая (русская народная сказка)
За тридевять земель, в тридесятом государстве жил-был царь с царицею; детей у них не было. Поехал царь по чужим землям, по дальним сторонам, долгое время домой не бывал; на ту пору родила ему царица сына, Ивана-царевича, а царь про то и не ведает.
Стал он держать путь в свое государство, стал подъезжать к своей земле, а день-то был жаркий-жаркий, солнце так и пекло! И напала на него жажда великая; что ни дать, только бы воды испить! Осмотрелся кругом и видит невдалеке большое озеро; подъехал к озеру, слез с коня, прилег на землю и давай глотать студеную воду. Пьет и не чует беды; а царь морской ухватил его за бороду.
— Пусти! — просит царь.
— Не пущу, не смей пить без моего ведома!
— Какой хочешь возьми откуп — только отпусти!
— Давай то, чего дома не знаешь.
Царь подумал-подумал… Чего он дома не знает? Кажись, все знает, все ему ведомо, — и согласился. Попробовал — бороду никто не держит; встал с земли, сел на коня и поехал восвояси.
Вот приезжает домой, царица встречает его с царевичем, такая радостная; а он как узнал про свое милое детище, так и залился горькими слезами. Рассказал царевне, как и что с ним было, поплакали вместе, да ведь делать-то нечего, слезами дела не поправишь.
Стали они жить по-старому; а царевич растет себе да растет, словно тесто на опаре — не по дням, а по часам, — и вырос большой.
“Сколько ни держать при себе, — думает царь, а отдавать надобно: дело неминучее!” Взял Ивана-царевича за руку, привел прямо к озеру.
— Поищи здесь, — говорит, — мой перстень; я ненароком вчера обронил.
Оставил одного царевича, а сам повернул домой.
Стал царевич искать перстень, идет по берегу, и попадается ему навстречу старушка.
— Куда идешь, Иван-царевич?
— Отвяжись, не докучай, старая ведьма! И без тебя досадно.
— Ну, оставайся с богом!
И пошла старушка в сторону.
А Иван-царевич пораздумался: “За что обругал я старуху?” Дай ворочу ее; старые люди хитры и догадливы! Авось что и доброе скажет”. И стал ворочать
старушку:
— Воротись, бабушка, да прости мое слово глупое! Ведь я с досады вымолвил: заставил меня отец перстень искать, хожу-высматриваю, а перстня нет как нет!
— Не за перстнем ты здесь: отдал тебя отец морскому царю; выйдет морской царь и возьмет тебя с собою в подводное царство.
Горько заплакал царевич.
— Не тужи, Иван-царевич! Будет и на твоей улице праздник; только слушайся меня, старуху. Спрячься вон за тот куст смородины и притаись тихохонько. Прилетят сюда двенадцать голубиц — все красных девиц, а вслед за ними и тринадцатая; станут в озере купаться; а ты тем временем унеси у последней сорочку и до сих пор не отдавай, пока не подарит она тебе своего колечка. Если не сумеешь этого сделать, ты погиб навеки; у морского царя кругом всего дворца стоит частокол высокий, на целые на десять верст, и на каждой спице по голове воткнуто; только одна порожняя, не угоди на нее попасть!
Иван-царевич поблагодарил старушку, спрятался за смородиновый куст и ждет поры-времени.
Вдруг прилетают двенадцать голубиц; ударились о сыру землю и обернулись красными девицами, все до единой красоты несказанной: ни вздумать, ни взгадать, ни пером написать! Поскидали платья и пустились в озеро: играют, плещутся, смеются, песни поют.
Вслед за ними прилетела и тринадцатая голубица; ударилась о сыру землю, обернулась красивой девицей, сбросила с белого тела сорочку и пошла купаться; и была она всех пригожее, всех красивее!
Долго Иван-царевич не мог отвести очей своих, долго на нее заглядывался да припоминал, что говорила ему старуха, подкрался тихонько и унес сорочку.
Вышла из воды красная девица, хватилась — нет сорочки, унес кто-то; бросились все искать: искали, искали — не видать нигде.
— Не ищите, милые сестрицы! Улетайте домой; я сама виновата — недосмотрела, сама и отвечать буду.
Сестрицы — красные девицы ударились о сыру землю, сделались голубицами, взмахнули крыльями и полетели прочь. Осталась одна девица, осмотрелась кругом и промолвила:
— Кто бы ни был таков, у кого моя сорочка, выходи сюда; коли старый человек — будешь мне родной батюшка, коли средних лет — будешь братец любимый, коли ровня мне — будешь милый друг!
Только сказала последнее слово, показался Иван-царевич. Подала она ему золотое колечко и говорит:
— Ах, Иван-царевич! Что давно не приходил? Морской царь на тебя гневается. Вот дорога, что ведет в подводное царство; ступай по ней смело! Там и меня найдешь; ведь я дочь морского царя, Василиса Премудрая.
Обернулась Василиса Премудрая голубкою и улетела от царевича.
А Иван-царевич отправился в подводное царство; видит — и там свет такой же, как у нас; и там поля, и луга, и рощи зеленые, и солнышко греет.
Приходит он к морскому царю. Закричал на него морской царь:
— Что так долго не бывал? За вину твою вот тебе служба: есть у меня пустошь на тридцать верст и в длину и поперек — одни рвы, буераки да каменье острое! Чтоб к завтрему было там как ладонь гладко, и была бы рожь посеяна, и выросла б к раннему утру так высока, чтобы в ней галка могла схорониться. Если того не сделаешь — голова твоя с плеч долой!
Идет Иван-царевич от морского царя, сам слезами обливается. Увидала его в окно из своего терема высокого Василиса Премудрая и спрашивает:
— Здравствуй, Иван-царевич! Что слезами обливаешься?
— Как же мне не плакать? — отвечает царевич. — Заставил меня царь морской за одну ночь сровнять рвы, буераки и каменье острое и засеять рожью, чтоб к утру сна выросла и могла в ней галка спрятаться.
— Это не беда, беда впереди будет. Ложись с богом спать; утро вечера мудренее, все будет готово!
Лег спать Иван-царевич, а Василиса Премудрая вышла на крылечко и крикнула громким голосом:
— Гей вы, слуги мои верные! Ровняйте-ка рвы глубокие, сносите каменье острое, засевайте рожью колосистою, чтоб к утру поспело.
Проснулся на заре Иван-царевич, глянул — все готово: нет ни рвов, ни буераков, стоит поле как ладонь гладкое, и красуется на нем рожь — столь высока, что галка схоронится.
Пошел к морскому царю с докладом.
— Спасибо тебе, — говорит морской царь, — что сумел службу сослужить. Вот тебе другая работа: есть у меня триста скирдов, в каждом скирду по триста копен — все пшеница белоярая; обмолоти мне к завтрему всю пшеницу чисто-начисто, до единого зернышка, а скирдов не ломай и снопов не разбивай. Если не сделаешь — голова твоя с плеч долой!
— Слушаю, ваше величество! — сказал Иван-царевич; опять идет по двору да слезами обливается.
— О чем горько плачешь? — спрашивает его Василиса Премудрая.
— Как же мне не плакать? Приказал мне царь морской за одну ночь все скирды обмолотить, зерна не обронить, а скирдов не ломать и снопов не разбивать.
— Это не беда, беда впереди будет! Ложись спать с богом; утро вечера мудренее.
Царевич лег спать, а Василиса Премудрая вышла на крылечко и закричала громким голосом:
— Гей вы, муравьи ползучие! Сколько вас на белом свете ни есть — все ползите сюда и повыберите зерно из батюшкиных скирдов чисто-начисто.
Поутру зовет морской царь Ивана-царевича:
— Сослужил ли службу?
— Сослужил, ваше величество!
— Пойдем посмотрим.
Пришли на гумно — все скирды стоят нетронуты, пришли в житницу — все закрома полнехоньки зерном.
— Спасибо тебе, брат! — сказал морской царь. — Сделай мне еще церковь из чистого воску, чтобы к рассвету была готова: это будет твоя последняя служба.
Опять идет Иван-царевич по двору и слезами умывается.
— О чем горько плачешь? — спрашивает его из высокого терема Василиса Премудрая.
— Как мне не плакать, доброму молодцу? Приказал морской царь за одну ночь сделать церковь из чистого воску.
— Ну, это еще не беда, беда впереди будет. Ложись-ка спать; утро вечера мудренее.
Царевич улегся спать, а Василиса Премудрая вышла на крылечко и закричала громким голосом:
— Гей вы, пчелы работящие! Сколько вас на белом свете ни есть, все летите сюда и слепите из чистого воску церковь божию, чтоб к утру была готова.
Поутру встал Иван-царевич, глянул — стоит церковь из чистого воску, и пошел к морскому царю с до-хладом.
— Спасибо тебе, Иван-царевич! Каких слуг у меня не было, никто не сумел так угодить, как ты. Будь же за то моим наследником, всего царства оберегателем; выбирай себе любую из тринадцати дочерей моих в жены.
Иван-царевич выбрал Василису Премудрую; тотчас их обвенчали и на радостях пировали целых три дня.
Ни много ни мало прошло времени, стосковался Иван-царевич по своим родителям, захотелось ему на святую Русь.
— Что так грустен, Иван-царевич?
— Ах, Василиса Премудрая, взгрустнулось по отцу, по матери, захотелось па святую Русь.
— Вот эта беда пришла! Если уйдем мы, будет за нами погоня великая; морской царь разгневается и предаст нас смерти. Надо ухитряться!
Плюнула Василиса Премудрая в трех углах, заперла двери в своем тереме и побежала с Иваном-царевичем на святую Русь.
На другой день ранёхонько приходят посланные от морского царя — молодых подымать, во дворец к царю звать. Стучатся в двери:
— Проснитеся, пробудитеся! Вас батюшка зовет.
— Еще рано, мы не выспались: приходите после! — отвечает одна слюнка.
Вот посланные ушли, обождали час-другой и опять стучатся:
— Не пора-время спать, пора-время вставать!
— Погодите немного: встанем, оденемся! — отвечает другая слюнка.
В третий раз приходят посланные:
— Царь-де морской гневается, зачем так долго они прохлаждаются.
— Сейчас будем! — отвечает третья слюнка.
Подождали-подождали посланные и давай опять стучаться: нет отклика, нет отзыва! Выломали дверь, а в тереме пусто.
Доложили царю, что молодые убежали; озлобился он и послал за ними погоню великую.
А Василиса Премудрая с Иваном-царевичем уже далеко-далеко! Скачут на борзых конях без остановки, без роздыху.
— Ну-ка, Иван-царевич, припади к сырой земле да послушай, нет ли погони от морского царя?
Иван-царевич соскочил с коня, припал ухом к сырой земле и говорит:
— Слышу я людскую молвь и конский топ!
— Это за нами гонят! — сказала Василиса Премудрая и тотчас обратила коней зеленым лугом, Ивана-царевича — старым пастухом, а сама сделалась смирною овечкою.
Наезжает погоня:
— Эй, старичок! Не видал ли ты — не проскакал ли здесь добрый молодец с красной девицей?
— Нет, люди добрые, не видал, — отвечает Иван-царевич, — сорок лет, как пасу на этом месте, — ни одна птица мимо не пролётывала, ни один зверь мимо не прорыскивал!
Воротилась погоня назад:
— Ваше царское величество! Никого в пути не наехали, видали только: пастух овечку пасет.
— Что ж не хватали? Ведь это они были! — закричал морской царь и послал новую погоню.
А Иван-царевич с Василисой Премудрою давным-давно скачут на борзых конях.
— Ну, Иван-царевич, припади к сырой земле да послушай, нет ли погони от морского царя?
Иван-царевич слез с коня, припал ухом к сырой земле и говорит:
— Слышу я людскую молвь и конский топ.
— Это за нами гонят! — сказала Василиса Премудрая; сама сделалась церковью, Ивана-царевича обратила стареньким попом, а лошадей — деревьями.
Наезжает погоня:
— Эй, батюшка! Не видал ли ты, не проходил ли здесь пастух с овечкою?
— Нет, люди добрые, не видал; сорок лет тружусь в этой церкви — ни одна птица мимо не пролётывала, ни один зверь мимо не прорыскивал.
Повернула погоня назад:
— Ваше царское величество! Нигде не нашли пастуха с овечкою; только в пути и видели, что церковь да попа-старика.
— Что же вы церковь не разломали, попа не захватили? Ведь это они самые были! — закричал морской царь и сам поскакал вдогонь за Иваном-царевичем и Василисой Премудрою.
А они далеко уехали.
Опять говорит Василиса Премудрая:
— Иван-царевич! Припади к сырой земле — не слыхать ли погони!
Слез Иван-царевич с коня, припал ухом к сырой земле и говорит:
— Слышу я людскую молвь и конский топ пуще прежнего.
— Это сам царь скачет.
Оборотила Василиса Премудрая коней озером, Ивана-царевича — селезнем, а сама сделалась уткою.
Прискакал царь морской к озеру, тотчас догадался, кто таковы утка и селезень; ударился о сыру землю и обернулся орлом. Хочет орел убить их до смерти, да не тут-то было: что не разлетится сверху… вот-вот ударит селезня, а селезень в воду нырнет; вот-вот ударит утку, а утка в воду нырнет! Бился, бился, так ничего и не смог сделать. Поскакал царь морской в свое подводное царство, а Василиса Премудрая с Иваном-царевичем выждали доброе время и поехали на святую Русь.
Долго ли, коротко ли, приехали они в тридесятое царство.
— Подожди меня в этом лесочке, — говорит Иван-царевич Василисе Премудрой, — я пойду доложусь наперед отцу, матери.
— Ты меня забудешь, Иван-царевич!
— Нет, не забуду.
— Нет, Иван-царевич, не говори, позабудешь! Вспомни обо мне хоть тогда, как станут два голубка в окна биться!
Пришел Иван-царевич во дворец; увидали его родители, бросились ему на шею и стали целовать-миловать его; на радостях позабыл Иван-царевич про Василису Премудрую.
Живет день и другой с отцом, с матерью, а на третий задумал свататься к какой-то королевне.
Василиса Премудрая пошла в город и нанялась к просвирне в работницы. Стали просвиры готовить; она взяла два кусочка теста, слепила пару голубков и посадила в печь.
— Разгадай, хозяюшка, что будет из этих голубков?
— А что будет? Съедим их — вот и все!
— Нет, не угадала!
Открыла Василиса Премудрая печь, отворила окно — и в ту ж минуту голуби встрепенулись, полетели прямо во дворец и начали биться в окна; сколько прислуга царская ни старалась, ничем не могла отогнать их прочь.
Тут только Иван-царевич вспомнил про Василису Премудрую, послал гонцов во все концы расспрашивать да разыскивать и нашел ее у просвирни; взял за руки белые, целовал в уста сахарные, привел к отцу, к матери, и стали все вместе жить да поживать да добра наживать.
Финист ясный сокол (русская народная сказка)
Жил да был крестьянин. Умерла у него жена, осталось три дочки. Хотел старик нанять работницу — в хозяйстве помогать. Но меньшая дочь, Марьюшка, сказала:
— Не надо, батюшка, нанимать работницу, сама я буду хозяйство вести.
Ладно. Стала дочка Марьюшка хозяйство вести. Все-то она умеет, все-то у нее ладится. Любил отец Марьюшку: рад был, что такая умная да работящая дочка растет. Из себя-то Марьюшка красавица писаная. А сестры ее завидущие да жаднющие, из себя-то они некрасивые, а модницы-перемодницы — весь день сидят да белятся, да румянятся, да в обновки наряжаются, платья им — не платья, сапожки — не сапожки, платок — не платок.
Поехал отец на базар и спрашивает дочек:
— Что вам, дочки, купить, чем порадовать?
И говорят старшая и средняя дочки:
— Купи по полушалку, да такому, чтоб цветы покрупнее, золотом расписанные.
А Марьюшка стоит да молчит. Спрашивает ее отец:
— А что тебе, доченька, купить?
— Купи мне, батюшка, перышко Финиста — ясна сокола.
Приезжает отец, привозит дочкам полушалки, а перышка не нашел.
Поехал отец в другой раз на базар.
— Ну, — говорит, — дочки, заказывайте подарки.
Обрадовались старшая и средняя дочки:
— Купи нам по сапожкам с серебряными подковками.
А Марьюшка опять заказывает;
— Купи мне, батюшка, перышко Финиста — ясна сокола.
Ходил отец весь день, сапожки купил, а перышка не нашел. Приехал без перышка.
Ладно. Поехал старик в третий раз на базар, а старшая и средняя дочки говорят:
— Купи нам по платью.
А Марьюшка опять просит;
— Батюшка, купи перышко Финиста — ясна сокола.
Ходил отец весь день, а перышка не нашел. Выехал из города, а навстречу старенький старичок:
— Здорово, дедушка!
— Здравствуй, милый! Куда путь-дорогу держишь?
— К себе, дедушка, в деревню. Да вот горе у меня: меньшая дочка наказывала купить перышко Финиста — ясна сокола, а я не нашел.
— Есть у меня такое перышко, да оно заветное; но для доброго человека, куда ни шло, отдам.
Вынул дедушка перышко и подает, а оно самое обыкновенное. Едет крестьянин и думает: «Что в нем Марьюшка нашла хорошего?»
Привез старик подарки дочкам, старшая и средняя наряжаются да над Марьюшкой смеются:
— Как была ты дурочка, так и есть. Нацепи свое перышко в волоса да красуйся!
Промолчала Марьюшка, отошла в сторону, а когда все спать полегли, бросила Марьюшка перышко на пол и проговорила:
— Любезный Финист — ясный сокол, явись ко мне, жданный мой жених!
И явился ей молодец красоты неописанной. К утру молодец ударился об пол и сделался соколом. Отворила ему Марьюшка окно, и улетел сокол к синему небу.
Три дня Марьюшка привечала к себе молодца; днем он летает соколом по синему поднебесью, а к ночи прилетает к Марьюшке и делается добрым молодцем.
На четвертый день сестры злые заметили — наговорили отцу на сестру.
— Милые дочки, — говорит отец, — смотрите лучше за собой!
«Ладно, — думают сестры, — посмотрим, как будет дальше».
Натыкали они в раму острых ножей, а сами притаились, смотрят. Вот летит ясный сокол. Долетел до окна и не может попасть в комнату Марьюшки. Бился, бился, всю грудь изрезал, а Марьюшка спит и не слышит. И сказал тогда сокол:
— Кому я нужен, тот меня найдет. Но это будет нелегко. Тогда меня найдешь, когда трое башмаков железных износишь, трое посохов железных изломаешь, трое колпаков железных порвешь.
Услышала это Марьюшка, вскочила с кровати, посмотрела в окно, а сокола нет, и только кровавый след на окне остался. Заплакала Марьюшка горькими слезами — смыла слезками кровавый след и стала еще краше.
Пошла она к отцу и проговорила:
— Не брани меня, батюшка, отпусти в путь-дорогу дальнюю. Жива буду — свидимся, умру — так, знать, на роду написано.
Жалко было отцу отпускать любимую дочку, но отпустил.
Заказала Марьюшка трое башмаков железных, трое посохов железных, трое колпаков железных и отправилась в путь-дорогу дальнюю, искать желанного Финиста — ясна сокола. Шла она чистым полем, шла темным лесом, высокими горами. Птички веселыми песнями ей сердце радовали, ручейки лицо белое умывали, леса темные привечали. И никто не мог Марьюшку тронуть; волки серые, медведи, лисицы — все звери к ней сбегались. Износила она башмаки железные, посох железный изломала и колпак железный порвала.
И вот выходит Марьюшка на поляну и видит: стоит избушка на курьих ножках — вертится. Говорит Марьюшка:
— Избушка, избушка, встань к лесу задом, ко мне передом! Мне в тебя лезть, хлеба есть.
Повернулась избушка к лесу задом, к Марьюшке передом. Зашла Марьюшка в избушку и видит: сидит там баба-яга — костяная нога, ноги из угла в угол, губы на грядке, а нос к потолку прирос.
Увидела баба-яга Марьюшку, зашумела:
— Тьфу, тьфу, русским духом пахнет! Красная девушка, дело пытаешь аль от дела лытаешь?
— Ищу, бабушка, Финиста—ясна сокола.
— О красавица, долго тебе искать! Твой ясный сокол за тридевять земель, в тридевятом государстве. Опоила его зельем царица-волшебница и женила на себе. Но я тебе помогу. Вот тебе серебряное блюдечко и золотое яичко. Когда придешь в тридевятое царство, наймись работницей к царице. Покончишь работу — бери блюдечко, клади золотое яичко, само будет кататься. Станут покупать — не продавай. Просись Финиста — ясна сокола повидать.
Поблагодарила Марьюшка бабу-ягу и пошла. Потемнел лес, страшно стало Марьюшке, боится и шагнуть, а навстречу кот. Прыгнул к Марьюшке и замурлыкал:
— Не бойся, Марьюшка, иди вперед. Будет еще страшнее, а ты иди и иди, не оглядывайся.
Потерся кот спинкой и был таков, а Марьюшка пошла дальше. А лес стал еще темней.
Шла, шла Марьюшка, башмаки железные износила, посох поломала, колпак порвала и пришла к избушке на курьих ножках. Вокруг тын, на кольях черепа, и каждый череп огнем горит.
Говорит Марьюшка:
— Избушка, избушка, встань к лесу задом, ко мне передом! Мне в тебя лезть, хлеба есть.
Повернулась избушка к лесу задом, к Марьюшке передом. Зашла Марьюшка в избушку и видит: сидит там баба-яга — костяная нога, ноги из угла в угол, губы на грядке, а нос к потолку прирос.
Увидела баба-яга Марьюшку, зашумела:
— Тьфу, тьфу, русским духом пахнет! Красная девушка, дело пытаешь аль от дела лытаешь?
— Ищу, бабушка, Финиста — ясна сокола.
— А у моей сестры была?
— Была, бабушка.
— Ладно, красавица, помогу тебе. Бери серебряные пяльцы, золотую иголочку. Иголочка сама будет вышивать серебром и золотом по малиновому бархату. Будут покупать — не продавай. Просись Финиста — ясна сокола повидать.
Поблагодарила Марьюшка бабу-ягу и пошла. А в лесу стук, гром, свист, черепа лес освещают. Страшно стало Марьюшке. Глядь, собака бежит:
— Ав, ав, Марьюшка, не бойся, родная, иди. Будет еще страшнее, не оглядывайся.
Сказала и была такова. Пошла Марьюшка, а лес стал еще темнее. За ноги ее цепляет, за рукава хватает… Идет Марьюшка, идет и назад не оглянется.
Долго ли, коротко ли шла — башмаки железные износила, посох железный поломала, колпак железный порвала. Вышла на полянку, а на полянке избушка на курьих ножках, вокруг тын, а на кольях лошадиные черепа; каждый череп огнем горит.
Говорит Марьюшка:
— Избушка, избушка, встань к лесу задом, а ко мне передом!
Повернулась избушка к лесу задом, а к Марьюшке передом. Зашла Марьюшка в избушку и видит: сидит баба-яга — костяная нога, ноги из угла в угол, губы на грядке, а нос к потолку прирос. Сама черная, а во рту один клык торчит.
Увидела баба-яга Марьюшку, зашумела:
— Тьфу, тьфу, русским духом пахнет! Красная девушка, дело пытаешь аль от дела пытаешь?
— Ищу, бабушка, Финиста — ясна сокола.
— Трудно, красавица, тебе будет его отыскать, да я помогу. Вот тебе серебряное донце, золотое веретенце. Бери в руки, само прясть будет, потянется нитка не простая, а золотая.
— Спасибо тебе, бабушка.
— Ладно, спасибо после скажешь, а теперь слушай, что тебе накажу: будут золотое веретенце покупать — не продавай, а просись Финиста — ясна сокола повидать.
Поблагодарила Марьюшка бабу-ягу и пошла, а лес зашумел, загудел: поднялся свист, совы закружились, мыши из нор повылезли—да все на Марьюшку. И ви дит Марьюшка — бежит навстречу серый волк.
— Не горюй, — говорит он, — а садись на меня и не оглядывайся.
Села Марьюшка на серого волка, и только ее и видели. Впереди степи широкие, луга бархатные, реки медовые, берега кисельные, горы в облака упираются. А Марьюшка скачет и скачет. И вот перед Марьюшкой хрустальный терем. Крыльцо резное, оконца узорчатые, а в оконце царица глядит.
— Ну, — говорит волк, — слезай, Марьюшка, иди и нанимайся в прислуги.
Слезла Марьюшка, узелок взяла, поблагодарила волка и пошла к хрустальному дворцу. Поклонилась Марьюшка царице и говорит:
— Не знаю, как вас звать, как величать, а не нужна ли вам будет работница?
Отвечает царица:
Давно я ищу работницу, но такую, которая могла бы прясть, ткать, вышивать.
— Все это я могу делать.
— Тогда проходи и садись за работу.
И стала Марьюшка работницей. День работает, а наступит ночь — возьмет Марьюшка серебряное блюдечко золотое яичко и скажет:
— Катись, катись, золотое яичко, по серебряному блюдечку, покажи мне моего милого.
Покатится яичко по серебряному блюдечку, и предстанет Финист — ясный сокол. Смотрит на него Марьюшка и слезами заливается:
— Финист мой, Финист — ясный сокол, зачем ты меня оставил одну, горькую, о тебе плакать!
Подслушала царица ее слова и говорит:
— Продай ты мне, Марьюшка, серебряное блюдечко и золотое яичко.
— Нет, — говорит Марьюшка, — они непродажные. Могу я тебе их отдать, если позволишь на Финиста — ясна сокола поглядеть.
Подумала царица, подумала.
— Ладно, — говорит, — так и быть. Ночью, как он уснет, я тебе его покажу.
Наступила ночь, и идет Марьюшка в спальню к Финисту — ясну соколу. Видит она — спит ее сердечный друг сном непробудным. Смотрит Марьюшка не насмотрится, целует в уста сахарные, прижимает к груди белой, — спит не пробудится сердечный друг.
Наступило утро, а Марьюшка не добудилась милого…
Целый день работала Марьюшка, а вечером взяла серебряные пяльцы да золотую иголочку. Сидит вышивает, сама приговаривает:
— Вышивайся, вышивайся, узор, для Финиста — ясна сокола. Было бы чем ему по утрам вытираться.
Подслушала царица и говорит:
— Продай, Марьюшка, серебряные пяльцы, золотую иголочку.
— Я не продам, — говорит Марьюшка, — а так отдам, разреши только с Финистом — ясным соколом свидеться.
Подумала та, подумала.
— Ладно, — говорит, — так и быть, приходи ночью.
Наступает ночь. Входит Марьюшка в спаленку к Финисту — ясну соколу, а тот спит сном непробудным.
— Финист ты мой, ясный сокол, встань, пробудись!
Спит Финист — ясный сокол крепким сном. Будила его Марьюшка — не добудилась.
Наступает день.
Сидит Марьюшка за работой, берет в руки серебряное донце, золотое веретенце. А царица увидала: продай да продай!
— Продать не продам, а могу и так отдать, если позволишь с Финистом — ясным соколом хоть часок побыть.
— Ладно, — говорит та.
А сама думает: «Все равно не разбудит».
Настала ночь. Входит Марьюшка в спальню к Финисту — ясну соколу, а тот спит сном непробудным.
— Финист ты мой — ясный сокол, встань, пробудись!
Спит Финист, не просыпается.
Будила, будила — никак не может добудиться, а рассвет близко.
Заплакала Марьюшка:
— Любезный ты мой Финист — ясный сокол, встань, пробудись, на Марьюшку свою погляди, к сердцу своему ее прижми!
Упала Марьюшкина слеза на плечо Финиста — ясна сокола и обожгла. Очнулся Финист — ясный сокол, осмотрелся и видит Марьюшку. Обнял ее, поцеловал:
— Неужели это ты, Марьюшка! Трое башмаков износила, трое посохов железных изломала, трое колпаков железных поистрепала и меня нашла? Поедем же теперь на родину.
Стали они домой собираться, а царица увидела и приказала в трубы трубить, об измене своего мужа оповестить.
Собрались князья да купцы, стали совет держать, как Финиста — ясна сокола наказать.
Тогда Финист — ясный сокол говорит:
— Которая, по-вашему, настоящая жена: та ли, что крепко любит, или та, что продает да обманывает?
Согласились все, что жена Финиста — ясна сокола — Марьюшка.
И стали они жить-поживать да добра наживать. Поехали в свое государство, пир собрали, в трубы затрубили, в пушки запалили, и был пир такой, что и теперь помнят.
Чей нос лучше (Виталий Бианки)
Мухолов-тонконос сидел на ветке и смотрел по сторонам.
Только покажется муха или бабочка, он сейчас же на крылья, поймает её и проглотит. Потом опять сядет на ветку и ждёт, высматривает.
Увидел поблизости дубоноса и стал ему плакаться на своё горькое житьё.
— Мне, — говорит, — очень уж утомительно пропитание себе добывать. Целый день трудишься, трудишься, — ни отдыха, ни покоя не знаешь. А всё впроголодь живёшь. Сам подумай: сколько мошек надо поймать, чтобы сытым быть! А зерно клевать я не могу: нос у меня чересчур слаб.
— Да, твой нос никуда не годится, — сказал дубонос, — слабенький у тебя нос. То ли дело мой! Я им вишнёвую косточку, как скорлупку, раскусываю. Сидишь себе на месте, клюёшь ягоды да щёлкаешь. Крак! — и готово. Крак! — и готово. Вот бы тебе такой нос.
Услыхал его клёст-крестонос и говорит:
— У тебя, дубонос, совсем простой нос, как у воробья, только потолще. Вот посмотри, у меня какой замысловатый нос: крестом. Я им круглый год семечки из шишек вылущиваю. Вот так.
Клёст ловко поддел кривым носом чешуйку еловой шишки и достал семечко.
— Верно, — сказал мухолов, — твой нос хитрей устроен.
— Ничего вы не понимаете в носах! — прохрипел из болота бекас-долгонос. — Хороший нос должен быть прямой и длинный, чтоб им козявок из тины доставать удобно было. Поглядите на мой нос.
Посмотрели птицы вниз, а там из камыша торчит нос, длинный, как карандаш, и тонкий, как спичка.
— Ах, — сказал мухолов, — вот бы мне такой нос!
— Постой! — запищали в один голос два брата-кулика — шилонос и кроншнеп-серпонос. — Ты ещё наших носов не видел!
И увидал мухолов перед собой два замечательных носа: один смотрит вверх, другой — вниз, а оба тонкие, как шило.
— Мой нос для того вверх смотрит, — сказал шилонос, — чтоб им в воде всякую мелкую живность поддевать.
— А мой нос для того вниз смотрит, — сказал кроншнеп-серпонос, — чтоб им червяков из травы таскать.
— Ну, — сказал мухолов, — лучше ваших носов не придумаешь.
— Да ты, видно, настоящих носов и не видал, — крякнул из лужи широконос. — Смотри, какие настоящие носы бывают: во-о!
Все птицы так и прыснули со смеху прямо широконосу в нос:
— Ну и лопата!
— Зато им воду щелокчить-то как удобно! — досадливо сказал широконос и поскорей опять кувырнулся головой в лужу.
Набрал полный нос воды, вынырнул и давай щелокчить: воду сквозь края носа пропускать, как через частую гребёночку. Вода-то вышла, а козявки, какие в ней были, все во рту остались.
— Обратите внимание на мой носик, — прошептал с дерева скромный серенький козодой-сетконос. — У меня он крохотный, однако замечательный: мошкара, комары, бабочки целыми толпами в глотку мою попадают, когда я ночью над землёй летаю, разинув рот и сеткой растопырив усы.
— Это как же так? — удивился мухолов.
— А вот как, — сказал козодой-сетконос. Да как разинет пасть — все птицы так и шарахнулись от него.
— Вот счастливец! — сказал мухолов. — Я по одной мошке хватаю, а он ловит их сразу стаями!
— Да, — согласились птицы, — с такой пастью не пропадёшь!
— Эй вы, мелюзга! — крикнул им пеликан-мешконос с озера. — Поймали мошку — и рады! А того нет, чтоб про запас себе что-нибудь отложить. Я вот рыбку поймаю — и в мешок себе отложу, опять поймаю — и опять отложу.
Поднял толстый пеликан свой нос, а под носом у него мешок, набитый рыбой.
— Вот так нос! — воскликнул мухолов. — Целая кладовая! Удобней уж никак не выдумаешь.
— Ты, должно быть, моего носа ещё не видал, — сказал дятел. — Вот полюбуйся.
— А что ж на него любоваться? — спросил мухолов. — Самый обыкновенный нос: прямой, не очень длинный, без сетки и без мешка. Таким носом обед себе доставать долго, а о запасах и не думай.
— Нам, лесным работникам, — сказал дятел-долбонос, — надо весь инструмент при себе иметь для плотничьих и столярных работ. Мы им не только корм себе добываем из-под коры, но ещё и дерево долбим: дупла выдалбливаем, жилища устраиваем и для себя и для других птиц. Нос у меня — долото!
— Чудеса! — сказал мухолов. — Сколько носов видел я нынче, а решить не могу, какой из них лучше. Вот что, братцы: становитесь вы все рядом. Я посмотрю на вас и выберу самый лучший нос.
Выстроились перед мухоловом-тонконосом дубонос, крестонос, долгонос, шилонос, серпонос, широконос, сетконос, мешконос и долбонос.
Да тут вдруг упал сверху серый ястреб-крючконос, схватил мухолова и унёс себе на обед.
Остальные птицы с перепугу разлетелись в разные стороны.
Так и осталось неизвестно, чей нос лучше.
Красная горка (Виталий Бианки)
Чик был молодой красноголовый воробей. Когда ему исполнился год от рождения, он женился на Чирике и решил зажить своим домком.
— Чик, — сказала Чирика на воробьином языке, — Чик, а где же мы устроим себе гнездо? Ведь все дупла в нашем саду уже заняты.
— Эка штука! — ответил Чик, тоже, конечно, по-воробьиному. — Ну, выгоним соседей из дому и займем их дупло.
Он очень любил драться и обрадовался такому удобному случаю показать Чирике свою удаль. И, раньше чем робкая Чирика успела его остановить, он сорвался с ветки и помчался к большой рябине с дуплом. Там жил его сосед — такой же молодой воробей, как Чик.
Хозяина около дома не было.
«Заберусь в дупло, — решил Чик, — а когда прилетит хозяин, буду кричать, что он хочет отбить у меня дом. Слетятся старики — и вот зададим соседу!»
Он и забыл совсем, что сосед женат и жена его уже пятый день мастерит гнездо в дупле.
Только Чик просунул в дырку голову, — рраз! — кто-то больно щелкнул его по носу. Пискнул Чик и отскочил от дупла. А сзади уже мчался на него сосед. С криком сшиблись они в воздухе, упали на землю, сцепились и покатились в канаву.
Чик дрался на славу, и соседу его приходилось уже плохо. Но на шум драки со всего сада слетелись старики воробьи. Они сейчас же разобрали, кто прав, кто виноват, и задали Чику такую встрепку, что он не помнил, как и вырвался от них.
В себя пришел Чик в каких-то кустах, где прежде ему никогда не случалось бывать. Все косточки у него ныли.
Рядом с ним сидела перепуганная Чирика.
— Чик! — сказала она так грустно, что он, верно бы, расплакался, если б только воробьи умели плакать. — Чик, мы теперь никогда больше не вернемся в родной сад! Где мы выведем теперь детей?
Чик и сам понимал, что ему нельзя больше попадаться на глаза старикам воробьям, они забьют его насмерть. Все-таки он не хотел показать Чирике, что трусит. Поправил клювом свои растрепанные перышки, немножко отдышался и сказал беспечно:
— Эка штука! Найдем себе другое место, еще получше.
И они отправились куда глаза глядят — искать себе новое место для житья.
Только вылетели они из кустов, как очутились на берегу веселой голубой реки. За рекой поднималась высокая-высокая гора из красной глины и песка.
Под самой вершиной обрыва виднелось множество дырок и норок. У больших дырок сидели парочками галки и рыжие соколки-пустельги; из маленьких норок то и дело вылетали быстрые ласточки-береговушки. Целая стая их легкой тучкой носилась над обрывом.
— Смотри, как у них весело! — сказала Чирика. — Давай и мы устроим себе гнездо на Красной горке.
Чик с опаской поглядел на соколков и галок. Он думал: «Хорошо береговушкам: они сами копают себе норки в песке. А мне чужое гнездо отбивать?» И снова у него заныли сразу все косточки.
— Нет, — сказал он, — тут мне не нравится: такой шум, прямо оглохнуть можно.
И они полетели дальше. Дальше была роща, а за рощей — домик с дощатым сараем.
Чик и Чирика опустились на крышу сарая. Чик сразу заметил, что тут нет ни воробьев, ни ласточек.
— Вот где житье-то! — радостно сказал он Чирике. — Гляди, сколько разбросано по двору зерна и крошек. Мы будем тут одни и никого к себе не пустим.
— Чш! — шикнула Чирика. — Смотри, какое страшилище там, на крыльце.
И правда: на крыльце спал толстый Рыжий Кот.
— Эка штука! — храбро сказал Чик. — Что он нам сделает? Гляди, вот как я его сейчас!..
Он слетел с крыши и так стремительно понесся на Кота, что Чирика даже вскрикнула.
Но Чик ловко подхватил у Кота из-под носа хлебную крошку и — раз-раз! — опять уже был на крыше.
Кот даже не шевельнулся, только приоткрыл один глаз и зорко поглядел на забияку.
— Видела? — хвастал Чик. — А ты боишься!
Чирика не стала с ним спорить, и оба принялись искать удобное место для гнезда.
Выбрали широкую щель под крышей сарая.
Сюда принялись они таскать сначала солому, потом конский волос, пух и перья.
Не прошло и недели, как Чирика положила в гнездо первое яичко — маленькое, все в розовато-бурых пестринках. Чик был так рад ему, что сложил даже песенку в честь своей жены и себя самого:
Чирик, Чик-чик,
Чирик, Чик-чик,
Чики-чики-чики-чики,
Чики, Чик, Чирик!
Песенка эта решительно ничего не значила, зато ее так удобно было распевать, прыгая по забору.
Когда в гнезде стало шесть яичек, Чирика села их высиживать.
Чик полетел собирать для нее червячков и мух, потому что теперь ее надо было кормить нежной пищей. Он замешкался немного, и Чирике захотелось поглядеть, где он.
Только она высунула нос из щели, как с крыши протянулась за ней рыжая лапа с растопыренными когтями. Рванулась Чирика — и целый пучок перьев оставила в когтях у Кота. Еще чуть-чуть — и была бы ее песенка спета.
Кот проводил ее глазами, запустил в щель лапу и выволок разом все гнездо — целый ком соломы, перьев и пуха. Напрасно кричала Чирика, напрасно подоспевший Чик смело кидался на Кота, — никто не пришел им на помощь. Рыжий разбойник преспокойно съел все шесть их драгоценных яичек. Ветер поднял пустое легкое гнездо и скинул его с крыши на землю.
В тот же день воробьи навсегда покинули сарай и переселились в рощу, подальше от Рыжего Кота.
В роще им скоро посчастливилось найти свободное дупло. Они снова принялись таскать солому и целую неделю трудились, строили гнездо.
В соседях у них жили толстоклювый Зяблик с Зяблихой, пестрые Мухолов с Мухоловкой и франтоватый Щегол со Щеглихой. У каждой пары был свой дом, пищи хватало всем, но Чик успел уже подраться с соседями — просто так, чтобы показать им, какой он храбрый и сильный.
Только Зяблик оказался посильней его и хорошо потрепал забияку. Тогда Чик стал осторожней. Он уже не лез в драку, а только топорщил перья и задиристо чирикал, когда мимо пролетал кто-нибудь из соседей. За это соседи на него не сердились: они и сами любили похвастать перед другими своей силой и удалью.
Жили спокойно, пока вдруг не стряслась беда.
Первый поднял тревогу Зяблик. Он жил дальше других от воробьев, но Чик услышал его громкое тревожное: рюм-пиньк-пиньк! рюм-пиньк-пиньк!
— Скорей, скорей! — крикнул Чик Чирике. — Слышишь: Зяблик запинькал — опасность!
И правда: кто-то страшный к ним приближался. После Зяблика закричал Щегол, а там и Пестрый Мухолов. Мухолов жил всего за четыре дерева от воробьев. Если уж он увидел врага, — значит, враг был совсем близко.
Чирика вылетела из дупла и села на ветку рядом с Чиком. Соседи предупредили их об опасности, они приготовились встретить ее лицом к лицу.
В кустах мелькнула пушистая рыжая шерсть, и лютый враг их — Кот — вышел на открытое место. Он видел, что соседи уже выдали его воробьям и ему теперь не поймать Чирику в гнезде. Он злился.
Вдруг кончик его хвоста зашевелился в траве, глаза прищурились: Кот увидел дупло. Что же, ведь и полдюжины воробьиных яиц — неплохой завтрак. И Кот облизнулся. Он вскарабкался на дерево и запустил в дупло лапу.
Чик и Чирика подняли крик на всю рощу.
Но и тут никто не пришел к ним на помощь. Соседи сидели по своим местам и громко кричали от страха. Каждая пара боялась за свой дом.
Кот зацепил когтями гнездо и вытащил его из дупла.
Но в этот раз он пришел слишком рано: яиц в гнезде не оказалось, сколько он ни искал.
Тогда он кинул гнездо и сам спустился на землю. Воробьи провожали его криком.
У самых кустов Кот остановился и обернулся к ним с таким видом, точно хотел сказать:
«Погодите, миленькие, погодите! Никуда вы от меня не денетесь! Устраивайте себе новое гнездо где хотите, выводите птенцов, а я приду и слопаю их, да и вас заодно».
И он так грозно фыркнул, что Чирика вздрогнула от страха.
Кот ушел, а Чик с Чирикой остались горевать у разоренного гнезда.
Наконец Чирика сказала:
— Чик, ведь через несколько дней у меня непременно будет новое яичко. Летим скорей, найдем себе местечко где-нибудь за рекой. Там уж Кот не достанет нас.
Она и не знала, что через реку есть мост и что Кот частенько хаживает по этому мосту. Чик этого тоже не знал.
— Летим, — согласился он.
И они полетели.
Скоро очутились они под самой Красной горкой.
— К нам, к нам летите! — кричали им береговушки на своем, на ласточкином, языке. — У нас на Красной горке житье дружное, веселое.
— Да, — крикнул им Чик, — а сами драться будете!
— Зачем нам драться? — отвечали береговушки. — У нас над рекой мошек на всех хватает, у нас на Красной горке пустых норок много — выбирай любую.
— А пустельги? А галки? — не унимался Чик.
— Пустельги ловят себе в полях кузнечиков и мышей. Нас они не трогают. Мы все в дружбе.
И Чирика сказала:
— Летали мы с тобой, Чик, летали, а краше этого места не видели. Давай тут жить.
— Что ж, — сдался Чик, — раз норки у них есть свободные и драться никто не будет, можно попробовать.
Подлетели они к горе, и верно: ни пустельги их не тронули, ни галки.
Стали норку себе по вкусу выбирать: чтобы и не очень глубокая была, и вход пошире. Нашлись такие две рядом.
В одной они гнездо выстроили и Чирика высиживать села, в другой Чик ночевал.
У береговушек, у галок, у соколков — у всех давно уже вывелись птенцы. Одна Чирика терпеливо сидела в темной своей норке. Чик с утра до ночи таскал ей туда еду.
Прошло две недели. Рыжий Кот не показывался. Воробьи уж и забыли о нем.
Чик с нетерпением ждал птенцов. Каждый раз, как притаскивал он Чирике червяка или муху, он спрашивал ее:
— Тукают?
— Нет, еще не тукают.
— А скоро будут?
— Скоро, скоро, — терпеливо отвечала Чирика.
Однажды утром Чирика позвала его из норки:
— Лети скорей: один тукнул!
Чик сейчас же примчался в гнездо. Тут он услышал, как в одном яйце птенчик чуть слышно тукал в скорлупу слабым клювиком. Чирика осторожно помогла ему: надломила скорлупку в разных местах.
Прошло несколько минут, и птенчик показался из яйца — крошечный, голый, слепой. На тоненькой шейке моталась большая голая голова.
— Да какой он смешной! — удивился Чик.
— Совсем не смешной! — обиделась Чирика. — Очень хорошенький птенчик. А тебе нечего тут делать, бери вот скорлупки да закинь их куда-нибудь подальше от гнезда.
Пока Чик относил скорлупки, выклевался второй птенчик и начал постукивать третий.
Вот тут-то и началась тревога на Красной горке.
Из своей норки воробьи услышали, как пронзительно вдруг закричали ласточки. Чик выскочил наружу и сейчас же вернулся с известием, что Рыжий Кот карабкается по обрыву.
— Он видел меня! — кричал Чик. — Он сейчас будет здесь и вытащит нас вместе с птенцами. Скорей, скорей летим прочь отсюда!
— Нет, — грустно ответила Чирика. — Никуда я не полечу от маленьких моих птенчиков. Пусть будет, что будет.
И сколько ни звал Чик, она и с места не тронулась.
Тогда Чик вылетел из норки и стал, как сумасшедший, кидаться на Кота. А Кот лез и лез по обрыву. Тучей вились над ним ласточки, с криком летели на выручку к ним галки и пустельги.
Кот быстро вскарабкался наверх и уцепился лапой за край норки. Теперь ему оставалось только просунуть другую лапу за гнездом и вытащить его вместе с Чирикой, птенцами и яйцами.
Но в эту минуту одна пустельга клюнула его в хвост, другая — в голову и две галки ударили в спину.
Кот зашипел от боли, повернулся и хотел схватить птиц передними лапами. Но птицы увернулись, и он кубарем покатился вниз. Ему не за что было уцепиться: песок сыпался вместе с ним, и чем дальше, тем скорей, чем дальше, тем скорей…
Птицам стало уже не видно, где Кот: с обрыва неслось только облако красной пыли. Плюх! — и облако остановилось над водой. Когда оно рассеялось, птицы увидели мокрую кошачью голову посредине реки, а сзади поспевал Чик и клевал Кота в затылок.
Кот переплыл реку и выбрался на берег. Чик и тут от него не отставал. Кот был так напуган, что не посмел схватить его, задрал мокрый хвост и галопом помчался домой.
С той поры ни разу не видели на Красной горке Рыжего Кота.
Чирика спокойно вывела шестерых птенцов, а немного погодя и еще шестерых, и все они остались жить в свободных ласточкиных гнездах.
А Чик перестал задирать соседей и крепко подружился с ласточками.
Лесные домишки (Виталий Бианки)
Высоко над рекой, над крутым обрывом, носились молодые ласточки-береговушки. Гонялись друг за другом с визгом и писком: играли в пятнашки.
Была в их стае одна маленькая Береговушка, такая проворная: никак ее догнать нельзя было — от всех увертывается.
Погонится за ней пятнашка, а она — туда, сюда, вниз, вверх, в сторону бросится да как пустится лететь — только крылышки мелькают.
Вдруг — откуда ни возьмись — Чеглок-Сокол мчится. Острые изогнутые крылья так и свистят.
Ласточки переполошились: все — врассыпную, кто куда, — мигом разлетелась вся стая.
А проворная Береговушка от него без оглядки за реку, да над лесом, да через озеро!
Очень уж страшная пятнашка Чеглок-Сокол.
Летела, летела Береговушка — из сил выбилась.
Обернулась назад — никого сзади нет. Кругом оглянулась, — а место совсем незнакомое. Посмотрела вниз — внизу река течет. Только не своя — чужая какая-то.
Испугалась Береговушка.
Дорогу домой она не помнила: где ж ей было запомнить, когда она неслась без памяти от страха?
А уж вечер был — ночь скоро. Как тут быть?
Жутко стало маленькой Береговушке.
Полетела она вниз, села на берегу и горько заплакала.
Вдруг видит: бежит мимо нее по песку желтая птичка с черным галстуком на шее.
Береговушка обрадовалась, спрашивает у желтой птички:
— Скажите, пожалуйста, как мне домой попасть?
— А ты чья? — спрашивает желтая птичка у Береговушки.
— Не знаю, — отвечает Береговушка.
— Трудно же будет тебе свой дом разыскать! — говорит желтая птичка. — Скоро солнце закатится, темно станет. Оставайся-ка лучше у меня ночевать. Меня зовут Зуек. А дом у меня вот тут — рядом.
Зуек пробежал несколько шагов и показал клювом на песок. Потом закланялся, закачался на тоненьких ножках и говорит:
— Вот он, мой дом. Заходи!
Взглянула Береговушка — кругом песок да галька, а дома никакого нет.
— Неужели не видишь? — удивился Зуек. — Вот сюда гляди, где между камешками яйца лежат.
Насилу-насилу разглядела Береговушка: четыре яйца в бурых крапинках лежат рядышком прямо на песке среди гальки.
— Ну, что же ты? — спрашивает Зуек. — Разве тебе не нравится мой дом?
Береговушка не знает, что и сказать: скажешь, что дома у него нет, еще хозяин обидится. Вот она ему и говорит:
— Не привыкла я на чистом воздухе спать, на голом песке, без подстилочки.
— Жаль, что не привыкла! — говорит Зуек. — Тогда лети-ка вон в тот еловый лесок. Спроси там голубя, по имени Витютень. Дом у него с полом. У него и ночуй.
— Вот спасибо! — обрадовалась Береговушка.
И полетела в еловый лесок.
Там она скоро отыскала лесного голубя Витютня и попросилась к нему ночевать.
— Ночуй, если тебе моя хата нравится, — говорит Витютень.
А какая у Витютня хата? Один пол, да и тот, как решето, — весь в дырьях. Просто прутики на ветви накиданы как попало. На прутиках белые голубиные яйца лежат. Снизу их видно: просвечивают сквозь дырявый пол.
Удивилась Береговушка.
— У вашего дома, — говорит она Витютню, — один пол, даже стен нет. Как же в нем спать?
— Что же, — говорит Витютень, — если тебе нужен дом со стенами, лети, разыщи Иволгу. У нее тебе понравится.
И Витютень сказал Береговушке адрес Иволги: в роще, на самой красивой березе.
Полетела Береговушка в рощу.
А в роще березы одна другой красивее. Искала, искала Иволгин дом и вот наконец увидела: висит на березовой ветке крошечный легкий домик. Такой уютный домик, и похож на розу, сделанную из тонких листков серой бумаги.
«Какой же у Иволги домик маленький! — подумала Береговушка. — Даже мне в нем не поместиться».
Только она хотела постучаться, — вдруг из серого домика вылетели осы.
Закружились, зажужжали — сейчас ужалят!
Испугалась Береговушка и скорей улетела прочь.
Мчится среди зеленой листвы.
Вот что-то золотое и черное блеснуло у нее перед глазами.
Подлетела ближе, видит: на ветке сидит золотая птица с черными крыльями.
— Куда ты спешишь, маленькая? — кричит золотая птица Береговушке.
— Иволгин дом ищу, — отвечает Береговушка.
— Иволга — это я, — говорит золотая птица. — А дом мой вот здесь, на этой красивой березе.
Береговушка остановилась и посмотрела, куда Иволга ей показывает.
Сперва она ничего различить не могла: все только зеленые листья да белые березовые ветви. А когда всмотрелась, — так и ахнула.
Высоко над землей к ветке подвешена легкая плетеная корзиночка.
И видит Береговушка, что это и в самом деле домик. Затейливо так свит из пеньки и стебельков, волосков и шерстинок и тонкой березовой кожурки.
— Ух! — говорит Береговушка Иволге. — Ни за что не останусь в этой зыбкой постройке! Она качается, и у меня все перед глазами вертится, кружится… Того и гляди, ее ветром на землю сдует. Да и крыши у вас нет.
— Ступай к Пеночке! — обиженно говорит ей золотая Иволга. — Если ты боишься на чистом воздухе спать, так тебе, верно, понравится у нее в шалаше под крышей.
Полетела Береговушка к Пеночке.
Желтая маленькая Пеночка жила в траве как раз под той самой березой, где висела Иволгина воздушная колыбелька.
Береговушке очень понравился ее шалашик из сухой травы и мха.
«Вот славно-то! — радовалась она. — Тут и пол, и стены, и крыша, и постелька из мягких перышек! Совсем как у нас дома!»
Ласковая Пеночка стала Береговушку укладывать спать. Вдруг земля под ними задрожала, загудела.
Береговушка встрепенулась, прислушивается, а Пеночка ей говорит:
— Это кони в рощу скачут.
— А выдержит ваша крыша, — спрашивает Береговушка, — если конь на нее копытом ступит?
Пеночка только головой покачала печально и ничего ей на это не ответила.
— Ох, как страшно тут! — сказала Береговушка и вмиг выпорхнула из шалаша. — Тут я всю ночь глаз не сомкну: все буду думать, что меня раздавят. У нас дома спокойно: там никто на тебя не наступит и на землю не сбросит.
— Так, верно, у тебя такой дом, как у Чомги, — догадалась Пеночка. — У нее дом не на дереве — ветер его не сдует, да и не на земле — никто не раздавит. Хочешь, провожу тебя туда?
— Хочу, — говорит Береговушка.
Полетели они к Чомге.
Прилетели на озеро и видят: посреди воды на тростниковом островке сидит большеголовая птица. На голове у птицы перья торчком стоят, словно рожки.
Тут Пеночка с Береговушкой простилась и наказала ей к этой рогатой птице ночевать попроситься.
Полетела Береговушка и села на островок. Сидит и удивляется: островок-то, оказывается, плавучий. Плывет по озеру куча сухого тростника. Посреди кучи — ямка, а дно ямки мягкой болотной травой устлано. На траве лежат Чомгины яйца, прикрытые легкими сухими тростиночками.
А сама Чомга рогатая сидит на островке с краешка, разъезжает на своем суденышке по всему озеру.
Береговушка рассказала Чомге, как она искала и не могла найти себе ночлега, и попросилась ночевать.
— А ты не боишься спать на волнах? — спрашивает ее Чомга.
— А разве ваш дом не пристанет на ночь к берегу?
— Мой дом — не пароход, — говорит Чомга. — Куда ветер гонит его, туда он и плывет. Так и будем всю ночь на волнах качаться.
— Боюсь… — прошептала маленькая Береговушка. — Домой хочу, к маме…
Чомга рассердилась.
— Вот, — говорит, — какая привередливая! Никак на тебя не угодишь! Лети-ка, поищи сама себе дом, какой нравится.
Прогнала Чомга Береговушку, та и полетела.
Летит и плачет без слез: слезами птицы не умеют плакать.
А уж ночь наступает: солнце зашло, темнеет.
Залетела Береговушка в густой лес, смотрит: на высокой ели, на толстом суку, выстроен дом.
Весь из сучьев, из палок, круглый, а изнутри мох торчит теплый, мягкий.
«Вот хороший дом, — думает она, — прочный и с крышей».
Подлетела маленькая Береговушка к большому дому, постучала клювиком в стенку и просит жалобным голоском:
— Впустите, пожалуйста, хозяюшка, переночевать!
А из дома вдруг как высунется рыжая звериная морда с оттопыренными усами, с желтыми зубами. Да как зарычит страшилище:
— С каких это пор птахи по ночам стучат, ночевать просятся к белкам в дом?
Обмерла Береговушка, — сердце камнем упало. Отшатнулась, взвилась над лесом да стремглав, без оглядки наутек!
Летела-летела — из сил выбилась. Обернулась назад — никого сзади нет. Кругом оглянулась, — а место знакомое. Посмотрела вниз — внизу река течет.
Своя река, родная!
Стрелой бросилась вниз к речке, а оттуда — вверх, под самый обрыв крутого берега.
И пропала.
А в обрыве — дырки, дырки, дырки. Это все ласточкины норки. В одну из них и юркнула Береговушка. Юркнула и побежала по длинному-длинному, узкому-узкому коридору.
Добежала до его конца и впорхнула в просторную круглую комнату.
Тут уже давно ждала ее мама.
Сладко спалось в ту ночь усталой маленькой Береговушке у себя на мягкой теплой постельке из травинок, конского волоса и перьев…
Это что за птица (Владимир Сутеев)
Жил-был Гусь.
Был он очень глупый и завистливый.
И всем Гусь завидовал, со всеми ссорился, на всех шипел…
Все качали головой и говорили:
— Ну и Гусь!..
Как-то раз увидел Гусь на пруду Лебедя.
Понравилось Гусю длинная лебединая шея.
«Вот, — подумал Гусь, — мне бы такую шею!»
И просит Лебедя:
— Давай меняться. Тебе — моя шея, мне — твоя.
Подумал Лебедь и согласился.
Поменялись.
Пошёл Гусь с длинной лебединой шеей, не знает, что с ней делать. То так повернёт, то этак вытянет, то колесом свернёт — всё неудобно.
Увидел его Пеликан и стал смеяться.
— Ты, — говорит, — ни Гусь, ни Лебедь! Ха-ха-ха!
Обиделся Гусь, хотел зашипеть и вдруг увидел у Пеликана клюв с большим мешком.
«Вот бы мне такой клюв с мешком!» — подумал Гусь.
И говорит Пеликану:
— Давай меняться: тебе — мой красный нос, а мне — твой клюв с мешком.
Посмеялась Пеликан, но согласился.
Поменялись.
Понравилось Гусю меняться.
С Журавлём Гусь ногами поменялся: за свои лапчатые получил тонкие, журавлиные.
У Вороны свой большие белые крылья на её маленькие чёрные выменял.
Долго Гусь уговаривал Павлина переменить его яркий хвост на свою закорочку…
Уговорил.
А добрый Петух подарил Гусю свой гребешок, бородку, а заодно и «кукареку»…
Стал Гусь ни на кого не похож.
Идёт Гусь на журавлиных ногах, вороньими крыльями без толку машет, лебединой шеей во все стороны крутит.
Навстречу ему стадо гусей.
— Га-га-га! Это что за птица? — удивились гуси.
— Я Гусь! — крикнул Гусь, захлопал вороньими крыльями, вытянул лебединую шею и гаркнул во всё пеликанье горло: —Ку-ка-ре-ку! Я лучше всех!
— Ну, если ты Гусь, идём с нами, — сказали гуси.
Пошли гуси на лужок, и Гусь с ними.
Все гуси траву щиплют, а Гусь только клюв с большим мешком хлопает — не может траву щипать.
Пошли гуси на пруд купаться, и Гусь с ними.
Все гуси в пруду плавают, а Гусь по берегу бегает — журавлиные ноги плавать не позволяют.
Смеются гуси:
— Га-га-га!
А он им:
— Ку-ка-ре-ку!
Вышли гуси на берег, а тут, откуда ни возьмись, Лиса!
Загоготали гуси и полетели.
Один Гусь остался — вороньи крылья его поднять не могут, побежал он на журавлиных ногах — да в камышах павлиньим хвостом запутался…
Тут ухватила его Лиса за длинную лебединую шею и понесла…
Увидел это гуси, налетели на Лису и давай её щипать со всех сторон.
Бросила Лиса Гуся и убежала.
— Спасибо, гуси, спасли вы меня! — сказал Гусь. — Теперь я знаю, что мне сделать.
Пошёл Гусю к Лебедю и отдал ему длинную шею, Пеликану вернул клюв с большим мешком, Журавлю — тонкие ноги, Вороне — чёрные крылья, Павлину — яркий хвост веером, а доброму Петуху — гребешок, бородку, а заодно и «кукареку».
И стал Гусь как гусь.
Только умный и независтливый.
Вот вам сказка про Гуся.
Вот она и вся!
Кто такой? (Николай Сладков)
Увидел Дрозд на пеньке птенца. Что птенец — сразу видно, а вот чей птенец — непонятно: головастый какой-то, кургузый, рябенький. Таких Дрозд ещё не встречал.
— Ты чей будешь? Кто такой?
А птенец в ответ только глазами моргает. И говорит:
— Не знаю… Маленький я ещё, чтобы знать!
— Маленький, а из гнезда выскочил! — Дрозд говорит. — Зачем выскакивал, коли маленький?
— Захотел и выскочил! — стрекочет птенец.
— Лучше бы знал, как тебя зовут, — обиделся Дрозд.
— Откуда мне знать, как меня зовут, если мне не говорил никто?
— А ты прислушайся к голосам, — говорит Дрозд птенцу. — Сейчас все своих птенцов созывают: тетери тетеревят, утки утят, дрозды дроздят, галки галчат… Может, и тебя родители позовут. Вот и узнаешь, кто ты есть.
Птенец прислушался, повертел головой туда-сюда и задремал.
— Чего же ты никому не отзываешься? — спрашивает Дрозд.
— А кому? — открыл глаза птенец. — Я же не знаю, кто я? Кому же мне откликаться?
«Да, — задумался Дрозд. — Вот это птенец так птенец — безымянный. Первый раз такого встречаю».
— А где ты сидел на дереве — на ветке или в гнезде?
— Ни в гнезде, ни на ветке — в дупле сидел. Темно, и ничего не видно. Высунулся посмотреть и упал…
— Слушай меня внимательно! — Дрозд птенцу говорит. — Вот я — Дрозд. А она — Сорока.
А вон на ветке вниз головой висит — Синица. У каждого есть свое имя. А ты кто такой?
— Синичонок он скорее всего! — говорит Сойка. — Синичата все всегда — по дуплам сидят. Эй, Синица, тут синичонок сидит — не твой ли выскочил?
Синица перевернулась, глянула быстрым глазом и снова повисла вниз головой.
— Что вы, — пищит, — да он один больше всей моей дюжины!
Тут снова вступился Дрозд:
— Хоть помнишь, какого цвета было яичко, из которого ты вылупился? Или и это не помнишь?
— Как же мне помнить, если я из яичка слепым вылупился? — удивился птенец. — Да и в дупле-то темно.
— И верно… — опечалился Дрозд. — Вот дела…
А Сойка спрашивает:
— А кормил тебя в дупле кто? Их-то уж должен помнить!
— Кормили меня хорошо. А вот кто кормил — не разглядел. Я рот свой так разевал, что ничего перед собою не видел. А проглочу, рот закрою — и нет уже никого!
— Может, ты хоть голоса запомнил? Учили же тебя папа с мамой свистеть! Свистни, мы тебя по голосу и узнаем.
— Голоса я хорошо помню. А вот повторить не могу. Почему-то не получается у меня! Чей же я, а? — захныкал птенец.
Задумались Синица, Сойка и Дрозд. Увидела их Кукушка, подлетела из любопытства.
— О чём, соседи, задумались? — спрашивает.
— Так и так, — отвечают, — птенец тут ничейный: сам себя не знает, и его не признает никто! Не твой ли случайно, а?
Посмотрела Кукушка на птенца и отвернулась:
— Откуда мне знать, я ведь птенцов своих никогда не видела. Мне до птенцов дела нет.
Посмотрел и птенец на Кукушку.
— Нет! — говорит. — Другие меня кормили. Эта какая-то серая и чужая, а у тех, помню, что-то красновато-рыжее было!
И тут появляется Горихвост… рыжеватая грудка, красноватый хвост! И тревожно кричит:
— Фють, цик-цик! (Что значит: «Волнуюсь, сынок у меня потерялся!»)
— Есть тут один красноротый, — ответил Дрозд. — Но на твоего совсем не похожий. Неизвестно чей!
Взглянул Горихвост на птенца и обрадовался.
— Фють, цить-цить! — кричит. («Миленький, маленький мой!»)
И птенец Горихвоста узнал:
— Так вот кто, значит, я — Горихвост!
И поскорее разинул свой красный рот, чтобы его накормили. Горихвост сел птенцу на голову и сунул в рот большущую гусеницу.
— Ничего себе! — ахнул Дрозд. — Папа втрое меньше сынка! На голове у него сидит!
— А сын-то и впрямь ни в мать, ни в отца… — прошептала Синица.
А было так. Кукушка подкинула горихвосткам яйцо — и горихвостки высидели кукушонка. И считают его родным. И он их считает родными. И рады они друг другу и друг без друга никак не могут. А родная Кукушка птенца не признала. И он родную мать не узнал: они ведь никогда не встречались. Вот ведь как бывает в лесу!
Воробьишко (Максим Горький)
У воробьев совсем так же, как у людей: взрослые воробьи и воробьихи — пичужки скучные и обо всем говорят, как в книжках написано, а молодежь — живет своим умом.
Жил-был желторотый воробей, звали его Пудик, а жил он над окошком бани, за верхним наличником, в теплом гнезде из пакли, моховинок и других мягких материалов. Летать он еще не пробовал, но уже крыльями махал и всё выглядывал из гнезда: хотелось поскорее узнать — что такое божий мир и годится ли он для него?
— Что, что? — спрашивала его воробьиха-мама.
Он потряхивал крыльями и, глядя на землю, чирикал:
— Чересчур черна, чересчур!
Прилетал папаша, приносил букашек Пудику и хвастался:
— Чив ли я?
Мама-воробьиха одобряла его:
— Чив, чив!
А Пудик глотал букашек и думал: «Чем чванятся — червяка с ножками дали — чудо!» И всё высовывался из гнезда, всё разглядывал.
— Чадо, чадо, — беспокоилась мать, — смотри — чебурахнешься!
— Чем, чем? — спрашивал Пудик.
— Да не чем, а упадешь на землю, кошка — чик! и слопает! — объяснял отец, улетая на охоту.
Так всё и шло, а крылья расти не торопились. Подул однажды ветер Пудик спрашивает:
— Что, что?
— Ветер. Дунет он на тебя — чирик! и сбросит на землю — кошке! — объяснила мать.
Это не понравилось Пудику, он и сказал:
— А зачем деревья качаются? Пусть перестанут, тогда ветра не будет…
Пробовала мать объяснить ему, что это не так, но он не поверил — он любил объяснять всё по-своему.
Идет мимо бани мужик, машет руками.
— Чисто крылья ему оборвала кошка, — сказал Пудик, — одни косточки остались!
— Это человек, они все бескрылые! — сказала воробьиха.
— Почему?
— У них такой чин, чтобы жить без крыльев, они всегда на ногах прыгают, чу?
— Зачем?
— Будь-ка у них крылья, так они бы и ловили нас, как мы с папой мошек…
— Чушь! — сказал Пудик. — Чушь, чепуха! Все должны иметь крылья. Чать, на земле хуже, чем в воздухе!.. Когда я вырасту большой, я сделаю, чтобы все летали.
Пудик не верил маме; он еще не знал, что если маме не верить, это плохо кончится. Он сидел на самом краю гнезда и во всё горло распевал стихи собственного сочинения:
Эх, бескрылый человек,
У тебя две ножки,
Хоть и очень ты велик,
Едят тебя мошки!
А я маленький совсем,
Зато сам мошек ем.
Пел, пел да и вывалился из гнезда, а воробьиха за ним, а кошка — рыжая, зеленые глаза — тут как тут.
Испугался Пудик, растопырил крылья, качается на сереньких ногах и чирикает:
— Честь имею, имею честь…
А воробьиха отталкивает его в сторону, перья у нее дыбом встали — страшная, храбрая, клюв раскрыла — в глаз кошке целит.
— Прочь, прочь! Лети, Пудик, лети на окно, лети…
Страх приподнял с земли воробьишку, он подпрыгнул, замахал крыльями — раз, раз и — на окне! Тут и мама подлетела — без хвоста, но в большой радости, села рядом с ним, клюнула его в затылок и говорит:
— Что, что?
— Ну что ж! — сказал Пудик. — Всему сразу не научишься!
А кошка сидит на земле, счищая с лапы воробьихины перья, смотрит на них — рыжая, зеленые глаза — и сожалительно мяукает:
— Мяа-аконький такой воробушек, словно мы-ышка… мя-увы…
И всё кончилось благополучно, если забыть о том, что мама осталась без хвоста…
Конкурс красоты (Михаил Пляцковский)
Эта история – про Павлина. Про красивого Павлина. Даже про очень красивого Павлина.
Когда он проходил по главной улице, важно распустив свой пышный разноцветный хвост, то повсюду плясали веселые солнечные зайчики.
– Ах, какие у него перья? – восхищалась зебра Тельняшка.
– Что там перья? – обмирал от восторга носорог Топтал. – Вы посмотрите, какая у него походка!
– При чем тут походка? – вступал в спор жираф Долговязик. – Вы обратите внимание на его тонкую шею?
А шимпанзе Бананас, сотрудник газеты «Вечерние джунгли», ничего не говорил. Он просто написал стихотворение:
Все любуются Павлином, Свет на нем сошелся клином: Ведь такую красоту – Видно даже за версту! И это стихотворение чуть не напечатали. Оно было уже в наборе, и его хотели поместить в ближайшем выпуске. Но случилось непредвиденное.
Павлина пригласили на конкурс красоты, в котором принимали участие все местные красавицы и красавцы.
Каждый из участников сам заполнял особую карточку. И когда члены жюри прочли то, что написал знаменитый Павлин, то пришли в ужас и начали глотать таблетки успокоина.
Вот карточка, заполненная Павлином:
Имя ……………….ПОВЛИН
Возраст…………..ВОСИМЛЕТ,
Профессия…………НИКОКАЯ
Образование………..СРЕТНЕЕ
Председателем жюри был вспыльчивый лев Нокаут. Он три раза прочел карточку Павлина, почесал лапой свою густую гриву и сказал:
– В жизни не встречал такого неграмотного красавца! У него же сплошные ошибки! Он не написал правильно ни одного слова!
– За такие ошибки я бы кол с минусом поставил! – возмутился попугай Эйты, поправив очки на клюве.
– Это – позорррррр! – заурчала пантера Киса.
– Решено! – стукнул лев Нокаут лапой по столу. – Павлина к нашему конкурсу не допускаем!
– Но ведь он же красивый! – попробовала заступиться зебра Тельняшка.
– У Павлина, кажется, появились защитники? – нахмурился лев Нокаут. – Ну что ж, давайте голосовать. Я – против. Кто – за? Поднимите лапы!
Но никто из членов жюри не стал голосовать за Павлина. Даже зебра. Потому что она не хотела злить льва Нокаута.
Обиделся с тех пор Павлин на всех зверей – и ни с кем не здоровается. Проходит мимо – гордый и надутый. А чего обижаться? Лучше бы грамоте учился и перестал задаваться!
Желтый аист (китайско-японская сказка)
Говорят, что жил когда-то в Китае бедный студент. Звали его Ми. Он был так беден, что не мог заплатить даже за чашку чая. Ми просто бы умер с голоду, если бы один хозяин чайной не стал бесплатно кормить его и поить.
Но вот однажды Ми явился к хозяину и сказал:
— Я ухожу. Денег у меня нет, и заплатить за все, что я здесь выпил и съел, мне нечем. Однако я не хочу оставаться неблагодарным. Вот, смотри!
И с этими словами студент Ми вынул из кармана кусок желтого мела и нарисовал на стене чайной желтого аиста.
— Этот аист, — сказал Ми, — принесет вам в десять раз больше денег, чем я вам задолжал. Каждый раз, когда соберутся люди и трижды хлопнут в ладоши, он будет сходить со стены и танцевать. Но помните: никогда не заставляйте аиста танцевать для одного человека… А теперь прощайте.
И с этими словами студент Ми повернулся и вышел.
Хозяин был удивлен, однако решил попробовать. Когда на другой день в чайной собралось много народу, он попросил всех трижды хлопнуть в ладоши. И сейчас же аист сошел со стены и протанцевал несколько танцев. Да еще как весело и забавно! А потом ушел обратно. Гости были в восхищении: удивлялись, ахали, не могли поверить своим глазам.
И так было каждый раз. Слух о диковинке разнесся повсюду. Народ валом валил в чайную, и хозяин быстро богател. Обещание студента Ми сбывалось.
Но вот однажды в чайную зашел богатый начальник — мандарин. Видит — сидят кругом одни крестьяне да ремесленники. Рассердился мандарин и приказал всех выгнать.
Слуги налетели с палками, народ разбежался, и мандарин остался один. Выложил он перед хозяином кучу денег и потребовал показать ему аиста. Хозяин при виде денег забыл обо всем. Он трижды хлопнул в ладоши; аист нехотя сошел со стену и протанцевал один танец. Вид у него был пасмурный и больной. Потом он ушел обратно и больше не шевелился. Мандарин кричал, грозил, но сделать ничего не мог.
А ночью у дверей чайной раздался сильный стук. Хозяин пошел открывать. Видит — стоит студент ми и молчит. Вынул ми из кармана дудочку, заиграл и пошел не оборачиваясь. Аист встрепенулся, соскочил со стены и поспешил за ним. С тех пор никто уже не видел студента Ми и его волшебного желтого аиста. Старые люди говорят, что если где-нибудь появится такая диковинка, то это для всех. А если завладеет ею один человек, она все равно исчезнет.
Соловей (Андерсен Ганс Христиан)
В Китае, как ты, наверное, знаешь, и сам император китаец, и все его подданные китайцы.
Давным-давно это было, но потому-то и стоит рассказать эту историю, пока она еще не совсем позабыта.
Во всем мире не нашлось бы дворца лучше, чем у китайского императора. Он весь был из драгоценного фарфора, такого тонкого и хрупкого, что и дотронуться страшно. В саду росли диковинные цветы, и к самым лучшим из них были привязаны серебряные колокольчики. Они звенели, чтобы никто не прошел мимо, не заметив цветов. Вот как хитро было придумано!
Сад тянулся далеко-далеко, так далеко, что и сам садовник не знал, где он кончается. За садом был чудесный лес с высокими деревьями и глубокими озерами, и доходил он до самого синего моря. Большие корабли могли заплывать прямо под ветви, и здесь, у самого берега моря, жил соловей. Пел он так дивно, что его заслушивался даже бедный рыбак, у которого и без того дел хватало.
Со всех концов света приезжали в столицу императора путешественники; все они дивились дворцу и саду, но, услышав соловья, говорили: «Вот это лучше всего!» Вернувшись домой, они рассказывали об увиденном. Ученые описывали в книгах столицу, дворец и сад императора и никогда не забывали о соловье — его хвалили особенно; поэты слагали чудесные стихи о соловье, живущем в лесу у синего моря.
Книги расходились по всему свету, и некоторые дошли до самого императора. Он сидел в своем золотом кресле, читал и каждую минуту кивал головой — очень уж приятно было читать похвалы своей столице, дворцу и саду. «Но соловей лучше всего!» — стояло в книге.
— Как! — сказал император. — Что за соловей? Ничего о таком не знаю! Неужто в моей империи, и даже в моем собственном саду, есть такая птица, а я о ней ничего не слыхал? И вот приходится вычитывать такое из книг!
И он послал за своим первым министром. Тот был такой важный, что если кто-нибудь чином пониже осмеливался заговорить с ним или спросить о чем-либо, он отвечал только: «П!» — что ровно ничего не значит.
— Говорят, у нас есть замечательная птица по имени соловей, — сказал император. — Говорят, лучше ее нет ничего в моем государстве. Почему мне ни разу о ней не докладывали?
— Никогда не слыхал такого имени, — сказал министр. — Наверное, она не была представлена ко двору!..
— Желаю, чтобы она явилась во дворец и пела предо мной сегодня же вечером! — сказал император. — Весь свет знает, что у меня есть, а я не знаю!
— Никогда не слыхал такого имени! — повторил министр. — Будем искать, разыщем!
А где ее разыщешь?
Министр бегал вверх и вниз по лестницам, по залам и коридорам, но никто из придворных, к которым он обращался, ничего не слыхал о соловье. Тогда министр снова прибежал к императору и заявил, что сочинители, верно, рассказывают сказки.
— Ваше императорское величество! Не верьте всему, что пишут в книгах! Все это одни выдумки, так сказать, черная магия!
— Но ведь книга, в которой я прочел о соловье, прислана мне могущественным императором Японии, в ней не может быть неправды! Хочу слышать соловья! Он должен быть здесь сегодня вечером! Объявляю ему мое высочайшее благоволение! А если его не будет, весь двор, как отужинает, будет бит палками по животу!
— Цзин-пе! — сказал первый министр и снова забегал вверх и вниз по лестницам, по залам и коридорам, а с ним вместе забегала и половина придворных — уж больно им не хотелось, чтобы их били палками по животу. И все лишь об одном и спрашивали: что это за соловей, которого весь свет знает и только при дворе никто не знает.
Наконец на кухне нашли одну бедную девочку. Она сказала:
— Господи! Как не знать соловья! Вот уж поет-то! Мне позволено относить по вечерам моей бедной больной матушке остатки от обеда. Живет она у самого моря. И вот когда на обратном пути я устану и присяду отдохнуть в лесу, я слушаю соловья. Слезы так и потекут из глаз, а на душе-то так радостно, словно матушка целует меня!
— Девочка, — сказал министр, — я зачислю вас на должность при кухне и исхлопочу вам позволение посмотреть, как кушает император, если вы проведете нас к соловью. Он приглашен сегодня вечером к императору!
И вот все отправились в лес, в котором жил соловей. Шли они, шли, как вдруг замычала корова.
— О! — сказал камер-юнкер. — Вот он! Какая, однако, сила у такого маленького создания! Мне определенно уже доводилось слышать его!
— Нет, это корова мычит! — отвечала маленькая кухарка. — А нам еще далеко идти!
Вот в пруду заквакали лягушки.
— Восхитительно! Восхитительно! — сказал придворный священник. — Теперь я его слышу! Точь-в-точь как малые колокола!
— Нет, это лягушки! — отвечала маленькая кухарка. — Но теперь, пожалуй, скоро услышим и его!
И вот запел соловей.
— Вот он! — сказала девочка. — Слушайте! Слушайте! А вон и он сам!
И она указала на серенькую птичку среди ветвей.
— Возможно ли! — сказал министр. — Никак не воображал его себе таким! Уж больно простоват на вид! Верно, он стушевался при виде стольких знатных особ.
— Соловушка! — громко крикнула девочка. — Наш милостивый император хочет, чтобы ты ему спел!
— С величайшим удовольствием! — отвечал соловей и запел так, что любо-дорого было слушать.
— Совсем как стеклянные колокольчики! — сказал министр. — Смотрите, как он старается горлышком! Просто удивительно, что мы не слышали его раньше! Он будет иметь огромный успех при дворе!
— Спеть ли мне еще для императора? — спросил соловей. Он думал, что император был тут.
— Мой несравненный соловушка! — сказал министр. — Имею приятную честь пригласить вас на имеющий быть сегодня придворный праздник. Не сомневаюсь, что вы очаруете его императорское величество своим восхитительным пением!
— Меня лучше всего слушать в лесу! — сказал соловей, но все же охотно подчинился воле императора и последовал за придворными.
А дворец-то как украшали! Фарфоровые стены и пол сверкали тысячами золотых фонариков, в проходах были выставлены самые лучшие цветы с колокольчиками. Беготни и сквозняку было куда как много, но все колокольчики звенели так, что ничего не было слышно.
Посреди огромного зала, где сидел император, установили золотой шест для соловья. Весь двор был в сборе, а маленькой кухарке дозволили стать в дверях — ведь она уже была в звании придворной поварихи. Все надели свои лучшие наряды, и все глядели на маленькую серую птичку, а император кивнул ей головой.
И соловей запел так дивно, что у императора слезы набежали на глаза, и тогда еще краше запел соловей, и песнь его хватала за сердце. Император был очень доволен и хотел пожаловать соловью свою золотую туфлю на шею. Но соловей с благодарностью отказался:
— Я видел на глазах императора слезы, и для меня нет ничего драгоценнее! Слезы императора-это ведь настоящее чудо! Я награжден с избытком!
И он вновь запел своим дивным, сладостным голосом.
— Ах, очаровательнее кокетства и помыслить нельзя! — говорили придворные дамы и стали набирать в рот воды, чтобы булькать, когда с ними кто-нибудь заговорит. Им казалось, что тогда они сами будут похожи на соловья. Даже слуги и служанки объявили, что они довольны, а ведь это немало — угодить им труднее всего. Да, соловей положительно имел успех.
Его определили при дворе, отвели ему собственную клетку и разрешили гулять два раза днем и один раз ночью. К нему приставили двенадцать слуг, и каждый держал его за привязанную к лапке шелковую ленточку. И прогулка была ему не в прогулку.
Весь город говорил об удивительной птице, и когда двое знакомых встречались, один сейчас же говорил: «соло», а другой доканчивал: «вей!» — и оба вздыхали, поняв друг друга. А еще именем соловья были названы одиннадцать сыновей мелочных торговцев, хотя всем им слон на ухо наступил.
И вот однажды императору пришел большой пакет с надписью: «Соловей».
— Не иначе как еще одна книга о нашей знаменитой птице, — сказал император.
Но это была не книга, а шкатулка с затейливой штучкой — искусственным соловьем. Он был совсем как настоящий и весь отделан алмазами, рубинами и сапфирами. Заведешь его — и он мог спеть песню настоящего соловья, и его хвост при этом так и ходил вверх и вниз, отливая золотом и серебром. На шее у него была ленточка с надписью: «Соловей императора Японии ничто по сравнению с соловьем императора китайского».
— Какая прелесть! — сказали все в один голос, и того, кто принес искусственного соловья, тотчас утвердили в звании «обер-поставщика соловьев его величества».
— Теперь пусть-ка споют вместе, интересно, выйдет у них дуэт?
И им пришлось спеть вместе, но дело на лад не пошло: настоящий соловей пел по-своему, а искусственный — как шарманка.
— Он не виноват, — сказал придворный капельмейстер. — Он отлично выдерживает такт и поет строго по моей методе!
И вот искусственного соловья заставили петь одного. Он имел не меньший успех, чем настоящий, но был куда красивее, весь так и сверкал драгоценностями!
Тридцать три раза пропел он одно и то же и не устал. Все были не прочь послушать его еще раз, да тут император сказал, что теперь должен спеть немного и настоящий соловей.
Но куда же он делся? Никто и не заметил, как он выпорхнул в открытое окно и улетел в свой зеленый лес.
— Что же это такое? — сказал император, и все придворные возмутились и назвали соловья неблагодарным.
— Все равно тот соловей, что остался у нас, лучше, — сказали они, и искусственному соловью пришлось петь опять, и все в тридцать четвертый раз услышали одну и ту же песенку. Однако придворные так и не запомнили ее наизусть, такая она была трудная. А капельмейстер знай нахваливал искусственного соловья и утверждал даже, что он лучше настоящего не только нарядом и чудесными алмазами, но и внутренним своим складом.
— Изволите видеть, ваше величество, и вы, господа, про живого соловья никогда нельзя знать наперед, что он споет, а про искусственного можно! Именно так, и не иначе! В искусственном соловье все можно понять, его можно разобрать и показать человеческому уму, как расположены валики, как они вертятся, как одно следует из другого!..
— И я тоже так думаю! — в голос сказали все, и капельмейстер получил разрешение в следующее же воскресенье показать искусственного соловья народу.
— Пусть и народ послушает его! — сказал император.
И народ слушал и остался очень доволен, как будто вдоволь напился чаю — это ведь так по-китайски. И все говорили: «О!» — и поднимали в знак одобрения палец и кивали головами. Только бедные рыбаки, слышавшие настоящего соловья, говорили:
— Недурно и очень похоже, да вот чего-то недостает, сами не знаем чего.
Настоящего соловья объявили изгнанным из пределов страны, а искусственный занял место на шелковой подушке у постели императора. Вокруг него лежали преподнесенные ему подарки, а сам он был возведен в звание «певца ночного столика его императорского величества номер один слева», потому что самым почетным император считал место, где расположено сердце, а сердце расположено слева даже у императоров. А капельмейстер написал об искусственном соловье ученый труд в двадцати пяти томах, полный самых трудных китайских слов, и придворные говорили, что прочли и поняли его, не то они показали бы себя дураками и были бы биты палками по животу.
Так прошел год. Император, придворные и все прочие китайцы знали наизусть каждое коленце в песне искусственного соловья, но как раз поэтому он им и нравился. Теперь они и сами могли подпевать ему. «Ци-ци-ци! Клюк-клюкклюк!» — распевали уличные мальчишки, и то же самое напевал император. Ах, что за прелесть!
Но вот однажды вечером искусственный соловей пел во всю мочь, а император лежал в постели, слушая его, как вдруг внутри соловья что-то щелкнуло, колесики побежали впустую, и музыка смолкла.
Император сейчас же вскочил с постели и послал за своим лейб-медиком, но что тот мог поделать? Призвали часовщика, и после длинных разговоров и долгих осмотров он кое-как подправил соловья, но сказал, что его надо поберечь, потому как шестеренки поистерлись, а поставить новые, так, чтобы музыка шла по-прежнему, невозможно. Ах, какое это было огорчение! Теперь соловья заводили только раз в год, и даже это казалось чересчур. А капельмейстер произнес краткую речь, полную всяких умных слов, — дескать, все по-прежнему хорошо. Ну, значит, так оно и было.
Прошло пять лет, и страну постигло большое горе: все так любили императора, а он, как говорили, заболел, и жить ему осталось недолго. Уже подобрали и нового императора. На улице стоял народ и спрашивал первого министра, что с их прежним повелителем.
— П! — только и отвечал министр и покачивал головой.
Бледный и похолодевший лежал император на своем пышном ложе. Все придворные решили, что он уже умер, и каждый спешил на поклон к новому владыке. Слуги выбегали из дворца поболтать об этом, а служанки приглашали к себе гостей на чашку кофе. По всем залам и проходам расстелили ковры, чтобы не слышно было шума шагов, и всюду было так тихо, так тихо… Только император еще не умер. Закоченевший и бледный лежал он на пышном ложе под бархатным балдахином с тяжелыми золотыми кистями. А с высоты в открытое окно светила на императора и искусственного соловья луна.
Бедняга император дышал с трудом, и казалось ему, будто на груди у него кто-то сидит. Он открыл глаза и увидел, что на груди у него сидит Смерть. Она надела его золотую корону и держала в одной руке его золотую саблю, в другой его славное знамя. А вокруг из складок бархатного балдахина выглядывали диковинные лица, одни гадкие и мерзкие, другие добрые и милые: это смотрели на императора все его злые и добрые дела, ведь на груди у него сидела Смерть.
— Помнишь? — шептали они одно за другим. — Помнишь? — И рассказывали ему столько, что на лбу у него выступил пот.
— Я об этом никогда не знал! — говорил император. — Музыки мне, музыки, большой китайский барабан! — кричал он. — Не хочу слышать их речей!
А они продолжали, и Смерть, как китаец, кивала головой на все, что они говорили.
— Музыки мне, музыки! — кричал император. — Пой хоть ты, милая золотая птичка, пой! Я одарил тебя золотом и драгоценностями, я собственноручно повесил тебе на шею свою золотую туфлю, пой же, пой!
Но искусственный соловей молчал — некому было завести его, а иначе он петь не мог. А Смерть все смотрела и смотрела на императора своими большими пустыми глазницами, и было так тихо, страшно тихо…
И вдруг раздалось чудесное пение. Это пел живой соловей. Он сидел за окном на ветке, он прослышал про болезнь императора и прилетел утешить и ободрить его своей песней. Он пел, и призраки все бледнели, кровь все убыстряла свой бег в слабом теле императора, и даже сама Смерть слушала соловья и повторяла:
— Пой, соловушка, пой еще!
— А ты отдашь мне золотую саблю? И славное знамя? И корону?
И Смерть отдавала одну драгоценность за другой, а соловей все пел. Он пел о тихом кладбище, где цветут белые розы, благоухает сирень и свежая трава увлажняется слезами живых. И Смерть охватила такая тоска по своему саду, что она холодным белым туманом выплыла из окна.
— Спасибо, спасибо, чудесная птичка! — сказал император. — Я не забыл тебя! Я изгнал тебя из страны, но ты все же отогнала от моей постели ужасные призраки, согнала с моей груди Смерть. Как мне наградить тебя?
— Ты уже вознаградил меня! Я исторг у тебя слезы в первый раз, когда пел перед тобою, — этого я никогда не забуду! Нет награды дороже для сердца певца. Ну, а теперь спи и просыпайся здоровым и бодрым! Я спою для тебя.
И он запел, и император заснул сладким сном. Ах, какой спокойный и благотворный был этот сон!
Когда он проснулся, в окно уже светило солнце. Никто из слуг не заглядывал к нему, все думали, что он умер. Один соловей сидел у окна и пел.
— Ты должен остаться со мной навсегда! — сказал император. — Будешь петь, только когда сам захочешь, а искусственного соловья я разобью вдребезги.
— Не надо! — сказал соловей. — Он сделал все, что мог. Пусть остается у тебя. Я не могу жить во дворце, позволь лишь прилетать к тебе, когда захочу. Тогда я буду садиться вечером у твоего окна и петь тебе, и моя песнь порадует тебя и заставит задуматься. Я буду петь о счастливых и несчастных, о добре и зле, укрытых от твоих глаз. Певчая птичка летает повсюду, наведывается и к бедному рыбаку и к крестьянину — ко всем, кто живет далеко от тебя и твоего двора. Я люблю тебя за твое сердце больше, чем за корону. Я буду прилетать и петь тебе! Но обещай мне одно…
— Все что угодно! — сказал император и встал во всем своем царственном убранстве — он сам облекся в него, а к груди он прижимал свою тяжелую золотую саблю.
— Об одном прошу я тебя: не говори никому, что у тебя есть маленькая птичка, которая рассказывает тебе обо всем. Так дело пойдет лучше.
И соловей улетел.
Слуги вошли поглядеть на мертвого императора — и застыли на пороге, а император сказал им:
— С добрым утром!
Гадкий утенок (Андерсен Ганс Христиан)
Хорошо было за городом! Стояло лето, рожь уже пожелтела, овсы зеленели, сено было смётано в стога; по зелёному лугу расхаживал длинноногий аист и болтал по-египетски — он выучился этому языку от матери. За полями и лугами тянулись большие леса с глубокими озёрами в самой чаще. Да, хорошо было за городом! На солнечном припёке лежала старая усадьба, окружённая глубокими канавами с водой; от самой ограды вплоть до воды рос лопух, да такой большой, что маленькие ребятишки могли стоять под самыми крупными из его листьев во весь рост. В чаще лопуха было так же глухо и дико, как в густом лесу, и вот там-то сидела на яйцах утка. Сидела она уже давно, и ей порядком надоело это сидение, её мало навещали: другим уткам больше нравилось плавать по канавкам, чем сидеть в лопухе да крякать с нею.
Наконец яичные скорлупки затрещали. «Пи! пи!» — послышалось из них: яичные желтки ожили и повысунули из скорлупок носики.
— Живо! Живо! — закрякала утка, и утята заторопились, кое-как выкарабкались и начали озираться кругом, разглядывая зелёные листья лопуха; мать не мешала им — зелёный цвет полезен для глаз.
— Как мир велик! — сказали утята. Ещё бы! Тут было куда просторнее, чем в скорлупе.
— А вы думаете, что тут и весь мир? — сказала мать. — Нет! Он тянется далеко-далеко, туда, за сад, к полю священника, но там я отроду не бывала!.. Ну, все, что ли, вы тут? — И она встала. — Ах нет, не все! Самое большое яйцо целёхонько! Да скоро ли этому будет конец! Право, мне уж надоело.
И она уселась опять.
— Ну, как дела? — заглянула к ней старая утка.
— Да вот, ещё одно яйцо остаётся! — сказала молодая утка. — Сижу, сижу, а всё толку нет! Но посмотри-ка на других! Просто прелесть! Ужасно похожи на отца! А он-то, негодный, и не навестил меня ни разу!
— Постой-ка, я взгляну на яйцо! — сказала старая утка. — Может статься, это индюшечье яйцо! Меня тоже надули раз! Ну и маялась же я, как вывела индюшат! Они ведь страсть боятся воды; уж я и крякала, и звала, и толкала их в воду — не идут, да и конец! Дай мне взглянуть на яйцо! Ну, так и есть! Индюшечье! Брось-ка его да ступай учи других плавать!
— Посижу уж ещё! — сказала молодая утка. — Сидела столько, что можно посидеть и ещё немножко.
— Как угодно! — сказала старая утка и ушла.
Наконец затрещала скорлупка и самого большого яйца. «Пи! пи-и!» — и оттуда вывалился огромный некрасивый птенец. Утка оглядела его.
— Ужасно велик! — сказала она. — И совсем непохож на остальных! Неужели это индюшонок? Ну, да в воде-то он у меня побывает, хоть бы мне пришлось столкнуть его туда силой!
На другой день погода стояла чудесная, зелёный лопух весь был залит солнцем. Утка со всею своею семьёй отправилась к канаве. Бултых! — и утка очутилась в воде.
— За мной! Живо! — позвала она утят, и те один за другим тоже бултыхнулись в воду.
Сначала вода покрыла их с головками, но затем они вынырнули и поплыли так, что любо. Лапки у них так и работали; некрасивый серый утёнок не отставал от других.
— Какой же это индюшонок? — сказала утка. — Ишь как славно гребёт лапками, как прямо держится! Нет, это мой собственный сын! Да он вовсе и недурён, как посмотришь на него хорошенько! Ну, живо, живо, за мной! Я сейчас введу вас в общество — мы отправимся на птичий двор. Но держитесь ко мне поближе, чтобы кто-нибудь не наступил на вас, да берегитесь кошек!
Скоро добрались и до птичьего двора. Батюшки! Что тут был за шум и гам! Две семьи дрались из-за одной угриной головки, и в конце концов она досталась кошке.
— Вот как идут дела на белом свете! — сказала утка и облизнула язычком клюв, — ей тоже хотелось отведать угриной головки. — Ну, ну, шевелите лапками! — сказала она утятам. — Крякните и поклонитесь вон той старой утке! Она здесь знатнее всех! Она испанской породы и потому такая жирная. Видите, у неё на лапке красный лоскуток? Как красиво! Это знак высшего отличия, какого только может удостоиться утка. Люди дают этим понять, что не желают потерять её; по этому лоскутку её узнают и люди и животные. Ну, живо! Да не держите лапки вместе! Благовоспитанный утёнок должен держать лапки врозь и выворачивать их наружу, как папаша с мамашей! Вот так! Кланяйтесь теперь и крякайте!
Утята так и сделали; но другие утки оглядывали их и громко говорили:
— Ну вот, ещё целая орава! Точно нас мало было! А один-то какой безобразный! Его уж мы не потерпим!
И сейчас же одна утка подскочила и клюнула его в шею.
— Оставьте его! — сказала утка-мать. — Он ведь вам ничего не сделал!
— Это так, но он такой большой и странный! — отвечала забияка. — Ему надо задать хорошенькую трёпку!
— Славные у тебя детки! — сказала старая утка с красным лоскутком на лапке. — Все очень милы, кроме одного… Этот не удался! Хорошо бы его переделать!
— Никак нельзя, ваша милость! — ответила утка-мать. — Он некрасив, но у него доброе сердце, и плавает он не хуже, смею даже сказать — лучше других. Я думаю, что он вырастет, похорошеет или станет со временем поменьше. Он залежался в яйце, оттого и не совсем удался. — И она провела носиком по пёрышкам большого утёнка. — Кроме того, он селезень, а селезню красота не так ведь нужна. Я думаю, что он возмужает и пробьёт себе дорогу!
— Остальные утята очень-очень милы! — сказала старая утка. — Ну, будьте же как дома, а найдёте угриную головку, можете принести её мне.
Вот они и стали вести себя как дома. Только бедного утёнка, который вылупился позже всех и был такой безобразный, клевали, толкали и осыпали насмешками решительно все — и утки и куры.
— Он больно велик! — говорили все, а индейский петух, который родился со шпорами на ногах и потому воображал себя императором, надулся и, словно корабль на всех парусах, подлетел к утёнку, поглядел на него и пресердито залопотал; гребешок у него так весь и налился кровью. Бедный утёнок просто не знал, что ему делать, как быть. И надо же ему было уродиться таким безобразным, каким-то посмешищем для всего птичьего двора!
Так прошёл первый день, затем пошло ещё хуже. Все гнали бедняжку, даже братья и сёстры сердито говорили ему:
— Хоть бы кошка утащила тебя, несносного урода!
А мать прибавляла:
— Глаза бы мои тебя не видали!
Утки клевали его, куры щипали, а девушка, которая давала птицам корм, толкала ногою.
Не выдержал утёнок, перебежал двор и — через изгородь! Маленькие птички испуганно вспорхнули из кустов. «Они испугались меня, такой я безобразный!» — подумал утёнок и пустился наутёк, сам не зная куда. Бежал-бежал, пока не очутился в болоте, где жили дикие утки. Усталый и печальный, он просидел тут всю ночь.
Утром утки вылетели из гнёзд и увидали нового товарища.
— Ты кто такой? — спросили они, а утёнок вертелся, раскланиваясь на все стороны, как умел.
— Ты пребезобразный! — сказали дикие утки. — Но нам до этого нет дела, только не думай породниться с нами!
Бедняжка! Где уж ему было и думать об этом! Лишь бы позволили ему посидеть в камышах да попить болотной водицы.
Два дня провёл он в болоте, на третий день явились два диких гусака. Они недавно вылупились из яиц и потому выступали очень гордо.
— Слушай, дружище! — сказали они. — Ты такой урод, что, право, нравишься нам! Хочешь летать с нами и быть вольной птицей? Недалеко отсюда, в другом болоте, живут премиленькие дикие гусыни-барышни. Они умеют говорить: «Ран, рап!» Ты такой урод, что, чего доброго, будешь иметь у них большой успех!
«Пиф! паф!» — раздалось вдруг над болотом, и оба гусака упали в камыши мёртвыми; вода окрасилась кровью. «Пиф! паф!» — раздалось опять, и из камышей поднялась целая стая диких гусей. Пошла пальба. Охотники оцепили болото со всех сторон; некоторые из них сидели в нависших над болотом ветвях деревьев. Голубой дым облаками окутывал деревья и стлался над водой. По болоту шлёпали охотничьи собаки; камыш качался из стороны в сторону. Бедный утёнок был ни жив ни мёртв от страха и только что хотел спрятать голову под крыло, как глядь — перед ним охотничья собака с высунутым языком и сверкающими злыми глазами. Она приблизила к утёнку свою пасть, оскалила острые зубы и побежала дальше.
— Слава богу! — перевёл дух утёнок. — Слава богу! Я так безобразен, что даже собаке противно укусить меня!
И он притаился в камышах; над головою его то и дело пролетали дробинки, раздавались выстрелы.
Пальба стихла только к вечеру, но утёнок долго ещё боялся пошевелиться. Прошло ещё несколько часов, пока он осмелился встать, оглядеться и пуститься бежать дальше по полям и лугам. Дул такой сильный ветер, что утёнок еле-еле мог двигаться. К ночи он добежал до бедной избушки. Избушка так уж обветшала, что готова была упасть, да не знала, на какой бок, оттого и держалась. Ветер так и подхватывал утёнка — приходилось упираться в землю хвостом!
Ветер, однако, всё крепчал; что было делать утёнку? К счастью, он заметил, что дверь избушки соскочила с одной петли и висит совсем криво; можно было свободно проскользнуть через эту щель в избушку. Так он и сделал.
В избушке жила старушка с котом и курицей. Кота она звала сыночком; он умел выгибать спинку, мурлыкать и даже испускать искры, если его гладили против шерсти.
У курицы были маленькие, коротенькие ножки, её и прозвали Коротконожкой; она прилежно несла яйца, и старушка любила её, как дочку.
Утром пришельца заметили: кот начал мурлыкать, а курица клохтать.
— Что там? — спросила старушка, осмотрелась кругом и заметила утёнка, но по слепоте своей приняла его за жирную утку, которая отбилась от дому.
— Вот так находка! — сказала старушка. — Теперь у меня будут утиные яйца, если только это не селезень. Ну да увидим, испытаем!
И утёнка приняли на испытание, но прошло недели три, а яиц всё не было. Господином в доме был кот, а госпожою курица, и оба всегда говорили: «Мы и весь свет!» Они считали самих себя половиной всего света, притом — лучшею его половиной. Утёнку же казалось, что можно на этот счёт быть и другого мнения. Курица, однако, этого не потерпела.
— Умеешь ты нести яйца? — спросила она утёнка.
— Нет!
— Так и держи язык на привязи!
А кот спросил:
— Умеешь ты выгибать спинку, мурлыкать и испускать искры?
— Нет!
— Так и не суйся с своим мнением, когда говорят умные люди!
И утёнок сидел в углу нахохлившись. Вдруг вспомнились ему свежий воздух и солнышко, и ему страшно захотелось поплавать. Он не выдержал и сказал об этом курице.
— Да что с тобой?! — спросила она. — Бездельничаешь, вот тебе блажь в голову и лезет! Неси-ка яйца или мурлычь, дурь-то и пройдёт!
— Ах, плавать по воде так приятно! — сказал утёнок. — А что за наслаждение нырять в самую глубь с головой!
— Хорошо наслаждение! — сказала курица. — Ты совсем рехнулся! Спроси у кота, он умнее всех, кого я знаю, нравится ли ему плавать или нырять! О себе самой я уж не говорю! Спроси, наконец, у нашей старушки хозяйки, умнее её нет никого на свете! По-твоему, и ей хочется плавать или нырять?
— Вы меня не понимаете! — сказал утёнок.
— Если уж мы не понимаем, так кто тебя и поймёт! Что ж, ты хочешь быть умнее кота и хозяйки, не говоря уже обо мне? Не дури, а благодари-ка лучше создателя за всё, что для тебя сделали! Тебя приютили, пригрели, тебя окружает такое общество, в котором ты можешь чему-нибудь научиться, но ты пустая голова, и говорить-то с тобой не стоит! Уж поверь мне! Я желаю тебе добра, потому и браню тебя — так всегда узнаются истинные друзья! Старайся же нести яйца или выучись мурлыкать да пускать искры!
— Я думаю, мне лучше уйти отсюда куда глаза глядят! — сказал утёнок.
— Скатертью дорога! — отвечала курица.
И утёнок ушёл. Он плавал и нырял, но все животные по-прежнему презирали его за безобразие.
Настала осень; листья на деревьях пожелтели и побурели; ветер подхватывал и кружил их; наверху, в небе, стало так холодно, что тяжёлые облака сеяли град и снег, а на изгороди сидел ворон и каркал от холода во всё горло. Брр! Замёрзнешь при одной мысли о таком холоде! Плохо приходилось бедному утёнку.
Раз вечером, когда солнце так красиво закатывалось, из-за кустов поднялась целая стая чудных, больших птиц; утёнок сроду не видал таких красавцев: все они были белы как снег, с длинными, гибкими шеями! То были лебеди. Они испустили какой-то странный крик, взмахнули великолепными, большими крыльями и полетели с холодных лугов в тёплые края, за синее море. Они поднялись высоко-высоко, а бедного утёнка охватило какое-то смутное волнение. Он завертелся в воде, как волчок, вытянул шею и тоже испустил такой громкий и странный крик, что и сам испугался. Чудные птицы не шли у него из головы, и когда они окончательно скрылись из виду, он нырнул на самое дно, вынырнул опять и был словно вне себя. Утёнок не знал, как зовут этих птиц, куда они летели, но полюбил их, как не любил до сих пор никого. Он не завидовал их красоте; ему и в голову не могло прийти пожелать походить на них; он рад бы был и тому, чтоб хоть утки-то его от себя не отталкивали. Бедный безобразный утёнок!
А зима стояла холодная-прехолодная. Утёнку приходилось плавать без отдыха, чтобы не дать воде замёрзнуть совсем, но с каждою ночью свободное ото льда пространство становилось всё меньше и меньше. Морозило так, что ледяная кора трещала. Утёнок без устали работал лапками, но под конец обессилел, приостановился и весь обмёрз.
Рано утром мимо проходил крестьянин, увидал примёрзшего утёнка, разбил лёд своим деревянным башмаком и принёс птицу домой к жене. Утёнка отогрели.
Но вот дети вздумали играть с ним, а он вообразил, что они хотят обидеть его, и шарахнулся со страха прямо в подойник с молоком — молоко всё расплескалось. Женщина вскрикнула и всплеснула руками; утёнок между тем влетел в кадку с маслом, а оттуда в бочонок с мукой. Батюшки, на что он был похож! Женщина вопила и гонялась за ним с угольными щипцами, дети бегали, сшибая друг друга с ног, хохотали и визжали. Хорошо, что дверь стояла отворённой, утёнок выбежал, кинулся в кусты, прямо на свежевыпавший снег и долго-долго лежал там почти без чувств.
Было бы чересчур печально описывать все злоключения утёнка за эту суровую зиму. Когда же солнышко опять пригрело землю своими тёплыми лучами, он лежал в болоте, в камышах. Запели жаворонки, пришла весна.
Утёнок взмахнул крыльями и полетел; теперь крылья его шумели и были куда крепче прежнего. Не успел он опомниться, как уже очутился в большом саду. Яблони стояли все в цвету; душистая сирень склоняла свои длинные зелёные ветви над извилистым каналом.
Ах, как тут было хорошо, как пахло весною! Вдруг из чащи тростника выплыли три чудных белых лебедя. Они плыли так легко и плавно, точно скользили по воде. Утёнок узнал красивых птиц, и его охватила какая-то странная грусть.
«Полечу-ка я к этим царственным птицам; они, наверное, убьют меня за то, что я, такой безобразный, осмелился приблизиться к ним, но пусть! Лучше быть убитыми ими, чем сносить щипки уток и кур, толчки птичницы да терпеть холод и голод зимою!»
И он слетел на воду и поплыл навстречу красавцам лебедям, которые, завидя его, тоже устремились к нему.
— Убейте меня! — сказал бедняжка и опустил голову, ожидая смерти, но что же увидал он в чистой, как зеркало, воде? Своё собственное изображение, но он был уже не безобразною тёмно-серою птицей, а — лебедем!
Не беда появиться на свет в утином гнезде, если ты вылупился из лебединого яйца! Теперь он был рад, что перенёс столько горя и бедствий, — он лучше мог оценить своё счастье и всё окружавшее его великолепие. Большие лебеди плавали вокруг него и ласкали его, гладили клювами.
В сад прибежали маленькие дети; они стали бросать лебедям хлебные крошки и зёрна, а самый меньшой из них закричал:
— Новый, новый!
И все остальные подхватили:
— Да, новый, новый! — хлопали в ладоши и приплясывали от радости; потом побежали за отцом и матерью и опять бросали в воду крошки хлеба и пирожного. Все говорили, что новый красивее всех. Такой молоденький, прелестный!
И старые лебеди склонили перед ним головы. А он совсем смутился и спрятал голову под крыло, сам не зная зачем. Он был чересчур счастлив, но нисколько не возгордился — доброе сердце не знает гордости, — помня то время, когда все его презирали и гнали. А теперь все говорят, что он прекраснейший между прекрасными птицами! Сирень склоняла к нему в воду свои душистые ветви, солнышко светило так славно… И вот крылья его зашумели, стройная шея выпрямилась, а из груди вырвался ликующий крик:
— Мог ли я мечтать о таком счастье, когда был ещё гадким утёнком!
Дикие лебеди (Андерсен Ганс Христиан)
Далеко-далеко, в той стране, куда улетают от нас на зиму ласточки, жил король. У него было одиннадцать сыновей и одна дочь, которую звали Элизой. Одиннадцать братьев-принцев уже ходили в школу; у каждого на груди блистала звезда и у левого бока гремела сабля. Принцы писали алмазными грифелями на золотых досках и отлично умели читать — и по книжке, и без книжки, на память. Конечно, так хорошо читать могли только настоящие принцы. Пока принцы учились, сестра их Элиза сидела на скамеечке из зеркального стекла и рассматривала книжку с картинками, которая стоила полкоролевства. Да, хорошо жилось детям! Но скоро все пошло по-другому.
Умерла их мать, и король женился снова. Мачеха была злая колдунья и невзлюбила бедных детей. В первый же день, когда во дворце праздновали свадьбу короля, дети почувствовали, какая злая у них мачеха. Они затеяли игру «в гости» и попросили королеву дать им пирожных и печёных яблок, чтобы накормить своих гостей. Но мачеха дала им чайную чашку простого песка и сказала:
— Хватит вам и этого!
Прошла ещё неделя, и мачеха задумала избавиться от Элизы. Она отправила её в деревню к каким-то крестьянам на воспитание. А потом злая мачеха стала наговаривать королю на бедных принцев и насказала столько дурного, что король не хотел больше и видеть своих сыновей.
И вот королева велела позвать принцев, и, когда они приблизились к ней, она крикнула:
— Пусть каждый из вас превратится в чёрного ворона! Летите прочь из дворца и сами добывайте себе пропитание!
Но ей не удалось довести до конца своё злое дело. Принцы превратились не в безобразных ворон, а в красивых диких лебедей. С криком вылетели они из окон дворца и понеслись над парками и лесами.
Было раннее утро, когда одиннадцать лебедей пролетали мимо хижины, где спала ещё крепким сном их сестрица Элиза. Они долго летали над крышей, вытягивая свои гибкие шеи и хлопая крыльями, но никто не слышал их и не видел. Так и пришлось им улететь дальше, не повидав своей сестры.
Высоко-высоко, к самым облакам, взвились они и полетели в большой тёмный лес, который тянулся до самого моря.
А бедняжка Элиза осталась жить в крестьянской хижине. Целые дни она играла зелёным листочком — других игрушек у неё не было; она проткнула в листочке дырочку и смотрела сквозь неё на солнце — ей казалось,что она видит ясные глаза своих братьев.
Дни шли за днями. Порой ветер колыхал розовые кусты, распустившиеся возле дома, и спрашивал у роз:
— Есть ли кто-нибудь красивее вас? И розы, качая головками, отвечали:
— Элиза красивее нас.
И вот наконец Элизе минуло пятнадцать лет, и крестьяне отослали её домой во дворец.
Королева увидела, как прекрасна её падчерица, и ещё больше возненавидела Элизу. Злой мачехе хотелось бы превратить Элизу, как и её братьев, в дикого лебедя, но этого она не могла сделать: король хотел видеть свою дочь.
И вот рано утром королева пошла в свою мраморную купальню, всю разубранную чудесными коврами и мягкими подушками. В углу купальни сидели три жабы. Королева взяла их в руки и поцеловала. Потом она сказала первой жабе:
— Когда Элиза войдёт в купальню, сядь ей на голову — пусть она сделается такой же. глупой и ленивой, как ты.
Другой жабе королева сказала:
— А ты прыгни Элизе на лоб — пусть она станет такой же безобразной, как ты. Тогда и родной отец её не узнает… Ну, а ты ляг ей на сердце!- шепнула королева третьей жабе.- Пусть она станет злой, чтобы никто её не любил.
И королева бросила жаб в прозрачную воду. Вода тотчас же стала зеленой и мутной.
Королева позвала Элизу, раздела её и велела войти в воду.
Как только Элиза ступила в воду, одна жара прыгнула ей на темя, другая На лоб, а третья на грудь. Но Элиза даже не заметила этого. А три жабы, прикоснувшись к Элизе, превратились в три красных мака. И Элиза вышла из воды такой же красивой как и вошла.
Тогда злая королева натёрла Элизу соком грецкого ореха, и бедная Элиза стала совсем черной. А потом мачеха вымазала ей лицо вонючей мазью и спутала ее чудные волосы. Теперь бы никто не смог узнать Элизу. Даже отец, взглянув на неё, у испугался и сказал, что это не его дочь. Никто не узнавал Элизу. Только старая цепная собака с приветливым лаем бросилась к ней да ласточки, которых она часто кормила крошками, прощебетали ей свою песню. Но кто же станет обращать внимание на бедных животных?
Горько заплакала Эли за и тайком ушла из дворца. Целый день брела она по полям и болотам, пробираясь к лесу. Элиза и сама хорошенько не знала, куда ей идти. Она всё думала о братьях, которых злая мачеха тоже выгнала из родного дома. Элиза решила искать их повсюду пока не найдёт.
Когда Элиза добралась до леса, уже настала ночь, и бедная девушка совсем сбилась с дороги. Она опустилась на мягкий мох, а голову положила на пень. В лесу было тихо и тепло. Сотни светлячков, в точно зелёные огоньки, мелькали в траве, а когда Элиза задела рукой за кустик, какие-то блестящие жуки посыпались с листьев звездным дождем.
Всю ночь снились Элизе братья: все они опять были детьми, вместе играли, писали алмазными грифелями на золотых досках и рассматривали чудесную книжку с картинками, за которую отдано было полкоролевства. Картинки в книжке были живые: птицы распевали и люди выскакивали со страниц книги и разговаривали с Элизой и её братьями; но как только Элиза переворачивала страницу, люди прыгали обратно — иначе в картинках вышла бы путаница.
Когда Элиза проснулась, солнце стояло уже высоко; она даже не могла хорошенько разглядеть его за густой листвой деревьев. Только иногда солнечные лучи пробирались между ветвями и бегали золотыми зайчиками по траве. Невдалеке слышалось журчание ручейка. Элиза подошла к ручейку и нагнулась над ним. Вода в ручейке была чистая и прозрачная. Если бы не ветер, шевеливший ветвями деревьев и кустов, можно было бы подумать, что и деревья и кусты нарисованы на дне ручейка,- так ясно они отражались в спокойной воде.
Элиза увидела в воде своё лицо и очень испугалась — такое оно было чёрное и безобразное. Но вот она зачерпнула рукой воды, потёрла глаза и лоб, и лицо у неё опять стало белым, как прежде. Тогда Элиза разделась и вошла в прохладный, чистый ручей. Вода тотчас же смыла с неё сок грецкого ореха и вонючую мазь, которой натёрла Элизу мачеха.
Потом Элиза оделась, заплела в косы свои длинные волосы и пошла дальше по лесу, сама не зная куда. По дороге она увидела дикую яблоню, ветви которой гнулись от тяжести плодов. Элиза поела яблок, подпёрла ветви палочками и пошла дальше. Скоро она зашла в самую чащу леса. Ни одна птичка не залетала сюда, ни единый солнечный луч не проникал сквозь перепутанные ветви. Высокие стволы стояли плотными рядами, точно бревенчатые стены. Кругом было так тихо, что Элиза слышала свои собственные шаги, слышала шуршанье каждого сухого листка, попадавшегося ей под ноги. Никогда ещё Элиза не бывала в такой глуши.
Ночью стало совсем темно, даже светлячки не светили во мху. Элиза улеглась на траву и заснула.
Рано утром она отправилась дальше и вдруг встретила старушку с корзинкой ягод. Старушка дала девушке горсточку ягод, а Элиза спросила её, не проезжали ли тут, по лесу, одиннадцать принцев.
— Нет,- сказала старушка,- принцев я не встречала, но вчера я видела здесь на реке одиннадцать лебедей в золотых коронах.
И старушка вывела Элизу к обрыву, под которым протекала река. Элиза простилась со старушкой и пошла по берегу реки.
Долго шла Элиза, и вдруг перед нею открылось безбрежное море. Ни одного паруса не было видно на море, ни одной лодочки не было поблизости.
Элиза села на камень у самого берега и задумалась, что же ей делать, куда идти дальше?
К ногам Элизы подбегали морские волны, они несли с собой мелкие камешки. Вода стёрла края камешков, и они были совсем гладкие и круглые.
И девушка подумала: «Сколько труда нужно, чтобы твёрдый камень сделать гладким и круглым! А вода делает это. Море неустанно и терпеливо катит свои волны и побеждает самые твёрдые камни. Спасибо вам за то, что вы научили меня, светлые быстрые волны! Я буду, как вы, неустанно трудиться. Сердце говорит мне, что когда-нибудь вы отнесёте меня к моим милым братьям!»
На берегу среди сухих водорослей Элиза нашла одиннадцать белых лебединых перьев. На перьях ещё блестели капли — росы или слёз, кто знает? Вокруг было пустынно, но Элиза не чувствовала себя одинокой. Она смотрела на море и не могла насмотреться.
Вот надвигается на небо большая чёрная туча, ветер крепчает, и море тоже чернеет, волнуется и бурлит. Но туча проходит, по небу плывут розовые облака, ветер стихает, и море уже спокойно, теперь оно похоже на лепесток розы. Иногда становится оно зелёным, иногда белым. Но как бы тихо ни было в воздухе и как бы спокойно ни было море, у берега всегда шумит прибой, всегда заметно лёгкое волнение — вода тихо вздымается, словно грудь спящего ребёнка.
Когда солнце близилось к закату, Элиза увидела диких лебедей. Как длинная белая лента, летели они один за другим. Их было одиннадцать. На голове у каждого лебедя сверкала маленькая золотая корона. Элиза отошла к обрыву и спряталась в кусты. Лебеди спустились неподалёку от неё и захлопали своими большими белыми крыльями.
В эту самую минуту солнце скрылось под водой — и вдруг с лебедей упали их белые перья, и уже не одиннадцать лебедей стояли перед Элизой, а одиннадцать красавцев принцев. Элиза громко вскрикнула — она сразу узнала своих братьев, хотя за эти долгие годы они очень изменились. Элиза бросилась в их объятья и стала называть их всех по именам.
Братья очень обрадовались тому, что нашли сестрицу, которая так выросла и стала такой красивой. Элиза и братья смеялись и плакали, а потом они рассказали друг другу обо всём, что с ними случилось.
Самый старший из принцев сказал Элизе:
— Мы летаем дикими лебедями весь день, от восхода солнца до самого заката. Когда же солнце заходит, мы снова превращаемся в людей. И вот к часу солнечного заката мы спешим опуститься на землю. Если бы мы превратились в людей в то время, когда летим высоко над облаками, мы тотчас же упали бы на землю и разбились. Живём мы не здесь. Далеко-далеко за морем лежит такая же прекрасная страна, как эта. Вот там-то мы и живём. Но дорога туда длинна, надо перелететь через всё море, а по пути нет ни одного острова, где бы мы могли провести ночь. Лишь на самой середине моря высится одинокий утёс. Он так мал, что мы можем стоять на нём, только тесно прижавшись друг к другу. Когда море бушует, брызги волн перелетают через наши головы. Но всё же, если бы не было этого утёса, нам никогда не удалось бы побывать на нашей родной земле: море широко, мы не можем перелететь через него от восхода до заката солнца. Только два раза в год, в самые длинные дни, наши крылья в силах перенести нас через море. И вот мы прилетаем сюда и живём здесь одиннадцать дней. Мы летаем над этим большим лесом и глядим на дворец, где мы родились и провели детство. Он хорошо виден отсюда. Тут каждый куст и каждое дерево кажутся нам родными. По зелёным лугам бегают дикие лошади, которых мы видели ещё в детстве, а угольщики поют те самые песни, которые мы слышали, когда жили ещё в родном дворце. Тут наша родина, сюда тянет нас всем сердцем, и здесь-то мы нашли тебя, милая, дорогая сестричка! В этот раз мы пробыли здесь уже девять дней. Через два дня мы должны улететь за море, в прекрасную, но чужую страну. Как же нам взять тебя с собою? У нас нет ни корабля, ни лодки.
— О, если бы я могла освободить вас от чар! — сказала братьям Элиза.
Так они проговорили почти всю ночь и задремали только перед самым рассветом.
Элиза проснулась от шума лебединых крыльев. Братья опять стали птицами и полетели в родной лес. Только один лебедь остался на берегу с Элизой. Это был самый младший из её братьев. Лебедь положил свою голову ей на колени, и она гладила и перебирала его пёрышки. Целый день провели они вдвоём, а к вечеру прилетели десять лебедей, и, когда солнце село, они вновь превратились в принцев.
— Завтра мы должны улететь и не посмеем вернуться раньше будущего года,- сказал Элизе старший брат,- но мы не покинем тебя здесь. Полетим с нами! Я один на руках могу пронести тебя через весь лес, так неужели мы все одиннадцать на наших крыльях не сможем перенести тебя через море?
— Да, возьмите меня с собой! — сказала Элиза.
Всю ночь плели они сетку из гибкой ивовой коры и тростника. Сетка вышла большая и прочная, и братья положили в неё Элизу. И вот на восходе солнца десять лебедей подхватили сетку клювами и взвились под облака. Элиза спала в сетке сладким сном. А чтобы лучи солнца не разбудили её, одиннадцатый лебедь летел над её головой, защищая лицо Элизы от солнца своими широкими крыльями.
Лебеди были уже далеко от земли, когда Элиза проснулась, и ей показалось, что она видит сон наяву,- так странно было ей лететь по воздуху. Возле неё лежала ветка со спелыми ягодами и пучок вкусных кореньев — их собрал и положил возле Элизы самый младший брат, и Элиза улыбнулась ему — она догадалась, что это он летел над ней и защищал её от солнца своими крыльями.
Высоко, под самыми облаками, летели братья и сестра, и первый корабль, который они увидели в море, показался им плывущей по воде чайкой. Лебеди летели так стремительно, как летят стрелы, пущенные из лука, но всё-таки не так быстро, как всегда: ведь на этот раз они несли сестру.
День стал клониться к вечеру, и зашумела непогода. Элиза со страхом глядела, как солнце опускалось всё ниже и ниже, а одинокого морского утёса всё ещё не было видно. И Элизе показалось, что лебеди уже совсем устали и с трудом машут крыльями. Зайдёт солнце, её братья на лету обратятся в людей, упадут в море и утонут. И она будет этому виной! Приближалась чёрная туча, сильные порывы ветра предвещали бурю, грозно сверкала молния.
Сердце Элизы затрепетало: солнце уже почти касалось воды.
И вдруг лебеди устремились вниз со страшной быстротой. Элизе показалось, что они падают. Но нет, они ещё летели. И вот, когда солнце уже наполовину ушло в воду, Элиза увидела внизу утёс. Он был очень маленький, не больше тюленя, высунувшего из воды голову. Лебеди ступили на камни утёса в ту самую минуту, когда погас в воздухе последний луч солнца. Элиза увидела вокруг себя братьев, стоявших рука об руку; они едва умещались на крошечном утёсе. Море бешено билось о камни и окатывало братьев и Элизу целым дождём брызг. Небо пылало от молний, и ежеминутно грохотал гром, но сестра и братья держались за руки и ободряли друг друга ласковыми словами.
На заре буря улеглась, и опять стало ясно и тихо. Как только взошло солнце, братья с Элизой полетели дальше. Море ещё волновалось, и они видели с высоты, как белая пена плыла, точно миллионы лебедей, по тёмно-зелёной воде.
Когда солнце поднялось выше, Элиза вдруг увидела вдали огромный замок, окружённый лёгкими, словно воздушными, галереями; внизу, под стенами замка, колыхались пальмы и росли прекрасные цветы.
Элиза спросила, та ли это страна, куда они летят, но лебеди покачали головами: это был только призрачный, вечно изменяющийся облачный замок Фата-Морганы. Элиза опять посмотрела вдаль, но замка уже не было. Там, где раньше был замок, поднимались высокие горы, поросшие густым лесом. На самых вершинах гор сверкал снег, глыбы прозрачного льда спускались между неприступными скалами.
Вдруг горы превратились в целую флотилию кораблей; Элиза вгляделась пристальнее и увидела, что это просто морской туман, подымавшийся над водой.
Но вот наконец показалась и настоящая земля. Там, на берегу, расстилались зелёные поля, темнели кедровые леса, а вдали виднелись большие города и высокие замки. До заката солнца было ещё далеко, а Элиза уже сидела на скале перед глубокой пещерой. По стенам пещеры вились нежно-зеленые растения, как будто вышитые зелёные ковры. Это был прекрасный дом её братьев-лебедей.
— Посмотрим, что приснится тебе в эту ночь,- сказал младший брат и отвёл Элизу в её опочивальню.
— Ах, если бы я увидела во сне, как освободить вас от чар! — сказала Элиза и закрыла глаза.
И вот ей пригрезилось, что она летит высоко-высоко к тому замку, который она видела над морем. А из замка навстречу ей выходит фея Фата-Моргана. Фата-Моргана светла и прекрасна, но в то же время удивительно похожа на ту старушку, которая дала Элизе в лесу ягод и рассказала о лебедях в золотых коронах.
— Твоих братьев можно спасти,- сказала Фата-Моргана,- но хватит ли у тебя мужества и стойкости? Вода мягче твоих нежных рук, и всё-таки она делает камни гладкими и круглыми, но вода не чувствует боли, которую будут чувствовать твои пальцы; у воды нет сердца, которое сжимается от страха и муки, как твоё сердце. Видишь, у меня в руках крапива. Такая же крапива растёт.здесь возле пещеры, и только она да ещё та крапива, которая растёт на кладбище, может тебе пригодиться. Запомни же это! Нарви крапивы, хотя руки твои покроются волдырями от ожогов; потом разомни её ногами и свей из неё длинные нити. Из этих нитей сплети одиннадцать рубашек с длинными рукавами и, когда они будут готовы, набрось их на лебедей. Чуть только рубашки коснутся их перьев, колдовство исчезнет. Но помни, что с той минуты, как ты начнёшь свою работу, и до тех пор, пока не окончишь её, ты не должна говорить ни слова, хотя бы работа твоя длилась целые годы. Первое же слово, которое сорвётся у тебя с языка, пронзит сердца твоих братьев, как кинжалом. Их жизнь и смерть в твоих руках! Помни же всё это!
И Фата-Моргана коснулась руки Элизы жгучей крапивой. Элиза почувствовала боль, как от ожога, и проснулась. Был уже светлый день. У самой постели Элизы лежало несколько стеблей крапивы, точь-в-точь как та, которую она видела во сне. Тогда Элиза вышла из пещеры и принялась за работу.
Своими нежными руками рвала она злую, жгучую крапиву, и пальцы её покрывались большими волдырями, но она с радостью переносила боль: только бы спасти милых братьев! Она нарвала целую охапку крапивы, потом размяла её голыми ногами и стала вить длинные зелёные нити.
Когда зашло солнце, в пещеру прилетели братья. Они стали расспрашивать сестру о том, что она делала, пока их не было. Но Элиза не ответила им ни слова. Братья очень испугались, увидя, что сестра их стала немой.
«Это новое колдовство злой мачехи», — подумали они, но, взглянув на руки Элизы, покрытые волдырями, поняли, что она стала немой ради их спасения. Самый младший из братьев заплакал; слёзы его капали ей на руки, и там, куда падала слезинка, исчезали жгучие волдыри, утихала боль.
Ночь Элиза провела за своей работой; об отдыхе она и не думала — она думала только о том, как бы поскорее освободить своих милых братьев. Весь следующий день, пока лебеди летали, она оставалась одна-одинёшенька, но никогда ещё время не шло так быстро. Вот уже одна рубашка была готова, и девушка принялась за следующую.
Вдруг в горах послышались звуки. охотничьих рогов. Элиза испугалась. Звуки всё приближались, затем раздался лай собак. Девушка скрылась в пещеру, связала всю собранную крапиву в пучок и села возле него. В ту же минуту из-за кустов выпрыгнула большая собака, за ней другая и третья. Собаки громко лаяли и бегали взад и вперёд. Скоро у пещеры собрались все охотники. Самый красивый из них был король той страны; он подошёл к Элизе. Никогда ещё не встречал он такой красавицы!
— Как ты попала сюда, прелестное дитя? — спросил он, но Элиза только покачала головой — она ведь не смела говорить: если бы она сказала хотя бы одно слово, её братья погибли бы.
Руки свои Элиза спрятала под передник, чтобы король не увидел волдырей и царапин.
— Пойдём со мной! — сказал король. — Здесь тебе нельзя оставаться! Если ты так же добра, как и хороша, я наряжу тебя в шёлк и бархат, надену тебе на голову золотую корону, и ты будешь жить в великолепном дворце.
И он посадил её на седло перед собой.
Элиза горько плакала, но король сказал:
— Я хочу только твоего счастья. Когда-нибудь ты сама поблагодаришь меня.
И он повёз её в горы, а охотники скакали следом.
К вечеру перед ними показалась великолепная столица короля, с дворцами и башнями, и король ввёл Элизу в свой дворец. В высоких мраморных покоях журчали фонтаны, а стены и потолки были расписаны красивыми картинами. Но Элиза ни на что не смотрела, она плакала и тосковала. Служанки надели на неё королевские одежды, вплели ей в волосы жемчужные нити и натянули на её обожжённые пальцы тонкие перчатки.
В богатых уборах Элиза была так прекрасна, что весь двор преклонился, перед ней, а король провозгласил её своей невестой. Но королевский епископ покачал головой и стал нашёптывать королю, что немая красавица, должно быть, лесная колдунья — она околдовала сердце короля.
Король не стал его слушать, он подал знак музыкантам, велел позвать лучших танцовщиц и подавать на стол дорогие блюда, а сам повёл Элизу через благоухающие сады в великолепные покои. Но Элиза по-прежнему была грустной и печальной. Тогда король открыл дверцу в маленькую комнату возле спальни Элизы. Комната вся была увешана зелёными коврами и напоминала лесную пещеру, где король нашёл Элизу. На полу лежала связка крапивы, а на стене висела сплетённая Элизой рубашка. Всё это, как диковинку, захватил с собой из лесу один из охотников.
— Тут ты можешь вспоминать свое прежнее жилище,- сказал король.- А вот и твоя работа. Может быть, ты пожелаешь иногда развлечься среди окружающей тебя пышности воспоминаниями о прошлом.
Увидев свою крапиву и сплетённую рубашку, Элиза радостно улыбнулась и поцеловала руку короля, а он прижал её к своей груди.
Епископ продолжал нашёптывать королю злые речи, но они не доходили до сердца короля. На другой день сыграли свадьбу. Епископ сам должен был надеть на невесту корону; с досады он так плотно надвинул ей на лоб узкий золотой обруч, что всякому стало бы больно, но Элиза даже не заметила этого. Она всё думала о своих милых братьях. Губы её по-прежнему были сжаты, ни единого слова не вылетало из них, зато в её глазах светилась горячая любовь к доброму, красивому королю, который делал всё, чтобы только порадовать её. С каждым днём она привязывалась к нему всё больше и больше. О, если бы она могла рассказать о своих страданиях! Но она должна была молчать, пока не окончит своей работы.
По ночам она тихонько уходила в свою потайную комнатку, похожую на пещеру, и плела там одну рубашку за другой. Уже шесть рубашек были roтовы, но когда она принялась за седьмую, то увидела, что крапивы у неё больше нет.
Элиза знала, что может найти такую крапиву на кладбище. И вот ночью она потихоньку вышла из дворца.
Сердце её сжималось от страха, когда она пробиралась лунной ночью на кладбище по длинным аллеям сада, а потом по пустынным улицам.
На кладбище Элиза нарвала крапивы и вернулась домой.
Лишь один человек не спал в ту ночь и видел Элизу. Это был епископ.
Утром епископ пришёл к королю и рассказал ему о том, что он видел ночью.
— Прогони её, король, она злая колдунья! — нашёптывал епископ.
— Неправда, Элиза невиновна! — ответил король, но всё же сомнение закралось в его сердце.
Ночью король только притворился, что спит. И вот он увидел, что Элиза встала и скрылась из спальни. В следующие ночи повторилось то же самое: король не спал и видел, как она исчезала в своей потайной комнатке.
Король становился всё мрачнее и мрачнее. Элиза видела это, но не понимала, чем недоволен король. Сердце её ныло от страха и от жалости к братьям; на её королевское платье катились горькие слёзы, блестевшие как алмазы, а люди, видевшие её богатые уборы, завидовали ей. Но скоро, скоро конец её работе. Уже десять рубашек. было готово, но на одиннадцатую опять не хватило крапивы. Ещё раз, последний раз, нужно было пойти на кладбище и нарвать несколько пучков крапивы. Она с ужасом подумала о пустынном кладбище и всё-таки решилась идти туда.
Ночью Элиза вышла тайком из дворца, но король и епископ следили за ней, и они увидели, как Элиза скрылась за кладбищенской оградой. Что могла делать королева ночью на кладбище?..
— Теперь ты сам видишь, что она злая колдунья, — сказал епископ и потребовал, чтобы Элизу сожгли на костре.
И король должен был согласиться.
Элизу посадили в тёмное, сырое подземелье с железными решётками на окнах, в которые со свистом врывался ветер. Ей бросили охапку крапивы, которую она нарвала на кладбище. Эта жгучая крапива должна была служить Элизе изголовьем, а сплетённые ею жёсткие рубашки — постелью. Но ничего другого Элизе и не надо было. Она снова принялась за работу. Вечером у решётки раздался шум лебединых крыльев. Это самый младший из братьев отыскал свою сестру, и Элиза громко зарыдала от радости, хотя и знала, что ей осталось жить всего одну ночь. Зато работа её подходила к концу, и братья были тут!
Всю ночь плела Элиза последнюю рубашку. Мыши, бегавшие по подземелью, сжалились над ней и, чтобы хоть немножко помочь ей, стали собирать и приносить к её ногам разбросанные стебли крапивы, а дрозд, сидевший за решётчатым окном, утешал её своей песенкой.
На заре, незадолго до восхода солнца, к дворцовым воротам пришли одиннадцать братьев Элизы и потребовали, чтобы их впустили к королю. Им ответили, что это невозможно: король ещё спал и никто не смел его беспокоить. Но они не уходили и продолжали просить. Король услышал чьи-то голоса и выглянул в окно, чтобы узнать, в чём дело. Но в эту минуту взошло солнце, и братья Элизы исчезли.
Король увидел только, как взвились в небо одиннадцать диких лебедей.
Народ толпами шёл за город посмотреть на казнь королевы. Жалкая кляча везла телегу, в которой сидела Элиза; на Элизу надели рубаху из грубого холста; её чудные длинные волосы были распущены по плечам, а лицо её было бледным, как снег. Даже по дороге к месту казни не выпускала она из рук своей работы: десять рубашек лежали у ее ног совсем готовые, одиннадцатую она продолжала плести.
— Посмотрите на ведьму! — кричали в толпе.- Она не расстаётся со своими колдовскими штуками! Вырвем-ка их у неё да разорвём в клочки!
Чьи-то руки уже протянулись к телеге, чтобы вырвать у Элизы зелёную рубашку, но вдруг прилетели одиннадцать лебедей. Они сели по краям телеги и шумно захлопали своими могучими крыльями. Испуганный народ расступился в стороны.
— Белые лебеди слетели с неба! Она невиновна! — шептали многие, но не смели сказать этого вслух.
И вот палач уже схватил Элизу за руку, но она быстро набросила на лебедей зелёные рубашки, и, чуть только рубашки коснулись их перьев, все одиннадцать лебедей обратились в красавцев принцев.
Лишь у самого младшего вместо левой руки осталось лебединое крыло: Элиза не успела доплести рукав на последней рубашке.
— Теперь я могу говорить! — сказала Элиза.- Я невиновна!
И народ, видевший всё, что произошло, преклонился перед ней и стал прославлять её, но Элиза без чувств упала в объятия братьев. Она была измучена страхом и болью.
— Да, она невиновна,- сказал самый старший принц и рассказал всё, как было.
А пока он говорил, в воздухе распространилось благоухание, словно от миллионов роз: это каждое полено в костре пустило корни и ростки, и вот на том месте, где хотели сжечь Элизу, вырос высокий зелёный куст, покрытый красными розами. А на самой верхушке куста блестел, как звезда, ослепительно белый цветок.
Король сорвал его, положил на грудь Элизы, и она очнулась.
Тут все колокола в городе зазвонили сами собой, птицы слетелись целыми стаями, и ко дворцу потянулось такое счастливое шествие, какого не видывал ещё ни один король!
Мифические райские женщины-птицы древних славян и их значение: сирин и алконост — птица радости и птица печали, вещая птица гамаюн, стратим птица, матерь Сва и другие.
Дата обновления статьи: 05.01.2023
*В заглавной картинке использована работа Евгении Марочко «Птица Сирин».
В рамках данной статьи мы ставим задачу подробнее остановиться именно на образах мифических птиц с женским лицом, к которым относятся Сирин, Алконост, Гамаюн, Стратим-птица и Матерь Сва. Однако, чтобы разобраться в их значении и причинах возникновения нам не обойтись и без некоторых других — реальных, но наделенных определенными магическими функциями птиц.
Иван Билибин. Баба-Яга и девы-птицы
Вообще, образ птицы как некий сакральный символ занимает важнейшее место в славянской культуре — встречается он и в древних легендах о сотворении мира (Уточка, которая ныряет на дно Мирового Океана, чтобы достать кусочек земной тверди, из которой впоследствии образуется вся суша), и в сказках (Жар-птица как объект желания, Гуси-лебеди как помощники Бабы-Яги), и в былинах. Существует огромное количество погодных примет, связанных именно с птицами.
Вороны и галки вьются в воздухе — перед снегом, садятся на снег — к оттепели, садятся на верхушки деревьев — к морозу.
Ворона кричит на полдень — к теплу, на север — к холоду.
Чайка прилетела — скоро лед пройдет.
Апрельский скворец — весны гонец.
Соловей запевает когда может напиться воды с березового листа.
Если журавли летят высоко, не спеша и «разговаривают» — будет стоять хорошая осень.
Виктор Корольков. Финист ясный сокол
Образ сокола и ворона в мифологии: символическое значение
Особыми птицами Древней Руси можно назвать сокола и ворона. Первый — это не только семейный тотем Рюриковичей, но и одна из ипостасей героя как такового. Вспомните, например, сказку о Финисте Ясном Соколе. Кстати, почти всегда когда в нашем фольклоре речь идет о способности некого человека обратиться в животное или птицу этой птицей будет сокол. Так, именно в сокола (а также волка и щуку) чаще всего обращается богатырь Вольга Святославович, известный также под именем Волх Всеславьевич, которое, конечно, гораздо точнее отражает его характер и способности — ведь это не просто богатырь, а настоящий волхв, которые мог превратиться в любого зверя или птицу и использовать силы природы для победы над врагом.
Так, например, описывается момент его взросления и самые первые уроки, которые он усвоил:
«…Как исполнилось ему шесть лет, пошел он по земле гулять. От его шагов земля заколебалась… Стал Вольга Всеславьевич обучаться всяким хитростям. Научился он соколом по небу летать, научился се рым волком обертываться, оленем по горам скакать…»
Борис Ольшанский. Волх Всеславич
Следующий эпизод иллюстрирует один из моментов во время его с дружиной похода: там Вольга посылает своих дружинников наловить в лесу гусей, лебедей и серых уточек, но богатыри возвращаются домой ни с чем не поймав даже воробья.
«А Вольга над ними посмеивается:
— Что без добычи вернулись, охотнички? Ну, ладно, будет вам чем попировать. Идите к силкам да смотрите зорко.
Грянулся Вольга оземь, взлетел белым соколом поднялся высоко под самое облако, грянул вниз на всякую птицу поднебесную. Бьет он гусей, лебедей, серых уточек: только пух от них летит, словно снегом землю кроет. Кого сам не побил, того в силки загнал.
Воротилися богатыри в стан с богатой добычей. Развели костры, напекли дичины, запивают дичину ключевой водой, Вольгу похваливают».
Другой эпизод описывает как Вольга в образе воробья прилетает в горницу к царю Салтану Бекетовичу, который собирается идти войной на Русь и слушает как жена Салтана Азяковна с тревогой рассказывает тому о своем сне:
«Ах, царь Салтан, нынче мне плохой сон виделся: будто бился в поле черный ворон с белым соколом. Белый сокол черного ворона закогтил, перья наветер выпустил. Белый сокол — это русский богатырь Вольга Всеславьевич, черный ворон — ты, Салтан Бекетович. Не ходи ты на Русь. Не взять тебе девяти городов, не княжить в Киеве».
Интересные упоминания о соколе есть в самом начале «Слове о полку Игореве», которое на сегодняшний день признано одним из древнейших письменных источников на русском языке. Приводим эпизод в переводе А. Н. Майкова — в других вариантах перевода выделенные слова также присутствуют:
Не начать ли нашу песнь, о братья,
Со сказаний о старинных бранях, —
Песнь о храброй Игоревой рати
И о нем, о сыне Святославле!
И воспеть их, как поется ныне,
Не гоняясь мыслью за Бояном!
Песнь слагая, он, бывало, вещий,
Быстрой векшей по лесу носился,
Серым волком в чистом поле рыскал,
Что орел ширял под облаками!
Как воспомнит брани стародавни,
Да на стаю лебедей и пустит
Десять быстрых соколов вдогонку;
И какую первую настигнет,
Для него и песню пой та лебедь, —
Песню пой о старом Ярославе ль,
О Мстиславе ль, что в бою зарезал,
Поборов, касожского Редйдю,
Аль о славном о Романе Красном…
Но не десять соколов то было —
Десять он перстов пускал на струны,
И князьям, под вещими перстами,
Сами струны славу рокотали!..
(в переводе А. Н. Майкова)
Виктор Корольков. Живая и мертвая вода
Ворон же — вторая важнейшая птица в русской культуре — это олицетворение мудрости, вещая птица тесно связанная с потусторонним миром. Именно он ведает где есть живая и мертвая вода и может принести ее, чтобы помочь герою в беде, он же сопровождает души умерших до райских Врат. Образ ворона настолько глубок и многогранен, что вполне заслуживает отдельного исследования.
Но вернемся теперь к волшебным женщинам-птицам Древней Руси — Сирин, Алконост, Гамаюн, Матерь Сва и Стратим-птица. Не написал о них, кажется, только ленивый, и по сути все написанное лишь пересказывает одно и то же на новые лады. Но не спешите закрывать наш текст. Мы провели собственное расследование на предмет куда уходят корни этих мифических птиц в русской культуре и готовы поделиться некоторыми интересными наблюдениями, выходящими за привычные рамки.
Виктор Васнецов. Сирин и Алконост
Алконост и Сирин — птицы радости печали или райские птицы? Легенды и описания
Начнем с пары Алконост и Сирин — очень часто они изображаются вместе, как птицы печали и радости и в этом смысле неотделимы друг от друга. Основное их внешнее отличие заключается в том, что Алконоста, как правило, изображают с руками — то есть по пояс он представляет собой человека, но с крыльями и птичьими лапами. Сирин же являет собой птицу, но только с человеческим лицом. Различается и их местопребывание — Сирин живет в «едемском раю», Алконост же локализуется где-то близ Рая:
Близ рая пребываетъ.
Некогда и на Ефрате реце бываетъ.
Иван Глазунов. Песнь Алконоста
Обе они обладают сладкими завораживающими голосами, но если пение Алконоста служит для утешения святых угодников, а на человека оказывает завораживающий эффект, то пение Сирина убивает. Различен и характер их песен — песни Алконоста проникнуты светлой печалью, песни Сирина — веселы и прекрасны, сулят внеземные радости, но в то же время и являются смертельно опасными, что, очевидно, роднит его с образом морских дев сирен, завлекавших мореходов в морскую пучину.
«Алконост близ рая пребывает… Когда в пении глас испущает, тогда и самое себя не ощущает».
«(Сирин) …сладкогласно поет; всяк человек, во плоти живя, не может слышать пения ея: как услышит, так себя забывает и, слушая пение, умирает».
Сирин и Алконост. Русский рисованный лубок
Однако, все эти описания Алконоста и Сирина — продукт уже не столь отдаленных от нас веков, проникнутых духом христианства и греческой культуры. Именно такими они показываются в книгах-лубках, из которых мы сегодня о них и знаем. Из того же времени лубков XVII—XVIII вв. идет и привязка происхождения самих этих птиц к легендам чужих стран. Так, в Алконосте нам предлагается видеть переложение древнегреческой легенды об Алкионе, муж которой погиб во время бури, а она — обезумев от горя, решает бросится в море вслед за ним, но избегает гибели волей богов, которые вместо этого превращают ее в отважную птицу зимородка («алкион» = «зимородок»). Появление слова АлкоНОСТ связывается с опечаткой вкравшейся в перевод легенды об Алкионе.
Виктор Корольков. Сирин
Что касается Сирина, то как уже было упомянуто — его прообразом считают опять же греческий источник — а именно сирен. История с сиренами несколько запутана: с одной, стороны — это женщины-птицы, облик которых дан им в наказание за некоторые проступки (наказание за гордость от Афродиты, или же наказание от муз, за то что состязались с ними в пении). С другой стороны — они тесно связаны с морем, и чаще всего угрожают своими песнями, от которых люди теряют рассудок и умирают, именно мореходам. Важность привязки к морю, очевидно, привела к тому, что в некоторых случаях птичьи черты ушли вообще, и заменились «рыбьими» — сирена стала восприниматься кем-то вроде сладкоголосой русалки. Кстати, в дальнейшем образ русалки закрепился за реальным животным — морской коровой, которую издалека можно принять за купающуюся женщину…
Иван Глазунов. Песнь Сирина
Но, позвольте, какое все это имеет отношение к Древней Руси? Почему непременно сюжет изображения с женщиной-птицей должен быть нами у кого-то заимствован и не может считаться исконным, хотя на это указывает множество самых разных фактов? Неужели мы должны поверить в то, что некий крестьянин Архангельской губернии станет вырезать на свой избе наличники с изображением греческого Алкиона или сирен? Такое утверждение не может быть ничем иным как уничижением творческих способностей наших предков, и надменным отрицанием наличия у них собственных древних культурных образов.
Виктор Корольков. Алконост
Изображения неких птиц с женскими лицами (откажемся пока от наименований Алконост и Сирин) были распространены повсеместно, наряду с такими архаичными символами как Мировое Древо, Солнце, Конь. Вот лишь некоторые примеры:
Мифические девы-птицы в вышивке
Волшебные птицы в вышивке XIX века. «Великорусские узоры» из коллекции Далматова.
Волшебные птицы в вышивке XIX века. «Великорусские узоры» из коллекции Далматова.
Мифические райские женщины-птицы в зодчестве
Женщина-птица в камне. Георгиевский собор в Юрьеве-Польском. XIII век. Источник: LiveJournal, vita_colorata 16/08/2012
Женщина-птица в камне. Дмитриевский собор во Владимире. XII век.
Волшебная птица с женским лицом. Резьба по дереву на воротах усадьбы XIX века в деревне Камельской (Свердловская обл., Урал). Фото: Роман Суханов
Женщина с лицом птицы. Подзор резной. Средневолжский район.
Женщина с лицом птицы. Резьба по дереву.
Мотивы мифической женщины-птицы в зодчестве.
Птицы с женским лицом на предметах быта
Блюдо из Корсуни с рисунком волшебной девы-птицы. IX-X век.
Деревянный сундук с изображением райской женщины-птицы. Роспись 1710 г.
Муравленый печной изразец с изображением райской птицы с лицом женщины
Как мы видим, крестьяне использовали образ некой волшебной птицы — назовем ее райской — на всех предметах быта — от сундуков и туесков до саней. Причем, в этом контексте она выступает определенно как положительный символ, который на поверку совершенно ничего общего не имеет с коварством греческой сирены, которая своим пением обрекает на смерть. Наоборот — в нашей культуре — райская женщина-птица — это залог счастья, радости, охранительный символ. Так, в стихе «Сорок калик с каликою» есть такие строки:
Прилетела птица райская,
Садилась на тот сырой дуб,
Пела она песни царские.
Кто в эту пору-времечко
Помоется росою с этой шелковой травы,
Тот здрав будет.
Виктор Корольков. Небесное царство Ирий
Интересно в этой связи вспомнить также об устойчивой связи Ирия (славянского рая) и птиц в народной памяти. Видя, улетающие на юг птичьи караваны, наши предки говорили: «Птицы в Ирий полетели» — то есть птица, почти всегда, в любой виде и форме — это светлое создание, ассоциирующееся с раем, светом, легкостью, радостью, Богами. Причем эта ассоциация сложилась задолго до прихода на Русь концепции христианского рая, ведь рай у наших предков назывался Ирием задолго до этого.
Райские птицы с женским лицом в росписях прялок
Мифическая женщина-птица или райская птица с женским лицом в росписи северных прялок
Показательно обращение к образу райской птицы на росписях северных прялок. Как известно, прялка вообще считалась чуть ли не магическим предметом в доме, и изображения для ее отделки всегда выбираются особенно тщательно. На прялках она чаще всего изображается в круге с широко раскрытыми крыльями, что представляет собой ничто иное как солярный символ — одушевленное представление всепобеждающей и всепроникающей власти солнца. Это очень типичное для северных прялок изображение, означающее пожелание счастья в доме его владелицы.
Образ мифической птицы в ломатовской культуре Прикамья
Изба-птица. Прикамье
Другой интересный момент связан с так называемой ломатовской культурой Прикамья, которую археологи относят в V–IX векам. Одним из главных символов этой культуры являлась птица с распахнутыми крыльями и человеческим ликом на груди — это изображение использовалось в виде оберега повсеместно — в деревянном зодчестве, на одежде, на предметах быта. Кроме того, еще издревле крестьяне в пермском крае ставили свои избы так, что внешне они как бы напоминали птиц — с широкими скатами крыш похожими на крылья. Более того они и назывались >«избы-птицы», а «птичья» символика пронизывали все детали конструкции от конька, до желобов отводящих дождевую воду.
Предметы ломатовской культуры (Пермский край, VI-VIII век): слева — птицевидный идол с человеческим лицом на груди; справа — трехголовая птица в полете. Оба предмета использовались как обереги.
Трансформация образа женщины-птицы в славянской культуре и мифологии
Лубок: Райская птица Сирин и райская птица Алконост
Кстати, в небольшом количестве сохранились изображения райской птицы с обнаженной грудью — их необходимо признать наиболее архаичными, идущими еще от времен поклонения божественным силам природы. В таком виде женщина-птица является уже неким воплощением кормилицы, то есть женского начала, охраняющего и взращивающего весь род.
Разумеется, такой образ не мог быть приемлемым в новой религиозной парадигме, но искоренить его полностью просто не представлялось возможным, поэтому он, как и многие другие исконные языческие (или ведические?) культурные явления, был именно интегрирован под новым ракурсом. Обнаженная грудь исчезла, а райская птица превратилась в божью посланницу, причем уже с собственным именем, выведенным из греческого (!) мифа и прочно связанную именно с ним. Таким образом, неискоренимая женщина-птица как бы отрывалась от славянского язычества, из которого она возникла, и становилась безобидной и относительно «современной» иллюстрацией занятной сказки.
Подборка изображений ангелов, серафимов и херувимов
Кстати, что есть христианские изображения ангелов, херувимов и серафимов как не то же самое видоизмененное изображение птице-человека? Не потому ли мы в таком избытке встречаем их в росписях церквей и оформлении различных манускриптов, что такая иллюстрация была очень близка и понятна русскому человеку, производила впечатление, что ничего основополагающего не изменилось…
Волшебные птицы из сказок и упоминания о женщинах-птицах в литературе
В древнерусской литературе и фольклоре волшебные женщины-птицы также встречаются нередко, особенно в виде девы-лебедя. Например, упоминание о Деве-Обиде с лебедиными крылами есть в том же «Слове о полку Игореве» — здесь она выступает предвестницей Беды, что роднит ее уже с птицей-Гамаюн, имеющей способность предсказывать будущее:
Виктор Ефименко. Дева-обида, 1982. Иллюстрация к историческому эпосу «Слово о полку Игореве, Игоря, сына Святослава, внука Олегова»
«Уже бо, братие, невеселая година встала, уже пустыни силу прикрыла. Встала обида в силах Даждьбога внука, вступила девою на землю Трояна, всплескала лебедиными крылами на синем море, у Дону плещущи, убуди жерня времена — усобица князем на поганые погыбе, рекоста бо брат брату: «се мое — а то мое же».
Константин Васильев. Валькирия
С другой стороны, по мнению собирателя русских народных сказок Афанасьева, эта дева-птица по прозванию Обида родственна скандинавским небесным воительницам:
«Воинственным характером своим валькирии сходятся с сербскими вилами; они приносят с собой войну и все ее ужасы, что напоминает нам чудесную деву „Слова о полку Игореве“, которая плескалась на синем море лебедиными крыльями и названа Обидою… Название Обида согласуется с теми собственными именами, какие приданы небесным воинственным девам в преданиях греков и германцев — например, Распря, Победа и пр. …Между собственными именами валькирий известны еще Hildr и Gunr… что указывает на олицетворение понятий битвы, войны…» («Поэтич.воззр»., 1869)
Игорь Ожиганов. Царевна-Лебедь
Это не единственное упоминание о деве-лебеди — в сказках и былинах она фигурирует неоднократно: например, один из часто встречающихся сказочных сюжетов говорит о девах-лебедушках, которые ночью прилетают к некому озеру или морю, обращаются в девушек и купаются. В этот момент горой сказки часто крадет крылья или перья одной из девушек, оставленные на берегу, и таким образом ловит ее, так как она уже не может обернуться лебедью и улететь.
Игорь Ожиганов. Царевна-Лебедь
Лебедь-птица, красная девица есть в сказке Афанасьева о Даниле Бесчастном, напоминающем своим строем былину. Там чтобы исполнить сложное повеление князя Даниле рекомендуется подстеречь на море Чудо-Юду и потребовать от него, чтобы явилась «Лебедь-птица, красная девица» и исполнила невыполнимую работу. Этот сюжет удивительным образом перекликается со сказкой А. С. Пушкина «О Царе Салтане» где Царевна-Лебедь также с легкостью выполняет все просьбы Гвидона.
Гамаюн — птица Вещая
Как уже было отмечено провидческие способности Девы-Обиды очень напоминают другую волшебную птицу — Гамаюн. На Руси она считалась посланницей богов, оглашающей их волю. Кроме того, известна она тем, что поет божественные гимны, то есть «славит» Богов, что по смыслу идентично одной из трактовок происхождения слова «славяне».
Песни птицы Гамаюн. Автор неизвестен.
«Прилети, Гамаюн, птица вещая, через море раздольное, через горы высокие, через темный лес, через чисто поле. Ты воспой, Гамаюн, птица вещая, на белой заре, на крутой горе, на ракитовом кусточке, на малиновом пруточке».
Люди верили, что Гамаюн знает все обо всем на свете — о Богах, людях, животных, явлениях, о прошлом и будущем. Только вот понять ее предсказания способны не все — для этого нужно уметь разбирать тайные знаки. Сам крик птицы Гамаюн уже сулит счастье или предвещает некую добрую весть.
Виктор Корольков. Гамаюн
«Птица вещая, птица мудрая, много знаешь ты, много ведаешь… Ты скажи, Гамаюн, спой-поведай нам… Отчего зачался весь Белый Свет? Солнце Красное как зачалось? Месяц светлый и часты звездочки отчего, скажи, народились? И задули как ветры буйные? Разгорелись как зори ясные?
…Ничего не скрою, что ведаю…» (Отрывок из «Голубиной книги»)
Интересно, что в иранском эпосе также известна птица со сходным названием Хумаюн, которая считается птицей радости. Это дало повод некоторым ученым доказывать, что и Гамаюн как таковой пришел на Русь с востока от персов, тем более, что где-то на востоке он по преданиям и обитает:
„…остров Макарийский, первый под самым востоком солнца, близ блаженного рая; потому его так нарицают, что залетают в сей остров птицы райские Гамаюн и Феникс и благоухание износят чудное“.
Однако, почему бы не предположить, что образ птицы Гамаюн или Хумаюн возник в древнейшие времена общей индоевропейской истории, то есть является исконным как для славян, так и для персов? Кстати, само название этой птицы вполне можно вывести из древнерусского слова „гамаюнить“, то есть рассказывать что-то — и разве не этим славится птица Гамаюн? В современном белорусском языке также есть аналог — „гаманiц“, — то есть „разговаривать“.
Есть у Гамаюн и другая любопытная черта — ее полет способен вызвать страшную бурю:
Виктор Васнецов. Гамаюн
„Разгулялась непогодушка, туча грозная поднималася. Расшумелись, приклонились дубравушки, всколыхалась в поле ковыль-трава. То летела Гамаюн — птица вещая со восточной со сторонушки, бурю крыльями поднимая. Из-за гор летела высоких, из-за леса летела темного, из-под тучи той непогожей.“
Вызывающий бурю полет Гамаюна позволяет связать ее уже с другой волшебной птицей — Стратим-птицей.
Стратим птица в славянской мифологии
В некоторых версиях „Голубиной книги“ (читать о «Голубиной книге» подробнее) — одном из древнейших сказаний русского народа, записанном во множестве вариантов с устных пересказов — также есть упоминания о Стратим-птице. Речь идет о том отрезке „Голубиной Книги“ где у некого субъекта обладающего знаниями и мудростью (это в разных версиях, может быть — птица Гамаюн, или царь Давыд, или Волотоман Волотоманович) воспрошают о главенствующих сущностях в разных категориях:
Который камень всем камням мати?
Кое-древо всем древам мати?
Кая трава всем травам мати?
Которое море всем морям мати?
Кая рыба всем рыбам мати?
Кая птица всем птицам мати?
Который зверь всем зверям отец?
Касательно категории птиц на это следует такой ответ:
„…а которая птица всем птицам мати?
А Стратим-птица всем птицам мати,
А живет она на Океане-море,
А вьет гнездо на белом камене;
Как набегут гости-корабельщики
А на то гнездо Стратим-птицы
И на ее на детушек на маленьких,
Стратим-птица вострепенется,
Океан-море восколыблется,
Как бы быстрые реки разливалися,
Топит он корабли гостинные,
Топит многие червленые корабли
С товарами драгоценными!“
В других древних преданиях также отмечается, что когда Стратим-птица (или, по-другому — Страфиль-птица) кричит — поднимается страшная буря. Стоит же ей махнуть крылом — как на море появляются огромные волны. Если же она взлетает, то на море вздымаются такие волны, что не только переворачивают корабли, но и смывают с берегов целые города. То есть в некотором смысле Стратим-Птица повелевает стихиями, или может рассматриваться как олицетворение неукротимых сил природы.
Виктор Корольков. Стратим
Кстати, живет она всегда именно на Море-Окияне, как и другая волшебная птица Алконост. Как и прочие птицы она обладает женским лицом и, помимо прочего, увенчана хрустальной короной, что, вероятно, отражает ее статус Птицы Птиц, которая „всем птицам Мати“.
Впрочем, Стратим-птицу несмотря на сопровождающие ее смертоносные бури все же стоит отнести к положительным персонажам несущим благо — ведь она помогает герою сказок выбраться с безлюдного острова и на своих крылах переносит его через Море-Окиян за то, что он спас ее птенцов.
„Когда Стратим вострепещется во втором часу после полуночи, тогда запоют все петухи по всей земле, осветится в те поры и вся земля“ — такое необычное пророчество сохранилось об этой птице птиц. Смысл его не вполне ясен, но из текста понятно, что некоторое событие наступит после того как Стратим-птица его возвестит своим поведением — здесь опять мы видим сближение ее с образом божественного глашатая Гамаюна.
Образ Жар-Птицы в народном творчестве: описание и название. Жар-птица и золотые яблоки.
Другая часто встречающаяся волшебная птица Руси — это, Жар-птица. Она немного выбивается из нашей подборки, так как в отличие от других рассматриваемых волшебных птиц, не обладает никакими человеческими чертами во внешности, однако, упомянуть о ней совершенно необходимо в связи с некоторыми ее особенностями.
«Жар-птица». Узоры на черном фоне. Художники Палеха Борис и Калерия Кукулиевы
Так, Жар-птица в русских сказках часто является главной целью поисков героя, причем сразу по многим причинам: ее перья обладают свойством свечения, когда она поет — из клюва сыпется жемчуг, пение Жар-птицы возвращает зрение ослепшим, а питается она молодильными яблоками, которые даруют вечную молодость, здоровье, красоту и бессмертие.
Сначала разберем эффект удивительного свечения Жар-птицы, который всегда так поражает тех, кто ее видит — он указывает на то, что Жар-птица является воплощением огня, света и солнца — то есть концентрирует в себе все самые священные и краеугольные для древнего славянина явления. В этом же контексте ее можно сопоставить и с известной птицей Феникс, бессмертной — всегда возрождающейся в очистительном пламени.
То, что пение Жар-птицы дает возможность слепым прозреть — можно рассматривать как некую аллегорию: „прозреть“ ведь можно не только глазами, но и сердцем, умом, когда с разума падает пелена ложных воззрений, теорий и постулатов. То же самое делает и вещая птица Гамаюн — позволяет людям (достойным этого) получить ответы на важнейшие жизненные вопросы, то есть как бы своим пением выводит их из тьмы неведения к свету понимания и осознанности.
Виктор Корольков. Дары Алконоста
А сюжет с молодильными яблоками, в свою очередь, самым прямым образом связывает Жар-птицу с волшебными птицами Сирином и Алконостом! Существует народное поверье, которое гласит, что накануне Яблочного Спаса в яблоневый сад прилетают из мира Прави (мира Богов, Правды и Света) птицы Сирин и Алконост. Сначала сады посещает Сирин, которая оплакивает там людей, живших не по Правде, а по Кривде. Именно по этой причине до 19 августа есть яблоки не рекомендуется — они буквально наполнены горем и печалью песен птицы Сирин, а тому кто их отведает грозит целый год бед и несчастий.
Виктор Корольков. Сад Ирий
Потом в яблоневый сад прилетает Алконост — птица счастья, которая поет свои песни наполненные радостью жизни (тут, мы кстати, видим явное противоречие народных верований с „официальным“ портретом Алконоста, согласно которому ее песни как раз наполнены светлой печалью). Со своих крыльев она стряхивает божественную росу. После посещения садов Алконостом (19 августа — Яблочный Спас) яблоки становятся напитанными энергией жизни, света и любви, буквально приобретают целительные свойства. Именно поэтому их рекомендуется собирать точно на Яблочный Спас. Люди дарят их друзьям, родственникам и просто людям в качестве пожелания добра — как бы делятся частицами божественного света и благодати.
Птица Матерь Сва: образ в мифологии славян
Последняя волшебная птица, которую нам хотелось бы рассмотреть — это Матерь Сва. Об этом образе нам сегодня, пожалуй, известно меньше всего по сравнению с другими, но, в то же время, именно его, по всей видимости, необходимо признать древнейшим и изначальным для всех женщин-птиц.
„Сва“ в данном случае означает „вся“, „всеобщая“, „всеобъемлющая». Другое ее наименование Матерь С(ла)ва. Это Великая покровительница Русской земли, прародительница всех родов, населявших нашу землю. Иногда ее считают воплощением главной женской богини славянского пантеона Лады, иногда почитают женой верховного бога Сварога — кузнеца Вселенной. Считается, что Матерь Сва может принимать облик птицы Гамаюн, чтобы донести до людей некоторые важные истины и прозрения. Появилась же она, согласно легендам, из золотых яиц, который снесла Уточка при сотворении мира.
Сергей Покотилов. И вот поет птица Матерь Сва
Матерь Сва представляет собой птицу с женским лицом и распростертыми в стороны крыльями, тело ее заковано в броню. В этом контексте это птица Славы, птица призывающая отринуть страх и предвещающая Победу. Но никогда она не изображалась с оружием, но, по некоторым свидетельствам, часто изображалась в круге огня, что символизировало негасимый боевой дух (тут можно вспомнить о Фениксе и Жар-птице). Ее сила — в насыщенных энергией словах, которые позволяют ее сынам вспомнить о своем великом прошлом и получить необходимый прилив сил для того, чтобы отразить натиск любых врагов, пусть даже существенно превосходящих числом, и одержать Победу во имя Света, Славы Предков, Будущего и Процветания родной земли. Она одна не оставляет наших воинов даже в самый трудный час и вдохновляет их сражаться во имя тех, кого они любят, даже если ради этого им придется пожертвовать собственной жизнью.
Выводы о происхождении образа женщины-птицы в русской культуре
Итак, мы рассмотрели целый ряд женщин-птиц, отраженных в русском фольклоре, сказках и легендах и можем подытожить наш экскурс так:
-
Во-первых, волшебных птиц в русской культуре великое множество — они буквально пронизывают нашу культуру и присутствуют повсюду — от сказаний, до предметов быта, украшений, конструкций и декоративных элементов жилых построек.
-
Во-вторых, всеобъемлющее распространение образа женщины-птицы и его присутствие на таких сакральных предметах как прялки и нательные украшения свидетельствует о его глубочайшей древности. Можно с уверенностью говорить о том, что он присущ нашей культуре изначально, а не был кем-то откуда-то привнесен, а потом почему-то «вдруг» очень полюбился нашему народу.
-
Во-третьих, мы увидели множество пересечений в образах разных женщин-птиц между собой. Иногда они чем-то друг на друга похожи, иногда их становится просто трудно отличить. То есть можно сказать, что все образы женщин-птиц тесно связаны между собой, перетекают друг в друга, продолжают или развивают определенные черты друг друга.
Виктор Корольков. Мировое древо
Так, объятая огнем Матерь Сва чем-то напоминает светящуюся волшебным пламенем Жар-птицу. Та же, в свою очередь, сливается с образом Алконоста и Сирина через молодильные яблоки и предания связанные с яблочным спасом. Алконост и Сирин могут быть объединены одним общим названием «райские птицы», причем совершенно очевидно, что тема райских птиц существовала у наших предков задолго до пришествия на Русь переложений легенд о греческом Алкионе и зловещих певуньях сиренах, влекущих на смерть. В нашей культуре «райские птицы» — это хранительницы домашнего очага, предвестники счастья. Некоторым образом с этим мотивом связана и дева-Лебедь, которая обладает уникальной способностью без видимого труда решать невероятные задачи, чем часто облегчает жизнь героя и попросту делает его счастливым. С другой стороны, в некоторых контекстах деве-Лебедь присущи и трагические черты — так дева-Обида с лебедиными крыльями предвещает тяжелые времена в «Слове о Полку Игореве», но делает это не в силу того, что она зла сама по себе (наименование Обида несет другой смысл аналогичным тому, что несут имена скандинавских валькирий), а потому что просто знает о том, что они грядут. Отсюда мы делаем связку уже с вещей птицей Гамаюн, обладающей способностью предсказывать будущее. Схожей способностью предвещать некие события обладает и птица, которая, согласно «Голубиной книге» «всем птицам Мати» — то есть птица Стратим, которая, кроме того, как и птица Гамаюн вызывает бурю одним своим полетом или взмахом крыльев. Наконец, Гамаюн — это одна из ипостасей Матери Сва — великой Птицы Прародительницы и Защитницы Земли Русской. Вот круг и замкнулся.
То есть, все волшебные птицы Древней Руси — суть одно и то же! Они всего лишь отражают немного разные характеристики одного и того же цельного изначального древнего и всеобъемлющего образа женщины-птицы, который ассоциировался с Ирием-раем, светом, процветанием, счастьем и славой.
Сергей Соломко. Птица «Сирин»
Так откуда же берет свои истоки образ человека-птицы — является ли это отражением некого стремления души к полету или же следствием некого реально существовавшего прототипа? Окончательных ответов нет. Но вот, что интересно — а почему вообще люди всех культур мира обращаются именно к небу, как образу свободы, легкости, чего-то непередаваемо вдохновляюще прекрасного, такого, что всем нам хочется летать как птицы? Сторонники доживающий свои последние дни теории эволюции утверждают, что все мы вышли из моря. Почему же тогда, руководствуясь своей генной памятью, человечество не создало многообразия мифов, образов и легенд связанных с человеком-рыбой? Нет, нам даже в своем воображении вовсе не хочется уплыть куда-то в глубину морских вод, затеряться и раствориться в этой бездонной пучине. А Океан для нас — это скорее пугающая чужая среда, населенная еще со времен древних картографов страшными морскими чудовищами…
Быть может, столь распространенный и стойкий образ именно человека-птицы говорит о том, что наш дом — в вышине. Среди Звезд.
Понравилась статья? Подпишитесь на наш Telegram канал t.me/snegir_media и мы будем ненавязчиво уведомлять вас о новых материалах, чтобы вы не пропустили ничего интересного. Будем на связи!
… «Отчего люди не летают так, как птицы?»* Любому, наверное, человеку знакомо ощущение полёта, – все летали в детстве во сне. А потом всю жизнь нам не хватает этого ощущения, и потому так мы завидуем птицам. И с готовностью принимаем их, как загадочных существ, наделённых мистическими способностями, способных предсказать будущее, принести счастье или просто удачу.
Птица в славянской мифологии занимает особое и очень значимое место. Верховное божество Род – начало всех начал, в своём земном воплощении принимал образ серой уточки, которая была его символом и носителем его силы. Именно эта уточка снесла два яйца – Явь и Навь – воплощение добра и зла, жизни и смерти…
Дошедшие из глубины времени образы птиц очень разнообразны, что объясняется огромными территориями, заселяемыми славянскими народами. В общем, птиц, наделяемых народным сознанием мистическими качествами я бы для простоты восприятия разделила на три группы.
К первой необходимо отнести мифических существ – полу-птиц, полу людей, обладающих даром пророчества и способностями приносить людям беду или счастье, горе или удачу. К ним относятся Гамаюн, Алконост, Сирин, Стратим и Феникс.
Посланница славянских богов, их глашатай. Она поет людям божественные гимны и провозвещает будущее тем, кто согласен слушать тайное.
В старинной «Книге, глаголемой Козмография» на карте изображена круглая равнина земли, омываемая со всех сторон рекою-океаном. На восточной стороне означен «остров Макарийский, первый под самым востоком солнца, близ блаженного рая; потому его так нарицают, что залетают в сей остров птицы райские Гамаюн и Феникс и благоухание износят чудное». Когда летит Гамаюн, с востока солнечного исходит смертоносная буря.
Гамаюн все на свете знает о происхождении земли и неба, богов и героев, людей и чудовищ, зверей и птиц. По древнему поверью, крик птицы Гамаюн предвещает счастье.
Это чудесная птица, жительница Ирия — славянского рая.
Лик у нее женский, тело же птичье, а голос сладок, как сама любовь. Услышавший пение Алконоста от восторга может забыть все на свете, но зла от нее людям нет, в отличие от ее подруги птицы Сирин. Алконост несет яйца «на крае моря», но не высиживает их, а погружает в морскую глубину. В эту пору семь дней стоит безветренная погода — пока не вылупятся птенцы.
Славянский миф об Алконосте сходен с древнегреческим сказанием о девушке Алкионе, превращенной богами в зимородка.
Это одна из райских птиц, даже самое ее название созвучно с названием рая: Ирий.
Однако это отнюдь не светлые Алконост и Гамаюн.
Сирин — темная птица, темная сила, посланница властелина подземного мира. От головы до пояса Сирин — женщина несравненной красоты, от пояса же — птица. Кто послушает ее голос, забывает обо всем на свете, но скоро обрекается на беды и несчастья, а то и умирает, причем нет сил, чтобы заставить его не слушать голос Сирин. А голос этот — истинное блаженство!
Стародавние сказания утверждают, что Стратим-птица — прародительница всех птиц — живет на море-океане, подобно Алконосту. Когда кричит Стратим-птица, подымается страшная буря. И даже если всего лишь поведет она крылом, море волнуется, колышется.
Но уж если взлетает Стратим-птица, тут уж такие валы вздымаются, что потопляет море корабли, разверзает бездны глубочайшие и смывает с берегов города и леса. В этом смысле она подобна Морскому царю. В некоторых сказаниях она помогает герою выбраться с безлюдного острова и долететь до земли — за то, что он спасает и милует ее птенцов. Сохранилось странное и загадочное пророчество: «Когда Стратим вострепещется во втором часу после полуночи, тогда запоют все петухи по всей земле, осветится в те поры и вся земля».
(возможно от греч. «пурпурный, багряный») — мифологическая птица, обладающая способностью сжигать себя. Известна в мифологиях разных культур. Считалось, что феникс имеет внешний вид орла с ярко-красным оперением. Предвидя смерть, сжигает себя в собственном гнезде, а из пепла появляется птенец. По другим версиям мифа — возрождается из пепла.
Ко второй категории необходимо отнести птиц–сказочных персонажей, а именно Жар-птицу, Финиста Ясного Сокола, Царевну-Лебедь.
Из птиц-сказочных персонажей Жар-птица, скорее всего, имеет прямого прототипа из мифологических птиц, а именно Феникса. Эта сказочная птица, персонаж русских сказок, обычно является целью поиска героя. Перья жар-птицы обладают способностью светить и своим блеском поражают зрение человека. Добыча жар-птицы сопряжена с большими трудностями и составляет одну из главных задач, которые задает в сказке царь (отец) сыновьям. Добыть жар-птицу удается лишь доброму младшему сыну. Мифологи (Афанасьев) объясняли жар-птицу в виде олицетворения огня, света, солнца. Жар-птица питается золотыми яблоками, дающими молодость, красоту и бессмертие; когда она поет, из её клюва сыплются жемчуга. Пение жар-птицы исцеляет больных и возвращает зрение слепым. Оставляя в стороне произвольные мифологические объяснения, можно сопоставить жар-птицу со средневековыми, очень популярными и в русской, и в западноевропейской литературе рассказами о птице Феникс, возрождающейся из пепла. Жар-птица также является прототипом павлинов. Молодильные яблоки, в свою очередь, можно сопоставить с плодами гранатового дерева, излюбленного лакомства Фениксов.
К третьей группе можно отнести всех птиц, которые не несут в своем облике нечто небывалое, а просто наделены сказочными свойствами разговаривать, помогать или вредить сказочным персонажам-людям и являются, как правило, спутниками таких персонажей, как Баба-яга или Кащей бессмертный. Это вороны, совы, чёрные дрозды.
В русской литературе и живописи птицы встречаются довольно часто. В поэзии к образам мифологических птиц обращались такие поэты, как Блок и Клюев, в живописи — Васнецов, Врубель, Бакст.
*А.Островский «Гроза»
«Птица — одновременно символ счастья, полёта, мечты; печали, грусти и размышления; прожорливости и коварности. Поэтому, наверное, в мифах, легендах и преданиях и существуют разные птицы.
Итак, Алконост и Гамаюн, Сирин и Феникс, Жар-птица и грифоны — наши сегодняшние герои.
Алконост
Сказочная птица с человеческим лицом, изображавшаяся на старинных русских лубочных картинах. Голос сладок и волшебен. Лик прекрасной женщины. Тело же птичье.
Живёт Алконост в славянском рае (Ирии).
Кто услышит пение Алконоста, забудет всё от восторга и радости. Алконост может яйца нести “на крае моря”, не высиживая, а погружая в морскую глубину. Семь дней подряд стоит ясная, безветренная погода — значит, вот-вот вылупятся птенцы Алконоста.
Интересно, что славянский миф об Алконосте перекликается с древнегреческой легендой о девушке Алкионе. Согласно древнегреческому мифу, Алкиона, узнав о гибели мужа, бросилась в море и была превращена в птицу, названную по её имени алкион (зимородок). Видимо, так слово попало и в русский язык: это искажение древнерусского выражения “алкион есть птица”.
Сирин
Одна из райских птиц. Её название напоминает название славянского рая — Ирий. Хотя, конечно, название это происходит от греческого слова сирена.
В древнерусской письменности и устных сказаниях — мифическая птица с женским лицом и грудью.
Но Сирин, в отличие от Гамаюна и Алконоста, птица мрачная, тёмная и печальная. Сирин — воплощение несчастной души.
Кто голос этой птицы услышит, тот забывает обо всём. Но скоро сваливаются на человека несчастья и горести всякие.
В русском искусстве Сирин и Алконост — часто встречающийся сюжет.
Гамаюн
Гамаюн — тоже птица, глашатай славянских богов. Она поёт людям божественные гимны, сообщает будущее.
Разгулялася непогодушка,
Туча грозная поднималася.
Расшумелись, приклонились дубравушки,
Всколыхалась во поле да ковыль-трава.
То летела Гамаюн — птица вещая –
Со восточной со сторонушки,
Бурю крыльями поднимая.
Из-за гор летела высоких…
Поэт Николай Клюев посвятил этой птице строки:
Я люблю малиновый падун,
Листопад горящий и горючий,
Оттого стихи мои как тучи
С отдалённым громом тёплых струн.
Так во сне рыдает Гамаюн,
Что забытый туром бард могучий.
Жар-птица
Жар-птица — сказочная птица из славянского эпоса, воплощение лучезарного бога солнца и в то же самое время гневного бога грозы.
В народном воображении Жар-птица неразрывно связана с небесным огнем-пламенем, и ее сияние так же слепит глаза, как солнце или молния. За Жар-птицей отправляются сказочные добры молодцы, и к тому, кто овладеет хоть одним ее пером, приходит великое счастье.
Жар-птица живет в тридевятом царстве, тридесятом государстве в прекрасном саду, окружающем терем Царь-девицы (или у Кощея Бессмертного в пещерах каменных среди других сокровищ, которые он охраняет). Растут в том саду золотые яблоки, возвращающие молодость старикам. Днем Жар-птица сидит в золотой клетке, напевает Царь-девице райские песни. Когда поет Жар-птица — из клюва скатный жемчуг сыплется. Ночью летает Жар-птица по саду, вся как жар горит; полетит куда-нибудь — все вокруг осветится разом. Одному ее перу цена побольше целого царства будет, а самой Жар-птице и вовсе цены нет.
Феникс
Легендарная и в чём-то трагичная птица, которая создает для себя погребальный костер и возрождается из собственного пепла. Место её происхождения связывают часто с Эфиопией. Название дано ей ассирийцами. Ещё в Древнем Египте Феникс был священным существом. Там он назывался Вену и имел сходство с орлом. Рассказывали, что эта птица (только мужского рода) с прекрасным красно-золотым оперением живет пятьсот лет и дольше. Говорят, что в конце жизни Феникс строит гнездо из ветвей благовонных деревьев и поджигает его. Пламя пожирает и птицу, и её гнездо. Из пепла выползает на свет гусеница, и из неё вырастает новый Феникс.
Геродот предлагает версию, согласно которой птица Феникс из Аравии переносит прах отца в яйце в Египет, где жрецы сжигают его.
В раннехристианской литературе Феникс — символ бессмертия и воскресения.
Симург
Исполинская вещая птица древнеиранских мифов, гнездящаяся в ветвях Древа Познания.
Как царь птиц, Симург изображался фантастическим крылатым существом с головой и лапами пса, покрытым рыбьей чешуей (что символизировало его господство на земле, в воздухе и в воде). Его яркое оперение затмевало блеск фазана и павлина. Симурга наделяли способностью исцелять, иногда он выступал орудием судьбы и ему приписывали бессмертие. Он был свидетелем троекратной гибели мира и знает все обо всех эпохах, прошедших и будущих.
Птица Рух
Гигантская птица, известная по арабским сказкам, легендам, по преданиям древних путешественников. Если верить описаниям, эти исполинские птицы были так громадны и могучи, что лапами своими хватали слона, поднимали его в воздух, а затем бросали на землю, чтобы убить и потом расклевать. Они нападали на корабли, забрасывая их огромными камнями и скалами.
Знаменитый путешественник Марко Поло сообщает, что жители острова Мадагаскар рассказывали ему об удивительных птицах, перья которых имеют в длину восемь шагов. С виду они напоминают орлов, только размерами намного больше. Марко Поло прибавляет, что китайские послы повезли Великому Хану перо птицы Рух.
Гаруда
В индуистской мифологии прародитель и царь всех пернатых, безжалостный пожиратель змей, гигантская птица, на которой совершает свои полеты бог Вишну. Его изображают человекообразным существом с орлиным клювом, золотыми крыльями и когтистыми лапами. Движение его крыльев порождало бурю, блеск оперения Гаруды был так силен, что затмевал даже сияние солнца. Гаруда обладал способностью увеличивать свою силу настолько, насколько ему это было нужно.
Гаруда согласился стать ездовой птицей бога Вишну, когда тот признал Гаруду выше себя и поместил его изображение на своем знамени. В храмах Индии издревле поклоняются статуям Гаруды из бронзы или камня, в V веке н. э. появляются его изображения на монетах.
Грифон
Грифоны — мифические крылатые существа, с туловищем льва, головой орла или льва. Имеют острые когти и белоснежные или золотые крылья. Грифоны — противоречивые существа, одновременно объединяющие Небо и Землю, Добро и Зло. Их роль и в различных мифах и в литературе неоднозначна. Они могут выступать и как защитники, покровители, и как злобные, ничем не сдерживаемые звери
По материалам Информационного Канала Subscribe и сайта Легенды народов мира